‘НА СТАРУЮ ТЕМУ’.
‘НА СТАРУЮ ТЕМУ’.
Повсть.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
VII.
VII.
‘На старую тему’, Хин Рашель Мироновна, Год: 1890
Время на прочтение: 78 минут(ы)
Надъ селомъ Покровскимъ стояло раннее майское утро. Собственно ‘селомъ’ Покровское величалось только по старой памяти.
Лтъ тридцать тому назадъ это была богатая вотчина, въ которой съ деревнями насчитывали до десяти тысячъ душъ. Владльцы Покровскаго, господа Обуховы, производившіе свой родъ чуть не отъ Рюрика, славились на всю X—скую губернію своей широкой, не знавшей удержу, барской жизнью. Теперь отъ прежняго великолпія осталась лишь усадьба. Распростертые на осыпающихся колоннахъ мраморные львы меланхолически сторожили въздъ въ господскій домъ, длинное, двухэтажное, неуклюжее строеніе съ флигелями по бокамъ, бельведеромъ, въ которомъ не было ни одного цлаго стекла, и вычурнымъ балкономъ, безпомощно опустившимся на головы трехъ улыбающихся полногрудыхъ, но безносыхъ и безрукихъ нимфъ. Къ дому примыкалъ запущенный, заросшій паркъ съ павильономъ въ мавританскомъ вкус. Когда-то въ немъ помщали излишекъ гостей съзжавшихся на празднества и тезоименитства къ радушнымъ хозяевамъ, теперь его на лто сдавали подъ дачу. Возл самой ограды парка скромно приткнулась старая блая церковь съ фамильнымъ склепомъ дворянъ Обуховыхъ.
Въ извстные дни, когда роковыя слова ‘вторая закладная’, ‘банковскій долгъ’, ‘съ молотка’, особенно назойливо жужжали въ ушахъ и голов, этотъ склепъ становился чистымъ мученьемъ для настоящаго владльца Покровскаго, Дмитрія Гавриловича Обухова.
— Съ молотка… les cendres de mes pè,res… твердилъ онъ въ отчаяніи и отправлялся взывать по русски и по французски къ благороднымъ сердцамъ и фамильнымъ чувствамъ разныхъ кузинъ, двоюродныхъ тетупіекъ и внучатныхъ племянницъ.
Невдалек отъ церкви виднлся изъ-за палисадника крпкій бревенчатый домикъ священника подъ красной крышей, а черезъ дорогу, уходя въ оврагъ, торчало десятка полтора ободранныхъ почернлыхъ избъ. Это-то и было село.
Въ описываемое утро Дмитрій Гаврилычъ сидлъ въ своей огромной, почти пустой зал за чайнымъ столомъ и нервно перебиралъ засаленныя страницы толстой книги. Дмитрій Гаврилычъ былъ замчательно красивъ. Его стройная худощавая фигура и особенно сдая голова съ тонкими, изысканно правильными чертами лицами, напоминали маркизовъ на старинныхъ бронзовыхъ часахъ.
Жена его — ее звали Катерина Андреевна, была маленькая, толстая женщина, съ руками, какъ у карлицы и краснымъ обрюзглымъ лицомъ, на которомъ удивительно странно блестли большіе, прелестные, черные глаза съ такимъ наивнымъ безпомощнымъ выраженіемъ, какое бываетъ у испуганныхъ дтей. Черное платье съ длиннйшимъ шлейфомъ облекало мшкомъ ея грузное тло. На жидкихъ блыхъ волосахъ, завернутыхъ на макушк въ маленькую косичку, красовалась кружевная тряпочка.
Супруги молча пили чай, видимо избгая глядть другъ на друга.
Дверь распахнулась и въ залу вошла двушка лтъ восемнадцати, въ ситцевомъ голубомъ плать, младшая дочь Обуховыхъ, Маруся. По тому, какъ отецъ держалъ въ рукахъ книгу, а мать крошила хлбъ на скатерть, она сейчасъ-же догадалась, что между ними была сцена. ‘Должно быть опять изъ-за денегъ’ — подумала она и обратилась сначала къ матери.
— Здравствуй, мамочка, я думаю, сегодня Таня ужъ наврно прідетъ.
Катерина Андреевна пожевала беззубымъ ртомъ и ничего не сказала.
— Bonjour, papa, ты здоровъ? (она поцловала его руку).
Дмитрій Гаврилычъ отложилъ книгу.
— Прідетъ… на радость, пробормоталъ онъ, не отвчая на вопросъ Маруси,— не на что обда сварить. Говорю, чтобъ у дачниковъ взяли денегъ, такъ нтъ!.. какъ можно! Мы слишкомъ горды!..
— Но, папа, вдь они ужъ заплатили за дачу.
— За дачу… за дачу!.. можно попросить впередъ за молочные продукты.
— Что ты, папа! какіе-же молочные продукты, когда у насъ нтъ ни масла, ни сыра, ни сметаны. Они набрали на какихъ-нибудь два рубля молока.
— Прекрасно, продолжайте, произнесъ Дмитрій Гаврилычъ, задыхаясь, до чего я дожилъ! родная дочь упрекаетъ меня въ нищенств…
— Папочка, да когда-же я… начала двушка.
— Вс, вс на меня, произнесъ Дмитрій Гаврилычъ, размахивая руками.
Въ эту минуту на порог показался человкъ небольшаго роста, худой, черноволосый, смуглый, съ острымъ и подвижнымъ, какъ у обезьяны, лицомъ. Одтъ онъ былъ въ какое-то отрепанное коротенькое пальто, изъ подъ котораго сверху торчалъ измятый воротникъ ночной сорочки, снизу высовывались заткнутыя въ сапоги брюки.
Это былъ единственный сынъ и наслдникъ имени Обуховыхъ — Андрей Дмитріевичъ, или Andr, какъ его обыкновенно звали въ семь. Возрастъ его по наружности было опредлить довольно мудрено. Ему могло быть 40, могло быть и 20, на самомъ дл было 25 лтъ.
Увидавъ отца въ патетической поз, онъ остановился и, прищуривъ свои колючіе черные глазки, проговорилъ съ ехидной усмшкой на тонкихъ губахъ:
— Что это вы сегодня такъ рано вдохновились, mon pè,re?
Дмитрій Гаврилычъ моментально опустилъ руки, схватилъ книгу и вышелъ изъ комнаты, сильно хлопнувъ дверью.
— Andr, какъ теб не совстно! воскликнула Маруся.
Она была сильно взволнована и, казалось, вотъ-вотъ расплачется.
— Ты чего вмшиваешься! твое дло молчать, отвтилъ онъ.
— Mon Dieu, застонала Катерина Андреевна, хоть вы то не ссорьтесь. Господи, взмолилась она по русски, прибери ты меня поскорй.
Маруся подбжала къ ней, обвила ее руками и стала цловать.
— Не огорчайся, уговаривала она старуху, ужъ я какъ-нибудь достану денегъ, папа успокоится, Таня прідетъ съ дтьми…
— Ахъ, Маруся, гд ты достанешь! ты добрая дочь, ты хочешь меня утшить… et moi je suis une faible creature…
— Сударыня, плотникъ Ефремъ пришелъ, доложилъ Никита, старикъ лтъ шестидесяти, исполнявшій въ дом самыя разнообразныя обязанности. Andr называлъ его ‘врный Личарда’.
— Что ему? проговорила Катерина Андреевна. Скажи, Никитушка, чтобы въ другое время зашелъ, мн теперь некогда.
— Говорилъ, матушка, да онъ ждать не согласенъ, безпремнно, говоритъ, нужно мн съ барыней перетолковать.
Катерина Андреевна покорно вздохнула.
— Ну, зови его.
Явился блобрысый мужикъ и, поклонившись господамъ, сталъ у косяка, зажавши въ рукахъ шапку.
— Чего теб, Ефремъ, спросила барыня.
— Да деньжонокъ, сударыня, домой надо уходить, старикъ у меня померъ.
— Отецъ твой? какъ жаль! Сколько-же теб?
— Сами изволите знать, матушка, сорокъ пять рублевъ.
— У меня теперь нтъ денегъ, Ефремъ, подожди.
— Ужъ годъ ждемъ вашу милость. Оченно нужно…
Катерина Андреевна бросила взглядъ на сына, какъ-бы ища въ немъ поддержки, но тотъ пилъ чай съ такимъ невозмутимымъ видомъ, точно онъ былъ глухъ и слпъ.
— Такъ какъ-же, сударыня, началъ Ефремъ посл небольшаго молчанія.
— Столько я не могу, Ефремъ.
— Ну, сколько можете.
Она покусала губы.
— Я теб дамъ… рубль, Ефремъ, а остальное ты подожди.
Мужикъ вытаращилъ глаза.
— Чтой-то, сударыня, посмяться надъ нами задумала, сказалъ онъ, такъ нтъ, шалишь! Не на таковскаго попала! Рупь! рупь-то я самъ теб на гробъ пожертвую, бдность твою жалючи. А ты мои заработанныя денежки подай, вотъ что! Даромъ на васъ тоже работать не приходится.
Онъ подошелъ близко къ столу и тяжело дыша, посл каждой фразы, тыкалъ пальцемъ въ воздух.
— Ступай вонъ, грубіянъ, крикнула Катерина Андреевна.
— А ты погоди гонять, возразилъ плотникъ, отдай деньги, сами уйдемъ. Невидаль какая! думаетъ барыня, такъ кочергой до носу не достанешь! Такихъ-то барынь!..
— Andr, ce paysan ose m’insulter, dis lui…
— Я въ ваши дла не мшаюсь, le mlodrame n’est pas mon fort, отозвался сынъ.
— Oh, le lche, процдила Маруся сквозь зубы и подошла къ мужику.
— Сегодня прідетъ моя старшая сестра, сказала она, и вечеромъ ты получишь вс деньги. А теперь сейчасъ-же уходи отсюда, — маменьк дурно.
Мужикъ помялся немножко, вздохнулъ, потомъ повернулся и молча удалился.
Катерина Андреевна, опустивъ голову на руки, всхлипывала. Andr барабанилъ пальцами по столу и съ злобной насмшкой глядлъ на Марусю.
Она поймала этотъ взглядъ.
— Бабушкинъ воспитанникъ, промолвила она, дрожа всмъ тломъ, je te repè,te que tu es un lche!
— А ты дура, отвтилъ братъ.
Бабушка, о которой съ такой горечью упомянула Маруся, уже больше двухъ лтъ покоилась въ могил, но память о ней была жива въ семь Обуховыхъ. Про нее разсказывали самые невроятные анекдоты, ей приписывались вс бды, неудачи и напасти.
Дарья Борисовна Обухова приходилась Дмитрію Гаврилычу теткой, она была богатая старая два, взбалмошная, хитрая и властолюбивая до жестокости. Воспитанная отцомъ-эпикурейцемъ и матерью-ханжей и лицемркой, не стснявшейся, впрочемъ, собственноручно бить по щекамъ горничныхъ — Дарья Борисовна представляла удивительную смсь суеврія и какого-то закоренлаго безбожія. Она боялась тринадцати за столомъ, боялась трехъ свчей въ комнат, боялась покойниковъ до того, что разъ купивъ шляпку и встртивъ по дорог похороны, она тутъ-же на улиц изорвала въ клочья свою покупку. Поповъ, монаховъ и всякихъ божьихъ людей она презирала отъ всего сердца, а между тмъ въ положенные дни здила въ церковь, постилась, говла, хвастаясь въ то же время, что на исповди она однажды отрзала священнику на какой-то вопросъ: ‘это, батюшка, не твоего ума дло’. Приживалокъ и воспитанницъ, которыя у ней не переводились, она тиранила безъ мры и корила каждымъ кускомъ. Но стоило какой-нибудь изъ нихъ сбжать отъ ея благодяній, какъ она немедленно отправляла за ней въ погоню. Въ случа поимки, Дарья Борисовна осыпала несчастную цлымъ градомъ обвиненій въ черной неблагодарности, низости, развращенности и т. д. Облегчивъ такимъ образомъ душу, она вручала бглянк черезъ дворецкаго Филипыча двадцать пять цлковыхъ, приговаривая: ‘пускай убирается на вс четыре стороны, по крайней мр, не она отъ меня ушла, а я ее прогнала.’
Захавъ какъ-то по дорог въ X*** къ Обуховымъ, она, какъ говорится, ни съ того, ни съ сего, страстно привязалась къ Andr, тогда девятилтнему мальчику, и недолго думая, поршила пріобрсти его въ собственность. Дмитрій Гаврилычъ, находившійся тогда въ припадк мрачнаго отчаянія по случаю опасности, періодически угрожавшей фамильному склепу обратиться въ хранилище купеческихъ костей — очень обрадовался прізду тетушки. Она заплатила за него долги и немедленно перевезла всю семью на жительство къ себ въ имніе въ Н скую губернію, и общавъ назначить Дмитрія Гаврилыча единственнымъ наслдникомъ — подъ условіемъ, однако, что ни онъ, ни мать не станутъ вмшиваться въ воспитаніе Andr. Въ дом, конечно, не преминулъ водвориться адъ. Дарья Борисовна, желавшая привязать мальчика исключительно къ себ, всми силами стремилась отдалить его отъ семьи, бранила при немъ родителей, не позволяла ему играть съ сестрами, выгоняя ихъ, когда он приходили къ нему, и только, въ вид особаго снисхожденія, допускала старшую, Таню, присутствовать при его урокахъ. Бдныя двочки, которыхъ бабушка тмъ больше ненавидла, чмъ больше любила Andr, ютились съ матерью, нянькой и отцомъ въ крошечныхъ комнатахъ, въ мезонин. Andr съ гувернанткой и учителемъ жилъ на половин бабушки. Катерина Андреевна, по своей робости, скоро совсмъ стушевалась. Она боялась Дарьи Борисовны, какъ огня, и только украдкой, у себя въ комнат, плакала, молилась, писала стихи и мечтала, какъ было-бы хорошо, еслибы неизвстный родственникъ вдругъ оставилъ ей громадное-громадное наслдство, милліоновъ двадцать, напримръ. Она бы предстала тогда передъ Дарьей Борисовной, и сказала: ‘ma tante, rendez moi mon fils je vous pardonne tout le mal que vous m’avez fait’, и Дарья Борисовна увидла бы, что она, Катерина Андреевна, вовсе не мокрая курица, что у ней тоже есть самолюбіе и т. п.
Дмитрій Гаврилычъ былъ построптиве жены и доходилъ даже до открытыхъ возмущеній противъ тетки. Это случалось, когда его сильно одолвала тоска. Тогда между нимъ и Дарьей Борисовной происходили, въ присутствіи дтей, сцены въ род слдующей.
— Ma tante, я получилъ письмо отъ Павла Григорьева, заявлялъ Дмитрій Гаврилычъ.
— Что онъ теб пишетъ, батюшка? спрашивала тетка.
— Пишетъ, что хозяйство плохо, денегъ не посылаемъ. Я думаю създить туда.
— Позжай, батюшка.
— И для дтей лучше, я ихъ въ X*** буду воспитывать. Тан ужъ четырнадцать лтъ, Andr одиннадцать! пора о нихъ подумать… и къ имнію ближе.
— Объ Andr не безпокойся, безъ тебя воспитаютъ.
— Но я несогласенъ, чтобы посторонніе разлучали отца съ сыномъ и желаю это прекратить.
— Какихъ ты тутъ нашелъ постороннихъ! Это я что-ли? дуракъ ты, что и говоришь это.
— Я хоть и дуракъ, а желаю самъ воспитывать своихъ дтей! Будетъ! благодарю васъ! не нужны мн ваши милости…
Начиналась комедія укладыванья сундуковъ. Иногда доходило до отъзда. Тогда Дарья Борисовна, въ вид raison majeure объявляла, что, если кто тронется изъ дому, она откажетъ имніе и все состояніе монастырю. Поднимался крикъ, слезы, вопли… Дло обыкновенно кончалось тмъ, что Дарья Борисовна обращалась за совтомъ къ старику Филипычу.
— Какъ ты думаешь, Филипычъ, сколько ему дать?
— Ничего вы ему не давайте, балуете только.
Посл долгихъ совщаній и торговли, Дмитрію Гаврилычу давали отступного и онъ отправлялся въ X***, откуда возвращался мсяца черезъ два-три желтый, какъ лимонъ, съ мутнымъ взоромъ и укрощеннымъ духомъ, при Дарь Борисовн говорилъ не иначе, какъ шепотомъ, и вообще велъ себя тише воды, ниже травы, пока, по его собственнымъ словамъ, ему не становилось тошно отъ одного ея вида.
Время шло. При Andr состояли учителя и гувернантки, но, такъ какъ они мнялись чуть не каждый мсяцъ, то Дарья Борисовна задумала везти своего питомца въ городъ. Ее сильно тянуло въ Петербургъ или, по крайней мр, въ Москву, но тащить съ собой всю ‘ораву» (этотъ деликатный эпитетъ относился къ остальнымъ членамъ семейства) она считала невозможнымъ и волей-неволей остановилась на X***:— все-же тамъ университетъ, почему-то утшала она себя. Устроившись въ X***, Дарья Борисовна бросила жребій — куда отдать Andr, — въ гимназію или аристократическій пансіонъ. Жребій палъ на пансіонъ. Вскор Andr на столько эмансипировался, что весь домъ, начиная съ самой бабушки, ходилъ передъ нимъ по струнк. Бабушка срывала сердце на Катерин Андреевн и двочкахъ (Дмитрій Гаврилычъ почти всегда находился въ бгахъ). Въ дом постоянно кипла глухая ожесточенная борьба. Старшая дочь Обуховыхъ, Татьяна, горячая, умная, два раза бгала топиться отъ бабушки. Посл втораго ‘спасенія’, Таня долго хворала. Оправившись, она повидимому смирилась, но въ одинъ прекрасный день тайкомъ обвнчалась съ смертельнымъ врагомъ бабушки, Александромъ Алексевичемъ Ширяевымъ. Это былъ вдовецъ лтъ сорока, рчистый и ловкій господинъ. Онъ приходился Дарь Борисовн кузеномъ, но она это упорно отрицала, называя его разбойникомъ и продажной душой. И вдругъ! такой пассажъ!.. Дарья Борисовна металась по комнат, какъ ураганъ, сжимая кулаки въ безсильной злоб. Въ поступк внучки она видла только личное оскорбленіе себ и не могла постигнуть, чтобъ ее… ее! такъ провели. Ей необходимо было найти виноватаго, наказать его, раздавить, уничтожить. Но главная виновница ускользнула изъ рукъ и гнвъ ея, какъ бшеная лава, обрушился на головы Дмитрія Гаврилыча и Катерины Андреевны. Она обвиняла ихъ въ мошенничеств, дармодств, покушеніи на ея жизнь, соучастіи и потакательств ‘безстыдной Таньк’ — и кончила повелніемъ сію секунду убираться вонъ изъ ея дому. Обуховы хоть и не ‘сію секунду’, но все-же довольно скоро посл знаменательнаго событія переселились въ Покровское, оставивъ Марусю у сестры. Дарья Борисовна и Andr ухали въ Петербургъ. Въ Петербург Дарья Борисовна зажила открыто. Andr вступилъ въ одно изъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній и въ два года надлалъ тысячъ на сорокъ долговъ. Бабушка заплатила, но затмъ въ свою очередь приподнесла внуку сюрпризъ, увлекшись финансовымъ предпріятіемъ какого-то зазжаго итальянскаго графа. Графъ основалъ акціонерное общество, долженствовавшее въ самое короткое время обратить всхъ пайщиковъ въ милліонеровъ. Дарья Борисовна вложила въ это дло все, что оставалось отъ ея разстроеннаго состоянія. Черезъ нсколько мсяцевъ графъ внезапно скрылся, обобравъ своихъ доврчивыхъ компаніоновъ, въ томъ числ и ее. Ходившіе еще до того слухи о сомнительности его графства подтвердились. Дарья Борисовна не выдержала. Какъ на грхъ въ это-же время кто-то умеръ въ дом, гд она жила. Она слегла и черезъ недлю скончалась, окруженная попами, монахами и монашенками, которыхъ, по настоятельному ея требованію, доставила ей еще привезенная изъ X*** приживалка. Умирая, она не сводила глазъ съ лица Andr, лепеча коснющимъ языкомъ — ‘прости меня, Андрюша’.
Имнія Дарьи Борисовны не хватило на покрытіе ея долговъ. Andr посл ея смерти еще нкоторое время мелькалъ въ Петербург, но, попавшись въ неблаговидной исторіи съ подложнымъ векселемъ, вернулся къ роднымъ пенатамъ, въ Покровское. Больше всего, конечно, досталось отъ него родителямъ. На первыхъ порахъ, онъ просто навелъ на нихъ паническій ужасъ. Они трепетали при одномъ его появленіи. Съ пріздомъ Маруси, окончившей гимназію, положеніе длъ нсколько измнилось. Ея появленіе всхъ оживило, точно солнечный лучъ проскользнулъ въ щель темнаго заплесновлаго подвала. Маруся была очень хороша собой. Золотистые волосы, падавшіе мягкими прядями на чистый высокій лобъ, оттненный бархатными, словно кистью проведенными, бровями и темные задумчивые глаза придавали ея лицу сходство съ кроткой мадонной Карло Дольче. Эта стройная, цвтущая двушка, казалось, говорила окружающимъ: ‘пожалуйста, берите мои силы, у меня ихъ такъ много, такъ много, вдь мн только семнадцать лтъ’.
И окружающіе не заставили себя просить. Все, впрочемъ, совершилось какъ-то само собой. Маруся незамтно сдлалась хозяйкой, отвтственнымъ лицомъ. Мать донимала ее слезами, отецъ грандіозными проектами, которые лопались одинъ за другимъ, посл чего слдовало негодованіе на судьбу, коварство людей и попытки на самоубійство. Но больше всего страдала Маруся отъ Andr. Ея молодую, честную душу возмущало полное бездйствіе брата, его цинизмъ и холодная злоба ко всему и ко всмъ.
Маруся забраласъ въ густую сиреневую бесдку и приладивъ пяльцы къ старому, размытому дождями, столу, услась вышивать. Но работа шла вяло. Двушка поминутно задумывалась и глубоко вздыхала. Она перебирала въ ум сегодняшнее утро, и много такихъ дней, вечеровъ и утръ воскресало въ ея памяти. Съ тхъ поръ, какъ она начала себя сознавать, она только и видла вокругъ, что безалаберную суету, безпомощность матери, фанфаронство отца. И вс-то у нихъ всегда злятся. Папа на маму, мама на покойную бабушку, Andr на всхъ. Только Таня одна не такая. Она какая-то особенная, тоже печальная, но не злая…
На террасу павильона, который занимали дачники, вышелъ молодой человкъ въ легкой шелковой пар, улегся на кушетку и сталъ читать. Маруся посмотрла на него изъ-за пышныхъ втокъ сирени, почти закрывавшихъ входъ въ бесдку. Онъ былъ ни красивъ, ни дуренъ — спокойное лицо, русые волосы надъ широкимъ блымъ лбомъ, темная бородка… ‘Небось, ему не такъ живется, какъ намъ’, замтила про себя двушка… Пожилая, полная дама тоже вышла на террасу.
— Гриша, сказала она, слегка шепелявя, наднь шляпу, у тебя голова заболитъ, и она подала ему соломенную шляпу.
— Какъ она о немъ заботится, подумала Маруся. Andr бы сейчасъ сказалъ — grande dame изъ дьяконскихъ дочерей, мщанскія нжности… точно дворянская грубость лучше… И Марус невольно вспомнились такъ надодавшія ей въ дтств разсужденія о знатности и древности рода Обуховыхъ, о томъ, что благородство, храбрость, великодушіе составляютъ неотъемлемую привилегію ‘чистой крови’, и если встрчаются иногда у людей обыкновенной породы, то лишь въ вид исключенія, принося этимъ ‘braves gens’ гораздо больше вреда, чмъ пользы. Отецъ ея, впрочемъ, называлъ этихъ ‘braves gens’ въ минуты откровенности ‘cette canaille’, хотя не брезгалъ занимать у нихъ деньги. Вся эта путаница по невол отражалась на дтяхъ.
Таня, изъ ненависти къ Дарь Борисовн, по цлымъ часамъ не устававшей перечислять генеалогическія и геральдическія подробности. соединяющія Обуховыхъ съ разными знатными фамиліями,— еще ребенкомъ ршила, что все это ‘бабушкины глупости’. Чуткая, способная и — какъ это иногда бываетъ съ заброшенными дтьми — очень рано развившаяся, Таня имла большое вліяніе на младшую сестру, которая любила ее до обожанія. Въ глазахъ Маруси не было существа выше, прекрасне Тани. Разставшись съ ней, по окончаніи гимназіи, она сильно тосковала. Особенно томило ее одиночество, когда въ дом приключилась ‘экстраординарная исторія’. Хоть бы Таня была тутъ — думала она грустно.
И теперь, глядя на ‘дачниковъ’, мирно сидвшихъ другъ подл друга, Маруся готова была заплакать, отчего сестра такъ долго не детъ. ‘Ужъ поскорй-бы’, твердила она, и какъ-бы въ отвтъ на ея призывъ за мостикомъ вдругъ послышались звуки колокольчиковъ. Маруся вскочила и со всхъ ногъ бросилась бжать. Звуки разомъ стихли, точно дразня двушку, и сейчасъ-же опять торопливо задребезжали въ чистомъ воздух. Маруся, не переводя духу, неслась черезъ пни и муравьиныя кочки и радостно вскрикнула, завидвъ въ облак пыли тарантасъ, который тащили долгогривыя, долгохвостыя, почтенныя клячи, хавшіе узнали Марусю, закричали что-то невнятное замахали платками. Ямщикъ подобралъ возжи, стегнулъ клячъ и поровнялся съ Марусей. Изъ тарантаса выпрыгнула дама, вылзъ солидный господинъ и высадилъ хорошенькую двочку лтъ четырехъ, блокуренькій блдный гимназистикъ въ срой куртк и кепи соскочилъ самъ. Посыпался цлый градъ поцлуевъ. Маруся поочереди тискала въ своихъ объятіяхъ то сестру, то дтей, — beau frè,re’у она наскоро подставила щеку, — повторяя: умницы, милые, дорогіе, вотъ умницы! Вс направились пшкомъ къ дому. Александръ Алексевичъ съ дтьми побжалъ впередъ: сестры остались позади. Он были похожи другъ на друга, хотя черты старшей не отличались такой спокойной правильностью, какъ у Маруси. Она была выше ростомъ, тоньше, черноволосая, блдная… Что-то особенное, свое, сказывалось въ изящномъ, нсколько высокомрномъ склад ея рта, въ озабоченномъ, то загорающемся, то меркнущемъ взгляд. Она была хороша той особенной духовной красотой, которую придаетъ лицу долгое, затаенное страданіе.
— Ну, что тутъ у васъ, по прежнему? спросила она.
— Хуже прежняго гораздо, со вздохомъ промолвила Маруся. Что у насъ сегодня было! Ужъ я тебя ждала, ждала. Есть у тебя деньги, Таня?
— Есть.
— Слава Богу! потому что… и она передала исторію съ плотникомъ.
Татьяна выслушала исторію.
— Плотнику мы отдадимъ сегодня-же, сказала она, но вотъ что Маруся, я привезла съ собой триста рублей, которые еле-еле накопила за зиму переводами. Если папа узнаетъ, что у меня столько денегъ — ихъ въ недлю не станетъ. Пойдутъ всякія зати, гости (Маруся одобрительно кивнула головой), а когда понадобится на дло, негд будетъ взять. Самое лучшее не говорить, что у меня есть свои деньги. Скажи, что для плотника я взяла у Александра Алексевича. Хоть лто проживемъ спокойно. Да?
— Конечно! только знаешь, Таня, мн какъ-то жалко обманывать папу. Онъ такой несчастный! всякій пустякъ его тшитъ.
Татьяна пожала плечами.
— Разв я это для себя! для него же. Вспомни, что было прошлую осень. Бдная мама вс глаза выплакала. Ну, а братъ какъ? прибавила она, помолчавъ.
Маруся махнула рукой.
— Лучше не спрашивай. Пьетъ, злится, ругается, а то вдругъ замолчитъ — слова отъ него не добьешься, только глядитъ изъ-подлобья, точно собирается кого зарзать.
Сестры подошли къ дому.
Мать выбжала имъ на встрчу, спотыкаясь и путаясь въ своемъ длинномъ шлейф. Явились Дмитрій Гавриловичъ и Andr. Опять раздались поцлуи. Татьяна, пожелавшая отдохнуть съ дороги ушла на верхъ, Маруся завладла дтьми, а Александръ Алексевичъ услся на широкія ступеньки крыльца и снисходительно вступилъ въ бесду съ тестемъ и тещей.
Вс, кром дтей, убжавшихъ въ паркъ, сошлись опять на балкон за чаемъ. Дмитрій Гаврилычъ нсколько разъ поцловалъ Татьяну въ лобъ и подобострастно пододвинулъ зятю свое глубокое, мягкое кресло.
Александръ Алексевичъ Ширяевъ былъ человкъ лтъ сорока пяти, небольшаго роста, широкоплечій, съ откинутой назадъ, лысющей головой и умнымъ, смлымъ, почти нахальнымъ лицомъ. Онъ глубоко презиралъ родныхъ жены и обращался съ ними свысока, что ему не мшало, въ видахъ экономіи, каждое лто отправлять семейство въ Покровское. Въ юности онъ нсколько будировалъ и фрондировалъ, но, поступивъ на службу по учебному вдомству, обнаружилъ удивительно тонкую способность примняться ко всякаго рода вяніямъ: бывалъ, по обстоятельствамъ, и либераломъ, всегда, впрочемъ, умреннымъ, и народникомъ, и славянофиломъ, и охранителемъ. Въ настоящее время, Александръ Алексевичъ служилъ въ какомъ-то крупномъ акціонерномъ обществ, состоялъ кром того усерднымъ сотрудникомъ одной большой X—ской газеты неуловимаго направленія.
Старики Обуховы его замтно побаивались. Andr терпть его не могъ и не упускалъ случая вонзить въ него свое жало.
— А хорошо у васъ тутъ на чистомъ воздух, еслибы не страхъ, что ваши хоромы обрушатся и погребутъ подъ своими развалинами недостойныхъ потомковъ знаменитыхъ предковъ, произнесъ Александръ Алексичъ, намазывая на хлбъ желтое масло.
— Поэтому, вроятно, вы оставляете здсь только жену и дтей, выбирая для собственной особы боле безопасное мстопребываніе, замтилъ Andr, котораго бсилъ равнодушный видъ dean frere’а.
— Не считаю возможнымъ состязаться съ вами въ остроуміи, отвтилъ Александръ Алексевичъ.
— Ну-съ, какъ вы тутъ живете-можете? Дачи сдали? обратился онъ къ Катерин Андреевн.
Она вздохнула.— Только павильонъ, флигель наняла было какая-то дама и задатокъ дала, да вотъ до сихъ поръ не перезжаетъ.
— Такъ! кто-же у васъ въ павильон?
— Мартынова какая-то, вдова съ сыномъ. Кажется, со средствами люди, только дикари страшные, отрапортовала Катерина Андреевна.
— Мартынова… Софья Петровна, произнесъ, какъ бы припоминая, Александръ Алексичъ, слышалъ… Старика я даже знавалъ, — очень умный человкъ былъ. Она съ придурью, но сыну, говорятъ, дала хорошее воспитаніе. Совсмъ молодой человкъ, а ужъ магистръ. Книга его въ прошломъ году надлала шуму. Да ты вдь ихъ знаешь, спросилъ онъ жену.
— Очень мало, отозвалась Татьяна. Я ихъ встрчала прежде у Вальховскихъ — они родственники. Сынъ какой-то нелюдимъ… а мать! только и слышно: мой Гриша, ахъ мой Гриша!..
— Посмотрите, какъ Маруся слушаетъ, прервалъ Andr, пари держу, что она ужъ влюбилась въ интереснаго дачника.
Вс засмялись. Маруся вспыхнула.
— Вотъ и неправда, сказала она, совсмъ не влюбилась. Это только твои петербургскія барышни влюблялись въ тебя съ перваго взгляда.
— А скажите, пожалуйста, что это у васъ за судьбище съ любимовскимъ арендаторомъ, перебилъ Марусю Александръ Алексевичъ и строго посмотрлъ на тестя.
Маруся и мать опустили глаза, а Дмитрій Гаврилычъ какъ-то неловко заерзалъ на стул.
— Вамъ кто-же сказалъ? спросилъ онъ вмсто отвта.
— Да вс объ этомъ говорятъ, никуда показаться нельзя — тетки, кузины, oncle Ширяевъ.
Andr вдругъ ударилъ ложкой по столу.
— Oncle Ширяевъ, воскликнулъ онъ, нашли кмъ стращать! Ну я, я виноватъ! прогулялся съ пьяну въ одномъ бль передъ арендаторшей и обругалъ ее, когда она завизжала — mein Karl. Нмцы вломились въ амбицію и, чортъ ихъ знаетъ, можетъ они правы,— но ужъ во всякомъ случа не oncele’ю Ширяеву меня стыдить. Добродтель какая выискалась, подумаешь! Чужія имнья закладывалъ, якобы свои собственныя, изъ полка выгнали par ce qu’il aidait la fortune dans les cartes! вотъ онъ съ горя принялся за добродтель, да за халдейскіе языки! Всю жизнь былъ благороднымъ россійскимъ дворяниномъ, собаку черезъ ‘ять’ писалъ и вдругъ, не угодно-ли, клинообразныя надписи сталъ разбирать!.. А вы, небось, гордитесь такимъ родствомъ? шутка-ли — его пре-вос-хо-ди-тель-ство, oncle Ширяевъ!.. передразнилъ Andr. Такъ вотъ что я вамъ доложу! ужъ лучше бы вы гордились родствомъ со мной. Я пьяница, дрянь, отптый человкъ, а все же не такой бездушный развратникъ, какъ вашъ oncle…
— Andr, перестань, ну чего ты, останавливала его старшая сестра.
— Нтъ, постой, возразилъ онъ, все боле раздражаясь, у меня противъ твоего супруга давно накипло. Онъ вдь меня презираетъ, а передъ oncle’мъ и его дражайшей половиной мелкимъ бсомъ разсыпается. Такъ плевать мн на его презрніе. Каковъ я ни на есть, а вотъ не стану лизать ручекъ у ma tante Ширяевъ, этой старой ханжи. Благотворительница! подъ свтлый праздникъ размняетъ три рубля на мдные гроши и раздаетъ нищимъ, а у родной дочери жениха себ въ любовники отбила… Andr разсмялся сухимъ, желчнымъ смхомъ.
— Позвольте вамъ замтить, Андрей Дмитріевичъ, что я съ вами разговаривать не желаю, такъ какъ вашимъ языкомъ не владю, а иного вы не понимаете! произнесъ весь блдный Александръ Алексевичъ. Прекрасная семейка, добавилъ онъ, ни къ кому въ частности не обращаясь, и ушелъ въ паркъ къ дтямъ.
Вс сидли, понуривъ головы, Andr пронзительно насвистывалъ и барабанилъ пальцами по столу. У Маруси текли по щекамъ слезы.
— Хорошій мы пріемъ теб, устроили, Таня, прошептала она, обнимая сестру.
Татьяна, смотрвшая до тхъ поръ куда-то въ сторону, перевела свой усталый взглядъ на заплаканное личико Маруси,— и сколько грусти было въ ея красивыхъ темныхъ глазахъ, когда, не находя словъ, — она прижала къ себ головку двушки и стала ее гладить своей тонкой, нжной рукой.
— Les soenrs modè,les, воскликнулъ Andr. Сознаюсь, что недостоинъ созерцать такую умилительную картину и потому удаляюсь въ боле для меня подходящее мсто, сирчь — въ кабакъ. Votre valet! и, повернувшись на каблукахъ, онъ убжалъ.
Было ужъ довольно поздно. Жара начинала спадать. Татьяна сидла наверху, въ библіотек — большой комнат, уставленной шкафами съ разбитыми стеклами. Шкафы были на половину пусты, но судя по остававшимся тамъ книгамъ, они когда-то заключали богатую и разнообразную библіотеку. Теперь здсь царило то же запустніе, что во всемъ дом. Дорогія гравюры, засиженныя мухами, занесенныя слоемъ пыли, валялись въ безпорядк, и широкія, тонкія паутины, освщенныя солнцемъ, тихо покачивались надъ ними, точно золотое кружево. Татьяна сла на подоконникъ и распахнула окно. Струя теплаго ароматнаго воздуха ворвалась въ унылую комнату, сладкій запахъ сирени и ландышей захватилъ грудь молодой женщины.
‘Какъ запущенъ паркъ, подумала она, и церковь какая старая, точно она вросла въ землю. А тамъ… цлое поле голыхъ пней — это березовую рощу снесли… прошлое лто она еще стояла’…
— Таня, ты здсь, послышался голосъ Александра Алексевича.
— Здсь.
Онъ вошелъ, поискалъ глазами стула, и не найдя его, слъ на подоконникъ рядомъ съ женой. Та отодвинулась. Александръ Алексевичъ замтилъ это движеніе и сдлалъ неопредленную гримасу губами и носомъ.
— Я боюсь, началъ онъ, что теб невозможно будетъ тутъ остаться посл сегодняшней выходки твоего милаго братца. По крайней мр, я бы не желалъ оставлять васъ въ этомъ сумашедшемъ дом.
Татьяна отлично знала, что Александръ Алексевичъ не думаетъ того, что говоритъ, а говоритъ такъ для самоуслажденія. И Александръ Алексевичъ зналъ, что жена его понимаетъ, и это его особенно злило и особенно подмывало сказать ей что-нибудь непріятное.
— Что-жъ ты молчишь? вдь это прежде всего касается тебя, произнесъ онъ уже съ нкоторой досадой.
— Мн все равно, отвтила она, могу тутъ остаться, могу въ городъ вернуться… какъ хочешь.
— Какая ангельская кротость, возразилъ мужъ.
Жена промолчала.
— Въ такомъ случа собирайся, мы сегодня демъ назадъ, сказалъ онъ.
— Хорошо.
Александръ Алексевичъ струсилъ.
— Но ты должна знать, что эта проклятая поздка стоила пропасть денегъ, замтилъ онъ, это разстраиваетъ вс мои планы. Нанять кое-какую дачу я не могу. Это меня сейчасъ же уропитъ въ просвщенныхъ глазахъ нашихъ коммерціи совтниковъ. Придется прожить лто въ город.
— Ну что-жъ?
— Ничего, только дтей жалко. Коля ужасно блденъ, эта гимназія его въ одинъ годъ свернула.
Александръ Алексевичъ попалъ мтко. Коля былъ его сынъ отъ перваго брака. Когда онъ женился на Татьян, мальчику было ужъ пять лтъ. Это былъ хилый, слабый, нервный ребенокъ. Она страстно къ нему привязалась, и мальчикъ платилъ ей тмъ-же.
— О чемъ-же тогда разговаривать, промолвила она, мы останемся здсь.
Александръ Алексевичъ вздохнулъ съ видимымъ облгченіемъ и перешелъ въ нжный тонъ.
— Пожалуй, это будетъ благоразумне, согласился онъ. Только ты, ради Бога, Таня, не волнуйся и не принимай къ сердцу здшнихъ безобразій. Ихъ вдь не исправишь. Держись въ сторон, благо мста много. Постарайся отдохнуть и вернуться ко мн здоровой, славной женкой. Хорошенькая ты и теперь, только злая, какъ оса. Ты вдь подобрешь, а?
Онъ обнялъ ее и поцловалъ въ шею. Она приняла ласку мужа совершенно равнодушно, какъ нчто неизбжное.
— Осенью, если мои разсчеты оправдаются, — а они должны оправдаться — меня выберутъ въ директоры и тогда, братъ, мы съ тобой не такъ заживемъ, заключилъ Александръ Алексевичъ.
Татьяна и эту всть приняла равнодушно. Ей въ сущности хотлось только одного, — чтобы мужъ поскорй ухалъ.
Онъ словно угадалъ ея желаніе.
— Пойдемъ къ дтямъ, предложилъ онъ. Я думаю еще сегодня вечеромъ убраться отсюда.
Дти сидли съ Марусей на круглой лужайк въ конц липовой аллеи. Маруся плела внокъ изъ колокольчиковъ и розовой кашки, а дти подавали ей цвты, цлымъ ворохомъ разсыпанные на ея колняхъ. Двочка, черноглазая, румяная говорунья, подбжала къ отцу и повисла у него на ше. Она была похожа на него и онъ ее очень любилъ.
— Что, Катя, напрыгалась? спросилъ онъ, сажая ее къ себ на плечо.
— Папочка, меня комары закусали, пожаловалась двчурка.
— Ахъ, они разбойники! вотъ мы ихъ сейчасъ дымомъ прогонимъ, костеръ разведемъ. Коля, набери-ка хворосту, да сухихъ листьевъ.
Коля нехотя поднялся. Онъ замтилъ, что мать разстроена, но при отц не хотлъ ее разспрашивать. Притащивъ сухихъ сучьевъ и листьевъ, онъ дальнйшаго участія въ разведеніи костра не принялъ, а подошелъ къ матери и шепнулъ — мама, ты плакала?
— Нтъ, съ чего ты это взялъ?
— Ужъ я по глазамъ вижу, что плакала.
— Право же нтъ, сказала она, просто у меня голова болитъ съ дороги. Не думай, пожалуйста, ни о чемъ непріятномъ. Бгай побольше, да отдыхай. Какой ты у меня худой, она погладила его по щек. Нравится теб здсь, Коля?
— Да, тутъ хорошо. И знаешь, мама, мы ужъ съ здшнимъ дачникомъ познакомились.
— Когда это вы успли?
— Да тетя Маруся зачмъ-то ушла въ домъ и велла мн смотрть за Катей. Я сталъ съ ней бгать, а она шлепнулась и заревла. Дачникъ ее поднялъ, посадилъ къ себ на колни и сталъ уговаривать. Вотъ мы и познакомились. Его зовутъ Григорій Васильичъ. Онъ съ нами въ прятки игралъ и на лодк общался насъ покатать, если ты позволишь.
— Хорошо, только вы къ нему все-таки не очень приставайте.
Сучьки разгорлись и затрещали. Изъ кучки повалилъ дымъ бловатымъ длиннымъ столбомъ. Комары и мошки завились и закружились надъ нимъ съ сердитымъ жужжаньемъ. Катя была въ восторг. ‘Еще, еще!’ кричала она, хлопая въ ладоши.
— Посмотрлъ бы кто на насъ со стороны, наврно бы подумалъ какая идиллія, — а, Маруся? сказалъ Александръ Алексевичъ.
Маруся улыбнулась.
— И въ сущности, продолжалъ Александръ Алексевичъ, оно такъ и есть. Теперь идиллія, давеча была трагикомедія. Посл дождика — солнце, это законъ природы. Il faut prendre la vie comme elle est. У тебя я замчаю такую же склонность какъ у ней (онъ кивнулъ на жену) — toujours broyer du noir. Къ чему это? къ чему создавать себ какіе-то неосуществимые идеалы, ставить себя на ходули, съ которыхъ наврно не сегодня, завтра шлепнешься. Ходи по земл, гляди подъ ноги и не упадешь. Это старо да здорово. Посмотри на меня: у моего дда было двнадцать тысячъ душъ, а мн отецъ не оставилъ ничего. Что же мн? ныть о крпостномъ прав, какъ твой папа, или скрежетать зубами и безобразничать, какъ Andr? я человкъ практическій и за призраками не гонюсь. Понимаю, что другое время — другія и псни. Теперь время желзныхъ дорогъ, телефоновъ, биржевыхъ спекуляцій, банковыхъ разсчетовъ (ты этого не понимаешь!— ну, все равно). Словомъ, прошла псовая охота, крпостной балетъ и прочія зати. Теперь царь — деньги! А вс эти приторныя слезы о меньшой братіи, о свобод, парламентскомъ режим — или ребячество, или комедія. Я и самъ болталъ эти пустяки, и Таня — она вдь ухъ какая красная!— до сихъ поръ не можетъ мн простить этой измны и презираетъ меня. Но когда я ей подарю виллу во Флоренціи, она, я думаю, помирится со мной… N’est ce pas ma belle?
— Конечно, отозвалась Татьяна, но пока я все-таки считаю для дтей подобныя бесды слишкомъ философскими.
— Нисколько, ma chè,re, возразилъ мужъ, пусть поучаются. А то я боюсь, что Коля выйдетъ у тебя какимъ-то средневковымъ рыцаремъ и будетъ разить деревяннымъ мечемъ втреныя мельницы.
Ужъ совсмъ стемнло, когда Александръ Алексевичъ ухалъ. Дти, похлбавъ молока съ хлбомъ, улеглись спать. Остальная семья собралась въ зал. Дмитрій Гаврилычъ сидлъ въ своемъ кресл, упиваясь новымъ романомъ Зола, котораго онъ всегда порицалъ за черезъ-чуръ грубый реализмъ, потому что, aprè,s tout, l’homme n’est pas une brute, quoi!
Катерина Андреевна расположилась у круглаго стола съ цлой кипой тетрадей. То были — произведенія ея пера: романы, драмы, трагедіи, комедіи, водевили, стихотворенія. Все это перебывало въ разныхъ редакціяхъ и цензурныхъ комитетахъ и все возвращалось назадъ съ печальнымъ отзывомъ ‘не подходитъ’. Но Катерина Андреевна не падала духомъ. Съ недоумніемъ, бывало, она получитъ свое дтище, съ недоумніемъ же прочтетъ роковое слово ‘не подходитъ’ и безпомощно поглядитъ кругомъ своими дтскими глазами. Потомъ начнетъ перелистывать тщательно исписанныя красивымъ стариннымъ почеркомъ страницы, остановится на какой-нибудь патетической сцен и прочтетъ ее вслухъ.
— Маруся, отчего же это ‘не подходитъ’, обращалась она къ дочери чуть не со слезами. И Марус такъ станетъ жаль свою бдную мать и такъ ей захочется ее утшить.
— Ты не огорчайся, мамочка, говоритъ она, гладя ее по сдой голов, просто они (т. е. редакторы журналовъ) не понимаютъ тебя. Вотъ, погоди, мы съ Таней разбогатемъ и напечатаемъ вс твои сочиненія. А самое лучшее, не посылай ты больше никуда своихъ вещей. Видишь, мамочка, теперь такъ не пишутъ, какъ ты. Я не умю теб этого хорошо объяснить, но мн кажется, что твои герои черезъ-чуръ торжественны… теперь все обыкновенныхъ людей описываютъ, а настоящіе герои ont perdu leur prestige…
— C’est vrai, c’est vrai, печально промолвитъ Катерина Андреевна… и глядишь черезъ нсколько дней она ужъ снова сидитъ надъ тетрадью, и образы великодушныхъ рыцарей, безпорочныхъ красавицъ, коварныхъ злодевъ и демоническихъ женщинъ опять мелькаютъ волшебной чередой въ ея наивномъ воображеніи, волнуя ея наивное сердце. Было что-то глубоко-трогательное въ этихъ безсильныхъ порывахъ Катерины Андреевны къ творчеству, словно она искала въ немъ отвта на стремленіе въ вчному идеалу, заложенное природой въ ея кроткую, любящую, ограниченную душу.
— Что ты теперь пишешь, мама? спросила Татьяна. Катерина Андреевна встрепенулась. Она немножко стснялась старшей дочери и была польщена ея вниманіемъ.
— Это, Таня, ‘Дочь вельможи’, драма въ 5-ти дйствіяхъ, 8 картинахъ, съ прологомъ и эпилогомъ. Марус нравится. Хочешь, я теб почитаю?
Дочь сдлала незамтную гримаску.
— Нтъ, я ужъ лучше сама, дай-ка посмотрть.
Она перевернула нсколько страницъ.— ‘Графъ даетъ лакею десять рублей на чай’, прочла она. ‘Графъ бросаетъ извощику десять рублей’, прочла она дальше и засмялась, говоря — экій счастливецъ этотъ графъ! онъ бы вмсто извощика намъ красненькую пожаловалъ. Не сердись, мама, я вдь шучу, прибавила она, увидавъ, что старуха огорчилась. Я уврена, что твоя драма — восторгъ, и завтра буду ее весь день читать. А теперь, Маруся, отыщи мн какой-нибудь платокъ и пойдемъ въ липовую аллею. Я слышала тамъ соловей щелкнулъ.
— О, Таня, ихъ у насъ эту весну цлыхъ четыре прилетло, воскликнула Маруся.
Он быстрыми шагами шли по дорожкамъ парка. Ночь была тихая, теплая, лунная. Въ воздух чуялась точно сладкая тревожная истома. Роса дымчатымъ пологомъ подернула большой лугъ и, медленно клубясь, сползала къ рчк. Старая аллея была полна таинственныхъ просвтовъ. Сестры сли на деревянную скамейку. Темная фигура, скрытая густымъ кустомъ оршника, обернулась въ ихъ сторону. Это былъ ‘дачникъ’, котораго тоже притянула въ паркъ благоухающая ночь. Он его не замтили. Прямо надъ ними щелкалъ и заливался страстными трелями соловей. Съ противоположнаго дерева трепетно и робко откликался другой.
— Какъ тутъ хорошо! прошептала Маруся.
— Да, тоже шепотомъ сказала Татьяна, и главное хорошо, потому что никого нтъ. (Эти слова заставили улыбнуться фигуру за кустомъ).
— Какая ты нелюдимка стала, замтила двушка, можно подумать, что ты въ лсу живешь.
— Насмотрлась я, голубушка, до-сыта на разныхъ милыхъ человковъ. А ты разв очень соскучилась тутъ, Маруся!
— Какъ теб сказать! скучать мн въ сущности некогда… то папа сердится — надо маму утшать, то Andr бушуетъ, то кто-нибудь захвораетъ. Оглянуться не успешь, какъ ночь подойдетъ, а на утро опять то же самое. Вотъ, когда я подумаю, что, пожалуй, вся жизнь такъ пройдетъ — мн и станетъ жутко. Сейчасъ бы, кажется, взяла да убжала. Только, вдь, везд должно быть одно и то же… а, Таня?
Татьяна съ любопытствомъ посмотрла на сестру.
— Вотъ ты какая, произнесла она посл небольшого молчанія, тоже задумываться стала… Ты спрашиваешь, везд-ли также? Если не такъ, то въ томъ же род, Здсь, по моему, даже лучше, притворства меньше. А у насъ!.. Ничего нтъ, а длаешь видъ, что есть. Зачмъ это, для кого, для чего! Прізжаютъ гости. Изволь ихъ занимать, угощать… Языкъ болтаетъ всякіе пустяки, одинаково для всхъ безразличные, а въ голов бродятъ, положимъ, такія мысли — завтра придетъ прачка, которой должны за два мсяца, горничную нечмъ разсчитать, сегодня былъ срокъ квартир. И ради чего только такъ мучить себя, къ чему эта вчная, безвыходная ложь, которою люди сами себя опутываютъ. Александръ Алексевичъ говоритъ, будто это необходимо для карьеры. Онъ увряетъ, что стоитъ человку прямо объявить — господа, я бденъ, но способенъ, образованъ, честенъ, дайте мн работу, — ему дадутъ грошъ за каторжный трудъ и почтутъ еще это за благодяніе. Успхъ, по его мннію, льнетъ къ тому, кто глядитъ побдителемъ. У меня, молъ, всего по горло, но отъ скуки я не прочь послужить обществу. Такому сейчасъ и книги въ руки и поклонъ въ поясъ… Можетъ быть, это и такъ. Но если бы ты знала, Маруся, до чего мн противно это повальное шарлатанство! я готова вкъ ходить въ одномъ плать, лишь бы не одваться въ долгъ, готова сть сухой хлбъ, лишь бы не лгать мяснику, что меня дома нтъ, когда онъ приходитъ за деньгами. Вотъ почему мн больше нравится здсь. Здсь тоже притворство, но въ меньшей степени, а я такъ утомлена, что не геройствую и изъ двухъ золъ предпочитаю меньшее.
— Неужели вс такъ живутъ?! воскликнула Маруся.
— Въ нашемъ кругу почти вс, потому что у насъ надо всмъ царитъ одинъ идеалъ — жить въ свое удовольствіе, а тамъ хоть трава не рости. Женщины и мужчины приносятъ въ жертву этому идеалу все — красоту, молодость, семью, любовь, убжденія, совсть, таланты… Все становится предметомъ купли-продажи. Кто больше дастъ, тотъ и господинъ. Есть, конечно, и у насъ другіе люди. Я сама знаю двухъ-трехъ и даже зжу къ нимъ, когда мн становится не въ моготу. Но въ обществ на нихъ глядятъ такъ: если это бднякъ-труженикъ, значитъ онъ идіотъ, если богатъ и ни въ комъ не нуждается, стало быть оригиналъ: отчего, дескать, ему не позволить себ и такой фантазіи…
‘Дачникъ’ осторожно раздвинулъ втви оршника. Сестры сидли тсно прижавшись другъ въ другу. Луна мягко освщала ихъ лица. Об были очень красивы въ ея серебряномъ сіяніи.
— Вотъ она какая, подумалъ молодой человкъ, эта холодная, чопорная дама, еле кивающая головой въ отвтъ на поклоны… Бдная, бдная женщина, бдная, милая…
Тихо ступая по трав, чтобы не спугнуть сестеръ, онъ добрался до своей террасы, а черезъ мгновеніе по парку неслась и звенла прекрасная мелодія Crucifix’а.
…’Vous qui pleurez, venez ce Dieu, car il pleure’, плъ молодой, ласкающій голосъ,
‘Vous qui soufrez, venez lui, car il gurit,
Vous qui tremblez, venez lui, car il sourit,
Vous qui passez, venez lui, car il demeure’.
— Какъ онъ славно поетъ, сказала Маруся, я люблю его слушать.
Татьяна слушала молча.
— Да, хорошо, промолвила она наконецъ, только странно, точно онъ намъ это въ утшеніе проплъ.
Лто шло. Погода въ этотъ годъ стояла жаркая. Жизнь въ Покровскомъ текла довольно однообразно съ мелкими и крупными непріятностями и постоянными денежными недочетами, составлявшими въ семейств Обуховыхъ родъ хроническаго недуга. Татьяна слегка загорла, пополнла и вообще смотрла бодре, чмъ въ начал своего прізда. Она аккуратно занималась съ Колей, стараясь, чтобы изъ его головы не окончательно испарилась гимназическая премудрость. Занятія обыкновенно происходили недалеко отъ дома подъ огромнымъ серебристымъ тополемъ, гд всегда была тнь. Коля, съ помощью Никиты и ‘дачника’, приладилъ здсь скамейки и столъ. Тутъ же возилась Катя съ своими игрушками и Маруся съ шитьемъ или книгой. Съ ‘дачникомъ’ (мать его показывалась рдко) вс сошлись очень скоро. Этотъ молодой человкъ съ добрымъ лицомъ, задумчивымъ взглядомъ и мягкимъ задушевнымъ голосомъ какъ-то само собой сдлался для всхъ старымъ знакомымъ. Дти и Маруся въ немъ души не чаяли. Дмитрій Гаврилычъ поврялъ ему свои проэкты, Катерина Андреевна свои страданія и сны. Татьяна говорила ему съ ласковой усмшкой:
— Григорій Васильичъ, пожалуйста, спойте что-нибудь, или — пожалуйста, Григорій Васильичъ, просмотрите Колино латинское упражненіе, и еще ласкове усмхалась, видя, съ какой готовностью онъ бросался исполнять ея желаніе.
Татьяна цнила въ Мартынов образованнаго собесдника, который никого не подавляетъ и не отпугиваетъ своимъ знаніемъ. Въ ея воображеніи мелькали знакомые силуэты молодыхъ людей, подающихъ блестящія надежды, самоувренное критиканство, споры ради того только, чтобы перещеголять и унизить противника, самообожаніе и фразы, фразы, фразы… И вдругъ такая простота… Человкъ говоритъ и не экзаменуетъ…. не кичится количествомъ прочитанныхъ книгъ, не уничтожаетъ презрительнымъ сожалніемъ бднаго нрофана, не понимающаго такой-то знаменитой картины… ‘Ахъ, какъ жаль, думала иногда Татьяна, какъ жаль будетъ, если и онъ опошлится…
Даже Andr (онъ хотя и пилъ, но довольно умренно), даже Andr его жаловалъ. Правда, онъ называлъ его ‘кисейной барышней’, любилъ подразнить и привести въ смущеніе какимъ-нибудь пикантнымъ анекдотомъ, особенно въ присутствіи сестеръ, но со стороны Andr это было только выраженіемъ явной благосклонности.
Иногда, по вечерамъ, Татьяна читала вслухъ. У ней былъ звучный голосъ и она мастерски имъ владла — большая рдкость между русскими женщинами. Разъ, среди лта, вдругъ выпалъ совершенно осенній, холодный, дождливый вечеръ. Вс сидли пасмурные, хмурые. Маруся сводила какіе-то счеты. Татьяна развернула Мюссе и стала читать сначала про себя, а потомъ громко Nuit d’octobre:
C’est une dure loi, mais une loi suprme, читала она, будто разсказывая повсть собственнаго сердца —
Vieille comme le mcmde et la fatalit,
Qu’il nous faut du malheur reevoir le bpteme,
Et qu’ ce triste prix tout doit tre achet.
Она давно кончила, а Мартыновъ все не сводилъ съ нея глазъ. Andr поймалъ этотъ полный нмого обожанія, взглядъ и расхохотался.
— Чему ты? удивилась Маруся.
— Да вотъ поглядлъ на Григорія Васильевича и подумалъ: хорошо бы ему жениться.
— Почему это мн, возразилъ Мартыновъ, я думаю скоре вамъ.
— Нтъ, батенька, сказалъ Andr, куда мн! я вдь изъ тхъ, которые, сколько ихъ ни корми — все въ лсъ норовятъ. А на бракъ придерживаюсь воззрнія одной моей знакомой, говоривавшей, что это такой серьезный шагъ, о которомъ слдуетъ только думать, но никогда его не совершать. Будь женщина ангелъ во плоти, но одного сознанія, что я къ ней прикованъ, какъ Прометей къ скал, довольно, чтобъ она мн опротивла хуже вдьмы… А вы — другое дло. У васъ вся повадка такая — дескать, голубушка, запряги меня поскорй. Образцовымъ мужемъ будете.
— Весьма вроятно, отвтилъ нсколько сконфуженный Мартыновъ и сталъ прощаться.
Не смотря на свою видимую уступчивость, Мартыновъ былъ не безъ упорства. Застнчивость и молодое самолюбіе часто мшали ему высказываться. Но когда рчь заходила о предмет, особенно для него близкомъ, онъ отстаивалъ свои мннія очень опредленно, и только краска, внезапно смнявшаяся на его щекахъ смертельной блдностью, указывала на степень его внутренняго волненія.
Однажды Andr, который ужъ нсколько дней на всхъ злился (его-таки приговорили къ недльному аресту по жалоб арендатора) — сталъ къ нему придираться. Мартыновъ сначала отшучивался, потомъ отмалчивался, но Andr не унимался. Добродушіе Мартынова точно подзадоривало его къ дальнйшимъ вылазкамъ. Между прочимъ, онъ самымъ серьезнымъ образомъ сталъ утверждать, что нтъ того человка, котораго бы нельзя было купить — разница только въ цн — одинъ продаетъ себя за нятачевъ, другой за 25 цлковыхъ.
— Если это такъ, возразилъ Мартыновъ, то напрасно вы не заплатили арендатору вмсто того, чтобъ сидть въ кутузк.
Andr свиснулъ.— Э, голубчикъ, пока меня посадятъ, я еще десять разъ успю ему насолить. А купить все-таки всхъ можно, даже васъ, мой благородный рыцарь, сказалъ онъ, посматривая на него съ какимъ-то злорадствомъ.
Мартыновъ принужденно улыбнулся.
— Что-жъ, попробуйте.
— Мн-то изъ чего хлопотать, замтилъ Andr, какая мн въ васъ корысть! Душевное удовлетвореніе я все равно отъ васъ получу, когда, лтъ эдакъ черезъ десять, прочту въ газетахъ, что почтенный земскій дятель, имя рекъ, внезапно скрылся заграницу, захвативъ по разсянности солидный кушъ изъ земскихъ суммъ.
— Вы сами не врите тому, что говорите.
— Чему не врю? отозвался Andr,— что въ земств крадутъ, что въ печати лгутъ, что въ адвокатур лгутъ и дерутъ съ живого и съ мертваго… Врю, мой ангелъ, какъ этому не врить!
— Я совсмъ не такъ наивенъ, какъ вы предполагаете, Андрей Дмитріевичъ, произнесъ Мартыновъ, и отлично знаю, что въ земств есть воры, а между газетчиками и адвокатами не мало пройдохъ и негодяевъ, но я знаю также, что земство, печать, свободная адвокатура — великія силы, и не будь ихъ, т же ядовитые гады, только подъ другими кличками, въ милліонъ разъ безнаказанне обдлывали бы свои темныя длишки. Что касается меня, то ни черезъ десять, ни черезъ двадцать лтъ, я не доставлю вамъ наслажденія услышать, что я проворовался. Я вдь буду учителемъ, а эта сфера, слава Богу, ничего общаго съ хищничествомъ не иметъ.
— Надостъ вамъ, миленькій, донкихотствовать, охъ, какъ сейчасъ вижу, надостъ.
— Нтъ, не надостъ, съ спокойной увренностью промолвилъ Мартыновъ, не можетъ надость, повторилъ онъ настойчиво, школа — единственная область, которая всегда остается чистой. Какъ бы ни были суровы вншнія условія — на школу они почти не производятъ пагубнаго вліянія. Она сама себя охраняетъ. И если дйствительность уродуетъ ея питомцевъ, превращая ихъ въ хлыщей, афферистовъ, кулаковъ, — это все-таки не умаляетъ ея величія. Я твердо убжденъ, что какой бы прочной корой ни окутала пошлость преуспвающаго дльца,— онъ, встртясь съ старымъ товарищемъ, вспомнитъ, что въ школ стоялъ за Чацкаго, а не за Молчалина, Фамусова и Чичикова.
— Непремнно вспомнитъ, согласился Andr, и при этомъ подумаетъ — какой-же я былъ шутъ гороховый.
— Одинъ подумаетъ, а другой нтъ и хоть на минуту устыдится своей духовной нищеты, отвтилъ Мартыновъ. Его спокойный тонъ окончательно разозлилъ Andr.