Любила, Кохановская Надежда Степановна, Год: 1858

Повесть
Время на прочтение: 89 минут(ы)
Скачать в PDF

Любила.

(Маленькая исторія.)

— Ты говоришь, Жюли…
— Что свадьба улажена? Да, ma tante, вс это знаютъ, отвчала живая молодая особа, чертившая по ковру ручкой изящнаго зонтика и, вразсянности, взглянувшая на дверь.
— Что же о-сю пору я еще не видала Катишь, сказала она, вы позволяете мн, тетушка, пойти обнять кузину?
Позволенія дано не было.
— Катерина сюда придетъ. Посиди. Мн кажется, что въ короткое время, какъ я съ мсяцъ пробыла въ Москв, у васъ все перемны? Вы и сами поизмнились.
— Только не я, ma tante, никогда! Будьте уврены: я все та-же, не измняюсь, завряла съ хорошенькой улыбкою молодая дама. Да и за чмъ мняться мн? Но, увы, тетушка! Николай Сергевичъ ужъ не скажетъ: ‘на комъ жениться мн?’ Онъ женится на дочери Авдотьи едоровны.
— Да, слышала… Девятьсотъ душъ… Послдовала минута размышленія.
— Но что же Катишь, скажите мн, cher tante? мила она? выросла ли?… Какъ вы находите цвтъ лица у ней? Я думаю, блдна, какъ вс институтки.
— Немножко, для вечера, былъ отвтъ, но во всякомъ случа я могу сказать, что Катерина не дурна.
— Стало она прелестна, тетушка?’
— Ребенокъ.
— На томъ основаніи, какъ всхъ насъ зовутъ дтьми, возразила молодая дама съ маленькою горячностію.
— А разв тебя мужъ зоветъ еще дитятею? спросила тетка.
— Нтъ, онъ не сметъ.
— Жюли, зачмъ такія рзкія слова? Сними шляпку, мы поговоримъ… Ты на имянины дешь одна, безъ мужа?
— Мы будемъ вмст, отвчала съ маленькимъ нетерпніемъ Жюли, развязывая шляпку и опять запутывая банты у своего дтски-кругленькаго, хорошенькаго подбородка. Mon mari уговорился хать съ Михайломъ Ивановичемъ, чтобы я могла свободно навстить васъ, такъ какъ онъ не считалъ себя вправ безпокоить васъ тотчасъ по прізд.
— Merci, Жюли, протяжно сказала тетка. Такъ Михайло Ивановичъ здсь?
— Здсь.
Разговоръ опять пріостановился, но онъ видимо готовился принять боле послдовательности, и едва ли не тонъ маленькаго засданія. Старуха-тетка протянула съ какой-то спокойной величавостью на столъ свою блую руку и, наклоняясь впередъ, назвала племянницу полнымъ русскимъ именемъ.
— Юлія, ты кстати захала, милая. Я думаю, не отлагая, вывезти Катерину сегодня.
— Что-же? и безподобно, тетушка. Имянинный обдъ… балъ!..
Не отвтивъ ничего на это живйшее одобреніе, Настасья Николаевна… (къ имени которой не прибавлялось фамиліи, такъ она извстна была всмъ и каждому, кто только произносилъ это имя),— Настасья Николаевна продолжала, видимо погруженная въ соображенія, которыхъ тонкая нить едва замтно вилась по ея непоспшной рчи.
— Я нахожу, что выхать сегодня хорошо и для меня и вообще для Катерины. Она дика немного, какъ двочка, только что выпрыгнувшая изъ-за уроковъ, боится мужской тни… Экзальтаціи никакой не должно быть… Вывезти ее вдругъ на имянинный праздникъ, балъ, и дать увидть зати домашнихъ увеселеній Марьи Львовны,— это можетъ разомъ снять съ нея дикость ея… Катерина будетъ представлена, кому слдуетъ, и кром того, что это избавитъ меня отъ визитовъ съ особыми представленіями, въ такой несносный жаръ,— двочка будетъ мила въ своей застнчивости, и ея маленькая блдность выиграетъ отъ непроизвольнаго румянца…. Теб неизвстно, Жюли, кто будутъ гости?
Жюли, кажется, не совсмъ понимала необходимостъ этого вопроса.
— Кто будутъ? Вс мы, сосди. Весь сонмъ нашъ, тетушка.
Настасья Николаевна позвонила. Явился человкъ.
— Я ду… просить Андрея Иваныча ко мн… съ гербомъ карету… приказала старуха.
— Не въ этомъ дло, моя милая, продолжала она медленнымъ тономъ, лниво обращаясь къ племянниц: — Но эта добрая Марья Львовна всегда обладала даромъ выискивать себ невдомыми путями очень милыхъ гостей. Не будетъ ли у нея на сегодня пріобртенія въ этомъ род?
— Не думаю. Кажется, нтъ! отвчала та, отрицательно покачавъ своей веселою головкой. Старая княгиня только сулитъ намъ своихъ внуковъ и племянниковъ.
— Промотавшихся! добавила скромно Настасья Николаевна.
— Что нужды, ma tante! послднее пріобртеніе Марьи Львовны — Николай Сергевичъ, и тотъ становится неотъемлемой собственностію Авдотьи едоровны.
— Ты сегодня любишь повторенія, Жюли.
— Не много, ma tante…. Вотъ я въ который разъ говорю: дайте мн увидть кузину.
— И увидишь, моя милая…
Настасья Николаевна подумала немного.
— Позвони, Жюли.
На сильный звонокъ явились въ одно время, съ противоположныхъ сторонъ, лакей и горничная двушка. Отпустивъ перваго движеньемъ руки, Настасья Николаевна произнесла, въ полъ-оборота своей величавой головы: Катерина Григорьевна?
— Он въ саду, отвчала внимательно горничная.
— Доложить, что Юлія Тимоеевна пріхала.
— Андрей Ивановичъ, доложилъ лакей.
Не дожидаясь отвта, подъ лилово-золотистыя портьеры, входилъ бодрый сденькій старичекъ, приглаживая ладонью плшивую голову.
— Что это, Андрей Иванычъ!.. начала Настасья Николаевна и отклонилась на спинку своего кресла. Я вчера пріхала, и сегодня опять ду, мн надобно поговорить съ вами, а васъ все нтъ.
— Въ пол на работахъ былъ, матушка Настасья Николаевна!
— Что же въ пол? хозяйство не въ одномъ только пол, надобно въ дом все видть, и резонъ всему дать.
— Дать, сударыня, какъ не дать? отвчалъ старичекъ. Безъ резону нельзя, резонъ надобно дать, только какой онъ будетъ отъ васъ?
— Какой… всякій.
— За всякимъ зайцемъ, матушка, не угоняешься.
— Такъ потрудитесь угоняться за тмъ, который я вамъ приказываю.
Старичекъ ни сколько не смутился этимъ замчаніемъ.
— Я не была здсь цлый мсяцъ, продолжала Настасья Николаевна:— и пока еще ршительно не знаю, что вы здсь длали, какъ и чмъ распоряжались?
— А вотъ то и длалъ, матушка, Настасья Николаевна, отвчалъ старичекъ: по пословиц, что какъ начать считать корову по удоямъ, то ей и цны не сложишь,— то и вы нашихъ работъ не перечтете. А лучше извольте потребовать вдомость, мы вамъ ее подадимъ, тамъ все дло на чистоту обозначено.
— Прекрасно, Андрей Иванычъ! Тетушка собирается въ гости хать на имянины, а вы ей даете вдомость читать.
— Здравствуйте-съ, Юлія Тимоеевна! сказалъ старикъ и, привставъ, раскланялся съ веселостію.
— А меня, наша матушка Настасья Николаевна, на первыхъ порахъ, такъ загнала, что я и не угадалъ поклониться вамъ. Все ли вы въ добромъ здоровь? т. е. какъ роза цвтете… Василій едоровичъ?
— Здоровъ… А что вы третьяго дня длали у Михайла Ивановича? шаловливо спросила управляющаго Юлія Тимоеевна. На своихъ дрожечкахъ неслись оттуда такъ, что не видали меня, какъ я спшила по алле къ ршетк сада — спросить васъ о тетушк. Что вы длали?
— Что это васъ любопытствуетъ, Юлія Тимоеевна? спросилъ старичекъ. Дльце свое было-съ.
— Какого рода? проговорила Настасья Николаевна.
— Порода у него одна славненькая есть!… отвчалъ съ задушевностію старичекъ. Браните меня, матушка, или благодарите, а я не утерплъ… прибавилъ онъ, обращаясь къ Настась Николаевн.
— Врно, опять что нибудь купили въ экономію? спросила та съ неудовольствіемъ и съ маленькимъ изумленіемъ.
— Купилъ-съ. Не стану хорониться, подтвердилъ старичекъ: зато какіе бараны, и выразить того невозможно…
— Преупрямый старикъ! ничего съ нимъ не возможно сдлать, замтила старуха по Французски, обращаясь къ племянниц:
Та прилегла на подушк дивана, улыбаясь и жмурясь, и почему-то не желала оставить начатаго разговора.
— Такъ это вы барановъ покупали у Михайла Ивановича! сказала она.
— Барановъ-съ.
— Андрей Иванычъ, я немножко сплю… Разскажите мн, вмсто сказки, какъ васъ принималъ Михайло Ивановичъ, какъ вы были у него? И тетушка послушаетъ.
— Жюли!
— Я съпросонья, тетушка.
— Ахъ, вы, Юлія Тимоеевна! отвчалъ старикъ, покачивая головой, и съ полнымъ благодушіемъ: что мн съ вами длать? Перессть, что ли, прикажете противъ васъ?
— Не безпокойтесь. Хотя я сплю, но слышу и вижу васъ тамъ очень хорошо. Такъ вотъ, вы пріхали купить барановъ у Михайла Ивановича?
— И купилъ-съ.
— Ну да, я знаю — дале.
— Что же дале, матушка? Купилъ барановъ и только… отличныхъ барановъ!
— Несносный вы, Андрей Иванычъ, перебила Юлія Тимоеевна. О баранахъ ли я васъ спрашиваю? Я хочу знать, какъ васъ принялъ Михайло Ивановичъ?
— А какъ онъ меня будетъ принимать? отвчалъ, пожавъ плечами, управляющій. Извстно просто. Вошелъ я къ нему, какъ долгъ велитъ, рекомендація послдовала: что вотъ штабсъ-капитанъ такой-то, управляющій имніемъ,— чинъ, имя, отчество и фамилію доврительницы моей выразилъ,— смю имть своего рода дло къ вамъ, полковникъ.— Прошу садиться, какъ водится, сли мы…
— Постойте, Андрей Иванычъ! прервала опять Юлія Тимоеевна. Вы говорите не обстоятельно. Гд вы сли: въ большомъ дом, или въ томъ маленькомъ, что виднется въ саду?
— Въ маленькомъ-съ, отвчалъ Андрей Иванычъ. Въ большомъ, слышно, онъ не живетъ. Только ходитъ обдать и по вечерамъ иногда чай пьетъ.
— Хорошо.
— Да что хорошаго, Юлія Тимоеевна, помилуйте! Самимъ вамъ, я думаю, лучше моего извстны вс обстоятельства дла. Сосди ближайшіе… только черезъ рчку… и Василій едоровичъ тоже въ сосдской пріязни съ полковникомъ живутъ.
— Это я все знаю безъ того, что вы мн трудитесь объяснять, возразила Юлія Тимоеевна. Василій едоровичъ такой же упрямецъ, какъ и вы: я дала себ слово больше не спрашивать его!
— То-то вотъ, сударыня, Юлія Тимоеевна! подхватилъ старичекъ, постукивая въ табакерку: кому нтъ бды, а ко мн пришла. Супруга вашего вы не хотите спрашивать, а я разшевеливай мою старую голову: отвчай вамъ.
— Не безпокойтесь, Андрей Иванычъ. Вашу голову я вамъ сама пошевелю, вы только отвчайте.
— Юлія!
— Ничего, тетушка! начнемте же, говорила Юлія Тимоеевна. Понюхайте табачку, Андрей Иванычъ. Вы сли въ маленькомъ дом, который въ саду и начали говорить о баранахъ. Что же вы замтили: въ комнатахъ есть что нибудь особенное?
— Ничего особеннаго. Простота, какъ есть простота, подтвердилъ Андрей Ивановичъ: только книгъ очень много: по всмъ всюдамъ книги разложены, ну и оружіе тоже разное есть: въ кабинет отличнйшая черкеская винтовка и шашка висятъ…. турій рогъ большой (значитъ, т. е. тура, что на Кавказ зврь такой есть), обдланъ по концамъ въ серебро съ чернью и на серебряной цпи вздтъ. Уже кто его знаетъ? Пороховница ли — то на порохъ, или фляга хорошая для рома, на охоту ходить? Вещь хорошая.
— И только? спросила терпливо Юлія Тимоеевна.
— Да, только-съ.
— А самаго хозяина вы одного видли?
Въ отвт на этотъ вопросъ, было, повидимому, какое-то затрудненіе. Старичекъ зорко взглянулъ на свою доврительницу, но Настасья Николаевна успла вовремя опустить глаза и уклониться отъ его взгляда.
Андрей Ивановичъ понюхалъ табачку.
— Вы одного его видли? повторила настойчиво Юлія Тимоеевна прежній вопросъ.
— Т. е. какъ вамъ сказать, сударыня? пробормоталъ управляющій, поднимая руку къ лысой своей голов. На старости будто лгать не приходится. Въ маленькомъ дом одного….
— А когда вы пошли въ большой, вы видли ее, Андрей Иванычъ?
— Жюли! воскликнула съ притворнымъ или непритворнымъ ужасомъ Настасья Николаевна.
— Тетушка, что же здсь такого? живо отвтила племянница. Вс знаютъ и говорятъ дло давно извстное всмъ и каждому, и Андрей Иванычъ разв намъ чужой, чтобы можно было бояться компрометировать себя передъ нимъ?… Я васъ спрашиваю, Андрей Иванычъ: видли вы стряпиху?
— Видлъ-съ! не потаю грха: гостемъ у нея былъ, чай пилъ.
— Поздравляю васъ! проговорила Настасья Николаевна.
— Истинное поздравленіе, матушка, подтвердилъ управляющій, разводя руками. Окончили мы тогда насчетъ барановъ, продолжалъ онъ:— посмотрлъ я, назначилъ, какихъ слдовало, и ужь вынулъ бумажникъ разсчитаться, чтобы хать. ‘Нтъ, постойте’, говоритъ онъ. ‘Деньги не уйдутъ. Пойдемте прежде, чаю напьемся’. Время точно такое было, что пора чай пить. Всходимъ на крыльцо большаго дома… Господи, Твоя воля! думаю. На старости лтъ къ кому пришлось идти на поклонъ?… Душа даже повернулась. Онъ прямо, какъ вошелъ, и говоритъ: ‘Вра, мы къ теб пришли чай пить. Напои насъ’. Вра эта уже, видно, ждала его. Чай совсмъ былъ готовъ и подали намъ. Такъ вы не поврите, и чай-то въ горло не идетъ. Онъ выпилъ стаканъ, говоритъ: ‘Пожиже потрудись мн налить. Ты знаешь, Вра, я не люблю лтомъ крпкаго чая’. Ну, то-есть, совершенно, какъ есть мужъ и жена, и зазору никакого нту! Какъ вотъ бы я своей Прасковь Петровн говорилъ: ‘Покрпче, матушка, съ ромкомъ мн налей, я жиденькаго не люблю’. Все одно, какъ есть, напримръ, и различія нту!… Хоть бы, прости Господи, волосъ-то моихъ сдыхъ постыдился и не заставлялъ бы меня, грха на душу принимать.
— А вамъ въ чемъ же грхъ? опросила Настасья Николаевна.
— Въ осужденіи, матушка: не осудите, да не осуждены будете. А окаянный языкъ все свое говоритъ: тмъ паче, зная Михайла Иваныча, каковъ онъ есть человкъ по своему уму…. по своему образованью…. при эдакомъ теперь состояніи…. Ну, въ молодости, кто говоритъ? съ кмъ чего не бывало? да пора человку и образумиться, совсть узнать, не много — не мало, говорятъ, пятнадцать лтъ живутъ, не разъзжаются на этакомъ стыд.
— Bon Dieu! произнесла Настасья Николаевна.
— Да-съ, продолжалъ Андрей Ивановичъ:— тогда только что пріхалъ сюда изъ лицея, что ли? (мальчишечка еще былъ безбородый, изъ себя красавецъ), она какъ заманила его, и пошло, и пошло… Стряпчій ее бросилъ, она перехала къ нему и живутъ, какъ повнчанные. Въ церковь въ одномъ экипаж здятъ…. Говорятъ, и бумагу они межъ собой такую сдлали: кто прежде умретъ, того имніе другому достанется… То есть, ума человческаго не приложишь, какъ этакое отуманеніе можетъ человкъ на себя напустить. Подлинно, что врагъ силенъ. И хотя бы уже она хороша была. А то, коли и было добро, такъ ужъ давно прошло…. По невол подумаешь, что тутъ не безъ чего.
— Какъ не безъ чего! спросила Настасья Николаевна.
— А такъ не безъ чего, отвчалъ Андрей Иванычъ:— что лпятъ туману какого нибудь въ глаза Михайлу Иванычу, чтобъ онъ не видлъ ничего.
— Да онъ и не видитъ! подхватила Юлія Тимоеевна. Онъ никого, ни одной женщины, кром ея, не видитъ!
— Ты горячишься, Жюли. Un peu de calme.
Замчаніе это подйствовало на молодую женщину въ обратномъ смысл.
— Позвольте, тетушка, сказала она. Конечно, вамъ не надобно доказывать, что не для одного деревенскаго воздуха привозила сюда племянницу княгиня. Намъ всмъ извстно, и Марья Львовна не скрывала, что она свою московскую вдову единственно выписывала въ видахъ на Михайла Ивановича… однако онъ не обратилъ на ту ни малйшаго вниманія, и, наконецъ, на кого изъ насъ обращаетъ онъ его хоть нсколько?
— Жюли!
— Да, ma tante. Онъ бываетъ въ обществ, хотя не везд и не всегда, но онъ отдаетъ себя боле мужчинамъ. Съ нами онъ очень мило вжливъ, но вы не вырвете у него ни слова, ни улыбки, однимъ словомъ, очень понятно, что онъ не хочетъ и не ищетъ ничего…
— Потому что все нашелъ въ этой женщин? замтила съ холоднымъ сарказмомъ Настасья Николаевна.
— Вроятно! и я желала бы только знать, какимъ зельемъ она его опаиваетъ.
— Поврь, самымъ простымъ, проговорила опять съ улыбкою Настасья Николаевна.
— Нтъ, chre tante, оно не такъ просто, какъ вы думаете. Вы знаете, продолжала Юлія Тимоеевна:— моя няня — женщина такая, что не станетъ лгать. Ей случилось быть на ихъ двор (его не было дома). Горничныя двушки позвали ее въ комнаты, угостить. Она входитъ въ двичью и видитъ, что среди лта, топится печка, и у печки сидитъ, пригнувшись на ногахъ, блобородый старикъ и помшиваетъ уголья. Когда няня заглянула въ печку, тамъ было, по крайней мр, двнадцать разныхъ горшечковъ и кувшинчиковъ, которые вс сверху замазаны были тстомъ, и въ нихъ что-то варилось. ‘Что это?’ спросила она у двушекъ. Т переглянулись одна съ другою. ‘Да’, говорятъ: ‘извстно что: барину любъ-траву готовятъ.’
— Это есть!… это можетъ быть! подтвердилъ Андрей Ивановичъ. Давно слышно было, что къ ней разныхъ ворожей изо всхъ мстъ возятъ.
— Какой вздоръ? произнесла Настасья Николаевна. И ты можешь этому врить, Юлія?
— Я не врю, возразила Юлія Тимоеевна. Но объясните мн, ma tante, чтобы я поняла: какимъ образомъ человкъ, въ положеніи Михайла Ивановича, могъ такъ на долго отдаться женщин безъ всякаго образованія (объ ум ея мы не знаемъ)? Женщин, которая старе его, по крайней мр, десятью годами, которая румянитъ свои жирныя щеки…. Марья Львовна говоритъ, что она ручается своею головою, будь эта женщина ему жена, Михайло Ивановичъ не выжилъ бы съ нею двухъ дней. Онъ бы бросилъ ее однажды навсегда, предоставивъ ей все, чего бы она хотла. А между тмъ, эта привязанность безъ правъ, безъ основъ, безъ обаянья красоты (Юлія Тимоеевна становилась краснорчивою) и продолжающаяся годы… десятокъ съ половиною лтъ, тетушка, отъ чего это?
— Отъ безнравственности… отвчала Настасья Николаевна и хотла еще что-то сказать, Юлія Тимоеевна тоже поднялась съ дивана, чтобы возражать, даже Андрей Ивановичъ пошевельнулся въ креслахъ и готовъ былъ полуоткрыть ротъ, какъ вдругъ все остановилось. Настасья Николаевна приподняла указательный палецъ и произнесла: ‘тс!’
На балконъ медленно всходила легкою поступью молодая двушка и пріостановилась у затворенной двери, съ полузастнчивою улыбкою и птичкою въ рукахъ. Андрей Ивановичъ поспшилъ отворить передъ нею дверь, и она вошла, немного красня отъ непривычки еще принимать услуги.
— Благодарю васъ… сказала она не совсмъ слышно.
— Катерина, вотъ кузина твоя… начала было Настасья Николаевна.
— Тетушка, предоставьте намъ самимъ познакомиться, перебила ее Юлія Тимоеевна и очень ласково взяла кузину за об руки.
— Прежде, чмъ говорить съ вами, на васъ надобно насмотрться, кузина, сказала она. Но, женщины, мы съумемъ сдлать то и другое вмст. Однакожъ, я еще не видала вашихъ глазъ,— взгляните на меня, кузина, и скажите, зачмъ у васъ воробей въ рук?
Об кузины встртились молодыми глазами и разсмялись.
— Я нашла его подъ деревомъ и взяла.
— Молоденькаго воробья? И вы, вроятно, полагали, кузина, что это соловей?
— Немного.
Милое полупризнаніе это и за нимъ взглядъ и улыбка совершенно познакомили двоюродныхъ сестеръ.
— А я васъ помню, отнеслась Катерина къ Андрею Ивановичу, съ граціозностью несмлаго ребенка, желающаго приласкаться.
На нее именно надо было насмотрться. Въ изящной простот совершенно благо, аристократическаго наряда, съ откинутыми крупными локонами на молодую шейку и держа въ рукахъ птичку, она вселяла въ душу радость своею тихою, плнительною и полузастнчивою улыбкою. Что-то невыразимо чистое, какъ бы сходило на нее отъ красоты ея прекраснаго лба… Наконецъ эта нжность темно-синихъ, широко открытыхъ глазъ и зоркая ясность молодаго взгляда…такъ что Настасья Николаевна имла полное право сказать съ гордостью: ‘Катерина не дурна!’
— Поди сюда, Катерина, ближе ко мн… проговорила она и осторожно высвободила у дочери изъ локона сучекъ груши съ тремя зелеными листьями, картинно запутавшійся ей сзади въ волосы и оттянувшій одинъ пышный локонъ почти до пояса.
Не сдлавъ по этому случаю никакого замчанія и отпустивъ отъ себя дочь словомъ: ‘довольно’, Настасья Николаевна положила грушевой сучекъ на столъ и слегка позвонила.
— Щипцы. Подвить локоны Катерин Григорьевн и мн одваться, приказала она вошедшей двушк. Андрей Иванычъ, о лошадяхъ распорядитесь… а вы, Катерина, думаете съ собою взять въ гости свою птичку, или что съ нею располагаете длать?
— Мама, я не знаю, отвчалъ смущенный ребенокъ. Она умретъ… Мн хотлось бы, чтобъ она жива была.
— Въ такомъ случа, отвчала Настасья Николаевна:— я совтую теб поручить птичку Андрею Иванычу. Она еще очень мала и ее надобно возвратить въ гнздо, изъ котораго, по всей вроятности, она упала.
— Да, матушка, Катерина Григорьевна! говорилъ Андрей Иванычъ, кланяясь и протягивая руку. Пожалуйте мн, и не извольте ужъ безпокоиться: все будетъ хорошо! Я даже вамъ угадаю какъ разъ, гд вы изволили птичку-то взять: подъ старой грушею, какъ вотъ отъ бесдки идти. Тамъ въ дупл ихъ сотни водятся.
— Вы ее туда отнесете? спросила не твердо Катерина.
— Уже не извольте безпокоиться. Пожалуйте только, матушка, въ мои руки… Я вотъ сейчасъ иду распорядиться о лошадяхъ.
И выманивъ такимъ образомъ у милой институтки, какъ у малаго ребенка, птичку, Андрей Ивановичъ, неостанавливаясь, понесъ ее, сопровождаемый внимательнымъ взглядомъ Катерины.
— Одваться мн! торжественно повторила Настасья Николаевна, и вслдъ за тмъ удалилась въ свою уборную.
Вошла двушка въ чистйшемъ передник, съ разогртыми щипцами, она подвила Катерин Григорьевн локоны, подобрала каждый волосокъ къ волоску, за тмъ стала передъ ней на колна и расправила каждую складочку, малйшій, чуть зажавшійся рубчикъ ея благо платья. Отошедши къ дверямъ, двушка еще постояла, посмотрла издали: точно ли все въ должномъ порядк, и удалилась.
Кузины остались одн.
Он ушли походить въ прохладный, полутемный залъ, съ цвтами и опущенными маркизами.
— Какъ здсь хорошо!.. сказала, съ чувствомъ живаго удовольствія, Катерина.
— Очень пустынно: я не люблю такъ, отвчала Юлія Тимоеевна.
— У Марьи Львовны теперь уже вс съхались… Сколько новаго ждетъ тебя, Катишь!
— Да, много новаго, задумчиво, подтвердила молоденькая институтка. И много тамъ бываетъ, кузина?
— Вс.
— Ахъ, лучше, если бы не было никого!
— Какая ты удивительная дикарка, Катерина! сказала Юлія Тимоеевна:— ma tante прекрасно поступаетъ, что прямо вывозитъ тебя. И за тмъ, посылая рукою кокетливый поцлуй, она добавила: Вы слишкомъ милы, кузина, чтобы оставлять васъ блуждать по темнымъ заламъ… а въ утшенье вамъ могу сказать, что вы, между прочимъ, увидите тамъ одно, очень замчательное лицо.
— Кого это, кузина?
Юлія Тимоеевна взглянула на дверь.
— Михайла Ивановича Богомолова, моего самаго близкаго сосда.
— И вы мн скажете, кузина, что въ немъ замчательнаго? проговорила, съ несмлымъ любопытствомъ, молодая Катерина.
— Замчательнаго? повторила Юлія Тимоеевна, невольно возвращаясь къ предмету своего разговора: во-первыхъ, онъ самъ больше всего, а потомъ одна исторія, довольно большая.
— Вы мн разскажете ее, кузина?
— Нтъ, дитя мое! сказала Юлія Тимоеевна. Теб еще рано знать.
— Voil… Зачмъ же меня взяли изъ института?… Нтъ, вы скажете! говорила Катерина, ласкаясь къ кузин, со взглядомъ любопытствующей женщины, и въ тоже время, какъ нжный ребенокъ, приклонивъ къ ней свою молодую головку и осыпавъ ей все плечо своими густыми, темнорусыми локонами.
— Какъ ты настойчива, Катишь: я не подозрвала, защищалась Юлія Тимоеевна. Что я могу теб сказать, другъ мой? Тетушка услышитъ… Исторія тутъ большая. Представь себ прекраснаго мужчину, какъ только можешь вообразить, и имъ овладла недостойная, во всхъ отношеніяхъ, женщина.
— Какъ это овладла? спросила институтка. Онъ женатъ на ней?
— Нтъ, она чужая жена.
— И онъ ее любитъ! сказала Катерина, закрывая себ лицо обими руками и, покраснвъ, отошла на нсколько шаговъ въ сторону… Онъ не хорошій человкъ.
— Ну, нтъ! очень хорошій… говорила Юлія Тимоеевна. Въ томъ все и дло, милая, что я не врю — чтобы онъ любилъ эту женщину. Онъ не можетъ ее любить, а между тмъ онъ не оставляетъ ее…
— Онъ не хорошій человкъ! повторила Катерина, склоняясь головою надъ цвтами, которые дышали чистымъ ароматомъ въ ея чистое, молодое лицо.
Но продолжать разговора нельзя было. По гостиной слышались шаги Настасьи Николаевны, и она вошла въ залъ, сверкая переливами своего сро-серебристаго дама.
— Мы демъ, все готово, сказала она.
Катерин подали пастушескую шляпку: не оправившись даже передъ зеркаломъ, она торопливо завязывала ленты и, подъ вліяніемъ своего волненія, пошла по зал, не замчая того, что готова была миновать двери къ выходу…
— Сюда пожалуйте-съ! указалъ ей ливрейный лакей.
Настасья Николаевна, поддерживаемая съ обихъ сторонъ, спускалась по парадной лстниц, отдавая хозяйственныя приказанія Андрею Ивановичу. Ниже, нсколькими ступенями, лакей Юліи Тимоееенны едва успвалъ слдовать за ея живымъ, порывистымъ стремленіемъ, и, въ отдаленіи, надъ всми, рисовалась легкая блая фигура молодой двушки, которая съ граціозной медлительностію переступала съ ступени на ступень…
Дамы сли въ одну карету. Великолпной масти срыя лошади рванулись, и экипажъ понесся зеленымъ проселкомъ, ря между поспвающими хлбами.
Воспользуясь безпредметною степною дорогою, можно было бы теперь объяснить нкоторыя обстоятельства, заявленныя въ начал этой исторіи, но врядъ ли это будетъ необходимо: такъ, напримръ, о Михайл Иваныч, были обыкновенные сосдскіе толки, съ тою единственно разницею, что обо всемъ этомъ толковали, толковали, и наконецъ ужъ перестали, и только Юлія Тимоеевна, съ небольшимъ годъ какъ вышедшая замужъ, заинтересовалась своимъ сосдомъ и подняла съ новою силою — старую исторію, къ которой, надобно сказать, и вс прочіе обращались очень охотно, можетъ быть, потому что случай представлялся необыкновенный. Въ нашей провинціальной деревенской жизни, слыхано ли было что нибудь подобное тому, о чемъ говорилъ старикъ-управляющій и говорилъ совершенно врно: Полковникъ… чужая жена… почти пятнадцать лтъ!… Недоумніе смнялось нравственнымъ ужасомъ, ужасъ уступалъ мсто новому недоумнію. Но что боле всего было необычайно въ этомъ необычайномъ случа, такъ это полное спокойствіе участвующихъ въ немъ лицъ. Ничто, казалось, ни внутри, ни извн, не могло потревожить, или въ чемъ либо измнить ихъ отношеній, а давность времени пріучила даже самое общество, и сдлала его, если не снисходительнымъ, то достаточно равнодушнымъ.
Женщина, о которой здсь идетъ рчь, ни какимъ образомъ не принадлежала къ сосдственному кругу Настасьи Николаевны, и только иногда, въ церкви, она проходила передъ нимъ, шумя своимъ нарядомъ и возбуждая то холодное презрніе, которое не глядитъ и не видитъ, хотя въ тоже время не мшаетъ дамамъ разбирать впослдствіи вс малйшія статьи туалета. Самъ же Полковникъ, напротивъ, былъ слишкомъ виднымъ звеномъ въ аристократической сосдственности. Несмотря на это, однако, первое время едва-ли бы и его стали принимать, но онъ самъ не домогался того: служилъ сначала на Кавказ, жилъ потомъ уединенно здсь, покупалъ себ имніе, здилъ въ другія свои имнія въ сосдственной губерніи, оставался тамъ довольно надолго и опять возвращался, когда начинали поговаривать уже о разрывъ — о Калипсо, оставленной велемудрымъ Уллисомъ.
По временамъ, полковникъ сталъ появляться въ обществ, но это ни мало не было домогательствомъ съ его стороны, а прямымъ, естественнымъ слдствіемъ сосдственныхъ отношеній. И какъ онъ бывалъ еще не везд и при томъ не всегда, изъ этого вышло то, что дома, которые посщалъ онъ, стали вмнять себ это въ нкоторое отличіе и принимать полковника, какъ нельзя лучше. Впрочемъ, онъ примкнулъ себя совершенно къ мужскому обществу, и у дамъ, кто бы он ни были, не бывалъ — въ томъ числ и у Настасьи Николаевны, такъ какъ она была вдова, и единственный сынъ ея находился на служб. Мужчины, съ своей стороны, охотно посщали Михайла Ивановича, но или по снисходительности, или по уважительному чувству скромности, только вс они, подобно супругу Юліи Тимоеевны, не сообщали ничего, или почти ничего, такъ что домикъ, чуть мелькавшій въ садовой тни и обозначавшійся по угламъ пирамидальными тополями, оставался сокровеннымъ, какъ Изида.
Пробовали прмподнять этотъ покровъ съ другой стороны, но и тутъ безъ успха.
У такъ называемой ‘стряпчихи’, тоже образовался свой кружокъ изъ мелкопомстныхъ помщиковъ и помщицъ, которые не считали себя въ прав быть слишкомъ щекотливыми въ отношеніи такой сосдки, которая такъ охотно ихъ угощала, но сколько бы они не оставались у нея, какое бы угощеніе не происходило — никогда однако не видали кончика сапога полковника.
Карета неслась со всею быстротою шести прекрасныхъ лошадей, грызшихъ удила и веселымъ фырканьемъ предсказывавшихъ, что гостямъ будутъ рады. Едва успла въ зеленой луговин сверкнуть маловодная степная рчка, какъ карета уже пронеслась по ея дребезжащему мостику, на полныхъ рысяхъ поднялась въ гору, и рощею саженныхъ сосенъ съ примсью березъ, по алле, понеслась къ виднющемуся дому, врзываясь въ песокъ и широкимъ слдомъ вносясь подъ перестиль подъзда, гд четыре лакея съ салфетками въ рукахъ показались на встрчу.
У Марьи Львовны уже обдали.
— Жюли, дай руку Катерин…
И за Настасьей Николаевною, вступавшей въ залу, наполненную гостями, цвтами, предшествуемой маленькою тревогою ея нежданнаго прибытія, шумомъ отодвигающихся стульевъ и восклицаніями хозяйки, входила смющаяся Юлія Тимоеевна, объ руку съ своей кузиною, которая, въ противоположность ей, была нсколько блдна и ршительно не улыбалась.
— Я виновата! Мы нсколько опоздали и вамъ, уважаемая Марья Львовна. Но судите сами: только вчера я съ дороги, кажется, еще слышу звонъ московскихъ колоколовъ въ ушахъ. Но упустить такой прекрасный, пріятный для насъ всхъ день и не представить вамъ свою Катерину — я не могла, говорила Настасья Николаевна.
Хозяйка, очень милая и любезная, благодарила, но она не обладала достоинствомъ спокойной величавости Настасьи Николаевны и, видимо, была суетлива и озабочена, какъ ей помстить за столъ прибывшихъ гостей. Она подвигала свой собственный приборъ на край, чтобы освободить нсколько мста.
— Не безпокойтесь, другъ мой, Марья Львовна, мы, какъ опоздавшія, по справедливости, заслуживаемъ наказанія за наше промедленіе, и вы насъ посадите за особый маленькій столъ, въ примръ другимъ и въ наше собственное наученіе. Нтъ, пожалуйста! успокойте нашу совсть, и моей институтк это будетъ очень милымъ напоминаніемъ ихъ исправительныхъ маленькихъ обдовъ, прошу васъ.
Такимъ образомъ, довольно непріятное положеніе хозяйки было устранено съ самой непринужденной любезностью.
Мене, чмъ въ пять минутъ, маленькій столъ былъ накрытъ и поставленъ въ верхнемъ конц большаго стола, отъ правой руки хозяйки.
— Какъ весело! Мы наказанныя! восклицала Юлія Тимоеевна, прислушиваясь въ тоже время къ тому, что говорилъ ей Василій едоровичъ, который всталъ, чтобы принять жену и остался за маленькимъ столикомъ, изъявляя уваженіе тетушк и знакомясь съ новой своей кузиною.
— Юлія Тимоеевна! отнесся съ конца стола одинъ изъ молодыхъ людей.
— А какъ вы можете говорить съ наказанными? Кузина, другъ мой! что слдуетъ тому, кто отъ большаго стола заговоритъ съ наказанными за маленькимъ?
— Онъ подвергается тому же самому наказанію, отвчала съ маленькою застнчивостью, улыбаясь, Катерина.
— Слышите, Николай Сергевичъ, пожалуйте.
Николай Сергевичъ весело бросилъ салфетку и явился у маленькаго стола. Какъ оставалось одно мсто возл Катерины, то онъ поклонился ей, прося позволенія раздлить съ ней тяжелый гнетъ общаго наказанія.
Это очень оживило обдъ, который нсколько пріостановился за большимъ столомъ, пока первыя кушанья подавали на маленькій.
Взгляды, веселый смхъ, коротенькіе переговоры изъ двухъ, трехъ словъ и большая доля внимательности хозяйки, были обращены къ маленькому столу. Но Юлію Тимоеевну будто не совсмъ это удовлетворяло. Она по немногу наклонялась впередъ и, казалось, не прочь была уловить чей-то взглядъ, но не успвая, вроятно въ ожидаемомъ, откидывалась на спинку стула и продолжала весело шутить, смясь и разсыпая свои милыя слова, и вводя въ разговоръ Катерину.
Обдъ окончился часу въ осьмомъ прекраснаго лтняго вечера. Группы гуляющихъ разсыпались между цвтниками и по затйливому лабиринту стариннаго сада. Но нкоторыя дамы почтенныхъ лтъ, (въ томъ числ и Настасья Николаевна), заняли мста на балкон, и за чашкой кофе говорили не столько между собою, сколько съ тми лицами, которыя проходили въ садъ и прежде, чмъ спускались съ ступеней балкона, вмняли себ въ непремнный долгъ, по тому или другому случаю, остановиться здсь и сказать нсколько привтственныхъ, уважительныхъ словъ, или хотя ограничиться легкимъ спросомъ о здоровь. Посл чего, можно было замтить, что вс лица проворно сходили съ балкона и направлялись въ ту или другую сторону, поскоре съ глазъ почтеннаго засданія, которое какъ бы приняло на себя обязанность хранить входъ подъ зеленыя кущи сада, дозволяя выкупать его маленькой лестью.
Посл многихъ другихъ, въ дверяхъ изъ гостиной, показался, наконецъ, мужчина прекраснаго роста, съ благородной осанкой который, взглянувъ, молча склонилъ голову передъ Настасьей Николаевною и, неостанавливаясь, проходилъ балконъ.
— Михаилъ Ивановичъ! произнесла та.
— Вамъ угодно меня? спросилъ онъ, повернувшись.
— Да! какъ хозяйка, я имла въ виду поблагодарить васъ за одолженіе, которое вы оказали моему управляющему, и хоть недавно еще пріхала, однако онъ усплъ ужъ сообщитъ, мн,— произнесла Настасья Николаевна, съ своей величавой, естественной важностью.
— Это, вроятно, насчетъ той маленькой покупки?
— Да, точно.
Михаилъ Ивановичъ поклонился и вжливо возразилъ, что это ршительно не стоитъ благодарности, тмъ 6оло, что порода стадъ испанской овцы Настасьи Николаевны не уступаетъ ни въ чемъ какой либо другой пород и, если управляющій покупалъ у него, то, вроятно, по извстному хозяевамъ, ревнивому чувству, заставляющему полагать, что у другаго лучше.
— Оно можетъ быть, согласилась Настасья Николаевна. Я не спеціалистка въ этомъ дл, но тмъ не мене, все-таки благодарю васъ.
Михаилъ Ивановичъ, молча, отвчалъ на это поклономъ и принялъ чашку у Настасьи Николаевны.
— Но я задержала васъ. Вы шли насладиться вечеромъ.
— За картами, сказалъ Богомоловъ. Мы, играющіе, избрали себ мсто въ уединенной бесдк, я товарищи ждутъ меня.
Затмъ, онъ слегка поклонился всмъ, и неторопливыми шагами направился по прямой, широкой алле, и долго еще можно было слдить, какъ шелъ онъ, одинокій, по залитой солнцемъ алле.
Марья Львовна говорила, что она не балъ даетъ, а устроиваетъ лтній деревенскій вечеръ, и вечеръ самъ по себ былъ очень хорошъ, а съ умньемъ и охотою доброй хозяйки, вышелъ, какъ нельзя лучше.
Чтобы избавить своихъ гостей отъ неизбжной духоты, Марья Львовна очень остроумно придумала для танцевъ другое мсто. Къ саду у ней примыкали великолпные остатки дубоваго лса. Матерыя деревья, стоя по одиночк и какъ бы кличъ кликая, простирали другъ къ другу втви, и вотъ подъ этимъ-то вковымъ осненьевъ устроили простой помостъ, выгладили его, вылощили. Сама Марья Львовна пробовала танцовать на немъ. Ей непремнно хотлось дать своей площадк правильный видъ квадрата, и чтобъ на всхъ четырехъ углахъ стояло по дубу, а въ средин пятый, и для этого пало нсколько питомцевъ столтій.
Когда достаточно стемнла окрестность и потухли тихія окраины голубаго неба,— Марья Львовна пригласила гостей въ свой импровизированный вокзалъ, а чтобы придать площадк боле свтозарности, окружающая ее мстность была слабо освщена. Развшанные по втвямъ деревьевъ фонари, мерцая въ густот листьевъ, мало проливали свта, и гостямъ, выходившимъ прямо изъ полумрака темнющейся массы деревьевъ, представлялось неожиданное явленіе: четыре по угламъ дуба, густо осыпанные у своихъ корней плошками, по всему стволу были увиты гирляндами огней, во мх и наростахъ, темная кора дубовъ казалась пламенющею. Огненныя гирлянды, дойдя до втвей, разсыпались по всмъ направленіямъ и блестли, какъ брызгами, сверкающими огоньками. Но вся красота и эффектъ освщенія соединены были еще боле на главномъ среднемъ дуб. Превышая другихъ ростомъ и широкимъ разметомъ втвей, обвшанный по всмъ сучкамъ разноцвтными китайскими фонариками, онъ казался обремененнымъ какими-то дивными, золотившимися плодами и, въ полномъ смысл этого выраженія, горлъ, не сгарая.
Между тмъ, недалеко стоящія группы деревьевъ, лсные кусты и тепличныя растенія, вынесенныя къ площадк, перехватывали свтъ и за живой зеленой оградой ихъ тотчасъ вставалъ полумракъ и наводилъ легкія тни. Добрая Марья Львовна позаботилась, чтобы везд, на свту и въ тни, были разостланы ковры, разставлены козетки, кушетки. Прямо передъ середнымъ дубомъ, въ разстояніи нсколькихъ саженей отъ площадки, былъ раскинутъ пестрый наметъ со всмъ убранствомъ парадной гостиной. Дале потомъ, какъ бы заканчивая всю эту картину общей свтлой чертою, пылали въ отдаленіи костры, и ихъ неровный, сверкающій блескъ, обставленный толпами собравшагося народа, составлялъ чудную кайму, съ фантастическимъ узоромъ темныхъ, мелькающихъ группъ, а ниже, по косогору, языки отъ пламени отражались въ зеркальной поверхности широкаго пруда. Праздникъ былъ особенно хорошъ для дамъ, потому что въ тихой, млющей прозрачности ночи, подъ свтозарными деревьями и въ темномъ, широкомъ контуръ обступающей издали мглы и понависшихъ втвей лса, онъ казались чрезвычайно легкими и граціозными. Юлія Тимоеевна, смнивъ свой богатый шелковый нарядъ на блое, прозрачное платье и съ красными маками въ волосахъ, была настоящею шаловливой, прихотливою феей или блокрылой бабочкою, носившеюся вокругъ огней. На молодой головк Катерины внцомъ блистали и благоухали блыя розы.
Было уже за полночь. Катерина стояла подъ деревомъ. Она отдыхала одна въ близкой отъ свта полутни и, ища боле прохлады, поворотила лицо къ сторон лса.
— Жюли, ma cousine! вы ко мн идете? проговорила она. Не отвчая прямо ни слова, Юлія Тимоеевна бросила въ Катерину какимъ-то цвткомъ, весело говоря:— лови! Цвтокъ пролетлъ мимо и упалъ въ кусты.
— Я рада, что тебя встртила, сказала Юлія Тямоесенна. Что ты здсь длаешь въ уединеніи, мечтаешь?
— Не знаю, кузина! отвчала институтка.— Я будто отдыхаю отъ какого-то непонятнаго мн счастья.
— Это счастье — твой первый балъ, Катишь! И точно, ты счастливе многихъ: твой балъ очень хорошъ — поздравляю тебя, сказала Юлія Тимоеевна, и съ живой граціей своихъ движеній провела рукою по волосамъ Катерины.
— Однако же твои розы завяли, сказала она. Теб надобно перемнить ихъ… Вонъ кустъ блыхъ розъ. Мы возьмемъ съ него дань свжими цвтами.
Кузины живо отдлились отъ группы деревьевъ и одна за другою, понеслись, какъ бабочки, къ свту.
— А вотъ и зеркало тутъ поставлено въ втвяхъ, какъ это хорошо… Вы ma belle cousine, можете поврить своими глазами, достало ли у меня столько же искуства убрать вамъ голову розами, сколько исколоть себ руки шипами? говорила важнымъ, торжественнымъ голосомъ Юлія Тимоеевна, а Катерина стояла предъ нею, склонясь на одно колно и отдавая ей свою милую головку въ полное распоряженіе.
— Не надобно, кузина! я врю вашимъ глазамъ боле, нежели собственнымъ — боле, чмъ всмъ зеркаламъ! отвчала она весело, поднимаясь съ колнъ и цлуя на лету свою кузину… — а гд, вы говорили, зеркало?
Живо полуоборотясь, чтобы найти его, Катерина стала прямо передъ стариннымъ, овальной формы, зеркаломъ въ золоченой рам, которое было удивительно хорошо обвшано тонкими, свислыми втвями плакучихъ березъ.
— Oh, ma cousine! дайте мн сюда вашу руку, чтобы я точно поврила, что это не сонъ,— что я вижу себя не въ волшебное зеркало! говорила Катерина, беря за руку кузину.— Посмотрите сюда, взгляните, кузина: въ зеркало смотрится луна и сіяетъ мн въ немъ! Вмст съ своимъ лицомъ я вижу звзды тамъ… Oh, ma cousine! могла она только договорить.
— Да, это очень мило! подтвердила Юлія Тимоеесвна, поправляя свои красные маки. Ты еще будешь танцовать?
— Не знаю, кузина. Въ эту минуту я даже танцовать не хочу. Но…. заботливо сказала Катерина…. что же я сдлаю съ своими розами?
— Съ какими розами?
— Съ моими бдными, завядшими розами.
— Вотъ вопросъ! Разумется, оставь ихъ здсь: для этого мста очень достаточно.
— Бросить мои розы, чтобы ихъ затоптали, истерли подъ ногами! нтъ, кузина, я не согласна.
— Chre amie, Катерина, ты уже вышла изъ института, замтила Юлія Тимоеевна.
— Ахъ, ma cousine! Какъ вамъ сказать? Поймите меня, возразила та:— сами вы говорите, что это первый мой балъ и что въ немъ есть что-то дорогое… И это мои первыя розы, первый внокъ, который былъ на моей голов и онъ завялъ на моихъ волосахъ…. Кузина! я слышала запахъ этихъ розъ вмст со всмъ тмъ, что я видла и слышала впервые… Въ этомъ есть что-то такое, кузина, что я не оставлю своихъ розъ, не дамъ, чтобы ихъ истоптали…
— Помилуй! Что же ты съ ними будешь длать? сказала Юлія Тимоеевна.
— Что нибудь, кузина. Когда я вонъ смотрю на этотъ костеръ, который пылаетъ тамъ, въ отдаленіи, мн представляется, какъ древніе сожигали то, что они любили, и потомъ хранили пепелъ своихъ милыхъ.
— Прекрасно! ты мн отвчаешь свой урокъ des coutumes des anciens, сказала Юлія Тимоеевна. Allons, ma cousine! Нельзя же теб одной отправиться къ кострамъ, чтобы совершить тамъ всесожженіе твоихъ розъ.
— А почему нельзя?
— У этой двочки бездна ршимости! подумала про себя Юлія Тимоеевна.
— Жюли, ma cousine! просила милымъ ласкающимъ голосомъ Катерина. Я знаю: мн не позволятъ, чтобы я держала при себ эти розы, я не могу съ ними явиться къ обществу, кузина, далеко ли здсь? Вы очень легки, я тоже не устала: мы перебжимъ туда въ нсколько минутъ, насъ не замтятъ. Я только брошу въ огонь розы, и потомъ мы прямо назадъ.
— А пепелъ?
Катерина улыбнулась улыбк Юліи Тимоееенны.
— Я уже останусь безъ пепла, сказала она.
Юлія Тимоеевна засмялась звонкимъ, льющимся смхомъ, и нельзя сказать, чтобы ей не нравилось предложеніе прогуляться къ кострамъ, сдлать то, чего другіе не длали. Но она, какъ хорошенькая женщина, привыкла, чтобы ее просили даже о томъ, чего она сама отъ души желаетъ.
— Нтъ, сказала она, нельзя.
— Нельзя, кузина? Какія вы!.. Ну, вонъ прудъ ближе,— пойдемте къ пруду. Я брошу свой внокъ въ воду, какъ Офелія.
— Скажите! институтки знаютъ про Офелію…. Къ пруду имъ больше нельзя, Катерина.
— Когда вамъ нельзя, кузина, то мн можно. Прощайте!
— Катерина! сказала Юлія Тимоеевна, удерживая ее за руку. Ты смла, какъ мальчикъ.
— Простите меня, ma cousine! Вы не хотли исполнить мою просьбу, и я не имю права принудить васъ, а также и вы…. не договорила Катерина.
Темные, голубые глаза ея блистали.
— О, да мы — огонь! на насъ только подуй…. Но ты, Катринъ, ошибаешься. Я сама хотла идти съ тобою, но надобно было подумать. Нельзя же намъ, двумъ дамамъ, перебраться такъ далеко черезъ лугъ, гд не гуляетъ никто…. Но теперь вотъ что? Гд мой мужъ? Я его все время не вижу… говорила Юлія Тимоеевна и внимательно смотрла но сторонамъ.
— Что за лица бродятъ! продолжала она. Ни къ одному отнестись не хочется. Пойдемъ, моя Катишь. Если не найдемъ Васи, мы поищемъ кого нибудь другаго. Кузины промелькнули за деревья.
— Какъ здсь свжо и хорошо дышать посл яркихъ огней… сказала Катерина. Къ намъ кто-то идетъ на встрчу, прибавила она.
— Минуйте насъ! воззвала Юлія Тимоеевна съ той шутливой свободою, на которую давали право общее знакомство и сосдство со всякимъ, кто бы здсь не встртился. Минуйте насъ, кто бы вы ни были! Мы два легкіе призрака Дантова чистилища, несущіеся къ свтлымъ предламъ блаженныхъ духовъ… Постойте, однако жъ, Семенъ Андреевичъ! сказала Юлія Тимоеевна. Отвтьте на вопросъ блуждающей души: не видали ли вы ея мужа?
— О, прекрасная душа! (отвчалъ Семенъ Андреичъ) въ своемъ блуждающемъ полет по сферамъ небеснымъ, утратившая мужа, откуда, полагаешь ты, иду я, чтобы могъ подать теб всть о немъ?
Юлія Тимоеевна не думала оставаться въ долгу,
— Если бы я глядла на лицо твое, о спрашивающій странникъ! живо начала она: я бы сказала своей юной подруг: адъ посылаетъ къ намъ выходца. Но я думаю о миломъ супруг, продолжала она съ умильной гримаской: и готова спросить тебя не отъ вратъ ли ты свтлаго рая, чтобы могъ передать мн извстіе о немъ?
— Ошибаешься, свтлая душа!.. Низко кланяюсь теб и твоей свтозарной подруг и могу сказать, что или я не былъ во вратахъ небеснаго рая, или супругъ твоей возлюбленный не бывалъ въ нихъ — только мы съ нимъ не встрчались нигд.
— Первое врне послдняго…. сказала Юлія Тимоеевна. Отправляйтесь же, Семенъ Андреичъ, своею дорогою. Вы намъ больше не нужны.
— Это ужасная жестокость, сказалъ Семенъ Андреичъ. Позвольте хотя издали стремиться по слдамъ вашимъ.
— Мы, легкіе духи, которые не оставляютъ за собою слдовъ, живо отвтила Юлія Тимоеевна и пошла дале…
— Знаешь, Катерина, кого бы намъ было хорошо встртить, сказала она, Михайла Ивановича!
— Это того?…не твердо спросила Катерина. Я не хочу, кузина.
— Позволь теб замтить по дружб, Катишь: что ты еще сама не знаешь, чего хочешь и чего не хочешь.
— По крайней мр, я не хочу видть непріятнаго лица.
— А ты полагаешь, что у него непріятное лицо… о! о! Эти восклицанія могли столько же относиться къ мысли Юліи Тимоеенны, столько и къ виду, который представился вдругъ.
На прудъ, съ подсвтомъ ловили рыбу. Кто-то изъ любителей, пользуясь свободою, которую предоставила своимъ гостямъ Марья Львовна, позволилъ себ — скинуть бальный фракъ и явиться пловцомъ на тихой поверхности пруда. Съ нимъ былъ старикъ крестьянинъ въ блой, простой сорочк и тоже съ блой, какъ лунь, бородой, которая, кажется, наклонись онъ немного, черкнула бы воду, но они оба стояли: старикъ правилъ весломъ, а любитель держалъ на готовъ острогу. Огонь, на передовой части лодки, освщалъ ихъ краснымъ пламенемъ, и въ тоже время яркое, въ темнот, пятно его, широко расходилось въ волнующемся отраженьи пруда. Скользящая и тихо идущая лодка, чуть замтными перемнами весла, вся выплывала на видъ своей багрово освщенной кормою, и дв человческія фигуры явственно рисовались на ней: одна — какъ бы блющійся призракъ, другая съ энергическимъ движеніемъ приподнятаго удара…
Надобно было поразиться этою картиною такъ неожиданно, какъ увидли ее наши дамы, чтобы испытать силу ея фантастическаго впечатлнія.
Но Юлія Тимоеевна не долго оставалось въ поэтическомъ созерцаніи, глаза ея различали другое.
— Вотъ онъ! сказала она шопотомъ Катерин.
Та и сама еще прежде замтила въ затишьи кустовъ, столъ, вокругъ котораго сидло четверо мужчинъ. Пестрвшія по травъ карты явственно указывали на ихъ занятіе. Впрочемъ, они уже не играли, и между ними шелъ разсчетъ. Ближе къ нимъ сидлъ въ полъ-оборота, нсколько задумчиво или лниво, мужчина, который поддерживалъ правою рукою блокурую голову, а лвою, въ бальной перчатк, отсчитывалъ высыпанное передъ собою золото. Онъ подвигалъ по столу червонцы, не говоря ни слова, и другіе тоже молчали…
Юлія Тимоеевна выступила наконецъ на свтъ и произвела живое движеніе между игроками. Здсь были братъ и дядя Марьи Львовны, но Михаилъ Ивановичъ послдній могъ замтить ее, и только потому, что товарищи его встали. Онъ оборотился и, поднимаясь во весь свой прекрасный ростъ, почтительно наклонилъ голову и, еще не говоря ни слова, подалъ свой стулъ Юліи Тимоеевн… Здсь только Богомоловъ увидлъ Катерину, которая оставалась, нсколько въ тни: ея зоркій, открытый взглядъ повстрчалъ его.
Оттого ли, что передъ этимъ Катерина смотрла на яркое пламя, но только лицо Богомолова показалось ей блдно и молодо, какъ у юноши. Довольно длинные, прекрасные своей густотою и блокурымъ цвтомъ волосы, должно полагать, нсколько подвитые, въ теченіи ночи, пораспустились и мягко льнули къ вискамъ. Онъ провелъ рукою по лбу, чтобы откинуть ихъ. Какая-то мужественная, невыдаваемая печаль, какъ тонкая мгла, казалось, лежала на лицъ его. Онъ былъ гордъ въ своей позъ и совершенно кротокъ и благороденъ въ мягкомъ взглядъ голубыхъ глазъ.
Катерина не умла совладать съ своимъ любопытствомъ и настойчивая наблюдательность ея едва не смутила Полковника. Онъ подвинулъ ей одной рукою стулъ и, держась за его спинку, отвелъ лицо въ сторону.
Юлія Тимоеевна, между тмъ, начала хвалить выбранное мсто, указывая на картину рыбной ловли и перешла потомъ тотчасъ, по обыкновенію же, къ своему, легкому и нсколько капризному и шаловливому тону.
— Михаилъ Ивановичъ! сказала она почти съ обидчивостію. Вы такъ часто отнимаете у меня мужа моего, что я и теперь спрашиваю васъ: гд онъ? отдайте мн его. У насъ есть маленькая цль — идти вонъ къ тмъ кострамъ, и мы никакъ не отыщемъ своего кавалера. Блуждаемъ едва не во мрак, и вотъ нечаянно открыли васъ, гд мой мужъ и что вы съ нимъ сдлали?
— Вы обвиняете меня въ такомъ страшномъ преступленіи, возразилъ съ небольшой улыбкою Михаилъ Ивановичъ, что я не знаю, какъ и оправдаться, хоть въ тоже время увренъ, что вы совершенно напрасно такъ мало довряете сил вашей власти, чтобы чье-либо сосдство могло повредить ей… Впрочемъ, прибавилъ онъ,— если обвиненіе уже въ такой мр лежитъ на мн, я готовъ искупить его и прошу у васъ позволенія идти помогать вамъ въ вашихъ розыскахъ. Я имю честь предложить вамъ руку, Юлія Тимоеевна.
Эти слова были бы очень любезны, если бы что-то простое и серьезное въ тон голоса и въ прямомъ почтительномъ взгляд, не расхолаживало ихъ.
Юлія Тимоеевна приняла руку и встала. Богомоловъ, съ нкоторой медленностію, обратился къ Катеринъ, но она, угадывая его намреніе, сказала съ маленькою торопливостію ‘Благодарю васъ. У меня есть рука кузины.’
Уходя съ дамами, Михаилъ Ивановичъ не оборотился даже къ карточному столу и только сказалъ вполголоса: ‘Николай Львовичь, предоставляю вамъ разсчесться за меня.’
Первые два, три шага, Юлія Тимоеевна молчала, и потомъ спросила съ своей обычной живостью:
— А вы проиграли, Михаилъ Ивановичъ?
— Какъ обыкновенно, отвчалъ онъ.
— Право? Въ такомъ случа, вы можете утшать себя извстной поговоркою: кто несчастливъ въ игръ — счастливъ въ любви.
Въ своей необдуманной болтовн, Юлія Тимоеевна не сообразила того, что, при положеніи Богомолова, слова ея могли показаться злымъ намекомъ.
Онъ почти пріостановился. Какъ бы тнь прошла по его свтлымъ глазамъ, и почему-то онъ поднялъ ихъ на Катерину. Она смотрла на него своимъ настойчивымъ взглядомъ.
Прошла минута какого-то неопредленнаго молчанія…
— Въ какую сторону вамъ угодно будетъ направить свои поиски? сказалъ Богомоловъ.
— Знаете ли? отвчала Юлія Тимоеевна. Я полагаю, не лучше ли намъ отправиться прямо къ цли? Это дло собственно вотъ моей кузины.
Михаилъ Ивановичъ, съ безмолвнымъ вопросомъ, обратилося было къ Катерин… Та поспшно отвчала, что она предоставляетъ располагать всмъ кузин.
— Мы ссылаемся другъ на друга, весело сказала Юлія Тимоеевна.
— Теперь я сошлюсь на васъ, Михаилъ Ивановичъ. Какъ вы скажете, что лучше будетъ, сжечь ли на костр, или утопить въ рк?
Не смотря на неопредленность и странность вопроса, Богомоловъ, должно быть, довольно знакомый съ родомъ вопросовъ Юліи Тимоеенны, отвчалъ безъ всякой остановки,
— Сжечь лучше.
— Представьте, какъ я ошиблась, замтила съ маленькимъ лукавствомъ Юлія Тимоеевна. Я полагала наврное, что вы отдадите предпочтеніе влажной, холодной вод. Пойдемте же къ кострамъ.
— Нтъ, ma cousine! сказала Катерина. Я раздумала и не хочу сжигать свой внокъ. Я лучше пущу его на воду.
— Хорошо, покровительственно согласилась Юлія Тимоеевна…. Васъ надобно познакомить, Михаилъ Ивановичъ, съ тмъ маленькимъ, но важнымъ обстоятельствомъ, по которому мы хотли идти къ кострамъ, а теперь поворотимъ къ пруду…. Кузина моя находится подъ впечатлніемъ серьезной минуты ея перваго бала. Надобно вамъ знать, monsieur Богомоловъ, что первый балъ и первый свжій внокъ есть нкотораго рода маленькая святыня для насъ. Блыя розы на головъ у моей кузины завяли, ихъ надобно было перемнить, но какъ бросить первый внокъ? Она потребовала отъ меня, чтобы я шла съ нею сжечь его на одномъ изъ тхъ пылающихъ костровъ, но, разсудивъ, что нельзя собрать пепла и нтъ урны погребсти его, мы вотъ идемъ бросить внокъ въ воду и утопить его.
— Нтъ, кузина! возразила съ волненіемъ Катерина. Розы въ вод еще процвтутъ эту ночь и утро.
Въ голос ея была какая-то застнчивая энергія.
Когда стали подходить къ пруду, она ушла на нсколько шаговъ впередъ и, бросая цвты на воду, сказала: ‘прощай, мой внокъ!’ съ такой простотою и откровенностью, какъ бы она была одна, или позади ея стояли институтки, а не насмшливая кузина съ наблюдающимъ полковникомъ.
Юлія Тимоеевна, опираясь на руку Михаила Ивановича, то же стала на самомъ краю берега и, наклоняясь впередъ, начала присматриваться къ лодк, которая то мелькала, то скрывалась за камышами. Катерина находилась шагахъ въ двухъ отъ нихъ, сложивъ по институтски свои нжныя руки, она смотрла на уплывающій внокъ. Юлія Тимоеевна скоро отняла свой усталый взглядъ отъ лодки и сказала съ томностью:
— Катерина, чтобы не плыть твоему внку одному, я пущу за нимъ свои алые маки…. Михаилъ Ивановичъ! я устала, не подниму руки, возьмите у меня изъ волосъ мои снотворные цвты.
Какъ бы исполнилъ это порученіе Михаилъ Ивановичъ, къ сожалнію, нельзя было узнать, потому что Катерина почти съ мольбою протянула свои руки.
— Ахъ, ma cousine! сказала она. Не грхъ ли вамъ? Вы такъ безпокоились убирать мн голову и не хотите, чтобы я, въ свою очередь, оказала вамъ такую маленькую услугу…
И она, съ живйшей готовностію, начала вынимать изъ волосъ Юліи Тимоеевны маки и бросать ихъ на воду.
Не знаю, съ улыбкою, или безъ нея, Богомоловъ отступилъ на два шага, давая Катерин свободу дйствовать. Но что миле всего въ этомъ случа было, такъ это то, что Юлія Тимоеевна осталась врна своей веселости и не разсердилась, не смутилась маленькой неудачей, а смялась внутренно.
— Merci, добрая Катерина, сказала она, и вскор вс отправились въ обратный путь, который былъ легокъ и веселъ для Катерины. Она уходила на нсколько шаговъ впередъ и, выйдя на высоту зеленаго уступа, всмъ живымъ, впечатлительнымъ чувствомъ молодости отдавалась прекрасному вліянію широкой картины лса, изъ котораго звучала музыка и наконецъ этой полуозаренной вокругъ ночи, съ такой глубокой синевой небесной, чуть-чуть мерцающей звздами!
Можно наврное сказать, что первые глаза, увидвшіе нашихъ дамъ и Богомолова, при ихъ приближеньи къ площадк, были глаза Настасьи Николаевны. Она пристально остановила ихъ на дочери и, повривъ ея ясное и свтлое радостью выраженье лица, спокойнымъ кивкомъ головы подозвала ее къ себ.
Слегка поправляя ей что-то въ волосахъ, Настасья Николаевна замтила просто, безъ любопытства:
— Ты мн скажешь, Катерина, гд ты это была?
— О, да, мама! Посл, теперь долго, отвчала Катерина и поспшила къ танцующимъ.
Настасья Николаевна, впрочемъ, ухала, не оставшись ужинать. Она не хотла, чтобы брезжущій день тускло освтилъ усталые глаза и поблднвшія щечки дочери.

——

Невозможно было боле доставлять удобствъ, чмъ доставляла ихъ дочери Настасья Николаевна. Она имла свою отдльную прислугу. Красивый мезонинъ въ три комнаты былъ собственно отдланъ для нея. За стуломъ ея, когда обдали, стоялъ маленькій жокей. Лучшіе цвты изъ оранжереи выставлены были на ея балкон. У Катерины былъ красивый зеленый попугай. Ей готовили подъ верхъ легкую, живую, хорошенькую лошадку, Леди. Андрею Ивановичу приказано было — каждое первое число мсяца подавать Катерин Григорьевн извстную сумму денегъ на ея мелкіе, неопредленные расходы, и въ этой сумм никогда отчета не спрашивалось.
Но еще лучше этой вншней обстановки была свобода, которою пользоваться предоставлено было Катерин. Она могла уходить въ садъ, гулять неопредленное время, возвращаться въ свои комнаты, быть въ гостиной, длать что ей угодно. Прізжали гости, и это никакимъ образомъ не стсняло ея.
У Настасьи Николаевны была ангажированная чета французовъ, получавшая очень хорошее жалованье и которой вся обязанность состояла въ томъ, что съ послднимъ ударомъ одиннадцати часовъ, мосье де-Соль, во фрак и въ перчаткахъ, долженъ былъ находиться въ зал (сидть, или ходить, это предоставлялось на его волю), а мадамъ де-Соль занимала мсто въ гостиной, и въ такомъ порядк они должны были быть готовы принимать гостей, кто бы ни пріхалъ. Мосье де-Соль, съ французскою предупредительностію, встрчалъ на порог дамъ и, расшаркиваясь, провожалъ ихъ въ гостиную. Тамъ, сообща съ супругой, они осыпали гостей всми видами и пріемами своей національной любезности, пока Настасья Николаевна, неокончившая туалета или занятая чмъ либо, могла, не стсняя себя, выйдти въ гостиную.
Собственно на Катерин, по этому, не лежало никакой заботы о пріем гостей. Если она была въ саду, или на верху у себя, лакей обыкновенно приходилъ доложить ей, что вотъ, такіе-то и такіе-то изволили пожаловать, и угодно было ей, она сейчасъ видла своихъ гостей, а нтъ, она являлась къ обду, въ легкомъ вечернемъ плать, съ новоподвитыми локонами, съ свжими цвтами въ волосахъ и еще съ боле свжею улыбкою. Не смотря однако на такую свободу, Настасья Николаевна аккуратно, во вс часы дня, знала, что длаетъ ея дочь, съ той самой поры, какъ она проснется и когда придутъ доложить, что Катерина Григорьевна въ постели. При такихъ отношеніяхъ, Катерин, казалось, недоставало нжной ласки матери, расточительной на милыя слова, но точно ли чувство это было таково на самомъ дл? Когда она съ утреннимъ поцлуемъ входила къ матери и та, оборачиваясь, подставляла ей щеку подъ розовыя губки,— ты здорова, Катерина? спрашивала Настасья Николаевна, поднося ей свою блую руку ко лбу, и это потому только, что свтлый взоръ ея дочери какъ бы показался ей не совсмъ свтелъ… Вообще, чувствомъ величаваго достоинства окружена была Катерина, и она была граціозна въ этой атмосфер.
Положеніе ея въ обществ было тоже прекрасно. Она являлась въ немъ, привлекая глаза, и еще не возбуждая зависти. Молодые люди, столько же руководимые тактомъ Настасьи Николаевны, сколько и невольной данью уваженія къ милой, граціозной, молодой двушк, будто разступались передъ ней, давала ей дорогу, не осмливаясь еще слишкомъ явно и усильно преслдовать ее. Она проходила какъ бы въ уединеніи, и свой свтлый взоръ могла пріостановить только издали на комъ-нибудь… И мы знаемъ, на комъ онъ остановился, направленный слишкомъ поспшной откровенностью Юліи Тимоеевны и ея неумстнымъ посвященіемъ молодой двушки въ тайну лица, которое она должна была потомъ встртить въ обществ.
Странною показалась Катерин эта высокая фигура, съ благороднымъ видомъ спокойствія и нсколько гордо державшая голову и за тмъ просто и прямо на все смотрвшая. Катерина не могла соединить того, что она знала, съ тмъ, что видла. Это была работа для ея юной головки.
Входя въ общество и отвтивъ, по принадлежности, на вс его поклоны, улыбки, слова и полуслова, она обыкновенно видла его всегда черезъ головы другихъ. Стоя вдали, часто одинъ, онъ, казалось, во весь свой прекрасный ростъ, покрытъ былъ чмъ-то непроницаемымъ. Прошло ужъ пять мсяцевъ посл ея выхода изъ Института.. Она была выгодной невстою. Молодежь тсне собиралась вокругъ нея. Все ей кланялось и улыбалось — кто ей самой, кто, какъ дочери Настасьи Николаевны, и одинъ только этотъ человкъ стоялъ передъ ея лицомъ съ неотразимыми голубыми глазами, не кланялся ей и не искалъ сказать ей ни одного слова. Катерина удивлялась, что у нея было множество знакомыхъ, которыхъ она вовсе не знала, и ей незнакомо было единственное лицо, о которомъ она могла бы себ сказать, что знаетъ его нсколько. И узнать его она еще боле допытывалась настойчиво своимъ молодымъ взглядомъ. Этотъ взглядъ сталъ ей казаться какой-то исключительной собственностью, нераздльно принадлежавшею ей. Какъ бы все прочее: улыбки, смхъ, свою радость и веселье отдавала она обществу, для себя хранила одинъ этотъ взглядъ, полный сомннія и волненія чистой молодой души, вступившей на жизненный путь, исполненный добра и зла. И это добро со зломъ въ странной нераздльной красот, какъ существуетъ оно въ мір, смотрло въ лицо Катерины гордо, черезъ головы другихъ, тихими, завораживающими глазами. Ему, какъ полагали, было около тридцати пяти лтъ, но онъ казался несравненно моложе. Тонкія, чистыя линіи продолговатаго лица, боевой рубецъ, гордое очертаніе губъ и эти, покрытыя тнью какой-то грусти, голубые, тихіе глаза, которые поднимались на васъ прямо, съ спокойнымъ достоинствомъ,— и все это вмст съ той позорной исторіей, о которой знали старъ и малъ. Катерину невыразимо смущала эта сіяющая красота, въ которую облеклось зло, она жгла ей глаза. Гд же добро? готова она была спросить. ‘Въ истин, въ душ человка’, отвчать ей было некому. А сама она только еще начинала жизненный путь, на которомъ душа получаетъ эти таинственныя откровенія…
Свадьба Николая Сергевича назначена была на другой день Михайлова дня. Наканун, какъ водится, назначенъ былъ двичникъ. Нечего говорить, что Настасья Николаевна была въ званныхъ, и званныхъ было множество, Юлія Тимоеевна, по случаю отсутствія мужа, тоже пріхала съ теткой, хоть и въ своемъ экипаж.
Для большей торжественности, внчанье было назначено вечеромъ. Церковь, ярко освщенная внутри, была и снаружи иллюминована и во всей оград ея горли плошки.
Свадебный поздъ ршительно могъ назваться выставкою прекрасныхъ лошадей, щегольскаго вида экипажей и малоцнимаго искуства нашихъ кучеровъ — проноситься съ каретами въ шесть лошадей по такимъ рытвинамъ и мосточкамъ на живую руку, какими только могутъ быть исполнены наши проселки.
Когда стали благословлять невсту къ внцу, съ Авдотьей едоровною сдлалось такъ дурно, что Настасья Николаевна, принимавшая живое участіе въ ея материнскихъ чувствахъ, ршилась остаться при ней, чтобъ утшать ее въ ея страх и гор.
— Жюли, я поручаю теб Катерину, сказала она племянниц своимъ важнымъ тономъ.
— О, будьте уврены, ma tante! отвчала та.
Катерину все до чрезвычайности заняло въ церкви. Блескъ освщенія, торжественно отворенныя царскія врата, прекрасное пніе пвчихъ, никогда невиданный ею и такой величественный обрядъ внчанія, соборъ духовенства, сіяющій своими свтлыми ризами, и наконецъ, множество простаго народа, который съ непокрытыми головами, тснился около единственныхъ боковыхъ дверей.
Какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, передняя часть церкви, у алтаря, была гораздо свободне средины, занятой совершеніемъ обряда, и Юлія Тимоеевна избрала себ мсто тамъ, какъ боле удобное для разговоровъ и смху съ окружавшей ее молодежью. Катерина была возл нее, но потомъ болтовня со всхъ сторонъ и задорный споръ Семена Андреевича надоли ей, мшая внимательно видть и слышать все, что занимало ее. Молодые, подъ внцами, стояли прямо противъ нея. Николай Сергевичъ былъ всегда очень не дуренъ, но теперь, наклонившись, съ улыбкою, что-то такое тихо сказалъ своей невст и, выжидая долгимъ взглядомъ ея отвтнаго, милаго взгляда, былъ такъ хорошъ, что Катерина пожалла, зачмъ не взглянетъ на него невста? Но когда та, взволнованная и нсколько блдная, подняла свои глаза,— только не на жениха,— а на рядъ сіяющихъ образовъ и остановила ихъ тамъ съ безмолвной мольбою, у Катерины сердце переполнилось чмъ-то неизъяснимымъ. Такъ ей самой захотлось молиться, что она почти не помнила, какъ она стала за колонну, потомъ перешла за другую, подальше отъ смха и пустыхъ словъ, и очнулась только у пустаго лваго клироса, скрытая за колонною, одна, передъ боковыми дверями въ алтарь.
Но вотъ невста какъ-то особенно съ врою положила на себ крестное знаменіе, по лицу ея какъ бы прошла розовая тнь. Николай Сергевичъ наклонился и поцловалъ ее.
Не зная, что все уже окончилось, Катерина невольно вспыхнула и скрылась дале за колонну. Она долго бы оставалась тамъ, если бы не вызвали ее поднявшійся шумъ, восклицанія, смшанный говоръ, толпа, наполнявшая церковь, зашевелилась и двинулась… Катерина вышла, молодыхъ уже не было въ церкви, въ дверяхъ мелькнули только блыя кокарды шаферовъ и затмъ вся сплошная масса стремилась къ выходу. Юліи Тимоеевны различить нельзя было.
Катерина думала быстро перебжать отдлявшее ее пространство и присоединиться къ послднимъ, выходившимъ изъ церкви, кто бы они ни были. Но въ эту минуту, священникъ, совершавшій внчаніе, неся крестъ въ рукахъ и послдуемый причтомъ, на перерзъ перешелъ ей дорогу, и, не замчая ее, направлялся съ важной поспшностію къ боковымъ дверямъ, чтобы опередить въ прізд молодыхъ и встртить ихъ на порог дома со крестомъ и съ возглашеніемъ многолтія. Пвчіе, смясь и толкаясь, поспшно слдовали за нимъ.
Въ дверяхъ, на встрчу имъ, валилъ народъ, все смшалось. Среди церкви, у внчальнаго налоя, повалили подсвчникъ, толпы ломились въ двери и изъ дверей. Катерина, захваченная въ средину, потеряла всякую возможность идти, куда хочетъ: ее то выдвигали впередъ къ выходу, то отодвигали назадъ.
— Боже мой! что вы длаете! раздалось восклицаніе, и Катерина въ ту же минуту почувствовала предъ собою просторъ и твердую руку у своей руки.
Она не упала въ обморокъ, только потому что узнала, кому принадлежитъ этотъ голосъ, будь это кто нибудь изъ знакомыхъ, а не Михаилъ Ивановичъ, Катерина не въ состояніи бы была оказать надъ собою такого усилія и непремнно бы лишилась чувствъ.
Но преодолвъ себя, устоявъ на ногахъ, Катерина посл того уже не двигалась съ мста, не говорила, она, какъ слабый ребенокъ, вся отдалась на добрую волю того, кто пришелъ на помощь къ ней.
Богомоловъ, не медля ни минуты, взялъ Катерину подъ руку и повелъ се между народомъ, не давая толп коснуться края ея платья, блдный и молчаливый онъ, казалось, раздвигалъ народъ повлтельнымъ взглядомъ.
Но на крыльц нужно было непремнно пріостановиться. Суматоха, раздающіеся внизу крики, толчки и паденіе по скользкимъ отъ дождя ступенямъ, не огражденнымъ перилами, заставляли подумать прежде чмъ ршиться.
— Позвольте, сказалъ Богомоловъ, поднимая капишонъ на ея голову.
Онъ твердо взглянулъ впередъ и прибавилъ:
— Вамъ ждать нельзя.
Въ самомъ дл, ждать было нечего. Дождь усиливался, народъ, ринувшись изъ церкви посмотрть на свадебный поздъ, посвалилъ плошки съ ограды и растопталъ ихъ. Какая-то баба шмыгнула между лошадьми, заворотивши себ отъ дождя срмягу на голову — лошади въ одной карет взбсились, передовыя едва не перепрыгнули черезъ ограду… Можно себ представить поднявшійся крикъ, энергическія восклицанія кучеровъ, перекличку форрейторовъ, говоръ и суматоху…
Михаилъ Ивановичъ сталъ бережно вести ее, но далеко отстоящія одна отъ другой и скользкія ступени едва не заставили Катерину упасть.
— Здсь иначе нельзя, сказалъ Богомоловъ и, охвативъ рукою станъ Катерины, онъ почти снесъ ее по ступенямъ крыльца, и черезъ площадку, быстро дошелъ до колокольни, откуда былъ главный выходъ на улицу.
— Карету Вереевскихъ! стой, карета Вереевскихъ! закричалъ Михаилъ Ивановичъ звучнымъ голосомъ, покрывшимъ говоръ толпы. Поворачивай къ колокольн… Живй!
Въ голос Михаила Ивановича было столько повелительнаго, что десятокъ голосовъ подхватило: ‘Вереевскихъ карета, поворачивай! Спрашиваютъ… къ колокольн, живй!’ Карета подъхала.
— Отворяй! сказалъ Михаилъ Ивановичъ, и той же твердой рукою онъ поднялъ Катерину, и поставилъ ее на подножку кареты.
Между тмъ, легкомысленная Юлія Тимоеевна, посадивши въ свою карету двухъ молодыхъ людей, чтобы укрыть ихъ отъ дождя, такъ пріятно заговорилась съ ними, что даже въ первую минуту, когда со всхъ сторонъ понеслись крики: ‘Вереевскихъ карета!’ и кучеръ сталъ поворачивать, она спросила: ‘Ахъ, что это? зачмъ? и только посл вскрикнула: Ахъ, Катерины нтъ!
Катерина, блдная, какъ полотно, вошла въ карету и почти упала на свое мсто.
— Вы меня совсмъ забыли, кузина! оказала она.
Теперь только Юлія Тимоеевна все вспомнила.
— Ахъ, тетушка!.. Катерина, другъ мой! я виновата передъ тобою. Я не знаю, какъ это случилось — прости меня! Длай со мною, что теб угодно, только не сказывай тетушк… Я еще общала ей… Не говори, Катенька, душа моя! Господа! вамъ надобно молчать. Вамъ стыдно столько же, сколько мн: забыть, что съ вами была дама!.. Оська!.. Михаилъ Ивановнъ! обращалась Юлія Тимоеевна ко всмъ… Боже тебя сохрани, Оська!.. Я не знаю, какъ мн благодарить васъ, Михаилъ Ивановичъ!
— Не безпокойтесь, отвчалъ Михаилъ Ивановичъ.
— Боже мой! Катишь, милая! я просто въ отчаяніи… Михаилъ Ивановичъ, гд же вы… какъ вы нашли ее?
— Случайно я зашелъ въ церковь… Однако же вамъ надобно торопиться, вс ухали.
— Садитесь съ нами! сказала Юлія Тимоеевна, забывъ даже, что въ карет у нея не было мста.
Но Богомоловъ отказался, и карета тронулась.
Надобно было много хлопотъ и искуства, чтобы скрыть отъ Настасьи Николаевны слды волненья на лиц Катерины, безпорядокъ ея костюма могъ также выдать все. Но Юлія Тимоеевна съумла взяться за дло. Торжественный пріемъ молодыхъ и то всеобщее вниманіе, которое невольно обращается на нихъ, помогли ей незамтно провести Катерину въ уединенную комнату. Тамъ она обнимала ее и цловала, стоя на колняхъ, и сама поправляла ея туалетъ. У бдненькой Катерины полились истерическія слезы, понадобились капли. Юлія Тимоеевна чуть не потеряла голову, но скоро Катерина успокоилась, улыбнулась черезъ силу, выпила стаканъ холодной воды и вышла въ гостиную.
Ей хотлось взглянуть поскоре на своего избавителя и, точно, она увидла его вдали, въ групп мужчинъ. Но напрасно Катерина старалась отыскать какое нибудь особенное чувство на блдномъ лиц его и въ задумчивыхъ голубыхъ глазахъ, лицо это было также блдно и кротко, и носило свое обыкновенное выраженіе затаенной печали. Катерина все время чувствовала нервическую, неунимавшуюся дрожь. То она холодла и блднла, то румянецъ ярко вспыхивалъ на щекахъ ея и руки ея горъ-ли.
Балъ шелъ очень весело, какъ бываетъ на большей части свадебныхъ баловъ. Катерина однако же, немного танцовала, но въ промежуткахъ между танцами, она ходила съ которой нибудь изъ двицъ объ руку по зал и, смотря, какъ играли въ карты въ кабинет, видла угрюмое, задумчивое лицо.
Около полуночи танцовали мазурку. Кое-кто изъ игроковъ (въ томъ числ Михаилъ Ивановичъ), можетъ быть, хорошо проигравшись, или такъ наскуча сидть за столомъ, вышли въ залъ. Натянувъ одну перчатку, Богомоловъ стоялъ въ самыхъ дверяхъ кабинета и смотрлъ на танцующихъ…. Бываютъ въ сердцахъ женщинъ минуты, когда страсть доходитъ до порывистой ршимости, отъ которой занимается духъ. Одна изъ такихъ минутъ нашла на Катерину.
Танцовали фигуру, которая давала право выбирать кавалера. Катерина, сдлавъ свой туръ, прямо перешла залъ и подала руку Михаилу Ивановичу.
— Это моя благодарность, сказала она про себя.
Вс обратили вниманіе. Михаилъ Ивановичъ никогда не танцовалъ. Теперь онъ спшилъ надть другую перчатку и, подалъ руку Катерин. Онъ просто извинился, что имлъ дерзость заставить себя ждать, но что онъ никакъ не могъ думать о полученіи… такой чести.
За тмъ, онъ легко и непринужденно прошелъ нсколько шаговъ съ своей дамой. Кончивъ, онъ поклонился ей очень низко.
Когда Катерина сла, грудь ея волновалась такъ сильно, какъ волнуется грудь воина, сходившаго на приступъ.
— Михаилъ Ивановичъ! вы танцуете! воскликнула Юліи Тимоеевна съ такимъ видомъ, который означалъ! поздравляю васъ.— Слдующую мазурку я танцую съ вами.
— Извините меня, я не танцую, сказалъ Богомоловъ.
— Но вы сейчасъ танцовали съ моей кузиной… Вы длаете исключенія, Михаилъ Ивановичъ.
— Я не считаю себя въ правъ дать ихъ, Юлія Тимоеевна. Ваша кузина очень легко могла не знать: танцую ли я, или нтъ? Я стоялъ возл танцующихъ, и было бы съ моей стороны дерзостью, не принять ея приглашенія. Но мы съ вами слишкомъ близкіе сосди, чтобы вы не знали, что я ршительно не умю танцовать.
Михаилъ Ивановичъ поклонился и отошелъ.
Когда окончилась мазурка, Настасья Николаевна, подъ видомъ прохлады и отдохновенія, завлекла Катерину въ зеленый уединенный уголокъ, и усадивъ ее на низенькомъ кресл, между прочимъ, замтила:
— Что это, Катерина, ты, кажется, ангажировала Михаила Ивановича? Онъ не знакомъ теб и не былъ представленъ?
— Мн такъ хотлось, мама.
Это былъ отвтъ, достойный дочери Настасьи Николаевны. И когда Катерина встала, чтобы пройти, мать не удержала ее.
Возвращаясь съ бала и накинувъ на голову теплый капишонъ, Катерина занялась разршеніемъ многихъ вопросовъ:
По какой случайности Михаилъ Ивановичъ зашелъ въ церковь и увидлъ ее, когда вс они уже вышли и должны были спшить узжать? Почему онъ зналъ, что она была съ Юліей Тимоеевной и такъ настоятельно требовалъ: карету Вереевскихъ!… И закрывъ глаза рукою, Катерина будто слышала вокругъ себя какіе-то звуки, полные и силы и могущества.

——

Зима не застала уже Катерины въ деревн. Съ первымъ саннымъ путемъ Настасья Николаевна ухала въ свой губернскій городъ, а оттуда отправилась еще дале. Сынъ Настасьи Николаевны находился съ полкомъ въ одной изъ при-Московскихъ губерній, собирался жениться тамъ, просилъ благословенія, которое мать везла ему теперь лично. Тамъ она прожила большую часть зимы, и сынъ при ней женился, Катерина весело танцовала на свадьб брата, оттуда до Москвы было недалеко… Вс эти распоряженія заставляли Андрея Ивановича сильно задумываться, но деньги онъ высылалъ аккуратно, а боле отъ него ничего не требовалось.
И только съ разцвтшей весною (на лтній сезонъ, какъ говорила Настасья Николаевна), Катерина прибыла въ деревню. Теперь она уже стала вполн свтской двушкой, но вся эта блестящая жизнь и свтскія удовольствія не могли стереть съ ея лица того выраженья удивительной чистоты, той полузастнчивой и нжной улыбки, которыя придавали такую плнительную прелесть лицу молодой двушки. Сосдей съхалось много, и въ первый разъ собрались они вмст во время храмоваго праздника Вознесенія въ Казенной Торговой Слобод, находившейся почти въ центр отъ усадьбъ Настасьи Николаевны и Марьи Львовны Вереевскихъ.
Церковь эта, построенная еще во время татарскаго владычества, особенно чтилась въ околодк по своей древности, и еще боле по старинной икон Божіей Матери, заступничеству Которой приписывали спасеніе людей христіанскихъ отъ нашествія лютыхъ враговъ. Къ этому присоединилось еще то, что священнослужительство въ церкви Вознесенія, переходило изъ рода въ родъ. Настасья Николаевна внчалась въ этой церкви и ея духовникомъ былъ отецъ настоящаго священника, дряхлый старикъ, уже находившійся за штатомъ и служившій только два раза въ годъ: въ храмовой праздникъ и въ праздникъ Свтлаго Христова Воскресенія. По этому Настасья Николаевна, какъ бы въ обязанность себ поставляла ежегодно бывать на праздник Вознесенія въ этой церкви. Отъ обдни, по принятому обычаю, вс присутствующіе приглашались къ священнику на закуску и такимъ образомъ, въ тсныхъ комнаткахъ, сходились на четверть часа самые разнородные слои деревенскаго общества.
Въ ныншній разъ, Настасья Николаевна, хотя только что возвратившаяся изъ своего долгаго и утомительнаго путешествія — не измнила своему обыкновенію. Юлія Тимоеевна пріхала, когда уже выходили изъ церкви. Старикъ священникъ самъ приглашалъ всхъ къ себ.
Въ маленькихъ комнаткахъ было суетно и шумно. Внучки отца Аанасія, молоденькія веселыя двушки, разносили чай, и хотя никто не думалъ о разединеньи общества, но оно само собою, по инстинкту, составило маленькіе, отдльные кружки. Въ комнат, гд была Настасья Николаевна, не было никого такого, кто бы не бывалъ въ собственной ея гостиной, а въ другой комнат собрались люди, не знакомые съ этимъ обществомъ. Мужчины услуживали дамамъ въ почетной комнат, и выходили въ другую покурить и выпить водки передъ завтракомъ. Юлія Тимоеевна съ Катериною, не видавшись такъ долго, заняли мсто у окна и живо разговаривали. Юлія Тимоеевна сидла на деревянномъ стул, а Катерина стояла возл, играя легкою соломенною шляпкой, между тмъ какъ яркое весеннее солнце играло на темнорусыхъ, красиво-заплетенныхъ волосахъ ея. Молодая двушка, весело улыбаясь, что-то разсказывала кузин, какъ вдругъ Юлія Тимоеевна сильно ущипнула ее за руку и быстро шепнула:
— Хочешь видть ее?
— Кого?
— Да ее… Вонъ она, стряпчиха.
Катерина невольно подняла глаза и угадала по направленію взгляда Юліи Тимоеевны, на кого та ей указывала.
Какимъ зоркимъ, женскимъ испытующимъ взглядомъ охватила эту женщину Катерина! И что же она увидла? Женщину лтъ подъ сорокъ, довольно полную, хотя не безъ вкуса, но ярко одтую, съ румяными щеками и черными глазами, которые, дйствительно, были прекрасны. Но неужели же они имютъ прелесть и для Богомолова? На этомъ вопрос боле, нежели когда либо, остановилась Катерина.
— Теб не совсмъ видно, шептала Юлія Тимоеевна. Я сойду съ мста, будто пойду завтракать, а ты сядь.
Катерина сла, но поднявъ глаза, увидла, что Михаилъ Ивановичъ, наклонясь къ этой женщин, что-то говорилъ ей. Они были далеко, но Катерина съумла явственно разслышать слова его: ‘Вра, ты остаешься здсь, или дешь? Если нтъ, то не держи меня. Я сейчасъ поду и пришлю за тобою лошадей…’
Михаилъ Ивановичъ взглянулъ вверхъ,— глаза его встртились съ глазами Катерины. Съ минуту они не могли свести ихъ другъ съ друга. Нельзя передать того пыла, той краски жгучаго стыда, которая охватила лицо Богомолова. Катерина отворотилась.
Вставши къ окну, она закрыла себ лицо обими руками и съ минуту какъ будто пристально смотрла на улицу. Когда она оборотилась, Настасья Николаевна вставала, чтобы хать и приглашала ее взглядомъ надвать шляпку. Какъ охотно Катерина исполнила это! Она прошла, никого не видя, и сла въ карету, произнося: ‘какъ несносно жарко!’
День этотъ былъ странный день для Катерины. Въ волненіи, которому она не находила названія, она ушла въ свой прекрасный садъ, подале въ глушь, и тамъ не разъ подносила об руки къ лицу, закрывая являвшуюся передъ глазами картину блднаго прекраснаго лица, наклонившагося къ той женщин…
На другой день они должны были хать на обдъ къ Марь Львовн. Ночь успокоила немного волненіе Катерины, и взглядъ ея принялъ выраженіе невозмутимой гордости и новой, обаятельной прелести. Вроятно, Катерина знала, кого она можетъ застать на этомъ обд, но проходя мимо его, когда они пріхали, она не взглянула на него. Молодая двушка была, однакожъ, слегка взволнована. По временамъ, легкая краска выступала на лицо ея и потомъ пропадала, но глаза не поднимались. Она ршительно не хотла видть Богомолова. Ей было невыразимо стыдно за него, и она торопила мать ухать.
Входя изъ сада въ маленькую гостиную, чтобы отыскать свою оставленную перчатку, Катерина увидла ее на стол и стояла передъ нею, не протягивая руки, безотчетно томимая непонятнымъ замираніемъ сердца…. Вдругъ она почувствовала,— что-то жгучее будто коснулось ее…
То были глаза Богомолова. Онъ стоялъ близко за окномъ, блдный, безмолвный, смотрлъ на Катерину и, казалось, говорилъ ей: ‘что же вы не смотрите на меня?’
Катерина не помнила, какъ она взяла свою перчатку, и вышла ли она сама, или кто другой вывелъ ее, только въ карет она услышала, какъ мать ей говорила: ‘ты блдна, Катерина, нездорова?’
Катерина молчала.
Дня черезъ два надобно было быть у Юліи Тимоеевны.
— Ты желаешь навстить Жюли? спросила у дочери Настасья Николаевна.
— Да, мама,— отчего же? желаю.
— У тебя щеки блдны.
— Нтъ, кажется, напротивъ, сказала двушка, обращая къ матери вспыхнувшее лицо.
Настасья Николаевна пристально посмотрла.
— Черезъ полчаса мы демъ, сказала она, выходя изъ комнаты.
Възжая на дворъ къ Юліи Тимоеевн, они увидли, что ей закладываютъ карету.
— Юлія детъ куда-то, сказала Настасья Николаевна.
— Ахъ, ma tante! вы пріхали. Какой случай! Марья Львовна… восклицала Юлія Тимоеевна, выбгая на крыльцо. Катерина, душа моя! Ахъ, представьте… Теперь прощай наши балы!
— Что такое, Юлія? Ты несносна, моя милая.
— Марья Львовна, тетушка… Я ду къ ней, подемте и вы… Скорй карету! закричала къ кучерамъ Юлія Тимоеевна, хотя они не могли ее слышать: — Оська!.. Тетушка! Марья Львовна умираетъ.
— Какъ умираетъ? въ изумленьи спросила Настасья Николаевна.
— Умираетъ. Что-то въ род паралича, говорила Юлія Тимоеевна:— сегодня, тетушка… сейчасъ поскакали за докторомъ. демте.
— Разумется, демъ, сказала пришедшая совершенно въ себя Настасья Николаевна: — женщина сырая, пьетъ кофе… Но Катерины я не возьму съ собою. Что же мы стоимъ на крыльц? Войдемъ въ комнаты, Юлія, пока подадутъ твою карету.
— Ты остаешься, Катерина, другъ мой! говорила Юлія Тимоеевна, надвая передъ зеркаломъ шляпку:— пожалуйста, будь какъ дома, спроси, чего теб угодно, какого хочешь варенья. Вася долженъ скоро пріхать изъ города — разскажи ему… Ахъ, какое несчастье! Въ его кабинет ты найдешь перчатки, Маша! Журналы, всякія книги, продолжала Юлія Тимоеевна:— мы не долго тамъ будемъ, воротимся, посмотримъ только… Ахъ, бдная Марья Львовна!.. Если кто прідетъ, ты прими, Катерина… Когда Михаилъ Ивановичъ прійдетъ, пожалуйста, побудь съ нимъ. Пусть онъ не уходитъ, подождетъ насъ.
— демъ, Юлія! перебила Настасья Николаевна, показываясь въ дверяхъ: — Ты хотя поскучаешь, Катерина, но что длать? такова, мой другъ, жизнь, что люди умираютъ и часто совершенно неожиданно.
Какъ бы въ утшеніе въ такой тяжелой истин, она поцловала дочь, и об дамы ухали.
Катерина осталась одна. Едва ли не въ первый разъ ей приходилось быть въ большомъ безлюдномъ дом одной, проходить по всмъ комнатамъ и, какъ въ очарованномъ замк, не находить никого. Но напрасно Настасья Николаевна полагала, что дочь ея будетъ скучать. Ея дочь начинала любить уединеніе. Остаться наедин съ собою, т. е. съ своимъ сердцемъ, уже много значило для Катерины.
Вокругъ дома были одни цвтники съ мелкимъ кустарникомъ, такъ какъ новый домъ былъ построенъ боле на гор, а садъ шелъ къ низу, разстилаясь по об стороны той самой рчки, которая протекала въ усадьб Марьи Львовны. Старые ддовскіе пруды, хотя заросли мстами осокою и кое-гд покрылись островами съ торчащимъ деревцомъ, но все еще были обширны и прекрасны своей картинной запущенностію. Надъ ними шли аллеи огромныхъ малороссійскихъ тополей съ зелеными и серебристыми листьями, и такъ густо и темно было въ оставленныхъ, мало посщаемыхъ аллеяхъ, что въ нихъ, какъ въ лсу, родилось пропасть грибовъ и проходила одна узенькая, протоптанная дорожка.
Катерина, не замтно для нея самой, очутилась въ этихъ мстахъ, которыя невольно поражали своею красотою. Мягкая молодая трава нжила ногу, не хуже персидскаго ковра. Почти шутя, Катерина дошла до ступенекъ къ нкогда бывшей пристани, въ зеленой выемк берега. Тамъ стояла лодка, подл которой брошено было весло — чего же лучше? Катерина прямо съ ступенекъ прыгнула въ лодку. Она достала весло и захотла поплыть, но лодку, поставленную довольно далеко на прибрежную отмель, не легко было сдвинуть съ мста. Катерина стала усердно работать, но усилія ея не подвигали дла впередъ. Неуспхъ, однакоже, не сердилъ, а веселилъ ее. ‘Будто я не сдвину? Нтъ, право сдвину’, громко говорила она себ и продолжала работать, смясь, она бросила свою шляпку въ лодку и не заботилась о томъ, что концы ея лентъ плавали въ вод. По временамъ, она, уставая, вскидывала головку къ верху, освжала разгоряченное лицо въ прохлад наступавшаго вечера и опять принималась за дло. ‘Стыдно будетъ, если я не сдвину, а нтъ-же, сдвину!’ повторяла Катерина.
— Позвольте помочь вамъ… сказалъ вдругъ знакомый голосъ. Катерина отшатнулась на край лодки и прежде, чмъ она могла совершенно прійти въ себя, понять, въ чемъ дло,— Михаилъ Ивановичъ однимъ напоромъ руки сдвинулъ лодку, переступилъ въ нее, и они поплыли.
Лодка была шатка на ходу. Чтобы дать ей устой и ловче править весломъ, Богомоловъ сталъ на одно колно передъ Катериною и сильнымъ упоромъ весла остановилъ качанье лодки. Она поплыла ровно и легко, какъ подъ парусомъ.
Катерина въ это время сидла съ опущенными глазами. Она ничего не видла, но живо чувствовала подл себя человка, въ которомъ было столько ршительнаго, повелвающаго, мощнаго.
Катерина хотла сказать что нибудь, остановить или воротить лодку, но не могла. Усталая, съ разгорвшимися щеками, она не осиливала своего волненія и задыхалась. Лодка плавно уходила впередъ. Будь что нибудь подобное этой встрч въ гостиной, или гд бы то ни было, при другихъ условіяхъ, Катерина, по инстинкту женщины, если ужъ не по навыку свтской двушки, съумла бы преодолть свое волненіе и прекратить молчаніе, которое говорило гораздо боле всякихъ словъ. Но здсь, далеко отъ всхъ, въ двухъ шагахъ отъ него, не имя никакой возможности, Катерина поддалась какому-то неотразимому вліянію: голова ея отуманилась, убаюканной колыханіемъ лодки, ей показалось, что деревья двигаются и берега идутъ кругомъ.
— Остановите лодку: мн дурно, проговорила она.
Богомоловъ быстро положилъ весло поперегъ лодки и опустился на другое колно, чтобы протянуть руку Катерин. Она не взяла ее.
— Благодарю васъ, сказала она.
— Вы въ другой разъ отказываетесь принять мою руку.
Въ голос, произносившемъ эти слова, было что-то такое, что Катерина невольно подняла глаза.
Богомоловъ стоялъ въ своей прежней поз, на одномъ колн, и бралъ въ руки весло.
— Вроятно, вы не часто катаетесь на лодк? сказалъ онъ.
— Я — въ первый разъ, отвчала Катерина.
— Въ такомъ случа, я съумю грести…
Богомоловъ плавно, но широко взмахнулъ весломъ, и лодка, слегка вздрогнувъ, переплыла довольно большое пространство, онъ повторилъ ударъ, и скоро лодка пошла совершенно спокойно.
Катерин сдлалось легче. Въ это время они огибали большой кустъ камыша, обсяннаго блой цвтущей лотатью. Богомоловъ протянулъ весло, сорвалъ цвтокъ и положилъ его къ ногамъ Катерины.
— Много благодарна вамъ, Полковникъ, сказала она. Но, кажется, на первый разъ я довольно каталась. Потрудитесь направить лодку къ берегу… Вы слышали очень грустную новость, что Марья Львовна умираетъ?
Богомоловъ наклоненьемъ головы отвчалъ, что слышалъ.
— Кузина Юлія Тимоеевна, вроятно, будетъ жалть, что вы не застали ея.
Михаилъ Ивановичъ смотрлъ своими свтлыми глазами прямо въ глаза Катерины и молчалъ.
У двушки почти истощался запасъ предметовъ для разговора съ человкомъ, котораго она почти не знала.
— Какъ, однако, хороши эти пруды у моей кузины, сказала она.
Михаилъ Ивановичъ молчалъ.
Холодъ охватилъ сердц Катерины, между тмъ какъ голова ея пылала. Она, въ свою очередь, замолчала.
Лодка плыла неровно, и наконецъ остановилась. Катерина съ страшнымъ замираньемъ сердца ждала, что вотъ она двинется — лодка не двигалась. Прошло минутъ десять томительнаго ожиданія. Катерина подняла глаза — Богомоловъ, положивъ весло поперегъ лодки, стоялъ на одномъ колн и смотрлъ на молодую двушку.
— Отъ чего-жъ мы не плывемъ? — сказала Катерина.
— Простите меня, отвчалъ Михаилъ Ивановичъ, я на этотъ разъ васъ ослушаюсь, и если-бы еще кто нибудь по утру сказалъ мн, что вечеромъ ныншняго дня со мною сбудется то, что сбылось теперь, я бы ни за что не поврилъ. Но все равно: если-бы оно не сбылось такъ, оно сбылось бы иначе.. я бы писалъ къ вамъ, Катерина Григорьевна…. Ршимость, бывшая слдствіемъ не горячей вспышки, а твердой сознательной воли, ясно видна была на лиц Михаила Ивановича. Даже его глаза не блистали.
— Позвольте мн говорить вамъ, Катерина Григорьевна, продолжалъ было онъ, но молодая двушка не потерялась въ ршительную минуту: тайная сила вдругъ поддержала ее…
— Полковникъ, подемте! сказала она. Мы такъ мало имемъ чести знать другъ друга, что кром случая, когда вы явились моимъ избавителемъ въ церкви, и потомъ здсь предложили свои услуги,— намъ не о чемъ говорить боле.
— Я встрчалъ васъ въ обществ, Катерина Григорьевна, сказалъ Богомоловъ. Но здсь, мы не въ гостиной. Посмотрите, продолжалъ онъ, одушевляясь и подымая руку: — посмотрите, надъ нами и вокругъ насъ — небо и вода, мы съ вами только вдвоемъ на лодк… и, если мы до сихъ поръ не знали другъ друга, то должны же узнать теперь… И разв вы не знаете меня! не знаете того позора, который горитъ на лбу моемъ? Въ такомъ случа, зачмъ же ваши глаза преслдовали и карали меня? Вы требовали у меня отчета, и я вамъ дамъ его, Катерина Григорьевна… Я не остановлюсь передъ мелочными условіями свта… Вы выслушаете меня? Вы слишкомъ чисты, чтобы мое признаніе могло загрязнить васъ.
Не знаю,— какими словами передать то, что въ эту минуту было съ Катериною? Она онмла… оцпенла… съ полураскрытыми блднющими губами, смотрла на Богомолова, но не видла его. Передъ глазами ея мелькали тысячи блестящихъ искръ, ослплявшія и сожигавшія ее.
— Больно и тяжело мн, продолжалъ Михаилъ Ивановичъ, какъ бы говоря самъ съ собою. Я ли не былъ въ молодости, гордъ и самонадянъ?…. Я не помню, чтобы въ свтлыхъ дняхъ ея, могъ найдти извиненье моему проступку,— нтъ! Въ молодости такъ много лежитъ зачатковъ добра, такъ свжа чистота молодой души, что высокій, святой инстинктъ ея столько же долженъ быть спасителенъ, какъ и тяжелая опытность лтъ. Но пощадите меня, заключилъ Богомоловъ, почти закрывая себ лицо руками. Снимите съ меня ваше обвиненіе.
— Михаилъ Ивановичъ! monsieur Богомоловъ!.. безсвязно шептала Катерина.
— Позвольте, горячо прервалъ онъ. Вы думаете и вс думаютъ, что эта женщина до сихъ поръ владетъ мною. Вы изумляетесь жалкому и горестному постоянству въ насъ, но взгляните на меня! Неужели краска моего стыда не говоритъ вамъ, что давно и безвозвратно душа моя отвергла ее, что я не принадлежу этой женщин ни мыслью, ни желаніемъ, ни помышленіемъ, ни одною частицею существа моего! Но эта несчастная принадлежитъ мн, какъ узнику принадлежатъ оковы, какъ несмываемое пятно принадлежитъ тому, кто наложилъ его на себя… Что мн было длать, Катерина Григорьевна? спрашивалъ Богомоловъ. Бросить, оставить эту женщину ея позору, а самому укрыться подъ снисходительные законы общества, прощающіе мужчин все? Богъ видитъ, я не могъ этого… Да, не могъ. Эта женщина пожертвовала мн всмъ. Для меня ли, черезъ меня ли, но она оставила своего мужа, у нея была дочь,— лишившись матери, живя у отца, двочка рано ознакомилась съ жизнью, бжала изъ отцовскаго дома и умерла. Я взялъ у этой женщины все, что она могла или хотла отдать мн. И смлъ ли я посл этого оставить ее? Пойдемъ, сказалъ я ей, понесемъ вмст опозоренную судьбу нашу. Ты ли, я ли боле виноватъ въ томъ,— разбирать нечего: мы оба виновны. Пойдемъ, какъ братъ и сестра, связанные родствомъ одного и того же позора…. О, не судите же насъ строго за то, что мы идемъ вмст.
Катерина задушила вопль, который хотлъ вырваться изъ ея сердца.
— Я ухалъ на Кавказъ, говорилъ Богомоловъ:— не то, чтобы я искалъ смерти, но я не дорожилъ жизнью. Но смерть рдко приходить къ тому, кто не боится ее. Я сталъ жить потому только, что жилось мн на бломъ свт, я пересталъ чувствовать, началъ умерщвлять въ себ всякое возникающее чувство, которое могла бы мн внушить другая женщина. Я сказалъ самъ себ: съ меня довольно той, которая стояла передо мною! Я глубоко потонулъ въ какомъ-то полномъ равнодушіи ко всмъ и ко всему, а всего боле къ самому себ… Какъ вдругъ, въ одну свтлую ночь, я увидлъ васъ….
Лицо Богомолова просвтлло. Въ голубыхъ глазахъ его свтилась тихая улыбка.
— Вы стояли въ кустахъ, Катерина Григорьевна, продолжалъ онъ съ какой-то кротостью. Какъ сіяющее, свтлое виднье, явились вы моимъ глазамъ…. Надобно было утратить человку всю чистоту сердца и потомъ долго и скорбно вздыхать объ ней, чтобы почувствовать, что почувствовалъ я въ эту минуту…. Чистый взглядъ вашъ упалъ на меня, какъ грозный судья. Онъ обвинялъ, каралъ меня,— я видлъ это. Я осмлился предложить вамъ руку — вы отвергли ее. И вамъ былъ знакомъ мой позоръ, и отъ вашего чистаго сердца не скрыли его люди!…
Богомоловъ, подавленный грустными думами на минуту остановился.
— Я весь пробудился! продолжалъ онъ потомъ, гордо поднимая голову и откинувъ волосы назадъ:— я весь пробудился. Я смотрлъ на васъ,— и душа моя свтлла, я слушалъ вашъ голосъ,— и чистые, легкіе звуки его вяли на меня какою-то невыразимою отрадою… Но вдругъ я встртился съ вашимъ взглядомъ… Катерина Григорьевна, скажите, чего вы искали на лиц моемъ? Стыда? Вы нашли его. Я глубоко устыдился моего позора, въ душъ моей сильно заговорило страданіе. До тхъ поръ я равнодушно несъ мое безчестье, но вашъ взглядъ потрясъ и пробудилъ вс мои муки…
— Довольно, тихо сказала Катерина, но Михаилъ Ивановичъ зашелъ уже слишкомъ далеко.
— Не останавливайте этой горькой исповди больной души моей, сказалъ онъ: посмотрите, вы не можете отказать въ милостын нищему,— дайте же мн вашъ взглядъ!
Катерина подняла было глаза и закрыла ихъ трепетной рукою.
— Везите меня къ берегу, чуть слышно проговорила она.
— А взглядъ вашъ?… просилъ Богомоловъ. Катерина Григорьевна, вы уже однажды лишили меня его. Катерина не отвчала.
— Будто это въ самомъ дл такое лишеніе? сказала она, раздраженная всмъ, что она видла и слышала, и раздражаемая тмъ молчаніемъ, которое водворилось вокругъ нея. Она подняла глаза, и вмст съ этимъ, невольно протянула руку Богомолову.
— Боже мой! проговорилъ онъ, схвативъ руку и прильнувъ къ ней пылающимъ лицомъ своимъ.
— Я не хотла этого…. Я не думала…. говорила безсвязно Катерина.
— Чего же вы не хотли, Катерина Григорьевна? сказалъ Богомоловъ съ едва слышнымъ упрекомъ. Дать человку мгновенное счастье, о которомъ онъ не думалъ и котораго не смлъ желать? не раскаивайтесь въ этомъ…. Вы уже много подарили мн въ ту минуту, когда я нашелъ васъ, блдную и безмолвную, въ церкви.
— А вы искали меня? тихо спросила Катерцна.
— Искалъ, отвчалъ онъ: — и потомъ, когда принялъ васъ, обезсиленную и отдающуюся безмолвно мн на волю, когда моя крпкая рука почувствовала, что вы опираетесь на нее, тогда только я почувствовалъ гордое достоинство мужчины, который длается опорою, защитникомъ и покровителемъ существа, боле слабаго и потому, еще дорогаго ему. Когда я вывелъ васъ на церковное крыльцо, голова моя горла душа была полна упоеніемъ. Мн казалось, что я увозилъ васъ, у ногъ вашихъ я вымаливалъ прощеніе себ. Мн представилось: и мое отдаленное помстье съ его прекраснымъ домомъ, и этотъ обрядъ церковный, который я только что видлъ… Я унималъ одну безумную мечту, а другая уже возставала. Боже мой! въ этой тснившейся, грубой толп, оберегая васъ, я почти чувствовалъ вашу голову на моей груди. Свжіе цвты въ вашихъ волосахъ обдавали меня своимъ запахомъ, и ваши локоны, развваемые втромъ и смоченные дождемъ, били мн въ лицо и льнули къ нему.
Михаилъ Ивановичъ замолчалъ и опустилъ голову.
— демте! сказалъ онъ, осиливая въ себ порывъ страсти и поднимая свое блдное благородное лицо…. Я не могъ вынести вашего презрнія. Все, кром этого. Для другихъ пусть я буду тмъ, чмъ меня считаютъ, но передъ вами хотлось бы еще сохранить чувство чести. Когда вы третьяго дня прошли мимо меня, отвернувшись и съ опущеннымъ взоромъ, я ршился вынести другое страданіе, страданіе настоящаго признанія, хоть тутъ есть и другая, искусительная мысль: освободиться, отрясти самый прахъ, приставшій къ ногамъ…. Во всякомъ случа, продолжалъ Богомоловъ, закрывая себ глаза рукой: — будьте моимъ судьею: могу я оставить ее? Помните, что вы женщина, что не кривой правдой свтскаго суда вы должны ршить дло одной изъ васъ, а обратитесь къ правд вашего сердца. Скажетъ оно вамъ: могу я оставить ее, когда она пожертвовала мн всмъ, чего хотла отъ нея страсть мужчины: честью своей, семьею, добрымъ мужемъ, судьбою своей дочери,— могу я оставить ее? Говорите.
У Катерины глаза засіяли необычайной ршимостью.
— Вы не можете, потому что вы слишкомъ благородны, полковникъ! твердо сказала она, красня не отъ застнчивости, а отъ глубокаго сердечнаго движенія.
— Благодарю васъ, сказалъ Богомоловъ: — есть отрада, по крайней мр, услышать мн приговоръ судьбы изъ вашихъ устъ. Теперь все кончено. ‘Шевелись же, весло, шевелися’, сказалъ онъ, и оба они замолчали на нкоторое время.
— Какъ кстати пришелся здсь этотъ берегъ, пропавшій во мрак. Вамъ куда будетъ угодно пристать? спросилъ Богомоловъ: къ тому мсту, откуда мы отправились?
Отвтъ былъ утвердительный.
Вышли на берегъ. Богомоловъ низко, безъ словъ, поклонился Катерин и пошелъ. Она стояла у дерева и смотрла въ слдъ ему. Этотъ человкъ оставлялъ за собою вс радости своей жизни, и хотя-бы оглянулся назадъ! Катерина готова была закричать, позвать его воплемъ всей души своей, но удержала себя и также пошла въ другую сторону.
Вскор посл того пріхали Настасья Николаевна и Юлія Тимоеевна. Послдняя сейчасъ-же спросила: что, Михайло Иванычъ былъ?
— Былъ, отвчала прямо Катерина.
Около полуночи она вошла въ свою комнату. Въ отворенныя окна проглядывало небо, полное золотыхъ звздъ. Блые кисейные занавсы, тихо зыблимые втеркомъ какъ будто манили въ встававшій за нимъ сумракъ. Катерина, не раздваясь, отослала свою горничную и сла на мраморную плиту окна. Для ней все было равно, луна ль блеститъ или свтитъ новый день… Она просидла такъ до самаго разсвта. Правдивая и сильная рчь мужчины создала въ ней женщину. Она любила. И когда на утро сошла внизъ, въ ней столько было новаго въ движеніяхъ, въ тон, въ звукахъ ея голоса, что Настасья Николаевна, слдя за нею глазами, спросила:
— Ты что видла во сн, Катерина?
— Одинъ сонъ, мама, который стоитъ всхъ.

——

Михаилъ Ивановичъ ухалъ.
— Ухалъ? спрашивала, разбитая параличемъ, Марья Львовна. Какой, право, и не навстилъ меня, больную. Вотъ длай имъ праздники, а они узжаютъ, не видавшись даже.
Отъ болзни, старуха сдлалась немного брюзглива, но все-таки не утерпла и затяла праздникъ, въ благодарность, будто бы, сосдямъ, что они принимали въ ней такое живое участіе. Наканун однако этого дня, смерть, разршая вс заботы, постила ее.
Большая часть гостей съхались въ блестящихъ праздничныхъ нарядахъ къ не мене разряженной Марь Львовн, уже лежавшей на стол. ‘Какой странный случай!’ говорилъ одинъ другому, и вс дамы накидывали себ на плеча, что могли, снимали съ головъ ленты и цвты, нкоторыя, въ ожиданіи траурныхъ платьевъ, совсмъ не показывались въ зал, гд лежало тло усопшей.
Дйствительно, было странно видть обнаженныя шеи и плеча, нагія руки, сіяющія золотомъ, передъ закрытыми глазами мертваго, въ присутствіи дьякона съ погребальной свчей и съ кадиломъ, громогласно читавшаго Евангеліе. Надобно было видть эти лица, собравшіяся легко и весело провести день, съ ихъ остановившимися улыбками, съ испугомъ растерявшейся мысли въ пораженныхъ взорахъ… Имя Бога проходило по всмъ устамъ, и эти свтскія дамы, не отступающія ни передъ кмъ и ни передъ чмъ, все испытавшія и ничему не покорившіяся, кром моды, смирились передъ безмолвнымъ величіемъ смерти и ступаютъ тихо, робко, прикрываясь темными мантильями.
Залъ, гд покоилась Марья Львовна, былъ прекрасно убранъ для праздника. Полный цвтовъ и деревьевъ, онъ не могъ совершенно принять мрачнаго характера, доставшагося теперь ему на долю. Не смотря на полуопущенныя сторы, на завшанныя зеркала и окутанныя въ простыни психеи и цирцеи, онъ былъ свтелъ жизнью столькихъ прекрасныхъ растеній, благоухавшихъ и красовавшихся подл мертваго тла. Но не одни растенія свтло наполняли собою залъ, здсь была и Катерина. Въ простомъ, бломъ плать, застегнутомъ у горла, съ черными бантами въ волосахъ, она стояла уединенно, опершись локтемъ на плечо закутанной психеи и задумчиво смотрла на трупъ, тогда какъ сама была полна жизни.
Сонъ нежданной любви легъ въ ея сердц, все запечатлвая вокругъ для будущности. Онъ ничего не общалъ и не могъ дать Катерин, но въ самой этой тщет всхъ надеждъ и ожиданій, была высокая сила для души пылкой и благородной: все дать, ничего не принимая въ отплату. Спокойная, твердая и гордая въ величіи своего чувства, молодая двушка не вздыхала, не томилась какимъ либо уныніемъ и уже вовсе не думала находить себ наперсницу для задушевной тайны. Безъ краски, безъ внезапной блдности, она прослушала жаркую, хлопотливую всть Юліи Тимоеевны объ отъзд Михаила Ивановича. Ей было все равно. Она знала, что разстояніе не раздлитъ ихъ, что вблизи ли, вдали ли, ему не укрыться отъ любви ея сердца.
Между тмъ, ей угрожала новая перемна въ жизни! Бдная Марья Львовна, въ теченіе послднихъ своихъ дней, боле всего безпокоившаяся о томъ, чтобы дождь не помшалъ ея праздникамъ — въ торжественномъ вынос ея тла, была именно встрчена сильнымъ дождикомъ изъ лтней тучки. Какъ время было къ вечеру, то песокъ сдлался сыръ и холоденъ, но Настасья Николаевны, подъ вліяніемъ довольно благороднаго побужденія, не позволила себ побояться этого.
— Мы такъ часто веселились на праздникахъ нашего друга, отвчала она предостерегавшимъ ее:— что можемъ постоять на краю ея могилы. За это слово, Настасья Николаевна была награждена общимъ безмолвнымъ послушаніемъ: никто не удалился, но она сама не дале, какъ на другой же день, получила лихорадку, за которой послдовало разлитіе желчи, и наконецъ болзнь, принимая хроническій характеръ, начинала требовать серьезнаго вниманія. Но такъ какъ близко подходила осень, то Настасья Николаевна, по примру прошлой зимы, ухала въ свой губернскій городъ, тамъ ей захотлось побывать южне, познакомить дочь съ италіянской оперой, и она отправилась въ Одессу.
Безпорядочный образъ леченья, частыя перемны докторовъ и не совсмъ строгое слдованіе ихъ предписаніямъ — вс эти причины вмст произвели то, что Настасья Николаевна потеряла аппетитъ, сегодня чувствовала маленькую лихорадку, завтра была, казалось, совершенно здорова. Но желчь оставалась ея постоянною болзнью и разливалась при малйшемъ волненьи. Настасья Николаевна чрезвычайно похудла и по временамъ бывала желта до блковъ главъ, но вмст съ изнуреньемъ силъ, выказывалась вся энергія ея характера. Напрасно доктора возставали противъ образа ея жизни и совтывали ей боле спокойствія. Она поутру выслушивала ихъ, а вечеромъ хала на балъ, въ оперу, на гулянья съ дочерью, которую, въ сущности это ни сколько не занимало и которая съ тоскою отказывалась отъ всего этого шуму и блеска. ‘Мы демъ, Катерина,’ возражала ей на это мать съ своей величавостью — и они хали.
Ничего не утративъ изъ своей обычной важности, Настасья Николаевна тмъ не мене, начала проявлять боле и боле нжности къ дочери. Взглядъ ея останавливался на ней по нскольку минутъ съ какимъ-то томительнымъ вниманіемъ и глубокой любовью. Когда совсмъ одтая на балъ, Катерина входила къ матери, она заставала ее уже готовою. Съ нкотораго времени Настасья Николаевна все спшила длать, какъ бы опасаясь чего-нибудь не кончить. Едва садясь за туалетъ, она ужъ торопила своихъ двушекъ: ‘скоре, поскоре, милыя…’ Однажды, Катерина, растроганная до слезъ, припала къ рук матери и хотла ей что-то проговорить, но не могла, и, только обнявши ее, опустилась предъ нею на колна. ‘Что это? ты изомнешь платье… Я прошу тебя, Катерина, встань. Слезы,— когда ты дешь на балъ? Я не слезъ твоихъ хочу, а улыбки.’
И Боже мой! какъ тяжело было Катерин улыбаться на этихъ балахъ. Между всми ея искателями, особенно отличался, признавая за собою вс права первенства, одинъ италіянскій графъ. Подъ музыку и обаянье бала, онъ восторженно говорилъ ей объ Италіи, Неапол, о красот Средиземнаго моря, и въ то время, когда Катерина, казалось, слушала его, могъ ли онъ думать, что ей томительно снились, маня къ себ, тихія степи Малороссіи! И что весь гордый блескъ и шумъ, и говоръ волнъ всевозможныхъ морей она съ радостью готова промнять на старый прудъ, тихо лившійся въ саду Юлій Тимоеевны. Она потупляла обыкновенно глаза, рука ея разгоралась въ чужой рук, и по ней проходила дрожь, но какъ бы ошибся тотъ, кто приписалъ бы это волненіе своему вліянію.
Посл одного изъ такихъ баловъ, Катерина вошла поутру въ будуаръ къ матери съ работою и сла.
— Ты не одта, Катерина, произнесла Настасья Николаевна, многозначительно оглядвъ простой наряд дочери.
— Разв мы длаемъ визиты, мама? сказала Катерина. Но это мой выговоренный день, и я осталась дома.
— Мы остаемся дома,— выразительно подтвердила Настасья Николаевна.
Катерина понимала тонъ голоса, но не понимала значенья.
— Мама, другъ мой! сказала она съ нжностью, глядя на мать. Когда мы дома, и вы не совсмъ здоровы, зачмъ вамъ этотъ стснительный нарядъ? Не лучше ли вамъ набросить блузу и не вставать съ вашего дивана?
— Но я жду гостей, Катерина, отвчала Настасья Николаевна, пристально посмотрвъ въ глаза дочери.
— Кого, мама?
— Графа. Онъ долженъ пріхать сегодня говорить со мной.
— Онъ не будетъ, мама.
— Ты это говоришь, Катерина?
— Я, мама. Онъ детъ въ Италію, по крайней мр, такъ говорилъ онъ, и я пожелала ему счастливаго пути.
Наступило полное молчаніе. Катерина работала.
— Катерина, сказала мать голосомъ не совсмъ спокойнымъ:— графы не такъ часто встрчаются, какъ, можетъ быть, ты полагаешь.
— Что жь, мама, я сама дворянка, чтобы мн слишкомъ могло льстить достоинство иностраннаго графа.
— Да? вопросительно сказала Настасья Николаевна.
— Да, отвчала дочь.
И чмъ меньше было здсь сказано словъ, тмъ боле прошло чувствъ и волненія въ сердце матери и дочери. Катерина дйствовала съ ршимостію, во имя своей заповдной любви, отстраняя самого блестящаго и гордаго искателя. Настасья Николаевна, по тому же самому нжнйшему чувству, не смотря на всю ршительность своего характера, не имла силы сказать дочери: я умираю, Катерина! Кому я поручу судьбу твою? Слезы только блистали въ сверкающихъ отъ тайной лихорадки глазахъ ея. По ходу болзни, подобный случай не прошелъ безъ послдствій. Настасья Николаевна имла еще силу воли постить одинъ музыкальный вечеръ, но здсь сдлалось ей дурно, и ее полумертвую привезли на квартиру. ‘Священника,’ было ея первое слово. Немного опамятовавшись и когда докторъ хотлъ оказать ей помощь своими заботами, она сказала, отстраняя его рукою: ‘Успокойте мою дочь,’ а потомъ, исповдавшись и пріобщиышись св. тайнъ, попросила священника посидть у нея и послала за стряпчимъ. Ему она поручила составить сейчасъ же духовное завщаніе въ короткихъ словахъ, что вс свои имнія она завщаетъ единственно и безраздльно дочери своей, дворянк двиц Екатерин, и проч. ‘Теперь пошлите эстафсту къ Павлу, что я умираю.’ ‘Хотя меня нельзя вылечить — впрочемъ лечите, пока прідетъ сынъ: я хочу говорить съ нимъ,’ сказала она доктору, и вообще здоровая не распоряжалась съ большимъ спокойствіемъ и достоинствомъ, и только когда Катерина опустилась у кровати на колна, и ея задушаемыя рыданія послышались въ тишин комнаты, больная какъ бы потеряла твердость духа. Закрывъ глаза рукою, начала она говорить прерывисто: ‘Встань, Катерина — встань. Надобно стоять… не падать…’
Прискакалъ сынъ. Посл первыхъ словъ и поцлуя въ голову, которую она взяла въ объ руки, Настасья Николаевна сказала ему: ‘Павелъ, ты не получаешь отъ меня ничего. Я все отдала сестр твоей. Посмотри на меня,’ и потомъ, повривъ проницательнымъ взглядомъ выраженіе лица сына, она сказала, подавая ему руки: ‘хорошо. Но я не поручаю впрочемъ теб сестры… Катерина! я поручаю тебя теб самой. Помни, что въ длахъ твоихъ ты отдашь отчетъ Богу, а въ твоемъ счасть мн. Прощайте — мои дти!’
Это были почти послднія слова ея, и къ вечеру же она скончалась.

II.

Въ ту же самую цвтущую пору, какъ и въ прошломъ году, пріхала Катерина съ братомъ изъ Одессы. На порог дома своего она остановилась, почти не имя силъ войти въ него. Братъ ввелъ ее. Она была не больна, но истомлена.
Изнемогшей, молодой душъ ея нужны были покой и свобода, живительное соприкосновеніе съ природой, чтобы обновиться въ силахъ. Избавленная любезностію m-r и m-me де-Соль отъ пріема многочисленныхъ посщеній, она начала по цлымъ часамъ лежатъ у себя на диванъ съ полузакрытыми глазами, обвваемая въ растворенныя окна живымъ дыханьемъ весны, несущимся къ ней, съ распустившихся въ саду липъ. Скоро для нее должно было наступить еще боле полное уединеніе. Павелъ узжалъ и непремнно полагалъ, что увезетъ сестру съ собою. Вышло напротивъ.’Я остаюсь, Павелъ,’ сказала она: ‘мн здсь такъ грустно и хорошо, что я прошу тебя, братъ, оставь меня, не вырывай отсюда.’ Братъ сильно возражалъ, оспоривалъ… Оставь меня, я прошу тебя! повторила ршительно Катерина, и осталась совершенно одна.
Неуловимо для вншняго чувства, но въ тоже время постепенно и живительно леля ясными днями и тихими ночами, мать-природа убаюкивала больное сердцемъ и измученное дитя. Катерина оживала незамтно для нея самой. Еще не было улыбки на ея кротко сжатыхъ губахъ, но глаза уже начинали плнительно озаряться яснымъ взглядомъ, не безъучастно смотрвшимъ на все окружающее. Наконецъ, одинъ неожиданный случай пробудилъ дремавшую еще боле въ Катерин энергію.
Паркъ, находившійся въ ихъ саду и сохранившій величавость дикаго лиса, наклонялся съ крутизны къ сверному Донцу. Въ саду береговые обрывы были такъ круты, и рка до того близко жалась къ берегамъ, что ни одна тропинка не была протоптана ни съ кручи, ни подъ горою. Въ нависшихъ суровыхъ берегахъ плескалась сизая и суровая рка.
Катерина прежде едва ли когда нибудь и бывала тутъ, но теперь она всюду выходила съ своей тоскующею лнью. Мста мнялись передъ ея глазами, часто не производя на нее ни какого впечатлнія и она все шла и шла, пока не уставали ноги. Разъ очутилась она у этихъ береговъ и долго шла подъ ропотный гулъ всплескивающейся волны, машинально срывая кисти цплявшаго ее хмля и свивая изъ нихъ себ безрадостный внокъ. Незамтно ноги ее вступили на торную дорожку, дорожка заводила въ густые кусты, и Катерина продолжала идти. Паркъ остался за нею, рка здсь расходилась шире, дорожка была усяна разными водяными порослями, и комы засохшей тины валялись на ней. Катерина сходила къ берегу и вступила на его мягкій, сыроватый песокъ… Лодка лежала на песк. Катерина на минуту остановилась, взглянувъ на нее, потомъ вынула весло, которымъ лодка была подперта и села въ нее.
Плаванье началось тмъ, что береговые кусты зацпили внокъ Катерины и сорвали его. Лодка между темъ выплывала. Совершенно безъ яснаго, опредленнаго сознанія, что она длаетъ и за чемъ именно, Катерина шевелила весломъ по ту и по другую сторону лодки, и теченье рки вынесло ее на быстрину. Тамъ Катерина оставила весло, положила его поперегъ лодки и сидла неподвижно, держась за него обими руками. Несдерживаемая и неуправляемая лодка неслась напоромъ быстрины прямо къ одному изъ тхъ мстъ, которыя въ простонародь зовутся: ‘чертовыми кутами.’ Водоворотъ втянулъ въ себя лодку, и она задрожала въ немъ, не подаваясь ни впередъ, ни назадъ, ее начало крутить… ‘Весломъ, весломъ! на какого же бса весло? Весломъ, сударыня!’ кричалъ кто-то съ берега Катерин.
Въ минуту опасности, часто въ человк проявляется сверхъестественная сила и онъ длаетъ то, чего посл вообразить даже не можетъ, какъ онъ это сдлалъ? такъ случилось и съ Катериною. Пробужденная крикомъ, она схватилась за весло, и какъ она управлялась съ нимъ, какъ могла выбиться изъ водоворота, безсознательно слушаясь доносящихся къ ней указаній: впередъ!… держись сильнй!… на право весломъ!… не жалй, панни, ручекъ!…— этого Катерина не могла понять. ‘Богъ спасъ’, сказалъ ей старый рыбакъ, входя по колно въ воду, чтобы притянуть лодку къ берегу.
— Видно, что умерла панни-матерь, говорилъ онъ, смотря угрюмо на Катерину. Некому поучить тебя, молодая панни. Катерина въ первый еще разъ улыбнулась и миновавшей опасности и вмст суровому добродушію, встртившему ее на берегу: ‘Такъ поучи меня ты, дду!’ сказала она, придавая національное окончаніе звательному падежу. Донецъ и лодка врно теб хорошо знакомы, и я хочу узнать ихъ.
Катерина оживилась. Ея бездйственной истом вдругъ отыскалось дло. Съ ддомъ Савельемъ въ лодк, она проводила цлые часы на рк. Ея берега, заливы, рыбныя мста, опасные прибои волнъ подъ кручами,— все это Катерина изучила съ тмъ томительнымъ наслажденіемъ, которое у нея сливалось съ мыслію о лодк и плаваньи. Прошло немного времени, и Катерина могла уже съ любымъ мальчикомъ изъ своей деревни поспорить въ ловкости и отваг управлять лодкой и въ умньи работать весломъ своими блыми ручками.
Къ концу сентябри, пріхалъ братъ съ женою, и когда подалъ на руки Катерины свою маленькую дочку, Настеньку, она могла уже улыбнуться своею прежнею, свтлою улыбкою. Душа исцлялась отъ безотрадной скорби, но не отъ любви. Катерина по прежнему говорила, что она не хочетъ и не можетъ вызжать.
— Но ты можешь не вызжать къ другому кому, а не ко мн! съ жаромъ оспаривала ее Юлія Тимоеевна. Я теб родная. Что ты въ трауръ? Я сама носила трауръ по тетушк. Это одн институтскія фантазіи, причуды…. Не грхъ ли теб? Я тебя люблю больше всхъ своихъ родныхъ. Вспомни: сколько разъ я прізжала къ теб, когда ты лежала съ закрытыми глазами и не хотла посмотрть на меня…
— Я помню, Жюли, говорила Катерина, протягивая руку.
— Ну, что же?
Катерина молчала немного и отвчала.
— Я не вызжаю.
Нельзя же было объяснить Юліи Тимоеевн, что вызды къ ней боле, чмъ къ кому другому, были невозможны для ея кузины. Что собственно потому Катерина такъ полно отказалась отъ всхъ посщеній къ сосдямъ, что, въ противномъ случа, ей необходимо слдовало бы бывать у Юліи Тимоеевны, а быть тамъ, значило, подвергаться наибольшей вроятности встртить его, видть его, искушать его… Онъ былъ здсь, Катерина знала это.
Съ какимъ горестнымъ вниманіемъ, хотя повидимому безучастно, наклонивъ голову на грудь и положивъ скрещенный блыя руки на колна, Катерина выслушивала пересказы Юлии Тимоесввы: Что-то сдлалось съ нимъ? Весь этотъ годъ онъ почти не жилъ здсь. Поспшно ухавъ передъ смертью Марьи Львовны, онъ не прізжалъ ни лтомъ, ни осенью,— такъ что стряпчиха не на шутку стала побаиваться: не задумываетъ ли онъ жениться тамъ? Ворожеи, призванныя ею, сказали, что не женится… линіи ему такой на женитьбу не выходитъ. Однако же стряпчиха не успокоилась, похала къ нему туда, но можно положить наврное, что прожила тамъ не боле дня, какъ онъ пріхалъ съ нею сюда…
— Но ты не слушаешь, Катерина! замчала Юлія Тимоеевна.
— Я слушаю: говорите, Жюли, отвчала та.
И эти разсказы, хотя мелочные, пустые, но между тмъ затрогивающіе больное сердце, терзали Катерину.
Наступила зима. Надобно было пережить почти пять мсяцевъ непогоды, вьюгъ, заунывно свистящаго втра въ голыхъ вершинахъ сада, и короткихъ дней, невыносимо-тяжелыхъ, длинныхъ ночей, пережить ихъ на един съ сердцемъ, болящимъ страшной утратою и сохраняющимъ въ себ глубокое страданіе безнадежной любви! И гд искать малйшей отрады? Въ семь своей? Но молодая семья брата была слишкомъ счастлива и полна сама собою для того, чтобы все, не входящее въ тснйшій, блаженный кружекъ молодыхъ супруговъ и ихъ перваго дитяти, не длалось чужимъ и лишнимъ. И нужно сознаться, что Катерина, по природ своей, была слишкомъ разборчива и горда, чтобы выжидать и пользоваться счастьемъ, удляемымъ ей изъ одного состраданья. Катерина живо чувствовала, что страстью и высокой любовью своего сердца, она сама могла надлить счастьемъ другаго, и что не ей должно протягивать руку къ скудной подач… Затворившись въ своихъ красивыхъ комнатахъ, приготовленныхъ ей материнскою любовью, она начала изнемогать въ борьб съ своей печалью. Съ воплемъ задушевнаго рыданья рвалась и возставала ея душа, полная смятенья и глубокаго страданья. Падая на колни помолиться, она не могла выговорить словъ святыхъ молитвъ. ‘Мама, мама!’ почти въ безпамятств шептала она, какъ бы призывая руку, такъ недавно ласкавшую ее съ материнскою любовью, какъ-бы умоляя ее коснуться ея пылающаго лба, поднять и освжить ей голову, въ томленьи сердца припавшую къ самой земл. ‘Хотя бы весна пришла, хотя бы она отрадой повяла на меня!’ говорила Катерина и просила у Бога открытія весны, какъ просятъ хлба и счастья. Дитя больное и истомленное, она, за нуждой своего сердца, не видла нуждъ цлаго міра и думала, что весна поветъ и потекутъ воды потому только, что сердце молодой двушки не научилось страдать и терпть!
Весна открывалась и задерживалась. Обнажились наконецъ бока косогоровъ и мстами показалась пахать, но сильные морозы и утренники сдерживали землю въ оцпненіи и только еще начинала отходить и краснть по ту сторону Донца, на пескахъ, особеннаго рода лоза съ глянцовитыми пурпуровыми прутьями, красующаяся ранней весной. Рка вздувалась и коробила ледъ, станицами летали журавли по озерамъ, вокругъ Донца, слышался нестройный, неспокойный крикъ водяной птицы, прилетвшей на знакомыя приволья и встртившей повсюду нетронувшійся ледъ. Съ жалобно-крикливыми голосами, дикіе гуси вереницами поднимались вверхъ, вились надъ пространствомъ оледнлой рки и падали въ камыши, наводя еще боле острую, нетерпливую тоску на душу Катерины. Весна слышалась во всемъ: во времени года, въ примтахъ, въ предощущеньяхъ живой твари, и все-таки весны не было. Наконецъ, на праздникъ Благовщенья, Катерина пробудилась отъ глухаго гула и шума, покрывавшаго окрестность. Рка тронулась. Бросившись къ окну, она ничего не могла разсмотрть сквозь ранній, мерцающій разсвтъ, но этотъ гулъ, торжественные звуки разршившихся и хлынувшихъ водъ, смшавшіеся съ утреннимъ благовстомъ великаго праздника и какъ бы несшіе его надъ собою въ знаменье благовстія новооткрытой жизни, трескъ разрушающихся льдинъ, это незримое, но ощутимое душою дйствіе Силы Божіей подвинувшейся на возобновленье природы,— все это охватило сердце Катерины отраднымъ чувствомъ: она припала головою къ рам окна, и плакала обильными, сладкими слезами.
Едва наступило утро, Катерина приказала вынуть зимнія рамы, растворила окно настежь въ своей маленькой гостиной и стояла передъ нимъ. Живительный, свжій, весенній воздухъ вмст съ грохотомъ въ полноводь несущейся рки, казалось, видимыми, осязательными волнами обдавалъ ее, освжалъ ей лицо и истомленную грудь. Глаза смотрли и не могли насмотрться на грозную красоту, съ которою прибывала рка. Срые буруны, густо взбитые пной, почти всплескивались на крутой берегъ сада, а луговая сторона, вчера пестрвшая огородами, вербами и холмами наноснаго песку, сегодня сплошь покрыта была водою, и по ней гуляли широкія волны. Богъ всть откуда, появились рыболовы-птицы, и сверкали своими пепельно-блыми крыльями надъ ркою, стаи грачей и галокъ поднимались съ оглушительнымъ крикомъ отъ деревень и направлялись къ засинвшимъ лсамъ. Торжественно и полно, съ радостнымъ шумомъ и гуломъ открывалась весна…. Катерину сзади тронула чья-то ласкающая рука. Она живо и почти въ испуг (оборотилась: передъ нею стоялъ братъ съ распечатаннымъ письмомъ и, прежде всего, сдлалъ шагъ впередъ, протянулъ руку и затворилъ окно.
— Только дти, сказалъ онъ съ серьезной улыбкою: — могутъ позволять себ такія удовольствія, не думая, что можетъ за ними слдовать.
— О, много, если смерть? съ оживленьемъ сказала Катерина, блистающимъ взглядомъ смотря на брата и подавая ему руку. Умереть въ такое чудное время, когда все торжественно проникается жизнію, право не тяжело, Павелъ!
— Очень легко, отвчалъ съ важностію Павелъ Григорьевичъ. — Но не угодно ли вамъ пожить, пока вы ршите дло вотъ съ этимъ? прибавилъ онъ, показывая на письмо.
— Письмо! сказала Катерина.— Нтъ въ мір письма, которое бы могло касаться меня.
— Въ самомъ дл? сказалъ Павелъ Григорьевичъ, полуулыбаясь.
Катерина взяла письмо, оно точно близко касалось ея.
Одинъ изъ ея одесскихъ поклонниковъ, богатый панъ, Черновецкій, указывая на время приближающагося окончанія траура, просилъ у ея брата позволенія пріхать къ нимъ въ деревню.
— Пустое! сказала Катерина, не дочитавъ письма. — Это еще, Павелъ, не стоитъ того, чтобы жить. Ты напишешь очень вжливо, что ему не для чего безпокоиться прізжать.
— Этого я никогда не напишу! сказалъ братъ.— Во-первыхъ, для того, чтобы на меня не могло быть нареканія, будто я хотлъ попрепятствовать въ этомъ дл, а потомъ, Катерина! продолжалъ онъ, — что это за жизнь? что ты хочешь длать съ собою? Я, напротивъ, напишу ему, что чрезвычайно благодаренъ за его прекрасную мысль навстить насъ, что ты находишься въ такомъ страшномъ, апатическомъ состояніи духа, и что я за величайшее благо почту, если кому удастся вывсти тебя изъ него.
— Хорошо, Павелъ. Ты дйствуй, какъ хочешь: твоя воля, но и я буду дйствовать, какъ я хочу.
— Прекрасно! сказалъ нсколько разсерженный братъ, но праздничное, первое весеннее утро съ заливающимся щебетаньемъ мелкихъ пернатыхъ гостей, было слишкомъ свтло и радостно для того, чтобы братъ и сестра могли сохранять тнь неудовольствія между собою. Павелъ Григорьевичъ, съ маленькою улыбкою, подалъ руку Катерин, говоря:
— Пойдемъ къ намъ, отшельница.
— Пойдемъ, весело отвчала та и почти побжала съ лстницы, какъ въ было, счастливое время.
Катерина едва могла дождаться, пока пронесетъ ледъ по рк. Въ своей прекрасно-снаряженной лодочк, обитой сукномъ, съ серебряными кольцами для веселъ, она сейчасъ же похала кататься и долго съ ддомъ Савельемъ носилась по широкому разливу. Духъ у нее занимался отъ чего-то могучаго и живительнаго.
Такъ началась для нея съ весною новая отдльная жизнь. Барскія домъ брата покоился въ утренней дремот, пары еще стояли надъ ркой, а Катерина, съ книгою въ рукахъ, медленно проходила уже по аллеямъ сада.
— Ты встаешь рано, какъ поселянка, говорилъ ей братъ.
Въ дом, между темъ, сильно готовились къ пріему гостей. Кром Черновецкаго, должна была пріхать на все лто теща Павла Григорьевича, съ двумя дочерями, съ разслабленнымъ сыномъ, котораго возили въ колясочк, съ докторомъ при немъ, съ мистриссъ Англичанкою, съ дочерью ея, миссъ, при нихъ должны были еще находиться Француженка, какъ обтованный даръ для мосье и мадамъ де-Соле. Но этимъ еще не оканчивалось: Глафрра Петровна во всю свою жизнь не могла обходиться безъ маленькихъ фаворитовъ и фаворитокъ. На этотъ разъ, мсто любимицы занимала четырехлтняя двочка дочь кучера. Въ дом, какъ тучи, ожидали прибытія этихъ гостей. Юлія Тимоеевна, въ веселую минуту, назвала это ‘нашествіемъ дванадесять языцей’, и съ нетерпніемъ задавала себ вопросъ: что будетъ? Катерин казалось, что не будетъ ничего, да если бы и было что, оно ни въ какомъ случа не могло касаться ея. Такъ она думала.
Май мсяцъ наступилъ, но гостей еще не было. Туча подвигалась очень медленно, и, вроятно, въ ожиданіи ея, маленькая семья Павла Григорьевича сошлась гораздо тсне. Жена его, нжная, блокурая женщина, любившая мужа больше всего и даже немного боявшаяся его, сдлалась чрезвычайно внимательною къ своей золовк. Не смотря на то, что Катерина просила никогда не ждать ее къ обду, если она, въ своихъ гуляньяхъ позабудетъ время и не придетъ къ урочному часу, Лизавета Максимовна однако всегда это длала и не обращала даже вниманія на то, что Павелъ Григорьевичъ, проголодавшись, постукивалъ ногою и говорилъ:— что же, Лиза? пора обдать. Увидвши разъ и другой, что она заставляетъ себя ждать, не смотря на свои просьбы, Катерина, слишкомъ чувствительная ко вниманію невстки и брата, стала заботиться боле всего, чтобы не позабывать обденнаго часа, но однажды она довольно далеко прохала въ своей лодочк и замтила прекрасное уютное мстечко, все въ кустахъ, какъ бесдка, завела туда свою лодку и, покачиваясь на тихой вод въ тни и зелени, расположилась читать. Ей казалось, что она недолго читала, но когда взглянула на часы, то было уже шесть часовъ, а обдали обыкновенно въ половин шестаго. Досадуя на себя за промедленіе и увлеченіе книгой, Катерина принялась живо плыть назадъ. Она вскарабкалась, кое-какъ цпляясь за кусты, на крутой берегъ и почти побжала по саду. На встрчу ей попался мальчикъ. ‘Не знаешь, господа обдали?’ спросила она. Нтъ-съ еще’, отвчалъ мальчикъ и что-то еще хотлъ сказать, но Катерина не останавливалась и не слушала его боле. Въ растворенную на балконъ дверь, она видла свою хорошенькую невстку и брата.
— Сестра! милый Павелъ! говорила она, поспшно всходя по ступенямъ.— Пожалуйста, вы извините меня. Не я васъ заставила ждать. Вотъ она, виновница! сказала она, бросая книгу на столъ.
— Все это прекрасно! замтилъ ей съ особенной улыбкою Павелъ Григорьевичъ. Но есть еще лице, предъ которымъ теб приходится вдвойн извиниться, что ты заставила себя ждать.
Катерина оборотилась.
Ей кланялся Черновецкій, смотря на нее радостными глазами.
— Панна Катаржина! воскликнулъ онъ на своемъ народномъ язык, и бросился сымать стебли цпкой травы и хмля, приставшіе къ складкамъ ея траурнаго платья.
— О, пожалуйста, не безпокойтесь, monsieur Черновецкій! говорила Катерина: — я всегда приношу съ собою столько разныхъ растеній, что надобно быть такой доброй, какъ моя belle-soeur, чтобы позволять мн являться въ гостиную. Я это живо чувствую и не всегда позволяю себ во зло употреблять ея доброту.
Катерина, на первыхъ словахъ, хотла дать почувствовать Черновецкому особенность своей жизни.
— Позволь теб замтить, что ты во зло употребляешь наше терпніе, сказалъ Павелъ Григорьевичъ. Твой обденный туалетъ ждетъ тебя, Катерина.
— Довольно того, что меня ожидали, отвчала она, выразительно взглянувъ на брата.— Я никакъ не хочу заставить ждать еще моего туалета. Я могу остаться и такъ. Пойдемте же обдать. На этотъ разъ я распоряжаюсь. Monsieur Черновецкій, не угодно ли вамъ подать руку хозяйк? Ты мн дашь свою, Павелъ. Я такъ устала, спша къ вамъ, что имю все право опереться на нее.
Черновецкому всегда нравилась Катерина, чему могло быть ручательствомъ его постоянство въ теченіе цлаго года, который онъ ждалъ не имя никакой опредленной надежды, теперь же произвела на него еще боле глубокое впечатлніе. Напрасно Павелъ Григорьевичъ заботился о туалет сестры. Никогда, ни въ одномъ изъ блестящихъ ея бальныхъ нарядовъ, не казалась она Черновецкому прекрасне. Въ богато убранныхъ комнатахъ, посреди цвтовъ и изящныхъ и роскошныхъ вещей, прелесть молодаго лица ея, дышущая кроткимъ величіемъ печали, являлась съ невыразимой красотою. Черное платье разительно выдавало ее. Какою-то умиляющее и неиспытанное еще чувство внушала Черновецкому эта простота нескрываемой и невыказываемой грусти, эта улыбка, тихо проходившая по прекраснымъ губамъ и затмъ глубокая, свтлая тишина медленно поднимающагося прекраснаго взгляда, который Катерина устремляла съ нкоторою разсянностію, и потомъ, будто побждая себя, внимательно сосредоточивала на какомъ нибудь предмет.
Ни въ чемъ не измнила она своего обычнаго образа жизни. На другой день но прізд Черновецкаго, она также рано встала, и съ рки еще поднимались пары, когда ея нарядная лодочка скользнула и замелькала, какъ вчера и третьяго дня, по красивымъ заливамъ и уступамъ Донца. Ддъ Савелій повстрчался съ барышнею и они начали раскидывать сти, но ничего не поймали… Когда семейство собралось къ завтраку, Катерина, усталая отъ жара и слишкомъ семичасовой дятельности, лежала, отдыхая, у себя на диван, въ полусумрачной комнат съ опущенными занавсами, и даже не вышла потомъ къ обду. Какъ человка новаго, Черновецкаго боле всего поразило спокойствіе, съ какимъ въ семейств принимали это отсутствіе. Даже за столомъ не оказалось лишняго прибора. — А Катерина Григорьевна? спросилъ онъ, улучивъ минуту, съ замтнымъ удивленіемъ. ‘Можетъ быть, вы найдете способъ измнить это’, отвчалъ, пожимая плечами, Павелъ Григорьевичъ:— а у насъ это пошло въ обыкновеніе. Мы привыкли къ такому порядку.
Вскор пріхали къ Черновецкому его лошади, грумъ, экипажъ съ польской упряжью, и вся эта обстановка придавала паничу видъ богатаго жениха. Катерин было тяжело и досадно. Въ околодк уже назначали день свадьбы и польская упряжь производила особенно сильное впечатлніе… Досадны были Катеринъ вс эти толки, и тяжело было ей видть столько искательности, гордости, сладкихъ надеждъ, когда они знали, что одно ея слово должно было уничтожить все, избгая жестокой необходимости выговорить это слово, Катерина хотла, строгой послдовательностію своихъ поступковъ, дать почувствовать Черновецкому, что исканія его напрасны, но онъ не понимали и не хотли понять этого. Въ гордой самонадянности, можетъ быть, достаточно оправдываемой его любовью, Черновецкій держалъ себя совершенно обнадеженнымъ женихомъ и, по видимому, мало придавалъ значенія тому, что прекрасная невста, въ теченіе двухъ недль, не приняла на себя труда выслушать ни его гордыхъ надеждъ, ни увреній.
— Мн какое дло? сказала Катерина брату, когда тотъ заговорилъ ей о неопредленномъ положеній Черновецкаго.
— Какъ это понимать? спросилъ Павелъ Григорьевичъ.
— Очень просто, отвчала Катерина. Если въ немъ есть гордость съ польскою заносчивостію, то во мн она съ малороссійскимъ упрямствомъ.
— Это я вижу, отвчалъ разсерженный братъ, уходя отъ нее.
Катерина не усиливала мръ къ удаленію Черновецкаго, но она разнообразила ихъ съ такимъ искуствомъ, что примниться къ нимъ не было возможности.
Въ дв недли Черновецкій едва могъ ознакомиться съ общими чертами новой жизни Катерины, едва могъ уврить себя, что подобныя черты дйствительно существуютъ, что она дйствительно можетъ вставать съ солнцемъ и даже до солнца, заходить далеко въ поля и въ лса, прочитывая тамъ по цлой книг — жить въ лодк, онъ пытался воспользоваться этими прогулками и встртиться съ Катериною, но это не удавалось ему. Онъ приписывалъ это досадному случаю и не замчалъ, что вся случайность происходила отъ нежеланія этихъ встрчъ Катериною. Она два раза сряду не приходила и не уходила по одной и той же дорог. Она прятала свою лодочку такъ тщательно, что нельзя было подмтить, гд она садится въ нее, гд выходитъ. Общая пристань была довольно далеко за садомъ, но Катерина успла съ ддомъ Савельемъ проложить себ по берегу столько узенькихъ тропинокъ, крутыхъ спусковъ и подъемовъ, что у нея пристань была почти въ каждомъ мст, гд она хотла пристать. Лсные кусты, какъ стью, опутанные хмлемъ, хранили эти убжища и длали лодку невидимою, если только Катерина хотла этого. Очень часто Черновецкій, ускользая отъ прибывшихъ гостей, отправлялся бродить по запустлымъ берегамъ и открывать слды ея. Онъ находилъ иногда завядшій оброненный цвтокъ, книгу, положенную на сукъ дерева. Дале, примты кое-какой тропинки заводили его въ непроходимые кусты, куда если и могла проскользнуть гибкая и легкая прихотливая двушка, отказавшаяся отъ многихъ условій общественной жизни, то свтскій человкъ долженъ нылъ поостеречься, если онъ сколько нибудь цнилъ достоинство своей физіономіи и своего костюма.
Впрочемъ, отыскиваніе слдовъ и деликатная игра въ прятки должны были на нсколько дней пріостановиться. На широкій дворъ Павла Григорьевича взъхала карета и еще дорожная карета, дале еще экипажъ, до того увязанный чемоданами, сундуками и коробами, что не имлъ никакаго подобія экипажа и двигался, какъ верблюдъ съ двумя горбами, изъ которыхъ на самомъ верхнемъ торчалъ футляръ съ арфою. Это пожаловала Глафира Петровна.
Если Катерина чуждалась общества, то это вовсе не значило, чтобы для нея могли быть, въ той же мр, чужды семейныя обстоятельства и радости ея брата. Напротивъ, она живйшимъ образомъ хотла показать, какъ она искренно длитъ ихъ. Катерина сняла трауръ, чтобы ея черное платье не могло навести малйшей тни на радостныя лица собравшихся родныхъ. Почти нарядная, въ бломъ плать, ласковая и предупредительная, они, какъ нкогда къ своей матери, сошла въ т же комнаты къ Глафир Петровн, сказать ей утреннее привтствіе и узнать объ ея здоровь. Двицамъ Катерина принесла прекрасные букеты цвтовъ, даже англичанкамъ представила себя, какъ будущую ихъ усердную ученицу и похвалила нарядъ француженки. Черновецкій былъ пріятно удивленъ, заставши Катерину въ гостинной, не въ траур, съ цвтами въ рукахъ. Она улыбалась бдному разслабленному и выслушивала отъ его доктора доказательства превосходства способа его леченья надъ другими.
Такъ живо и сердечно хотла Катерина принять участіе въ семейной радости брата, что почти отказалась отъ своего уединенья и опять явилась съ той пріятной веселостію ума, которая не зависитъ отъ веселости сердца. Сначала она было немного опасалась, что это можетъ повести ее къ сближенью съ Черновецкимъ, но потомъ совершенно успокоилась, встртя себ усердную помощницу въ старшей дочери Глафиры Петровны. Та, очень ревностно и съ большимъ навыкомъ въ дл, приняла на себя обязанность слдить вс движенья Черновецкаго и стараться помшать ему въ малйшихъ его отношеніяхъ къ Катерин. Если онъ улучалъ рдкую минуту сказать два слова не въ общемъ разговор, то она твердо была уврена, что на третьемъ его слов, такъ или иначе, Софья Максимовна найдетъ способъ остановить пана. Тотъ начиналъ выходить изъ себя. Гордые, срые глаза его вспыхивали, и тмъ живе, что Катерина оставалась совершенно спокойною и какъ бы не понимала ловкихъ маневровъ его. Но у Черновецкаго, наконецъ, стали по немногу открываться глаза на этотъ странный случай, который все мшалъ ему: онъ твердо ршился добиться разговора съ Катериною, и взялся за это съ большимъ рвеніемъ.
А между тмъ, въ дом у Павла Григорьевича начинала оправдываться пословица: ‘нахали гости, что и хозяевамъ мста нтъ.’
Громкоголосая подмосковная барыня, Графиня Петровна (какъ насмшливо прозвала ее Юлія Тимоеевна) начинала не только по графски, а совершенно по княжески распоряжаться всмъ въ дом. Просыпаясь и еще долго нжась въ постели, она приказывала подать себ свою любимицу, еклочку. еклочка валялась по постели, ползала по самой Графин Петровн, отвчала на вопросы: любитъ ли она барынины глазки, ушки, носикъ? варила на ладони Глафиры Петровны сорочью кашку {Дтская игра.}, а Глафира Петровна кушала чай и посылала просить къ себ Лизавету Максимовну. Лизавета Максимовна входила и цловала протянутую руку, посл чего выслушивала доказательства, что у нея въ дом и то не такъ, и другое не такъ. ‘Положимъ, что это еще ничего, говорила Глафира Петровна, я мать и могу у дочери своей всякій чай пить, но если гостямъ подаютъ такой чай, я ужъ и не знаю,’ выразительно замчала она и непремнно заставляла отвдать свой чай Лизавету Максимовну. ‘Ты неуважаема въ дом, другъ мой. Мужъ тебя не уважаетъ.’ ‘Онъ меня любитъ, мама’, отвчала со слезами на глазахъ и съ гордостью въ сердц молодая женщина. ‘Любовь не главное въ супружеств. А главное то, чтобы жена не была рабой своего мужа — умла держать его въ рукахъ…’ Но Лизавета Максимовна ршительно не понимала, чтобы можно было львиную, мужественную голову Павла Григорьевича держать въ рукахъ для чего нибудь другаго, какъ не для самаго нжнаго, ласковаго поцлуя.
— Наконецъ, скажи ты мн, задавала вопросъ Глафира Петровна: Какую роль играетъ у васъ въ домъ Катерина?
Лизавета Максимовна совершенно терялась и не находила, что сказать.
— Никакой… Какую же роль, мама?
— Я вамъ скажу, какую. Она у васъ главное лицо въ дом. Входитъ она, вс глаза обращаются къ ней. Юлія Тимоеевна прізжаетъ, не успетъ головой мн кивнуть, пробормочетъ что-то и бжитъ къ Катерин, кричитъ: ‘Катерина!’ Де-Соль зоветъ ее принцессой… Вчера подалъ ей стулъ прежде моего, и она сама ужъ догадалась предложить мн. Или теперь, Павелъ Григорьевичъ, съ чмъ это схоже?… онъ только что, кажется, не влюбленъ въ свою сестрицу… Она чудеситъ. Отъ свта отказывается, чтобы женихи больше льнули, а между тмъ, какое у васъ помщеніе занимаетъ? Прекраснйшій мезонинъ, съ такимъ убранствомъ, какого я и не знаю… хоть во дворц.
— Но это еще покойная Настасья Николаевна…
— Знаю, перебила Глафира Петровна дочь.— Но, посл покойной Настасьи Николаевны, хозяйка въ дом Лизавета Максимовна, и я спрошу тебя, прямо… Аннушка! стань къ окну и не слушай, что я буду говорить! а это невинное дитя ничего еще не смыслитъ,— указала Глафира Петровна на свою еклочку… Я спрошу тебя прямо, какъ ты помстила твоихъ сестеръ? Въ одной комнатк, которая только на двое раздлена, а Катерина одна занимаетъ прекраснйшихъ три комнаты? Вдь хорошо, что Вра еще ребенокъ, а Софи — ангелъ доброты, а то он имли бы право потребовать, чтобы я дня не оставалась въ твоемъ дом.
— Мама, мама! почти плача, говорила Лизавета Максимовна. Неужели я должна была выгнать Катерину изъ ея комнатъ? Отнять у нея помщеніе, которое приготовила ей мать?
— Я не говорю, чтобы ты ее выгоняла, говорила Глафира Петровна, кладя руки на грудь: нтъ! Но она сама должна была уступить, изъ уваженія ко мн, какъ твоей матери, и не сдлала этого, значитъ, ни братецъ, ни сестрица тебя не уважаютъ.
— Они любятъ меня, любятъ, мама!
— Они и должны тебя любить, подтвердила Глафира Петровна и, помолчавъ, присовокупила: ты можешь теперь пойти, и подумать, другъ мой, о томъ, что я теб говорила… еклочка, поцлуй у бари ручку.
еклочка цловала ручку, и Лизавета Максимовна, разстроенная такимъ образомъ, почти каждое утро уходила, ршительно не зная, куда дться ей? Она больше всего опасалась, чтобы Павелъ Григорьевичъ не замтилъ ея заплаканныхъ глазъ.
Но Глафира Петровна этимъ еще не удовольствовалась. Ей хотлось на утреннія конференціи вызвать и Павла Григорьевича, но онъ уклонился. ‘Скажи, пожалуйста, Лиза,’ говорилъ онъ, ‘что это маменьк, какъ маркиз временъ Людовика XV, вздумалось принимать насъ въ постели? Ну, сынъ и докторъ куда ни шло! а я-то зачмъ?’
Глафира Петровна обратилась на Катерину, которую она считала молодой двочкой, институткою, забравшею себ разныя разности въ голову и не имвшую никого, кто бы могъ ее образумить. Глафира Петровна взялась за это дло.
— Что это за вздоръ, Катенька, забрались вы на верхъ, отъ людей прячетесь. Это не хорошо для молодой двушки.
— Дале, что угодно вамъ будетъ сказать? спросила ее та.
— То мн угодно сказать, что это пустяки, гордость одна: покажу вотъ я всмъ, какъ должно оплакивать смерть матери: бродить по лсамъ, отъ людей прятаться… Не у васъ первой, не у васъ послдней умерла мать. Такъ уже Богъ судилъ. Это значитъ, Богу противиться.
— Дале, Глафира Петровна… или нтъ, позвольте прежде васъ спросить: я объявляла вамъ, что это я показываю, что грущу по матери, когда брожу по лсамъ?
Глафира Петровна остановилась.
— Стало быть, это по комъ нибудь другомъ грусть? спросила она.
— Можетъ быть.
— А, да! такъ вы бы такъ и говорили.
— Вы меня не спрашивали.
Спокойствіе, точность, короткая опредлительность отвта удивили Глафиру Петровну, но она, конечно, не поврила истин, потому что истина довольно прямо и открыто высказывалась ей.
— Отъ чего бы это ни было, начала она, помолчавъ: но во всякомъ случа, грусть ваша, Катенька, компрометируетъ вашихъ родныхъ.
Катерина, опершись на руку, смотрла на Глафиру Петровну.
— Потому что, продолжала та, пожавъ плечами, нельзя пойдти и всмъ разсказывать, что это вы не по матушк, не по батюшк въ грусть вдались, а всякій такое сужденіе можетъ положить: что вотъ вы остались сирота безъ матери, и родные ваши, братъ и невстка, не стараются замнить вамъ ее.
— И было бы напрасное стараніе… Мать мою никто мн не замнитъ, воскликнула, вспыхнувъ, Катерина: — вы мало ее знали, не говорите о ней, Глафира Петровна.
— Ахъ, Боже мой! о каждомъ человк говорить можно.
— Но вамъ нечего мн говорить о моей матери. Замнить ее? говорила Катерина, и губы ея дрожали…. я въ такихъ лтахъ, Глафира Петровна, что могу остаться безо всякой замны.
— Даже если бы и я…
— Даже если бы и вы…
— Горда же твоя золовушка! сказала потомъ Глафира Петровна дочери, но Катерину не оставила въ поко, и даже однажды оказала ей честь, войдя къ ней на верхъ.
— Какъ у васъ хорошо здсь! говорила она.
— Очень, подтвердила Катерина.
— И все это вамъ отъ маменьки досталось? допрашивала она о каждой вещи, беря ее въ руки и осматривая со всхъ сторонъ: точно, вамъ не грхъ потужить о такой матери. И это она вамъ сдлала?
— Она.
— А вотъ это?
— Она, она! отвчала, едва вынося, Катерина,— и Бога ради, не спрашивайте меня боле… Все, что вы ни видите, это она, мать моя, мн сдлала… даже это кружево къ занавскамъ пришивала она собственными руками! заключила бдная двушка, и въ порыв горестнаго раздраженія и душевной тоски, поднесла къ губамъ края занавски и цловала ихъ.
Глафира Петровна сжалилась наконецъ надъ нею и оставила ее, но въ тотъ же вечеръ не утерпла и начала ей доказывать, что мать поступила несправедливо, отдавъ ей свое имніе, и что, по совсти, Катерина не должна и думать о полученіи части изъ отцовскаго имнія — что такъ Богъ велитъ и люди говорятъ. Глафира Петровна, съ этими рчами попробовала отнестись и къ Павлу Григорьевичу. Тотъ выслушалъ очень внимательно до конца и, подумавши, отвчалъ: да, точно, матушка не хорошо сдлала, что все отдала дочери, но все-таки, я полагаю, это лучше того… чмъ поступаютъ другія матери, которыя общаютъ дочерямъ много и не даютъ ничего. Глафира Петровна почему-то быстро оставила разговоръ и не возобновляла его въ другой разъ. Вниманіе свое она перенесла на другіе предметы: Андрей Иванычъ, напримръ, оказался, по ея мннію, никуда негоднымъ хозяиномъ, потому что онъ очень бабъ берегъ и не посылалъ ихъ молотить, тогда какъ у самой Глафиры Петровны вс бабы молотятъ и еще лучше мужиковъ.
— Да вы не смотрите, маменька, что Андрей Ивановичъ старъ и лысъ, отвчалъ съ улыбкою Павелъ Григорьевичъ. Андрей Ивановичъ большой поклонникъ женскаго пола: онъ еще покойную матушку убдилъ выписать дв молотильныхъ машины и меня подбилъ на ту же мысль, къ осени пріобрсти третью — такъ что нашъ прекрасный полъ ршительно не будетъ работать цпами.
— И много кто не работаетъ, замчала въ сторону Глафира Петровна. Де-Соль хоть бы фортепіано настроивалъ, и того нтъ.
— Онъ не артистъ въ этомъ род, отвчалъ Павслъ Григорьевичъ.
— А въ какомъ онъ род артистъ, не мшало бы узнать?
— Въ томъ род, Глафира Петровна, что онъ служилъ моей матери и я не могу его выгнать изъ дома, пока monsieur де-Соль самъ не почувствуетъ, что онъ мн не нуженъ.
Надобно было удивляться терпимости, съ какою Павелъ Григорьевичъ, однажды ршившись переносить неугомонное присутствіе своихъ гостей, переносилъ его до послдней крайности.
Глафира Петровна не оставляла въ поко ничего. Дворецкій казался ей мшковатъ, не такъ ходилъ, какъ бы она хотла, конюхи поздно лошадей поили, кашка еклочки не поспла и все потому, что поваръ изволилъ куры строить, и Глафира Петровна даже знала кому. Весь избытокъ подобныхъ свдній она выставляла на видъ Лизавет Максимовн, какъ ничего незнающей, что длается у нея въ дом. И мудрено, дйствительно, было что нибудь узнать въ этомъ бдномъ дом, который самъ сталъ не похожъ на себя посл нашествія на него дванадесяти языцей. Голова самаго расторопнаго человка должна была потеряться въ суматох разнородныхъ требованій, желаній, приказаній… Англичанки спрашивали ветчины и пироговъ къ чаю, француженка хотла бисквитовъ, докторъ требовалъ діэтетическихъ завтраковъ и обдовъ для своего больнаго, Глафира Петровна всего хотла и ничего нехотла. Польская прислуга Черновецкаго ссорилась съ москалями, и бдная Лизавета Максимовна не приказывала ужъ своему дворецкому, а умоляла его исполнять вс требованія, не жалть ничего, лишь бы не доходило жалобъ къ Глафир Петровн, а жалобы являлись каждый день.
Кто не испыталъ подобнаго положенія, тотъ не можетъ себ представить, сколько въ немъ соединено неудовольствій на каждомъ шагу, отъ которыхъ никакъ не убжишь, тягость и принужденіе истомляютъ душу… Катерина стала на цлые дни уходить изъ дому.
Одинъ разъ, вставши съ зарею, она, по обыкновенію, пошла въ одну сторону, потомъ, ей извстными тропинками и глухими мстами, очутилась совершенно на противоположномъ конц сада и спшила къ рк. Не желая длать обхода, Катерина спрыгнула съ маленькой крутизны и разомъ стала возл своей лодочки…. Весла не было. Оно было переломлено на четыре части и брошено въ середину лодки. Никогда лицо Катерины не вспыхивало румянцемъ боле сильнаго гнва. Она оперлась ногою о край лодки и смотрла глазами вокругъ…. на обходной тропинк показался Черновецкій.
— Это дло вашихъ рукъ, monsieur Черновецкій? сказала она.
Тотъ, не отвчая, продолжалъ подходить и подалъ ей въ руки другое весло.
— Это еще не замна: вы осмлились изломать мое весло и подаете мн точь въ точь такое же. Есть разница между моимъ и вашимъ… Зачмъ вы это сдлали? проговорила Катерина и взглянула прямо въ лицо Черновецкому, который, въ свою очередь, тоже, казалось, былъ раздраженъ. Перчатка на рук у него была разорвана, на колн виднъ былъ слдъ приставшей земли и сора. Онъ сжималъ въ рук горсть зеленыхъ листьевъ, сорванныхъ почти въ бшенств.
— Зачмъ вы это сдлали? повторила Катерина, нонижая голосъ, но не снуская своихъ гордыхъ, блистающихъ глазъ.
— Я сдлалъ это за тмъ, отвчалъ наконецъ Черновецкій:— чтобы говорить съ вами.
— Говорите же, я васъ слушаю.
Черновецкій началъ представлять Катерин жертвы, которыя онъ принесъ ей: этотъ годъ терпнія и ожиданія, пріздъ сюда, и какое же вознагражденіе получилъ онъ? Черновецкій хотлъ еще что-то говорить.
— Позвольте, сказала Катерина. Можетъ быть, вамъ будетъ угодно еще много вычислять вашихъ геркулесовскихъ подвиговъ, совершенныхъ для меня, но я слишкомъ слабая женщина, чтобы могла вознаградить васъ. Проговоря это, она перешагнула въ лодку и разомъ отчалила отъ берега. Черновецкій, кажется, готовъ былъ броситься за нею… Катерина, не оборачиваясь, проплыла небольшое пространство и скрылась за зеленымъ уступомъ рки.
Отверженная любовь и польская гордость заговорили въ Черновецкомъ. Онъ думалъ поразить Катерину и весь обратился къ Софь Максимовн. Тамъ того только и ждали. Катерина приняла этотъ маневръ съ спокойнымъ достоинствомъ. Черновецкій еще боле пришелъ въ бшенство и сталъ съ какой-то вжливой наглостью длать дерзости Катерин. Разговаривая съ Софьей Максимовною, онъ будто не видалъ, когда въ гостиную входила она и потомъ истощался передъ нею въ извиненіяхъ, что онъ ея не замтилъ. Глафира Петровна, безъ опредленнаго сознанія, по инстинкту, вдругъ почуяла духомъ, что она нашла себ сообщника и начала подвизаться съ немалымъ рвеніемъ въ наученіи и образумленіи молодой двушки, которая горда, какъ никто. Черновецкій (стыдно сказать) тоже вступилъ въ безмолвное соглашеніе съ старой бабой-ханжею, и чего не досказывала его дкая тонкость, то онъ умлъ заставить договаривать Глафиру Петровну. У нея вдругъ явились многія исторіи, которыя она на своемъ вку знала и слышала, и своими глазами видла. Исторіи преимущественно касались того, какъ такая-то и такая-то заперлись чуть не въ дуплахъ Богу молиться, и что-жъ изъ того вышло? Глафира Петровна останавливалась и скромно взглядывала на дочерей, но если тхъ не было, она позволяла себ входить въ нкоторые намеки и поясненія. Черновецкій, обыкновенно, при этомъ молчалъ, но его скромное, улыбающееся молчаніе исполнено было самой ядовитой, утонченной колкости для Катерины, которая на все это ничмъ не отвчала. Она легко бы могла избавиться отъ всхъ непріятностей: ей стоило только не появляться въ гостиную, но она являлась, и являлась каждый день. Это было настоящее гордое, малороссійское упрямство. Катерин казалось совершенно естественнымъ не дать Черновецкому думать, что она бжитъ отъ его словъ, и она каждый день несла на встрчу этимъ словамъ неприкосновенную ясность своего гордаго, спокойнаго лица.
Посл одного такого утра, Катерина, прямо съ рки, вошла въ гостиную. Ей показалось что-то особенное въ общемъ выраженіи лицъ. Черновецкій всталъ и молча ей поклонился: онъ будто избгалъ ея взгляда, но Глафира Петровна, съ повязанной мокрою салфеткою на головъ, что было признакомъ сильныхъ душевныхъ волненій, Глафира Петровна сіяющими глазами привтствовала Катерину.
— Вотъ, Катенька, другъ мой… или какъ васъ звать? святая пустынница… Пока вы въ дебряхъ вашихъ были, а у насъ дло великое сдлалось. Господь насъ радостію постилъ. еклочка! скажи бар устами младенца невиннаго: что намъ Господь Богъ послалъ? Платьице теб новое сошью.
Двочка, достаточно пріученая къ фарсамъ, выступила на середину комнаты:
— А наша баря замужъ идетъ, вонъ за хорошаго барю, сказала она, указывая на Черновецкаго.
— Вы того, Катенька, по всей вроятности, никакъ не ожидали, замтила Глафира Петровна.
— Напротивъ, сказала Катерина: — я, какъ многіе пустынники и пустынницы, обладаю даромъ предвидть будущее, а потому давно это знала, проговорила она и обратясь къ Софь Максимовн и къ Черновецкому, сказала имъ все, что приличіе велитъ сказать въ подобномъ случа.
Черновецкій отвчалъ ей съ бшенствомъ во взгляд, такъ что по человчеству его жаль было въ эти минуты, но Павелъ Григорьевичъ между тмъ выходилъ изъ себя.— Что это за комедія разъигралась въ моемъ дом? говорилъ онъ.
Понятно, что свадьбою очень спшили, и въ этой сует, Глафира Петровна успла занять денегъ у Павла Григорьевича. Она также было хотла, по скорости времени, чтобы не озабочивать голову, воспользоваться готовымъ приданымъ Катерины, которое ей мать сдлала въ Одесс. Для Глафиры Петровны все равно: она отдастъ деньгами, или точно такими же вещами.
— Нтъ, маменька! замтилъ Павелъ Григорьевичъ: — не будетъ ли это уже слишкомъ много для Катерины: она уступила своего жениха, и еще должна отдать свое приданое.
Наступилъ день свадьбы. Катерина была приглашена въ подруги невсты, и охотно на это согласилась. Павелъ Григорьевичъ непремнно требовалъ, чтобы она показалась передъ всми и не давала думать о себ, что она скрывается въ слезахъ о ловко выхваченномъ жених. Катерина явилась. Общее вниманіе не такъ было обращено на невсту, какъ на ея подругу. Сколько составлялось необъяснимыхъ гаданій, предположеній, мнній…. Была у Черновецкаго минута до того страстнаго изступленія, что улови онъ малйшее колебаніе въ лиц Катерины, онъ бы упалъ передъ нею на колна и не оторвался отъ ея ногъ, но Катерина не колебалась.
Когда воротилась изъ церкви, посл обда и до начатія танцевъ, Катерина выбрала время уйдти незамтно. Одна у себя, когда внизу гремлъ балъ, она много передумала и перечувствовала, сидя за раскрытой книгою. Вдругъ услышала, что къ ней кто-то вошелъ и остановился.
— Что теб надобно? сказала она, называя своего человка по имени.
Лакей не отвчалъ.
Катерина оборотилась: это былъ Черновецкій. Въ первую минуту, при вид его блднаго, взволнованнаго лица, ей стало жаль его.
— Что вамъ угодно? сказала она.
— Вы не хотли танцовать на моемъ бал? Балъ веселъ и я очень веселъ.
— За вами ваше право веселости.
— Такъ вы не будете танцовать?
— Не буду, оказала Катерина.
— А почему вы не будете?
— Потому, что не хочу.
— А почему вы не хотите?
Черновецкій дерзко разсмялося.
— Я именно пришелъ сюда, чтобы вы захотли.
— Въ самомъ дл, monsieur Черновецкій? сказала, поднимаясь, Катерина. Неужели вы о-сю-пору не убдились, что я полная госпожа своего хочу и нехочу!
Говоря эти слова, Катерина позвонила. Вошелъ ея человкъ.
— Проводи Станислава Викентьича…
Такъ кончилась у Катерины исторія ея съ Черновецкимъ, и началась его собственная.
На другой день, молодой объявилъ полному свадебному комитету и предсдательствующей Глафир Петровн, что ему нельзя оставаться доле, и онъ узжаетъ сегодня, сейчасъ…. Можно себ представить нмое удивленіе, ропотъ и за тмъ материнскіе стоны Глафиры Петровны. Ей разстаться съ ангеломъ ея жизни и такъ внезапно!.. она не ожидала того и простирала объятія. Софья Максимовна бросилась въ нихъ…. Черновецкій сказалъ своей молодой супруг: что онъ вовсе не такъ жестокъ и что Софія Максимовна можетъ остаться, если ей въ такой мр тяжела разлука съ родными… Софья Максимовна однако не осталась, какъ и слдовало ожидать.
При своемъ поспшномъ отъзд, молодые не успли даже проститься съ Катериною.

——

Прошло три года. Супруги Черновецкіе успли разъхаться, Глафира Петровна получила манію: говоря о чемъ бы то ни было, приводить къ разговору: ‘Что зять у нея не оцнилъ ея ангела небеснаго…’ хотя сама очень хорошо знала цну этому ангелу и бранилась съ нимъ ежедневно, пока на порог не появлялись гости.
Катерина тоже не жила ужъ въ дом брата. Хотя на бывшихъ консиліумахъ и конференціяхъ, Глафира Петровна всегда заставляла свою Аннушку отходить къ окну и не слушать, что госпожа будетъ говорить, но Аннушка все прекрасно слышала и переносила всти въ двичью и въ кухню. Прислуга Катерины съ негодованіемъ слушала, какъ хотятъ ея барышню выжить изъ комнатъ, которыя покойная матушка приготовила ей въ отцовскомъ домъ. У Катерины была любимая двочка, которую очень любила въ послднее время Настасья Николаевна. Катерина Григорьевна взяла ее къ себ, холила ее, наряжала, сама учила грамот, и Таня была всей душей предана барышн.
Въ одинъ изъ томительныхъ вечеровъ, Катерина, до изнеможенія напоивши душу музыкою и слезами, лежала въ полузабытьи, у себя на диванъ. Вдругъ она почувствовала, что возл нея кто-то стоитъ, плачетъ надъ нею и беретъ ея руки. Катерина очнулась: передъ нею, на колняхъ, стояла Таня. Двочка взяла ея руки, положила ихъ къ себ на плечи и, въ слезахъ, начала безсвязно, но очень понятно, пересказывать слова Глафиры Петровны, разсказала ей, что Глафира Петровна даже съ своимъ кучеромъ сейчасъ разсуждала о томъ, что Катерина не должна занимать своихъ комнатъ и не играть такой важной роли, и что она, а не Катерина, главная въ дом. Таня перешла къ воспоминанію о Настась Николаевн и, горячо цлуя руки Катерины, припадая къ нимъ смоченнымъ слезами лицомъ, добрая двочка начала почти голосить, причитывая какъ по мертвому: ‘такъ ли бы оно было, если бы покойная барыня была жива? Встала бы она теперь, да посмотрла, послушала, что говорятъ, что барышн мста нтъ въ отцовскомъ дом…’ Все это было ужъ слишкомъ не по силамъ Катерин. Съ нжностію, освобождая свои руки отъ поцлуевъ Тани, она цловала двочку въ голову, повторяя, что это вздоръ, пустяки, что этимъ нечего огорчаться, и вдругъ сама зарыдала. У Тани высохли слезы отъ испуга, когда она услышала страшныя, истерическія рыданія.
На другой день, Катерина вошла въ кабинетъ къ брату.
Одну руку она положила на книгу, которую онъ читалъ, другую на плечо ему, и сказала.
— Павелъ, я буду просить тебя объ одной вещи и знаю напередъ, что ты мн откажешь, но я до тхъ поръ не отстану отъ тебя, пока ты не согласишься.
— Это что-то важное, Катерина!… Впрочемъ, проси. Я не знаю, въ чемъ бы я могъ отказать теб? проговорилъ Павелъ Григорьевичъ. Но какъ велико было его удивленіе, когда она начала просить его выстроить домъ въ саду надъ Донцомъ.
— Для кого домъ? спросилъ онъ.
— Для меня, Павелъ.
— Чтобы теб жить въ немъ, когда ты выйдешь замужъ?
— Чтобы жить теперь, братъ.
— Хорошо, сестра, сказалъ Павелъ Григорьевичъ.— Но ужъ не говоря о томъ, что скажутъ люди,— что скажу я самому себ? что въ моемъ дом не стало мста родной сестр? Павелъ Григорьевичъ взялъ ее за руку.— Тебя выжили изъ отцовскаго дома. Я не зналъ, что до того дошло.
— Нтъ, Павелъ, нтъ! сказала Катерина, съ глубокой, грустной нжностью положивъ об свои руки на руку брата: но дло въ томъ, что я хочу уединенія, Павелъ! можетъ быть такого уединенія, чтобы голоса не доходили ко мн, и одинъ Богъ, въ величіи природы, говорилъ моему печальному сердцу.
Растроганная до слезъ, Катерина тмъ не мене постаралась ослабить впечатлніе, которое она произвела на брата.
— Слава Богу, Павелъ! продолжала она. — У тебя растетъ дочь, Настенька. Мои комнаты по праву принадлежатъ ей. Пусть она у своего отца поживетъ въ нихъ также привольно, какъ я жила у моей матери!… Братъ! ты позволяешь мн выстроить домъ? Повторяю теб, что я желаю уединенія, чтобы голоса не доходили ко мн, а здсь даже голосъ Глафиры Петровны касается моего слуха! Я не хочу его слышать.
Павелъ Григорьевичъ молча всталъ. Заложивъ руки за спину, онъ прошелся по комнат.
— И мсто ужь назначено? глухо спросилъ онъ.
— Назначено.
— Когда же?
— Немедля, какъ только ты дашь свое согласіе, Павелъ.
— А ежели я не дамъ его? живо спросилъ Павелъ Григорьевичъ. Но онъ тотчасъ умрилъ свой порывъ. — Ты независима, Катерина! сказалъ онъ. Мое согласіе ршительно не нужно для тебя. Но, сестра! продолжалъ онъ, нжно и печально положивъ руку на голову молодой двушки: — я теб братъ, ты у меня одна сестра… Неужели, кром этого согласія, я ничего не могу дать теб, Катерина?
— Ничего, братъ. Я бы сказала: помоги мн, Павелъ! но помощи быть не можетъ.
— Богъ теб помощь, сказалъ Павелъ Григорьевичъ, будто благословляя сестру,— по-крайней-мр не скажутъ, что ты, какъ отверженница, будешь жить въ лачуг. Я самъ составлю теб планъ на домъ и выстрою его.
Прошло очень немного времени, и въ одно лтнее утро священникъ отслужилъ молебенъ, окропилъ святою водою уединенное мсто на высокомъ берегу Донца, рабочіе выпили по хорошей чарк водки, перекрестились и Павелъ Григорьевичъ скомандовалъ:— Ну, ребята, съ Богомъ! начнемъ. Въ собственныя руки онъ взялъ лопатку и высоко взметнулъ первый комъ земли, которую начали рыть для заложенія фундамента. Домъ былъ заложенъ и пошелъ рости ‘какъ грибъ’, говорила Глафира Петровна.
Павелъ Григорьевичъ весело говорилъ сестр, что она будетъ жить ‘на сняхъ’. Онъ хотлъ ей построить что-то въ род терема, и изъ этого вышла круглая двухъэтажная башня, которая точно насквозь была прорзана снями или длинной галлереей со сводами. Эти сни, заканчивавшіеся легкими полуарками, выходили къ сторон рки на площадку тесанаго сраго камня. Самая площадка осьмнадцатью ступенями сходила къ рк, въ которой отражался весь домъ. Нижній этажъ, собственно назначенный для теплицъ, чрезъ сверкающія стрльчатыя окна бросалъ свтъ въ зеленоватую глубину Донца. На прозрачномъ дн его отражалось розовое зданіе, унизанное, какъ перлами, рядомъ блыхъ колоннъ, на которыя плескала рка, переливаясь въ розовыхъ оттнкахъ. Павелъ Григорьевичъ все хотлъ приспособить къ тому, чтобы его созданіе было маленькимъ чудомъ безъимянной долины. Онъ отдалилъ отъ него вс другія постройки (кухня и небольшія службы совершенно скрыты были за деревьями), и одно легкое розовое зданіе, съ двственной граціозностью своихъ стройныхъ, блющихъ колоннъ, виднлось, открытое со всхъ сторонъ, въ широкомъ внц темнаго дубоваго лса.
Катерина на слдующую зиму перешла въ свой домъ. Нужно ли говорить о разнородныхъ толкахъ и мнніяхъ, которыя возникли изъ того? Большинство утверждало, что Катерина любила Черновецкаго, но у ней отбили его, и бдной сирот, которая еще не оправилась отъ удара, нанесеннаго ей смертью матери, естественно было упасть духомъ отъ встрчи съ новымъ пораженіемъ. ‘Она пала, пала!’ восклицала одна краснорчивая дама. Но мужчины ршительно не допускали, чтобы Черновецкій могъ предпочесть Софью Максимовну, если-бы Катерина подала ему хоть малйшую надежду, а иначе говорили они, должно признать, что Черновецкій глупъ и слпъ, какъ сова при дневномъ свт. Дамы не соглашались съ этимъ, и изо всего выходила исторія, очень похожая на исторію похищенія Чичиковымъ губернаторской дочки.
Но что же длала въ это время сама Катерина? Молчаніе и уединеніе сдлались единственнымъ выраженіемъ ея душевнаго настроенія, и она всмъ сердцемъ отдалась ихъ нмой торжественности. — Жизнь Катерины была та же, что и прежде, только еще поэтичне и грустне казалась она въ совершенной свобод и независимости, не стсняемой теперь ни кмъ и ни чмъ. Вставала ли Катерина, уходила ли, приходила, медленно ли, живо ли поднималась она по срымъ плитамъ ея лстницы, никто не ждалъ ее, и одинъ безмолвный домъ, съ сверкающими окнами и широкими снями, принималъ свою одинокую хозяйку. Перемна была только въ томъ, что теперь Катерина и по ночамъ плавала въ своей лодочк по широкой рк. Звзды блестли, берега безразлично сливались съ темнющими массами деревъ, кое-гд мерцалъ огонекъ на луговой сторон за ркою и чмъ-то вызывающимъ западалъ въ душу Катерины. Она смотрла на него, и глаза ея разгорались, звучно падало весло въ воду, и лодка отчаливала отъ одной изъ блыхъ, прибрежныхъ колоннъ, которыя стояли по сторонамъ лстницы и почти упирались въ темную струю рки. Катерина направляла лодку къ огоньку: чудно звучалъ ея серебристый голосъ въ тишин ночи и лсныхъ береговъ, и мелодически, подъ мрные удары весла, разносились слова псни:
Шевелись же, весло, шевелися —
А берегъ во мрак пропалъ…
Весло переставало шевелиться, и не управляемая лодка, безъ звука и псни, тихо скользила по теченію между пропадающими во мрак берегами. Но никогда не пла молодая двушка стиховъ:
Да что же? Зачмъ бы не хать?
Дождешься ль вечерней порой
Опять и желанья и лодки,
И весла и огня за ркой?…
Она знала, что вечерней поры, лодки, весла и огня за ркою она дождется, но того желанія сердца, которое томительно жило въ груди, никогда не дождаться ей.
Можетъ быть, она теперь и желала бы, чтобы какое нибудь извстіе прозвучало въ ея уединеніи, какъ звучитъ порою струна на оставленной, запыленной гитар, но все было безпробудно вокругъ нее. Для Юліи Тимоеевны давно настали ‘другіе дни, другіе сны’. Она забыла, что была когда-то довольно горячо занята Богомоловымъ, и совершенно перестала вспоминать о немъ. Она постоянно лечилась и, не смотря на свою болзнь, была хорошенькою и нарядною по прежнему. Въ своей втренной доброт и нжности къ кузин, она не оставляла ее, приходила посидть въ ея новомъ дом, попрыгать, какъ ребенокъ, съ крутыхъ ступеней лстницы и, будто подразнивая прекрасную звучность тихихъ береговъ, прокричать имъ какую нибудь веселенькую глупость. Берега повторяли ее, и живой смхъ Юліи Тимоеевны проносился надъ ркою, какъ разъигравшаяся ласточка, часто мелькавшая здсь же. Но Юлія Тимоеевна это время почти не жила въ деревн, и даже теперь, не смотря на достоврный слухъ, что гусарскій полкъ придетъ въ окрестности, она узжала на цлое лто куда-то къ водамъ лечиться. Катерина оставалась совершенно одна. Лизавета Максимовна любила ее и даже очень любила. Но милая Лизавета Максимовна принадлежала къ тмъ женщинамъ, которыя умютъ любить своихъ мужей, дтей, болонокъ, все же прочее, не входящее въ эту, очень тсную категорію, хотя иметъ иногда рдкое счастье пользоваться ихъ любовію, но эта любовь не даетъ ничего, ршительно ничего. Лучше, если-бы ея не было вовсе!
Но Павелъ Григорьевичъ любилъ сестру и, можетъ быть, въ и часы, когда поцлуи Лизаветы Максимовны не отвлекали его, онъ думалъ о ея положеніи…
Домъ Катерины стоялъ почти въ полуверст отъ дома брата, и ихъ раздлялъ глубокій оврагъ, чрезъ который Павелъ Григорьевичъ перекинулъ дугою красивый мостикъ, замыкавшійся легонькой ршеткою, а за нимъ начинались ни для кого недоступныя владнія Катерины.
Такъ прошли 3 года. У Павла Григорьевича родился сынъ, а за нимъ еще дочь, которую Лизавета Максимовна хотли было назвать Глафирой, но Павелъ Григорьевичъ ршительно не согласился и назвалъ Катериной — что, разумется, стоило слезъ Лизавете Максимовн. У мосье Де-Соля умерла жена и онъ, съ крепомъ на рук, явился въ кабинетъ къ Павлу Григорьевичу и объявилъ ему, что онъ, принося жертву праху de la meilleure des femmes, остается въ дом Павла Григорьевича навсегда,— jusqu’ la fin de ses jours.
Такого рода событія домашней жизни шли своимъ путемъ вокругъ Катерины и одно изъ нихъ на мгновеніе поразило ее. Войдя однажды въ кабинетъ къ брату, она услышала стукъ отъзжавшаго экипажа.
— Приди ты двумя минутами раньше, Катерина, сказалъ Павелъ Григорьевичъ, и, знаешь, кого бы ты застала у меня? Богомолова.
— Ты разв знакомъ съ нимъ? сказала Катерина, невольно отступивъ къ окну.
— И да и нтъ, отвчалъ Павелъ Григорьевичъ.— Онъ почти не живетъ здсь, но прізжалъ по дворянскому длу, мы познакомились и, кажется, нашли кое-что, заслуживающее уваженія другъ въ друг. Славный человкъ, что бы тамъ ни говорили! добавилъ Павелъ Григорьевичъ, махнувъ рукою.
Было 29 іюня, день его имянинъ. Довольно рано Катерина пришла въ домъ брата, чтобы подъ своимъ надзоромъ уставить комнаты цвтами и драпировать блыя стны зала зеленью и алыми розами. Среди суетящейся прислуги, буквально засыпанная цвтами, живая и дятельная, въ бломъ, разввающемся утреннемъ плать, показываясь у стнъ на лсенкахъ и становясь посреди зала на колни, чтобы видть букеты и разобрать ихъ, Катерина казалась живымъ представленіемъ самой природы, украшавшей залу своими втвями, цвтами и цлыми снопами блдно-золотистой, еще не совсмъ посплой ржи.
— О, моя ранняя птичка! сказалъ Павелъ Григорьевичъ, показываясь въ дверяхъ залы и протягивая сестр руку, чтобы помочь ей сойти съ лсенки. Но Катерина остановилась на послднихъ ступенькахъ и, тряхнувъ своими широкими рукавами, осыпала накопившимися въ нихъ лепестками розъ всю голову Павла Григорьевича.
— Это теб мой имянинный подарокъ, сказала она. Цлуя съ живостію въ лобъ и въ прекрасные глаза брата, который въ свою очередь, какъ художникъ въ душ, съ улыбкою пожималъ руку сестр, глядя, какъ ржаные колосья, перевитые розами, прекрасно убирали стны его зала…
— Ты вчера поздно пріхалъ? говорила Катерина.
— Очень.
— Много билетовъ разослано на сегодня?
Павелъ Григорьевичъ нсколько пріостановился, чтобы взглянуть на сестру.
— Ты скоро все забудешь, пустынница! сказалъ онъ. — Кто же на имянины приглашаетъ по билетамъ? Прідетъ тотъ, кто захочетъ меня поздравить.
— Ахъ! да, сказала Катерина.
— Ахъ, да! повторилъ въ свою очередь Павелъ Григорьевичъ. — Прекрасно меня поздравилъ вчера нашъ предводитель.
— Ты говоришь это такимъ тономъ… сказала Катерина, замчая странное выраженіе въ голос брата.
— Да, я вчера проглотилъ чудесную пилюлю.
— Пилюлю? сказала Катерина, садясь на диванъ и не выпуская руки брата.— Пилюли вообще бываютъ горьки…
— И эта очень не сладка, могу тебя уврить.
У Павла Григорьевича потемнлъ лобъ и гордо раскрылись глаза.
— Ты не хочешь знать, сказалъ онъ, о тхъ нелпостяхъ, которыя ходятъ въ обществ по случаю твоего уединенія, заключенія или, какъ теперь говорятъ, заточенія?
— Что же о нихъ знать? сказала Катерина.— Нелпости были и останутся нелпостями.
— Отъ этого он не легче, возразилъ Павелъ Григорьевичъ.— Знаешь ли, какой вопросъ сдлалъ мн вчера предводитель?
— Не знаю, отвчала съ милою улыбкою Катерина.
— Я уже совсмъ узжаю отъ него, прощаюсь съ нимъ, говорилъ Павелъ Григорьевичъ,— онъ пожимаетъ мн руку и, выражая свое удовольствіе, съ какимъ онъ будетъ у меня сегодня, вдругъ говоритъ мн: ‘А сестрицу вашу, Павелъ Григорьевичъ, я буду имть удовольствіе также видть?’
— Что же ты находишь въ этомъ вопрос? спросила Катерина.
Павелъ Григорьевичъ вспылилъ.
— То, сказалъ онъ, что мы посмотрли другъ другу въ глаза, и я понялъ, что нелпые слухи, которые съ нкотораго времени стали распространяться: будто я держу тебя въ заточеніи, чтобы такъ или иначе воспользоваться твоимъ имніемъ,— дошли до того, что онъ, какъ предводитель, даетъ мн знать, что онъ хочетъ видть тебя.
Катерина, встревоженная, встала.
— Что же ты ему отвтилъ? спросила она.
— Я? сказалъ Павелъ Григорьевичъ… Я поклонился ему довольно низко и, такъ какъ онъ теперь исполняетъ должность губернскаго предводителя, сказалъ ему: ‘Ваше превосходительство! удовольствіе ваше видть сестру ною совершенно зависитъ отъ ея удовольствія видть васъ’, поклонился и вышелъ.
— Но этого нельзя оставить такъ, сказала Катерина. — Въ моемъ гардероб найдется еще блое платье. Я буду у тебя сегодня на бал, Павелъ.
— Я теб этого не позволю! горячо возразилъ Павелъ Григорьевичъ. — Это значило бы подтвердить вс эти прекрасные слухи. Ты столько времени скрывалась отъ людскихъ глазъ и вдругъ, едва предводитель намекнулъ мн, ты являешься у меня на бал и пляшешь!
— Да, точно, согласилась Катерина.
Павелъ Григорьевичъ большими шагами прошелся раза два по комнат.
— Вздоръ, сказалъ онъ съ тою горячностью, къ которой способны только пылкіе, благородные люди.— Мы съ тобою, сестра, стоимъ выше этихъ дрязгъ, чтобы намъ обижаться, или печалиться ими… Слышишь: мой Павелъ громогласно возвщаетъ о своемъ пробужденіи. Пойдемъ, взглянемъ на дтей, сказалъ онъ.
Балъ шелъ весело и живо, онъ только что еще начинался, а потому не было еще ни усталыхъ, ни скучающихъ: въ садъ и на балконъ никто не выходилъ еще освжиться, во всхъ комнатахъ боле или мене было пусто, и одна только бальная зала собрала въ себя всхъ гостей.
Катерина тоже была не вдалек отъ нея. Можетъ быть, единственно въ слдствіе того, что желаніе Катерины быть на бал, встртило ршительное противодйствіе — ее будто что-то влекло къ открытымъ блистающимъ дверямъ. Она почти готова была вмшаться въ толпы крестьянъ, сошедшихся къ освщеннымъ окнамъ и густыми, сплошными массами прильнувшихъ къ нимъ. Разумется, она этого не сдлала. Въ бальномъ, бломъ наряд, съ густыми, благоуханными локонами, спускавшимися на открытую шею, Катерина давно уже стояла въ ближней къ дому боковой алле и слушала музыку, или лучше сказать, музыку собственной души съ приливающими къ ней воспоминаніями. Точно такая же ночь тихая, теплая, серебромъ окаймленная, живо припомнилась Катерин. Казалось, прекрасный праздникъ Марьи Львовны, какъ виднный когда-то сонъ, сбывался наяву. Надъ вершинами сада проносилась музыка, блистали огни, полуозаряя деревья, мстами выхваченныя полосою свта изъ темноты верхушки кустовъ, казалось, трепетали каждымъ отдльнымъ листкомъ своимъ,— трепетали въ неподвижномъ воздух, какъ-будто стенящемъ отъ замирающихъ въ немъ звуковъ… И трепетало сердце Катерины. Она прижала руку къ груди и неподвижно стояла подъ деревомъ, все также, какъ за шесть лтъ назадъ, приникнувъ къ нему кудрями. Все было, какъ прежде, только прежнюю дтскую беззаботность и радость смняли переполненная мра горя, выстраданнаго въ затаенномъ безмолвіи женской души…
Мгла не яснла, но темнла вокругъ, наозаренныхъ полосахъ аллей стояли неподвижными колоннами высокія деревья, давая между собою мсто легкой, вздрагивающей тни Катерины. Но не одна ея тнь была тутъ… поперегъ, застилая стволы деревьевъ, показалась на песк аллеи другая, медленно двигавшаяся, она искала чего-то, поворачивая голову по сторонамъ. Ужасъ обнялъ Катерину. Прикованная имъ къ мсту, она смотрла, какъ двигалась длинная тнь и, выдвигаясь боле и боле, уже достигала ее… Катерина рванулась впередъ. Аллея, на которой она стояла, вела прямо къ ея мостику, и Катерина спшила къ нему, сохраняя полную увренность, что никакая тнь не можетъ туда за нею слдовать и перейти черту, разграничивающую ея отдльный, недоступный міръ, отъ другаго міра. Но что должна была она почувствовать, когда, спускаясь съ одной стороны крутой арки, явственно услышала, какъ кто-то всходилъ на другую сторону? Каменныя плиты мостика отдаются подъ его шагами, какъ он никогда не отдавались подъ легкимъ шагомъ Катерины. Она не могла остановиться чтобы запереть ршетку. Ужасъ гналъ ее. Она готова была броситься бжать но въ слышимыхъ позади шагахъ было что-то покоряющее, овладвавшее ею: какъ бы тотъ, кто шелъ сзади, широкимъ шагомъ наступалъ на каждый шагъ ея и приковывалъ его къ земл. Кажется, остановись онъ, и Катерина бы остановилась но онъ шелъ… Катерина безотчетно, съ такимъ же точно инстинктомъ, какъ раненная птичка летитъ къ гнзду, спшила къ своему дому, и хотя бы кто-либо попался на встрчу! Прислуга глядла у оконъ бальнаго зала… Катерига широкимъ размахомъ отворила дверь въ свои сни, гулъ пошелъ по сводамъ уединеннаго дома, въ затихающемъ гул слышались шаги… Почти не сознавая, что она длаетъ и куда именно идетъ,— Катерина вышла на площадку. На мгновенье она пріостановилась на ней и начала поспшно сходить съ пустыхъ ступеней лстницы, и неотступный другой сходилъ за нею…
Катерина сошла съ пятой, съ десятой, двнадцатой ступени, стала на шестнадцатую и остановилась. Дале идти было некуда. Ото всей лстницы оставалась одна ступень, а на другую уже всплескивалась ропщущая рка.
— Кто вы? сказала Катерина, оборачиваясь съ той быстрой ршимостью, на которую подвигаетъ крайность… Я васъ спрашиваю. Отвчайте мн: кто вы?
Береговые фонари, которые обыкновенно зажигались каждый вечеръ для случайныхъ катаній Катерины, горли тускло и, обращенные на рку, почти не освщали лстницу, а тнь отъ дома, какъ щитомъ, покрывала ее, и въ густомъ сумрак блли только дв блыя колонны, и Катерина, вся въ бломъ, отклонившаяся нсколько назадъ и протянувшая впередъ руку съ своимъ повтореннымъ вопросомъ: ‘Кто вы?’ Высокая, темная фигура стояла тремя ступенями выше и, не отвчая, сошла съ нихъ. Въ своей ршимости, Катерина не подалась назадъ. Она ничего не говорила, протянутая рука ея будто повторяла вопросъ: ‘Кто вы?’
— Если вы не узнали меня, горестно оказалъ Михаилъ Ивановичъ, закрывая лицо руками: — то какъ же я смлъ прійти сюда!
Катерина вскрикнула и будто окаменла на своемъ мст.
— Кто вы? произнесла она съ задушеннымъ воплемъ, опуская отяжелвшую руку на руку Михаила Ивановича.
— Кто вы? еще разъ безсознательно пролепетали уста, когда сердце, замирая и томясь, знало уже, кто стоялъ передъ Катериною.
— Зачмъ вы здсь? спросила она, будто пробудясь отъ сна. Молодая двушка сдлала шагъ впередъ, и ея безчувственная рука затрепетала въ рук Богомолова. Вы сказали мн: ‘не искушайте меня’, и я не искушала вамъ. Зачмъ же вы пришли… искушать меня? спрашивала она задыхающимся, чуть слышнымъ голосомъ. Идите! не стойте! Я вамъ говорю: идите! пока у меня еще есть сила сказать вамъ это. И будто, порываясь отойти, Катерина отворотила голову. Но какая-то тайная сила удерживала ее, рука, жаркая и трепетная, не отдлялась отъ руки Михаила Ивановича.
— Что же вы стоите? съ страшнымъ усиліемъ надъ собою сказала Катерина, оборачиваясь къ Богомолову.
Онъ стоялъ.
— Она умерла, сказалъ онъ прерывающимся голосомъ.
— О какой смерти вы мн говорите? Разв вы думаете, что это не смерть: умирать сердцемъ, какъ умираю я? говорила, не помня себя, Катерина. Слышите, какъ стонетъ рка? Вы думаете, что я не засматривалась въ ея глубину? что не шептали мн чего нибудь волны? Выплывая въ лодк, вотъ туда, на середину, часто думала я: не кинуть ли этотъ домъ и не испытать ли, какъ хорошо тамъ, поглубже, подъ этими сверкающими волнами… И это жизнь? Такъ дайте мн смерти — вдь это все, что вы можете дать мн.
Такъ вылилось, наконецъ, изъ души это безмолвное, затаенное горе! Катерина вся дрожала, дрожалъ и голосъ ея и распустившіяся по плечамъ кудри….
Сокрушенный, пораженный, Богомоловъ слушалъ ее. Сколько ни таилось для него блаженства въ этихъ словахъ, но ужасающая скорбь ихъ не давала сердцу чувствовать счастья.
— Катерина Григорьевна?… отрывисто сказалъ онъ, и полный такого же страшнаго трепета, глядлъ на рку, безъ словъ, безъ поцлуя, прижимая руку Катерины къ трепещущей, замирающей груди своей.
— Катерина Григорьевна! она умерла, повторилъ Михаилъ Ивановичъ. Та несчастная женщина умерла…
— Какая? спросила Катерина съ страшнымъ спокойствіемъ. Этотъ порывъ души, сломившій вдругъ печать пятилтняго, затаеннаго молчанія, истощилъ вс силы молодой двушки. Она не понимала того счастія, о которомъ говорилъ ей Богомоловъ, и неопредленнымъ, странно усталымъ взглядомъ, смотрла на него.
— Какъ мн вамъ сказать? Та женщина…. она…. говорилъ Богомоловъ прерывающимся голосомъ, приникнувъ лицомъ къ обимъ рукамъ Катерины и покрывая ихъ слезами и горячими поцлуями. Катерина Григорьевна, эта женщина… умерла.
— Умерла? съ разстановкою проговорила Катерина, поднося руку ко лбу… Царство небесное! начала было она и не окончила. Посадите меня, я не могу стоять, прошептала она.
Михаилъ Ивановичъ, въ порыв нжной заботливости, обвилъ ее руками и хотлъ помочь ей опуститься на ступеньку лстницы.т
— Позвольте! вдругъ крикнула Катерина, выпрямившись и прислонясь къ колонн. Эта женщина умерла, повторила она. А по какому праву и для чего вы явились ко мн съ этимъ извстіемъ?
— Катерина Григорьевна! вашъ голосъ… вы отвергаете меня?.. спрашивалъ смущенный и удивленный Богомоловъ.
Катерина не отвчала. Она была не только не нжна, но почти сурова. Она сла на ступеньку лстницы и припала на руку головою. Какъ она плакала! Но это не были слезы любви и счастья…. Михаилъ Ивановичъ это хорошо чувствовалъ…. Онъ стоялъ передъ Катериною… То были слезы невыплаканнаго горя, слезы пятилтнихъ, никому незнакомыхъ, въ глубину души затаенныхъ страданій! И въ эту минуту вся жгучесть прошлаго терзанія, его неутомимая тоска, его мертвящая безнадежность,— вставали въ душ съ ужасающей силою, и Катерина плакала и сидла, склонясь на руку, боле печальная, чмъ когда либо, потому что она никогда не давала такой свободы своимъ чувствамъ.
— Что же вы? сказала она съ кротостью и какимъ-то грустнымъ изнеможеніемъ, протягивая Михаилу Ивановичу руку.
Онъ слъ у ея ногъ.
— Вы спрашиваете, почему я пришелъ къ вамъ съ этимъ извстіемъ? Не знаю. Богъ послалъ меня. Я долго ничего не зналъ о васъ. Вы удалились изъ общества, объ этомъ везд такъ много говорили, отыскивали причину этому и не находили… Я столько думалъ объ этомъ, что разучился думать о всемъ другомъ… И вдругъ, Катерина Григорьевна, посл одной ночи тяжкихъ, одному Богу извстныхъ страданіи, я просыпаюсь изнеможенный, открываю окно, чтобы истомленной грудью дохнуть свжаго воздуха, и душа моя просіяла, какъ сіяло утреннее проснувшееся небо… Не знаю какъ, не могу вамъ сказать: отчего, почему, но я узналъ, Катерина Григорьевна, что имю на то право и думалъ, что мн этого блаженства станетъ на всю жизнь, но нтъ! жизнь сердца требовательна, какъ и всякая жизнь… Она наконецъ заболла,— продолжалъ тяжело, вздохнувъ, Михаилъ Ивановичъ. Докторъ мн объявилъ, что должно всего опасаться. У меня сердце дрогнуло…. У постели умирающей, кром видимой борьбы жизни со смертію, началась еще другая борьба на жизнь и смерть. ‘Чья возьметъ?’ думалъ я. Возьметъ та сторона, которой Богъ судилъ. Но я долженъ былъ длать свое дло. Я сталъ у этой постели. Я за сто верстъ посылалъ за докторами. Шесть недль, Катерина Григорьевна, я своими руками переворачивалъ эту женщину и спалъ у ея ногъ, какъ бы спалъ у вашихъ. Она поздоровла…
Катерина поднялась во весь роотъ.
— Сядьте! произнесъ Богомоловъ, касаясь края ея платья. Послушайте меня дале… Она точно стала выздоравливать, но я, Катерина Григорьевна… я былъ боленъ или желалъ умереть — не знаю, только мн надобно было собраться съ силами. Я ухалъ.
Михаилъ Ивановичъ, подъ вліяніемъ томительнаго воспоминанія, остановился.
— Вы, вроятно, слышали, продолжалъ онъ:— что несчастная женщина привержена была къ разнымъ нелпостямъ ворожьбы. Воспользовавшись моимъ отсутствіемъ, она захотла лечить себя тми же средствами, и едва прошла недля, какъ мн прискакали сказать, что она умираетъ и, пока я пріхалъ, ее уже не было на свт…. Но я усплъ посдть, сказалъ Богомоловъ. Катерина Григорьевна! я сдъ!
— Слышу.
И минутъ десять прошло въ совершенномъ молчаніи, и только рка съ тихимъ ропотомъ плескалась въ берега.
— Но вы, Катерина Григорьевна!… Дайте мн узнать все, что было съ вами, день за днемъ, часъ за часомъ…. сказалъ Михаилъ Ивановичъ, приникнувъ головою къ колнямъ Катерины. Вдь пять лтъ! Что вы длали эти пять лтъ?
— Любила.

Кохановская.

‘Библіотека для чтенія’, No 7, 1858

Кохановская Надежда Степановна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Гайка, Кохановская Надежда Степановна, Год: 1860
  2. Из провинциальной галереи портретов, Кохановская Надежда Степановна, Год: 1859
  3. Из провинциальной галереи портретов, Кохановская Надежда Степановна, Год: 1859
  4. Сеня, Гребенка Евгений Павлович, Год: 1841
  5. Ты знаешь край?, Авенариус Василий Петрович, Год: 1867
  6. Могильный цветок, Маурин Евгений Иванович, Год: 1899
  7. Слезы, Красницкий Александр Иванович, Год: 1899
  8. История о гномах и о сиротке Марисе, Конопницкая Мария, Год: 1896
Электронная библиотека