Македон и Душет, Салов Илья Александрович, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 75 минут(ы)

МАКЕДОНЪ И ДУШЕТЪ.

(Повсть.)

Въ одно прекрасное мартовское утро управляющій захолустнаго села Ватрушина, Августъ Иванычъ Шлипенбахъ, сидлъ въ одномъ бль передъ небольшимъ зеркаломъ и брился. Онъ былъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа, во-первыхъ, потому, что мартовское солнце весело освщало и согрвало его кабинетъ, а, во-вторыхъ, и потому, что бритва его на этотъ разъ была такъ хорошо наточена и направлена, что онъ даже не чувствовалъ, какъ она, скользя по намыленной щек, подрзала ему подъ самый корешокъ щетинистую и густую его бороду. Это былъ толстенькій, кругленькій нмецъ лтъ пятидесяти, всегда тщательно выбритый и выхоленный, одтый въ длиннополый срый сюртукъ, съ блымъ галстухомъ на ше и съ гладко причесанными сдоватыми волосами. Онъ нюхалъ табакъ изъ серебряной табакерки, подаренной ему его доврителемъ, генераломъ Лудельщиковымъ, курилъ вонючія сигары, которыя покупалъ чуть не саженями, какъ дрова, и сморкался въ пестрые шелковые платки. Жилось Августу Иванычу въ сел Ватрушин какъ нельзя лучше, во-первыхъ, потому, что жилъ въ господскомъ дом настоящимъ бариномъ, а, во-вторыхъ. и потому, что ватрушинскій баринъ, генералъ Лудельщиковъ, такъ давно не былъ въ Ватрушин, что Августъ Иванычъ началъ даже забывать черты своего доврителя. Августъ Иванычъ умлъ ладить съ помщикомъ, съ главноуправляющимъ, съ исправникомъ, становымъ, съ подчиненными и съ мужиками. Помщикъ къ нему благоволилъ и врилъ въ его безусловную честность, главный управляющій хотя въ честность и не врилъ, но, все-таки, благоволилъ, исправникъ и становой считали его своимъ закадычнымъ другомъ, подчиненные — добрымъ бариномъ, а мужики — роднымъ отцомъ. И все это происходило оттого, что Августъ Иванычъ никогда никого не забывалъ, старался всякому угодить и былъ со всми привтливъ и ласковъ. И дйствительно, Августъ Иванычъ былъ вполн ласковый человкъ, каковымъ и слылъ по всей округ. Живя въ захолустьи, въ барской усадьб, настоящимъ бариномъ, на всемъ готовомъ, онъ, какъ истый нмецъ, попивалъ втихомолку, былъ немножко глупъ, хозяйствомъ не занимался и, какъ истый же нмецъ, полегоньку набивалъ свои карманы на счетъ своего доврители.

И такъ, Августъ Иванычъ сидлъ передъ зеркаломъ и брился. Онъ добривалъ уже правую щеку, когда дверь слегка пріотворилась и въ кабинетъ вошелъ конторщикъ Иванъ Никитичъ.

— А, Иванъ Никитичъ, мое почтеніе,—вскрикнулъ Августъ Иванычъ, увидавъ въ зеркало вошедшаго и продолжая бриться.— Каковъ денкъ-то, а?

— День отличный-съ.

— Вотъ когда снгъ-то погонитъ!

— Ручьи сильно заиграли-съ.

— Ну?

— А возл конторы такъ цлое море-съ, пройти даже невозможно-съ.

— А рка не тронулась еще?

— Не замтно-съ, а, все-таки, мельницу запрудили.

— Запрудили?

— Вчера еще! Потому, главная причина, снизу подпруда подошла. Вс колеса въ вод.

— Вы что, — спросилъ Августъ Иванычъ конторщика,— по длу, что ли, пришли?

— Да вотъ изъ тлавной конторы человка къ намъ прислали,— проговорилъ конторщикъ.

— Какого такого человка?

— Македономъ звать его… съ бариномъ въ Париж былъ онъ…

— А что, скворцы прилетли?— вскрикнулъ вдругъ Августъ Иванычъ, словно не слыша доклада конторщика и намыливая себ лвую щеку.

— Скворцовъ много-съ.

— А скворечники поставлены?

— Давно-съ.

— Что же, садятся?

— И сейчасъ сидятъ-съ.

— Поютъ?

— Ужасно даже.

— Ну?

— Ей-Богу-съ.

И Августъ Иванычъ снова принялся за бритье, но, замтивъ въ рукахъ конторщика конвертъ, спросилъ:

— А что это за конвертъ у васъ?

— Должно, изъ главной конторы насчетъ этого самаго человка, потому надпись есть: ‘съ препровожденіемъ арестанта’.

— А, такъ это арестантъ!— вскрикнулъ Августъ Иванычъ.

— Такъ точно-съ.

Когда Августъ Иванычъ кончилъ свое бритье и когда выбритое и вытертое мокрымъ полотенцемъ лицо его засіяло въ зеркал, какъ покрытое лакомъ, Августъ Иванычъ самодовольно улыбнулся. Онъ провелъ раза два по щекамъ ладонью и, убдившись, что щеки эти были гладки, какъ атласъ, вскочилъ со стула, пожалъ конторщику руку и взялъ отъ него конвертъ. Бе торопясь, распечаталъ онъ его и прочелъ слдующее:

‘Отрадинская его превосходительства генерала Валеріана Гавриловича Лудельщикова главная контора, препровождая при семъ въ таковую же села Ватрушина арестанта, двороваго человка села Отраднаго, значащагося по ревизскимъ сказкамъ подъ No 43, Македона Иванова сына Курдюмова, самовольно отлучившагося изъ столичнаго города Парижа, въ которомъ изволитъ нын благополучно пребывать его превосходительство, иметъ честь увдомить, что о таковомъ дерзостномъ поступк вышеупомянутаго Македона состоялась слдующая его превосходительства резолюція: ‘Парижъ, 15 января. А двороваго человка Македошку, вопреки моего запрещенія бжавшаго отъ меня изъ Парижа и тмъ самымъ вовлекшаго меня въ убытокъ по найму лакея изъ французовъ, приказываю наказать пятью стами ударами розогъ и, по приведеніи сего въ точное исполненіе, сослать на тяжкія работы въ Ватрушинскую мою вотчину. А наказаніе произвести въ сел Отрадномъ, при полномъ сбор крестьянъ и челяди того же села, дабы таковое послужило предотвращеніемъ могущихъ послдовать дальнйшихъ неповиновеній и полезнымъ примромъ и назиданіемъ для увлекающихся тлетворными вліяніями, легкомысленно распространяемыми нын врагами благоденствія, а ватрушинской контор имть бдительное и неусыпное за Македошкой наблюденіе’. Во исполненіе таковой резолюціи его превосходительства, дословно здсь приведенной, отрадинская контора иметъ честь присовокупить, что тлесному наказанію дворовый человкъ Македонъ Ивановъ Курдюмовъ былъ уже оною подвергнутъ, дальнйшее же его превосходительства распоряженіе, какъ подлежащее выполненію ватрушинской контор, предписываетъ привести въ исполненіе таковой въ строжайшей точности, съ учрежденіемъ надъ Курдюмовымъ неусыпнаго и бдительнаго надзора’.

Докончивъ чтеніе, Августъ Иванычъ сложилъ бумагу и весело вскрикнулъ:

— Француза, значитъ, прислали изъ Парижа!

— Это точно-съ.

— А ну-ка, покажи-ка мн этого француза.

— Сюда прикажете привести?

— Сюда, сюда.

Конторщикъ вышелъ, но Августъ Иванычъ тотчасъ же вернулъ его.

— Послушайте-ка, Иванъ Никитичъ,— проговорилъ онъ, взявъ конторщика за пуговицу сюртука и слегка понизивъ голосъ.— Тамъ я Ивану Ковалеву лсу далъ на избу, такъ вносить это въ книгу не надо. Сами знаете, генералъ строго запретилъ рубить лсъ, заповдалъ даже его, такъ зачмъ же намъ раздражать его, не годится, не хорошо. А отказать Ковалеву невозможно. У мужика дворъ постоялый, приторговываетъ кое-чмъ, а въ изб кошку за хвостъ не повернешь. Такъ вы того… не записывайте…

— Ужь больно уда онъ искаріотскій!— замтилъ конторщикъ.

— Иванъ Никитичъ!— вскрикнулъ Августъ Иванычъ, всплеснувъ руками,— знаю я это, очень хорошо знаю, но гд же вы ангеловъ-то найдете?… Нтъ ихъ теперь. Ангелы-то вонъ гд теперь обитаютъ,— прибавилъ онъ, указывая на небо,— а мы-то на земл.

— Такъ-то такъ, положимъ.

— Нтъ, вы не записывайте.

— Слушаю-съ,— согласился конторщикъ и, немного подумавъ, прибавилъ:— А я, Августъ Иванычъ, посвцемъ хочу позаняться. Ужь вы дозвольте мн въ лсу одну полянку распахать.

— Какую это, Иванъ Никитичъ?

— А ту самую, Августъ Иванычъ, гд прежде пчельникъ былъ. Небольшая она, десятинъ пять, больше не будетъ. Хочу ленку посять.

— Батюшка, Иванъ Никитичъ!— вскрикнулъ опять Августъ Иванычъ, — да пашите ради Господа, стоитъ ли толковать объ этомъ? Пашите и сйте, что вамъ угодно. Я даже поощряю земледліе.

— Покорно благодарю-съ.

И конторщикъ пошелъ за Македономъ.

Ожиданіе Августа Иваныча увидать въ Македон нчто похожее на француза не осуществилось. Македонъ оказался просто-напросто здоровеннымъ малымъ, лтъ тридцати, съ нахмуреннымъ лицомъ, суровымъ взглядомъ, одтымъ въ какое то нанковое сакъ-пальто и въ высокихъ личныхъ сапогахъ. Онъ вошелъ въ кабинетъ вслдъ за конторщикомъ, держа обими руками баранью шапку, и остановился возл притолки. Увидавъ его, Августъ Иванычъ даже расхохотался.

— Да какой же это французъ?— вскрикнулъ онъ.

— Я русскій, православный,— отозвался Македонъ.

— А въ Париж былъ?

— Побывалъ.

— Что же, не понравилось?

— Нтъ, ничего.

— Зачмъ же убжалъ-то?

— Жить не пожелалъ тамъ.

— Дома лучше, видно?

— Кому что нравится.

— Что же мн-то длать съ тобой?— спросилъ Августъ Иванычъ.

— Есть воля ваша.

— Приказано на тяжкія работы тебя поставить.

— Слушаю-съ.

— А какія у насъ тутъ тяжкія работы?— размышлялъ Августъ Иванычъ,— гд мн взять ихъ? Кабы Сибирь, ну, тогда другое дло, я бы не задумался. А тутъ нтъ ничего такого: ни рудниковъ, ни другихъ приспособленій. Въ Сибири хорошо, тамъ можно подыскать!… Въ огородъ разв?— вскрикнулъ вдругъ Августъ Иванычъ, словно обрадованный этою мыслью, и, обратясь къ конторщику, спросилъ:— Вы какъ думаете, Иванъ Никитичъ, вдь, въ огород не легко? Пускай-ка его землю-то покопаетъ, коли въ Париж жить не хотлъ.

— Какъ вамъ угодно,— замтилъ конторщикъ.

— Какой же я огородникъ, дозвольте доложить,— пробормоталъ Македонъ,— ничего я въ этомъ дл не понимаю-съ. Даже смянъ не разберу, моркови отъ рпы не отличу.

— Вздоръ, на каждомъ пакет надписано.

— Я неграмотный.

— Прочтетъ кто-нибудь.

— Слушаю-съ.

— А, главное, грядки копай, вотъ что.

— Гд же жить прикажете?— спросилъ Македонъ.

— Тамъ на огород избенка есть, въ ней и живи.

— Слушаю-съ.

И Августъ Иванычъ, довольный отысканіемъ тяжкой работы, весело зашагалъ по комнат.

— Ты теперь изъ Отраднаго пріхалъ?— спросилъ онъ.

— Такъ точно-съ.

— Ну, что же, какъ, хорошо отодрали? Зудитъ, небось?— прибавилъ онъ, подмигивая.

— Не велика барыня,— прибавилъ онъ, насупившись,— позудитъ и перестанетъ.

Августъ Иванычъ расхохотался даже и хотлъ было отпустить Македона, какъ вдругъ конторщикъ проговорилъ вкрадчиво:

— При немъ, Августъ Иванычъ, собака имется, дозволите ли ему при себ держать эту собаку? Можетъ, грядки топтать будетъ-съ?

Но Македонъ перебилъ его:

— Не безпокойтесь, — проговорилъ онъ, весь вспыхнувъ и окинувъ конторщика злобнымъ взглядомъ,— мой Душетъ, можетъ, поумне иного человка будетъ! Только съ собакой съ этой,— обратился онъ къ Августу Иванычу, — я, ваше высокоблагородіе, не разстанусь!… Что хотите длайте со мной, а не разстанусь, есть воля ваша.

Ласковый Августъ Иванычъ тотчасъ же сообразилъ, что Македонъ дйствительно съ собакой не разлучится, тотчасъ же понялъ, съ кмъ иметъ дло, но Иванъ Никитичъ ничего этого не уразумлъ и продолжалъ себ тмъ же тономъ:

— Опять и ружье у него, Августъ Иванычъ,— докладывалъ онъ.— Богъ его знаетъ, что онъ за человкъ такой?

— И съ ружьемъ не разстанусь!— объявилъ Македонъ.

— А вы не кричите, пожалуйста,— остановилъ его обозлившійся конторщикъ.

— Я не кричу.

— Помните,— продолжалъ конторщикъ, — что вы не въ кабак.

— Хоша бы въ храм Божіемъ былъ, и тамъ бы сказалъ, что ни съ собакой, ни съ ружьемъ не разстанусь!— кричалъ Македонъ.

— Вы, вдь, варнакъ-съ, каторжникъ-съ.

— Не каторжникъ я,— вскрикнулъ Македонъ,— ну, а на медвдя, точно, похожъ! Коли разозлятъ, такъ и на рогатину ползу!

— Изволите видть, каковъ этотъ человкъ, Августъ Иванычъ, какъ же у него ружье-то не отнять?

— Ваше высокоблагородіе,— перебилъ Македонъ,— прикажите ему замолчать.

— Ну, ну, ну, а ты не хорохорься, братецъ! вскрикнулъ, наконецъ, Августъ Иванычъ.— Помни, что ты дйствительно ссыльный и что мн приказано строго наблюдать за тобой. Ты это помни!— прибавилъ онъ, грозя пальцемъ.

— Все это я очень хорошо понимаю-съ и ничего дурнаго вы отъ меня не увидите, а только съ собакой и съ ружьемъ, есть воля ваша, а я не разстанусь.

— Если собака не будетъ портить грядъ, — перебилъ его Августъ Иванычъ,— то пусть она и остается при теб, а ежели будетъ, тогда ужь не прогнвайся! Я шутить не люблю!

— Не будетъ, ваше высокоблагородіе.

— Ну, и ладно! А теперь можешь отправляться.

Македонъ вышелъ, за немного погодя, съ ружьемъ черезъ плечо и въ сопровожденіи своего Душета, онъ стоялъ уже у воротъ своего огорода. Огородъ былъ покрытъ еще снгомъ, но Македонъ перелзъ черезъ изгородь и, утопая чуть не по поясъ въ рыхлыхъ сугробахъ, направился къ избенк, одиноко торчавшей въ самомъ отдаленномъ углу огорода. Войдя въ избенку, Македонъ остановился посреди нея, оглядлъ ее и только посвисталъ. Избушка оказалась съ развалившеюся печью, выбитыми стеклами и перекосившимся поломъ, снжный сугробъ, наметенный вьюгой и горой возвышавшійся въ одномъ изъ угловъ избы, довершалъ картину разрушенія. Но Македонъ не долго думалъ. На слдующій же день онъ принялся за работу. Онъ заново переложилъ печь, повыкидалъ снгъ, вставилъ стекла, перебралъ полъ, вымазалъ стны глиной, выблилъ ихъ мломъ, повсилъ на стну ружье, патронташъ, пороховницу, сколотилъ себ кровать изъ досокъ, добылъ скамью, столъ, а когда все было готово, перетащилъ въ избу свой сундукъ и водворился на новомъ своемъ жительств. Онъ былъ радъ и доволенъ отведеннымъ ему помщеніемъ, ибо изба эта была такъ далеко отъ усадьбы, что давала ему возможность не встрчаться съ ватрушинскою дворней, смотрвшей на него, какъ на каторжника, и жить себ въ этой изб совершеннымъ отшельникомъ. А когда рка, на берегу которой торчала эта избушка, разлилась весною моремъ и потопила темнвшій на противуположномъ берегу лсъ, когда лсъ этотъ огласился потомъ пніемъ птицъ и крикомъ дикихъ утокъ, гусей и лебедей, то Македонъ пришелъ въ такой восторгъ, какого никогда еще не испытывалъ. Онъ тотчасъ же спилилъ старую развсистую ветлу, выдолбилъ изъ нея маленькій челнокъ и, когда все это было готово, взялъ лопату, ружье, свистнулъ Душета и поплылъ по затопленному водой лсу. Дня три пропадалъ онъ, а на четвертый явился къ Августу Иванычу съ цлою вязанкой убитыхъ гусей и утокъ.

— Вашей милости,— проговорилъ онъ, улыбаясь.

Августъ Иванычъ даже руками развелъ при вид этой благодати.

И такъ, Македонъ, вмсто ‘Сибири’, попалъ въ рай. Онъ никогда еще не былъ такъ счастливъ. Все, что составляло потребность его существованія,— все это было къ его услугамъ. Онъ любилъ одиночество — и одиночество было ему дано, онъ любилъ природу — и ему велли жить среди природы, онъ любилъ охоту — и его сослали въ самыя роскошныя мста для охоты. Съ ружьемъ въ рукахъ и съ своимъ пуделемъ Душетомъ, тщательно остриженнымъ на подобіе льва, Македону стоило только спуститься съ берега, переплыть въ челнок рку — и передъ нимъ раскидывались уже громадныя займища, изобиловавшія болотами, камышами и затонами. Въ густыхъ камышахъ и каблахъ выводились утки и гуси, изъ мелкой осоки то и дло вылетали бекасы, а въ конц іюня бывали столь обильныя высыпки дупелей, что македоновскій Душетъ едва поспвалъ длать по нимъ стойки. А длать стойки Душетъ былъ великій мастеръ. Идетъ, бывало, приподнявъ морду, и вдругъ побжитъ, какъ по лент, а немного погодя, и мертвая стойка. Македонъ изучилъ эти стойки: не торопясь, подходилъ къ Душету, а подойдя, подолгу стоялъ и любовался собакой, словно окаменвшей надъ притаившеюся дичью.

Нечего говорить посл этого, что порученный Македону огородъ находился не въ особенно блестящемъ состояніи. Правда, съ весны Македонъ усердно перекопалъ его, разбилъ на гряды, засялъ эти гряды разными овощами, раза два полилъ молодые всходы, а потомъ, увлекшись какъ-то охотой и прошатавшись съ недлю, нашелъ его сплошь заросшимъ лебедой. Македонъ принялся было дергать эту лебеду, дня три проползалъ на четверенькахъ, выбирая траву, но работа эта ему надола и онъ махнулъ рукой.

‘Все во власти Божіей!— бормоталъ онъ.— Коли Господь зародитъ, такъ и безъ меня всего вдоволь будетъ, а не зародитъ, прогнвается, сакъ супротивъ Его воли ничего не подлаешь!’

Августъ Иванычъ, не любившій овощей, тоже на огородъ никогда не заглядывалъ, а потому и нтъ ничего удивительнаго, что къ концу лта огородъ представлялъ изъ себя пространство, сплошь покрытое непроходимымъ бурьяномъ.

Августъ Иванычъ въ этомъ отношеніи мирволилъ какъ будто Македону и даже не разъ отрывалъ его отъ дла.

— А что, какъ дупеля?— спроситъ, бывало.

— Не знаю-съ, не ходилъ…

— Ты бы сходилъ, провдалъ…

— Да недосугъ все, Августъ Иванычъ, огурцы пропалывалъ.

— Завтра прополешь…

— Слушаю-съ.

И Македонъ отправлялся за дупелями.

За то когда осенью Августъ Иванычъ спросилъ Македона насчетъ капусты, то Македонъ даже не задумался отвтить, что капуста вся пропала.

— Какъ такъ?— вскрикнулъ Августъ Иванычъ.

— Мошка напала-съ… Надо бы табакомъ спрыснуть… а. недосугъ было… за дупелями меня услать изволили.

Разъ какъ-то Августъ Иванычъ разговорился съ Македономъ про его пребываніе въ Париж.

— Почему же это ты, братецъ, въ Париж-то не ужился?— спросилъ онъ.— Господа вс безъ ума отъ него, а ты убжалъ оттуда?

— Въ деревню захотлось, Августъ Иванычъ,— проговорилъ Македонъ.— Я когда и въ Питер-то жилъ, то истосковался весь,а въ Париж-то бда просто…

— Ты бы такъ и доложилъ барину.

— Сколько разъ докладывалъ-съ, въ ногахъ валялся даже… Моченьки, говорю, нтъ, ваше превосходительство, увольте душу на покаяніе…

— Что же онъ?

— Обругалъ и конецъ длу. Съ мсяцъ терплъ я, думаю, обживусь, попривыкну, пройдетъ тоска, а она, подлая, еще пуще! Наконецъ, дошелъ я до того, что прямо объявилъ генералу, что въ Париж крпостныхъ людей нтъ и что коли онъ меня добромъ не отпуститъ, такъ я не спросясь уйду. Онъ это, значитъ, поупрямился, а я шапку въ охапку и маршъ! Шелъ я долго, а какъ добрался до своей границы, до матушки Россеи, такъ даже прослезился, словно мать родную увидалъ! Припалъ это я къ земл и слезы градомъ, а тутъ офицеръ ко мн какой-то подошелъ, поднялъ меня съ земли-то и потребовалъ паспортъ. Ну, извстно, паспорта у меня не было и меня сейчасъ же, раба Божьяго, по этапу въ Отрадное.

— Какъ же ты съ французами-то разговаривалъ?

— По-французски, Августъ Иванычъ, потому по-русски они ничего не понимаютъ.

— Да, вдь, ты не умешь…

— По-французски, Августъ Иванычъ, каждый даже очень свободно можетъ разговаривать.

И, вдругъ что-то вспомнивъ, онъ заговорилъ быстро:

— Когда, значитъ, я отъ барина ушелъ, я поршилъ купить себ пороховницу. Ужь очень тамъ, Августъ Иванычъ, вещи эти хороши! Иду я по улиц по Риволи, смотрю, въ окнахъ ружья висятъ. Безпремнно, думаю, магазинъ ружейный! Захожу, и точно, какъ разъ потрафилъ. За прилавкомъ французъ сидитъ и. газету читаетъ. ‘Ну-ка, франсе, говорю, давай-ка мн пороховницу’. Смотрю, французъ вскочилъ и давай передо мной вс свои товары выкладывать: ружья, патронташи, пистонницы. Мечется, бдняга, продать-то хочется, а на пороховницу, какъ на грхъ, не нападаетъ! ‘Шершъ, говорю, шершъ, не то, тубо, тубо, шершъ!’ Вдругъ, вижу, уцпился за пороховницу. ‘Пиль, кричу, апортъ иси!’ Ну, и купилъ. То же самое въ трактиръ зайдешь, бывало. Крикнешь только: ‘Гарсонъ, удиви!’ И сейчасъ теб водку подаютъ.

Такъ жилъ Македонъ въ своей кель, знакомства ни съ кмъ не водилъ, съ дворней не знался, въ гости ни къ кому не ходилъ и у себя гостей не принималъ. Онъ жилъ себ вдвоемъ съ своимъ Душетомъ и благословлялъ судьбу. Онъ самъ себ стряпалъ, самъ себ стиралъ блье, самъ пекъ хлбы въ сложенной имъ самимъ печи и на этой же печи въ зимнюю стужу отогрвалъ свои окоченвшіе члены. На свой костюмъ Македонъ особеннаго вниманія не обращалъ, не потому, чтобы у него не имлось хорошаго платья, нтъ (въ сундук у него были припрятаны и фрачная, и сюртучная пары), а потому, что считалъ это самымъ послднимъ дломъ, бабьимъ занятіемъ. Лтомъ ходилъ онъ въ какомъ-то коротенькомъ костюм, купленномъ въ Париж и прозванномъ Македономъ ‘петанлерчикомъ’, а зимой облекался въ то самое длинное ваточное сакъ-пальто, въ которомъ мы видли уже его на аудіенціи у управляющаго. За то лицо свое Македонъ брилъ раза два въ недлю, оставляя только одни усы, которыми почему-то особенно дорожилъ. Женщинъ Македонъ положительно ненавидлъ, называлъ ихъ не иначе, какъ ‘сволочью и паскудами’, и ежели встрчался съ женщиной, отправляясь на охоту, то сію же минуту возвращался домой, садился на скамью и терпливо ‘пересиживалъ злой часъ’. ‘Отъ попа хоть отплевываться можно, — бормоталъ онъ, — а отъ этихъ паскудъ ни за что!’ Онъ избгалъ не только разговоровъ съ женщинами, но даже старался не смотрть на нихъ. Только изрдка, въ самыя критическія минуты, онъ обращался къ Душету, всюду за нимъ слдовавшему, и говорилъ ему: ‘Кушъ, иси, тубо!’ а самъ покидалъ свою избу и подъ прикрытіемъ темной ночи пробирался, какъ воръ, на зады села Ватрушина по направленію къ хибарк, въ которой одиноко проживала солдатка Дарья. Но визиты эти были такъ рдки, такъ скоротечны и такъ всегда возмущали потомъ Македона, что, возвращаясь домой, онъ тотчасъ же бросался на постель, закутывался съ головой въ одяло и громко ворчалъ: ‘сволочь, паскуда!’ Случалось нчто врод этого и съ товарищемъ Македона, Душетомъ. Все, бывало, ходитъ по пятамъ Македона, смотритъ ему въ глаза, спитъ подъ кроватью, а вдругъ словно взбсится. Начнетъ метаться, визжать, царапать лапами въ дверь, и Македонъ, глядя на все это, выходилъ изъ себя и возмущался.

— Скотина ты, Душетъ, — кричалъ онъ тогда, съ озлобленіемъ потрясая кулаками, — мерзавецъ ты, сволочь!… Твоя подлая Каштанка измняетъ теб на каждомъ шагу, а ты все къ ней… Такъ чортъ же съ тобой, убирайся!…

И Македонъ бжалъ къ двери, широко распахивалъ ее и выпускалъ Душета.

— Свинья!— кричалъ онъ ему вдогонку.

За то когда Душетъ возвращался домой, изгрызеннымъ, окровавленнымъ, съ распухшею лапой, съ оторваннымъ усомъ и выпачканнымъ въ грязи, то Македонъ немедленно мнялъ гнвъ на милость.

— Что, подлецъ,— упрекалъ онъ ползавшаго у ногъ его Душета, — что, дуракъ, говорилъ теб, слушать не хотлъ… Умне меня сдлался!… Ну, посмотри же теперь, на кого ты похожъ!… Гд твоя львиная осанка, гд твой усъ?… Нтъ, ты не левъ теперь, а просто свинья паршивая!…

И Душетъ словно понималъ эти укоризны. Онъ жалостно смотрлъ на своего хозяина и плакалъ. Именно плакалъ, потому что слезы такъ и дрожали на его умныхъ и помутившихся отъ боли глазахъ. И, глядя на эти слезы, сердце Македона болзненно сжималось. Онъ молча лзъ на печку, доставалъ какую-то бутылку съ бурою настойкой и примачивалъ ею раны Душета. Душетъ визжалъ, корчился, жидкость, видимо, щипала его раны, но Македонъ грозилъ пальцемъ, бормоталъ: ‘тубо, кушъ!’ и Душетъ лежалъ, запрокинувъ голову, разметавъ лапы, и отдавалъ въ распоряженіе своего друга все свое израненное тло. Операція, наконецъ, кончалась, Душетъ вскакивалъ на ноги, лизалъ руки Македона и, поджавъ хвостъ, спшилъ подъ кровать.

Тогда Македонъ садился на скамью, задумывался и затмъ ворчалъ:

— А кто же мои-то раны обмоетъ и примочитъ?

И потомъ огрызался:

— Сволочь, паскуда!

Такъ прошло года два, какъ вдругъ въ Ватрушино была выслана изъ Петербурга горничная Стеша. Она была сослана за то, что, увлекшись какимъ-то ловеласомъ, имла неосторожность полюбить его. Гнусный поступокъ этотъ тмъ боле возмутилъ генеральшу Лудельщикову (самъ генералъ все еще жуировалъ въ Париж), что Стеша состояла при барышн, достигнувшей семнадцатилтняго возраста и которая, конечно, не должна была ни понимать, ни видть ничего подобнаго. Стеша долго скрывала ‘свой позоръ’, какъ выражалась она, но скрывать стало тяжело и она ршилась ‘позоръ’ открыть генеральш. Она выбрала для этого удобную минуту, пала генеральш въ ноги и, покаявшись ей, какъ отцу духовному, просила помстить ее въ родильный домъ. Но генеральша распорядилась иначе: она сочла нравственнымъ своимъ долгомъ наказать за этотъ проступокъ распутную двчонку и тотчасъ же отправила ее въ село Ватрушино. При этомъ было предписано управляющему, тотчасъ же по прибытіи двки Стешки на мсто ссылки, обрзать ей косу, одть въ затрапезное платье и засадить вмст съ другими двушками за кружевную работу. Приказъ генеральши Августъ Иванычъ исполнилъ съ нмецкою аккуратностью, и какъ только Стеша была доставлена въ Ватрушино, такъ онъ въ тотъ же день остригъ ей волосы, нарядилъ въ какое-то рваное, грубое платье и передалъ ее съ рукъ на руки экономк Татьян едоровн, на обязанности которой лежало наблюденіе за кружевницами. Стеша не знала куда и дваться отъ стыда и позора. Она чуть не вскрикнула отъ ужаса, когда роскошная коса ея упала на полъ. Ей указали чуланъ, въ которомъ она должна была спать чуть не на голомъ полу, и потомъ повели въ двичью. У нея даже голова закружилась, когда она въ первый разъ вошла въ комнату, наполненную двушками. Вс сидли за большимъ столомъ и молчали, только одно постукиваніе коклюшками нарушало это молчаніе. И хоть бы одна изъ этихъ двушекъ обратилась къ ней съ привтомъ. Он только изподлобья оглянули ее съ головы до ногъ, пристально посмотрли на остриженные волосы и, переглянувшись между собою, снова уткнулись въ свою работу. Экономка Татьяна едоровна указала Стеш ея мсто, назначила ей работу и молча услась въ свое кресло. Стеша не знала куда дваться отъ стыда и не смла поднять глазъ на своихъ новыхъ подругъ. Только ночью, придя въ свой чуланъ и опустившись на солому, замнявшую ей кровать, она ‘отвела свою душеньку горючими слезами’.

О прибытіи Стеши въ Ватрушино Македонъ узналъ только на третій день, случайно встртившись съ нею на барскомъ двор. Но онъ зналъ ее еще двчонкой, когда ей было лтъ четырнадцать, и потому не замтилъ бы ее, если бы она не остановила его.

— Македонъ Иванычъ, — проговорила она робко — не узнаете?

Только тутъ онъ узналъ ее.

— Стеша?

— Да, Стеша.

Македонъ пристально посмотрлъ на нее и съ языка его готовы уже были сорваться излюбленныя имъ слова ‘сволочь, паскуда’, какъ вдругъ, увидавъ остриженные волосы и затрапезное платье, онъ въ ту же секунду опомнился.

— Сослали?— спросилъ онъ.

— Сослали.

— За самое за это?

Стеша вспыхнула. Краска эта словно обожгла Македона и онъ тотчасъ же грубый тонъ свой перемнилъ на ласковый.

— И косу здсь отрзали?— спросилъ онъ съ участіемъ.

Но Стеша только заплакала и не сказала ни слова.

Македонъ плюнулъ, надвинулъ на глаза шапку и молча зашагалъ по направленію къ своему огороду.

Стеша словно ожила, встртившись съ знакомымъ ей человкомъ, и въ первый же праздничный день отправилась къ нему на огородъ. Они разговорились и, будучи оба людьми ‘опальными, ссыльными’, невольно сблизились.

Съ той поры Стеша чуть не каждый вечеръ приходила на огородъ, а Македонъ почему-то каждый вечеръ оставался дома.

Разъ онъ пригласилъ ее къ себ въ избу.

— На чашку чаю,— Говорилъ онъ.— Что-жь такое? Пожалуйте…

Стеша зашла, сла за столъ, приласкала Душета и въ тотъ же вечеръ подробно разсказала Македону про все случившееся съ нею. Она разсказывала и плакала, а Македонъ глядлъ на эти слезы и сердце его обливалось кровью.

— Постойте,— говорилъ онъ,— скоро вольными будемъ… Недолго ужь терпть намъ…

— Да правда ли, Македонъ Иванычъ? Давно ужь про волю-то разговариваютъ, а все что-то нтъ ничего.

— Будетъ, Степанида Петровна, потерпите.

И, помолчавъ немного, онъ спросилъ какимъ-то глухимъ голосомъ и словно не смя поднять глазъ на сидвшую противъ него Стешу:

— А скоро ожидаете?

— Почемъ я знаю? Не знаю я ничего! Попуталъ нелегкій!— отвтила та, вспыхнувъ.

— А онъ-то изъ какихъ былъ: изъ нашего брата?

Стеша опять вспыхнула и прошептала:

— Изъ благородныхъ, офицеръ…

— Подлецъ!— вскрикнулъ Македонъ и такъ тяжело ударилъ кулакомъ по столу, что даже чашки загремли.

Разговоръ еще боле сблизилъ ихъ. Стеша только и отдыхала въ сообществ съ Македономъ. Сядутъ они, бывало, на заваленку и цлый вечеръ лились между ними тихія успокоивающія рчи. Разговоры эти словно облегчали наболвшее сердце Стеши, хорошо было и Македону съ нею. Онъ видлъ въ ней не женщину, а страдалицу, которую и утшалъ, какъ умлъ. Ему было весело сознавать, что его простыя, нехитрыя рчи успокоивали Стешу, ему было весело видть, что, слушая его розсказни, она улыбалась и словно забывала свое горе. Онъ очень хорошо сознавалъ, что Стеша отдыхала съ нимъ, и, сознавая это, ухаживалъ за нею, какъ самая заботливая и любящая нянька.

Все это, конечно, не ускользнуло отъ глазъ стоокой ватрушинской дворни.

— Каторжники то наши, — подсмивалась эта дворня,— съэтажились какъ слдуетъ!

А женскій персоналъ такъ просто называлъ Стешу распутницей.

Даже ласковый Августъ Иванычъ, и тотъ подшутилъ однажды надъ Македономъ.

— Однако, ты того, — говорилъ онъ,— знаешь гд раки-то зимуютъ.

Македонъ не понялъ его намека.

— Ужь не старая ли знакомая?— продолжалъ нмецъ.— Вмст, вдь, въ Питер-то жили.

Но, замтивъ, что Македонъ насупился и сдвинулъ брови, онъ поспшилъ похлопать его по плечу и прибавилъ:

— Шучу, шучу, братецъ!

А время, между тмъ, все шло да шло.

Разъ какъ-то Стеша едва дотащилась до избушки Македона.

— Что съ вами, Степанида Петровна?— вскрикнулъ Македонъ, увидавъ ея блдное, искаженное страданіями лицо.

— Дурно что-то,— прошептала Стеша и немощно опустилась на скамью.

— Можетъ, время подходитъ?

— Не знаю я…

— Вы бы на кровать прилегли.

Но Стеша лечь на кровать отказалась.

Однако, часамъ къ десяти вечера страданія ея настолько усилились, что не оставалось боле никакого сомннія въ дйствительности наступленія родовъ. Стеша даже въ ужасъ пришла, убдившись въ этомъ, ей просто страшно сдлалось, мертвая блдность покрыла ея лицо, она вскочила со скамьи и бросилась къ двери, чтобы поскоре уйти домой, но Македонъ остановилъ ее.

— Господь съ вами, Степанида Петровна!— горячился онъ.— Возможное ли это дло! И какой у васъ домъ, дозвольте спросить? Чуланъ-то, въ которомъ вы спите? Солома-то, вмсто кровати?… Нтъ, такъ нельзя, не пущу я васъ въ этотъ чуланъ.

И онъ сталъ въ двери, растопырилъ руки и, дйствительно, не выпустилъ Стешу.

Въ одну секунду онъ устроилъ ей постель, выгналъ вонъ Душета, раздлъ ее, уложилъ, а затмъ бросился на село за ‘повитухой’. Насилу добудился онъ. ее и тотчасъ же притащилъ въ свою избу. Роды, однако, оказались тяжелыми. Страданія Стеши усиливались съ каждымъ часомъ и болзненные вопли раздавались поминутно. Македонъ не осмливался входить въ избу и всю ночь просидлъ на заваленк. Только разъ заглянулъ онъ къ больной и, замтивъ, что ‘повитуха’ заснула, сидя на стул, разбудилъ ее и, пригрозивъ кулакомъ, тотчасъ же вышелъ изъ комнаты. Онъ мучился вмст съ Стешей и при каждомъ ея крик неистово хваталъ себя за волосы и неистово же скрежеталъ зубами. Онъ бгалъ было за фельдшеромъ съ цлью пригласить его къ больной, но фельдшера не было дома. А страданія, между тмъ, все усиливались и тщетно Македонъ придумывалъ, чмъ бы помочь и облегчить эти страданія. Растерявшаяся ‘повитуха’ уже собиралась было ‘встряхивать’ роженицу, для чего успла даже закрпить за матицу веревки, но Македонъ чуть не избилъ за это ‘повитуху’ и, снявъ собственноручно веревки, опять побжалъ къ фельдшеру. На этотъ разъ онъ засталъ его дома. Фельдшеръ, слышавшій уже, что Македонъ приходилъ въ нему вечеромъ, встртилъ его шуточками, высказалъ свое удивленіе, что Стеша находилась въ его изб, но, все-таки, немедленно же отправился къ больной. Одновременно съ фельдшеромъ ршился заглянуть въ избу и Македонъ. Было уже совсмъ свтло и онъ могъ отлично разсмотрть больную. Онъ взглянулъ ей въ лицо и опрометью бросился вонъ изъ избы. Это была женщина безъ признаковъ жизни, съ помутившимися, остолбенлыми глазами, съ искусанными до крови губами и съ какимъ-то землянымъ цвтомъ лица. Щеки ея впали, носъ заострился, посинвшія руки, сложенныя на груди, лежали безъ движенія. Стеша потеряла силы и лежала безъ движенія. Македонъ выскочилъ изъ избы, а тамъ, на огород, ожидала его толпа горничныхъ двушекъ.

— Вамъ чего надо?— крикнулъ онъ.

— Татьяна едоровна за Стешей прислали,— раздалось нсколько голосовъ,— въ двичью требуютъ…

— Сволочь, паскуды!— крикнулъ на нихъ Македонъ.— Вонъ отсюда!

И онъ такъ сильно топнулъ ногой, что двушки съ испуганнымъ крикомъ бросились вонъ изъ огорода.

Фельдшеръ далъ больной какіе-то порошки.

Когда онъ выходилъ изъ избы, его поймалъ Македонъ и спросилъ:

— Ну, что, какъ?

— Не хорошо-съ.

— Помретъ?

— Мудренаго нтъ.

Македонъ слъ на заваленку, опустилъ на руки отяжелвшую голову, замеръ какъ-то въ этомъ положеніи и, немного погодя, глухо зарыдалъ.

Но Стеша не умерла. Она промучилась еще сутки и, наконецъ, родила мертваго ребенка. Словно тяжелая ноша свалилась съ плечъ Македона и онъ вздохнулъ свободно. Собственноручно сдлалъ онъ ребенку маленькій гробикъ, окрасилъ этотъ гробикъ фуксиномъ и собственноручно же похоронилъ въ углу своего огорода. Покончивъ это, онъ всецло посвятилъ себя уходу за больной. Но, несмотря на вс его заботы, выздоровленіе Стеши тянулось долго. Недли дв пролежала она въ постели и была такъ слаба, что не могла поднять ни головы, ни руки. Македонъ ухаживалъ за ней, какъ только можетъ ухаживать за своимъ ребенкомъ самая нжная, любящая мать. Онъ аккуратно давалъ ей лкарства, приносимыя фельдшеромъ, варилъ для нея супъ изъ куръ, оправлялъ постель, просиживалъ возл нея ночи, не смыкая глазъ, и предупреждалъ малйшія ея желанія. Онъ оберегалъ ее отъ всего, что только могло хоть сколько-нибудь потревожить ея спокойствіе, выгналъ изъ избы Душета и, чтобы не отлучаться ни на шагъ отъ больной, забылъ даже думать объ охот.

Послднее обстоятельство очень не нравилось Августу Иванычу.

— Помилуй, братецъ,— говорилъ онъ,— ты съ голоду уморилъ меня!

— Дичи нтъ совсмъ, Августъ Иванычъ, — совралъ Македонъ.

— Какъ нтъ! Теперь и утки молодыя, и бекасы, а я сижу и мъ однихъ цыплятъ да барашковъ.

— Главная причина: больная у меня, Августъ Иванычъ!— признался Македонъ.

— Ну, братецъ, мн до этого дла нтъ, а чтобы дичь сегодня же была у меня.

— Слушаю-съ.

Длать нечего. Македонъ сбгалъ на болото, убилъ нсколько утокъ и отнесъ ихъ Августу Иванычу. Тотъ успокоился, за то экономка Татьяна едоровна не давала Македону покоя и аккуратно каждое утро посылала своихъ кружевницъ за Стешей.

— Да понимаете ли вы, сволочь, паскуды,— горячился Македонъ,— что она повернуться не можетъ?

— Насъ посылаютъ, чмъ же мы виноваты?— оправдывались горничныя.

Македонъ сообразилъ, наконецъ, что он дйствительно не виноваты, и ршился лично объясниться съ Татьяной едоровной.

— Татьяна едоровна,— проговорилъ онъ, войдя въ двичью,— явите божескую милость, не тревожьте Степаниду Петровну… Она, какъ есть, безъ рукъ, безъ ногъ, лежитъ!

— Пора, батюшка, и встать,— проворчала Татьяна едоровна.— Шутка ли, съ которыхъ поръ валяется… Не велика принцесса!

— Да, вдь, больна…

— Говоритъ все можно!

— Хошь сами посмотрите.

— Не распутничала бы!— вскрикнула Татьяна едоровна.

— Сама-то вы распутница старая!— вскрикнулъ Македонъ.

Татьяна едоровна поблднла, взвизгнула и бросилась съ жалобами къ Августу Иванычу.

— У васъ жить нельзя,— кричала она, прибжавъ къ нему,— ежели всякая сволочь, всякая гадина ругаться сметъ!… Я сейчасъ госпож своей напишу, генеральш своей, что я такъ жить не могу!

Узнавъ, въ чемъ дло, Августъ Иванычъ тотчасъ же послалъ за Македономъ.

— Ты что это вздумалъ?!— крикнулъ онъ на вошедшаго Македона.

— Что такое-съ?

— Какъ ты осмлился оскорбить заслуженную женщину?

— Не женщина она, потому что замужемъ не была, а двка старая.

— Все одно.

— Нтъ-съ, не одно! Коли она двка, да рожала,— кричалъ Македонъ,— такъ и не смй другихъ осуждать… у нея и до сихъ поръ полюбовникъ есть…

— А, такъ ты кричать вздумалъ!— вспыхнулъ Августъ Иванычъ.— Такъ постой же, я отучу тебя отъ этого.

И, побжавъ къ письменному столу, онъ схватилъ колокольчикъ.

— Это вы что же со мной длать хотите?— спросилъ вдругъ Македонъ испуганнымъ голосомъ.

— Драть!— крикнулъ управляющій.

Произойди все это въ другое время, при иныхъ обстоятельствахъ, Македонъ, пожалуй, набросился бы на нмца, смялъ бы его подъ себя, но теперь, когда на рукахъ у него была больная женщина, когда позоръ былъ страшне для него смертной казни, Македонъ превратился въ ребенка. Онъ упалъ управляющему въ ноги и голосомъ, полнымъ вопля, проговорилъ со слезами на глазахъ:

— Нтъ, Августъ Иванычъ, вы этого не длайте!… Не срамите меня… И безъ того ужь мн прохода нтъ отъ насмшекъ… Пожалйте, Августъ Иванычъ…

И ласковый Августъ Иванычъ дйствительно пожаллъ Македона. Онъ приказалъ ему только тотчасъ же идти къ Татьян едоровн и просить у нея прощенія. Такъ Македонъ и сдлалъ. Онъ вошелъ въ двичью, поклонился Татьян едоровн въ ноги и, проговоривъ: ‘простите Бога ради’, вышелъ вонъ.

Стеша прохворала съ мсяцъ, наконецъ, поправилась настолько, что могла уже вставать съ постели и безъ помощи Македона доходить до скамьи. Она нсколько разъ собиралась оставить Македона, чтобы приняться за работу, но Македонъ каждый разъ удерживалъ ее.

— Помилуйте,— говорилъ онъ,— куда же вамъ идти, коли вы еле-еле ноги передвигаете?

— Дойду полегоньку.

Но Македонъ начиналъ упрашивать и Стеша оставалась.

Однажды утромъ, вставши съ постели, когда Македона не было дома, Стеша ршилась воспользоваться этимъ случаемъ и отправиться на работу. Кое-какъ разыскала она свое затрапезное платье, накинула на голову платокъ и вышла изъ избы, какъ вдругъ въ сняхъ встртилась съ Македономъ.

— Куда это вы, Степанида, Петровна?— спросилъ онъ какимъ-то испуганнымъ голосомъ.

— Пора, Македонъ Иванычъ.

— Господь съ вами, на васъ лица нтъ!

— Поправлюсь, Богъ дастъ.

— Нтъ, нтъ, вы не ходите.

— Нельзя, Македонъ Иванычъ, надо… И такъ ужь, поди, ругаются.

— Степанида Петровна!— вскрикнулъ Македонъ,— если ужь такое дло, такъ дозвольте — я управляющему доложу… пущай его самъ посмотритъ на васъ.

Но какъ Македонъ ни уговаривалъ Стешу, она, все-таки, поршила идти. Она поблагодарила его за вс хлопоты, объявила, что ‘по гробъ жизни’ не забудетъ его добраго сердца, что вкъ будетъ молить за него Бога, и пошла. Македонъ словно ошаллъ, но онъ, все-таки, пошелъ проводить Стешу. Когда они вышли на тропинку, ведущую къ воротамъ, Стеша какъ-то замедлила шаги, словно растягивала ихъ, а потомъ остановилась и задумчиво спросила Македона:

— Вы его… похоронили, Македонъ Иванычъ?

— Похоронилъ-съ.

— Въ гробочк?

— Въ гробочк, Степанида Петровна, и даже фуксинцемъ покрасилъ-съ.

— Гд?— спросила она.

Македонъ показалъ уголъ, въ которомъ была могилка.

Стеша молча пошла въ ту сторону. Достигнувъ указаннаго мста, она остановилась и принялась смотрть на возвышавшійся курганчикъ. Молчалъ и стоявшій рядомъ съ ней Македонъ. Онъ не смлъ нарушать не только ни единымъ словомъ, но даже движеніемъ это тоскующее молчаніе матери надъ могилою своего ребенка. Долго стояла Стеша надъ этою могилкой и такъ-таки во все время не сказала ни слова, только глаза ея наполнились слезами.

— Ну, прощайте, Македонъ Иванычъ,— проговорила она, наконецъ.

Македонъ проводилъ ее до воротъ, попытался было еще разъ уговорить ее вернуться, но Стеша не вернулась и медленно побрела по направленію къ барскому дому. А тамъ, въ дом, завидвъ ее въ окно, кружевницы устроили ей концертъ, и только что Стеша отворила дверь, какъ он затянули хоромъ: ‘Подъ вечеръ осени ненастной…’ Но Стеша не замтила этой насмшки, она была слишкомъ переполнена другими, боле сильными впечатлніями. Она молча поклонилась всмъ и молча же услась на свое мсто.

Проводивъ Стешу, Македонъ медленными шагами возвратился въ свою избу, слъ за столъ, положилъ на него голову и часа два просидлъ въ такомъ положеніи. Съ уходомъ Стеши у него словно что-то оборвалось внутри, словно онъ потерялъ что-то и никакъ не могъ отыскать потеряннаго. Какая-то щемящая тоска не давала ему покоя и онъ не зналъ, какъ разогнать эту тоску. Онъ впервые почувствовалъ свое одиночество и не зналъ куда дваться, куда бы бжать отъ этого одиночества. А, между тмъ, все напоминало ему недавнее присутствіе Стеши. На окн стояли пузырьки отъ лкарствъ, банки съ мазями. На подушк сохранилось еще круглое углубленіе отъ ея головы, на кровати одяло, отвороченное ею. Онъ поднялъ съ полу булавку, оброненную ею, и машинально воткнулъ ее въ бортъ своего пальто.

Однако, по мр того какъ жаркій лтній день склонялся къ вечеру, Македону почему-то становилось все легче и легче. Досел ни за что не принимавшійся и безучастно смотрвшій на все его окружавшее, онъ вдругъ съ какою-то суетливою поспшностью принялся за убранство своего помщенія. Онъ сбгалъ на рку за водой, вымылъ полъ, оправилъ постель, а затмъ принялся за чистку самовара. Немного спустя, самоваръ блестлъ у него, какъ огонь, и Македонъ даже улыбнулся, посмотрвъ на него. Затмъ онъ достал изъ печи углей, наполнилъ ими трубу самовара и принялся сапогомъ раздувать ихъ. Угли превратились въ жаръ, и когда самоваръ началъ закипать, онъ вынесъ его въ сни и тотчасъ же возвратился въ избу. Минутъ черезъ пять на стол была уже разостлана блая скатерть, а на нее поставлены дв чашки, сахарница, тарелка съ баранками и блюдечко съ лимономъ. Македонъ, видимо, ожидалъ кого-то, ожидалъ съ болзненнымъ нетерпніемъ и не могъ побороть этого нетерпнія. Но самоваръ закипалъ уже въ третій разъ, жаркій день потухъ въ прохлад сумерокъ, а желаннаго гостя все еще не было. Нсколько разъ Македонъ подходилъ къ воротамъ своего огорода и упорно смотрлъ по направленію къ барскому дому. Наконецъ, онъ увидалъ, какъ въ окн двичьей засвтился огонь, какъ мимо этого окна мелькали фигуры двушекъ, но ни разу не видалъ той, которую желалъ бы увидать. Грудью лежа на воротахъ, онъ глазъ не сводилъ съ освщеннаго окна. На крыльцо то и дло выбгали двушки, болтали, смялись, шептались о чемъ-то, но тщетно въ этомъ веселомъ говор старался Македонъ уловить знакомый ему голосъ.

Немного спустя, огонь въ окн погасъ, захлопнутая дверь щелкнула желзною щеколдой, послышался стукъ засова, на колокольн прозвонили двнадцать часовъ и сторожъ заколотилъ въ чугунную доску. Македонъ отошелъ отъ воротъ и возвратился домой. Душетъ встртилъ было его веселымъ лаемъ и визгомъ, но Македону было не до Душета. Онъ грубо оттолкнулъ его ногой, затушилъ самоваръ и, не раздваясь, завалился на постель.

То же самое повторилось и въ послдующіе дни и злоба закипала въ душ Македона. Разъ, стоя у воротъ и не сводя глазъ съ ярко освщеннаго окна двичьей, онъ увидалъ въ немъ, наконецъ, Стешу. Онъ чуть не вскрикнулъ отъ восторга, но притаилъ дыханіе и ждалъ, что вотъ-вотъ дверь скрипнетъ, на крыльц покажется Стеша, сбжитъ со ступенекъ и, накрывшись платочкомъ, бросится по направленію къ огороду. Но огонь погасъ, опять щелкнула щеколда, опять застучалъ сторожъ въ доску, а Стеши не было.

Македонъ даже кулакомъ ударилъ по воротамъ.

— Сволочь, паскуда!— прошиплъ онъ и, словно бшеный, возвратился домой.

Но бшенство это продолжалось не долго. У него не хватало силъ враждебно относиться въ той, къ которой настойчиво рвалось его истомленной сердце. Ему требовалось во что бы то ни стало увидать Стешу, хоть мелькомъ, хоть молча, но непремнно взглянуть и тмъ ‘отвести себ душу’.

И вотъ на слдующій день, набравъ въ огород цлую шапку зеленыхъ стручковъ, онъ пошелъ съ ними въ двичью.

— Стрючковъ не угодно ли, барышни?— проговорилъ Македонъ, весь вспыхнувъ и самъ сознавая свое глупое положеніе.— Полакомитесь-ка отъ скуки!

И онъ протянулъ шапку по направленію въ Татьян едоровн.

— Дозвольте,— прибавилъ онъ.

— Скажите, какія нжности при нашей бдности!— проговорила та, презрительно оглянувъ Македона.

— Кушайте-съ…

— Кушайте сами!— вскрикнула экономка и, вышвырнувъ стручки за окно, возвратила Македону шапку.

Какъ выбжалъ Македонъ изъ двичьей, какъ очутился онъ опять на огород, онъ не помнилъ, онъ помнилъ только одно, что видлъ Стешу и ‘отвелъ себ душу’.

А въ тотъ же вечеръ пришла и сама Сіеша.

— Господи, — вскрикнулъ онъ, увидавъ ее, — насилу-то вы пришли, Степанида Петровна!

— Я и сама соскучилась,— проговорила Стеша, улыбаясь,— да все мочи не было… Ноги какъ-то все отекаютъ…

— Еще бы не отекать! Поневол отекутъ, какъ съ утра до ночи сидть заставляютъ!

— А ужь какъ я къ горенк-то къ вашей привыкла, — проговорила Стеша, опускаясь на скамью и оглядывая избу.— Шутка ли, сколько времени пролежала!… Все такъ знакомо… Вонъ и образокъ виситъ… Я на этотъ образокъ все смотрла и молилась, чтобы Господъ поскоре мн смертный часъ послалъ

— Зачмъ же это умирать, Степанида Петровна?

— И жить-то не зачмъ!… Не красна моя жизнь, Македонъ Иванычъ, съ такою жизнью и разставаться не тяжко…

— Богъ милостивъ,— пробормоталъ было Македонъ, но Стеша перебила его:

— Ну, что,— проговорила она,— вы какъ тутъ поживаете?

— Мое житье вамъ извстно, Степанида Петровна. Весь я тутъ-съ!

И, словно не желая, чтобы этотъ разговоръ продолжался, онъ бросился ставить самоваръ.

Весь вечеръ просидла Стеша у Македона и Македонъ чувствовалъ себя опять счастливымъ. Что-то родное, что-то дорогое видлъ онъ въ ней, что-то такое, что согрвало ему его сердце и проливало въ душу тихую, спокойную радость. Чувство это было такъ ново для Македона, что онъ не зналъ даже какъ назвать его. Это не то чувство, которое изрдка волновало его, а, напротивъ, успокоивало его и, въ то же время, повергало въ какое-то облегчающее благоговніе. Онъ словно отдыхалъ, глядя въ эти большіе каріе глаза, взглядъ которыхъ, спокойный и вдумчивый, проливалъ какой-то миръ и тишину. Хорошо было и Стеш въ изб Македона, а хорошо было потому, что въ изб этой она не чувствовала своего одиночества.

Часовъ въ десять вечера Стеша простилась съ Македономъ и онъ опять проводилъ ее до воротъ. У воротъ Стеша обратилась къ нему:

— А, что,— проговорила она, — я все собиралась спросить васъ: хорошенькій онъ былъ?

Македонъ догадался, о комъ шла рчь.

— Хорошенькій-съ,— отвтилъ онъ.

— Не видала я его,— грустно проговорила Стеша.— Не до него было…

— Можетъ, къ лучшему, Степанида Петровна, что Господь прибралъ! Тяжело было бы вамъ, ежели бы онъ жить остался…

— Такъ-то такъ, а сердце-то болитъ, все-таки… Жалко…

Стеша молча взялась за ворота.

— Вы не забывайте, Степанида Петровна, — проговорилъ Македонъ, отворяя ворота, — каждый вечеръ-съ… ужь пожалуйста…

— Не забуду я васъ, не просите… Мн и самой хорошо съ вами.

— Пожалуйста… Я буду въ ожиданіи…

Они простились и разошлись.

‘Помнитъ еще, — бормоталъ Македонъ, провожая ее глазами,— не забыла!’

Такъ прошло лто и наступилъ сентябрь., Македона нельзя было узнать. Свой знаменитый ‘петанлерчикъ’ онъ сталъ надвать только отправляясь на охоту, а взамнъ его вытащилъ изъ сундука сюртучную пару, въ которой и ходилъ постоянно. Операцію бритья онъ повторялъ чаще, чмъ прежде, и даже выкопалъ откуда-то легонькую пуховую шляпу, замнившую ему шапку. Прежде онъ почти никогда не бывалъ въ церкви, а теперь не пропускалъ ни одной праздничной службы, становился на клиросъ и плъ вмст съ дьячками. Перемнилась значительно и Стеша. Бурыя пятна съ лица исчезли и болзненный, истомленный видъ замнился свжимъ и цвтущимъ. Македонъ смотрлъ на нее и восхищался. И дйствительно, Стеша была красавица, на которую заглядывался не одинъ Македонъ.

Однажды, возвращаясь отъ всенощной вмст съ Стешей, Македонъ обратился къ ней съ слдующею фразой:

— Степанида Петровна, скажите мн: могу я съ вами говорить откровенно?

— Говорите, Македонъ Иванычъ.

— Степанида Петровна-съ! вы меня давно знаете, знали меня въ Питер… Въ Питер я васъ, положимъ, не замчалъ, какъ вы тогда еще двчонкой были, но я васъ достаточно узналъ теперь и… извините-съ, полюбилъ васъ… Какъ вы насчетъ этого располагаете?

Стеша молчала.

— Сколько мн думается, — продолжалъ Македонъ взволнованнымъ голосомъ,— и я вамъ не противенъ… Что же, ежели это такъ, то зачмъ же дло стало-съ?… Дозвольте мн просить у васъ руки вашей.

Стеша до того растерялась, что не знала даже что отвтить ему. Но Македонъ поршилъ во что бы то ни стало добиться этого отвта.

— Степанида Петровна!— говорилъ онъ, все боле и боле воодушевляясь,— вы сами видите, я не уродъ какой, не пьяница, не мотъ, не перестарокъ… Положимъ, я человкъ небогатый, но, все-таки, у меня есть и деньжонки, небольшія, конечно, но, все-таки, на свадьбу-то хватить, даже съ излишкомъ-съ. Платья у меня достаточно, блья то же самое… Про меня люди полагаютъ, что я злой, сердитый, только это совсмъ напрасно. А ежели я ни съ кмъ знакомства не вожу и даже общества избгаю, особливо женскаго пола, такъ это собственно потому, что въ юности своей, когда мн было лтъ двадцать, я большое оскорбленіе перенесъ отъ одной особы женскаго пола. Я любилъ, ее, Степанида Петровна, скрывать передъ вами не стану-съ, и вдругъ за мою любовь и сердечное расположеніе она мн другаго мужчину предпочла! Опять какъ же я могу знакомство водить хоша бы и съ мужскимъ поломъ, когда я человкъ опозоренный, ошельмованный-съ?… Вдь, каждому очень хорошо извстно, что я былъ подвергнуть тлесному наказанію, что меня драли, какъ Сидорову козу… Какъ же мн посл такого позора знакомство водить?… Вдь, чуть что, и меня тотчасъ же осмютъ-съ!… Впрочемъ,— прибавилъ онъ,— вамъ говорить объ этомъ нечего, вы можете по себ судить, каково намъ съ вами съ людьми-то живется. Нтъ, Степанида Петровна, не злой я, прямо надо сказать, пристыженный… врьте мн, передъ вами солгать я не посмю.

— Я врю вамъ, Македонъ Иванычъ,— прошептала Стеша, вся дрожа отъ волненія,— вы добрый человкъ.

— А коли такъ,— вскрикнулъ Македонъ,— дозвольте просить не отказать мн… А я, съ своей стороны, жизнью своею пожертвовать готовъ для вашего спокойствія! Не задумаюсь, врьте-съ.— И, понизивъ тонъ, прибавилъ:— Осчастливьте же отвтомъ.

— Нтъ,— проговорила Стеша, оправившись отъ волненія.— Я вамъ теперь ничего не скажу.

Въ это самое время они подходили къ барскому дому и Стеша протянула Македону руку.

— А пока до свиданія,— проговорила она. _t

— Когда же прикажете отвта ожидать?— спросилъ Македонъ.

— Какъ надумаю, такъ и приду къ вамъ.

— Слушаю-съ. Только я буду въ надежд съ.

— Надумаю и приду тогда.

— Дозвольте хоша ручку поцловать на прощанье.

И, не дождавшись отвта, онъ крпко прильнулъ къ рук Стеши.

Всю ночь не спалъ Македонъ, а съ разсвтомъ схватилъ ружье, свистнулъ Душета и, переправившись въ своемъ челнок черезъ рку, прошатался цлый день по озерамъ и болотамъ. Но къ вечеру, къ тому времени, когда обыкновенно приходила къ нему Стеша, онъ былъ уже дома и съ душевнымъ трепетомъ ожидалъ ея прихода.

Она, дйствительно, пришла въ тотъ же вечеръ.

Македонъ даже испугался этого прихода, сердце его дрогнуло и какое-то тяжелое предчувствіе почему-то овладло имъ. Онъ поспшно усадилъ Стешу на скамью и, въ то же время, растерялся до того, что не зналъ, съ чего начать разговоръ.

— Ну, вотъ я и пришла,— говорила, между тмъ, Стеша, оправляя свои растрепавшіеся остриженные волосы.— Хотла было еще одну ночку, да боялась, разсердитесь, пожалуй.

— Помилуйте, Степанида Петровна, — пробормоталъ Македонъ,— смю ли я…

И опять предчувствіе чего-то недобраго захватило ему дыханіе.

— Ну, Македонъ Иванычъ,— продолжала, между тмъ, Стеша,— посл вчерашняго вашего разговора я всю ночь не спала и все думала! Продумала и весь день и додумалась до того, что оплеуху получила…

— Какъ?— вскрикнулъ Македонъ.— Васъ побили?

— Да и нельзя было не побить! Думала, думала, да, вмсто кружева, какой-то бредень сплела. Ну, и побили. Такую-то оплеуху закатили, что и теперь въ ушахъ звенитъ.

— Кто-же это?

— Извстно. Татьяна едоровна… даже въ лицо плюнула, да спасибо, я нагнулась, такъ плевокъ мимо пролетлъ.

— Сволочь, паскуда!— вскрикнулъ Македонъ.

Но Стеша перебила его.

— Впрочемъ,— проговорила она,— толковать объ этомъ нечего, не стоитъ! И такъ, Македонъ Иванычъ, думала я долго и поршила, что дло это, о которомъ вы мн говорили, намъ съ вами оставить надо.

— То-есть какъ же это-съ?

— Такъ, оставить, бросить.

Македона словно обухомъ по голов ударили.

— Вамъ извстно, Македонъ Иванычъ, что я за двушка такая! Вдь, на вашей же кровати рожала, вы же сами и ребенка закапывали! Стало быть, хороша я, коли мн косу отрзали, изъ барскаго дома погнали, да въ затрапезное платье нарядили. Какъ же посл этого такую жену мужъ любить будетъ?

— Степанида Петровна!— вскрикнулъ Македонъ какимъ-то глухимъ, могильнымъ голосомъ,— я люблю васъ.

— Знаю, что любите,— перебила его Стеша,— но, вдь, это теперь, а когда повнчаемся, такъ, пожалуй, и опостылю вамъ. Да и какой же мужъ будетъ любить свою жену,— продолжала Стеша съ какимъ-то груднымъ воплемъ,— когда ему извстно, что жена, съ которой онъ спитъ теперь, прежде съ полюбовникомъ спала, ласкала его, цловала и ребенка съ нимъ прижила? Ничего я не скрою отъ васъ, Македонъ Иванычъ,— продолжала Стеша тмъ же рыдающимъ голосомъ,— я любила его… Такъ любила, что, бывало, ночи-то жду не дождусь! А придетъ ночь, заснутъ вс, я, крадучись, бжала къ нему чуть не въ одной сорочк, а жилъ-то онъ на одномъ двор съ нами… Бгу, бывало, а сама только о томъ и думаю, какъ бы добжать поскоре, разцловать бы его да вмст темную почву скоротать…

— Степанида Петровна!— вскрикнулъ Македонъ, зажимая уши,— перестаньте.

Стеша помолчала съ минуту и, оправившись отъ волненія, проговорила спокойнымъ, пвучимъ голосомъ:

— Вотъ вы и сообразите, Македонъ Иванычъ! какъ же не опостылитъ жена-то такая? Я знаю, что теперь вы, пожалуй, все простите мн. Но, вдь, намъ не день жить, не два… А ну, какъ ежели черезъ годъ, либо черезъ два вы припомните, какъ ваша жена съ другимъ-то спала? Каково вамъ будетъ тогда? Каково и мн-то будетъ смотрть на ваши муки?… И вамъ-то тошненько будетъ, да и мн-то горько! Не будь грха этого, я бы не задумалась, сразу бы пошла за васъ, а теперь, когда грхъ этотъ случился, я не пойду.

И въ изб водворилось гробовое молчаніе. Македонъ сидлъ, опустя голову, и думалъ горькую думу. Такъ просидлъ онъ минутъ десять, наконецъ, всталъ, прошелся нсколько разъ по изб и потомъ остановился передъ Стешей.

— Да теперича, вдь, вы не любите его?— спросилъ онъ.

— Конечно, забывать стала…

— Но, вдь, забудете же… Нельзя же вкъ помнить.

— Я-то, можетъ, и забуду, да вы-то нтъ.

И Македонъ опять зашагалъ по комнат, молча, сурово сдвинувъ брови и не поднимая глазъ на Стешу.

— А ежели забуду?— вскрикнулъ онъ.

— Нтъ, Македонъ Иванычъ,— проговорила Стеша, приподнимаясь со скамьи,— силъ не хватитъ забыть такое дло. За другаго бы я пошла, не задумалась бы, потому сами знаете: нельзя же мн опозоренной весь свой вкъ въ двкахъ оставаться, надо-же грхъ свой хоть замужествомъ исправить… Ну, а за васъ не пойду. А не пойду за васъ потому, Македонъ Иванычъ,— прибавила она голосомъ, не допускавшимъ сомннія,— что крпко полюбила васъ за вашу добрую душу. Моя жизнь погублена, не съумла я уберечь ее, а погубить вашу жизнь не хочу.

И, проговоривъ это, она молча вышла изъ избы.

На этотъ разъ Македонъ не пошелъ провожать ее. Онъ упалъ на постель внизъ лицомъ и глухія рыданія его огласили комнату.

Въ какихъ нибудь два, три дня Македона нельзя было узнать: до того измнился онъ. Онъ какъ-то весь осунулся, пересталъ бриться, глаза ввалились и блуждающій взоръ его словно не зналъ, на чемъ остановиться. Цлыхъ два дня не выходилъ онъ изъ своей избы, не пилъ, не лъ и все только соображалъ высказанное ему Стешей. Затмъ онъ покинулъ избу и принялся бродить. Бродилъ онъ по лсамъ, по полямъ, о чемъ-то разсуждалъ, повидимому, и все какъ-то размахивалъ и разводилъ руками. Пробродивъ дня три, онъ снова вернулся въ избу, спряталъ въ сундукъ сюртучную пару, уложилъ въ картонъ шляпу и снова нарядился въ свой куцый ‘петанлерчикъ’. Онъ былъ золъ и суровъ и даже Душетъ не осмливался приближаться къ нему.

Разъ, погруженный въ свою думу и идя по улиц села Ватрушина, онъ лицомъ къ лицу встртился съ солдаткой Дарьей.

— Македону Иванычу наше почтеніе,— проговорила та, кокетливо улыбаясь,— совсмъ забыли чтой-то!

Но, вмсто отвта, Македонъ размахнулся и, что было мочи, ударилъ Дарью по щек. У бдной даже кровь выступила изъ десенъ, а Македонъ хотя бы бровью повелъ, хотя бы оглянулся на ошеломленную женщину и продолжалъ себ шагать по улиц какъ ни въ чемъ не бывало.

‘Нтъ,— размышлялъ онъ, придя домой,— нтъ, это вздоръ! Что же изъ того, что она любила, что спала съ полюбовникомъ, въ одной рубашк къ нему бгала? Вдь, и со мной то же самое было!… То же самое съ полюбовницей спалъ, любилъ ее, такъ крпко любилъ, что, думалъ, вкъ не забуду, а вотъ полюбилъ другую и все изъ головы словно втромъ выдуло, горя мало, словно и не было ничего… Сама же она сказала, что любитъ меня, а коли любитъ, такъ позабудетъ… Кабы человкъ помнилъ-то все, что съ нимъ приключалось, такъ это тогда и жить бы невозможно было. Спрашивается: чмъ же я лучше ея? Нтъ, — крикнулъ онъ, ударяя кулакомъ по столу,— такъ и скажу ей: ‘Ничмъ я не лучше васъ, жить, молъ, безъ васъ не могу, а не пойдете — руки наложу на себя!’ И наложу, потому жить этакъ не могу, умереть легче’.

И, поршивъ на этомъ, Македонъ словно ожилъ и началъ искать случая встртиться съ Стешей.

Но время шло, а Стеша хотя бы заглянула въ избу Македона. Напрасно поджидалъ онъ ее каждый вечеръ, напрасно ходилъ мимо оконъ двичьей, чтобы какъ-нибудь хотя мелькомъ увидать ее и мигнуть, чтобъ приходила, а Стеша словно въ воду канула. Два раза онъ былъ даже въ церкви, думая встртиться съ нею и переговорить, но Стеши и въ церкви не было. Праздникъ былъ большой, второй Спасъ, яблоки освящали, вокругъ церкви словно базаръ собрался, вс горничныя были, Августъ Иванычъ прізжалъ въ шляп и бломъ жилет, а Стеши, все-таки, не было. ‘Ужь не хвораетъ-ли?’ — подумалъ Македонъ и, желая проврить это предположеніе, забрался однажды вечеромъ на фундаментъ дома и заглянулъ въ освщенное окно двичьей, но, увидвъ Стешу, убдился, что она здорова.

‘Что же это значитъ?— бормоталъ онъ, спрыгивая съ фундамента,— неужто она такъ-таки и поршила, такъ-таки оборвала?’

И опять щемящая тоска охватила Македона. Онъ подождалъ еще два дня и, наконецъ, терпніе его лопнуло.

‘Нтъ, такъ длать нельзя!’— вскрикнулъ онъ, вскакивая съ постели, и затмъ одлся наскоро, нахлобучилъ шапку и выбжалъ вонъ изъ избы.

Душетъ выскочилъ было изъ-подъ кровати, но Македонъ крикнулъ: ‘кушъ, ни съ мста!’ и послушный песъ остался въ изб. Было уже часовъ двнадцать ночи. Ночь была темная, непроглядная, хоть глазъ выколи. Густыя тучи заволакивали небо и съ каждою минутой готовы были разразиться дождемъ. Вс спали крпкимъ сномъ. Ни единаго голоса, ни единаго шороха, даже собаки не лаяли. Достигнувъ воротъ огорода, Македонъ осторожно отворилъ ихъ и еще осторожне направился къ барскому дому. Тамъ тоже все спало, въ окнахъ царилъ мракъ и только въ мезонин, въ комнатк Татьяны едоровны, горла передъ иконами тусклая лампадка.

Македонъ подошелъ къ двичьему крыльцу, взобрался на ступени и ощупалъ дверь. Дверь оказалась запертою. Онъ надавилъ ручку щеколды, щеколда тихо визгнула, поднялась, но дверь не отворилась. Очевидно, ее задерживалъ внутренній засовъ, который необходимо было какъ-нибудь отодвинуть. Македонъ предвидлъ это и запасся длиннымъ желзнымъ гвоздемъ.

‘Врешь’ — бормоталъ онъ,— никакіе запоры не удержатъ! Не отопру, такъ дверь высажу, а ужь доберусь!’

И онъ, засунувъ гвоздь въ щель между дверью и косякомъ, ощупалъ засовъ и принялся осторожно отодвигать его. Работа подвигалась медленно и тугой засовъ съ трудомъ поддавался движенію гвоздя.

Минутъ десять провозился онъ надъ засовомъ, руки его дрожали, потъ катился съ лица ручьями, наконецъ, засовъ отодвинулся, дверь отворилась и Македонъ вошелъ въ сни. Въ этихъ именно сняхъ, направо отъ входа, находился тотъ чуланъ, въ которомъ спала Стеша. Македонъ ощупалъ дверь, отворилъ ее и прокрался неслышно въ чуланъ. Затворивъ за собою дверь, онъ остановился. Сердце его билось, дыханіе спиралось въ груди, онъ весь дрожалъ, какъ въ лихорадк. Ему необходимо было успокоиться, и онъ прислонился къ стн. Такъ простоялъ онъ нсколько минутъ. Чье-то дыханіе слышалось налво отъ него. Онъ опустился на полъ и осторожно поползъ по направленію этого дыханія. Немного погодя, онъ ощупалъ солому, онъ под. налъ руку, подался немного впередъ и рука его коснулась чьей-то ноги.

— Степанида Петровна!— шепнулъ онъ едва слышно.

Но спавшая не слыхала этого шепота и только поджала ногу.

Македонъ опять перенесъ руку и, дотронувшись до колна, повторилъ свой окликъ.

На этотъ разъ солома зашуршала,спавшая быстро вскочила и чей-то испуганный голосъ крикнулъ:

— Кто это?

Но голосъ этотъ былъ знакомъ Македону.

— Это я, Степанида Петровна,— поспшилъ онъ успокоить ее,— ради Господа…

— Какъ вамъ не совстно…

— Тише, ради Господа, тише,— умолялъ Македонъ, взявъ Стешу за плечо,— не бойтесь… дурнаго ничего я вамъ не сдлаю… Но мн нужно поговорить съ вами… Истомился я весь, пожалйте.

— Уйдите,— шептала Стеша испуганно.

— Не уйду, Степанида Петровна,— до тхъ поръ не уйду, пока вы не пойдете со мной.

И, поймавъ руку Стеши, онъ принялся осыпать ее поцлуями. Онъ чуть не плакалъ, умоляя Стешу идти съ нимъ, и Стеша, наконецъ, сжалилась. Она наскоро одлась, накинула ма себя шубейку и вышла изъ сней одновременно съ Македономъ.

Немного погодя, они стояли у воротъ огорода.

— Степанида Петровна,— шепталъ Македонъ взволнованнымъ голосомъ и со слезами на глазахъ.— Я безъ васъ жить не могу. Какъ хотите, а не могу! Я думалъ и такъ, и этакъ и, наконецъ, поршилъ опять просить руки вашей. Вы говорили мн намедни, что не пойдете за меня потому только, что опасаетесь опостылть мн, боитесь какъ бы не сдлать меня несчастнымъ, что вышли бы замужъ за всякаго другаго, только не за меня, потому что любите меня, но на все на это позвольте доложить вамъ, что ежели вы будете любить меня хоша бы самую малость и не измните мн, то я буду самый счастливйшій человкъ въ мір и про все прошлое не будетъ никакого помину. Вс мы люди, Степанида Петровна, и вс мы человки, и, можетъ, я первый вашего мизинца не стою. Только опять докладываю, что жить безъ васъ я не могу и даже готовъ руки наложить на себя.

— Ахъ, что вы, Господь съ вами!— вскрикнула Стеша испуганнымъ голосомъ.

— Это я вамъ врно объясняю-съ, потому силъ моихъ нтъ. Сна, пищи лишился, мста себ не найду и словно дикій зврь скитаюсь. Степанида Петровна, — прибавилъ онъ голосомъ, полнымъ муки,— развяжите руки… Скажите-съ: жить мн, или же помирать?

И Македонъ не лгалъ. Стеша видла это и глухіе вопли вырвались изъ ея груди.

— Степанида Петровна!— вскрикнулъ Македонъ, испугавшись этихъ воплей,— вы плачете, о чемъ?

— Боюсь я… боюсь…— И, закрывъ лицо руками, она прибавила: — И зачмъ только судьба свела насъ съ вами?

— Чего же вы боитесь-то?

— Боюсь, что разлюбите меня, что плакаться будете, что несчастнымъ васъ сдлаю.

— Этого-то только?— вскрикнулъ Македонъ радостно.— Только это вы напрасно-съ, не разлюблю я васъ, не разлюблю.

И онъ заключилъ Стешу въ свои крпкія объятія.

— Жизнь моя, радость моя!— шепталъ онъ, плача и осыпая ее горячими поцлуями.

И только одна темная ночь съ нависшими тучами была свидтельницей того счастья, которое переживалось въ эти минуты этими двумя существами, загнанными судьбою и людьми.

На слдующій день Македонъ, тщательно выбритый, вымытый и разодтый, стоялъ передъ Августомъ Иванычемъ, держа подъ мышкою огромнаго благо индюка.

— Такъ и такъ, — говорилъ онъ съ радостною улыбкой и сіяющимъ лицомъ, — къ вашей милости съ слезною мольбой… Какъ теперича я законными узами со Степанидой Петровной сочетаться желаю и какъ он мн, съ своей стороны, на этотъ предметъ свое согласіе изъявили, то не откажите и вы съ вашей стороны. Вы, значитъ, наши отцы, мы — ваши дти. А это-съ,— прибавилъ онъ, протягивая по направленію къ Августу Иванычу индюка,— какъ водится, ‘на поклонъ’ извольте принять-съ…

Но сіяющее лицо Македона не замедлило принять самый мрачный видъ. Индюка Августъ Иванычъ взялъ и приказалъ отнести на птичій дворъ, а разршить бракъ отказалъ наотрзъ.

— Не будь вы оба подъ господскимъ гнвомъ, подъ наказаніемъ,— говорилъ онъ,— я бы слова не сказалъ. Позвалъ бы конторщика и веллъ бы ему дозволеніе написать, а вамъ не могу.

— Мы поршили, — пробормоталъ было Македонъ, но Августъ Иванычъ перебилъ его:

— И напрасно сдлали, потому что крпостной человкъ, другъ любезный, ничего ршать не сметъ.

— Помилуйте, Августъ Иванычъ, скоро и крпостныхъ то не будетъ! Вольную пишутъ…

— А ты откуда это знаешь?

— Вс говорятъ, Августъ Иванычъ. Со дня на день ожидаютъ. Намедни солдатъ какой-то въ кабакъ заходилъ, какую-то даже грамоту читалъ: ‘Вс, говоритъ, вольные будете и вся, говоритъ, барская земля къ вамъ отойдетъ…’

— А вотъ за эти за самыя, слова,— перебилъ его Августъ Иванычъ, — тебя бы къ становому отправить, такъ онъ бы теб и прописалъ вольную. Вотъ ваша воля, — горячился Августъ Иванычъ, указывая рукой на висвшій надъ диваномъ портретъ генерала Лудельщикова, — вотъ она, и выше этой воли я не признаю, да и теб совтую не признавать.

— Какъ же быть-то?— спросилъ Македонъ.

— Его проси!— вскрикнулъ управляющій и опять показалъ на портретъ.

Вечеромъ прибжала къ Македону Стеша, блдная, съ испуганными глазами. Она слышала уже объ отказ Августа Иваныча.

— Правда?— спросила она.

— Правда!— отвтилъ Македонъ, и, ударивъ кулакомъ по столу, разразился тысячами проклятій.

Однако, на слдующее утро Августъ Иванычъ прислалъ за Македономъ.

— Вотъ что я придумалъ,— говорилъ онъ,— скоро генеральша именинница будетъ, прідетъ на именины и генералъ изъ Парижа, я буду поздравлять ее, кстати упомяну о васъ.

— Явите божескую милость!— вскрикнулъ Македонъ и. рухнулся въ ноги управляющаго.

— Я донесу,— продолжалъ, между тмъ, Августъ Иванычъ,— что вы оба теперь раскаялись, желаете повнчаться и просите возвратить вамъ барскую милость.

— Этого не надо,— поспшилъ перебить Македонъ,— сохрани Господи, пожалуй, опять въ домъ потребуютъ… а мы этого не желаемъ, намъ и здсь хорошо…

— Ты, пожалуйста, молчи!— крикнулъ Августъ Иванычъ.

— Слушаю-съ.

— Ежели ты ничего не понимаешь, то и слушай, что теб люди говорятъ.

— А какъ потребуютъ?

— Воля его, — проговорилъ Августъ Иванычъ и опять указалъ на портретъ.

Однако, письмо было написано и отправлено съ слдующею же почтой. Письмо это, къ великому благополучію Македона, попало въ самую благопріятную минуту, во-первыхъ, потому, что оно было подано генеральш на серебряномъ поднос, какъ разъ въ день ея тезоименитства, а, во-вторыхъ, и потому, что наканун этого дня баронъ Карлъ Дахреденъ фонъ-Мзетурмъ сдлалъ предложеніе старшей дочери Лудельщиковыхъ Евфаліи, у которой когда-то въ качеств камеристки служила Стеша. Въ генеральскомъ дом все ликовало: готовился парадный обдъ, за которымъ должно было послдовать торжественное объявленіе о помолвк Евфаліи, а вечеромъ балъ. Поэтому нтъ ничего удивительнаго, что отвтъ на письмо Августа Иваныча послдовалъ самый благопріятный. Торжествующій генералъ, дйствительно прибывшій на это время въ Петербургъ, прислалъ въ контору нчто врод манифеста, гласившаго слдующее:

‘Симъ объявляемъ всмъ нашимъ ватрушинскимъ крестьянамъ и челяди, что любезная и дорогая родительскому сердцу нашему дочь наша Евфалія помолвлена съ любезнымъ намъ сіятельнымъ барономъ Карломъ Дахреденъ фонъ-Мзетурмъ. Усматривая въ семъ особое соизволеніе къ дому нашему Всемогущаго Творца и, въ то же время, желая ознаменовать сіе столь радостное для насъ событіе нашими щедротами, проливать которыя намъ даровано Провидніемъ, мы предписываемъ ватрушинской контор нашей учинить слдующее: по полученіи сего, въ первый же праздничный день, собравъ всхъ ватрушинскихъ крестьянъ и бабъ и всю челядь, идти въ храмъ Божій и отслужить тамъ благодарственное Господу Богу молебствіе. Затмъ на красномъ двор устроить торжественный обдъ и выкатить бочку полугара. Не останавливаясь на сихъ нашихъ милостяхъ, предписываемъ, сверхъ того, объявить сосланнымъ нами въ село Ватрушино челядинцу Македошк и двк Стешк, что мы соизволяемъ, ради того же семейнаго торжества нашего, вступить имъ въ законный бракъ, безъ разршенія, однако, возвращенія къ моему и любезной супруги моей дворовому штату, и что двк Стешк разршается отнын отпустить косу и снять затрапезное платье’.

Нечего говорить, что ласковый Августъ Иванычъ, имвшій склонность ко всевозможнымъ торжествамъ и, въ то же время, какъ истый нмецъ, понимавшій, что отъ торжествъ этихъ не оскудютъ и его нмецкіе карманы, ‘учинилъ’ все предписанное съ нмецкою аккуратностью. Онъ собралъ народъ, прочиталъ ему торжественно полученный приказъ, отслужилъ въ церкви молебенъ, угостилъ обдомъ и водкой, а вечеромъ, пригласивъ къ себ конторщика Ивана Никитича, подвыпилъ съ нимъ и снесъ въ расходъ ровно вчетверо противъ издержаннаго, а кстати продалъ извстному уже намъ содержателю постоялаго двора, Ивану Ковалеву, еще пять десятинъ заповднаго лса.

Но боле всхъ торжествовали, конечно, Македонъ и Стеша. Тоже участвовавшіе на обд, они сидли за столомъ рядомъ, какъ женихъ и невста, расфранченные, разодтые, и лица ихъ выражали полнйшее счастье. Македонъ създилъ въ городъ, купилъ тамъ двухспальную кровать, тюфякъ, небольшой коммодъ, дв внчальныя свчи, украшенныя лентами и цвтами, и все необходимое для свадьбы. Возвратясь домой, онъ принялся за убранство своей хаты. Онъ оклеилъ ее веселенькими обоями, досчатую кровать выбросилъ вонъ и на мсто ея поставилъ двухспальную съ кисейнымъ пологомъ, коммодъ помстилъ въ простнк, повсилъ надъ коммодомъ зеркало, а деревянную скамью замнилъ дешевенькими плетеными стульями. Маленькія окна избы украсились кисейными занавсочками и горшками герани, стны — дешевенькими, но яркими картинками, изображавшими охотничьи сцены, и когда Стеша впервые увидала эту избу въ ея новомъ убранств, то она даже руками всплеснула отъ счастья.

— Какъ на вашъ вкусъ?— крикнулъ Македонъ и бросился обнимать и цловать Стешу.

— А вотъ на это мсто-съ сундучекъ свой поставите,— прибавилъ онъ, махнувъ рукой на свободное мсто, и опять бросился обнимать невсту.

— Моя!— говорилъ онъ, лаская ея волосы,—моя, никто не отниметъ!

На свадьбу Македонъ денегъ не пожаллъ, и она была отпразднована на славу. Августъ Иванычъ вызвался быть посаженымъ отцомъ, а Татьяна едоровна посаженою матерью. Женихъ и невста похали въ церковь на барскихъ лошадяхъ, убранныхъ лентами, и въ барскихъ же экипажахъ. Церковь была биткомъ набита любопытными, горла люстра, вс налпки и лампадки и священникъ съ дьякономъ облачились въ самыя лучшія ризы. Первымъ пріхалъ въ церковь Македонъ и хоръ любителей встртилъ его концертомъ, а когда въ церковь вошла Стеша, то даже стны задрожали отъ громкаго ‘гряди, гряди!’ и перестали дрожать тогда только, когда дисканты затянули нжно ‘милая моя!’ Македонъ былъ въ черномъ фрак, бломъ галстух и лаковыхъ штиблетахъ. Онъ встртилъ невсту въ дверяхъ церкви, подалъ ей руку, затянутую въ блую перчатку, и поставилъ на разостланный передъ аналоемъ воверъ. Позаботилась и Стеша о своемъ костюм. Кое изъ чего она сшила себ блое подвнечное платье, украсила его кружевцами, цвтами, такъ искусно прикрыла тюлевымъ покрываломъ и внкомъ изъ цвтовъ опозоренные ножницами волосы и была такъ хороша, такъ изящна въ этомъ бдномъ, но со вкусомъ сшитомъ собственными руками наряд, что стой она рядомъ съ будущею баронессой Дахреденъ, то неизвстно еще, на сторон которой изъ нихъ сосредоточивались бы симпатіи любопытствовавшей толпы. Крестьянскія бабы и двки, умильно поглядывая на Стешу, шептали, крестясь: ‘Сердечная, болзная, пошли ей, Господи, сохрани ее, Владычица небесная!’ Но въ семь не безъ урода: были, конечно, и злорадствовавшіе, но къ числу послднихъ можно было отнести только конторщика Ивана Никитича да стоявшаго рядомъ съ нимъ повара.

— Каторжники-то наши!— зубоскалилъ конторщикъ.

— А все бекасы да дупеля, Иванъ Никитичъ,— говорилъ поваръ.

— Обручается рабъ Божій Македонъ и раба Божія Стефанида,— раздался голосъ священника.

А старухи опять:

— Пошли ей, Владычица, создай ей, Господи!

И опять замахали руками, сотворяя крестное знаменіе.

Августъ Иванычъ, въ черномъ сюртук и бломъ галстух, стоялъ какъ разъ позади внчавшихся. Стоялъ онъ осанисто, заложивъ правую руку за жилетъ, отставивъ лвую ногу и величественно посматривая на толпу. Рядомъ съ нимъ Татьяна едоровна, въ шелковомъ топырившемся плать со сложенными у груди руками, та самая Татьяна едоровна, отъ оплеухи которой такъ недавно звенло въ ушахъ Стеши. Теперь эта Татьяна едоровна мечтательно любовалась дешевенькими сережками Стеши и съ достоинствомъ замняла ей родную мать.

Цлую недлю праздновалъ Македонъ свою свадьбу, наконецъ, успокоился и тихая семейная жизнь, полная любви, счастія и согласія, потекла своимъ порядкомъ. Стеша, попрежнему, ходила въ двичью плесть кружева, а Македонъ, попрежнему, по цлымъ днямъ охотился. За то, когда наступалъ вечеръ, когда свча освщала крохотную горенку огородника, а самоваръ шиплъ на стол, то ничего прежняго не оставалось и въ помин. Прежнее одиночество Македона замнялось присутствіемъ дорогаго ему существа, нжною и любящею женой, а прежняя тоска — веселымъ говоромъ.

Между тмъ, время все шло да шло. Пролетла незамтно осень и приближалась зима. Какъ-то разъ Македонъ, проснувшись рано утромъ и выйдя на порогъ избы, увидалъ свой огородъ засыпаннымъ блымъ снгомъ. Онъ даже вскрикнулъ отъ удовольствія и бросился будить Стешу.

— Стеша!— шепталъ онъ съ какою-то дтскою радостью и слегка дотрогиваясь до ея плеча.— Стеша, встань-ка, посмотрика, что на двор длается!

— Что такое?

— Встань-ка, посмотри!

Стеша вскочила съ постели, надла на ноги валенки, накинула на плечи шубейку и выбжала въ сни.

— Ахъ, какъ хорошо!— вскрикнула она.

И дйствительно, было очень хорошо. Весь огородъ былъ словно устланъ блымъ лебяжьимъ пухомъ и ни единое пятно не оскверняло еще эту двственную снжную близну. Снгъ выпалъ въ изобиліи и слишкомъ на четверть покрылъ собою грязную землю. Онъ убралъ словно ватой плетень огорода, крышу избы и покосившуюся кирпичную трубу, а торчавшіе кусты репейника и полыни словно опушились блестками инея. Стайка пестрокрылыхъ щегловъ и краснобрюхихъ снгирей перелетала по этимъ кустамъ, стряхивала съ нихъ снгъ и оглашала воздухъ веселымъ щебетаньемъ и свистомъ. А когда Стеша взглянула за рку, то восторгъ ея увеличился еще боле. И дйствительно, было чмъ восторгаться. Лсъ, убранный снгомъ и инеемъ и освщенный розовымъ свтомъ восходившаго солнца, имлъ видъ гигантскихъ коралловъ, возвышавшихся раскидисто на блой снжной равнин. А тамъ, на рк, виднлись слды. Македонъ сбгалъ на рку и, увидавъ, что то былъ слдъ куропатокъ, схватилъ ружье и чуть не бгомъ побжалъ по этому слду. Онъ нашелъ стаю на одномъ изъ крестьянскихъ гуменъ, зарывшеюся въ рыхлый снгъ, и убилъ шесть штукъ. Двухъ онъ отдалъ жен, а съ остальными четырьмя отправился къ Августу Иванычу.

— Съ первозимьемъ честь имю поздравить, — проговорилъ онъ.

Нмецъ былъ очень доволенъ подаркомъ.

— Ну, что, какъ?— спросилъ его Августъ Иванычъ, подмигивая.

— Это насчетъ чего-съ?— недоумвалъ Македонъ.

— Какъ съ женою молодой поживаешь?

Македонъ даже просіялъ весь.

— Надо бы лучше, Августъ Иванычъ,— вскрикнулъ онъ,— да ужь нельзя лучше.

Благодаря этому счастливому житью-бытью, время для нашихъ молодыхъ летло незамтно. Они не знали скуки и все ихъ радовало и утшало. Солнце ли свтило — и они любовались его лучами, проникавшими къ нимъ сквозь замерзшее окно, бушевала ли вьюга — они и во вьюг находили прелесть. Однажды, въ такую-то нпогодь, въ такую-то бушевавшую ночь, когда втеръ вздымалъ цлыя горы снга и переносилъ ихъ съ одного мста на другое, избушка Македона оказалась погребенною подъ сугробами. Проснулись они, увидали все это и весело захохотали.

— Вотъ кабы этакъ-то навсегда!— вскрикнулъ Македонъ.— И въ барскій домъ нельзя было бы ходить, такъ и жили бы мы съ тобой вдвоемъ подъ снгомъ до самой до весны!

Но Македонъ кое-какъ пробрался черезъ крышу, откопалъ занесенную снгомъ дверь, откопалъ окно и, прочистивъ къ воротамъ дорожку, проводилъ Стешу въ барскій домъ.

Наступили рождественскіе праздники. Погода стояла прелестная, морозная, но свтлая и тихая, ночи лунныя съ темно-синимъ небомъ, усяннымъ звздами, и съ яркою полосой млечнаго пути. Веселью не было конца въ эти праздники. Весело проводили ихъ и Македонъ съ Стешей. Днемъ они ходили въ гости, принимали у себя гостей, а вечеромъ наряжались. Шумною толпой разъзжали эти ‘ряженые’ изъ дома въ домъ и лунныя ночи пролетали незамтно. Разъ эта толпа ‘ряженыхъ’ привалила даже къ Августу Иванычу. Августъ Иванычъ принялъ ихъ радушно, угостилъ на славу, подвыпилъ и самъ по этому случаю и разошелся до того, что протанцовалъ кадриль съ Стешей, наряженной цыганкою. Стеша была такъ хороша въ этомъ костюм, такъ искусно подражала характерному говору цыганокъ и такъ остроумно предсказывала судьбу обращавшимся къ ней съ этою просьбой, что невольно приводила всхъ въ восторгъ. Не отставалъ отъ нея и Македонъ. Онъ былъ наряженъ цыганомъ и возбудилъ общій смхъ, разыгравъ въ лицахъ сцену продажи цыганомъ лошади какому-то жиду,— словомъ, забавамъ не было конца.

Только наканун новаго года Македонъ и Стеша не выходили изъ дома. Они поршили вдвоемъ проводить старый и вдвоемъ же встртить новый. Они состряпали ужинъ, накупили себ сластей, пріобрли бутылку донскаго вина и сидли вплоть да полуночи, а когда часы пробили двнадцать, они чокнулись стаканами и крпко разцловались.

— Съ новымъ годомъ,— провозгласилъ Македонъ,— съ новымъ счастьемъ!

— Съ новымъ годомъ, — проговорила Стеша, — а новаго счастья не надо… дай Богъ по старому.

На новый годъ они отправились въ обдн и отслужили тамъ молебенъ.

Въ этотъ день Стеша была особенно счастлива, а причиною этого счастья было то обстоятельство, что именно къ этому дню обрзанная коса ея успла настолько отрости, что Стеша могла уже заплести ее. Увидавъ себя въ зеркало съ заплетенною косой и съ воткнутымъ въ эту косу гребнемъ, Стеша прослезилась даже.

— Ну,— проговорила она радостно,— теперь словно и не было ничего!

Вскор посл праздниковъ пришло изъ Питера извстіе о состоявшемся бракосочетаніи Евфаліи съ барономъ Дахреденъ фонъ-Мзетурмомъ и, вмст съ тмъ, сообщалось, что село Ватрушино отнын принадлежитъ Евфаліи, какъ имніе, данное ей въ приданое. Одновременно съ этимъ извщеніемъ Августъ Иванычъ получилъ письмо отъ барона. Въ письм этомъ баронъ изящно и краснорчиво благодарилъ Августа Иваныча за его примрное и продолжительное управленіе ватрушинскою вотчиной, просилъ управленіе это продолжать и на будущее время и кончилъ письмо сообщеніемъ, что весной, когда наступитъ теплая погода и когда пути сдлаются проздными, онъ постарается самъ пріхать въ Ватрушино, чтобы лично поблагодарить еще разъ его, Августа Иваныча. Письмо было написано по-нмецки, на изящной почтовой бумаг съ гербомъ барона, красивымъ почеркомъ и было вложено въ конвертъ, тоже украшенный гербомъ. Какъ ни лестно было Августу Иванычу получить это письмо, однако, извстіе о прізд барона было ему не по душ. Тмъ не мене, онъ тотчасъ же отвтилъ барону тоже на нмецкомъ язык, поздравилъ его съ бракосочетаніемъ, пожелалъ ему и супруг долголтія и всего лучшаго въ жизни, поблагодарилъ за лестное мнніе о его трудахъ по управленію имніемъ и выразилъ, что сочтетъ за особую честь и счастіе встртить его въ сел Ватрушин. Одновременно съ этимъ письмомъ Августъ Иванычъ обратился въ Петербургъ къ одному своему пріятелю-нмцу съ просьбой развдать осторожно: что за птица такая баронъ, какое положеніе занимаетъ онъ въ обществ, иметъ ли собственное свое состояніе и, ежели иметъ, то гд именно? Нмецъ отвтомъ не замедлилъ и изъ отвта этого Августъ Иванычъ узналъ, что у барона, кром его баронства, нтъ ничего, что онъ большой афферистъ, промышлялъ когда-то кильками, но потерплъ неудачу, и что женился на некрасивой и престарлой дочери генерала Лудельщикова единственно только по разсчету. Письмо это еще боле опечалило Августа Иваныча, ибо теперь не оставалось уже боле никакого сомннія, что баронъ всенепремнно прідетъ и, чего добраго, самъ лично начнетъ кулачить въ имніи.

Въ эту же зиму была объявлена и столь долго ожидавшаяся свобода.

Какъ только манифестъ былъ обнародованъ, такъ въ ту же иинуту генералъ Лудельщиковъ разослалъ по своимъ вотчинамъ слдующее воззваніе: ‘Други и братіе!— писалъ онъ,— наконецъ, свершилось то, чего ожидала столь нетерпливо святая Русь-матушка, чего такъ пламенно жаждали и мы, бывшіе помщики ваши, и вы, наши бывшіе рабы. Державная воля возлюбленнаго монарха разрушила вковыя оковы и закорузлая рука мужика пожала руку дворянина. Привтъ вамъ, братіе, привтъ и поздравленіе! Вознесемъ же теплыя молитвы къ престолу Всевышняго и пойдемъ рука объ руку къ единой цли обновленія духа и общаго благоденствія. Да обогатится земля наша трудами рукъ нашихъ, трудами нашего ума и да возвеличится на славу намъ, на страхъ врагамъ!’

А баронъ писалъ, въ то же время, слдующее:

‘Почтеннйшій Августъ Иванычъ. Очень опасаюсь, какъ бы объявленная свобода не произвела какихъ-либо безпорядковъ въ имніи жены моей. Прошу васъ убдительнйше употребить вс мры къ предотвращенію таковыхъ и продолжать вести хозяйство на прежнихъ основаніяхъ. Пока, крестьяне не суть еще вольные, а временно обязанные, потому они и обязаны безпрекословно подчиняться всмъ законнымъ требованіямъ конторы. Поэтому прошу васъ имть строжайшее наблюденіе, чтобы посвъ яровыхъ хлбовъ былъ произведенъ своевременно и въ надлежащемъ вид, а въ случа уклоненія отъ таковаго требованія со стороны крестьянъ, немедленно доводить о томъ до свднія подлежащаго начальству. Въ скоромъ времени я вышлю къ вамъ изъ Петербурга нсколькихъ мастеровыхъ, которымъ я и поручилъ привести въ порядовъ ватрушинскій домъ ко времени моего прізда. Думаемъ съ женой провести лто въ Ватрушин и лично устроиться съ крестьянами по поводу отведенія имъ надла. Не дурно было бы переселить ихъ за каменный оврагъ и тамъ отрзать имъ участокъ’.

А внизу письма была слдующая приписка:

‘Въ послднемъ вашемъ отчет вкралась маленькая ариметическая ошибка. Итогъ прихода долженъ былъ бы выразиться суммою 462 р. 60 к., а у васъ 462 р. 45 к., т.-е. на пятіалтынный меньше. Впрочемъ, о такихъ пустякахъ не стоитъ и говорить’.

Августъ Иванычъ даже плюнулъ, прочтя это письмо, и разорвалъ его на клочки точно такъ же, какъ воззваніе генерала Лудельщикова къ своимъ друзьямъ и братіямъ.

Однако, на другой день, когда гнвъ Августа Иваныча поостылъ, онъ, все-таки, еще разъ попыталъ отклонить пріздъ барона въ Ватрушино. Съ слдующею же почтой онъ выразилъ ему сомнніе въ возможности привести въ порядокъ въ столь короткое время господскій домъ, намекнулъ ему о тлетворномъ вяніи, значительно распространившемся по поводу совершившихся преобразованій, о небезопасномъ пребываніи въ деревн, о постоянныхъ столкновеніяхъ и непріятностяхъ съ крестьянами, но вс попытки Августа Иваныча остались напрасными и баронъ снова сообщилъ ему о непреклонномъ намреніи лично покончить съ крестьянами.

Прошла масляница, а на второй недл поста нагрянули и мастеровые. Пріхали они вечеромъ и тотчасъ же ввалились въ кабинетъ къ Августу Иванычу. Шумно потребовали они скорйшей очистки дома, потребовали для себя особаго помщенія, особой стряпухи, скоромной пищи и при этомъ объявили, что ежели ихъ будутъ кормить постнымъ и ежели завтра же не заржутъ для нихъ быка или двухъ, трехъ барановъ, то они немедленно возвратятся въ Питеръ и тамъ доложатъ барону, что съ голодными желудками они работать не привыкли.

Августъ Иванычъ насилу успокоилъ эту расшумвшуюся толпу питерцевъ и на слдующій же день кое-какъ исполнилъ вс ихъ требованія. Онъ отвелъ имъ помщеніе, приставилъ къ нимъ стряпуху, распорядился о провіант, а самъ разстался съ своимъ насиженнымъ гнздомъ, съ своими залами, кабинетами и столовыми и переселился въ крошечную контору, въ которой помщался до этого конторщикъ Иванъ Никитичъ.

Переполохъ, произведенный питерцами, не миновалъ и одиноко стоявшей избушки Македона.

Разъ какъ-то утромъ, это было на другой день прізда мастеровыхъ, Македонъ со Стешей сидли за столомъ и пили чай. Утро было ясное, солнечное и приближавшаяся весна вяла уже своимъ теплымъ, влажнымъ дыханіемъ. Сидли они за чаемъ, по обыкновенію, весело бесдуя, какъ вдругъ подъ окномъ раздались чьи-то торопливые шаги, чья-то фигура перескла вонзавшійся въ окно лучъ солнца, а секунду спустя, въ избу вбжалъ одинъ изъ мастеровыхъ. Вбжалъ онъ стремительно, широко распахнувъ дверь, широко улыбаясь, и, увидавъ Стешу, весело вскрикнулъ:

— Здравствуйте, Степанида Петровна!

Стеша взглянула на вбжавшаго, чашка задрожала въ ея рукахъ, мертвая блдность подернула лицо и она едва усидла на стул.

Македонъ взглянулъ на Стешу, взглянулъ на гостя и недоумніе выразилось на его лиц.

— Здравствуйте,— продолжалъ, между тмъ, вошедшій, даже и не замчая смущенія Стеши.— Сколько лтъ, сколько зимъ не видались… Все ли въ добромъ здоровьи?… А ужь я и не чаялъ видть васъ!… Ухали изъ Питера въ глушь… гд, думаю, увидать! А вотъ, замсто того, привелъ Господь!

— Здравствуйте,— прошептала немного оправившаяся Стеша.

— А васъ съ законнымъ бракомъ поздравить прикажете?

— Да… замужемъ…

— Имю честь поздравить… Дай Господи, всего хорошаго.— И, быстро глянувъ на Македона, спросилъ Стешу:— Не супруги ли будутъ?

Стеша только головой кивнула.

— Имю честь представиться,— проговорилъ мастеровой, протягивая Македону руку,— Степанъ Иванычъ Корзинкинъ-съ… по обойной части занимаемся, мебель разную обиваемъ.— И, обратясь къ Стеш, прибавилъ:— И сюда, къ вамъ, по этой же части пріхали, баронъ просилъ… Вдь, барышня-то ваша Евфалія-то Дмитріевна замужъ вышли-съ… Слыхали, вроятно?

— Да, слыхали.

— Такъ вотъ теперешній-то супругъ ихъ баронъ Музетурминъ просилъ насъ всю здшнюю мебель заново отдлать, по новйшимъ рисункамъ.— И, быстро перемнивъ тонъ, спросилъ:— Ну-съ, какъ поживаете? Все ли въ добромъ здравіи?

— Ничего, слава Богу.

— Слава Богу лучше всего-съ! А скучно у васъ здсь… въ лсу какъ есть… кругомъ лсъ… снгъ, сугробы… даже прогуляться невозможно, не то что у насъ, въ Питер.

— Чаю не хотите ли?— спросила робко Стеша.

— Только пилъ, признаться… Однако, чашечку пожалуйте… Чай на чай не палка на палку!— съострилъ Корзинкинъ.

Стеша какъ-то болзненно улыбнулась и дрожавшею рукой подала гостю налитую чашку.

— Вотъ не ожидалъ-то, вотъ не думалъ-то!— продолжалъ, между тмъ, Корзинкинъ, принимая чашку.

— А вы, стало быть, давнишніе знакомые?— спросилъ Македонъ

— Съ Степаяидой-то Петровной?!— вскрикнулъ Корзинкинъ.— Еще бы! Въ Питер на одномъ двор жили, на Фонтанк… почитай, каждый день видались.

— Вотъ какъ!— проговорилъ Македонъ.

— Дня не проходило.— И, вдругъ перемнивъ тонъ и снова обратясь къ Стеш, онъ прибавилъ:— А Софью-то Петровну помните, что ли?

— Помню.

— Замужъ вышла за того за самаго своего пріятеля Ивана Кузьмича.

— А кто такая эта Софья Петровна?— спросилъ опять Македонъ.

— Горничная господъ Казанцевыхъ,— отвтилъ Корзинкинъ,— пріятельница Степаниды Петровны. Пока крпостной была, такъ господа не дозволяли ей за Ивана Кузьмича выходить, а какъ только эта воля вышла, — прибавилъ Корзинкинъ, снова обратившись къ Стеш,— такъ Софья Петровна на другой же день фирть хвостомъ и повнчалась. Отлично живутъ, лавочку табачную открыли по четвертой линіи Васильевскаго острова… Мсто бойкое, пароходы, корабли пристаютъ, такъ не поспваютъ даже торговать!… Когда ни заходи, завсегда народъ… матросы разные, машинисты, кочегары, все съ кораблей, значитъ!— И, снова перемнивъ тонъ, прибавилъ, вздохнувъ:— А вотъ мн не выгорло!… Эхъ, такая ужь судьба, видно!

— А тоже была пріятельница-то?— спросилъ Македонъ.

— Была, да мимо проплыла, къ другому берегу причалила.

— Изъ крпостныхъ тоже?

— А кабы вольная то была, — вскрикнулъ Корзинкинъ,— давно бы повнчаны были!

— Любили, значитъ, ее?

— Ужь такъ-то любилъ, какъ ни одинъ человкъ любить не можетъ… Да я и до сего времени люблю ее.— И, снова вздохнувъ, онъ обратился къ Стеш: — Не поврите ли, Степанида Петровна, какъ только она ухала, такъ на меня такая тоска навала, что я запилъ сначала съ горя, а посл того голову въ петлю запихалъ… да спасибо товарищи во-время подоспли… Вытащили меня изъ петли, да прямо въ Екатерингофъ и отправили… тамъ все лто и проработалъ.

А Стеша хотя бы слово промолвила, хотя бы бровью шевельнула. Сидла себ молча и словно не слушала совсмъ Корзинкина. Замолчалъ и Македонъ и только изподлобья посматривалъ то на Стешу, то на Корзинкина.

Съ полчаса просидлъ онъ, не переставая болтать, наконецъ, всталъ, поблагодарилъ за чай, выразилъ еще разъ свою радость, что встртился со Стешей, и ушелъ. Македонъ проводилъ его до двери и, подойдя потомъ къ жен, спросилъ:

— Что съ тобой, Стеша, на теб лица нтъ?

— Нездоровится что-то,— проговорила она, едва сдерживая рыданія.

Македонъ взглянулъ на Стешу, молча взялъ ружье, нахлобучилъ на себя шапку и, свистнувъ Душета, вышелъ изъ избы. А когда дверь за Македономъ затворилась, Стеша закрыла лицо руками и, рыдая, упала грудью на столъ.

Македонъ прошатался цлый день. Мрачный и суровый, онъ только и думалъ о томъ гост, который былъ у него утромъ. Смущеніе Стеши при появленіи отого гостя, его проживаніе въ Петербург на одномъ съ нею двор, его разсказъ про какую-то неудавшуюся любовь, всунутая въ петлю голова,— все это, вмст взятое, такъ ошеломило Македона, что онъ не зналъ, что и думать.

‘Отчего она такъ поблднла вдругъ, такъ помертвла?— соображалъ Македонъ, шагая по сугробамъ снга.— Отчего она словно глазъ не смла поднять, слова не смла выговорить? Разв такъ бываетъ при встрч съ старыми знакомыми? При такихъ встрчахъ, напротивъ, не наговоришься до-сыта, готовъ цлый день проболтать… а она словно испугалась этого знакомаго и только того и ждала, чтобы онъ ушелъ поскоре!’ — И тяжелое подозрніе, какъ змя, незамтно вползало въ его сердце, вндрялось тамъ и терзало его на части.— ‘Ужь не онъ ли?’— думалъ онъ въ припадк этого подозрнія, но тотчасъ же отгонялъ отъ себя прочь это подозрніе и самъ надъ собой смялся.— ‘Да, вдь, тотъ-то офицеръ былъ,— возражалъ онъ себ,— а этотъ просто по обойной части: ремешекъ на голову, въ ротъ гвозди, а молотокъ въ руку! Такими-то въ Питер хоть прудъ пруди, словно блохъ въ собак!’ И, утшая себя приниженіемъ этого новаго своего знакомаго, этого прибывшаго изъ Питера обойщика, онъ восклицалъ самодовольно: ‘Да разв Стеша польстилась бы на такую шваль?’

Къ довершенію успокоенія Македона, ему подвернулся глухарь. Глухаря этого онъ заслышалъ еще далеко, подкрался къ нему и увидалъ его въ тотъ самый моментъ, когда тотъ, распустивъ хвостъ и выгнувъ шею, собирался слетть съ дерева. Раздался выстрлъ, раскатился по лсу и глухарь, какъ снопъ, шлепнулся на снгъ.

Съ глухаремъ этимъ онъ торжественно вернулся домой и торжествующимъ вошелъ въ избу.

— Вотъ онъ!— кричалъ Македонъ, высоко поднимая надъ головой убитую птицу.— Смотри-ка, Стеша, какую я штуку-то принесъ теб!

А Стеша лежала на кровати и хотя бы повернулась.

— Что съ тобой, Стеша?— вскрикнулъ испуганно Македонъ, подбгая къ ней.

— Нездоровится,— простонала она.

Македонъ бросилъ тетерева, пощупалъ голову, пощупалъ руки больной и убдился, что у ней жаръ..

На слдующій день Стеша была настолько слаба, что не могла идти въ домъ, и попросила мужа сходить къ Татьян едоровн и сообщить ей объ этомъ.

— Что это съ ней?— спросила Татьяна едоровна, когда Македонъ объявилъ ей о болзни жены.

— Нездоровится что-то.

— Хоть бы поскоре выздоравливала, работы много.

— Да теперь и бросить бы пора эту работу,— проговорилъ Македонъ,— не крпостные теперь.

— Вольные-то вольные,— подхватила Татьяна едоровна,— только дваться-то намъ, дворовымъ, некуда… ни земли, ишь, не будетъ…

Македонъ еще въ первый разъ попалъ въ барскій домъ посл прізда мастеровыхъ и даже глазамъ не врилъ при вид всего, происходившаго тамъ. Августъ Иванычъ переселился уже въ контору, съежился тамъ въ двухъ комнаткахъ, а домъ наполнился мастеровыми. Тамъ работали маляры, столяры, тамъ же былъ и Корзинкинъ. Послдній помщался въ такъ называемой угольной комнат, какъ разъ примыкавшей къ двичьей, въ которой работали кружевницы. Содомъ царилъ во всемъ дом. Слышались псни, стукъ молотковъ, топоровъ, визжаніе рубанковъ, лязгъ пилъ, громкій говоръ и еще боле громкій хохотъ, звонко разносившійся по пустымъ комнатамъ. Корзинкинъ, какъ видно, былъ душою всего этого мастероваго люда. Звучный теноръ его разлетался по дому и чувствительными романсами его заслушивались вс кружевницы. Именно въ тотъ моментъ, когда Македонъ докладывалъ Татьян едоровн о болзни своей жены, обойщикъ распвалъ ‘Хуторокъ’. Македонъ видлъ, какъ кружевницы, прислушиваясь къ словамъ и голосу пвца, вспыхивали яркимъ румянцемъ, переглядывались между собою и о чемъ-то перешептывались.

А Татьяна едоровна тмъ временемъ жаловалась Македону:

— Работы пропасть, а тутъ этихъ мастеровыхъ нагнали… шумъ, свистъ!… А пуще всего этотъ обойщикъ проклятый! Всхъ, дьяволъ, въ ума свелъ!… Чуть отвернешься, какъ ужь он тамъ, у него, зубы скалятъ!… Ужь такой-то балясникъ…

А балясникъ тмъ времененъ плъ замиравшимъ голосомъ:

И съ тхъ поръ въ хуторк

Никого не живетъ,

Лишь одинъ соловей

Громко псни поетъ.

Татьяна едоровна даже плюнула, когда голосъ балясника, пріударивъ на слов ‘громко’, потомъ чуть слышно замеръ за притворенною дверью.

— Дверь бы забить гвоздями,— замтилъ мрачно Македонъ.

— Хотла,— вскрикнула Татьяна едоровна,— да, вишь, проходить негд! Полы зашпаклевали, ну, вотъ онъ и шатается черезъ двичью.

Двушки не вытерпли: фыркнули сначала, потомъ отвернулись какъ-то и разразились дружнымъ звонкимъ хохотомъ.

‘Сволочь, паскуды!’ — подумалъ Македонъ и вышелъ изъ двичьей.

Увидавъ все происходившее въ дом, Македонъ даже былъ доволенъ, что болзнь Стеши не позволяла ей ходить туда. Онъ словно радовался, что она не услышитъ этихъ романсовъ и не будетъ находиться въ обществ этихъ зубоскалокъ-кружевницъ. Возвратясь домой, онъ съ видимымъ раздраженіемъ разсказалъ жен про все, что длается въ дом. Стеша замтила это раздраженіе мужа, поняла причину этого раздраженія и ей сдлалось невыносимо тяжело.

Къ вечеру Стеш стало хуже, съ ней сдлался сильный жаръ, ночь она провела тревожно, а къ утру ослабла до того, что не могла встать съ постели. Македонъ сбгалъ за фельдшеромъ и фельдшеръ, осмотрвъ больную, объявилъ, что пока особеннаго ничего нтъ, но, все-таки, далъ какую-то микстуру и запретилъ больной вставать съ постели. Такъ прошло дня два, болзнь все усиливалась и затмъ фельдшеръ объявилъ, что съ Стешей нервная горячка.

И вотъ Македонъ опять увидалъ себя у постели больной. Но это былъ уже не тотъ Македон, который когда-то ухаживалъ за Стешей посл ея родовъ, такъ нжно смотрвшій въ ея глаза, такъ ласково предупреждавшій вс ея малйшія желанія. Онъ и теперь не отходилъ отъ нея, и теперь заботился о ней, но все это было не то, что тогда,— тогда у Македона лицо было ласковое, доброе, Стеша отдыхала, глядя на него, а теперь взглянетъ и тотчасъ же тяжело вздохнетъ.

Разъ какъ-то Македонъ, сидвшій на заваленк своей избы, увидалъ вошедшаго на огородъ Корзинкина. Онъ шелъ быстро, торопливо и, подойдя въ Македону, раскланялся.

— Что вамъ надо?— спросилъ Македонъ сурово.

— Степанида Петровна захворала, говорятъ?— спросилъ обойщикъ. тревожно.

— Да.

— Что съ ней такое?

— А вамъ какое дло?

— Хотлось бы знать.

— Вотъ что!

— Можно зайти къ нимъ?

— Зачмъ?

— Какъ зачмъ? Все-таки, он мн знакомы.

— А если я этого не желаю?— перебилъ его Македонъ.

— Почему?

— А потому, что не желаю!

— Ужь не ревнуете ли?— усмхнулся обойщикъ.

Македонъ вспыхнулъ, вскочилъ на ноги и, повернувъ обойщика за плечи, далъ ему пинка ногой. Корзинкинъ бросился было на Македона, но, увидавъ грозное лицо его, быстро отступилъ.

— Молите Бога, что я боюсь Степаниду Петровну потревожить, а то бы я раздлался съ вами,— проговорилъ онъ, быстро зашагавъ по направленію въ воротамъ.

Македонъ сознавалъ всю нелпость этой сцены, сознавалъ, что онъ былъ смшонъ въ ту минуту, жалокъ, но онъ былъ не въ силахъ побороть накипвшаго въ немъ чувства злобы и ненависти. Войдя въ избу, онъ молча опустилей на скамью и молча сталъ смотрть на Стешу.

— Кто это приходилъ?— спросила она слабымъ, болзненнымъ голосомъ.

— Обойщикъ.

— Зачмъ?

Но Македонъ не отвтилъ на этотъ вопросъ. Онъ всталъ со скамьи, подошелъ къ постели, опустился на колна и, положивъ голову на грудь Стеши, зарыдалъ, какъ ребенокъ.

— Что съ тобой?— спросила она испуганно.

— Стеша, другъ мой, ангелъ мой, жизнь моя… скажи мн, развяжи ты грхъ мой, скажи, ради Господа, вдь, тотъ-то, что съ тобой на одномъ двор-то жилъ, офицеръ былъ, да, офицеръ?… Помнишь? Ты сама же признавалась мн… Такъ повтори же… да? Ну, повтори же…

Стеша обняла голову Македона, прильнула къ ней высохшими горячими губами и едва слышно прошептала:

— Да!

— Радость, жизнь моя!— вскрикнулъ Македонъ и, рыдая, снова припалъ на грудь Стеши.

А Стеша ласкала мужа и думала:

‘Господи, хоть бы помереть поскоре!’

Наступила Пасха. Дни стояли великолпные, солнце свтило ярко, сильно пригрвало и снгъ почти весь сошелъ, кое-гд только бллся онъ въ лощинахъ да въ оврагахъ рыхлыми ноздреватыми сугробами. Воздухъ оглашался трелями жаворонковъ, на скворечняхъ распвали скворцы. Вся дичь успла уже прилетть и рка, взломавъ ледъ, затопила собою весь лсъ. Благодаря этой прекрасной погод, народъ цлые дни проводилъ на двор. Весело праздновала Пасху и ватрушинская дворня. Разряженныя въ яркія и пестрыя платья, женщины и двушки распвали псни, качались на качеляхъ, катали яйца, щелкали орхами и смячками и по цлымъ часамъ любовались разливомъ рки. Излишне говорить, что шумному веселью этому немало способствовали и пріхавшіе изъ Питера мастеровые. За это время они успли до того обворожить все женское населеніе дворни, что населеніе это положительно не давало имъ покоя. Гд были питерцы, тамъ только и было весело. Они обучили двушекъ разнымъ играмъ, пснямъ и подъ звуки ихъ гармоній устраивались танцы и пляски. Только одна Стеша, успвшая къ тому времени оправиться отъ болзни, буквально не выходила никуда изъ своей избы, словно заперлась въ ней, и даже не была ни у заутрени, ни у обдни. Нсколько разъ прибгали къ ней горничныя, приглашали ее ‘подъ качели’, разсказывали ей, какъ он весело проводятъ время, но Стеша каждый разъ сурово сдвигала брови, на разсказы ихъ, не обращала вниманія и каждый разъ объявляла имъ, что ей нездоровится и что она никуда не пойдетъ. Приставалъ къ ней не разъ. и Македонъ съ просьбой ‘хошь на народъ посмотрть, хошь провтриться маленько’, но Стеша стояла на своемъ и наотрзъ отказывалась.

— Точно старуха какая!— говорилъ ей Македонъ.

— Никуда я не пойду.

— Вдь, ходила же прежде… всю зиму веселились… И наряжались-то, и катались-то, бывало…

— А теперь не хочу.

И Стеша опять сурово сдвигала брови, отыскивала какую-нибудь работу и, не вставая съ мста, занималась ею.

Она только, бывало, и выходила на свою заваленку. Выйдетъ, посидитъ немного, подыметъ чистымъ весеннимъ воздухомъ, послушаетъ жаворонковъ, на солнышк погрется и опять въ избу.

— Тебя узнать нельзя,— говорилъ Македонъ,— пожелтла вся, похудла, сердитая какая-то сдлалась… брови сдвинутыя…

— Хворь не краситъ человка,— говорила она.

И дйствительно, трудно было узнать Стешу.

Прежде она, бывало, и пошутитъ, и псенку споетъ, и принарядится, бывало, а теперь сидитъ себ возл окна, шьетъ что-нибудь и хотя бы слово промолвила. На что ужь великій праздникъ Пасха, такъ даже на первый день этой Пасхи она была въ какомъ-то простомъ ситцевомъ плать. Только и принарядилась немножко, когда попы пришли съ образами въ избу Македона. Даже ‘батюшка’, и тотъ выразилъ свое удивленіе, увидавъ Стешу.

— Аль хвораешь?— спросилъ онъ.

— Хвораю.

— Это на Пасху-то?— вскрикнулъ батюшка.

Стеша похристосовалась съ батюшкой, съ дьякономъ, дьячками, приложилась къ иконамъ и стала себ въ уголъ, не проговоривъ ни единаго слова.

На третій день Пасхи, когда Македона не было дома и когда Стеша была совершенно одна, къ ней вдругъ вошелъ Корзинкинъ. При вид его Стеша поблднла, задрожала вся и быстро вскочила на ноги.

— Ты зачмъ пришелъ?— крикнула она, окинувъ грознымъ взглядомъ вошедшаго.— Вонъ отсюда!

— Что же,— проговорилъ Корзинкинъ убитымъ и взволнованнымъ голосомъ,— забыла нешто?

— Забыла.

— Скоро же!… А вотъ я такъ не забылъ, помню, тоскую.

— Было, да прошло,— перебила его Стеша.— Теперь я замужняя жена… мужъ есть! Было время, былъ твой чередъ, а теперь все быльемъ порасло!

— А коли я все еще люблю тебя, Стеша?

— Вонъ, говорю!

— Стеша, ангелъ мой!

И онъ подбжалъ къ Стеш съ открытыми объятіями.

— Прочь!— крикнула она, оттолкнувъ отъ себя Корзинкина. Онъ опустился на скамью, уронилъ голову на грудь и зарыдалъ.

— Уйдешь ли ты?— продолжала Стеша тмъ же грознымъ голосомъ и, взявъ за плечо Корзинкина, силилась поднять его съ мста.— Уйди, говорятъ, ненавистенъ ты мн, опостыллъ…

— За что же, за что же?— взывалъ тотъ, обливаясь слезами.— Не за то ли, что я думать не переставалъ о теб, что въ петлю голову засунулъ? Что сюда ради только тебя одной пріхалъ?… Вдь, ради тебя, Стеша… Узналъ, что ты здсь, что замужъ вышла, что ребенокъ нашъ померъ, и самъ напросился хать… Понимаешь ли, самъ… кто бы веллъ мн въ этакую даль забиваться, когда работы и въ Питер не оберешься?…Самъ напросился… Думалъ: пріду, увижу ее… хоть нагляжусь-то, наговорюсь-то…

— Ужь не спасибо ли за это сказать теб?— вскрикнула Стеша.— Не прикажешь ли въ ноги поклониться да благодарить?… ‘Спасибо, молъ, Степанъ Иванычъ, что на чужой сторон не забыли…’ Нтъ, кабы ты любилъ-то, ты бы не пріхалъ! Ты бы подумалъ прежде: ‘зачмъ, молъ, я поду? Зачмъ?.. Она теперь замужемъ, можетъ, мужа любитъ… можетъ, домкомъ обзавелись, хозяйствомъ… коли вышла, модъ, замужъ, такъ не зря же, стало, полюбила! Зачмъ же поду, молъ, туда?…Счастье, спокой ея нарушить да растревожить!’ Вотъ какъ подумалъ бы ты, кабы любилъ-то меня! А ты не такъ думалъ. Ты вотъ какъ думалъ, я теб сейчасъ разскажу вс твои думы. Ты думалъ: ‘Давай-ка съзжу. Теперь она замужемъ, почему же стараго не вспомнить, мужа не подурачить?… Долги дни буду работать, за работу деньги получать, а темныя ночи съ нею коротать!..’ — И, презрительно посмотрвъ на Корзинкина, она прибавила съ негодованіемъ:— И все такъ-то любятъ!… Спасибо теб, Степанъ Иванычъ, спасибо… Умирать буду, не забуду твоей ласки!

И она сдлала низкій поклонъ, прикоснувшись рукою къ полу.

— Да коли мн видть тебя хотлось!— вскрикнулъ Корзинкинъ.

— Такъ ты такъ и говори,— перебила его Стеша,— такъ и говори, что ты о себ думалъ, себя потшить хотлъ, а каково мн-то отъ этой потхи, объ этомъ ты и думать забылъ!— И потокъ, нсколько помолчавъ, она прибавила: — Ну, да теперь всего этого не воротишь, а потому я прошу тебя честью… Слышишь?… честью прошу: уйди отсюда! Уйди,— проговорила она, падая передъ нимъ на колна, — на колнахъ прошу тебя объ этомъ: уйди!… Между нами все кончено попрежнемъ помину не можетъ быть! Ну, да, любила я тебя, всею душой любила, а теперь любить не могу…— И, видя, что Корзинкинъ не трогался съ мста, она прибавила голосомъ, полнымъ вопля:— Ну, ради Господа прошу! Не мучь, не терзай меня, я и безъ того уже истерзана и измучена. Дай ты мн хоть пожить-то спокойно, вдь, я еще не знала спокойствія, только было начала жить спокойно… Ну, Степа, прошу тебя… Коли любишь, уйди, и чтобы никогда нога твоя не была здсь…

— Стеша!— вскрикнулъ Корзинкинъ и, быстро обнявъ ее, припалъ къ ея плечу.

Но Стеша вскочила на ноги и, мгновенно вырвавшись изъ его объятій, крикнула:

— Прочь, руки по швамъ! Я замужняя жена и ни единая чужая рука, окромя мужниной, не коснется меня!

— Да, вдь, не чужой я теб, Стеша, я отецъ твоего ребенка.

— Чужой!

— Вдь, ты божилась мн.

— Гд это, когда?— спросила Стеша, грозно взглянувъ на Корзинкина.— Ужь не на квартир ли твоей божилась?… Гмъ, мало ли что глупой двк въ голову взбредетъ! А теперь я клялась въ храм Божіемъ, передъ святымъ алтаремъ… въ внцахъ вокругъ нался водили насъ съ мужемъ… А мы-то съ тобой только вокругъ самовара внчаны. Тогда-то я только передъ Богомъ за свой грхъ отвчала, а теперь, окромя Бога, у меня мужъ есть… Хоша и гршно, а онъ для меня, мужъ-то, больше Бога!

— А ежели я силой?— вскрикнулъ вдругъ Корзинкинъ и глаза его вспыхнули какимъ-то нехорошимъ, недобрымъ огнемъ.

— Попробуй!

И она такъ строго окинула его взглядомъ, что Корзинкинъ даже и руки опустилъ.

— Только врядъ ли сладишь,— продолжала Стеша тмъ же суровымъ тономъ,— а коли и сладишь, теб же хуже будетъ… на вки вчные подлецомъ останешься!— И потомъ, быстро подбжавъ къ двери и распахнувъ ее, она прибавила:— А теперь ступай съ Богомъ и чтобы нога твоя никогда не переступала этого порога, а переступишь, на меня не гнвись.

Корзинкинъ вышелъ, а Стеша подбжала къ стоявшему въ углу ведру и, зачерпнувъ ковшомъ воды, жадно начала глотать ее пересохшими, воспаленными устами. Стеша была сильно взволнована, но, тмъ не мене, объясненіе это словно облегчило ея намученное, изнывшее сердце. Она была уврена теперь, что между ею и Корзинкинымъ все кончено и что теперь она смло и съ чистою совстью можетъ смотрть въ глаза своему мужу.

Македонъ вернулся вскор.

Блдный, какъ полотно, съ дикими, сверкающими глазами, онъ шумно распахнулъ дверь и остановился.

— Кто здсь былъ?— вскрикнулъ онъ.

Стеша взглянула на мужа и, презрительно улыбнувшись, спросила спокойнымъ голосомъ:

— А ты почемъ знаешь, что здсь былъ кто-нибудь?

— Слды видлъ! Слды сапогъ по всей троп и въ сняхъ… Приходилъ и ушелъ.

— Привыкъ зайцевъ-то сослживать!— проговорила она тмъ же тономъ.— Чмъ лгунью-жену допрашивать, такъ лучше бы и этого зайца выслдилъ.

— Говори, кто былъ?

— Корзинкинъ былъ, вотъ кто!

— Зачмъ?

— Да ты чего кричишь-то? Поди, я не глухая!

— Зачмъ, спрашиваю я?

— Съ тобой похристосоваться хотлъ.

Македонъ вошелъ въ комнату, тревожно осмотрлъ ее и взглянулъ на постель.

Стеша даже вскочила отъ негодованія.

— Чего на постель-то смотришь?— вскрикнула она, въ свою очередь, и, въ то же время, презрительно взглянула на мужа.— Или думаешь, что къ жен любовникъ приходилъ?… Кабы было что, такъ, небось, оправила бы, не оставила бы такъ.

— Стеша, не говори ты этакъ, ради Бога, — взмолился Македонъ голосомъ, полнымъ муки и слезъ,— не говори!…

— А теб-то съ женой всячески говорить позволяется?… И кричать можно, и бить, пожалуй, еще вздумаешь?

— Стеша, милая…

— Эхъ!— перебила она его, подавляя слезы,— а еще божился, что любишь, что счастливой сдлаешь.

— Стеша, милая моя, дорогая моя,— продолжалъ Македонъ, упавъ передъ нею на колна и осыпая ея руки поцлуями,— понимаешь ли, я съума схожу… я самъ не знаю, что со мной длается!… Я болнъ, пойми ты это и прости… Все-то задается мн, что этотъ Корзинкинъ…

— А!— перебила его Стеша,— говорила я теб… говорила, что во вки вковъ ты не забудешь этого, что скоре я забуду, а ты никогда. Такъ оно и случилось… Я все забыла, все схоронила, думать перестала, а ты нтъ, ты не забылъ! Ты все помнишь до ниточки, до капельки.— И, быстро поправивъ разсыпавшуюся косу, она снова заговорила:— Вотъ почему я за тебя и замужъ-то выходить не хотла. Вотъ почему пряталась отъ тебя… Но ты ночью ко мн въ. сни приползъ, ты вытащилъ меня изъ сней. Ты началъ говорить, что ты самъ хуже меня, что мизинца моего не стоишь, что вс мы люди, вс человки, и даже объявилъ, что руки на себя наложишь, коли я не пойду за тебя. И ты уломалъ меня… Мн жить хотлось тихо, смирно, семейно… отдохнуть и тломъ, и душою, и я не выдержала, пошла за тебя… А теперь и близокъ локоть, да не укусишь. И рада бы поправить дло, да нельзя!… Ты сулилъ мн счастье, а его нтъ промежь насъ… Было оно, правда, да больно скоро прошло… Ты и самъ-то измучился, да и меня-то замучилъ. А ты думаешь, мн легко смотрть на тебя?…— И, быстро перемнивъ тонъ, прибавила съ какою-то угрозой:— Постой, дойдетъ и до того, что опостылю я теб!

— Ты?— вскрикнулъ Македонъ.— Нтъ, нтъ, никогда!…

И, нжно обнявъ жену, онъ прильнулъ къ ея голов.

— Ну, вотъ я и счастливъ,— шепталъ онъ,— ну, вотъ и прошло все, какъ и не было ничего!

Но Македонъ напрасно успокоивалъ себя: спокойствіе это было мимолетное. Проходилъ день, другой, и опять щемящія подозрнія не давали ему покоя. Подозрнія эти онъ тщательно скрывалъ отъ жены и старался казаться веселымъ, довольнымъ, но Стеша хорошо видла, что все это было только напускное и притворное. Она видла страданія мужа, понимала его, и сердце ея разрывалось на части. Однажды она собралась было все открыть Македону, объявить ему, что Корзинкинъ дйствительно тотъ самый мнимый офицеръ, о которомъ она говорила, но немного подумавъ, даже испугалась этой ршимости.

‘Какъ бы хуже не надлать,— разсуждала она,— какъ бы пуще не растревожить, а пускай идетъ все попрежнему. Корзинкинъ удетъ и онъ успокоится!’

А Македонъ становился все задумчиве и задумчиве. Онъ какъ-то осунулся, почернлъ словно, глаза ввалились и блуждающій взоръ не зналъ, на чемъ остановиться. Про свой огородъ онъ забылъ и думать, а, между тмъ, наступало время посва овощей.

Какъ-то Августъ Иванычъ зашелъ на огородъ и даже руками развелъ. Его увидалъ Македонъ и, несмотря на жаркій весенній день, вышелъ къ нему въ овчинномъ тулуп и валеныхъ сапогахъ.

— Что это?— вскрикнулъ Августъ Иванычъ,— у тебя даже гряды не вскопаны?

— Никакъ нтъ-съ.

— Чего же ты смотришь?

— Мочи моей нтъ, Августъ Иванычъ.

— Да, вдь, нельзя же, братецъ… Самъ знаешь: господа прідутъ… вдь, они потребуютъ пятаго и десятаго, а у насъ ничего нтъ!

— Это точно-съ, ничего не будетъ.

— Такъ займись же, пока еще время не ушло.

— Есть воля ваша, Августъ Иванычъ,— проговорилъ Македонъ,— а я одинъ съ этимъ дломъ не справлюсь. Пожалуйте мн рабочихъ… моченьки моей нтъ, насилу хожу.

— Да что съ тобой?

— И самъ не знаю-съ… руки и ноги отнялись… и не глядлъ бы ни на что…

— Къ фельдшеру сходи. Нельзя же такъ, вдь, работать надо.

Августъ Иванычъ посмотрлъ на Македона и, увидавъ его страдальческое лицо, прислалъ рабочихъ.

Рабочіе эти нсколько развлекли Македона. Онъ занялся съ ними: копалъ гряды, бороновалъ ихъ граблями, засвалъ ихъ и ему какъ будто стало легче. Возвратились аппетитъ, сонъ.

Стеша не выходила изъ своей избы. Только разъ сбгала она въ домъ и, подъ предлогомъ болзни, упросила Татьяну едоровну дать ей работу на домъ. Когда Стеша вошла въ двичью, то Корзинкинъ, постукивая молоткомъ, напвалъ что-то всвоей комнат, но, заслышавъ Стешинъ голосъ, тотчасъ же замолкъ, словно прислушиваясь, а минуту спустя, прошелъ по двичьей и вышелъ въ сни. Стеш словно шепнулъ кто-то, что Корзинкинъ недаромъ вышелъ въ эти сни и что онъ непремнно будетъ поджидать ее тамъ. И она нарочно разговорилась съ Татьяной едоровной и дождалась-таки, что Корзинкинъ сно за вернулся въ свою комнату. Тогда она встала, взяла съ собой работу, простилась со всми и пошла домой.

Такъ шло время. Работы въ дом подвигались къ концу и мастеровые объявили уже Августу Иванычу о дн своего отъзда, прося его къ тому времени подготовитъ имъ подводы. Прослышала объ этомъ отъзд и Стеша и ей стало легче. ‘Удутъ,— разсуждала она,— и все пойдетъ по старому!’ И, припоминая это старое житье-бытье свое, это прожитое, этотъ промежутокъ времени отъ свадьбы до появленія Корзинкина, она невольно улыбалась самою счастливою улыбкой и съ какою-то дтскою радостью ожидала возвращенія этихъ счастливыхъ дней.

Но по старому дло не пошло.

Разъ какъ-то Македонъ возвращался откуда-то домой. Было уже часовъ десять вечера. Проходя вдоль плетня, которымъ былъ обнесенъ барскій садъ, онъ вдругъ услыхалъ за плетнемъ, какъ разъ противъ того мста, мимо котораго онъ шелъ, въ густо разросшемся вишенник чей-то сдержанный шепотъ. Сначала до него долетлъ женскій шепотъ и онъ тотчасъ же узналъ по этому шепоту Стешину подругу Таню, а затмъ послышался и мужской, какъ бы принадлежавшій Корзинкину. Македонъ остановился и словно замеръ, припавъ къ плетню. Онъ поднесъ лицо къ одной изъ сважинъ, силясь разсмотрть шептавшихся, но ихъ скрывала темнота вечера и густая листва вишень.

— Нтъ, ужь я васъ слезно прошу,— шепталъ мужской голосъ,— не откажите-съ.

Голосъ этотъ долетлъ до Македона такъ отчетливо, что на этотъ разъ у него не оставалось никакого сомннія, что то былъ Корзинкинъ. И, притаивъ дыханіе, Македонъ сталъ прислушиваться.

— Да вы бы сами сходили, Степанъ Иванычъ,— прошепталъ женскій голосъ.

— Никакъ невозможно-съ,— перебилъ Корзинкинъ,— потому самому, что это не человкъ, а прямо разбойникъ какой-то. Намедни, когда Степанида Петровна захворали, я было пожелалъ навститъ ихъ, такъ не поврите ли, дьяволъ этотъ чуть не убилъ меня.

— Улучили бы минуточку, когда его дома нтъ.

— Да разв это возможное дло-съ?— чуть не вскрикнулъ Корзинкинъ,— Вдь, онъ теперича никуда изъ дома не выходитъ. Такъ и сидитъ у двери, словно котъ надъ мышиною норой. Да и Степаниду Петровну никакъ не изловишь! Намедни, когда она къ Татьян едоровн приходила, я нарочно было въ сни вышелъ, думалъ хоть тамъ изловить и словечкомъ перекинуться, такъ не тутъ-то было. Цлыхъ десять папиросъ отжогъ, полны сни надымилъ, а, все-таки, не дождался. Ну, конечно,— прибавилъ онъ,— вдь, и ей тоже боязно, то же самое и ей отъ такого звря оберегаться надо.

— Зврь какъ есть!— подтвердила Таня.

— Вотъ по этой-то самой причин-съ я и утруждаю васъ сходить къ ней. ‘Такъ и такъ, молъ, Степанъ Иванычъ узжаютъ скоро, такъ предварительно желательно было бы свиданіе отъ васъ получить’. Пущай сами укажутъ мсто и часъ, и я явлюсь.

— Боюсь я что-то, Степанъ Иванычъ,— перебила Таня,— непріятностевъ какихъ бы не вышло.

— Вамъ-то чего же бояться? Поаккуратне поступите, такъ этому медвдю и невдомекъ будетъ, что вы по секретному порученію пожаловали.

— Она и сама-то словно какъ дикая стала! Узнать даже невозможно… сдвинетъ брови и хотя бы слово… да, да, нтъ, только и разговоровъ!

— Нтъ, ужь вы пожалуйста,— перебилъ ее Корзинкинъ,— нижайше прошу. А ужь я вамъ за это такія изъ Питера сережечки вышлю, что даже глазки разгорятся.

— Мерси васъ,— прошептала Таня и затмъ вдругъ прибавила:— Да что это вамъ такъ ужь захотлось повидаться съ нею? Помилуйте, вдь, пріятели были, въ Питер на одномъ двор жили.

— Ужь не вы ли были ея предметомъ? Вдь, она сюда въ тягостяхъ пріхала… Можетъ, потому васъ и влечетъ къ ней?

— Нтъ, нтъ,— поспшилъ Корзинкинъ разуврить Таню.

— Можетъ, скрываете?

— Нтъ, нтъ.

— Ну, да я и не желаю открывать вашихъ секретовъ,— прошептала Таня,— только для меня очень странно даже, что ежели вы были ея ‘предметомъ’, то зачмъ же она такъ жестоко поступаетъ съ вами?

— Божусь вамъ, что вы жестоко ошибаетесь.

Таня немного помолчала.

— Ну, ладно, такъ и быть ужь,— прогоркла она,— исполню ваше желаніе, схожу…

— Только вы сейчасъ же.

— Какъ? теперь?.. да она спитъ, пожалуй!— вскрикнула Таня.

— Нтъ-съ, огонекъ недавно виднлся.

— Ну, ладно, попытаю.

— Такъ и скажите: сгораетъ, молъ, желаніемъ…

— Съ вами, мужчинами, бда только!— И, вздохнувъ, прибавила:— Наша сестра всему вритъ, а потомъ и слезы на всю жизнь…

— Идите же, идите,— торопилъ ее Корзинкинъ,— а я васъ тамъ, у двичьяго крыльца поджидать буду.

— Хорошо, бгу…

И до слуха Македона долетли удалявшіеся торопливые шаги, а вслдъ затмъ въ кустахъ вспыхнулъ огонекъ. Македонъ взглянулъ на этотъ огонекъ и, увидавъ освщенное лицо Корзинкина, закурившаго папиросу, хотлъ было перескочить плетень и накинуться на обойщика, но вдругъ силы оставили его, голова закружилась, въ глазахъ завертлись какіе-то зеленые круги, сердце замерло и онъ замертво упалъ на землю.

Долго ли пролежалъ Македонъ въ такомъ положеніи, онъ не помнилъ, только когда онъ очнулся и медленно, съ трудомъ поднялся на ноги, то на восток загоралась уже заря. Мягкимъ розовымъ потокомъ разливалась она надъ темнымъ лсомъ и узенькое продолговатое облачко, синее, въ вид челнока, перерзало его на дв половины. Македонъ посмотрлъ на востокъ и, еле передвигая ноги, побрелъ домой. Войдя на огородъ и ступивъ на тропинку, покрытую густымъ слоемъ пыли, онъ пригнулся къ земл, какъ будто что-то разсматривая, и такъ, съ опущенною головой, дошелъ до самой избы. Но на троп онъ разсмотрлъ только слдъ женскихъ башмаковъ, а то, чего искалъ, не нашелъ. Не нашелъ того же на земляномъ полу и въ сняхъ. Онъ осторожно отворилъ дверь и вошелъ въ избу. Стеша еще спала, но Душетъ, встртившій Македона радостнымъ визгомъ, разбудилъ ее. Она подняла голову и взглянула на мужа.

— Гд это ты былъ, Македонъ Иванычъ?— спросила она.

Но Македонъ, ни слова не отвтивъ жен, болзненно опустился на стулъ.

Стеша еще разъ взглянула на мужа и, увидавъ его почти помертввшее лицо, испуганно вокрнянула:

— Что съ тобой?

— Ничего, Стеша,— проговорилъ онъ едва слышно.

Но Стеша вскочила съ постели и, накинувъ на себя платье, подбжала къ мужу.

— Ты обманываешь меня.

— Право, ничего.

— На теб лица нтъ… да гд ты былъ-то?

— Дурно мн сдлалось, Стеша, я и упалъ… возл сада, у плетня… всю ночь тамъ и пролежалъ.

— Я за фельдшеромъ сбгаю.

— Не надо, Стеша, не надо, и такъ пройдетъ. Прозябъ я, поставь самоваръ, напьюсь чайку горячаго, и все пройдетъ.

Немного погодя, самоваръ киплъ уже на стол и Македонъ пилъ чай. Стеша глазъ не сводила съ мужа.

— Отчего же теб дурно-то сдлалось?— спросила она.

— Не знаю… вдругъ… шелъ и упалъ, а потомъ ужь и не помню ничего.

— Неправду ты говоришь,— вскрикнула она,— неправду, Македонъ Иванычъ, и чуетъ мое сердце, что ты скрываешь отъ меня что-то!

Македонъ поставилъ на столъ стаканъ, немощно опустилъ голову и тяжелый вздохъ вырвался изъ его груди. Къ нему подбжалъ было Душетъ, но, увидавъ блдное, искаженное лицо его, слъ и, постукивая хвостомъ, принялся смотрть своими умными глазами то на Стешу, то на Македона.

— Ну, скажи же,— продолжала, между тмъ, Стеша нжнымъ, ласковымъ голосомъ,— открой мн все, что у тебя на душ есть… Можетъ быть, легче будетъ… Открой, ради Господа… Измучилась я, глядя на тебя, истерзалась вся…

Македонъ опять вздохнулъ, поднялъ голову и, взявъ Стешу за об руки, любовно посмотрлъ на нее.

— Стеша,— проговорилъ онъ чуть слышно,— вчера вечеромъ приходилъ къ теб кто-нибудь?

— Да.

— Кто?

— Таня приходила,— отвтила Стеша твердымъ голосомъ.

— Зачмъ?

— Съ порученіемъ отъ Корзинкина… свиданія онъ просилъ у меня.

— Ну, и что же ты?

— Я объявила Тан, чтобы впередъ она не смла приходить ко мн не только съ такими порученіями, но даже и безъ нихъ, чтобы нога ея не была здсь. Теб извстно, что приходилъ ко мн и Корзинкинъ, помнишь, когда ты его слды видлъ?… Тогда я сказала теб, что онъ къ теб христосоваться приходилъ. Сказала это я съ сердцовъ на тебя, ужь очень оскорбилъ ты меня, что началъ постель разглядывать, какъ будто я негодница какая. Что было у него на ум — я не знаю, но я выгнала его и запретила ему переступать черезъ этотъ порогъ. Точно тоже я послала сказать ему и вчера съ Таней. Я велла сказать ему, что ежели онъ только посметъ придти ко мн, то я скажу объ этомъ мужу и мужъ съ нимъ расправится по своему. А теперь слушай и дальше,— проговорила Стеша все тмъ же твердымъ, полнымъ искренности голосомъ.— Давно собиралась я открыть теб всю свою душу, какъ открыла теб эту душу въ ту пору, когда ты сватался за меня, но я боялась, какъ бы не надлать хуже, какъ бы еще пуще не разбередить твое сердце. Не себя я берегла, не о себ помышляла, а помышляла о теб. Думала тебя уберечь, тебя соблюсти, твое сердце огородить! Но, видно, сердца-то не обманешь. Ты догадался, Македонъ Иванычъ, твое сердце справедливо сказало теб, что Корзинкинъ именно и есть тотъ самый человкъ, за котораго ты его считаешь.— И затмъ, переведя духъ и какъ бы собравшись съ силами, она проговорила твердо, съ сознаніемъ своей правоты и прямо глядя въ глаза мужу:— Въ томъ, что было прежде, я передъ тобою покаялась… Я все разсказала теб подробно, безъ фальши, ничего не утаила! Ну, а теперь мн каяться передъ тобою не въ чемъ. Ни въ чемъ я теперь передъ тобою не согршила, ничего худаго не сдлала и никогда ничего не будетъ. Коли я дала клятву Богу, дала клятву теб, такъ ты и врь, что по гробъ жизни своей черезъ клятву эту не переступлю. Я жена твоя и буду твоею врною женой до гроба. А за то, что въ т поры соврала, офицеромъ назвала, за это прости. Съ языка сорвалось, а потомъ ужь поневол лгать приходилось.

Но Македонъ хотя бы слово сказалъ на это. Онъ только притянула къ себ Стешу и, крпко обнявъ ее, прильнулъ къ ея холодному лбу.

Стеша ускоренно дышала, лицо ея горло, видно было, что она переживала трудныя минуты, но, спустя немного, она какъ будто успокоилась, поправила свалившуюся на плечо косу и, выпивъ чашку холоднаго чая, подошла къ мужу.

— И вотъ я прошу тебя,— проговорила она, собравшись съ силами,— успокоиться теперь и врить мн, что помимо тебя я никого не люблю. Я все забыла… забудь и ты. Понимаю я, что не легко теб смотрть на него, но скоро онъ удетъ, больше ты не увидишь его никогда, и мы съ тобой опять заживемъ по старому. Успокой себя и успокой меня.

И, упавъ Македону на грудь, она зарыдала груднымъ воплемъ.

Цлыя сутки Македонъ провалялся въ постели, а на утро всталъ, напился чаю, поговорилъ съ женой, а затмъ взялъ ружье и, въ сопровожденіи Душета, отправился на охоту.

— Давно ужь не охотился,— сказалъ онъ Стеш,— поди, и стрлять-то разучился…

Но Македонъ не на охоту пошелъ, а просто принялся опять бродитъ, какъ бродилъ въ ту пору, когда Стеша не соглашалась быть его женой. Какъ и тогда, онъ опять началъ бродить по полямъ, лсамъ и лугамъ и все о чемъ-то какъ будто разсуждалъ и, разсуждая, размахивалъ руками. Сначала его видлъ народъ, сначала онъ бродилъ на виду, то съ однимъ встртится, то съ другимъ, а потомъ какъ-то пропалъ, скрылся изъ вида и словно въ воду канулъ. Стеша прождала его день, прождала его два, а потомъ бросилась разыскивать его. Она обгала вс болота, вс озера, на которыхъ обыкновенно охотился Македонъ, побывала въ лсу, но нигд не могла найти мужа. Безпокойство ея возрастало съ каждою минутой, и безъ того уже наболвшее сердце ея болзненно ныло и словно предсказывало ей, что-то недоброе. Наконецъ, силы ея истощились и она побжала къ Августу Иванычу.

— Августъ Иванычъ,— вскрикнула она, придя къ нему,— у меня мужъ пропалъ!

— Какъ такъ?— удивился нмецъ.

— Пошелъ на охоту и вотъ уже пятыя сутки пропадаетъ… Ужь не сдлалъ ли онъ чего надъ собой… Пошлите поискать его.

Августъ Иванычъ исполнилъ просьбу Стеши и разослалъ нсколькихъ людей разыскивать Македона. Проздили эти люди дня два, объхали вс окрестныя села и деревни, а Македона, все-таки, не нашли. Стеша наняла подводу и сама похала на розыски. Македона она тоже не нашла, но за то она узнала, что тогда-то его видли въ такомъ-то сел, тогда-то въ другомъ. Одинъ изъ сосднихъ священниковъ передалъ ей даже, что какъ-то надняхъ видлъ Македона у себя въ церкви во время обдни и даже видлъ, какъ онъ ставилъ свчи передъ мстными иконами. А одинъ мужичекъ сообщилъ, что, не дальше какъ вчера, Македонъ заходилъ къ нему, посидлъ у него немного и затмъ, купивъ каравай ржанаго хлба, опять куда-то ушелъ. Всти эти, собранныя Стешей, значительно успокоили ее и она возвратилась домой. Она поршила, что съ Македономъ просто тоска сдлалась и что онъ вернется домой тогда только, когда прослышитъ объ отъзд Корзинкина.

Но спокойствіе это продолжалось недолго. Случилось слдующее.

Разъ какъ-то, глубокою ночью, къ Августу Иванычу прибжали петербургскіе мастеровые, перепуганные, блдные, разбудили его и объявили, что кто-то сейчасъ собирался поджечь ихъ флигель. По ихъ словамъ, дло было такъ: одинъ изъ мастеровыхъ, разбуженный запахомъ дыма, бросился было въ сни, но, найдя снную дверь запертою, разбудилъ товарищей. Вс вскочили, выломали дверь и, выбжавъ наружу, увидали подъ фундаментомъ флигеля горвшую солому.

Августъ Иванычъ не хотлъ врить этимъ розсказнямъ, однако, тотчасъ же послалъ за старостой, за конторщикомъ, приказалъ имъ взять съ собою фонари и отправился на мсто происшествія. Разсказъ мастеровыхъ подтвердился. Оказалось, что каменный фундаментъ избы въ одномъ мст былъ развороченъ, а изъ образовавшагося отверстія выглядывала груда обгорлой соломы, подложенная подъ полъ. Поджогъ былъ явный. Вс пришли въ ужасъ и недоумвали, кто бы могъ быть виновникомъ этого поджога. Недоумніе это продолжалось недолго. Осматривая мстность вокругъ флигеля, конторщикъ поднялъ съ земли жестяную спичечницу и, тщательно разсмотрвъ ее, объявилъ, что спичечница эта принадлежитъ Македону.

Августъ Иванычъ тотчасъ же отправился въ избу Македона. Оказалось, что Стеша еще не спала.

— А гд мужъ?— спросилъ ее Августъ Иванычъ.

— Мужа нтъ, Августъ Иванычъ,— проговорила она убитымъ голосомъ, — все еще не приходилъ съ тхъ поръ…

— Его эта спичечница?

Стеша признала спичечницу и, предчувствуя что-то недоброе, съ ужасомъ устремила испуганный взглядъ свой прямо въ глаза Августу Иванычу.

— Гд онъ, что съ нимъ?— прошептала она испуганно.

И, узнавъ въ чемъ дло, поблднла и немощно опустилась на стулъ.

Въ ту же ночь былъ отправленъ въ городъ нарочный съ донесеніемъ о случившемся, а на слдующее утро вся дворня знала уже и причину поджога. Причину эту разболтала Таня, сообщивъ подругамъ о своемъ разговор съ Корзинкинымъ и о своихъ подозрніяхъ по поводу отношеній его къ Стеш. Она подробно передала имъ, какъ Корзинкинъ, поймавъ ее въ саду, просилъ устроить ему свиданіе съ Стешей, какъ она ходила къ Стеш и чмъ именно кончилось это порученіе. Вспомнили странное поведеніе Стеши со дня прізда мастеровыхъ, ея упорное домосдничество даже во время пасхальныхъ праздниковъ, ея отсутствіе въ двичьей и взятую на домъ работу и, сообразивъ все это, вс пришли къ тому заключенію, что Корзинкинъ именно и есть тотъ самый человкъ, котораго любила когда-то Стеша и ради котораго съ такимъ позоромъ была изгнана изъ барскаго дома. Отъ горничныхъ соображенія эти перешли къ дворн, а затмъ достигли и до самой виновницы этихъ соображеній, Стеши. О всхъ этихъ толкахъ сообщила ей Татьяна едоровна и Стеша не выдержала. Узнавъ, что тайна ея сдлалась, извстною всмъ, она слегла въ постель, а на слдующій день ее отвезли въ больницу.

А Македонъ тмъ временемъ все бродилъ да бродилъ. Онъ обошелъ вс сосдніе лса, ночевалъ въ трущобахъ, ничего не пилъ, не лъ и только изрдка добывалъ хлба для своего Душета. Прошло съ недлю, какъ ушелъ Македонъ изъ дома, и его нельзя было узнать. Онъ похудлъ, почернлъ и, одтый въ длинный свой балахонъ, казался какою-то двигавшеюся тнью. Сапоги его истрепались, подошвы отвалились, изъ дыръ этихъ сапогъ выглядывали пальцы, лицо и руки его были изцарапаны, полы пальто разорваны, растрепаны. Отощалъ и Душетъ. Онъ слдовалъ за своимъ хозяиномъ, опустя хвостъ и уши, съ понурою головой, съ высунутымъ языкомъ, съ помутившимися глазами… слдовалъ по его пятамъ, едва переставляя ноги, и словно тоже думалъ тяжкую думу. Иногда, утомленный, онъ ложился на землю и, жалобно смотря на Македона, какъ будто молилъ его объ отдых. И тогда Македонъ садился рядомъ съ Душетомъ, сгибалъ колна, ставилъ на колна руки и опускалъ на нихъ свою отяжелвшую голову. Но сидть долго онъ не могъ. Ему необходимо было движеніе, постоянное движеніе, а сидя ему было тяжело, его душила тоска и сердце переставало работать. И онъ вскакивалъ тогда и снова шелъ, куда глаза глядятъ. Онъ даже не зналъ, по какимъ именно мстамъ онъ ходитъ. Сперва онъ узнавалъ мста, бродилъ сознательно, придерживаясь извстному направленію, но потомъ сознаніе какъ-то пропало, онъ словно запутался и продолжалъ идти ради того только, чтобы ходить, а не сидть на мст. Онъ даже забылъ, какъ приходилъ въ Ватрушино, какъ разломалъ фундаментъ флигеля, какъ натаскалъ подъ полъ соломы и какъ поджогъ ее. Онъ помнилъ одно только, что Корзинкинъ есть тотъ самый человкъ, котораго любила Стеша, съ которымъ цловалась, обнималась, къ которому бгала чуть не въ одной рубашонк и съ которымъ коротала длинныя темныя ночи. ‘Да,— разсуждалъ онъ,— она правду говорила мн… Она предупреждала меня… Я, говоритъ, забуду, а ты никогда… Такъ оно и случилось… Но я не послушалъ ее… Я, ради своего счастья, забылъ про ея счастье… Разв она счастлива теперь, когда сердце ея разрывается на части, когда она мучается и за себя, и за меня?… Разв я не вижу этихъ мученій?… А, вдь, я божился ей, что жизнью своею пожертвую ради ея спокойствія!… Да, я это говорилъ ей, когда мы возвращались съ нею отъ всенощной, а потомъ и у воротъ огорода. Нечего сказать, хорошо сдержалъ слово… Осчастливилъ, на вкъ осчастливилъ!’ И потомъ Македонъ умолкалъ, погружался въ тяжкую думу, а затмъ вдругъ вскрикивалъ:

‘А ежели ко всему этому-то она любитъ его?!’

И онъ разсуждалъ такъ каждый часъ и словно не могъ отдлаться отъ этихъ преслдовавшихъ его думъ. Идетъ, бывало, и вдругъ вскрикнетъ:

‘Ну, а ежели она его любитъ?!’

Но, по мр того какъ проходили дни, исчезали и его силы. Онъ не замчалъ этого, какъ не замчалъ ничего совершавшагося съ нимъ, какъ не замчалъ ничего окружавшаго его, но, тмъ не мене, дотол крпкія ноги еле-еле передвигались и отказывались служить ему. Онъ уже не поднималъ ихъ, какъ-то волочилъ ими и, поминутно зацпляя ими то за пни, то за камни, ободралъ ихъ въ кровь. Сапогъ уже на немъ не было, разорванные на части, они сами свалились съ ногъ. Онъ поминутно спотыкался и часто падалъ. Станъ его сгорбился, голосъ пропалъ, руки мотались, какъ плети, и лицо зарасло щетинистыми волосами. Онъ даже потерялъ гд-то свою шапку и всклокоченные волосы его были покрыты соромъ и грязью.

Разъ какъ-то разразилась гроза. Гроза эта началась вечеромъ и продолжалась всю ночь. Дождь лилъ, какъ изъ ведра, и до костей промочилъ и Македона, и Душета. Оба они продрогли до такой степени, что дрожали, какъ въ зимнюю стужу. Они насилу сгибали свои окоченвшіе члены. Гроза миновала, наступило утро, проглянуло солнце, посеребрило блые стволы березъ, упало свтлыми бликами на зеленую траву, затрепетало въ листв и разлило повсюду благотворную теплоту. Но теплые лучи эти не могли уже согрть ни Македона, ни Душета. Только тогда Македонъ словно созналъ упадокъ силъ. И дйствительно, онъ еле-еле держался на ногахъ. Онъ чувствовалъ, что силы покидаютъ его съ каждою минутой, что голова его кружится, а въ глазахъ словно все зеленетъ. Была минута, что онъ чуть было не упалъ, но ухватился за березу и удержался на ногахъ. Онъ прислонился спиной къ дереву и взглянулъ на Душета. Окровавленный Душетъ стоялъ передъ нимъ, опустя голову, дрожалъ и нылъ. Запасъ хлба давно уже истощился и кормить его было нечмъ. Македонъ смотрлъ на Душета и слезы градомъ текли изъ его потухавшихъ глазъ. Тяжело было Македону, онъ попыталъ было тронуться съ мста, уйти куда-нибудь, но ноги не повиновались и словно отнялись. Онъ немощно опустилъ голову, но вдругъ поднялъ ее опять, вздрогнулъ, вытянулся какъ-то, какъ вздрагиваютъ и вытягиваются умирающіе люди, и, обратясь къ Душету, крикнулъ:

— Ну, Душетъ, теперь кушъ, тубо, кушъ, умри!

И когда Душетъ, повинуясь команд, упалъ, вытянулъ ноги и, закрывъ глаза, притворился мертвымъ, Македонъ выхватилъ изъ-за спины ружье и, прицлившись ему прямо въ сердце, убилъ его наповалъ.

Тмъ временемъ въ село Батрушино усплъ уже прибыть исправникъ. Онъ пріхалъ поздно вечеромъ, но, тмъ не мене, тотчасъ же распорядился о розыск Македона, какъ лица, подозрваемаго въ намреніи произвести поджогъ. Онъ отдалъ строжайшій приказъ во что бы-то ни стало разыскать его, хотя на дн морскомъ. А чтобы розыскъ увнчался непремннымъ успхомъ, распорядился ‘сбить’ народъ изъ всхъ сосднихъ селъ и деревень, чтобы съ помощью этого народа устроить облаву по окрестнымъ лсамъ и полямъ. Сдлавъ это распоряженіе, онъ вмст съ Августомъ Иванычемъ плотно поужиналъ, прилично выпилъ и затмъ завалился на боковую. Утромъ онъ принялся за произведеніе дознанія. Вмст съ понятыми осмотрлъ онъ флигель, слазилъ съ ними подъ полъ, указалъ имъ обгорлую солому, отправился вмст съ тми же понятыми на гумно, откуда была взята солома и откуда слдъ разсоренной соломы привелъ ихъ обратно къ флигелю, составилъ протоколъ осмотра, а затмъ принялся за допросы. Мастеровые разсказали ему какъ было дло, а Августъ Иванычъ, конторщикъ и староста, что увидали они, придя къ флигелю. Конторщикъ подробно передалъ, гд и какъ именно нашелъ спичечницу и какъ Стеша признала эту спичечницу принадлежащею мужу. Когда все это было записано, исправникъ отпустилъ на время допрашиваемыхъ, а самъ вмст съ Августомъ Иванычемъ принялся завтракать. Посл завтрака исправникъ потребовалъ въ себ Корзинкина.

— Ты состоялъ въ любовной связи съ Степанидой Петровой?— спросилъ онъ его.

— Никакъ нтъ-съ,— отвтилъ Корзинкинъ.

— Лжешь!

— Разв бы я посмлъ солгать передъ вашимъ высокородіемъ-съ?

— А былъ съ нею знакомъ?

— Когда он въ Питер жили, точно-съ, знакомство имлъ-съ, потому на одномъ двор… и, окромя того, въ дом часто работалъ-съ…

— А въ связи не былъ?

— Никакъ нтъ съ.

— Зачмъ же ты просилъ двку Татьяну устроить теб свиданье съ Степанидой?

— Проститься желалъ…

— Разв ты не могъ прямо идти въ ней и проститься?

— Не могъ-съ, потому съ супругомъ съ ихнимъ не ладили-съ.

— Почему же не ладили?

— Поссорились маленько.

— Изъ-за чего?

— Въ пьяномъ вид-съ.

Допросивъ Корзинкина, исправникъ принялся допрашивать Таню, а посл Тани послалъ за Стешей. Но Стеша, лежавшая въ больниц, къ допросу явиться не могла, почему исправникъ въ сопровожденіи Августа Иваныча самъ отправился къ ней.

При вид исправника Стеша приподнялась было на постели, но исправникъ поспшилъ предупредить ее.

— Лежи, лежи, матушка,— проговорилъ онъ, подходя къ постели,— ты больна, и потому для тебя необходимъ покой. Лежи, не тревожься.

И, посмотрвъ на Стешу, онъ украдкой шепнулъ Августу Иванычу:

— Красавица, чортъ возьми!

Тотъ только улыбнулся.

— Тебя Степанидой зовутъ?— спросилъ исправникъ, снова обратясь къ больной.

— Такъ точно-съ.

— Жена Македона Курдюмова?

— Да-съ.

— Ты знаешь эту спичечницу?

— Знаю-съ.

— Кому она принадлежитъ?

— Мужу,— прошептала Стеша, едва удерживая слезы.

— А ты не тревожься, душенька,— поспшилъ успокоить ее исправникъ,— вдь, ты не поджигала флигеля?

— Нтъ-съ.

— Съ мужемъ въ поджог не участвовала?

Стеша поблднла.

— Вдь, не участвовала?

— Я не знаю, кто поджогъ.

— И прекрасно,— перебилъ ее исправникъ,— слдовательно, нечего и бояться, нечего ужасаться и нечего блднть. Ты больна и теб необходимо спокойствіе. Я, вдь, не злодй какой… Не тиранить тебя пришелъ, а просто поговорить, поразспросить, и больше ничего.

И, снова обратясь къ Августу Иванычу, исправникъ какъ-то сладострастно подмигнулъ ему.

— И такъ, будь спокойна,— продолжалъ онъ и, подсвъ къ ней на постель, положилъ руку на ея плечо.— А теперь, душенька, вотъ что скажи мн,— прибавилъ онъ слащавымъ голосомъ.

— Что прикажете?— спросила Стеша робко.

— Когда ты была еще двушкой и жила въ Питер, ты знала Корзинкина?

— Знала-съ.

— Не любила его?

Но, замтивъ, что слезы опять выступаютъ на глаза Стеши, поспшно проговорилъ:

— Ну, вотъ и опять слезы, и опять тревога… Къ чему все это? Теб покой нуженъ, вдь, ты больна, пойми ты это. Ну, утри же свои слезы, душенька, и скажи мн откровенно, какъ духовному отцу, была ты въ связи съ Корзинкинымъ?

— Была,— прошептала Стеша, глотая слезы.

— И ребенка съ нимъ прижила?

— Да.

— А потомъ вышла замужъ за Македона?

— Онъ все зналъ и простилъ меня…

— Ну, да, да, конечно,— перебилъ ее исправникъ и, перенеся руку на голову больной, принялся гладить ея волосы.— Ну, не плачь же, не плачь… Зачмъ это? Совершенно ненужно. Вс мы не безъ грха, да и грха-то въ этомъ никакого нтъ. Любовь присуща человку, онъ созданъ для любви и ежели увлеченіемъ руководитъ любовь, то тутъ нтъ ничего предосудительнаго… Любовь всемогуща и бороться съ этимъ чувствомъ не въ человческихъ силахъ!— И затмъ, перемнивъ тонъ, спросилъ:— А не замчала ли ты, чтобы мужъ ревновалъ тебя къ Корзинкину?

— Сперва нтъ, сперва мы счастливо…

— А когда Корзинкинъ пріхалъ?

— Тогда все счастье наше разрушилось…

— Ну, а мужу-то не измняла?

Но здсь терпніе Стеши истощилось, и, вмсто отвта, она истерически зарыдала.

— Ну, ну, ну, успокойся, не буду, не буду,— поспшилъ утшить ее исправникъ, взявъ за руку и слегка пожимая ее.— Успокойся, я кончилъ, кончилъ, ухожу… Ну, прощай же, прощай, душенька…Выздоравливай скоре, поправляйся… А, главное, старайся быть спокойною… Любой докторъ скажетъ теб, что спокойствіе есть лучшее лкарство для больнаго… Ну, прощай же, прощай…

И онъ поцловалъ больную въ лобъ, а когда вышелъ на крыльцо, вскрикнулъ, потирая руками:

— Чортъ знаетъ, какая хорошенькая!— И затмъ, немного успокоившись отъ охватившаго его волненія, прибавилъ: — Ну, теперь, конечно, ясно, что поджогъ совершонъ Курдюмовымъ, и совершонъ прямо изъ ревности. Нтъ, каковъ тотъ-то, мерзавецъ, Корзинкинъ-то?— вскрикнулъ исправникъ.— Такъ-таки и не сознался. И вотъ всегда этакія-то хорошенькія попадаются такимъ пройдохамъ! Вдь, конечно, ни вы, ни я ни на что дурное не пойдемъ… А, вдь, эти мерзавцы-то на вс штуки… Готовъ даже подсыпать чего нибудь, чтобы только удовлетворить свою животную страсть… Подсыплетъ — и все кончено!… А хорошенькая, чортъ возьми! И волосы такіе шелковистые, и ручка такая маленькая, нжная…

Такъ какъ Македонъ все еще не былъ отысканъ, то слдствіе поневол должно было затянуться. Впрочемъ, исправникъ, какъ видно, не особенно сокрушался объ этомъ. Поселившись въ контор, вмст съ Августомъ Иванычемъ, въ одной съ нимъ комнат, они отлично пили, отлично ли, играли въ картишки и время проходило незамтно. Раза два исправникъ ходилъ навщать Стешу, разговаривалъ съ нею, шутилъ, слегка заигрывалъ даже и съ каждымъ разомъ все боле и боле восхищался ею.

— И, вдь, какая натура-то любящая!— удивлялся онъ.— Я ей и то, и се, и пятое, и десятое, а она только и троститъ о своемъ дурацкомъ Македон.

И дйствительно, бгство Македона отнимало у Стеши всякое спокойствіе. Она упала духомъ, растерялась какъ-то и чувствовала, что у нея не хватало силъ справиться съ своими нервами. Нсколько разъ она порывалась бросить больницу и бжать самой на розыски Македона, но порывы эти оставались только порывами и осуществить ихъ не доставало силъ. И она опять немощно опускалась на подушки, закрывала глаза и старалась забыться.

Разъ какъ-то ей удалось заснуть. Это было въ ту самую ночь, когда бушевала гроза. Она заснула крпко, спала часа четыре, не просыпаясь, какъ вдругъ передъ нею Македонъ въ бломъ галстух, во фрак, съ блою перчаткой на лвой рук,чистенькій, выбритый, приглаженный,— точь въ точь какимъ стоялъ подъ внцомъ. И видитъ Стеша, что онъ подошелъ къ ея постели, пригнулся къ ней и, поцловавъ ее въ лобъ, проговорилъ: ‘Степанида Петровна! помните, когда мы возвращались съ вами отъ всенощной и когда я слезно просилъ вашей руки, я доложилъ вамъ, что жизни своей не пожалю ради вашего спокойствія? Я такъ и поступилъ, Степанида Петровна… Слово сдержалъ, какъ благородный человкъ… Вы теперь свободны и не утруждайте себя воспоминаніями обо мн’. Съ крикомъ ужаса Стеша вскочила съ постели и бросилась бжать, но разбуженный крикомъ сторожъ схватилъ Стешу въ охапку и снова уложилъ въ постель.

А на утро вернулась облава и объявила, что нашла Македона повсившимся на дерев. Всть эта сначала ошеломила всхъ, въ томъ числ и исправника, затмъ приняла характеръ удивленія, а немного погодя, докончилась, конечно, самымъ обыденнымъ любопытствомъ. Вс бросились въ лсъ, чтобы посмотрть на Македона, а онъ себ вислъ на той же самой берез, возл которой убилъ Душета, и словно смотрлъ на него выкатившимися стеклянными глазами.

Недли черезъ три пріхала въ село Ватрушино и молодая чета Мзетурмовъ.

Баронъ, мужчина лтъ тридцати пяти, тощій, съ облзлыми рыжими волосами на голов, съ рденькими рыжими же бакенбардами и какими-то зеленоватыми клыками вмсто зубовъ, на другой же день своего прізда отправился верхомъ осматривать свою дачу. Объзжая лсъ, онъ замтилъ произведенную Августомъ Иванычемъ самовольную вырубку, отмтилъ эту вырубку карандашемъ на складномъ план, имвшемся у него въ карман, отмтилъ на томъ же план распаханныя въ лсу поляны, прохалъ затмъ на ‘каменный оврагъ’, куда намревался переселить крестьянъ, подробно осмотрлъ эту мстность, попробовалъ даже воду сочившагося тамъ ручья и, найдя ее пригодною для питья, отмтилъ тоже и это мсто карандашемъ на план. Слдующій день онъ посвятилъ осмотру усадьбы. Онъ осмотрлъ вс надворныя постройки, побывалъ на скотномъ двор, въ конюшняхъ, въ птичник, на мельниц и, наконецъ, въ больниц. Въ больниц онъ обратилъ особенное вниманіе на отвалившуюся мстами штукатурку, но не обратилъ никакого вниманія на Стешу, успвшую за это время нсколько поправиться отъ своей болзни и почтительно вставшую при его появленіи. Весь этотъ осмотръ баринъ производилъ молча, не промолвивъ ни одного слова Августу Иванычу, всюду за нимъ слдовавшему и тщетно старавшемуся вызвать его на разговоръ. Изъ больницы баронъ отправился взглянуть на село. Онъ шелъ по улиц и какъ-то безучастно смотрлъ на полуразвалившіяся избы крестьянъ и, только дойдя до щегольской усадьбы крестьянина Ивана Ковалева, содержавшаго постоялый дворъ и лавочку, остановился, осмотрлъ бревна, изъ которыхъ была возведена постройка, заглянулъ черезъ калитку внутрь двора и, опять что-то записавъ въ книжечку, отпустилъ Августа Иваныча, а самъ отправился съ визитомъ къ священнику. У священника онъ почему-то просидлъ очень долго, пилъ у него чай, что-то записывалъ въ книжечку и только часамъ къ шести возвратился домой. Вечеромъ онъ занялся пересмотромъ инвентаря, конторскихъ книгъ и отчетовъ. Все это производилъ онъ въ своемъ кабинет, при нсколькихъ зажженныхъ стеариновыхъ свчахъ и до того углубился въ это занятіе, что поданный ему въ кабинетъ стаканъ чаю такъ и остался не тронутымъ. Просматривая книги, онъ то и дло заглядывалъ въ свою записную книжечку, щелкалъ счетами, проврялъ итоги и, находя ошибки, подчеркивалъ ихъ карандашемъ. Въ одномъ мст онъ сталъ въ тупикъ надъ слдующею приходною статьей: ‘получено за расходъ 150 руб.’. Его удивило, что расходъ приноситъ доходъ, и противъ этой статьи онъ поставилъ большой знакъ вопроса. Ознакомившись, такимъ образомъ, съ положеніемъ имнія, онъ задумалъ было Предъявить искъ къ Августу Иванычу за невнесеніе на приходъ вырученныхъ отъ продажи лса денегъ, хотлъ было даже въ обезпеченіе этого иска ходатайствовать о наложеніи на его имущество ареста, но, узнавъ подъ рукой, что Августъ Иванычъ давнымъ-давно спровадилъ уже куда-то вс свои сундуки, своихъ коровъ и лошадей и вообще весь свой хламъ, баронъ, во избжаніе безполезныхъ судебныхъ издержекъ, махнулъ на все рукой, ограничился только тмъ, что выписалъ изъ Петербурга другаго нмца, съ которымъ когда-то занимался приготовленіемъ килекъ, и водворилъ этого нмца на мсто ласковаго Августа Иваныча. Съ пріздомъ новаго нмца баронъ вступилъ, наконецъ, въ переговоры съ крестьянами по поводу надла, а новый нмецъ — въ тайныя сближенія съ волостнымъ старшиною, писаремъ и наиболе вліятельными стариками села Ватрушина.

Не бездйствовала и баронесса Евфалія, только дятельность ея имла совершенно иной характеръ. Какъ только увидала она себя въ деревн, какъ только вдохнула въ себя деревенскій воздухъ, такъ въ ту же минуту поршила, что въ сред заправскихъ тружениковъ, работающихъ въ пот лица не ради большихъ окладовъ, большихъ квартиръ, чиновъ и почестей, а ради только куска хлба для семьи и соломы для скотиншки, неприлично сидть ей сложа руки и ничего не длать. И она поршила работать, такъ сказать, стать во глав работающихъ русскихъ женщинъ, чтобы быть имъ просвщеннымъ примромъ, которому он могли бы подражать и слдовать. Но такъ какъ одного физическаго труда, по ея мннію, было недостаточно, то она поршила еще открыть и филантропическую дятельность. Для физическаго труда она принялась за скотный дворъ и садъ. Скотный дворъ она переименовала въ ‘образцовую молочную ферму’, скотницу — въ ‘смотрительшу фермы’, а горшки приказала называть не горшками, а ‘крынками’. Татьяну едоровну она возвела въ главную свою помощницу и положительно замотала ее, посылая то туда, то сюда. Отъ этой Татьяны едоровны она узнала исторію, случившуюся со Стешей, и ухватилась за эту Стешу, какъ за субъекта, самаго пригоднаго для ея филантропической дятельности. Она приказала позвать ее къ себ. Стеша настолько уже оправилась, что могла придти въ домъ. Пришла она прямо въ двичью, въ черномъ плать, въ черномъ платк на голов, строгая, серьезная, со сдвинутыми бровями, поцловалась съ Татьяной едоровной, съ подругами и попросила доложить о себ барын. Евфалія выбжала къ ней со слезами на глазахъ, съ распростертыми объятіями, бросилась къ ней на шею, разцловала ее (она продлала все это нарочно въ присутствіи всхъ горничныхъ, съ цлью поднять въ ихъ мнніи падшую женщину) и воскликнула:

— Стеша, милая, хорошая моя, другъ мой, какъ я рада видть тебя!

И, проговоривъ это, она взяла Стешу за руку и повела ее въ свой будуаръ. Часа два продержала у себя Евфалія падшую Стешу, наконецъ, дверь будуара отворилась и об он снова вышли въ двичью. Только на этотъ раза Евфалія была какъ-то пасмурна и недовольна.

— Какъ знаешь,— говорила она какимъ-то оскорбленнымъ тономъ,— какъ знаешь, а мой совтъ добрый…

— Я это очень хорошо понимаю и благодарю васъ, сударыня,— отвтила Стеша серьезнымъ и твердымъ тономъ,— и за ваши ласки, и за ваши совты, только ужь я поршила…

— Татьяна едоровна,— перебила ее баронесса, какъ бы обращаясь къ экономк за посредничествомъ,— вотъ я все уговариваю Стешу остепениться, выдти замужъ за того обойщика и опять поступить ко мн въ услуженіе… все-таки, она была бы подъ моимъ руководствомъ… возл меня…

Но Стеша поспшила предупредить вмшательство экономки.

— Есть воля ваша, сударыня,— проговорила она тмъ же серьезнымъ тономъ, — только замужъ я никогда не выйду, не только за Корзинкина, моего врага лютаго, но и ни за кого другаго, а послужить вашей милости я рада бы радехонька, да мочи моей нтъ…

— Ну, какъ знаешь, моя милая!— сухо замтила Евфалія и протянула ей руку.

Стеша приложилась къ ней и молча вышла.

Два дня спустя, Стеша наняла подводу, заперла на замокъ свою избенку и куда-то ухала. Проздила она съ недлю и, возвратившись, принялась распродавать все свое имущество. Когда все было распродано, Стеша передала въ волостное правленіе вещи, принадлежавшія Македону, распростилась со всми и опять куда-то исчезла. Только когда возвратился подводчикъ, возившій Стешу, вс узнали, что она поступила въ монастырь.

— Пожалуй, что это и хорошо,— замтила Евфалія, услыхавъ объ этомъ,— только она забыла, что женщина, прежде всего, должна быть матерью.

Однако, все, приключившееся со Стешей, очень понравилось баронесс, не допускавшей даже мысли, чтобы въ ‘этомъ народ’ могли происходить такіе романы. Разъ какъ-то, катаясь верхомъ по лсу съ пріхавшими изъ Петербурга гостями, баронесса высказала желаніе посмотрть на то мсто, на которомъ Македонъ такъ трагически покончилъ съ собою. Мысль эта была встрчена общимъ восторгомъ и вскор шумная и элегантная кавалькада окружала уже знаменитую березу, возл которой возвышалась не успвшая еще зарасти травою могила Македона.

Долго смотрли вс на эту могилу и ни единымъ словомъ не смли нарушить той торжественной тишины, которая царила вокругъ нея. Наконецъ, баронъ слзъ съ коня и, подойдя къ берез, вырзалъ на ея кор слдующую надпись: ‘Македонъ и Душетъ’.

Надпись эта существуетъ и до сихъ поръ.

И. Саловъ.

‘Русская Мысль’, кн. I, 1886

МАКЕДОНЪ И ДУШЕТЪ.

Читайте также: