На смерть собаки.
На смерть собаки.
Этюдъ Мориса Метерлинка.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Пер. Л. Вилькиной.
‘Современникъ’, кн.X, 1914
На смерть собаки, Метерлинк Морис, Год: 1914
Время на прочтение: 15 минут(ы)
На-дняхъ у меня умеръ маленькій бульдогъ. Еще недавно минулъ 6-ой мсяцъ его короткаго существованія. Въ его жизни не было событій. Его умные глаза раскрылись, чтобы глядть на міръ и любить людей, и вотъ вдругъ они закрылись надъ жестокой тайной смерти.
Пріятель мой, подарившій мн его, далъ ему довольно неожиданно имя ‘Пеллеаса’ — можетъ быть, ради контраста… У меня не было причинъ переименовать его иначе. Разв можетъ жалкая собаченка, преданная и врная, осквернить имя человка или воображаемаго героя?
У Пеллеаса былъ большой, выпуклый лобъ, похожій на лобъ Сократа или Верлэна. Подъ его чернымъ сморщеннымъ носикомъ, выражавшимъ безспорное недовольство, широкія, симметрически висящія губы придавали его трехугольной голов выраженіе тяжелой угрозы и упорной задумчивости. Онъ былъ красивъ чистотою естественнаго чудовища, во всемъ строго согласнаго съ законами своего вида. И эта очаровательная маска уродства при малйшей ласк озарялась улыбкой внимательной преданности, неизмнной невинности, почтительной покорности, безпредльной признательности и полнйшаго доврія. Гд въ сущности сосредоточивалась эта улыбка? Въ наивныхъ ли трогательныхъ глазахъ? Въ ушахъ ли, настороженныхъ на человческое слово? Во лбу ли, на которомъ разглаживались морщины въ знакъ пониманія и любви? Въ четырехъ ли маленькихъ блыхъ торчащихъ зубахъ, которые на фон черныхъ губъ сверкали отъ радости? Или въ обрубк хвоста, который, внезапно сгибаясь, по обычаю собачьей расы, трепеталъ кончикомъ для того, чтобы выразить глубокую и страстную радость маленькаго счастливаго существа, встртившаго еще разъ руку и взглядъ божества, которому оно служить?
Пеллеасъ родился въ Париж, и я повезъ его въ деревню. Толстыя, здоровыя лапы, еще безформенныя и не твердыя, плавно носили по неизслдованнымъ дорожкамъ новаго существованія его огромную, серьезную голову, курносую и какъ бы отягченную мыслью.
Въ этой неблагодарной, нсколько печальной голов, похожей на голову напрягшаго мысль ребенка, начиналась туженія работа, которая обрушивается на каждый мозгъ въ начал жизни. Въ теченіе пяти, шести недль въ мозгу должно было возникнуть и вндриться въ немъ достаточно ясное представленіе о вселенной. Человкъ, поддерживаемый знаніемъ своихъ старшихъ, своихъ братьевъ, употребляетъ тридцать или, сорокъ лтъ на то, чтобы создать подобное міросозерцаніе, или, врне, на то, чтобы нагромоздить вокругъ него какъ вокругъ облачнаго дворца, возникающее сознаніе своего невднія. Но скромная собака должна объяснить себ міръ собственными силами и въ нсколько дней, и кто знаетъ, въ глазахъ всевдущаго бога не имло-ли бы міросозерцаніе собаки тотъ же всъ и ту же цнность, какъ и наше собственное?
Итакъ, нужно было изучить землю, которую можно скрести и копать, и которая по временамъ открываетъ много чудеснаго: червей земляныхъ и блыхъ, кротовъ, полевыхъ мышей и сверчковъ. Нужно было бросить взглядъ къ небу, лишенному интереса, такъ какъ оно не содержитъ ничего състного, бросить одинъ взглядъ и разъ на всегда о немъ забыть. Нужно было изслдовать траву, удивительную зеленую траву, упругую и свжую арену скачекъ и игръ, мягкое, безпредльное ложе, гд скрывается благодтельный порей, столь полезный для здоровья. Нужно было сверхъ того собрать вперемежку тысячу необходимыхъ и полезныхъ свдній. Такъ, напримръ, руководствуясь только чувствомъ боли, нужно было научиться вычислять высоту предметовъ, съ которыхъ можно бросаться въ пространство. Нужно было убдиться, что напрасный трудъ преслдовать улетающихъ птицъ, что не слдуетъ лазить на деревья, въ погон за кошкой, которая шипитъ на тебя. Научиться различать полосы солнечнаго свта, гд такъ отрадно вздремнуть, отъ полосъ тни, въ которыхъ дрогнешь отъ холода. Констатировать съ изумленіемъ, что дождь не падаетъ внутри дома, что вода холодна, необитаема и опасна, между тмъ какъ огонь благодтеленъ на разстояніи, но ужасенъ вблизи. Затмъ, что травы, дворъ, фермы, а иногда дороги посщаемы гигантскими созданіями, угрожающими рогами чудовищами, быть можетъ, и добрыми, во всякомъ случа, безмолвными, которыхъ можно, не оскорбляя, вдоволь обнюхивать, но которыя таятъ про себя какую-то заднюю мысль. Убдиться посл многихъ унизительныхъ, мучительныхъ опытовъ, что нельзя безразлично исполнять вс требованія природы въ жилищ боговъ. Познать, что кухня — мсто избранное, самое пріятное въ этой божественной обители, въ которомъ, однако, нельзя вчно оставаться по причин кухарки, великой и ревнивой силы. Убдиться, что двери являются важными и капризными существами, которыя иногда ведутъ къ блаженству, но всего чаще, герметически закрытыя, безмолвныя и суровыя, высокомрныя и безсердечныя, остаются глухими ко всмъ мольбамъ. Постигнуть разъ навсегда, что существенныя блага жизни, заключаемыя въ горшкахъ и кастрюляхъ, недоступны. Умть глядть на нихъ съ искусно выработаннымъ равнодушіемъ. Длать надъ собой усиліе, чтобы не думать о нихъ. Говорить себ, что рчь, вроятно, идетъ о предметахъ священныхъ, ибо достаточно почтительно коснуться ихъ кончикомъ языка, чтобы въ ту же минуту волшебнымъ образомъ вызвать противъ себя единодушный гнвъ боговъ дома…
И затмъ — что слдуетъ думать о стол, на которомъ происходить столько непредвидннаго? Объ ироническихъ креслахъ, на которыхъ запрещено спать, о блюдахъ и тарелкахъ, на которыхъ ничего нтъ, когда вамъ ихъ даютъ, о ламп, прогоняющей сумерки, объ очаг, обращающемъ въ бгство холодные дни? Сколько нужно вндрить въ обремененную память приказовъ, понятій объ опасностяхъ, о запретахъ! Сколько задачъ, сколько загадокъ!.. И какъ примирить все это съ другими законами, съ другими загадками — боле обширными й повелительными, которыя носишь въ себ, въ своемъ инстинкт, которыя возникаютъ и развиваются съ каждымъ часомъ, которыя идутъ изъ глубины временъ и расы, овладваютъ кровно, Мускулами, нервами, оказываются боле неодолимыми и могущественными, чмъ чувство боли, чмъ, даже приказъ господина или страхъ смерти? Такъ, чтобы привести только этотъ примръ, когда для людей пробилъ часъ сна, уходишь въ свою конуру, окруженный мракомъ, молчаніемъ и ужаснымъ одиночествомъ ночи. Въ дом господина все спитъ. Чувствуешь себя маленькимъ и слабымъ отъ присутствія тайны. Знаешь, что тнь населена крадущимися и настороженными врагами. Съ недовріемъ косишься на деревья, на пробгающій втеръ, на лучи луны. Хотлось-бы скрыться, забыть себя, затаить дыханіе. А между тмъ нужно бодрствовать, необходимо на малйшій шумъ выходитъ изъ своего угла, бросаться на невидимую опасность, рзко нарушать величавое молчаніе звздъ, рискуя навлечь на себя одного шепчущее несчастье или преступленіе. Кто-бы ли былъ врагъ, будь это даже человкъ, т. е. братъ бога, котораго нужно защищать, необходимо слпо бросаться на него, схватить за горло, вонзить свои зубы быть можетъ, святотатственные, въ человческое тло, забыть о волшебной сил руки и голоса, похожихъ на руку и голосъ самого господина, никогда не молчать, никогда не обращаться въ бгство, не поддаваться на искушеніе или на подкупъ и, чувствуя себя безпомощнымъ, потеряннымъ среди мрака, продолжать героическую тревогу до послдняго дыханія. Таковъ великій долгъ, завщанный предками, долгъ самый важный, боле сильный, чмъ смерть, долгъ, котораго не можетъ заглушить даже воля и гнвъ человка. Тутъ просыпается вся наша скромная исторія, связанная съ исторіей собаки, въ эпохи нашей первой борьбы со всмъ живымъ. Это скромная и страшная повсть, которая каждую ночь возрождается въ первобытной памяти нашего товарища тхъ трудныхъ дней. И когда намъ въ нашихъ теперешнихъ, боле безопасныхъ жилищахъ, приходится наказать собаку, этого друга, за его неумстную ревность, онъ устремляетъ на насъ взглядъ, полный удивленія и упрека, какъ бы желая показать намъ, что мы заблуждаемся, и что если мы потеряли изъ виду главный пунктъ союзнаго договора, который онъ заключилъ съ нами въ т времена, когда мы еще жили въ пещерахъ, лсахъ и болотахъ, то онъ, вопреки намъ, остался ему вренъ и вслдствіе этого ближе, чмъ мы, стоитъ къ вчной истин жизни, которая полна засадъ и враждебныхъ силъ.
Но сколько надо перенести заботъ, сколько надо сдлать наблюденій, прежде чмъ научиться благоразумно исполнять свой долгъ!
И какъ онъ сталъ сложенъ со временъ молчаливыхъ пещеръ, и обширныхъ пустынныхъ озеръ! Въ то время онъ былъ такъ простъ, ясенъ и легокъ. Одинокая пещера открывалась сбоку горы, и всякое живое существо, которое приближалось, которое шевелилось на горизонт долинъ и лсовъ, было несомнннымъ врагомъ… Но теперь все смшалось… Необходимо примняться къ цивилизаціи, которой не одобряешь, длать видъ, что понимаешь тысячи непонятныхъ вещей.
Такъ, между прочимъ, кажется, очевиднымъ, что отнын не весь міръ принадлежитъ хозяевамъ, что его собственность согласна претерпть непостижимыя границы. Поэтому, прежде всего, необходимо съ точностью знать, гд начинается, и гд кончается священное владніе. Что слдуетъ терпть, чего не надо допускать. Вотъ, напримръ, большая дорога, по которой вс, даже нищіе имютъ право проходить. Почему, какъ знать? Это фактъ, о которомъ можно сожалть, но съ которымъ необходимо считаться. Къ счастью, въ противоположность этому, вотъ заповдная тропинка, по которой никто не сметъ ступать. Тропинка эта осталась врной здравымъ традиціямъ. Нужно не терять ее изъ вида. Очевидно, по ней вс трудныя проблемы жизни войдутъ въ обыденное существованіе. Вамъ нуженъ примръ? Такъ вотъ. Спишь спокойно въ луч солнца, который разсыпаетъ подвижной радостный жемчугъ по порогу кухни. Фаянсовые горшки толкаютъ другъ друга локтями вдоль полокъ, украшенныхъ бумажнымъ кружевомъ. Мдныя кастрюли забавляются тмъ, что наводятъ свтовыя пятна на блыя, гладкія стны. Родной очагъ нжно мурлычетъ, баюкаетъ три горшка, которые блаженно приплясываютъ, и черезъ маленькое отверстіе, освщающее его животъ, дразнитъ кроткую собаку, не смющую къ нему приблизиться, и то и дло высовываетъ ему огненный языкъ. Стнные часы, скучающіе въ своемъ дубовомъ шкафу въ ожиданіи времени, когда они пробьютъ торжественный часъ обда, двигаютъ вправо и влво своимъ толстымъ золоченымъ пупкомъ, и лукавыя мухи раздражаютъ уши. На вычищенномъ стол покоится цыпленокъ, заяцъ, три рябчика, рядомъ съ другими предметами, которые называются плодами или овощами: горошкомъ, бобами, персиками, дынями и виноградомъ, и которые совершенно ничтожны. Кухарка чиститъ большую серебряную рыбу, и бросаетъ внутренности (вмсто того, чтобы отдать ихъ собак) въ ящикъ съ отбросами.— О, этотъ ящикъ съ отбросами! Неисчерпаемое сокровище! Мсто счастливыхъ находокъ! Украшеніе дома! Конечно, и теб достанется оттуда твоя отрадная, добытая тайкомъ доля, но не слдуетъ длать видъ, что знаешь, гд онъ находится. Рыться въ немъ строго запрещено. Человкъ, такимъ образомъ, запрещаетъ много пріятнаго, и жизнь была бы тусклой, и дни безотрадными, если бы надо было повиноваться всмъ заповдямъ кухни, погреба и столовой. Къ счастью, человкъ разсянъ и недолго помнитъ о своихъ же приказахъ. Его легко обмануть. Добиваешься своего и длаешь, что хочешь, если только терпливо умешь выждать время. Ты подчиненъ человку, который единственный богъ, но у тебя, тмъ не мене, есть своя личная нравственность, точная, неизмнная, невозмутимая, которая громко провозглашаетъ, что вс запрещенные проступки становятся дозволенными при томъ условіи, что они совершаются скрыто отъ хозяина. Вотъ почему слдуетъ во время закрыть наблюдательный глазъ, который все видлъ. Притворимся спящимъ и мечтающимъ о лун.— Чу! Слегка стукнули въ синее окно, выходящее въ садъ.— Кто бы это былъ?— Никто. Втка боярышника заглянула, чтобы узнать, что длается въ свтлой кухн.— Деревья очень любопытны, и часто суетятся, но на нихъ нечего обращать вниманія, съ ними не о чемъ говорить, он какія-то безотвтныя. Он повинуются втру, который самъ не знаетъ, чего хочетъ…— Но это что?— Слышны шаги…— Вскочилъ, насторожилъ уши, и повелъ носомъ…— Нтъ. Это булочникъ подошелъ къ ршетк, а почтальонъ открываетъ калитку въ липовую аллею.— Хорошо, это знакомые. Они что-то принесли. Съ ними можно поздороваться. И осторожный хвостикъ вильнулъ два-три раза съ покровительственной улыбкой. Новая тревога. Что еще тамъ?— Карета остановилась у подъзда. О, это гораздо серьезне… Задача становится сложной.— Прежде всего нужно вдоволь налаяться на лошадей, этихъ отромныхъ, гордыхъ животныхъ, всегда разряженныхъ, всегда покрытыхъ потомъ, которыя не отвчаютъ. Въ то же время украдкой бросается взоръ на людей, вышедшихъ изъ кареты.— Они хорошо одты. И, кажется, ступаютъ съ увренностью.
Должно быть, они будутъ сидть за столомъ боговъ. На нихъ подобаетъ полаять безъ рзкости. Съ оттнкомъ уваженія, чтобы показать, что хотя знаешь обязанности, но исполняешь ихъ не безъ обдуманности. Все-таки слдишь за ними съ легкимъ подозрніемъ и украдкой, за спиною гостей обнюхиваешь воздухъ, старательно, съ выраженіемъ себ на ум, для того, чтобы разгадать ихъ затаенныя намренія…
Но вотъ подл кухни послышались шлепающіе шаги. Нищій съ сумою. Онъ! Исключительный наслдственный врагъ. Прямой потомокъ того, кто бродилъ вокругъ пещеры, полной костей, видъ которой вдругъ возникаетъ въ расовой памяти. Опьяненный негодованіемъ, съ захлебывающимся лаемъ, съ зубами, словно удвоенными въ числ, отъ ненависти и бшенства, бросаешься, готовый вцпиться въ портки непримиримаго противника, когда вдругъ кухарка, вооруженная метлою, этимъ священнымъ предательскимъ скипетромъ, является на защиту измнника. Противъ воли возвращаешься въ свой уголъ, гд съ безсильнымъ сосредоточеннымъ пламенемъ въ глазахъ разражаешься дикими, но безплодными проклятіями, думая про себя, что насталъ конецъ міра, что отнын нтъ больше законовъ, и что человческій родъ забылъ познаніе добра и зла…
Все-ли этимъ исчерпывается?— Нтъ еще, ибо самая маленькая жизнь слагается изъ несчетныхъ обязанностей, и не легкій трудъ устроить счастливое существованіе на рубеж двухъ міровъ, столь различныхъ между собой, какъ міръ животныхъ, и міръ людей. Какъ бы мы справились съ такой задачей, если бы, оставаясь въ своей человческой сфер, мы должны были служить божеству не воображаемому и похожему на насъ самихъ, не рожденному нашей мыслью, но божеству, видимому, всегда присутствующему, всегда дятельному и столь же чуждому намъ и превышающему насъ, насколько мы превышаемъ собаку и чужды ей?..
Но вернемся къ Пеллеасу, который, наконецъ, узналъ все, что нужно длать, и какъ нужно себя вести въ обители хозяина. Но міръ не кончается у дверей домовъ, и съ другой стороны стнъ и заборовъ тянется еще вселенная, не находящаяся подъ твоимъ присмотромъ, гд больше не чувствуешь себя дома, гд вс отношенія мняются. Какъ надо себя держать на улиц? Въ пол? На базар? Въ лавкахъ? Посл цлаго ряда трудныхъ и тонкихъ наблюденій, онъ понялъ, что не слдуетъ идти на чужой зовъ, что надо быть равнодушно вжливымъ съ незнакомыми, которые тебя ласкаютъ. Надо добросовстно исполнять извстныя обязанности таинственнаго ритуала по отношенію къ своимъ братьямъ-собакамъ. Уважать куръ и утокъ, длать видъ, что не замчаешь пирожныхъ кондитерской, которыя чванливо задираютъ носъ у самаго твоего языка. Отвчать молчаливымъ презрніемъ, о которомъ въ свой часъ вспомнишь, — на вызывающія гримасы кошекъ у порога дверей и не забывать, что позволительно, и даже похвально преслдовать и душить мышей, крысъ, дикихъ кроликовъ, сусликовъ, и вообще всхъ животныхъ (узнать ихъ можно по тайнымъ знакамъ), которыя еще не заключили мира съ человкомъ.
Все это и еще столько другого нужно было узнать. Удивительно-ли, что въ виду всхъ этихъ безчисленныхъ задачъ Пеллеасъ часто казался задумчивымъ, и что это кроткій, нжный взглядъ иногда становился столь глубокимъ и важнымъ, обремененнымъ заботами и полнымъ непроницаемыхъ вопросовъ.
Увы! У него не было времени разршить до конца эту тяжелую, сложную задачу, которую природа ставитъ передъ инстинктомъ, поднимающимся для того, чтобы приблизиться къ боле свтлой области.
Болзнь довольно таинственная, которая, кажется, исключительно поражаетъ животное, успвшее выйти изъ круга, въ которомъ оно родилось, неопредлимая болзнь, уносящая сотнями молодыхъ, умныхъ щенковъ, положила конецъ судьб и счастливому воспитанію Пеллеаса. Въ теченіе двухъ или трехъ дней я видлъ, какъ онъ, уже трагически шатаясь подъ огромной тяжестью смерти, все еще радовался малйшей ласк. И вотъ, вс эти усилія выбраться на нсколько боле яркій свтъ, весь пылъ любви, вся готовность понимать, вся преданная радость, вс добрые покорные взоры, обращающіеся къ человку съ просьбой о помощи противъ незаслуженныхъ и непонятныхъ страданій, вс смутные лучи, доносящіеся изъ глубокой бездны міра, не похожаго на нашъ міръ, вс маленькія, почти человческія привычки,— все это грустно покоится въ холодной земл, въ уголк сада, въ широкой тни бузины…
Человкъ любитъ собаку, но онъ-бы еще больше любилъ ее, если-бы понялъ, какимъ единственнымъ исключеніемъ изъ неумолимыхъ законовъ природы является эта любовь, которая, для того чтобы достигнуть до насъ, должна проникнуть черезъ ограды, во всхъ другихъ случаяхъ непроницаемыя, раздляющія виды другъ отъ друга. Мы одни, абсолютно одни на этой случайной планет, и среди всхъ формъ жизни, насъ окружающихъ, никто, кром собаки, не заключилъ союза съ нами. Нкоторыя существа боятся насъ. Большинство насъ не знаетъ. И никто не любить. Въ мір растеній у насъ есть безмолвные и недвижные рабы, но они служатъ намъ помимо воли. Они единственно претерпваютъ наши законы и наше ярмо. Это безсильные узники, жертвы, неспособныя къ бгству, но безмолвно возмущенныя, и какъ только мы теряемъ ихъ изъ виду, они спшатъ предать насъ и возвращаются къ своей прежней дикой и зловредной свобод. Будь у нихъ крылья, роза и пшеница бжали бы при нашемъ приближеніи, какъ улетаютъ птицы.
Среди животныхъ мы насчитываемъ нсколько служителей, которые подчинились намъ единственно изъ равнодушія, изъ трусости или по глупости: безсознательную боязливую лошадь, повинующуюся только чувству боли и ни къ чему не привязывающуюся, пассивнаго и хмураго осла, который остается съ нами только потому что не знаетъ, что длать и куда идти, но тмъ не мене подъ дубиной или вьючнымъ сдломъ таитъ за ушами заднюю мысль. Корову и быка, счастливыхъ, лишь бы они были сыты, и кроткихъ, потому что вотъ уже много вковъ, какъ у нихъ нтъ ни одной мысли. Оцпенлую овцу, у которой нтъ другого господина, кром страха. Курицу, врную птичьему двору, потому что она тамъ находитъ больше кукурузовыхъ и пшеничныхъ зеренъ, чмъ въ ближайшемъ лсу. Не говоря о кошк, для которой мы — добыча, какъ всякая другая, только слишкомъ крупная и не съдобная,— о свирпой кошк, чье скрытное презрніе выноситъ насъ лишь какъ досадныхъ паразитовъ въ нашемъ собственномъ жилищ. Она, по крайней мр, насъ презираетъ въ своемъ таинственномъ сердц, но другія животныя живутъ въ нашемъ сосдств такъ же, какъ живутъ въ сосдств камня или дерева. Они не любятъ насъ, не знаютъ, почти не замчаютъ. Имъ нтъ дла, живемъ ли мы или умерли, отлучились ли, или вернулись, грустимъ ли мы или радуемся и улыбаемся. Они слышатъ нашъ голосъ только тогда, когда онъ произноситъ угрозы, они глядятъ на насъ или съ недоврчивой растерянностью лошади, въ глазахъ которыхъ мелькаетъ еще испугъ лося или газели, увидвшей насъ въ первый разъ, или же съ грустной тупостью жвачныхъ, для которыхъ мы не боле чмъ случайная и безполезная подробность ихъ корма.
Съ незапамятныхъ временъ они живутъ рядомъ съ нами, столь же чуждые нашимъ мыслямъ, чувствамъ, нравамъ, какъ если бы они только вчера упали на нашу землю съ наимене дружественныхъ звздъ. Въ безпредльномъ пространств, отдляющемъ человка отъ всхъ другихъ существъ, намъ удалось силой терпнія заставить ихъ сдлать навстрчу намъ лишь два, три незначительныхъ шага. И если бы завтра, оставивъ нетронутыми ихъ чувства по отношеніи къ намъ, природа снабдила ихъ разумомъ и необходимымъ оружіемъ для того, чтобы побдить, сознаюсь, что я бы боялся вспыльчиваго мщенія лошади, упрямаго гнва осла и бшенаго злопамятства овцы… Я бжалъ бы отъ кошки, какъ отъ тигра, и даже добрая корова, торжественная я сонливая, заставила бы меня быть насторож. Что же касается курицы съ ея быстрымъ круглымъ глазомъ, какъ будто только что увидвшимъ слизняка или червяка, то я увренъ, что она безъ долгихъ размышленій склевала бы меня и проглотила.
И вотъ, среда этого полнйшаго равнодушія и безчувствія, въ которомъ пребываетъ все насъ окружающее, въ этомъ несообщительномъ мір, гд у каждой твари есть своя цль, герметически закрытая въ себ самой, гд всякая судьба, сама, въ себ замкнута, гд между существами нтъ другихъ отношеній, кром отношеній палачей къ жертвамъ, подающихъ къ подаемымъ, гд ничто не въ силахъ выйти изъ своей непроницаемой сферы, гд одна только смерть устанавливаетъ между сосдними жизнями жестокія отношенія причины къ слдствію, гд одинъ видъ никогда не сдлалъ навстрчу къ другому ни одного сознательнаго шага, обличающаго малйшую симпатію, — одному только животному, единственному изъ всхъ, которыя дышатъ на земл, удалось порвать этотъ волшебный кругъ, бжать отъ себя для того, чтобы сдлать скачокъ къ намъ, перелетть черезъ огромную полосу мрака, холода и молчанія, которая отъединяетъ каждую категорію существованій въ непостижимомъ план природы. Какъ теперь ни кажется намъ простимъ и мало удивительнымъ то, что это животное — наша добрая домашняя собака совершила,— такъ близко подойдя къ міру, въ которомъ она не родилась, и для котораго не была предназначена, тмъ не мене поступокъ ея одинъ изъ самыхъ необычайныхъ и неправдоподобныхъ среди всхъ, какіе мы можемъ отыскать вообще въ исторіи всемірной жизни. Когда совершилось это признаніе человка звремъ, этотъ необыкновенный переходъ изъ тни къ свту? Мы ли сами отыскали пуделя, меделянку и лаверака среди волковъ и шакаловъ, или же они по собственному побужденію пришли къ намъ? Мы объ этомъ ничего не знаемъ. Какъ далеко ни искать въ человческихъ лтописяхъ, собака уже живетъ рядомъ съ нами, какъ теперь. Но что значитъ человческія лтописи въ сравненіи съ вками, о которыхъ не сохранилось свидтельства! Какъ бы то ни было, она — такой же старинный жилецъ нашего дома, такъ тамъ на своемъ мст, такъ хорошо приспособилась къ нашимъ нравамъ, какъ если бы родилась на земл въ одно время съ нами такой, какова она теперь. Намъ нечего пріобртать ея довріе или дружбу. Она рождается нашимъ другомъ. Еще съ закрытыми глазами она уже вритъ въ насъ. Съ самаго рожденія она отдается человку. Но слово ‘другъ’ не совсмъ точно передаетъ силу ея преданности и поклоненія. Она насъ любитъ и боготворитъ, какъ, если бы мы ее извлекли изъ небытія. Она прежде всего наше созданіе, полное благодарности, и боле преданная, чмъ зеница ока. Она — наша интимная, страстная раба, которую ничто не въ темахъ обезкуражить, или отвратить отъ насъ, въ которой ничто не можетъ погасить пламенную вру и любовь. Она удивительнымъ и трогательнымъ образомъ ршила страшную задачу, которую мудрость человческая должна была бы ршить, если бы вдругъ на землю явилась раса боговъ. Она честно, религіозно, неизмнно признала превосходство человка, предалась ему душой и тломъ, безъ задней мысли, безъ думы объ освобожденіи сохранить отъ своей независимости, отъ своего инстинкта и прежняго характера лишь то немногое, что необходимо для продолженія предписанной природой жизни ея рода. Съ увренностью, съ искренностью и простотою, немало поражающею насъ, ршивъ, что мы лучше и могущественне, отреклась въ нашу пользу отъ всего животнаго царства, которому принадлежитъ сама, и безъ раздумья отрекается отъ своей расы, своихъ ближнихъ, своей матери и своихъ дтей.
Собака любитъ насъ не только въ своемъ сознаніи и разум, покажется, что инстинктъ ея расы, все безсознательное начало ея вида помышляетъ только о насъ, и о томъ, чтобы быть намъ полезными. Для того, чтобы лучше намъ служить, чтобы лучше приспособиться къ нашимъ различнымъ потребностямъ, она приняла вс формы и сумла до безконечности разнообразить способности и наклонности, которыя отдаетъ въ наше распоряженіе. Нужно ли помогать намъ въ преслдованіи дичи среди полей? Ноги ея безмрно удлинняются, морда заостряется, легкія расширяются, и она становится быстре лани. Прячется ли наша добыча подъ кустами, податливый геній рода, предвидя наши желанія, создаетъ для насъ таксу, нчто врод зми, почти лишенной ногъ, которая легко проскальзываетъ въ самую густую чащу. Нуждаемся ли мы въ страж для нашихъ стадъ, тотъ же предусмотрнный геній рода надляетъ ее ростомъ, умомъ, энергіей и необходимой бдительностью. Нуждаемся о мы въ страж и защитник нашего дома, голова ея округляется и становится чудовищной для того, чтобы челюсти сдлались боле сильными, ужасными и цпкими. Спускаемся ли мы съ нею въ южныя страны, шерсть ея укорачивается и облегчается для того, чтобы она съ врностью могла сопровождать насъ подъ лучами жгучаго солнца. Поднимаемся ли мы на сверъ, ступни ея расширяются для того, чтобы лучше ступать по снгу, мхъ сгущается для того, чтобы холодъ не могъ заставить ее покинуть насъ. Предназначается ли она для нашихъ игръ, для того, чтобы усладить праздность нашихъ взглядовъ, украсить собой и оживить наше жилище, она исполняется высшей прелести и элегантности, она длается меньше куклы, для того, чтобы засыпать на. нашихъ колняхъ передъ огнемъ, и даже снисходитъ до того, если нашъ капризъ этого требуетъ, чтобы казаться нсколько смшной, лишь бы нравиться намъ.
Вы не найдете во всемъ безконечномъ горнил природы ни одного живого существа, которое обнаружило бы подобную податливость и изобиліе формъ, такую чудесную легкость приспособленія къ нашимъ желаніямъ. Это происходить отъ того, что въ извстномъ, намъ мір, среди всхъ разнообразныхъ и первобытныхъ геніевъ жизни, управляющихъ эволюціей видовъ, кром собаки, нтъ ни одного, который когда-либо подозрвалъ бы о присутствіи человка.
Скажутъ, быть можетъ, что мы смогли также глубоко измнить и другихъ нашихъ домашнихъ животныхъ, напримръ, нашихъ куръ, голубей, утокъ, кошекъ, кроликовъ. Да, быть можетъ, хотя эти измненія никогда не могутъ сравниться съ измненіями собаки, и родъ услугъ, который намъ оказываютъ эти животныя, остается, такъ сказать, неизмннымъ. Во всякомъ случа, является ли это впечатлніе чисто воображаемымъ или же оно соотвтствуетъ реальности, намъ кажется, что въ этихъ измненіяхъ нтъ той неисчерпаемой, идущей намъ навстрчу доброй воли, нтъ той мудрой, исключительной любви. Возможно, конечно, что собака или, врне, недоступный геній ея расы нисколько о насъ не заботился, и что мы сумли лишь извлечь пользу изъ безконечныхъ разновидностей, создаваемыхъ несчастными случайностями жизни. Все равно. Такъ какъ мы ничего не знаемъ о сущности вещей, мы по необходимости должны придавятъ значеніе видимостямъ, и намъ пріятно констатировать, что по крайней мр, повидимому, на планет, на которой мы живемъ одинокими, какъ непризнанные цари, есть одно существо, которое насъ любитъ.
Какъ бы ни судить объ этихъ видимостяхъ, во всякомъ случа, несомннно, что среди всхъ разумныхъ созданій, имющихъ какія-нибудь права, обязанности, призванія и назначенія, собака является животнымъ поистин привилегированнымъ. Она занимаетъ въ этомъ мір положеніе исключительное, завидное. Она единственное живое существо, которое обрло и признало несомннное, ощутимое, неотмнное, окончательное божество. Она знаетъ, чему должна посвятить свои лучшія силы. Она знаетъ, кому должна служить превыше себя самой. Ей нечего искать силы совершенной, верховной и безконечной среди сумерекъ, среди послдовательной лжи догадокъ и мечтаній. Эта сила здсь, передъ ней, и она движется въ ея свт.
Собак извстны т высшія обязанности, о которыхъ никто изъ насъ не знаетъ. У нея есть мораль, превосходящая все, что она открываетъ въ самой себ и согласно съ которой она можетъ жить безъ заботъ и страха. Она обладаетъ истиной по всей ея полнот. У нея есть положительный, несомннный идеалъ. Такимъ именно наканун его болзни, я видлъ своего маленькаго Пеллеаса, усвшагося на полу у моего рабочаго стола съ хвостомъ, тщательно поджатымъ между ногъ, съ головой слегка наклоненной, чтобы удобне сонною бесдовать, внимательнымъ, и въ то же время спокойнымъ, какимъ долженъ быть святой въ присутствіи бога. Онъ былъ счастливъ блаженствомъ, котораго мы, можетъ быть, никогда не узнаемъ, потому что это блаженство имло своимъ источникомъ улыбку и одобреніе жизни, неизмримо высшей, нежели его собственная. Онъ, сидлъ, изучая, глотая вс мои взгляды и отвчая на нихъ съ важностью, какъ равный равному, чтобы показать мн, безъ сомннія, что по крайней мр глазами, этимъ почти безплотнымъ органомъ, превращавшимъ свтъ дня въ разумную преданность, онъ зналъ, что говоритъ мн все, что любовь должна сказать. И видя его такимъ молодымъ, пылкимъ и врующимъ, приносящимъ мн, такъ сказать, изъ глубины неутомимой природы послднія самыя свжія новости жизни, доврчивымъ, удивленнымъ, какъ будто онъ быль первый изъ своей расы, который пришелъ обновить землю, и какъ будто мы жили въ первые дни творенія, я позавидовалъ его увренной радости и говорилъ себ, что собака, встртившая добраго хозяина, гораздо счастливе его, ибо его судьба еще со всхъ сторонъ окружена мракомъ.