На скале, Дмитриева Валентина Иововна, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 52 минут(ы)

НА СКАЛ.

Вс въ город знали этотъ маленькій домикъ, словно птичье гнздо, прилпившійся къ голой скал надъ моремъ. Вокругъ него не было ни садика, ни построекъ, только широкая веранда, заставленная высокими растеніями въ кадкахъ и задрапированная суровымъ полотномъ, огибала со всхъ сторонъ его блыя стны. За то по ночамъ, когда весь городокъ засыпалъ, въ дом на скал долго еще свтился огонь, и этотъ одинокій огонекъ служилъ маякомъ для запоздавшихъ рыбаковъ и въ длинные осенніе вечера, и въ бурныя февральскія ночи, когда море злится и реветъ, а угрюмыя скалы коварно прячутся въ холодныхъ туманахъ. Глядя на него, усталые, продрогшіе рыбаки пріободрялись, смле налегали на весла и говорили другъ другу: ‘о, нашъ ‘профессоръ’ еще не спитъ’…

Тотъ, кого они называли ‘профессоромъ’, появился въ городк нсколько лтъ тому назадъ. Онъ купилъ себ сотню квадратныхъ сажень на скал, взорвалъ камень порохомъ и въ одно лто построилъ небольшой красивый домъ съ большими окнами и широкой верандой. Вс горожане были очень заинтересованы незнакомцемъ и ждали, что вотъ онъ устроится въ новомъ дом, перевезетъ сюда свою семью, перезнакомится съ сосдями и заживетъ такою же жизнью, какой живутъ вс. Но ничего подобнаго не случилось: незнакомецъ поселился одинъ, ни съ кмъ не знакомился, а вмсто ожидаемой семьи въ новый домъ привезли множество огромныхъ ящиковъ, въ которыхъ были только одн книги,— больше ничего. Прислуги онъ не нанималъ, обдъ бралъ у старой гречанки, которая кормила прізжающихъ на лто дачниковъ, а убирать комнаты къ нему ходила поденщица. О немъ сначала очень много говорили, но никто хорошенько не зналъ, кто онъ такой, откуда, какъ живетъ и что длаетъ. Никто къ нему не здилъ и не ходилъ въ гости, самъ онъ тоже нигд не бывалъ. Знали только, что по почт ему часто присылаютъ газеты, книги, что книгами у него завалены вс комнаты, сумасшедшій водоносъ Страто, носившій ему воду, разсказывалъ о какихъ-то странныхъ рыбкахъ, ящерицахъ и морскихъ чудовищахъ, которыя живутъ въ стеклянныхъ ящикахъ, наполненныхъ водой. Иногда прізжій спускался съ своей скалы, нанималъ у кого-нибудь изъ рыбаковъ лодку и уходилъ далеко въ море. Тамъ онъ пропадалъ цлые дни и возвращался къ вечеру, нагруженный стеклянными банками, въ которыхъ рзвились прозрачныя креветки и морскіе коньки, сидли тяжеловсные крабы и плавали какія-то безцвтныя водоросли, красныя губки, медузы и другія, съ точки зрнія рыбаковъ, ни на что ненужныя водяныя твари. Помогая ему переносить въ домъ всю эту дрянь, рыбаки пересмивались между-собою, и однажды кто-то изъ нихъ осмлился спросить: ‘на что вамъ это нужно?’ Господинъ посмотрлъ на него своими странными, никогда не улыбающимся глазами и сухо сказалъ: ‘для науки’… Рыбаки разнесли этотъ отвтъ по всему городу, и вс ршили, что странный прізжій былъ ученый, можетъ быть, какой-нибудь извстный профессоръ. Съ тхъ поръ его называли не иначе, какъ ‘профессоромъ’, и тщеславные греки гордились, что въ ихъ захудаломъ рыбацкомъ городишк поселилось такое важное лицо. Каждому новоприбывшему, въ числ прочихъ достопримчательностей города, указывали и на одинокій домикъ, прилпленный къ скал, прибавляя къ этому: ‘тамъ живетъ нашъ профессоръ… очень-очень ученый человкъ, который знаетъ все’… А когда на веранд появлялась вдругъ высокая, согбенная фигура съ разввающеюся сдою бородой, въ длинномъ парусиновомъ балахон, съ биноклемъ въ рукахъ, греки почтительно снимали шапки и говорили вполголоса: ‘а вотъ и онъ самъ’…

Профессору было на видъ лтъ 50, но по временамъ казалось гораздо больше. Его могучій станъ былъ сгорбленъ, какъ будто на плечахъ у него лежала какая-то невидимая тяжесть, которая давила и пригибала къ земл это крпкое, сильное тло. Ходилъ онъ медленно, съ трудомъ, тяжело опираясь на палку и не подымая глазъ, длиннная сдая борода покрывала его грудь. Всмъ, кто съ нимъ встрчался, въ эти минуты онъ казался старымъ, очень старымъ и много пожившимъ на свт человкомъ. Но, когда, отвчая на поклоны, онъ снималъ шляпу и на мгновеніе поднималъ свои опущенные глаза, люди смущались подъ этимъ острымъ, твердымъ, сверкающимъ взглядомъ и съ удивленіемъ думали про себя: ‘да кто же это выдумалъ, что профессоръ — старикъ’?..

Но такъ какъ профессоръ очень рдко появлялся среди людей и еще рже вступалъ съ ними въ общеніе, то люди знали только эту холодную, застывшую, безжизненную маску, которую онъ надвалъ на себя, выходя изъ дома, и никто не видалъ того, что было скрыто подъ этой маской. Когда къ нему приходили посовтоваться или попросить лкарства отъ какой-нибудь болзни или приносили ему что-нибудь диковинное, пойманное въ мор или найденное на земл,— онъ никогда не отказывалъ, давалъ лкарства, платилъ деньги за услугу, но длалъ это неохотно, съ суровымъ, почти злымъ лицомъ, говорилъ отрывисто, сухо и жестко и видимо желалъ какъ можно скоре отдлаться отъ непрошенныхъ постителей. Люди уходили отъ него смущенные его непривтливостью, но такъ какъ онъ былъ имъ нуженъ, они приходили опять, хотя и говорили между собою: ‘а какой непріятный человкъ этотъ профессоръ’!.. Они не видли и не могли видть, что, какъ только двери за ними закрывались, жесткая скорлупа спадала съ лица профессора, и тогда это холодное, застывшее лицо длалась мягкимъ и добрымъ, а на крпко сжатыхъ губахъ появлялась грустная, больная усмшка.

Профессоръ не любилъ людей. Что-то случилось въ его жизни, должно быть, когда-нибудь онъ слишкомъ врилъ въ нихъ, и когда люди его обманули, онъ ушелъ отъ нихъ и остался одинъ. Онъ нарочно выбралъ себ это глухое дикое мстечко на берегу моря и поселился здсь, окруживъ себя книгами и странными животными, которыя никогда не обманывали, никогда ничего не общали и жили просто, какъ приказала имъ жить создавшая ихъ природа. Въ наблюденіи и изученіи этой простой жизни профессоръ искалъ исцлнія своей больной душ и любилъ своихъ маленькихъ, молчаливыхъ сожителей, копошившихся въ глубин просторныхъ акваріумовъ, въ густой зелени на подоконникахъ свтлыхъ, большихъ оконъ, въ клткахъ и темныхъ уголкахъ комнатъ. Домъ его былъ настоящій Ноевъ ковчегъ въ миніатюр. Множество серебряныхъ, золотистыхъ, пестрыхъ, красивыхъ и безобразныхъ рыбокъ играло въ прсноводныхъ акваріумахъ. Тутъ же, вмст съ ними, мирно уживались пузатыя лягушки и проворные тритоны, которые вчно липли къ стекляннымъ стнкамъ и съ любопытствомъ смотрли на свтъ Божій своими острыми, неподвижными глазами. Въ морской вод ползали неуклюжіе крабы, развертывали свои бархатные лепестки голубыя, пурпуровыя и темно-зеленыя актиніи, весело шныряли креветки и морскіе коньки, одиноко и пугливо плавала игла-рыба, избгая коварныхъ и жгучихъ ласкъ бархатныхъ актиній. Въ фарфоровой ванночк съ покатымъ дномъ обиталъ голый, блдно-розовый аксолотъ, который терпть не могъ общества и цлые дни проводилъ въ полной неподвижности и какихъ-то глубокомысленныхъ, никому невдомыхъ размышленіяхъ, точно индійскій факиръ, углубленный въ созерцаніе собственнаго ‘я’. На окн, въ цвтахъ, давно жилъ зеленый богомолъ, котораго профессоръ нашелъ однажды на скал съ переломленною лапкой и помятымъ крыломъ. Онъ бережно подобралъ его, принесъ къ себ въ домъ, и съ тхъ поръ богомолъ уже не покидалъ своего зеленаго убжища, не смотря на то, что профессоръ нисколько не стснялъ его свободы. Лапка у него срослась, онъ поправился, потолстлъ и велъ сытую, спокойную жизнь въ уголк окна, днемъ грясь на солнышк и задумчиво пошевеливая длинными, зелеными усами, а ночью прячась въ густую листву плюща. Все больное, замученное, искалченное находило себ пріютъ въ дом профессора. Каждый день, возвращаясь изъ своихъ одинокихъ прогулокъ по скаламъ, онъ приносилъ съ собою какую-нибудь несчастную тварь, потерпвшую пораженіе въ жестокой битв жизни, ухаживалъ за ней, лчилъ, и когда бдняга получала возможность снова летать или ползать, онъ раскрывалъ передъ нею двери. Кром постоянныхъ его сожителей, у него часто проживали временные гости изъ царства пернатыхъ или пресмыкающихся или четвероногихъ. То это была сова съ перебитымъ крыломъ, которая днемъ забивалась куда-нибудь подъ кровать, а ночью выползала и, стуча по полу когтями, точно сказочная вдьма, странствовала по всмъ комнатамъ, то срая ящерица съ загадочнымъ взглядомъ своихъ янтарныхъ глазъ, въ которыхъ, казалась, еще сохранилось воспоминаніе о чудесахъ допотопнаго міра съ его таинственными папоротниковыми лсами, громадными ползающими и летающими чудовищами и горячими болотами, надъ которыми носились первобытные туманы. На письменномъ стол, среди груды книгъ и рукописей, вчно лежалъ въ поз сфинкса любимый желтый котъ профессора, котораго онъ подобралъ крошечнымъ котенкомъ въ мусорной ям за чертою города. Котенокъ выросъ, раздобрлъ и превратился въ солиднаго, разсудительнаго кота съ большимъ чувствомъ собственнаго достоинства и съ глубокою, но ничуть не надодливой привязанностью къ своему хозяину. Онъ никогда не льстилъ, не заискивалъ, не лзъ съ своими ласками, но въ тихіе зимніе вечера, какъ только профессоръ садился за работу, онъ неизмнно помщался на стол противъ него и не сводилъ съ профессора своихъ зеленыхъ глазъ, въ которыхъ выражалась спокойная преданность и внутреннее довольство. Надъ крышей назойливо кричалъ ледяной втеръ, примчавшій съ своей холодной родины стоны и вопли людей, никогда не видавшихъ тепла и свта, внизу грозно рычало море, и дикій ревъ его говорилъ о смерти, гибели и разрушеніи, тамъ гд-то далеко, въ шумныхъ городахъ, въ заброшенныхъ деревняхъ, въ знойныхъ пустыняхъ и мертвыхъ снгахъ жили, боролись и страдали люди, но здсь, въ домик на скал, было тепло и уютно, и никто не интересовался тмъ, что длается внизу. Человкъ писалъ, котъ мурлыкалъ, иногда ихъ взгляды встрчались, и оба они, человкъ и животное, понимали другъ друга, оба они были довольны, что одни на своей скал, и никто имъ не мшаетъ въ ихъ одиночеств, никто не сметъ ворваться въ ихъ тихую обособленную отъ всего міра жизнь. Пусть втеръ кричитъ о холод, голод и мукахъ обездоленнаго человчества, пусть море поетъ свою мрачную пснь, пусть люди ржутъ, душатъ и насилуютъ другъ друга,— какое до этого дло желтому коту и сдому человку? Имъ хорошо…

Но бывали дни, когда желтый котъ измнялъ профессору и спускался со скалы. Это случалось каждую весну. Какъ только солнце начинало пригрвать, и успокоенное его теплою лаской море окрашивалось въ нжный изумрудный цвтъ, какъ только въ домикъ на скал доносились снизу ароматы цвтущихъ миндальныхъ и персиковыхъ садовъ, котъ вдругъ становился безпокойнымъ и угрюмымъ, покидалъ свое мсто на стол, съ жалобнымъ мяуканьемъ бродилъ по веранд и, наконецъ, исчезалъ совсмъ. Безъ него въ домик становилось какъ-то пусто: профессоръ скучалъ, по вечерамъ ему плохо работалось, онъ часто бросалъ перо, по долгу глядлъ на опуствшее мсто своего любимца, потомъ выходилъ на веранду и принимался звать кота. Но никто не отвчалъ на его зовъ, только снизу глухо доносились голоса людей, тихій шопотъ прибоя, и одурящій запахъ цвтущихъ садовъ туманилъ голову. Профессоръ съ досадой уходилъ въ домъ, наглухо запиралъ двери, спускалъ занавсы на окнахъ и, задумчивый, съ нахмуренными бровями, съ печальной улыбкой на губахъ, бродилъ изъ комнаты въ комнату одинъ на одинъ съ жуткой тишиной, среди которой неподвижный аксолотъ казался какимъ-то олицетвореніемъ вчнаго безмолвія.

Котъ пропадалъ недлю или дв и возвращался похудвшій, съ измятой шерстью, утратившей свой блескъ, съ ободранными ушами, на которыхъ запеклась черная кровь, съ усталымъ и разочарованнымъ видомъ существа, выпившаго до дна горькую чашу жизни. Онъ входилъ въ домъ нершительно, съ робкою лаской терся у ногъ профессора, какъ бы извиняясь за свое долгое отсутствіе, и его потускнвшіе зеленые глаза съ узкими зрачками говорили безъ словъ: ‘ничего не подлаешь,— такова жизнь’! Получивъ полное прощеніе, онъ успокаивался, приводилъ въ порядокъ свою растрепанную шкурку, зализывалъ раны, полученныя въ жестокихъ схваткахъ, и снова водворялся на стол среди книгъ и рукописей въ своей любимой поз мудраго сфинкса.

Собакъ у профессора сначала не было, потому что онъ ихъ не любилъ такъ же, какъ и людей. Собаки, говорилъ онъ, жили черезчуръ близко къ людямъ, и эта близость сдлала ихъ похожими на людей. Он были также льстивы, вкрадчивы, вроломны и жестоки, он ластились и заискивали, чтобы потомъ предательски подкрасться сзади и укусить, он умли притворяться и обманывать, и въ ихъ виляющемъ хвост, въ ихъ униженныхъ ползучихъ движеніяхъ и въ ихъ улыбк и глазахъ, черезчуръ похожихъ на человческіе, было что-то противное и отталкивающее. Но такъ какъ собаки были все-таки не люди и тоже страдали отъ безсмысленной жестокости этой ненавистной профессору двуногой породы, то вскор населеніе домика на скал увеличилось новыми жильцами.

Это произошло въ одинъ изъ послднихъ солнечныхъ октябрьскихъ дней. Виноградъ давно уже былъ срзанъ, хлба убраны, люди покидали свои гумна, огороды, виноградники, и профессоръ въ это время спускался со скалы и любилъ бродить по опуствшимъ, затихшимъ полямъ и садамъ. Ему нравилось смотрть въ блднющее небо, нравилось вдыхать свжій запахъ холодющей земли, но больше всего его привлекала тихая грусть покинутыхъ равнинъ и ихъ спокойное безмолвіе. Въ эти минуты онъ чувствовалъ себя свободнымъ и счастливымъ, никто не мшалъ ему думать, и, выпрямивъ свою сгорбленную спину, сдвинувъ шляпу на затылокъ, онъ бодро и легко шелъ по пустынной дорог. Земля, изрытая, обезображенная человческими руками, тихо отдыхала и вмст съ нею отдыхалъ и онъ. Все, что было пережито когда-то, забывалось, глубокія раны его души, изрытой и обезображенной такъ же, какъ и эта земля, переставали болть, и ему начинало казаться, что онъ одинъ во всемъ мір, что исчезли навсегда съ лица земли люди, эти хитрыя, трусливыя, жестокія существа, которымъ разумъ данъ какъ будто только для того, чтобы длать зло. О, эти люди, какъ онъ ненавидлъ ихъ! Все, что было прекраснаго въ природ, они испортили и исказили, всмъ, что было создано лучшаго величайшими изъ человческихъ умовъ, они воспользовались для разрушенія и убійства и даже этихъ же, самыхъ лучшихъ, самыхъ великихъ изъ людей, они гнали и преслдовали и за ихъ великую любовь къ человчеству платили имъ пытками, цпями, заушеніями…

Ненависть къ людямъ была одною изъ самыхъ болзненныхъ ранъ профессора и боль эта затихала только тогда, когда онъ оставался одинъ, лицомъ къ лицу съ природой, когда онъ не встрчалъ людей, не видлъ холоднаго блеска ихъ глазъ, ихъ лживыхъ улыбокъ, ихъ блыхъ лицъ, на которыхъ сквозь вншнее благообразіе проглядывала обезьянья хитрость, обезьянья жестокость. По этому профессоръ бжалъ отъ людей, и въ тишин одиночества его успокоенный мозгъ рисовалъ смутныя, но прекрасныя картины будущаго. Онъ видлъ себя во глав возстанія противъ человческаго владычества на земл. За нимъ шли несмтныя полчища всхъ замученныхъ, порабощенныхъ тварей, но среди нихъ былъ только одинъ человкъ,— онъ самъ. Человчество было обречено на гибель, и онъ велъ свою безсловесную армію на разрушеніе чудовищнаго царства самаго хитраго, самаго злого изъ всхъ животныхъ — человка. Собаки, волки, тигры, зми, пауки, черви,— все это бшенымъ потокомъ обрушивалось на ихъ города, опрокидывало ихъ дворцы и храмы, ломало ихъ убійственныя сооруженія, при помощи которыхъ люди старались упрочить свое владычество. Напрасно они метались, ища спасенія въ небесахъ, въ вод и подъ землею, напрасно взывали къ Богу любви, котораго обманывали столько вковъ,— спасенія нигд не было. Кроткій Богъ отвратилъ отъ нихъ лице свое, и всюду — въ водахъ, въ ндрахъ земли, въ голубой лазури неба — они встчали только вражду и месть…

…И вотъ человчество истреблено, царство беззаконія разрушено до основанія, и освобожденная земля встрчаетъ свое первое утро свободы въ первобытной чистот и невинности. Кто придетъ теперь владть ею? И профессору въ свтломъ туман мечты мерещились какія-то чудныя, божественныя существа съ кроткими лицами, съ ясными улыбками на устахъ, которыя никогда не лгутъ, съ открытымъ взглядомъ прекрасныхъ глазъ, въ которыхъ никогда не загорается огонь гнва и жажды крови.

Въ такихъ мечтахъ профессоръ проводилъ часы своихъ уединенныхъ прогулокъ и возвращался къ себ на скалу освженный и отдохнувшій. Но однажды ему помшали. Проходя мимо шоссейной казармы, онъ вдругъ услышалъ какой-то странный шумъ и остановился. Передъ крыльцомъ казармы толпилась небольшая кучка людей, и вс эти люди что-то такое длали у крыльца, пригибаясь къ земл, кричали и ругались. Сначала профессоръ подумалъ, что они дерутся, и, презрительно отвернувшись, хотлъ уйдти. Но въ это мгновеніе среди нихъ раздался сухой и короткій звукъ выстрла, и вслдъ за тмъ послышался такой отчаянный вой, что у профессора задрожало сердце. Онъ поблднлъ и на лбу у него выступилъ холодный потъ, какъ всегда, когда онъ сердился.

— Проклятые!.. опять они кого-нибудь мучатъ! — пробормоталъ онъ съ гнвомъ и торопливо пошелъ къ казарм.

Его высокая, величавая фигура въ длинномъ плащ, широкополой шляп, съ длинною сдою бородой во всю грудь, смутила людей. Они почтительно разступились передъ нимъ и сняли шапки, у одного изъ нихъ въ рукахъ еще дымилось ружье. А изъ-подъ крыльца все еще несся протяжный вой, въ которомъ слышалась нестерпимая боль и отчаяніе.

— Что это такое? Что вы длаете? — тяжело дыша отъ волненія, спросилъ профессоръ.

Изъ толпы выступилъ одинъ,— молодой человкъ съ красивымъ, смуглымъ лицомъ, на которомъ какъ-то особенно рзко выдлялись красныя, какъ кровь, губы и яркіе, желтые съ черными крапинками глаза.

— Тутъ бшеная собака, господинъ,— сказалъ онъ, оскаливая блые, острые зубы.— Забилась подъ крыльцо и не идетъ, мы хотли ее прогнать, она кусается. Вотъ Спирьку укусила.

— До кости прокусила, вотъ посмотрите! — вымолвилъ другой, протягивая къ профессору окровавленную руку.— Я ее хотлъ достать, а она какъ вцпилась мн, насилу я отъ нея вырвался!

— Но зачмъ вы ее доставали? Почему вы думаете, что она бшеная?

— Какъ же не бшеная? Конечно, бшеная! — заговорили вс сразу, обступая профессора.— Собака чужая, неизвстно чья, забилась подъ крыльцо и рычитъ, Спирьку укусила за руку. Мы хотли ее застрлить, да вотъ, должно быть, Яни не попалъ. Янко! заряжай ружье опять!

Янко поднялъ ружье, но профессоръ остановилъ его и приблизился къ крыльцу. Вой затихъ и вмсто него слышалось глухое ворчанье и жалобный визгъ. Изъ толпы отдлился мальчуганъ и проворно юркнулъ подъ крыльцо.

— Куда ты, дуракъ? — закричали на него. — Она тебя укуситъ!..

Но мальчикъ уже исчезъ, и черезъ минуту изъ-подъ крыльца прозвенлъ его тоненькій изумленный голосокъ:

— Она не бшеная,— у нея щенята! Вотъ одинъ!

И съ этими словами онъ вышвырнулъ наружу крошечнаго слпого щенка, который безпомощно распластался по земл, шевеля розовыми, голыми лапками.

— А, тварь поганая! — воскликнулъ человкъ съ ружьемъ и, прежде чмъ профессоръ могъ его остановить, ударомъ приклада размозжилъ голову несчастнаго щенка.

Профессоръ весь блдный, какъ млъ, съ трясущимися губами, выхватилъ у него ружье и такъ толкнулъ его въ грудь, что тотъ чуть было не упалъ.

— Негодяй…— промолвилъ онъ, задыхаясь.— Оставьте собаку… прочь отсюда, не то я въ васъ буду стрлять…

Смущенные его ршительнымъ тономъ, люди отступили въ сторону и, жестикулируя, начали совщаться между собою.

— А вотъ другой! Держите… Больше нтъ, только два!— прокричалъ опять мальчикъ и выкинулъ второго щенка. Снова подъ крыльцомъ послышался жалобный вой, и вслдъ за щенкомъ выползла сама бдная мать. Это была большая черная собака съ желтымъ пятномъ на темени, худая, облзлая, съ неопрятной шерстью,— одна изъ тхъ несчастныхъ, безпріютныхъ собакъ, которыхъ всегда такъ много въ южныхъ городахъ. Она была ранена и тихо, униженно визжала, подымая морду кверху и какъ бы прося людей отдать ей щенятъ. Но ея нершительнымъ движеніямъ, по тому, какъ она поводила носомъ, нюхая воздухъ, видно было, что она ничего не видитъ. Выстрлъ попалъ ей въ глаза и вся морда ея была залита кровью: бдняга жестоко поплатилась за то, что защищала своихъ дтей.

Профессоръ поднялъ тепленькій, живой комочекъ, копошившійся у его ногъ, и поднесъ къ ослпленной собак. Она радостно завизжала и, виляя хвостомъ, принялась поочередно лизать и щенка, и руки профессора. Люди опять подошли и съ улыбками смотрли на эту картину. Имъ казалось смшно, что этотъ большой, почтенный человкъ нянчится съ какой-то паршивой собакой и ея щенкомъ, точно со своими родными дтьми. Одинъ только мальчуганъ, который уже вылзъ изъ-подъ крыльца, совершенно серьезно относился къ длу и съ участіемъ смотрлъ на профессора.

— Ну, что же вы теперь будете длать съ собакой?— спросилъ онъ дловито.— Вдь она теперь совсмъ слпа!

Профессоръ ничего не отвчалъ. Онъ бережно завернулъ щенка въ свой плащъ, приласкалъ собаку и позвалъ ее за собою. Она внимательно обнюхала его одежду и, убдившись, что щенокъ въ рукахъ профессора, покорно послдовала за нимъ. Люди провожали ихъ глазами.

— Должно быть, сумасшедшій! — сказалъ тотъ, который стрлялъ въ собаку.

— Нтъ,— отвчалъ молодой человкъ съ желтыми глазами.— Я его знаю, это профессоръ съ горы. Онъ очень ученый человкъ: днемъ и ночью читаетъ книги и, говорятъ, нтъ ничего такого на свт, чего бы онъ не зналъ.

— Тёфъ, тёфъ! {Тёфъ, тёфъ,— татарское восклицаніе, выражающее недовріе и насмшку.} — воскликнулъ третій, презрительно смясь.— Кто хочетъ много знать, того Богъ не любитъ и въ наказаніе отнимаетъ разумъ у такихъ людей. Вс ученые — дураки, и въ этой сдой башк такъ же мало смыслу, какъ у меня въ пятк. Разв можно длать столько глупостей изъ-за поганой собаки?

Мальчикъ, который все время задумчиво смотрлъ профессору вслдъ и что-то соображалъ, вдругъ громко разсмялся и побжалъ прочь.

— Эй вы, умныя головы! — закричалъ онъ издали.— Хотлъ бы я всхъ васъ перевернуть пятками вверхъ, чтобы посмотрть, поумнете ли вы тогда? Вдь собака то совсмъ не бшеная, и твой зарядъ, Явко, пропалъ задаромъ…

— Ахъ ты, каналья! — воскликнулъ Янко и погнался было за мальчуганомъ. Но тотъ былъ уже далеко, и Явко, бросивъ ему въ догонку камень, вернулся къ своимъ собесдникамъ, которые все еще говорили о профессор и собак.

А профессоръ въ это время былъ уже въ домик на скал и, окруженный своими безсловесными друзьями, ухаживалъ за раненою собакой. Онъ промылъ ей окровавленные глаза, накормилъ и помстилъ ее въ углу своего кабинета. Собака приняла вс эти попеченія съ робкой благодарностью и, еще не понимая хорошенько происшедшей съ нею перемны, безпокойно водила головой, ища руки, которая кормила и ласкала ее. Но тьма окружала ее и, пораженная страхомъ, собака начинала протяжно выть. Этотъ крикъ боли и отчаянія странно всколыхнулъ вчную тишину молчаливаго домика и обезпокоилъ всхъ его обитателей. Желтый котъ проснулся на своемъ пьедестал изъ книгъ и удивленнымъ взглядомъ спросилъ профессора: ‘что это значитъ’? Даже глубокомысленный аксолотъ вышелъ изъ обычной неподвижности и тревожно ползалъ взадъ и впередъ по фарфоровому дну ванны. И профессоръ, глядя на испуганныхъ животныхъ, чувствовалъ въ душ своей стыдъ за человчество, которое имло все, чтобы быть прекраснымъ, и вмсто того было такимъ отвратительно жестокимъ.

Собака выздоровла, но навсегда осталась слпой. Щенка своего она выкормила, и онъ изъ жалкаго, голаго комочка превратился въ благообразнаго, пушистаго благо пса съ легкомысленнымъ характеромъ и большою наклонностью къ романическимъ приключеніямъ, унаслдованною, вроятно, отъ неизвстнаго родителя. Онъ вчно пропадалъ изъ дому, носился по скаламъ, какъ сумасшедшій, раскапывая каждую норку, попадавшуюся на дорог, и часто возвращался изъ своихъ таинственныхъ отлучекъ весь избитый и растрепанный. Профессора очень огорчало поведеніе его питомца, и въ наказаніе онъ сажалъ его иногда въ темный чуланъ, но Бобка,— такъ звали легкомысленнаго юношу,— вырвавшись на свободу, съ радостнымъ лаемъ бросался на грудь къ профессору, лизалъ его въ носъ и въ губы и затмъ, какъ ни въ чемъ не бывало, задиралъ хвостъ и исчезалъ неизвстно куда. За то слпая собака никогда не покидала дома и ни на шагъ не отходила отъ своего спасителя. Когда онъ выходилъ на прогулку, она слдовала за нимъ, и, встрчая ихъ всегда вдвоемъ, жители городка говорили: ‘вонъ нашъ профессоръ идетъ съ своей слпой собакой’… Днемъ ея любимымъ занятіемъ было сидть на веранд, поднявъ свои слпые глаза къ солнцу, и слушать отдаленный шумъ морского прибоя, а вечеромъ она укладывалась у ногъ профессора и на всякое его движеніе отзывалась осторожными постукиваньями хвоста, какъ бы давая этимъ знать, что она бодрствуетъ. Желтый котъ сначала ревновалъ ее къ профессору и брезгливо щурилъ свои зеленые глаза, когда она нечаянно натыкалась на него, но видя, что вс его прерогативы остаются неприкосновенными, примирился съ ея присутствіемъ въ дом и даже позволялъ себ иногда благосклонно поиграть съ ея хвостомъ. Онъ пересталъ сердито ворчать, когда она смиренно ласкалась къ профессору, кладя голову на его колни, и часто въ его глазахъ, устремленныхъ на нее съ высоты письменнаго стола, можно было прочесть снисходительное сожалніе къ ней и даже что-то похожее на грусть. Онъ какъ будто понималъ, что собака была несчастна и слпа!

Когда погода была хороша, солнце грло и море звучало внизу, какъ отдаленная музыка, собака цлые часы проводила на веранд, и вся поза ея показывала, что она наслаждается. Но когда небо заволакивалось тучами, и съ горныхъ вершинъ, дико рыдая, приносился вчный бродяга втеръ, когда море начинало волноваться, и пнистыя волны съ львинымъ рычаніемъ бросались на скалы, собака обнаруживала странное безпокойство, металась по всмъ комнатамъ, не находя себ мста, и, прислушиваясь къ бшенымъ воплямъ втра и моря, поднимала морду кверху и протяжно выла. Профессоръ всячески старался ее успокоить, ласкалъ, гладилъ, укладывалъ возл себя, но и во сн собака продолжала вздрагивать и стонать, какъ будто ее мучила нестерпимая боль. О чемъ тосковало ея собачье сердце? Какіе невдомые ужасы мерещились ей въ то время, какъ ей самой было такъ хорошо и уютно въ тепломъ профессорскомъ домик? Объ этомъ никогда не могли узнать ни старый профессоръ, ни его умный желтый котъ.

А жилось въ домик на скал тепло и уютно, и бурныя волны жизни никогда не стучались въ его блыя стны. Люди, смущенные холодной непривтливостью профессора, все рже и рже подымались на скалу и, наконецъ, перестали ходить совсмъ. Поденщица молча приходила, молча убирала комнаты и молча уходила, ни разу не сказавъ слова съ профессоромъ. Потомъ являлся водоносъ Страти съ боченкомъ за спиной, что-то бормоталъ про себя и тоже уходилъ, не дождавшись отъ профессора отвта. Въ полдень двочка-гречанка приносила обдъ, и это было послднее посщеніе. Посл ея ухода профессоръ запиралъ двери на ключъ и оставался одинъ,— ждать больше было некого, никто не могъ придти, и съ чувствомъ облегченія профессоръ принимался за свои занятія. Онъ перемнялъ воду въ акваріумахъ, кормилъ всхъ своихъ животныхъ, потомъ садился за работу, читалъ, писалъ, готовилъ препараты для микроскопа, и время проходило незамтно. Посл обда онъ выходилъ на веранду съ биноклемъ въ рукахъ и отдыхалъ, глядя на безконечное море, синвшее внизу. Онъ любилъ море и въ бурю, и въ затишье и никогда не уставалъ любоваться его измнчивой красотой. Въ самыя тяжелыя минуты отчаянія и тоски оно успокаивало его своимъ вчнымъ движеніемъ и вдохновляло его на трудъ и на жизнь. По вечерамъ профессоръ ходилъ гулять, бродилъ по скаламъ, собиралъ раковины и растенія и, когда темнло, возвращался домой, зажигалъ лампу и продолжалъ прерванную работу. Онъ давно уже задумалъ обширное изслдованіе о невидимой жизни моря, и въ уединеніи послднихъ лтъ ему удалось собрать много цнныхъ наблюденій надъ микроскопическими организмами, существованіе которыхъ въ природ несомннно имло свою цль и назначеніе. Въ жаркія лтнія ночи, глядя на море, вспыхивающее миріадами голубыхъ искръ, и зная, что каждая изъ этихъ искръ есть живое существо, одаренное органами питанія, размноженія и передвиженія, профессоръ глубоко задумывался и задавалъ себ вчный, неразршимый вопросъ: какой же смыслъ всего сущаго и зачмъ природа съ безумной щедростью выбрасываетъ въ міръ каждый часъ, каждую секунду безчисленное множество живыхъ существъ, начиная съ человка и кончая бактеріей, если и т, и другіе одинаково обречены на уничтоженіе, иногда въ самый моментъ появленія своего на свтъ? И хотя бы еще жизнь была такъ прекрасна, что за одинъ мигъ ея стоило покидать мракъ небытія и снова возвращаться туда, но вдь этого нтъ, вдь жизнь — обманъ, жизнь — зло, жизнь — страданіе и боль одинаково для всхъ. Страдаетъ человкъ, которому данъ почти божественный разумъ, но не дано власти превратить зло міра въ добро, страдаютъ животныя, у которыхъ отнимаютъ дтенышей, страдаютъ орлы въ небесахъ и черви внизу, страдаютъ даже эти крошечныя ноктилюки въ мор, для которыхъ каждый взмахъ волны — боль и смерть. Зачмъ же все это и кому это нужно?

Иногда посл такихъ размышленій на профессора нападала тоска и апатія. Ему казалось, что онъ стоитъ предъ громадной, непроницаемой стной, за которой скрывается разгадка жизни, и онъ задыхался отъ отчаянія и сознанія своего безсилія. Онъ чувствовалъ отвращеніе къ самому себ и къ своей работ. Зачмъ онъ живетъ и кому нужна его работа? Если не для людей, отъ которыхъ онъ ушелъ и къ которымъ чувствуетъ одно презрніе, то для кого же онъ работаетъ, ищетъ, мучится? Можетъ быть, для себя… но для себя не стоитъ, потому что не сегодня-завтра онъ исчезнетъ для міра, и міръ исчезнетъ для него.

Профессоръ бросалъ свою работу и цлые дни проводилъ предъ акваріумами — не какъ ученый изслдователь, а какъ товарищъ и соучастникъ крошечнаго мірка, копошившагося за стеклянными стнками. Простая, наивная жизнь этихъ простыхъ существъ затягивала его въ себя и длала такимъ же простымъ и наивнымъ, какъ они. У нихъ были свои маленькія радости и печали, и онъ радовался и горевалъ вмст съ ними. Для него они не были безличною, однообразною массой живыхъ организмовъ, случайно собранныхъ вмст,— нтъ, онъ зналъ индивидуальныя особенности каждаго, подмчалъ характеристическія черты, однихъ любилъ, другихъ только терплъ. Одну великолпную голубую актинію профессоръ даже ненавидлъ за ея коварство и холодную жестокость, съ которою она заманивала и пожирала разную живую мелкоту, копошившуюся вокругъ нея, нсколько разъ осъ собирался уничтожить хищную красавицу, но духу не хватало, такъ она была прекрасна! За то крабы были его любимцами, ихъ было множество, но каждый изъ нихъ имлъ свою физіономію, свои особыя привычки, и профессоръ умлъ отличать ихъ одного отъ другого. У него былъ крабъ веселый и добродушный, который цлые дни находился въ движеніи и своими обезьяньими ужимками, своей понятливостью чрезвычайно забавлялъ профессора. Былъ крабъ нахалъ и задира, который съ заносчивымъ видомъ шлялся по всему акваріуму, всхъ толкалъ, всмъ мшалъ и не давалъ спуску даже аристократическимъ красавицамъ актиніямъ, въ величавой неподвижности засдавшимъ на коралловыхъ втвяхъ. Былъ маленькій пестрый крабъ, тихоня и мечтатель, который любилъ покой, самъ никогда никому не мшалъ и старался, чтобы и ему не мшали. Онъ даже скорлупку свою поддлалъ подъ цвтъ коралловаго кустика, служившаго ему жилищемъ, и проводилъ свое время мирно и спокойно, не вмшиваясь въ жизнь товарищей и наблюдая ее со стороны. Когда профессоръ въ опредленные часы отпускалъ имъ обычную порцію вермишели и мяса, первымъ на мсто кормежки являлся крабъ-нахалъ, расталкивалъ всхъ клешнями, выхватывалъ у товарищей лучшіе куски и удалялся съ побдоноснымъ видомъ, держа въ клешн вермишель, точь въ точь какой-нибудь франтъ, хорошо пообдавшій въ ресторан и вышедшій пофланировать съ сигарой въ рук! Пестренькій же крабъ выжидалъ, когда вс разойдутся, и только тогда осторожно подходилъ собирать остатки ды. Профессоръ пробовалъ его какъ-нибудь раздразнить, толкалъ его стеклянной палочкой, но крабъ терпливо переносилъ вс эти незаслуженныя обиды и только изрдка отмахивался клешней отъ докучной палочки, какъ бы говоря: ‘не трогайте меня,— вдь я васъ не трогаю!..’ И профессору становилось стыдно передъ этимъ маленькимъ животнымъ, которое такъ просто и не учась даже въ семинаріи, разршило трудную проблему жизни: ‘не длай никому зла, если не хочешь, чтобы теб длали его другіе’.

Но особенно профессора интересовалъ одинъ почтенный, большой крабъ, который жилъ у него уже давно. Это былъ несомннно меланхоликъ и пессимистъ. Онъ ютился гд-то въ расщелин между камнями и велъ жизнь уединенную и непонятную. Профессоръ не зналъ даже, стъ ли онъ что нибудь, потому что отшельникъ никогда не показывался на свтъ Божій, и объ его существованіи можно было догадываться только по крошечнымъ водоворотамъ, которые вчно бурлили надъ расщелиной. Иногда оттуда выглядывалъ длинный сердитый усъ или кончикъ клешни, но стоило только какой-нибудь рзвой креветк нечаянно зацпить своимъ прозрачнымъ тльцемъ эти угрюмые усы и клешни, какъ они мгновенно исчезали въ расщелин, и на ихъ мст еще свирпе бурлили водовороты, и крупные пузыри взлетали кверху, свидтельствуя о недовольств обезпокоеннаго въ своемъ одиночеств философа. И обитатели акваріума какъ будто понимали, что своими посщеніями раздражаютъ отшельника, и тщательно избгали подходить близко къ мрачной пещер, въ которой онъ самъ себя замуровалъ. Было что-то общее въ судьб этого краба и въ судьб самого профессора: обоихъ ихъ чмъ-то обидла жизнь, оба они ушли отъ нея, и какъ профессоръ рдко спускался съ своей скалы, такъ и крабъ не любилъ выползать изъ своего таинственнаго убжища. Самъ профессоръ давно уже подмтилъ это сходство между собою и крабомъ и съ невольной улыбкой сознавался самъ себ, что, можетъ быть, именно поэтому онъ чувствуетъ особенную симпатію къ странному животному и думаетъ о немъ больше, чмъ нужно. По утрамъ вставъ съ постели, онъ прежде всего шелъ къ акваріуму посмотрть, что длаетъ чудакъ, не одинъ разъ, въ припадк непонятнаго для него самого любопытства, онъ пытался какъ нибудь расшевелить и вызвать его изъ расщелины, поднося къ ней самые лакомые кусочки пищи,— крабъ не поддавался ни на какіе соблазны и упорно продолжалъ сидть въ своей кель. Но однажды какъ-то профессору не спалось ночью, и со свчею онъ вошелъ въ комнату, гд у него стояли акваріумы. Маленькій мірокъ, повидимому, спалъ такъ же крпко за своими стеклянными стнами, какъ и тотъ огромный міръ, который разстилался тамъ внизу, подъ скалой. Спали японскія рыбки, недвижно распластавшись въ вод, спали лягушки и тритоны, хрустальныя креветки и морскіе коньки, похожіе на миніатюрныхъ драконовъ, грузные крабы въ окаменлыхъ позахъ чернли на блестящемъ песк и даже пугливая игла-рыба, забывъ осторожность, висла какъ разъ надъ голубой актиніей, побжденная сномъ. И вдругъ среди этого покоя и тишины профессору почудился какой-то шорохъ на вершин искусственнаго рифа, вздымавшагося надъ морскимъ акваріумомъ. Онъ осторожно приблизился, поднялъ свчу… и увидлъ своего alter ego, этого стараго чудака и нелюдима, таинственнаго обитателя мрачной норы. Онъ сидлъ на раковинахъ, широко разставивъ огромныя клешни, и задумчиво шевелилъ усами, какъ бы прислушиваясь къ отдаленному шуму моря. Блестящіе стебельчатые глаза его встртились съ глазами профессора… и профессору показалось, что въ этихъ странныхъ глазахъ читаются упрекъ и презрніе. Нсколько мгновеній смотрли они такъ другъ на друга, потомъ крабъ неторопливо поднялъ клешню, повелъ ею у себя передъ глазами, какъ человкъ очнувшійся отъ глубокаго забытья, и, соскользнувъ въ воду, исчезъ.— Цлую ночь посл того профессоръ на могъ спать, а когда заснулъ подъ утро,— во сн ему снился черный крабъ съ своимъ загадочнымъ взглядомъ, и этотъ крабъ говорилъ ему странныя рчи. ‘Ты — жалкій лицемръ! — говорилъ онъ,— и ты еще боле жестокъ, чмъ т люди, отъ которыхъ ты ушелъ. Люди длаютъ много зла, но они длаютъ и добро, потому что они живутъ вмст, ты не длаешь зла, но не длаешь и добра, потому что ты одинъ. Чтобы уничтожить зло, надо стоять передъ нимъ лицомъ къ лицу, а ты бжалъ отъ него на вершину и прячешься здсь никому не нужный и безполезный. На вершинахъ свтло, но слишкомъ холодно, и если ты захочешь говорить, никто тебя не услышитъ, и если ты захочешь протянуть руку, чтобы поддержать ослабвшаго, никто не увидитъ твоей протянутой руки. Ты ненавидишь людей за ихъ лживость и бездушіе, но ты, ты самъ разв сдлалъ что нибудь для того, чтобы они стали добрыми и прекрасными? Отъ нихъ ты взялъ все, имъ не далъ ничего… Ступай-же внизъ, старый лицемръ, возврати людямъ все, что ты отъ нихъ получилъ,— отдай имъ свою мысль, свои знанія, свою душу,— вдь они теб даны имя же и не для тебя одного, а для всхъ…’

И профессоръ слушалъ эти рчи и плакалъ во сн, а когда проснулся, то его долго еще томило странное безпокойство и тоска. Рчи краба во сн,— вдь это были его собственныя мысли, а онъ не любилъ и боялся такихъ мыслей. Он напоминали ему, что крпка еще его связь съ человчествомъ, отъ котораго онъ хотлъ уйдти навсегда въ міръ чистой и безстрастной науки, не желая ничего знать ни о его жестокостяхъ, ни о его страданіяхъ. И по временамъ онъ думалъ, что это ему удалось, что онъ свободенъ и великъ… но человчество было сильне его, и страшны были цпи, которыми онъ былъ съ нимъ связанъ. Когда онъ наглухо затворялъ свои двери и окна, чтобы не слышать его зова,— оно кричало въ немъ самомъ, напоминало о себ во сн, и въ каждомъ удар сердца, въ каждомъ вздох своемъ, онъ слышалъ его властный голосъ: ‘это я’… Онъ углубился въ міръ простыхъ, почти лишенныхъ сознанія существъ, но и здсь, въ самомъ низу лстницы жизни онъ встрчалъ зачатки тхъ же свойствъ, тхъ же наклонностей, которыя были ему такъ ненавистны въ человк. Везд была видна одна идея, одна творческая рука, и онъ невольно вспоминалъ страшныя слова, которыя когда-то въ дтств повергали его въ ужасъ и трепетъ: ‘Камо бжу отъ лица Твоего’…

Въ раздумьи онъ подходилъ къ акваріуму, гд обитатели моря вели свою обычную жизнь. И онъ видлъ, что тамъ шла такая же борьба за жизнь, также сильные уничтожали слабйшихъ и выше одаренные торжествовали побду надъ мене умными и мене хитрыми. Все было до смшного похоже на человческую жизнь, только выражалось смле и откровенне. И профессоръ думалъ: если лукавство, злоба, привязанность къ жизни и вс низшія страсти существуютъ въ зачатк во всхъ этихъ простыхъ организмахъ, то почему бы не быть въ нихъ также и зачаткамъ скорби и смутной тоски, которыми томятся немногіе, стоящіе на самой вершин лстницы? Можетъ быть, и этотъ крабъ, ушедшій отъ себ подобныхъ въ темную расщелину, смутно сознаетъ несовершенство мірозданія, можетъ быть, и онъ, выходя по ночамъ и прислушиваясь къ гулу моря, также грезитъ о лучшихъ и свтлыхъ мірахъ. Кто знаетъ?.. ‘И все-таки, ты не правъ, старикъ! — мысленно обращался къ нему профессоръ.— Я ничего не длаю для людей, но вдь я и самъ ничего не бралъ у нихъ добровольно, и поэтому ничмъ передъ ними не обязанъ. Если они страдаютъ, то они сами виноваты въ своихъ страданіяхъ,— я имлъ право оставить ихъ, и моя мысль, моя душа — он мои и принадлежатъ мн безраздльно. Я никого не просилъ о жизни, и если я живу, мыслю и чувствую, то только самъ для себя и ни для кого больше. Мн никто не нуженъ, и я самъ не хочу быть кому-нибудь нуженъ. Я одинъ и буду одинъ, потому что этого хочу я. Но вдь и ты одинъ, и вс эти твари вокругъ тебя — он тоже живутъ каждая сама по себ и для себя. И я буду жить также: я не рабъ человчества, я — единица, отдльная отъ всхъ, и мой конецъ будетъ концомъ всего. Зачмъ же мн идти куда-то внизъ и отдавать себя’?..

Эти молчаливые диспуты съ крабомъ, въ которомъ онъ видлъ самого себя и въ лиц котораго возражалъ самому себ, были очень долги, очень упорны и кончались побдой гордаго и свободнаго ‘я’ надъ жалкимъ рабомъ земли, еще жившимъ въ немъ до сихъ поръ.

Профессоръ снова возвращался къ своимъ занятіямъ, здилъ съ драгой въ море, привозя въ стеклянныхъ банкахъ новые и новые экземпляры крошечныхъ, нмыхъ созданій подводнаго міра, съ интересомъ изучалъ какую-нибудь новую особь изъ семейства Halcampicles и крпко спалъ по ночамъ, не слыша во сн никакихъ голосовъ жизни оттуда снизу. Тамъ по-прежнему бушевали бури, тамъ гремли пушки и лились потоки крови, тамъ жалкіе двуногіе боролись и погибали за свое жалкое счастье,— тутъ наверху было тихо и спокойно.

Впрочемъ, не всегда спокойно… были и въ этомъ отчужденномъ мірк свои трагедіи и свои драмы. Однажды профессоръ не нашелъ въ акваріум своей любимой рыбы-иглы, которая одна изъ всхъ, привезенныхъ имъ когда-то съ моря, выжила у него почти годъ. Голубая актинія таки подстерегла ее, наконецъ, и отъ бдной рыбки остался только одинъ кончикъ хвоста, еще торчавшій изъ ротового отверстія прожорливой красавицы. Много огорченій причиняли профессору и медузы, которыхъ ему никакъ не удавалось приручитъ. Эти странныя студенистыя созданія совершенно не выносили рабства и, помщенныя въ стеклянную тюрьму, немедленно погибали и распадались на множество безобразныхъ клочьевъ. А какъ он были красивы, когда свободныя и счастливыя плавали въ мор, и зеленая вода бросала изумрудные отсвты на ихъ хрустальныя тла, похожія на фантастическіе цвты съ розовыми и голубыми лепестками!

Профессору было такъ непріятно зрлище ихъ смерти и разложенія, что онъ оставилъ всякія попытки приручить ихъ и, когда он попадали въ драгу, онъ выпускалъ ихъ обратно въ море.

Но самымъ трагическимъ событіемъ въ профессорскомъ домик была смерть Бобки. Легкомысленный блый песикъ жестоко поплатился за свою страсть къ приключеніямъ и шумному обществу,— его отравили. Еле волоча ноги и шатаясь, онъ приплелся умирать все-таки домой и съ жалобнымъ хрипньемъ легъ у порога. Его потухающіе глаза просили участія и прощенья, и профессоръ испробовалъ вс средства, чтобы спасти своего питомца. Желтый котъ и слпая собака какъ будто понимали, что съ Бобкой происходитъ что-то необыкновенное, и вмст съ профессоромъ не отходили отъ него до самой смерти. Когда она наступила, наконецъ, и въ страшно расширенныхъ зрачкахъ Бобки сверкнулъ и погасъ послдній огонекъ жизни,— слпая собака обнюхала трупъ своего сына и тихо завыла, а желтый котъ обратилъ на хозяина взглядъ, полный недоумнія и упрека. ‘Такъ, значитъ, и ты ничего не можешь’? — какъ будто хотлъ онъ сказать. Профессоръ угрюмо прикрикнулъ на собаку, прогналъ кота и занялся приготовленіями къ похоронамъ Бобки. Онъ уложилъ въ мшокъ это пушистое, гибкое тло, которое еще вчера жило, бгало, по своему радовалось и наслаждалось, привязалъ къ нему тяжелый камень и бросилъ со скалы въ море. Бобки больше не было… Когда онъ пришелъ домой, собака все еще съ безпокойствомъ обнюхивала то мсто, гд лежалъ Бобка, и сдержанно визжала, а обиженный котъ издали наблюдалъ за нею, и въ глазахъ его выражалось презрніе. Не все ли равно,— вдь это кончится одинаково для всхъ… Разстроенный профессоръ опять закричалъ на собаку, ударилъ насмшливаго кота хворостиной и заперся у себя въ комнат одинъ. Ему не хотлось въ эту минуту видть никого изъ своихъ безмолвныхъ сожителей, которые въ своемъ наивномъ невдніи считали его, можетъ быть, за всемогущее и всевдущее существо, между тмъ, какъ онъ былъ такъ же слабъ и ничтоженъ, какъ они.

Это былъ отвратительный день. Съ Бобкой точно ушло изъ дома все живое и радостное. За стнами не слышно было его громкаго и веселаго лая, въ обденный часъ никто не стучался и не царапался въ дверь, какъ это обыкновенно длалъ Бобка. Побитый котъ куда-то исчезъ и не показывался, слпая собака выла на веранд. А къ вечеру въ мор разыгралась настоящая сентябрьская буря. Валы грохотали внизу, и домъ сотрясался отъ ихъ могучихъ ударовъ, втеръ пронзительно свисталъ между колоннами веранды, надувалъ парусинныя занавсы и хлопалъ ими по воздуху. Съ крыши сорвалась черепица и съ страшнымъ трескомъ упала на камни. Кто-то сильный и свирпый съ гнвомъ обрушился на профессорскій домъ и, возмущенный его молчаніемъ и отчужденностью, силился до основанія разрушить тихое убжище.

А собака все выла.

Профессоръ больше не могъ оставаться въ заперти и слышать этотъ ужасный, безнадежный вой, котораго не могли даже заглушить крики бури. Въ первый разъ за эти годы одиночество тяготило его, и онъ не находилъ въ немъ отрады и успокоенія. Его тихая комната казалась ему душнымъ гробомъ, онъ задыхался въ ней и чувствовалъ себя заживо погребеннымъ. Поспшно онъ сорвалъ со стны плащъ и накинулъ его на себя, взялъ палку съ желзнымъ наконечникомъ, вышелъ на веранду и позвалъ собаку.

Животное перестало выть и съ радостнымъ визгомъ бросилось къ профессору. Онъ погладилъ ее.

— Ну что, бдняга? Что, слпая?.. — говорилъ онъ ласково. — Теб страшно? Теб скучно? Нтъ нашего Бобки… Проклятые люди отравили его. Ну, что-жъ… Ничего, вдь и мы съ тобою умремъ, когда придетъ наша очередь…

Собака, тихонько взвизгивая, нашла его руку и лизала ее своимъ мокрымъ, горячимъ языкомъ. Профессоръ плотно приперъ дверь и спустился съ веранды, втеръ рванулся ему въ лицо и чуть не сшибъ съ ногъ. Придерживая рукой разввающіяся полы плаща и крпко опираясь на палку, онъ пошелъ по знакомой тропинк въ гору, гд за выступомъ скалы у него было любимое мстечко, защищенное отъ втра. Ночь была была темная и душная, черныя лохмы тучъ разметались по небу и внизу бурлило такое же черное море. Волнъ не было видно, но когда он сталкивались между собою въ ожесточенной борьб, по ихъ высокимъ, косматымъ гребнямъ разсыпались голубыя, вздрагивающія искры. Въ этихъ судорожныхъ вспышкахъ было что-то ужасающее: казалось, что тамъ, внизу, корчится и издыхаетъ огромное, безобразное чудовище, наполняя пространство своими предсмертными стонами. Ночные сверчки притихли, затаившись между камнями, и только изсохшіе кусты держи-дерева безпокойно трещали и шептались, когда втеръ пригибалъ ихъ къ земл.

Профессоръ осторожно взбирался по камнямъ, палкой ощупывая тропинку. Втеръ трепалъ его волосы, обввалъ лицо своимъ могучимъ дыханьемъ и рвалъ изъ рукъ полы плаща, но теперь ему дышалось легче и свободне. Ему нравилась дикая музыка разгнваннаго моря, нравилось черное небо, одвшее въ трауръ присмирвшую землю. Ему хотлось бы, чтобы оно разверзлось и чернымъ потокомъ затопило этотъ вонючій, грязный комъ, неизвстно зачмъ блуждающій въ пространств. Вдругъ слпая собака остановилась и съ тревогой подняла голову кверху.

— За мной, за мной, слпая! — позвалъ ее профессоръ.— Не бойся, я здсь, съ тобой!

Собака ткнулась ему въ колни и замахала хвостомъ, но сейчасъ же снова остановилась и съ страннымъ волненіемъ начала обнюхивать землю.

— Ага, ты вспомнила своего Бобку! — съ грустной улыбкой сказалъ профессоръ.— Да, бдная моя, онъ здсь бгалъ еще сегодня утромъ… Но теперь его нтъ больше и никогда не будетъ,— не ищи! Пойдемъ…

Собака не шла. Она побжала назадъ, потомъ вернулась опять, нюхая тропинку, и вдругъ стала торопливо взбираться по камнямъ. Профессоръ остановился и тоже сталъ прислушиваться.

— Что тамъ такое? Ничего не понимаю… — пробормоталъ онъ.— Кажется, тамъ кто-то есть. Слпая, сюда! — крикнулъ онъ.

Она не возвращалась. Тогда удивленный и обезпокоенный ея страннымъ поведеніемъ, онъ сталъ взбираться по ея слдамъ. Наверху что-то происходило, слышались радостные взвизги собаки и въ промежуткахъ между взвизгами чье-то глухое бормотанье. Профессоръ сталъ слушать, сжимая въ рукахъ палку.

— Что за чортъ? сердито ворчалъ чей-то хриплый голосъ.— Эта проклятая собака всю морду мн облизала… Откуда она взялась?

— Какая собака? — отозвался другой голосъ, звонкій и насмшливый. — Ты бредишь, пріятель? Это теб съ голоду мерещатся собаки.

— Какого дьявола мерещится,— не мерещится, а на яву собака! Разв не слышишь — визжитъ? Только что сталъ было засыпать, а она, проклятая, въ рыло языкомъ… Тьфу, тьфу!..

— Ха-ха-ха! — разсмялся насмшливый голосъ.— Должно быть, она тебя за падаль приняла,— это забавно!

— Оч-чень забавно… да пошла ты къ чорту, подлая!..

Собаку, должно быть, ударили, потому что она болзненно взвизгнула, но сейчасъ же, кажется, снова начала ластиться.

— ‘Люди…’ — прошепталъ профессоръ и пошелъ впередъ.— ‘И ихъ двое’…

— А, однако, знаешь что? — продолжалъ между тмъ насмшливый голосъ.— Мн до того хочется жрать, что… если бы здсь гд-нибудь поблизости лежала падаль,— я бы, кажется, ршился…

— Н-ну-у!..— проурчалъ хриплый и свирпо плюнулъ.

Профессоръ сдлалъ еще нсколько шаговъ въ гору и очутился на небольшой площадк, среди которой торчалъ общипанный коровами кустъ карагача. Подъ кустомъ, растянувшись на земл, смутно чернли дв человческія фигуры, а около нихъ, умильно вертя хвостомъ, увивалась слпая собака. ‘Жалкая тварь!’ — подумалъ профессоръ.

— Пошла сюда! — строго крикнулъ онъ на собаку и обратился къ распростертымъ фигурамъ.— Кто это здсь?

Одна изъ фигуръ поднялась съ своего каменнаго ложа.

— Кто мы? — переспросила она, и профессоръ узналъ насмшливый голосъ.— Вопросъ довольно простой, если бы мы сами знали, кто мы такіе. Но ей-Богу, мы этого не знаемъ…

Поднялось и другая фигура, огромная и косматая.

— Будетъ болтать! — прохрипла она.— Мы, ваше сіятельство, сыны вселенной, т. е., по просту говоря, бродяги, если вамъ угодно знать. Но, спрашивается, зачмъ? Мы, кажется, никому здсь не мшаемъ, мы ночуемъ въ гостяхъ у Господа Бога, а Господь Богъ пока еще никакой платы за ночлегъ не беретъ…

Профессоръ подошелъ ближе и, опираясь обими руками на палку, старался вглядться въ лица людей. Собака заискивающе юлила около него, какъ бы прося прощенья за то, что оказала вниманіе какимъ-то подозрительнымъ бродягамъ.

— Но зачмъ же вы здсь…— началъ онъ и запнулся, понявъ вдругъ всею нелпость своего вопроса.

‘Сыны вселенной’ переглянулись и захохотали — одинъ звонко и весело, другой — хрипло и угрюмо.

— Зачмъ… зачмъ?.. А вы зачмъ? — грубо оборвалъ онъ профессора. Проходите-ка лучше мимо, ваше сіятельство… съ вашей палкой и съ вашей собакой… которая, однако, гораздо добре васъ. Она мн хоть мою неумытую образину привела въ порядокъ, а вы…

— Постой…— остановилъ его товарищъ, но профессоръ не далъ ему договорить.

— Пойдемте со мной,— сказалъ онъ и подозвалъ къ себ собаку.

— Т. е. это куда же? — подозрительно спросилъ обладатель хриплаго голоса.

— Ко мн. Я живу здсь недалеко. У меня вы можете переночевать.

— Такъ-съ… очень пріятно! А насчетъ пищи, напримръ… т. е. буаръ и манже… это у васъ полагается?

— Кое-что найдется.

— Гм… это великолпно! Пойдемъ? — вопросительно обратился онъ къ товарищу.

— Конечно, пойдемъ…

Они встали и, спотыкаясь о камни, послдовали за профессоромъ.

— Фу, ты, дьяволъ! — охалъ косматый бродяга, припрыгивая на каждомъ шагу.— Проклятыя колючки, чтобы имъ подохнуть!

— Да, безъ сапогъ неудобно!— посмивался товарищъ.— Но, однако, какой забавный оборотъ, а?..

— Теб все забавно… я думаю, если съ тебя когда-нибудь будутъ шкуру драть, ты тоже будешь говорить: ‘забавно’! А хорошо покуда одно: предвидится жратва…

— Да, это недурно! — весело воскликнулъ бродяга.— А все собака! Да будетъ благословенно во вки вковъ благородное животное, которое не въ примръ лучше человка! Ты, кажется, съ этимъ тоже согласенъ?

— Молчи… услышитъ…— проворчалъ косматый, толкая товарища.

Профессоръ шелъ впереди и, прислушиваясь къ разговору бродягъ, думалъ: ‘да… моя собака оказалась добре меня. Бдная, слпая тварь! Люди сдлали ей столько зла, искалчили ее, отняли у нея дтенышей, и все-таки она съ рабской покорностью бжитъ на человческій голосъ, отыскиваетъ въ темнот этихъ бездомныхъ горемыкъ и ведетъ меня къ нимъ, какъ будто для того, чтобы напомнить мн, что я тоже человкъ и долженъ помочь своимъ братьямъ. Братьямъ?.. Да разв они мн братья? Вдь я ихъ не знаю и не люблю… а между тмъ, веду ихъ къ себ… и мн ихъ жаль… и, кажется, я даже радъ, что мн ихъ жаль и что они ко мн идутъ… и эта бдная собака тоже радуется… чему? Неужели ее такъ тягостило одиночество? Неужели и мой черный крабъ тоскуетъ не отого, что жизнь такъ несовершенна, а оттого, что онъ одинъ’?

А собака, дйствительно, выражала самую шумную и самую откровенную радость. Ночь стала еще черне, и внизу все также ревло и корчилось въ судорогахъ бичуемое втромъ море, но его бшеные вопли нисколько не трогали ея собачьяго сердца. Она безпрестанно перебгала отъ профессора къ бродягамъ, точно желая удостовриться, идутъ ли они за ними, и затмъ снова возвращалась назадъ, бурно бросалась къ профессору и громкимъ лаемъ заявляла ему о своемъ удовольствіи. Когда изъ мрака выскочилъ имъ на встрчу привтливый огонекъ, собака, почуявъ близость дома,совершенно забыла, что она слпа, и ринулась впередъ съ радостными взвизгиваньями. Профессоръ съ удивленіемъ смотрлъ на нее… и въ то же время чувствовалъ, что и самъ онъ чему-то радуется, волнуется и скоре спшитъ придти домой…

Огонекъ подошелъ къ нимъ совсмъ близко. Это горла лампа въ кабинет профессора. Собака была уже на веранд и царапалась когтями въ дверь, съ крыши слышалось отчаянное мяуканье желтаго кота, который соскучился въ одиночеств.

— Ай!..— послышался въ темнот болзненный крикъ.

Профессоръ быстро обернулся.

— Что такое?

— Опять колючка… или гвоздь, чортъ его возьми…— со стономъ прорычалъ одинъ изъ бродягъ.

Профессоръ отперъ дверь и пригласилъ ихъ войдти, а самъ поспшно зажегъ лампу, которая ярко освтила блыя стны, увшанныя рисунками и гравюрами, блестящіе акваріумы, пышную зелень на окнахъ и изящную, удобную мебель изъ гнутаго бука. Сыны вселенной вдругъ потеряли всю свою самоувренность, которую обнаруживали тамъ во мрак, среди скалъ, и конфузливо топтались у порога, озираясь по сторонамъ.

— Садитесь, господа,— сказалъ профессоръ. — Отдыхайте пока, а я пойду распоряжусь насчетъ ды и самовара.

Онъ вышелъ, оставивъ гостей однихъ.

— Куда это мы съ тобой попали? — вполголоса сказалъ косматый.— А стариканъ, кажется, славный, чортъ его раздери… Настоящій Саваофъ. Сядемъ, что-ли…

Онъ сдлалъ нсколько шаговъ и сморщился отъ боли.

— Однако, здорово я себ ногу напоролъ… До крови… ахъ, чортъ…

Онъ прислъ на стулъ и началъ разсматривать свои израненыя ноги, обутыя въ какое-то подобіе штиблетъ, даннымъ-давно уже отслужившихъ свою службу. Слпая собака подошла къ нему и ласково положила ему голову на колни.

— Собачка, собачка…— бормоталъ онъ разсянно.— Ты, братъ, славная собачка… добрая собачка!

— Ага, теперь ужъ ‘собачка’! — насмшливо передразнилъ его товарищъ.— Вотъ оно, холопство то, когда заговорило… Что значитъ, състного то дали понюхатъ! Нтъ, ты, братъ, ты свободный сынъ вселенной, а такой же прохвостъ, какъ и вс..

‘Прохвостъ’ молчалъ и съ страшными гримасами вытаскивалъ изъ своихъ ранъ щепки и разную дрянь.— Это былъ высокій, плотный парень неопредленныхъ лтъ съ густою гривою волосъ пгаго цвта и широкимъ безбородымъ лицомъ, на которомъ особенное вниманіе обращалъ огромный шишковатый носъ, вздернутый кверху, какъ у мопса. Все на этомъ лиц было точно вытесано топоромъ — грубо, нескладно, кое-какъ, и маленькіе зеленоватые глазки, прятавшіеся въ дремучемъ лсу густыхъ бровей, придавали ему видъ недоврчивый и дикій. Такъ и казалось, что вотъ-вотъ онъ раскроетъ свою пасть, взреветъ и пойдетъ сокрушать все направо и налво. Одтъ онъ былъ въ ватное дырявое пальто, подпоясанное ремешкомъ, и въ короткіе не по росту штаны, за спиною у него на веревкахъ висла порыжвшая кожаная сумка, а свою войлочную шапку онъ снялъ при вход и бережно положилъ подъ стулъ.

Товарищъ его былъ совсмъ въ другомъ род. Ему было не больше 25 лтъ, и лицо его еще не потеряло юношеской свжести и нкоторой наивности. Должно быть, бродячая жизнь еще не очень помяла его въ своихъ желзныхъ тискахъ. Онъ былъ тоже высокаго роста, но строенъ и худощавъ, на впалыхъ щекахъ едва пробивалась золотистая бородка и, когда онъ улыбался, появлялись необыкновенно смшныя ямочки, а въ большихъ, очень красивыхъ голубыхъ глазахъ было много добродушной насмшливости и какого-то дтскаго задора. И одежда на немъ была немножко приличне и опрятне, чмъ у его спутника: поношенная синяя блуза, высокіе сапоги, хотя сильно стоптанные, но довольно крпкіе, и фуражка, которая когда-то, очень давно, вроятно, была блой.

— А ты не думаешь, что этотъ благообразный старецъ можетъ устроить намъ какой-нибудь подвохъ? — спросилъ старшій, покончивъ, наконецъ, съ операціей вытаскиванья занозъ.— Что-то больно долго не показывается…

— Не думаю… — сказалъ юноша, разсматривая рисунки на стнахъ.— Старецъ то, кажется, ученый,— погляди-ка, какія у него тутъ штуки…

— Ну, ежели ученый — это наплевать…— пробормоталъ ‘сынъ вселенной’, подозрительно косясь на дверь.— Только не было бы чего-нибудь хуже…

Вошелъ профессоръ.

— Простите, господа, я васъ задержалъ немного. Пойдемте ужинать и пить чай,— самоваръ готовъ.

Старшій бродяга состроилъ умильную улыбку, которая совсмъ не шла къ его одичалой физіономіи.

— Мерси и прочее, но… нельзя-ли предварительно совершить омовеніе и, такъ сказать, водой живою очиститься отъ всякія скверны?

Профессоръ усмхнулся на витіеватую рчь бродяги и повелъ своихъ гостей въ кухню, а самъ, въ то время, какъ они мылись и скреблись, порылся въ гардероб и черезъ нсколько минутъ вернулся къ нимъ съ цлой кучей разнаго блья и платья.

— Вотъ, господа,— сказалъ онъ, кладя весь этотъ ворохъ на скамью.— Можетъ быть, желаете переодться, такъ, пожалуйста, не стсняйтесь.

Онъ опять ушелъ, а сынъ вселенной жадно набросился на платье и началъ примривать на себя то одну, то другую принадлежность костюма.

— Фу ты, чортъ!.. Ахъ, дьяволъ! — въ восхищеніи воскликнулъ онъ.— Рубаха-фантазія съ горошкомъ… жилетка, братецъ ты мой, превосходнйшая… и даже кальсоны! Давно ужъ я не носилъ кальсонъ и… знаешь что, душа моей души? (онъ покосился на окно, въ которое стучался втеръ). Я начинаю думать,— не лучше-ли намъ съ тобой заграбастать все это добро и удрать по добру — по здорову отъ добродтельнаго старца.

Молодой человкъ съ презрніемъ взглянулъ на товарища.

— А я начинаю думать, что ты — порядочная скотина!— сказалъ онъ, и въ его глазахъ сверкнулъ огонекъ.

— Ну-ну… полегче! — проворчалъ сынъ вселенной.— Съ тобой и пошутить нельзя…

Когда товарищи предстали передъ профессоромъ,— они были неузнаваемы, и въ особенности сынъ вселенной. Онъ смылъ съ своей физіономіи обильныя наслоенія дорожной пыли, намочилъ и пригладилъ пгія космы и въ свжемъ бль, въ черной профессорской пар и въ профессорскихъ туфляхъ сдлался необыкновенно похожъ на католическаго ксендза. Спутникъ его остался въ своей синей блуз и сапогахъ, но чистую рубашку все-таки надлъ, и широкіе отложные воротнички придавали ему видъ еще боле дтскій и невинный. Обоихъ ихъ это превращеніе немножко смущало, и они конфузливо поглядывали другъ на друга и на профессора, не ршаясь садиться.

— Чрезвычайно признательны!..— началъ сынъ вселенной, исподлобья поглядывая на столъ, гд киплъ самоваръ и стояли тарелки съ хлбомъ, вареными яйцами и любимымъ греческимъ кушаньемъ изъ баклажановъ, которое называется ‘икрой’.— Очистились, омылись и облачились въ порфиры и виссонъ… и вы, яко древле Авраамъ, принявшій подъ дубомъ Мамирійскимъ трехъ свтозарныхъ ангеловъ…

— Ну ужъ мы то съ тобой вовсе на ангеловъ не похожи!.. — перебилъ его молодой человкъ, усмхаясь и видимо конфузясь за товарища.

— На падшихъ, душа моя, на падшихъ… ибо низвергвуты изъ селеній Божіихъ въ бдственную путину зла и окаянства…

— Да будетъ теб ломаться — съ досадой и нетерпніемъ сказалъ юноша.— Заврался, отче…

Профессоръ пригласилъ ихъ садиться, и гости принялись за ду. Сначала они немного стснялись и заставляли себя просить, но потомъ увлеклись и ли такъ, что на нихъ даже страшно было смотрть. Видно было, что они долго голодали и совсмъ отвыкли отъ употребленія ножей, вилокъ и салфетокъ. Вошелъ желтый котъ, услся на стул поодаль и съ презрительнымъ удивленіемъ смотрлъ на этихъ странныхъ людей, изрдка переводя свой взглядъ на профессора и какъ бы спрашивая его: зачмъ они здсь? А за стнами въ черной бездн ночи рыдало измученное море, и втеръ съ плачемъ стучался въ окно, какъ будто тамъ кто-то стоялъ и просилъ, чтобы его пустили.

Первымъ опомнился юноша. Онъ отодвинулъ отъ себя тарелку, посмотрлъ на профессора и, встртивъ его пристальный и, какъ ему показалось, печальный взглядъ, покраснлъ.

— Должно быть, вамъ… немножко странно глядть на насъ? — стараясь казаться развязнымъ, спросилъ онъ.

— Нтъ… отчего же? — тихо сказалъ профессоръ, опуская глаза.

— Ну… это понятно! Вы, я думаю, еще никогда не видали такихъ молодцовъ… да если бы не ваша собака, и не увидали бы, пожалуй?

— Вроятно,— отвчалъ профессоръ.

— Вотъ видите. А кстати, гд она… благодтельница?— съ усмшкой вымолвилъ онъ, оглядываясь.

Собака выползла изъ-подъ стола и съ оживленіемъ замахала хвостомъ, какъ-бы радуясь, что слышитъ человческіе голоса, которыхъ она давно уже не слышала въ этомъ уединенномъ домик. Желтый котъ выразилъ въ своемъ взгляд еще большее удивленіе.

Молодой человкъ протянулъ руку, чтобы погладить собаку, но она не замтила его руки и ткнулось головой ему въ колни.

— Вотъ чудачка! — сказалъ онъ.— Что она, не видитъ,что-ли?

— Она слпая,— отвчалъ профессоръ.

— Слпая? Отчего?

— Ее хотли застрлить и попали въ глаза.

— Кто хотлъ застрлить?

— Люди…

Молодой человкъ быстро поглядлъ на профессора, и его красивые глаза потемнли.

— Ага… понимаю!..— проговорилъ онъ, гладя собаку.— Эхъ ты, бдняга!.. И вы ее пріютили такъ же, какъ и насъ… Удивительно… Ты слышишь? — обратился онъ къ товарищу.

— Что? Собака-то? Да…— пробормоталъ тотъ съ набитымъ ртомъ и, прожевавъ, наконецъ, ду, тяжко вздохнулъ.— Фу-у… Сытъ!.. Здорово! Недли на дв нался…

Юноша посмотрлъ на его раскраснвшуюся физіономію и засмялся.

— А вчера… Въ Севастопол то? А? — сказалъ онъ.

— Д-да… Черти проклятые!

— А что такое было въ Севастопол? — спросилъ профессоръ.

Сынъ вселенной сдлалъ кислую гримасу и махнулъ рукой.

— Лучше и не вспоминать!.. Скверность! Нехорошіе у васъ тутъ люди живутъ. Самые что ни на есть подлые людишки!

Навшись, онъ сталъ опять говорить проще и естественне.

— А гд же есть люди лучше? — продолжалъ профессоръ.

— Гд? Да какъ вамъ сказать… попадаются! Вотъ въ Тамбовской губерніи ничего народъ… по Волг, на низахъ, тоже мужики хорошіе. Ну, ярославцы — это сволочь сверхъестественная: онъ теб не только чтобы подать,— онъ норовитъ съ тебя самого послдніе штаны стащить. Честное слово! Но хуже нтъ — хохлы, да казаки! Ну что же это за подлецы такіе,— я и выразить вамъ не могу! Искаріоты! Нестерпимый народъ въ отношеніи подаянія. Такъ и смотритъ, какъ бы теб вилами въ брюхо… За то на Кавказ — вотъ это такъ люди! По душ могу сказать,— лучше Кавказскихъ горцевъ и на свт нтъ! Къ нимъ въ домъ или смло,— все отдастъ до послдняго… Одно только: насчетъ ды у нихъ плохо. Хлба нтъ, каши нтъ, мяса нтъ, зато вина — сколько хочешь пей, хоть лопни!

— Однако, какъ видно, вы много путешествовали! — замтилъ профессоръ.

— Ничего себ… погулялъ! Могу сказать, что всю Россію насквозь прошелъ. Въ Сибири до Красноярска доходилъ, въ Ташкент былъ, оттуда на Кавказъ подался, съ Кавказа въ Одессу метнулся,— хотлъ было за границу дернуть, да не вышло дло: вмсто заграницы въ пересыльный университетъ попалъ, ну и пришлось, по окончаніи курса, опять на старую дорогу поворачивать. Четырнадцать лтъ хожу,— еще одинъ годъ остался.

— Почему же одинъ годъ?

— Срокъ выходитъ,— награду получаю: изъ волчьяго чина зачисляюсь въ Колпинскіе мщане… Большое повышеніе-съ!— съ ироническимъ смхомъ добавилъ онъ.— Недаромъ столько лтъ своими пятками россійскія дорожки утаптывалъ.

— Я васъ не совсмъ понимаю…— сказалъ профессоръ.

Сынъ вселенной откинулся на спинку стула и съ изумленіемъ посмотрлъ на профессора.

— Да вы о волчьихъ билетахъ слыхали? — спросилъ онъ недоврчиво.

Теперь пришла очередь профессора изумляться. Онъ много зналъ, онъ въ совершенств изучилъ анатомію, физіологію и систематику Protozoa, онъ открылъ и описалъ форму, строеніе, образъ жизни новаго вида Актиніи изъ подсемейства Halcampicles, и къ актиніямъ Мюллера, Кантарини, Остроумова прибавилась еще актинія его имени, онъ хорошо былъ знакомъ съ безчисленными представителями микроскопическаго міра,— но онъ никогда не слыхалъ ничего о волчьихъ билетахъ… Замтивъ его недоумніе, сынъ вселенной ползъ за пазуху, досталъ засаленную четвертушку срой бумаги и положилъ ее передъ профессоромъ. И вотъ что прочелъ онъ въ этой бумажк: ‘Дано сіе проходное свидтельство діаконскому сыну, бывшему ученику В — й духовной семинаріи, Дмитрію Буреломову, для слдованія изъ города Севастополя въ городъ Майкопъ, съ тмъ, чтобы по прибытіи на мсто назначенія оное было немедленно явлено въ мстное полицейское управленіе’. Затмъ слдовали подписи и печать.

— Вотъ это и называется ‘волчьимъ билетомъ’? — спросилъ профессоръ.

— Именно-съ!

— Что же вы будете длать въ Майкоп?

— Да тоже, что и везд. Пойду въ полицію, и мн дадутъ другое проходное свидтельство.

— Куда?

— Да куда угодно,— хоть опять въ Севастополь! — воскликнулъ сынъ вселенной и захохоталъ.

— Но почему бы вамъ не остаться въ какомъ-нибудь изъ этихъ городовъ?

— А, вотъ въ этомъ то и штука! Съ этой бумажкой вы не имете права оставаться въ одномъ какомъ-нибудь мст больше 24 часовъ,— если не найдете опредленныхъ занятій. А какой же дуракъ, хотлъ бы я знать, дастъ работу двумъ такимъ молодцамъ, какъ вотъ мы съ нимъ,— съ такими рожами и въ такихъ костюмахъ, отъ которыхъ за версту пахнетъ кабакомъ и острогомъ?

— Но вы пробовали все-таки?

— О, еще бы,— и очень даже пробовалъ! Работали мы и на виноградникахъ, и на пристаняхъ, и спичками торговали, и контрабанднымъ табачкомъ, а въ Ташкент я даже 6 мсяцевъ у одного полковника въ поварахъ служилъ. Ничего, сначала недурно было: поправился я на полковничьихъ кулебякахъ, рыло себ налъ съ добрый самоваръ, пиджачную пару справилъ, обручальное кольцо купилъ на всякій случай,— и въ одно чудное мгновеніе все мое благополучіе пошло къ чертямъ!

— Отчего же?

— Маленькая непріятность вышла!.. Званый обдъ былъ у полковника, и испортилъ я, видите ли, соусъ-провансаль. Ну, полковникъ разгнвался, да и двинулъ меня при гостяхъ въ зубы кулакомъ, а я съ своей стороны тоже въ долгу не остался и весь провансаль ему на голову вылилъ. Разумется, посл этого черезъ 24 часа моего духу въ Ташкент не было: прощальный поцлуй въ загривокъ, волчій билетъ въ зубы, и прощайте Ташкенскіе пироги и кулебяки! Съ нашимъ братомъ вдь не церемонятся: бросятъ теб корку хлба обглоданную, да и ждутъ, что ты всю свою жизнь за эту корку будешь у благодтеля пятки лизать. Ну и лижешь до поры до времени… да какъ вспомнишь вдругъ, что вдь и ты, небось, отъ одного Адама произошелъ, да какъ воспрянешь духомъ,— тутъ ужъ и пошло землетрясеніе!.. ‘Какъ такъ, отъ одного Адама? Кажи бумагу… Да ты кто такой?.. Да какія у тебя права?.. Да я тебя въ 24 часа’… Да въ ухо, да въ другое, да въ третье… и возопіютъ небеса и вселенная!..

Онъ перевелъ духъ, выпилъ залпомъ остывшій чай и продолжалъ съ мрачной усмшкой:

— А то еще жилъ я въ одномъ монастыр,— регентомъ въ хор состоялъ. Какъ изволили видть,— родомъ я изъ колокольныхъ дворянъ и въ духовномъ пніи кое-что понимаю. Къ тому же и голосина у меня былъ, могу сказать, знаменитйшій,— карьеру могъ бы составить, если бы не духъ строптивый и не гордыня вавилонская.— Услышали меня монахи, какъ я на клирос подтягивалъ,— и восхитились. Иди да иди къ намъ въ регента! 8 мсяцевъ я у нихъ прожилъ: обули они меня, одли, самъ архимандритъ ко мн благоволилъ,— ну, думаю, слава Всевышнему, на настоящую зарубку попалъ!.. Увы мн!.. Vanitas vanitatum et omnia vanitas,— единое мгновеніе перста, и рухнулъ храмъ славы человческой!..

— Что же съ вами случилось? — спросилъ профессоръ, съ жаднымъ вниманіемъ слушавшій разсказъ Дмитрія Буреломова.

— Да почти тоже самое. Былъ тамъ одинъ іеромонахъ,— прекаверзный, надо сказать, старичишка, и самъ въ архимандриты мтилъ. Не взлюбилъ онъ меня за то, что я къ архимандриту вхожъ былъ, и началъ ко мн придираться. Возстановилъ противъ меня всю братію,— будто я на нихъ архимандриту наушничаю,— и очень меня этимъ оскорбилъ. Въ чемъ другомъ — гршенъ, не скрываю, но въ предательств и злоязычіи — чистъ, яко агнецъ! Вотъ я и сказалъ ему однажды слово… одно только слово и сказалъ! Ну ужъ и били же меня за это… Навалились всей братіей и начали трепать… да вдь какъ трепали то! Народъ все здоровый, сытый, иной служка 5 пудовъ одной рукой подымаетъ,— ну, и всыпали они мн на память! Клочья летли! А подъ конецъ веревкой спутали, какъ свинью, и въ станъ предоставили: ‘бродяга, говорятъ, безпаспортный, тать и душегубецъ — кружку церковную хотлъ взломать’… Ну, подержали въ острог сколько то, не помню,— выпустили, и пошелъ я, рабъ Божій, снова на распутіе…

— А самъ все-таки къ монастырямъ льнешь! — сказалъ юноша, который все время молча гладилъ не отходившую отъ него собаку.

— Да вдь почему льну-то? — возразилъ Буреломовъ.— Потому и льну, что монастырь для нашего брата-бродяги — незамнимое прибжище! Куда ты съ волчьимъ паспортомъ пойдешь? На самый паршивый постоялый дворъ тебя съ нимъ не пустятъ. А въ монастырь ужъ или смло: тамъ и покормятъ, и обогрютъ, и еще подадутъ, ежели стеченіе богомольцевъ… Слава Богу еще не оскудла русская земля благочестіемъ, и Христовымъ именемъ прокормиться можно. Ну, конечно, подаетъ больше простой народъ… особенно, бабы!.. Замтишь, эдакъ, въ толп бабеночку посмиренне,— лапотки у ней лычные, кацавейка веревочкой подпоясана, ликъ умилительный,— ну, и подходишь… ‘Подайте холодному и голодному Христа ради и души во спасеніе’! И сейчасъ это она прослезится, узелочекъ тамъ какой-то потаенный развяжетъ,— ‘на, сердечный, поминай рабу Божію Агапею со чады’… И поминаю, и всегда поминать буду, и на Страшномъ Суд передъ лицомъ Господа Бога своего возопію: ‘помяни, Боже, во царствіи Твоемъ рабу Божію Агапею со чады’…

— И все ты врешь! — насмшливо перебилъ его товарищъ.— Небось, никакой Агапеи и не было. А помнишь, казачку-то поджегъ на Студеныхъ хуторахъ?

— Ну что жъ… ну и поджегъ… за дло! — проворчалъ сынъ вселенной.— Даже напиться, подлая, не подала. Ожесточилось сердце мое… Благословляй дающаго теб и прокляни отвергающаго тебя. Ну, я и проклялъ… А казачье это — самый мерзопакостный народецъ. Лбы у нихъ мдные, а сердца каменныя. И чмъ ни богаче, тмъ хуже. Помню, пришелъ я разъ въ одну станицу… Цлыя сутки по степи шелъ — всю морду солнцемъ сожгло, ажно шкура пузырями взялась, словно у жаренаго гуся, ноги сбилъ до крови, не хуже теперешняго, а въ брюх, братецъ ты мой, чисто геена огненная! Такъ бы, кажется, живьемъ человка сожралъ, попадись только на зубы! Ну, иду, шатаюсь. Смотрю, дома все каменные, у окошекъ палисаднички, а въ палисадничкахъ сидятъ казачки и арбузныя смячки лущатъ. Подошелъ къ одной — и не смотритъ! Подошелъ къ другой — фыркнула носомъ и ушла. Ахъ вы, думаю, смя Вельзевулово!.. Поглядлъ туда-сюда, вижу — куренокъ подъ ногами цыкаетъ. Я этого куренька подъ мышку — цапъ! — и ходу!.. Ну ужъ и лудили же меня казаки проклятые! Два зуба вышибли совсмъ съ корнями… Пошелъ я въ степь, легъ на землю и заплакалъ…

— Ты бы ужъ этого не разсказывалъ…— поморщившись, проговорилъ молодой человкъ.

Буреломовъ прищурилъ одинъ глазъ и, покосившись на товарища, продолжалъ:

— А почему же не разсказывать? Пріучайся, сынъ мой,— въ нашей жизни еще и не то бываетъ… Многіе терніи ожидаютъ тебя въ грядущемъ и многимъ заушеніямъ подвергнутся ланиты твои… Да это ты на куренка, что-ли разобидлся? Что куренокъ? Бывало и похуже. Въ Кіевской лавр я отроковицу Юліанію обокралъ. Изволили когда-нибудь посщать лавру? — обратился онъ къ профессору.— Ну, такъ вотъ. Пошли мы въ пещеры. Впереди, какъ обыкновенно, идетъ монахъ со свчкой, а за нимъ гуськомъ богомольцы. Я шелъ позади всхъ. Ну, идемъ, богомольцы вздыхаютъ, крестятся и къ преподобнымъ мощамъ прикладываются. Дошли мы, наконецъ, до мощей отроковицы Юліаніи. Смотрю купецъ, который передо мной шелъ,— толстый такой, дай Богъ ему здоровья,— остановился, приложился къ мощамъ и кладетъ двугривенный. Понимаете, цлый двугривенный, да еще новенькій! Такъ и взыграла во мн утроба… ‘Господи, думаю, прости ты меня въ сей жизни и въ будущей,— на что отроковиц Юліаніи двугривенный?’ Нагнулся я къ мощамъ, да языкомъ двугривенный-то и слизнулъ… Что вы подлаете: когда у тебя волчій билетъ въ карман, тутъ ужъ разбирать не приходится…

Профессоръ слушалъ и холодный ужасъ пронзалъ его душу. Мысли его потеряли вдругъ свою обычную ясность, обрывки странныхъ словъ крутились въ мозгу, какъ черный вихрь, и сливались въ какой-то тягучій, безнадежный вопль. ‘Били… двинули въ морду кулакомъ… два зуба вышибли… опять били… веревкой спутали… продержали въ острог…’ звучало у него въ ушахъ, и при каждомъ слов онъ вздрагивалъ, опускалъ голову и корчился отъ боли, какъ будто его самого били, гнали и унижали.

— И такъ — четырнадцать лтъ?.. Че-тыр-над-цать лтъ!..— медленно повторилъ онъ, самъ съ ужасомъ прислушиваясь къ этимъ словамъ.

— Насквозь! — даже съ нкоторой гордостью подтвердилъ сынъ вселенной.

— А… онъ? — спросилъ профессоръ, взглядывая на молодого человка.

— Ну, этотъ еще только начинаетъ! — снисходительно отвчалъ Буреломовъ. — Этого младенца я въ прошломъ году подцпилъ… Иду, знаете, по Армавиру,— препаршивый, нужно сказать, городишко! — глядь, подъ заборомъ этакій испанскій грандъ лежитъ… Ну, думаю, непремнно нашъ братъ Филатка изъ начинающихъ волчью карьеру… Подошелъ.— ‘По волчьему?’ — По волчьему…— ‘Откуда?’ — Изъ Питера.— ‘За что?..’

— Ну, однако, я тебя просилъ бы не разсказывать! — перебилъ юноша, нахмурившись.

Буреломовъ подмигнулъ профессору и захохоталъ.

— Видите,— еще не привыкъ… Благородная гордость и все прочее…

— Какая тамъ гордость? — нетерпливо произнесъ молодой человкъ.— Просто, врать не хочу, а говорить правду — непріятно… Вдь вс мы времъ! — съ нехорошей усмшкой обратился онъ къ профессору.— Хочется какъ-нибудь свое безобразіе оправдать,— ну, и выдумываешь… Вотъ я съ нимъ цлый годъ хожу, и каждый разъ онъ себя по новому рекомендуетъ. То онъ изъ разстриженныхъ поповъ до ссыльный студентъ, то чиновникъ, пострадавшій за правду,— и чортъ его знаетъ, чего только не наговоритъ…

Сынъ вселенной захохоталъ еще громче.

— А какъ же? — весело воскликнулъ онъ.— Намъ безъ этого нельзя. Кушать-то вдь надо, ну и говоришь, что кому соотвтствуетъ. Примрно, съ бабой деревенской — одинъ разговоръ, съ мужикомъ — другой, съ купцомъ — третій,— у каждаго человка надо свое мягкое мсто найти. И достигаетъ!

— Достигаетъ? — переспросилъ профессоръ машинально.

— Обязательно! Баба, напримръ,— ее хлбомъ не корми, только разскажи про святыя мста и про угодниковъ. Сейчасъ это рукой подопрется, слезу пуститъ, и тутъ ужъ проси у ней чего хочешь,— все она теб предоставитъ: и щецъ похлебать дастъ, и рубаху старую — перемниться, и еще на дорогу пару каленыхъ яичекъ сунетъ, чтобы помянулъ въ молитвахъ своихъ… Ну, съ мужикомъ эдакъ нельзя, мужика угодниками не проймешь,— ему такое надо, чтобы сразу въ лобъ ударило: насчетъ нарзки земли, напримръ, или насчетъ того, что всхъ мужиковъ погонятъ китайца бить,— остолпишь его эдакимъ манеромъ, и кончено: тогда мужика хоть руками бери. Натурально, первымъ дломъ — въ кабакъ… ‘Ребята, слыхали, что этотъ служивый-то разсказываетъ? Земля наша будетъ…’ — Какъ такъ наша?..— ‘Врное слово!.. Ставь четверть, по пятачку съ рыла!..’ И угощаютъ.

— А потомъ… опять бьютъ?

— Бываетъ… Въ нашемъ положеніи къ этому надо всегда быть готовымъ. Особенно тяжелъ на руку купецъ. Чуть что не потрафилъ, сейчасъ теб въ шею. Купчиха-то ничего, купчиха больше всего свтопреставленія боится, ну, разскажешь ей про Антихриста,— она и размякнетъ, кусокъ пирога подастъ, а то и копечку съ работницей вышлетъ,— въ рай-то хочется тоже! А купецъ — нтъ, къ купцу надо подходить со смиреніемъ, отряся ножку, не то въ такую ликвидацію попадешь,— унеси ты мое горе, быстра рченка, съ собой! Купецъ слезамъ не вритъ! Вотъ, съ господами — превосходно! Тмъ боле — съ дамами… Тутъ чмъ ни больше форсу — тмъ лучше. Не подходи съ отвагой! Картузъ эдакъ на отмашь, рыло состряпаешь самое разочарованное, въ род какъ бы Гамлета, чортъ побери, и подходишь… ‘Сударрыня, я не милостыни у васъ пррошу, во я оскорбленъ!.. За прравду оскорбленъ и ввергнутъ въ пучину бдствій, но духъ мой бодрствуетъ, и я отомщу…’ Покраснетъ вся, глазки забгаютъ, и скоре ручку въ кармашекъ… И ужъ меньше двугривеннаго — ни-ни!..— заключилъ онъ самодовольно и захохоталъ.

Товарищъ его не вытерплъ и тоже залился смхомъ.

— О, ну тебя къ чорту, шутъ гороховый!.. Выдумаетъ же!

— Чего ‘выдумаетъ’? Не ‘выдумаетъ’, а врно,— никогда меньше двугривеннаго! Это ужъ дло испытанное. А ежели полный развертъ себ дашь, да побольше горечи подпустишь,— ну, иной разъ и цлый полтинникъ заиграетъ. Господа, братъ ты мой, съ перчикомъ любятъ, съ горчичкой, съ гвоздичкой… Не даромъ я въ поварахъ-то былъ, вкусы ихніе хорошо знаю!..

— Да будетъ теб…— задыхаясь отъ смха, говорилъ молодой человкъ.

Профессоръ смотрлъ на нихъ, и лицо его становилось все темне и темне…

— И вы… не устали такъ жить? — спросилъ онъ вдругъ серьезно и печально.

Товарищи разомъ перестали смяться. Юноша быстро взглянулъ на профессора и весь насторожился, а Буреломовъ принялъ видъ вызывающій и оскорбленный.

— То есть… Какъ это ‘устали’? Въ какомъ смысл?— спросилъ онъ съ недоброю усмшкой.

— Да вдь это же не жизнь, а… обида! Сплошная обида — и боль!.. — проговорилъ профессоръ со вздохомъ, похожимъ на стонъ.

Юноша вздрогнулъ и опустилъ голову, у Буреломова съ губъ сбжала улыбка, и лицо у него вдругъ стало простое, доброе и немножко растерянное. Нсколько минутъ вс они молчали, и въ этой внезапной тишин слышно было, какъ за окномъ кто-то горько и безнадежно плачетъ.

— Дождь… — проговорилъ, наконецъ, молодой человкъ вполголоса.

— Да…— также тихо сказалъ Буреломовъ и передернулъ плечами.— Здорово бы насъ съ тобой прохватило тамъ…

Они оба посмотрли на профессора, а Буреломовъ вдругъ заговорилъ горячо и поспшно:

— Боль и обида?.. Совершенно врно-съ!.. И больно, и обидно. Мы это очень хорошо чувствуемъ и понимаемъ… И ежели сами надъ собой смемся, то это, можетъ быть, для того-съ, чтобы не плакать… Эхъ, господинъ! — воскликнулъ онъ съ укоризной и поднялся во весь ростъ, какъ медвдь, котораго пырнули рогатиной.— Не глядите вы на нашъ смхъ!.. Жить онъ намъ помогаетъ, вотъ что-съ… А вы какъ думаете,— легкая наша жизнь? Ого-го-го… Посадить бы въ нашу шкуру какого-нибудь эдакого премудраго гуся съ начинкой,— знаемъ мы эту премудрость-то хорошо, сами тоже когда-то учились!.. Ни чорта она не стоитъ, будьте спокойны!..

— Оставь!..— вымолвилъ молодой человкъ, дергая Буреломова за рукавъ.

Тотъ нетерпливо отмахнулся.

— Молчи, младенецъ… Чего ‘оставь?’ Я только одно слово хочу сказать…

— Знаю я твои слова…

— Знаешь, да не вс. Пусти!.. Возроптала во мн вся внутренняя моя… Смемся мы, точно, но какъ смемся?— Въ это тоже вникнуть надо… Вы вотъ смотрите на насъ и думаете тамъ въ ндрахъ души своей: ‘вотъ вдь подлецы-то: ихъ бьютъ, а они только утираются, да еще хохочутъ’!.. А вы вотъ на этого младенца посмотрите,— вотъ онъ, можно сказать, только вчера еще изъ яйца вылупился, а ужъ два раза подъ поздъ ложился,— это какъ по вашему, премудрый вы мой господинъ?..

— Ну, послушай! — перебилъ его опять молодой человкъ,— вдь я же тебя просилъ этого не трогать… Что за подлость?

— Не хочешь? Ну, не надо… а, однако, все-таки, мы смемся… Насъ бьютъ, а мы смемся… Насъ изъ Севастополя въ Майкопъ гонятъ,— опять смемся, живемъ — смемся, и издыхаемъ — смемся,— закончилъ онъ торжественно и захохоталъ.

— Расхвастался! — съ неудовольствіемъ проворчалъ молодой человкъ.

— Ты думаешь? — заносчиво сказалъ Буреломовъ.— Агнецъ ты млекопитающій, больше ничего! Помряй-ка матушку Россію, сколько я ее помрялъ — небось, постигнешь… Нтъ, братъ, я каждую болячку свою помню. Каждый тычекъ, каждую оплеуху храню въ сердц моемъ, и ежели самъ не возмщу, то другимъ завщаю. Это вы тятенька меня собаками травили когда я у васъ корку хлба просилъ? Вотъ вамъ за собаку, почтеннйшій, получите и распишитесь… А это вы меня въ кутузку тащили? Это вы мн зубы вышибли? Вотъ вамъ за кутузку, за зубы и за все прочее, оному же нсть числа…

— Сами во всемъ виноваты,— съ угрюмой усмшкой возразилъ юноша.

— Какъ такъ ‘сами’? Не признаю себя виновнымъ… Былъ я отрокомъ нжнымъ и благочестивымъ и когда съ отцомъ по приходу здилъ яйца собирать,— меня ‘блинохватомъ’ дразнили и при всякомъ случа наровили за ухо рвануть. Озлобился я и сталъ отъ людей прятаться, а когда однажды меня отецъ изъ-подъ кровати за волосы вытащилъ и заставилъ у одного богатаго помщика ручку поцловать,— я со страху взялъ, да на руку и плюнулъ… Натурально, меня за это драть… Это были, такъ сказать, первые мои шаги на поприщ жизни,— ‘златые дни моей весны’, какъ говорится въ романсахъ, и когда вспоминаю объ оныхъ ‘златыхъ дняхъ’, ничего кром зуда въ сдалищ моемъ не ощущаю, ибо много вкусилъ отъ отцовской березы, которая росла на огород. Славная была береза!..

Онъ немного помолчалъ и продолжалъ въ томъ же полушутливомъ, полусерьезномъ тон:

— Ну-съ, а потомъ что? Да тоже самое: что въ лобъ, что по лбу — все равно… Отвезли меня въ духовное училище и съ Божьей помощью стали изъ меня іерея готовить. Но какой же я, позвольте васъ спросить, іерей былъ? Мн бы молотъ въ руки, ремешокъ на голову, да въ кузницу желзо ковать,— вотъ я бы себя показалъ, а въ іереи, други мои, ни спереди, ни сзади я не годился. Ну, и, конечно, упирался изо всхъ силъ… Меня за латынь засадятъ, а я съ рыбаками на Волгу закачусь. Меня проповдями хотятъ оглушить, а я тихимъ манеромъ въ окно и — яко прославися… Удеру въ слободку къ кузнецамъ, да тамъ до ночи и пропадаю. Рыло у меня все въ саж, руки въ волдыряхъ, за то грудищу такъ и распираетъ во вс стороны. А прідешь домой — тамъ опять ‘ахъ ты, береза, ты, моя береза!..’ Дерутъ — дерутъ, а потомъ пилить примутся… Батька плачетъ, мать плачетъ, сестры плачутъ,— что ты съ ними подлаешь? Началъ я выпивать. У насъ многіе пили… Скучища окаянская, сидишь-сидишь, бывало, да и долбанешь, ну, оно въ мозгахъ-то какъ будто и просвтлетъ чуточку. Познакомился я тутъ съ однимъ желзнодорожнымъ техникомъ,— славный парень былъ, царство ему небесное,— паромъ его обварило, померъ… Наладились мы съ нимъ и поперли въ Питеръ. Ничего, сначала было хорошо пошло. Поступили мы съ нимъ на заводъ, работаемъ. Обзавелся я, часы съ цпочкой купилъ, мамаш тверскихъ пряниковъ въ гостинецъ послалъ и вдругъ,— прощай, хозяйскіе горшки! По этапу, на родину, ибо не подобаетъ дьяконскому сыну у парового котла стоять, а ежели ты рожденъ аллилую воспвать, такъ и пой, какъ издревле отцами нашими установлено. Ну, тутъ ужъ я огорчился окончательно: привезли меня въ отчій домъ, я и закубрилъ… Часы съ цпочкой пропилъ, папашинъ подрясникъ пропилъ, вырзалъ себ изъ отцовской березы палку хорошую и — въ Питеръ обратно. Ну, а тамъ ужъ понемножечку, да понемножечку, изъ одной ночлежки въ другую, и дослужился добрый молодецъ до волчьяго чина!.. Чмъ же я виноватъ, ась?

Никто ему не отвчалъ, только собака отъ его громкаго возгласа вздрогнула во сн и жалобно заворчала. Онъ нагнулся и погладилъ ее.

— Что, братъ, и ты обиду чувствуешь?.. Плохое наше съ тобой дло… На свтъ-то вышвырнули, а житья настоящаго не даютъ, да еще говорятъ — вы, дескать, сами виноваты. А чмъ мы виноваты? Разв тмъ только, что родились?

И опять его вопросъ остался безъ отвта. Юноша сидлъ, опустивъ голову и облокотившись на колни, профессоръ закрылъ глаза рукою и о чемъ-то глубоко задумался. Самоваръ давно потухъ, лампа выгорла, и въ комнат было душно и темно. Дождь все еще плакалъ за окномъ, и чудилось, что цлое сонмище срыхъ, рыдающихъ призраковъ со всего свта собралось вокругъ домика на гор и робко проситъ участія къ своимъ страданіямъ.

— А знаете что? — заговорилъ, наконецъ, Буреломовъ нершительно, поглядывая на задумавшагося профессора.— Небось, вдь, ужъ поздненько теперь,— не залечь ли намъ спать? Укажите какое-нибудь мстечко.

— Пойдемте,— сказалъ профессоръ.

Онъ зажегъ свчу и повелъ ихъ въ свой кабинетъ, гд на двухъ диванахъ были уже приготовлены подушки и одяла. Видъ чистыхъ наволочекъ почему-то смутилъ Буреломова.

— Ну ужъ это никакъ больно жирно будетъ! — проговорилъ онъ,— осторожно потрогивая подушку, какъ будто боясь ее запачкать.— Намъ бы попроще что нибудь… знаете, какъ лисица въ сказк: самъ на лавочку, а хвостикъ подъ лавочку…

— Пожалуйста, не стсняйтесь! — сказалъ профессоръ.

— Гм…— промычалъ Буреломовъ и, вдругъ скрививъ ротъ въ улыбку, спросилъ.— А… бекасовъ вы не боитесь? При нашемъ образ жизни — неизбжное зло-съ!

— Покойной ночи!..— вмсто отвта сказалъ профессоръ, и, оставивъ свчку на стол, вышелъ.

— Вотъ чудачина-то! — проворчалъ ему вслдъ Буреломовъ. — Въ жизни моей эдакого чудака не встрчалъ… Не знаешь, съ какого боку и подойти. Смотритъ букой, а улыбка… чортъ его знаетъ! хорошо улыбается… Тушить что ли свчку то? — обратился онъ къ товарищу, который уже раздлся и легъ.

— Туши…

— А хорошо…— продолжалъ Буреломовъ, растягиваясь на мягкомъ диван.— Давно ужъ, душа моя, мы съ тобой эдакъ не спали… даже неловко немножко,— такъ и кажется, что вотъ-вотъ придетъ кто нибудь съ хорошей дубиной, двинетъ тебя хорошенько въ бокъ и цыкнетъ: ‘брысь на свое мсто въ канаву,— куда съ ножищами залзъ?’ Д-да… вдь что такое, подумаешь, хорошая постель? Тьфу… а между прочимъ, совсмъ другое расположеніе духа… Да ты что молчишь? Дрыхнешь, что-ли?

Юноша не отвчалъ, но съ его постели неслись какіе-то странные звуки, похожіе на сдержанный плачъ. Буреломовъ съ безпокойствомъ поднялся.

— Послушай… да ты что это? А? Никакъ ревешь? Вотъ такъ клюква… Плюнь, Николка… слышишь что-ль? Николка-а!— почти нжно позвалъ онъ и опять прислушался.— Или это дождь?.. Шутъ его знаетъ, не разберешь… Эхъ, ты, житье, житье окаянское!..

Онъ шумно вздохнулъ, улегся и вдругъ почувствовалъ на своей щек чье-то горячее и влажное дыханіе. Это была слпая собака, которая тихонько прокралась въ комнату и заботливо обнюхивала новыхъ жильцовъ профессорскаго дома.

— А, собачка!..— пробормоталъ Буреломовъ и, отыскавъ въ темнот голову собаки, погладилъ ее.— Жалешь Митю Буреломова? Спасибо, братъ,— чувствую и понимаю… Эхъ, собака, другъ ты мой любезный, вс мы люди, вс человки и вс подлецы… Давай-ка съ горя спать!..

Собака осторожно взобралась на постель и улеглась въ ногахъ, оба они еще нсколько минутъ вздыхали и возились, наконецъ, заснули, и наступила тишина.

Но профессоръ не спалъ. Онъ убралъ посуду, потушилъ лампу и со свчей подошелъ къ морскому акваріуму. Черный крабъ опять не спалъ, онъ сидлъ надъ водою неподвижный, какъ камень, и напряженно слушалъ могучіе призывы моря. Яркій свтъ ударилъ ему въ глаза, но онъ даже не шевельнулся, очарованный голосами свободы, которые слышались и въ широкихъ размахахъ втра, и въ содроганіи обезумвшихъ волнъ. Тамъ была жизнь… тамъ была борьба, а здсь… мертвый покой, мертвая тишина и только четыре стеклянныя стнки…

‘Тоскуешь, старикъ?’ — думалъ профессоръ. ‘Ты правъ, и завтра при восход солнца я возвращу теб свободу. Отъ жизни не уйдешь. Вотъ я ничего не хотлъ знать о ней, а она вошла ко мн сама, показала вс свои раны, всю свою боль, и я понялъ, что я неправъ. Что я сдлалъ? Ничего… Для чего жилъ, не знаю… Дв трети своей жизни я просидлъ въ четырехъ стнахъ и только теперь вижу, что я совсмъ не жилъ, не любилъ и не страдалъ, какъ живутъ, любятъ и страдаютъ другіе люди, которыхъ я презиралъ. А разв я знаю о нихъ что нибудь больше того, что я знаю, напримръ, о яйц акулы? Нтъ, и сегодня вечеромъ эти несчастные скитальцы изъ подонковъ человчества разсказали мн гораздо больше о жизни, чмъ я зналъ. Жалкій, слпой мудрецъ!…’

Часы бжали, а профессоръ все ходилъ взадъ и впередъ по комнат, разговаривая самъ съ собою, и старый рыбакъ Аргириди, караулившій, чтобы его баркасъ не унесло бурей въ море, всю ночь видлъ на скал дрожащій огонекъ.

Къ утру буря пронеслась мимо, и дождь пересталъ. Профессоръ затушилъ свчу и вышелъ на веранду взглянуть на небо. Оно было чистое и прозрачное, какъ горный хрусталь, и на восток уже проступалъ блдный румянецъ зари. Втеръ утихъ, но море еще не угомонилось и сердито ворчало, вздымая на гребняхъ волнъ клочья срой пны. Далеко на горизонт виднлся большой парусъ, и въ его одиночеств среди враждебно взволнованнаго моря было что-то гордое и вызывающее.

Профессоръ вернулся въ домъ и тихонько заглянулъ въ кабинетъ. Гости еще крпко спали, спала и слпая собака, пригрвшись у ногъ Буреломова. Сынъ вселенной зврски храплъ и во сн имлъ видъ суровый и угрожающій. Волосатая грудь его была открыта, и правый кулакъ крпко сжатъ, какъ бы на готов отразить нападеніе. Одинъ глазъ былъ немножко принахмуренъ, другой — полуоткрытъ точно у волка, про котораго говорятъ, что онъ однимъ глазомъ спитъ, а другимъ все видитъ… Весь Буреломовъ былъ тутъ какъ на ладонк и, глядя на него, профессоръ ясно представлялъ себ и всю его жизнь, и его характеръ грубый, откровенный, размашистый, своеобразно добродушный, но въ то же время и себ на ум… Зато товарищъ его былъ въ эту минуту дйствительно похожъ на младенца. Онъ и спалъ какъ-то по дтски, подложивъ подъ щеку ладонь и свернувшись калачикомъ, лицо его разгорлось и было безмятежно спокойно,— вроятно, и сны ему снились безмятежные, дтскіе. И этого младенца такъ жестоко вытолкнули на большую дорогу жизни,— за что?..

Профессоръ смотрлъ на нихъ съ жалостью и печалью, и не презрнными и ненавистными казались ему теперь эти люди, а такими же маленькими, безсильными и несчастными, какъ и вс твари земныя, обреченныя жить и умирать, сами не зная зачмъ. Разв виноваты они въ томъ, что несчастны? ‘Если и виноваты, то только потому, что родились’… вспомнились ему слова Буреломова.— Онъ также тихо притворилъ дверь и отошелъ. Солнце было близко, и заря горячею волной заливала небо. Домъ, выходившій окнами на вс четыре стороны, былъ наполненъ страннымъ, розовымъ и теплымъ свтомъ, котораго профессоръ какъ будто никогда не видалъ раньше. Онъ съ нжной лаской растекался по всмъ угламъ, изгоняя притаившійся въ нихъ мракъ ночи, властно вливался въ жилы и заставлялъ сердце биться смло и свободно. Онъ проникъ сквозь стеклянныя стнки акваріумовъ и пробудилъ въ нихъ движеніе и жизнь. Вздрогнула пестрая японская рыбка, плавно повела своимъ гибкимъ серебристымъ тльцемъ и съ любопытствомъ приникла къ стеклу, устремивъ на профессора свои оранжевые глаза съ яркимъ чернымъ зрачкомъ. Робко квакнула срая лягушка и разбудила цлую стаю золотыхъ рыбъ, которыя огненнымъ дождемъ разсыпались въ вод. Проснулся въ морскомъ акваріум и нахальный крабъ, съ дловымъ видомъ почистилъ усы клешнями и беззаботно зашагалъ по песчаному дну, расталкивая по дорог спящихъ креветокъ. Профессоръ осторожно досталъ чернаго краба изъ его норы, перенесъ его въ тазъ съ водой и спустился къ морю. Прибой еще киплъ между прибрежными камнями, и каждый взмахъ волны кидалъ на песокъ груды мертвыхъ медузъ, убитыхъ ночною бурей. Ихъ обезображенныя тла безформенною слизью расплывались по камнямъ, и новый набгъ прибоя слизывалъ ихъ и уносилъ обратно въ море. Профессоръ нашелъ подъ скалою крошечный, тихій заливчикъ, защищенный отъ прибоя, и бережно опустилъ въ зеленую воду чернаго краба.— ‘Ну, товарищъ, иди’… Крабъ сначала отороплъ и долго сидлъ на одномъ мст, растерянно шевеля усами. Онъ какъ будто еще не врилъ, что онъ свободенъ… но море шумло тутъ, такъ близко отъ него, надъ моремъ сіяло розовое небо, и онъ узналъ этотъ могучій гулъ, узналъ это свободное небо, о которомъ тосковалъ въ своей стеклянной клтк,— и понялъ, наконецъ, все. Одинъ мигъ, одно движеніе — и профессоръ больше не видлъ своего затворника. Только зеленая вода долго еще вздрагивала между молчаливыми камнями, и по ея взволнованной поверхности разбгались изумрудные круги, усянные огненными точками. Солнце взошло.

Буреломовъ проснулся первый. Онъ громко крякнулъ, вскочилъ на постели и долго смотрлъ вокругъ себя мутнымъ взоромъ.

— Гм…— пробормоталъ онъ, наконецъ, протирая глаза.— А вдь, дйствительно… любопытная исторія, ежели разобрать хорошенько. Что за человкъ такой?..

Онъ спустилъ съ постели свои огромныя, босыя ноги и пошелъ бродить по комнат, заглядывая во вс углы и разсматривая каждую вещь. У письменнаго стола, заваленнаго бумагами, книгами и разными странными инструментами, Буреломовъ остановился.

— Писатель, должно быть…— бурчалъ онъ себ подъ носъ. Не видалъ еще эдакихъ уродовъ, ну, и любопытствуетъ… А потомъ глядишь, и опишетъ: Дмитрій Буреломовъ или похожденія одного подлеца… ха-ха-ха… Что-нибудь въ этомъ род! Бумаги у него исписано прорва! А это въ банк что такое? Тараканъ что-ли? Нтъ, не тараканъ… Козявка какая-то, и преподлая козявка… тьфу! Даже смотрть тошно, а онъ ее въ банку посадилъ. Вотъ и насъ эдакъ-же… Мы, пожалуй, еще хуже козявокъ, а вотъ къ себ пустилъ, Я бы, пожалуй, не пустилъ, а онъ вотъ пустилъ, не боится. Да еще и ключъ въ стол оставилъ. А любопытно посмотрть, что у него тамъ…

— Послушай… ты что это? — послышался за его спиной голосъ товарища.

Буреломовъ оглянулся. Молодой человкъ приподнялся на локт и съ нкоторой тревогой смотрлъ на своего спутника.

— Что? — сказалъ Буреломовъ и захохоталъ.— Да ничего… Удивляюсь! А ты чего? Испугался? Думаешь, хапну?

Молодой человкъ что-то угрюмо проворчалъ и сталъ натягивать сапоги.

Буреломовъ подошелъ къ нему и добродушно похлопалъ его по спин,

— Эхъ ты, тютя! Я, братъ, никого не обижаю, если меня не обидятъ. А что тогда казачку-то поджегъ, такъ это ей за дло!

— Ну, а ты, однако, одвайся,— сказалъ юноша.— Пора идти.

— Одваться-то одваться, да не знаю во что. Вся моя собственная ремузія не знаю гд, а на одежды сіи смотрю съ большимъ сомнніемъ…

Однако онъ все-таки снова облачился въ профессорскій костюмъ и, со вздохомъ посмотрвши на свои ноги, сказалъ:

— Вотъ ежели бы къ этой пар да еще приличные штиблетики, ну тогда хоть сейчасъ въ архіерейскій хоръ поступай!..

Они вышли изъ кабинета и оглядлись,— нигд никого не было, только яркое солнце хозяйничало въ дом, своимъ горячимъ блескомъ и сверканіемъ оживляя его безмолвную пустоту. Дверь на веранду была отворена настежь, и сквозь широкій прорзъ ея виднлось сверкающее синее море.

— Эхъ, море-то! — сказалъ Буреломовъ и съ шумомъ втянулъ въ себя свжій солоноватый воздухъ, обильно вливавшійся въ отворенную дверь.

— Однако, это забавно!..— проговорилъ молодой человкъ .съ нкоторымъ смущеніемъ.— Ни хозяина, ни собаки,— нтъ никого, а вдь надо уходитъ.

— Чего спшишь, вдь не гонятъ? — сказалъ Буреломовъ безпечно и остановился передъ акваріумомъ.— Это что еще за штука? Онъ и сюда всякихъ тварей насажалъ… Гляди-ка, гляди-ка!..

Они оба припали къ стекляннымъ стнкамъ, удивленные и восхищенные никогда не виданнымъ зрлищемъ. Буреломовъ хохоталъ, какъ сумасшедшій, и разражался бурными восклицаніями, совершенно забывъ обо всемъ.

— Ахъ, песъ тебя возьми, вотъ штуковина-то! — кричалъ онъ, по дтски тыкая пальцемъ въ стнки акваріума.— Нтъ, ты погляди только, что этотъ длаетъ? Кто онъ? Ракъ что-ли? А это что такое? Грибы, не грибы, а шевелятся… Ишь, пузырь-то выпустилъ… ха-ха-ха!.. Фу ты, чортъ, да это издохнуть можно, на нихъ глядя… Ну и старикъ, вдь придумалъ же себ забаву!

Вдругъ товарищъ крпко ткнулъ его въ бокъ кулакомъ, и онъ остановился на полуслов съ разинутымъ ртомъ и вытаращенными глазами. Въ дверяхъ стоялъ профессоръ и съ улыбкой смотрлъ на развеселившихся бродягъ.

Буреломовъ сейчасъ же оправился, и лицо его приняло свое привычное выраженіе заискивающаго лукавства и скрытой недоврчивости.

— Покорнйше просимъ извинить-съ…— началъ онъ съ шутовскою вжливостью. — Вотъ немножко позволили себ позабавиться… очень занятно! Рачки тутъ эти… живые грибы и прочія земноводныя… Изучаете?

— Да, изучаю.

— Очень любопытно!.. оч-чень! Игра природы, такъ скаать, и тому подобное… А насчетъ двуногихъ зврей какъ… тоже изучаете? Тварь во всхъ отношеніяхъ достойная вниманія просвщеннаго ума…

— Ну, похалъ!.. — съ нетерпніемъ перебилъ его молодой человкъ и обратился къ профессору.— Спасибо вамъ за ночлегъ… и вообще за все. Мы никогда… впрочемъ, не стоитъ! Однимъ словомъ, прощайте, намъ пора уходитъ!

Послднія слова онъ произнесъ почти сердито и, весь покраснвъ, принялся изо всхъ силъ теребить свою фуражку.

— Какъ уходить? — съ удивленіемъ воскликнулъ профессоръ.— Куда?

— Въ Майкопъ,— отвчалъ Буреломовъ. — А оттуда въ Перекопъ, въ Мныскъ, въ Пинскъ,— вообще куда потянетъ втеръ.

— Но зачмъ? Вы могли бы у меня отдохнуть, какъ видите, я живу одинъ, и вы никого не стсните,— оставайтесь!

Товарищи посмотрли другъ на друга, и даже видавшій всякіе виды Буреломовъ отороплъ.

— То есть… какъ это оставаться? — спросилъ онъ растерянно.

— Пока у меня… а современемъ я нашелъ бы для васъ работу, и, вроятно, полиція ничего бы противъ этого не имла. Оставайтесь!

Бурелемовъ, наконецъ, пришелъ въ себя и смущенно почесалъ въ затылк.

— Нтъ,— сказалъ онъ ршительно и серьезно. — Нтъ, этого я не могу! Спасибо… и падамъ до ногъ, и все такое… но не могу… Ручаться за себя не могу, вотъ въ чемъ исторія! Я, извольте видть, человкъ прожженый насквозь… и ужъ нтъ во мн этого… такого, то-есть, что требуется для порядочной жизни! Испорченъ я, знаете… и неудобенъ. Совершенно, можно сказать, неудобенъ во всхъ статьяхъ!

— Но почему же? — спросилъ профессоръ.

Буреломовъ пожалъ плечами и продолжалъ, еще боле запинаясь.

— Да какъ вамъ сказать?.. Могу запить или что-нибудь въ этомъ род… я и самъ даже не знаю. Потому, отвыкъ отъ всего… Вдругъ найдетъ на меня эдакая полоса,— и пропалъ Буреломовъ… Вотъ, напримръ, это Колпино… да разв я буду тамъ сидть? Боже мой, да ни за что! Еще зиму, пожалуй, просижу, но какъ весна — не могу! Манитъ!

— Манитъ?

— То-есть, всю душу выворачиваетъ! Какъ вспомнишь это степь… да небо… да костерчикъ эдакій на берегу рчки, а отъ костерчика-то дымокъ… Ну, врите вы, слеза прошибаетъ! Что можетъ быть лучше? А ежели еще ко всему этому чайничекъ кипитъ, да бутылочка водки, ну… Нтъ, не могу! Отравленъ и погибъ… и… да что тамъ толковать,— можете на меня совершенно свободно плюнуть! Не гожусь… А вотъ ежели штиблетики у васъ залишніе имются, хотя бы самые худенькіе,— это пожалуйте, будьте такъ добры,— я не откажусь! — неожиданно заключилъ онъ съ неловкою улыбкой.

— А вы? — обратился профессоръ къ молодому человку.

Юный бродяга стиснулъ свою фуражку и покраснлъ такъ густо, что даже слезы выступили у него на глаза.

— Я?..— испуганно пробормоталъ онъ.— Я… нтъ… я тоже… Мы ужъ съ нимъ вмст…

— Жаль! — задумчиво проговорилъ профессоръ. — Очень жаль!..

Онъ вышелъ, а Буреломовъ съ облегченіемъ вздохнулъ.

— Фу-у-у!.. — вымолвилъ онъ, обтирая лицо рукавомъ.— Даже взопрлъ… Вотъ такъ задалъ задачу!.. сроду въ такой передлк не бывалъ! Съ мерзавцемъ какимъ-нибудь,— съ тмъ очень просто: онъ теб въ морду, и ты ему въ морду, а это… ну что ты ему скажешь, когда отъ него благолпіемъ такъ и несетъ? Чертовщина, братецъ ты мой… оказывается, трудно съ хорошими людьми дло имть,— съ непривычки что-ли, чортъ его душу знаетъ!..

— Однако, штиблеты-то выпросилъ…— началъ было молодой человкъ и не договорилъ, потому что въ комнату вошелъ профессоръ съ ботинками въ рукахъ.

— Вотъ…— сказалъ онъ.— Не знаю только, годятся-ли, вы примрьте. А затмъ я совтую взять у меня кое-что изъ теплаго платья,— ночи наступаютъ холодныя… теплое платье очень пригодится. Ну… и вотъ вамъ немного денегъ. Сейчасъ у меня нтъ больше, но если вамъ понадобится,— вы мн напишите, и я пришлю, куда вы скажете. Адресъ свой я вамъ дамъ.

Пока онъ записывалъ на клочк бумажки адресъ, Буреломовъ натягивалъ на себя профессорскіе штиблеты и натягивалъ ихъ очень долго, съ большими усиліями, тяжело вздыхая и пыхтя. Покончивъ съ этимъ дломъ, онъ всталъ, прошелся по комнат и, шумно высморкавшись, заговорилъ какимъ-то сдавленнымъ, точно изъ бочки выходящимъ голосомъ:

— Ну-съ… Штиблеты превосходнйшіе… и я не нахожу словъ… хотлъ бы я вамъ высказать кое-что… изъ самыхъ сокровенныхъ ндръ моей души… но не могу… Нтъ, не могу-съ! — взревлъ онъ и, снова высморкавшись, добавилъ съ неподдльной горечью. — Эхъ!.. и благодарить-то мы не умемъ!..

Черезъ нсколько минутъ товарищи уже спускались со скалы, а профессоръ стоялъ на веранд и смотрлъ имъ вслдъ. Буреломовъ шелъ впереди и буйно жестикулировалъ, вздымая руки къ небесамъ, молодой человкъ слдовалъ за нимъ, понуривъ голову и нетерпливо вздергивая плечами, какъ будто его раздражало бурное краснорчіе товарища. На послднемъ поворот тропинки они оба оглянулись, и, замтивъ профессора, Буреломовъ снялъ свой котелокъ и граціозно помахалъ имъ въ воздух, приложивъ руку къ сердцу. Профессоръ отвтилъ имъ поклономъ, и они скрылись за выступомъ скалы. Больше онъ ихъ не видалъ. Постоявъ еще съ минуту, онъ вернулся въ домъ и прошелся по тихимъ, опуствшимъ комнатамъ. Тамъ все было какъ будто по-прежнему и въ то же время все странно измнилось, какъ измняется человкъ, котораго внезапно покинула жизнь. Профессору стало жутко въ этой тишин, и онъ громко хлопнулъ въ ладоши. Желтый котъ, грвшійся на солнц, привсталъ, выгнулъ спину и, щуря зеленые глаза, ласково замурлыкалъ, потомъ выползла откуда-то слпая собака, съ безпокойствомъ, обнюхала слды исчезнувшихъ людей и, испуганная тишиной, тихо завыла. Профессоръ подозвалъ ее къ себ.

— Что, скучно, бдняга? — сказалъ онъ, лаская ее.— Ничего… одни ушли, но скоро придутъ другіе… а если не придутъ, мы сами съ тобой пойдемъ къ нимъ…

Внизу глухо шумло море.

В. I. Дмитріева.

‘Русское Богатство’, No 9, 1902

OCR Бычков М. Н.

Читайте также: