Въ память женщины-врача Евгеніи Павловны Серебренниковой.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.
1900.
ПРИБОЙ.
ПРИБОЙ.
B. I. Дмитріева.
Прибой, Дмитриева Валентина Иововна, Год: 1900
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Мы сидли на берегу моря. Мсяцъ уже поднялся высоко, и сверкающій столбъ свта, искрясь и дрожа, перескъ море и терялся у самаго берега. Море, казалось, поглотило въ себя весь лунный свтъ, оставивъ берега и горы въ сумрак, налво чуть-чуть мелькалъ, точно повиснувъ въ воздух, желтый подслповатый огонекъ Ай-Тадорскаго маяка, направо, окутанныя синими тнями, угрюмо темнли скалы ‘Дива’ и ‘Монаха». У нашихъ ногъ тихо плескался прибой, обдавая насъ теплыми брызгами, пнящаяся невысокая волна прибгала, отбгала и снова возвращалась, чтобы съ тихой жалобой разбиться о песокъ. Но тамъ, въ скалахъ, прибой былъ сильне и смле, волны настойчиво осаждали эти угрюмые камни и мы слышали ихъ равномрные удары о каменныя подошвы великановъ, въ неподвижности которыхъ было что-то мрачное и враждебное.
— А неправда ли, что прибой раздражаетъ?— сказалъ вдругъ кто-то.— Эта вчная возня, вчное мельканіе, вчный плескъ утомляютъ нервы. Думается, зачмъ это? Все одно и то же, одно и то же, впередъ, назадъ, впередъ, назадъ, и безъ всякой цли, безъ всякой пользы…
— Ну, о безцльности и безполезности мы не будемъ говорить!— шутливо возразилъ пожилой господинъ, инспекторъ народныхъ училищъ откуда-то изъ средней полосы Россіи.— Можетъ, оно и нужно для чего, а можетъ быть и не нужно, кто его знаетъ, но, представьте, мн прибой нравится! Въ немъ есть что-то упорное, настойчивое, что бодритъ и поднимаетъ духъ. И я уже замтилъ: бываетъ, раскиснешь эдакъ, устанешь, но стоитъ придти сюда и посмотрть на эти неустанныя волны — и освжишься! Ей Богу… Вы слышите, слышите, какъ он тамъ воюютъ? Вдь это прелесть! Он точно говорятъ этимъ камнямъ: ‘А, вы стоите, вы не обращаете на насъ вниманія,— ну, что-жъ! Мы здсь! Мы не устанемъ, никогда. Одн разбиваются, но приходятъ другія. О, насъ много, и ужъ когда-нибудь да одолемъ мы васъ, безсмысленные и глупые камни’… И почемъ знать, быть можетъ, и одолютъ, а?
— Вы поэтъ, Григорій Иванычъ!— послышался насмшливый голосъ.
— Ну, какой тамъ поэтъ!— добродушно отвчалъ Григорій Ивановичъ.— Правда, въ ранней молодости писалъ стихи, но скоро бросилъ. Попались мн какъ-то тоже стихи,— помните?
Съ твоимъ талантомъ стыдно спать,
Еще стыднй въ годину горя,
Красу долинъ, небесъ и моря
И ласки милой воспвать…
— Ну, я прочелъ, стыдно мн стало, я и бросилъ. Думаю себ, съ талантомъ стыдно такой ерундой заниматься, а ужъ безъ таланта — и подавно…
— А знаете что, вы вдь правы!— проговорилъ молчавшій до сихъ поръ докторъ, задумчиво глядвшій на набгавшія и отбгавшія волны.— Дйствительно, прибой возбуждаетъ… это символъ вчной борьбы, символъ настойчивости и громадной силы. Какъ вы это сказали? ‘Насъ много, одн разбиваются, но приходятъ другія!… Не то же ли самое въ каждомъ общественномъ движеніи? Одни гибнутъ, другіе становятся въ ряды… и, глядишь, какой-нибудь камень рухнулъ… И сколько ихъ, погибшихъ — не пересчитаешь…— тихо прибавилъ онъ и вдругъ нервно потеръ себя по лбу.— Вотъ мн вспомнился одинъ случай — хотите разскажу?
— Пожалуйста, пожалуйста!— воскликнули вс и ближе придвинулись къ доктору.
Докторъ былъ видимо взволнованъ и, снявъ шляпу, нсколько разъ вытеръ свой лобъ и лицо платкомъ. Потомъ началъ тихимъ голосомъ: Это, господа, отчасти эпизодъ изъ моей личной жизни… можетъ быть, это черезчуръ субъективно… но…
— Разсказывайте, разсказывайте!..— ободрили его.
— Ну, хорошо. Это было въ начал 80-хъ годовъ. Вы помните, господа, какъ тогда относились у насъ къ женскому образованію? Посл пышнаго расцвта всякихъ курсовъ, лекцій, вдругъ въ воздух повяло холодкомъ. Посл прибоя наступалъ отбой. Въ газетахъ, еще вчера восхвалявшихъ подвиги русскихъ студентокъ на войн, начали появляться намеки на преждевременность женскаго образованія, насмшечки, шпильки, пасквили… Толковали о закрытіи женскихъ курсовъ по городамъ, предполагали прекратить пріемъ на врачебные курсы… Въ обществ циркулировали о студенткахъ самые возмутительные анекдоты, разсказывали, что он ничего не длаютъ, не хотятъ учиться, бгаютъ по вечеринкамъ, заводятъ интрижки съ студентами… А въ то время, какъ общество и печать занимались этими грязными сплетнями, тамъ, въ аудиторіяхъ, въ препаровочныхъ, въ бдныхъ комнаткахъ на пятомъ этаж, иногда впроголодь, дрожа отъ холода, работали, учились и боролись эти самыя осмянныя и оклеветанныя ‘курсистки’, шагъ за шагомъ завоевывая себ ужъ не какія-нибудь, а просто ‘человческія’ права… И многія въ этой борьб разбивались и умирали… Да, умирали… Впрочемъ, я того… отвлекся немного, и начну лучше сначала. Я, видите ли, родился и выросъ въ Москв. Когда мн было лтъ десять, мои родители познакомились съ семействомъ нкіихъ Ступиныхъ. Признаться, я ихъ самихъ хорошенько не помню, но зато хорошо помню ихъ дочку, Лизу Ступину. Она была моложе меня года на три и въ дтств очень мн нравилась. Она была такая кругленькая, смшная, съ блыми волосами и пухлыми губками, которыя придавали ей такой видъ, какъ будто она постоянно дулась. Но на самомъ дл она никогда не дулась, никогда не капризничала, и боле ровнаго характера трудно было отыскать. Она всегда все длала степенно, обстоятельно, и я, несмотря на то, что былъ старше ея, какъ-то невольно подчинялся ей во всемъ. Потомъ я поступилъ въ гимназію, она тоже. Это насъ разъединило и посяло между нами какой-то антагонизмъ. Роли наши измнились: теперь ужъ не она, а я принялъ съ нею покровительственный тонъ, хвастаясь своими учителями, своимъ форменнымъ мундирчикомъ, а главное — латинскимъ и греческимъ языками, которыхъ она не учила и которые давали мн большое преимущество передъ нею. Мы встрчались рдко, но при встрчахъ непремнно ссорились и расходились врагами. Я былъ невыносимо грубъ, насмхался надъ ея ‘бабьей логикой’ (не помню, гд я подцпилъ это глупое изреченіе), приставалъ къ ней съ латинскими стихами, экзаменовалъ ее по математик, вообще велъ себя какъ всякій неразвитой мальчишка, уже чувствующій въ себ мужчину — ‘властелина и царя земли’. Она вела себя иначе: въ то время, какъ я ломался и всячески старался выставить свое превосходство, она молчала и смотрла на меня страннымъ испытующимъ взглядомъ,— точно изучала меня и внутренно подсмивалась. Признаюсь, иногда мн становилось неловко подъ этимъ безмолвнымъ взглядомъ и я былъ очень доволенъ, когда Лиза наконецъ отпускала по моему адресу какую-нибудь язвительность. Смущеніе мое проходило, я собирался съ новыми силами и, какъ быкъ, бросался снова впередъ съ своими неуклюжими гимназическими остротами. Однажды, когда я очень уже разошелся, она встала и, покачавъ головою, произнесла: ‘Господи, какіе вс мужчины фразеры’! Помню, я тогда ничего не нашелся ей возразить на это, но слова ея засли въ моей голов, и долго спустя, когда мн приходилось присутствовать при какомъ-нибудь разговор о женщинахъ или встрчать въ печати нападки и насмшки надъ женской ученостью, женской литературой, я всегда вспоминалъ ихъ и… мысленно соглашался съ Лизой Ступиной. Окончивъ курсъ гимназіи, я ухалъ въ Петербургъ и поступилъ въ Медико Хирургическую Академію. Новые люди, новыя книги, новыя рчи — все это было для меня чмъ-то въ род нравственной боли, и я скоро стряхнулъ съ себя гимназическую скорлупу. Въ молодости это происходитъ очень легко… И кому изъ насъ, на зар своихъ дней, не случалось лечь въ постель однимъ человкомъ, а проснуться совершенно другимъ? Такъ было и со мною: я много узналъ новаго, на многое измнилъ свои взгляды, и въ этомъ обновленномъ вид пріхалъ въ Москву на каникулы. Конечно, я сейчасъ же вспомнилъ о подруг своего дтства, Лиз Ступиной, и захотлъ ее видть. Но каюсь, господа, несмотря на мои новые взгляды, въ моей поспшности предстать предъ Лизой новымъ человкомъ была не малая доза желанія опять-таки порисоваться и показать свое превосходство, и какъ я прежде хвастался передъ нею своимъ мундирчикомъ съ свтлыми пуговицами, такъ теперь хотлъ похвастаться современной мудростью, заимствованною изъ послднихъ книжекъ журналовъ и изъ жаркихъ споровъ товарищей. Что длать,— не такъ-то просто примнять на дл то, о чемъ легко говорить!.. Однако, увидвъ Лизу, я нсколько ороблъ и смутился. Она сильно измнилась, выросла, и ея сроголубые глаза смотрли еще серьезне и строже. Свтлые волосы ея чуточку потемнли и были заплетены въ дв длинныя косы, какъ у классической Маргариты, черты лица опредлились, утративъ свою дтскую округлость и расплывчатость,— только пухлыя губы сохранили въ себ что-то ребяческое, напоминавшее прежнюю толстушку-Лизу. Она встртила меня привтливо, но сдержанно, не торопилась разспрашивать и, видимо, выжидала, когда я самъ начну высказываться. Это меня, конечно, раздосадовало: какъ, думалъ я, всякая ‘провинціальная’ двчонка (въ Петербург Москва считается провинціей) сметъ поднимать носъ передъ петербургскимъ студентомъ… такъ вотъ же теб!.. И оправившись отъ своего смущенія, я съ важностью, чуть не сквозь зубы, началъ снисходительно разсказывать ей о профессорахъ, о лекціяхъ, о студентахъ и курсисткахъ, о сходкахъ, на которыхъ ршались міровые вопросы… Однимъ словомъ, въ какихъ-нибудь полчаса я вывернулъ передъ Лизой все свое нутро и только тогда, какъ будто между прочимъ, спросилъ:
— Ну, а вы тутъ какъ? Кончили курсъ въ гимназіи?
— Кончила.
— Что же думаете длать? Замужъ, небось?— съ усмшкой продолжалъ я.
— Нтъ, я хочу поступить на врачебные курсы.
Я опять смутился. Въ голов моей уже бродили смутныя мысли ‘заняться’ этой двочкой, ‘развить’ ее, разыграть Рязанова или Молотова, и вдругъ оказывается, — нечего развивать, и Лиза совсмъ непохожа на кисейную барышню, которой непремнно нуженъ герой, чтобы ‘взять’ ее и ‘повести’… Она и сама великолпно знала дорогу… Несмотря на это разочарованіе и на потерянную надежду разыграть изъ себя ‘героя’, я часто сталъ видаться съ Лизой. Моя напыщенность скоро съ меня слзла, и между нами установились товарищескія отношенія. И тутъ я узналъ много такого, о чемъ раньше и не подозрвалъ. Во-первыхъ, я узналъ, что Лиза прочла книгъ не меньше, чмъ я, и хотя не присутствовала на нашихъ сходкахъ при ршеніи міровыхъ вопросовъ, но знакома съ ними и задумывалась надъ ними такъ же, какъ и я. Во-вторыхъ, у нея были вполн опредленныя убжденія и опредленные планы на будущее, и въ то время, какъ я еще не задумывался о томъ, что буду длать по окончаніи курса, она все уже заране ршила и обдумала и съ серьезнйшимъ видомъ, оттопыривъ свои дтскія губки, посвящала меня въ программу своей будущей дятельности. Наконецъ, въ третьихъ, я узналъ, что ей очень тяжело живется, что въ семь у нихъ разладъ и изъ-за поступленія на курсы ей приходится выдерживать тяжелую, хотя и мелочную борьбу съ родителями. Особенно противъ курсовъ была ея матушка, толстая и въ сущности добродушная, во непроходимо-невжественная дама съ претензіями на аристократизмъ. Больше всего ее ужасала мысль, что скажетъ какая-то тетушка, урожденная княжна Оболдуева, когда Лиза будетъ ‘потрошить трупы’, и бдная m-me Ступина по цлымъ днямъ проливала горькія слезы — не о Лиз, нтъ, а о своемъ униженномъ и опозоренномъ дворянскомъ имени. Лиза стойко выносила вс эти непріятности и въ промежуткахъ между раздирательными сценами, истерическими рыданіями и воплями, подъ угрозою проклятій зубрила латинскую грамматику и готовилась къ экзамену. Вотъ при какихъ условіяхъ приходилось нашимъ первымъ студенткамъ пробивать себ дорогу къ образованію, и пусть ихъ преемницы, которымъ уже легче идти по проторенной дорожк, помянутъ добромъ своихъ погибшихъ товарищей…
Въ август Лиза ухала въ Петербургъ, въ сентябр сдала экзаменъ, а въ октябр мы съ нею встртились уже въ новой обстановк, въ крошечной каморк на Пескахъ. Каморка была сыровата, за стной орали ребятишки и съ утра до вечера стучала швейная машинка, но Лиза была довольна и увряла, что устроилась великолпно. На мой вопросъ, какъ обстоятъ ея денежныя дла, она отвчала неохотно, но мн все-таки удалось узнать, что родители общали ей высылать, а пока она живетъ на собственныя деньги, заработанныя ею еще въ Москв уроками, да и здсь разсчитываетъ найти какую-нибудь работу, чтобы не обязываться роднымъ. Я просилъ ее не стсняться и обращаться ко мн, если понадобятся деньги, но она надула губки, степенно поблагодарила и отклонила мое предложеніе. Самостоятельная была особа, и я рдко встрчалъ даже среди мужчинъ такое стремленіе къ независимости. Помню, я даже нсколько обидлся на нее за этотъ отказъ и назвалъ ее ‘копеечницей’, но она только улыбнулась и по обыкновенію своему промолчала. Видлись мы рдко. Она была такъ поглощена своими лекціями, практическими занятіями, что у нея не было минуты свободной, и гости ее стсняли. Она начала уже работать по анатоміи и гистологіи, но особенно увлекалась химіей и физіологіей, а т рдкіе вечера, въ которые мн удавалось застать ее дома, мы проводили за химіей Менделева или за физіологіей Фостера, исписывая листы бумаги формулами и задачами. Умъ у нея былъ точный, положительный, глубокій, и она старалась вникнуть въ самую сущность предмета, не пренебрегая никакими деталями, тщательно вдумываясь въ каждое явленіе. Заниматься съ нею было очень интересно и у меня вошло въ привычку отмчать и разршать вмст съ нею всякіе запутанные вопросы и темныя мста. И не было случая, чтобы она затруднилась и не нашла ршенія, и всегда это длалось быстро и оригинально. При этомъ трудолюбіе у нея было изумительное, она занималась съ жадностью, со страстью, и еще жаловалась, что времени мало, бдняжка точно предчувствовала, что ей недолго остается жить, и торопилась, торопилась…
— Послушайте, Ступина,— говорилъ я ей иногда, входя къ ней въ комнату и заставая ее за столомъ, заваленнымъ книгами, тетрадями и грудою костей.— Будетъ вамъ сидть,— пойдемте сегодня въ театръ. Она поднимала отъ атласа Гейцмана свое блдное личико и долго глядла на меня затуманеннымъ взоромъ, точно не понимая, о чемъ идетъ рчь. Я повторялъ свой вопросъ, смясь и сердясь.
— Ахъ, въ театръ!— восклицала она нсколько удивленно.— Хорошо, пойдемте, только не сегодня. Сегодня мн страшно некогда, надо кончить анатомію руки — сосуды и нервы, потомъ я взяла на одинъ вечеръ Розенталя… Ахъ, послушайте, вотъ интересно…
И глядь! у нея въ рукахъ уже карандашъ, и она рисуетъ какой-нибудь міографъ и толкуетъ о предлахъ мышечной работы, и ты увлекся тоже, споришь, доказываешь — и забылъ о театр. Одинъ разъ мн все-таки удалось ее вытащить на вечеринку. Она надла свое лучшее черное платье, прицпила какой-то голубой бантикъ, и мы отправились. Большая зала въ кухмистерской Вешнякова, звуки музыки, впрочемъ, довольно плохой, шаркающія пары, дымъ и шумный говоръ ошеломили ее. Она забилась въ самый отдаленный уголъ и весь вечеръ просидла тамъ, выглядывая, какъ зврекъ, съ испугомъ и недоумніемъ. Вс мои старанія увлечь ее въ танцы оказались напрасными и наконецъ я замтилъ, что она зваетъ самымъ откровеннымъ образомъ.
— Что это вы, Ступина? Какъ вамъ не стыдно! Вы зваете?
— Скучно!— какъ бы извиняясь сказала она и по-дтски улыбнулась.
Въ эту самую минуту къ ней подскочилъ какой-то студентикъ и пригласилъ ее на кадриль. Нужно было видть искренній ужасъ на ея лиц, когда она спшила ему отказать! Я не выдержалъ — расхохотался и больше уже никогда не приглашалъ ее ни на какія вечеринки.
Въ большомъ обществ она вообще бывала дика и застнчива, и ее очень трудно было заставить разговориться. Мн иногда просто досадно было видть, какъ она оставалась въ тни, а другія, мене умныя, но зато боле бойкія, производили впечатлніе. Я даже сердился на нее за это и не разъ ей говорилъ:
— Послушайте, Ступина, чего вы дичитесь? Эдакъ вы совсмъ разучитесь говорить публично, а между тмъ, представьте себ, вамъ придется когда-нибудь читать лекціи? Что вы тогда будете длать?
А она усмхалась и возражала:
— Вы очень хорошо знаете, что я не мечтаю о профессур,— моя дорога совсмъ другая. Тамъ не понадобится много говорить, нужно будетъ побольше работать… Да и смшно говорить о профессур, когда даже курсы наши закрываются…
Зато въ другихъ случаяхъ, когда требовалось именно дло, а не слово, она проявляла необыкновенную находчивость и энергію. Такъ однажды она вступилась за мальчика, котораго истязалъ на улиц какой-то лавочникъ, и цлую недлю хлопотала, бгала по участкамъ, писала въ газеты, пока ей не удалось пристроить мальчика въ хорошія руки, а лавочника посадить на скамью подсудимыхъ. Въ другой разъ, возвращаясь откуда-то компаніей, мы набрели на обыкновенную въ Петербург уличную сцену: на тротуар упалъ какой-то человкъ, можетъ быть, больной, а можетъ быть, просто голодный, и около него собралась праздная толпа, не зная что длать, и по обыкновенію русскаго человка ожидая, что вотъ придетъ ‘господинъ городовой’ и все разсудитъ и устроитъ. Мы тоже присоединились къ толп и пока судили да рядили, Лиза Ступина разспросила больного, гд онъ живетъ, посадила его на извозчика и отвезла въ больницу. Такихъ случаевъ съ Лизой было множество, и вс ея знакомые въ шутку говорили, что съ Ступиной никуда показаться нельзя — непремнно выйдетъ исторія. Подсмивался надъ Лизой и я вмст со всми… Да, тогда было смшно, а теперь… но зачмъ объ этомъ говорить? Молодость часто смется надъ тмъ, надъ чмъ въ старости люди плачутъ. Впрочемъ, господа, я расчувствовался и затянулъ свой разсказъ, мн-то, конечно, пріятно вспомнить старину, а для васъ не думаю, чтобы это было очень интересно. Да и разсказывать больше нечего, исторія самая обыкновенная. Жилъ былъ хорошій человкъ, работалъ, боролся, много общалъ — и вдругъ безсмысленно умеръ. Зачмъ? Для чего? Все это праздные вопросы, на которые никогда не бываетъ отвта. Да и не для того совсмъ, чтобы вопрошать, я вспомнилъ о Лиз Ступиной, а просто подъ вліяніемъ этого разговора о прибо мн захотлось почтить память одной изъ тхъ, которыя стремились впередъ и — разбились… Вотъ и все.
— Нтъ, докторъ, вы доскажите до конца, — послышался чей-то женскій голосъ.— Отчего Лиза умерла?
— Умерла она очень просто… Въ это время она уже была на третьемъ курс и попрежнему работала чрезмрно, цлые дни проводя то въ лабораторіи, то въ препаровочной, то въ Публичной Библіотек, потому что у нея не хватало средствъ на покупку всхъ необходимыхъ для нея книгъ. Она даже въ обд себ иногда отказывала, экономила на одежд, на квартир, и все это для того, чтобы пріобрсти себ микроскопъ. Ужъ и бранилъ я ее за это… но за нее не дйствовало. Выслушаетъ, улыбнется и пойдетъ покупать ливерную колбасу, которую она почему-то считала необыкновенно питательною.
— Я не понимаю, что вы злитесь?— говорила она, когда я ворчалъ при вид этой колбасы.— Вдь если бы я хворала отъ нея или вообще чувствовала себя скверно, а то вдь нтъ! Я очень здорова и никогда не болю, значитъ, нечего и говорить.
Дйствительно, здоровье у нея было прекрасное, и она даже никогда не жаловалась на усталость, несмотря на безпрерывную бготню и на тяжелый воздухъ лабораторіи и анатомическаго театра. Что ужъ ее поддерживало, право не знаю, и я даже подсмивался надъ нею, перефразируя извстное изреченіе: ‘науки юношей питаютъ’… Я въ это время ходилъ къ ней часто, къ вечернему чаю, и не больше какъ на полчаса — больше она не позволяла. Признаюсь, меня къ ней тянуло, и сколько разъ я собирался ей сказать объ этомъ… Но, бывало, взглянешь на ея серьезное лицо, увидишь эти открытые голубые глаза, эти дтскія губки, и языкъ не поворачивается и даже стыдно какъ-то станетъ, — вотъ, молъ, дуракъ-то, человкъ наукой занятъ, о какой-нибудь химической реакціи думаетъ, а ты вдругъ съ любовью… И пойдешь себ домой не солоно хлебавши, утшаясь мыслью, что вдь время еще не ушло, что вотъ, можетъ быть, завтра… Такъ ничего и не сказалъ, а она, конечно, сама не догадалась… я увренъ, что она даже и не подозрвала, какія чувства волновали меня въ то время, какъ она разсказывала мн о какомъ-нибудь своемъ ‘интересномъ больномъ’. Воображаю, какъ бы она смялась, если бы знала!.. Вотъ какъ сейчасъ вижу ее передъ собою,— въ неизмнномъ черномъ плать, въ черномъ длинномъ фартук, обшитомъ желтою тесьмою и прожженномъ въ разныхъ мстахъ кислотой, вижу ее расхаживающую взадъ и впередъ по комнат и дловито закуривающую папироску — она научилась курить въ препаровочныхъ, на стол шумитъ самоваръ, и торопливо тикаютъ часы,— какъ я ненавидлъ эти часы! Лишь только стрлка приближалась къ заране отмченной цифр, Лиза прерывала бесду на полуслов, протягивала мн руку и говорила: ‘Ну, вамъ пора. До свиданія’!
— Позвольте хоть еще полчасика!— протестовалъ я.— Ну, что за педантизмъ такой! Вдь міръ, надюсь, отъ этого не разрушится?
— Нтъ, нельзя,— твердо повторяла она.— Сворачивать съ дороги легко, да найти ее потомъ трудно. До свиданія!
И вотъ однажды, придя къ Лиз по обыкновенію въ назначенный часъ, я къ удивленію своему замчаю, что и полчаса прошло, и еще полчаса, а она все молчитъ, не гонитъ. Забыла, думаю, и радъ, не напоминаю, даже часы какъ будто нечаянно отодвинулъ подальше и фуражкой прикрылъ. Она ничего, все не гонитъ. Я наконецъ даже не вытерплъ, такъ это меня удивило.
— Что это вы сегодня, именинница, что ли?— спросилъ я.
— Нтъ, а что?
— Да вотъ уже я второй часъ у васъ сижу, а вы не гоните. Что это съ вами?
Она улыбнулась.
— Ничего, сидите. Мн что-то сегодня заниматься не хочется.
И мы продолжали прерванную бесду. Впрочемъ, на этотъ разъ говорилъ больше я, а она сидла за самоваромъ и слушала. Такъ незамтно пролетлъ вечеръ. Когда я собирался уходить, она вдругъ вспомнила:
— Ахъ, да, я забыла вамъ сказать,— я сегодня на вскрытіи порзалась.
Меня при этихъ словахъ точно обожгло что-то внутри.
— Ну, вотъ!— сердито сказалъ я.— Ужъ васъ угораздитъ всегда! Гд, покажите? Не очень сильно? Вы, конечно, прижгли сейчасъ же?
— Конечно, прижгла, — проговорила она, протягивая мн пораненную руку.— Пустяки, царапина!
Дйствительно, на ладони около большого пальца была небольшая царапинка, немножко покраснвшая и припухшая. Я приписалъ это уксусной кислот и не нашелъ ничего серьезнаго, но очень долго держалъ въ своей рук эту маленькую блую ручку, которую мн въ эту минуту ужасно хотлось поцловать. И какъ я жаллъ потомъ, что не поцловалъ!..
На другой день вечеромъ я былъ въ акушерской клиник на дежурств. Сидимъ мы съ товарищемъ въ корридор, болтаемъ, смемся, вдругъ къ намъ подходитъ студентъ-пятикурсникъ съ разстроеннымъ лицомъ.
— Господа, какой ужасный случай. Одна медичка умерла сегодня отъ зараженія крови.
Меня точно обухомъ по голов ударило. А студентъ продолжалъ:
— Завтра похороны. Нужно пойти, господа… внокъ… Что? Какъ фамилія? Кажется, Ступина. Не помню хорошенько. Ужасно, ужасно… какая смерть!..
Но я уже не слушалъ… Я вышелъ изъ клиники и пошелъ-было на Пески къ ней… Но на полдорог вспомнилъ, что ея уже нтъ, и вернулся назадъ. Вообще я смутно помню, что я длалъ и что чувствовалъ въ тотъ проклятый вечеръ. Зашелъ въ аптеку и купилъ полъ-унца хлоралъ-гидрата ‘pro me’. Потомъ пришелъ къ себ домой, веллъ зачмъ-то затопить печку,— должно быть, мн было холодно,— положилъ хлоралъ-гидратъ подъ подушку, легъ и заснулъ… И вотъ, какъ видите, живъ и до сихъ поръ… Я-то живъ, а она въ могил… На похоронахъ я не былъ. И даже не разспрашивалъ, какъ все это было. Посл уже, долго спустя, слышалъ смутно, что хоронили торжественно, были внки и цвты, за гробомъ шли студентки и студенты, пли ‘Святый Боже’, профессоръ химіи, говорятъ, плакалъ… она была его лучшая ученица… Разсказывали еще какія-то подробности, но я не интересовался, да, признаться, даже и не знаю, гд она похоронена. Зачмъ?.. Вдь тамъ только прахъ, а она сама… она сама… всегда вотъ здсь… въ моемъ…
Докторъ не договорилъ, всталъ и отошелъ въ сторону. Мы вс долго молчали, — только прибой шумлъ попрежнему настойчиво и упрямо.
— Да, печальная исторія!— проговорилъ наконецъ инспекторъ.— И сколько такихъ! Вотъ поэтому-то, когда я ду въ учебное время по желзной дорог и вижу вокругъ себя множество оживленныхъ молодыхъ лицъ, особенно женскихъ, мн становится грустно… Я думаю, какъ они молоды, счастливы, восторженны, какія надежды одушевляютъ ихъ, какія мечты рисуются имъ впереди, а что ихъ ждетъ? Я не говорю уже о разочарованіяхъ, обидахъ и всякаго рода неудачахъ, — нтъ, многихъ ждетъ впереди гибель, смерть, вотъ какъ эту бдную, милую Лизу Ступину. Что длать! Даромъ ничто не дается — судьба жертвъ искупительныхъ проситъ… Въ этомъ единственное утшеніе.
— Хорошо утшеніе!— иронически отозвался кто-то.
— А какже? Гд борьба, тамъ и жертвы. Не хочешь выходить на брань, сиди въ своей нор, — тамъ хоть и грязно, да тепло и сытно. А вышелъ въ чисто поле — длать нечего, подставляй лобъ подъ пули. И, я думаю, многіе предпочтутъ
Лучше пасть какъ дубъ въ ненастье,
Чмъ съ тростникомъ остаться жить,
Чтобы потомъ считать за счастье
Для франта тросточкой служить…
— Ну, это еще вопросъ!— возразилъ тотъ же ироническій голосъ.— Большинство думаетъ не такъ, и предпочитаетъ теплую конуру и корыто съ пойломъ.
— Ну, что-жъ, и пусть себ, насъ это большинство не интересуетъ. Мы заговорили не о гниломъ болот, а о живой и вчно дятельной волн. Тамъ смерть, здсь жизнь, тамъ разложеніе, здсь борьба, и хотя въ этой борьб отдльныя личности разбиваются и погибаютъ, но вдь дло-то ихъ остается, усилія-то ихъ не пропадаютъ даромъ. Погибнутъ одни — придутъ на ихъ мсто другіе — вотъ вдь въ чемъ суть!
Счастливъ, кто тломъ легъ своимъ,
Судьбой преслдуемъ неправой,
Воздвигъ ступень ко граду славы
Великодушно онъ другимъ…
— Экъ стихи-то, такъ и лзутъ изъ васъ!— засмялись кругомъ.— И откуда вы ихъ берете?
— Привычка-съ, батеньки мои, старая привычка отставного преподавателя словесности. Но о стихахъ посл, а вотъ ужъ если пошло на печальныя исторіи объ этихъ великодушныхъ жертвахъ судьбы, то позвольте мн тоже разсказать одну исторійку и присоединить къ имени Лизы Ступиной еще одно безвстное имя. По странной случайности, это тоже женщина, или, лучше сказать, двочка… но она составляетъ частицу той же общественной волны, только волна эта идетъ съ другой стороны, и героиня моя… впрочемъ, вотъ послушайте сами, а я постараюсь не утомлять очень вашего вниманія.
— Слушаемъ, слушаемъ, говорите!— послышались голоса.
Инспекторъ закурилъ папиросу и началъ:
— Это было, когда я еще служилъ въ С—й губерніи. Разъ прізжаю въ село Крутой-Яръ на экзамены, тамъ у меня учительница была, Ольга Ивановна, хорошая барыня и тоже въ своемъ род типъ… Но не о ней рчь, скажу только, что учительница она была прекрасная и числилась на хорошемъ счету. Ужъ одно то можетъ ее характеризовать, что Крутой-Яръ былъ почти сплошь населенъ раскольниками, и несмотря на это, Ольга Ивановна съумла такъ расположить крутоярцевъ въ свою пользу, что многіе посылали дтей своихъ учиться въ земскую школу. Впрочемъ, посылали только мальчиковъ, двочекъ — ни-ни, и не разъ Ольга Ивановна горько на это жаловалась. И вдругъ прізжаю къ ней на экзамены, гляжу, съ выпускными сидитъ двчонка… Можете себ представить мое изумленіе, я сначала даже глазамъ своимъ не поврилъ. Но нтъ, слышу, Ольга Ивановна вызываетъ: ‘Дарья Тинякова!’ и къ доск выходитъ эдакая пигалица, въ лаптишкахъ, въ красненькомъ платочк, носикъ пуговкой, глазами моргаетъ и отъ волненія фыркаетъ… Задаю задачу — ничего, ободрилась, млкомъ стукаетъ,— ршила хоть куда. Задаю другую — та же исторія. Заставилъ читать — высморкалась эдакъ обстоятельно въ подолъ сарафанчика, взяла книжку — прекрасно читаетъ! Спрашиваю Ольгу Ивановну, откуда у васъ эдакое чудо? Это, говоритъ, цлая исторія. И разсказываетъ мн, что Дарья Тинякова изъ раскольничьей семьи, что она сначала потихоньку отъ своихъ бгала къ ней учиться, но потомъ, конечно, все это открылось, и бдную двочку стали сильно притснять. Ее и били, и привязывали, и запирали, но Дарья какъ-то ухитрялась и снова пробиралась къ Ольг Ивановн. Всми правдами и неправдами ей удалось таки наконецъ подготовиться къ экзамену, и вотъ,— закончила Ольга Ивановна свой разсказъ,— какъ видите, она добилась цли. Эта исторія заставила меня сильно призадуматься. Какъ хотите, Дарьи Тиняковы вдь не каждый день встрчаются. Въ город, гд и школы, и гимназіи, и всякая такая штука, и то двочекъ приходится чуть не насильно тянуть къ грамот, а тутъ простая деревенская двчонка сама бжитъ въ школу, выноситъ за это побои, брань, воюетъ съ семьей — и все-таки получаетъ свидтельство объ окончаніи училища, это ужъ явленіе незаурядное, и такъ оставить его нельзя. Надо помочь Дарь Тиняковой… но какъ?
— Сколько ей лтъ?— спросилъ я Ольгу Ивановну.
— Пятнадцать. Это она ростомъ такая маленькая,— не растетъ, должно быть, отъ плохого питанія, а лтъ ей ужъ много. Черезъ годъ замужъ.
— Ну, зачмъ замужъ! Мы ей другое дло найдемъ!— сказалъ я.
Добрая душа такъ и засіяла.
— Ахъ, если бы!.. Ахъ, какъ я рада!.. Я ужъ думала ее на свой счетъ какъ-нибудь устроить.
— На свой счетъ… а сама получала 18 руб. 33 1/3 коп. въ мсяцъ! Вотъ настоящіе-то добрые люди, — они никогда не раздумываютъ, что и какъ, да хватитъ ли у нихъ силъ помочь, а прямо бросаются и длаютъ что нужно,— и всегда выходитъ хорошо! Эта черта и въ Лиз Ступиной была — помните? и за это Лиза мн особенно полюбилась.
— Ну, я, конечно, расхохотался надъ ‘своимъ счетомъ’ Ольги Ивановны, у меня родился другой планъ, непохожій на ея. Ольга Ивановна хотла помочь Дарь Тиняковой учиться дальше, а я, напротивъ, хотлъ, чтобы Дарья Тинякова осталась въ деревн и учила другихъ. Ольга Ивановна хотла ее оторвать отъ семьи, а я, наоборотъ, хотлъ прикрпить ее къ ней. Я разсуждалъ такъ: полуинтеллигентныхъ выходцевъ изъ деревни у насъ много, но вс они бгутъ въ городъ, неудовлетворенные деревенской жизнью, и ихъ знанія, которыя могли бы пригодиться въ деревн, пропадаютъ безъ пользы. Нужно создать такой типъ деревенскаго интеллигента, который оставался бы въ своей семь, въ своей деревн, жилъ бы ея жизнью и помогалъ бы ей своими знаніями. Эта мысль являлась у меня и раньше, но я не имлъ случая ее осуществить, теперь случай явился — Дарья Тинякова… Пусть она подготовится, подучится и, если возможно, сдастъ экзаменъ на сельскую учительницу. Тогда я сдлаю ее помощницей въ той же Крутоярской школ, а впослдствіи она, вроятно, будетъ и учительницей. Такимъ образомъ Дарья Тинякова остается на своей родной почв и поэтому ея дятельность должна быть особенно плодотворна. Въ качеств ‘своей’ она будетъ ближе къ нуждамъ деревни, и деревня отнесется къ ней съ большимъ довріемъ, чмъ къ чужому человку. Ея личный примръ подйствуетъ заразительно, и за первою Дарьей Тиняковой явятся десятки и сотни другихъ Тиняковыхъ… Однимъ словомъ, развивая свой планъ Ольг Ивановн, я такъ размечтался, что даже и про экзаменъ забылъ, спасибо, она напомнила. Но хотя я и былъ ослпленъ своими Маниловскими мечтами, однако замтилъ, что Ольга Ивановна какъ будто не очень имъ сочувствуетъ. И дйствительно, она смотрла на дло иначе, она мн посл все это высказала. И какъ вы увидите дальше, она была права… увы, несмотря на свой почтенный возрастъ и на званіе инспектора народныхъ училищъ, я былъ наивенъ, какъ Щедринскій пискарь, и совершенно не зналъ деревни.
Я ухалъ, но о Дарь Тиняковой не забылъ и при случа справлялся о ней у Ольги Ивановны. Дарья жила попрежнему у родныхъ, такъ же потихоньку бгала въ школу, украдкой читала книжки и готовилась, а въ промежуткахъ между ариметикой и закономъ Божіимъ ее колотили, посылали на рчку мыть блье, а по праздникамъ заставляли читать раскольничьи псалмы. И я, глупый старый пискарь, восхищался всмъ этимъ и разсказывалъ своимъ городскимъ знакомымъ о необыкновенной двочк, которую, представьте!— колотятъ, а она все-таки учится! И я увренъ, что если бы Дарью перестали бить, а напротивъ, позволили бы ей учиться сколько угодно, — три четверти интереса къ ней наврное бы ослабло, и, вроятно, о ней даже скоро бы и позабыли. Вотъ до чего могутъ дойти люди, ослпленные какой-нибудь односторонней идеей, въ особенности если эта идея принадлежитъ ихъ собственному творчеству…
Прошелъ годъ, я опять былъ у Ольги Ивановны и, конечно, освдомился о Дарь Тиняковой. Ольга Ивановна съ унылымъ видомъ сообщила мн, что Дарь очень плохо живется. Дома ее подомъ дятъ, книжки у нея рвутъ и жгутъ, такъ что она уже туда книгъ не беретъ, а бгаетъ заниматься въ школу, когда урветъ минутку. Но и это бываетъ рдко, потому что совершенно нтъ времени: ее засадили ткать и строго слдятъ, чтобы она выполняла заданные уроки, столько-то аршинъ въ день. При такихъ условіяхъ, конечно, о подготовк нечего было и думать. Выслушавъ все это, я возмутился и тутъ же далъ Ольг Ивановн слово, что пристрою Дарью куда-нибудь въ школу грамотности пока, а потомъ можно будетъ назначить ее и помощницей. Ольга Ивановна опять просіяла и горячо меня благодарила за Дарью.
Но хотя общать-то я и общалъ, однако выполнить это было не такъ-то легко. Школы грамотности у насъ въ губерніи были не въ мод, ихъ было очень мало, и для Дарьи пришлось бы открывать новую, церковно-приходскія школы были переполнены, да если бы и удалось какъ-нибудь пристроить Дарью въ одну изъ нихъ, что бы сказали ея родители, а мн вовсе не хотлось возстановлять ихъ противъ себя и подготовить между ними и Дарьей полный разрывъ. Положеніе, батеньки вы мои, было щекотливое, но я ршилъ, ‘разсудку вопреки, наперекоръ стихіямъ’ устроить это дло — и устроилъ. Прежде всего, конечно, нужно было уломать Дарьиныхъ родителей отпустить дочь изъ дому, и въ одно изъ посщеній Крутояра я, надвъ фуражку съ кокардой, чтобы произвести боле впечатлнія, отправился къ Тиняковымъ. Я ожидалъ, что меня тамъ встртятъ чуть не съ дрекольями и заране приготовился принять мученическую кончину, но, къ моему величайшему удивленію, все обошлось благополучно. Меня приняли хотя и не съ распростертыми объятіями, но довольно вжливо, а отецъ Дарьи, мозглявый и какой-то растерянный мужиченко, оказался даже очень податливымъ и все мн поддакивалъ. Я даже немножко былъ разочарованъ: въ воображеніи моемъ рисовались эпическія фигуры грозныхъ фанатиковъ, въ род попа Аввакума, и вдругъ, самый обыкновенный деревенскій, запуганный мужикъ… Жена его тоже не выражала никакого протеста, и меня только смущали какія-то дв старухи,— настоящія вдьмы изъ Макбета!— которыя зловще выглядывали на меня съ печки и что-то бормотали. Дарья во время переговоровъ была тутъ же, она сидла у окна и пряла, не поднимая глазъ и не говоря ни слова, я замтилъ только, что у нея дрожали губы, и она то краснла, то блднла, какъ полотно.
— Ну-къ, что-жъ!— мямлилъ отецъ.— Пущай… Мы съ нея воли не сымаемъ. Хочь иди, хочь нтъ… Слышь, что-ль?.. Дашутка!..
‘Дашутка’ молчала, и только веретено нервно прыгало въ ея рукахъ: ‘жи… жи…’ Старухи зловще бормотали на печи. Я вздохнулъ съ облегченіемъ, когда вышелъ отъ Тиняковыхъ, самое главное было улажено и какъ легко… ‘Ольга Ивановна добрая душа, и наврное преувеличиваетъ!— думалъ я. Ей везд мерещатся ужасы и по ея словамъ родители Дарьи выходили какими-то извергами. А какіе же они изверги? Самые обыкновенные и даже, кажется, добрые люди’…
Я опять разсуждалъ, какъ благодушный пискарь. Я думалъ, что мучить и калчить могутъ только изверги, а между тмъ именно добрые-то и любящіе иногда и бываютъ самыми жестокими мучителями, и даже такъ бываетъ, что чмъ больше они любятъ, тмъ сильне терзаютъ того, кого любятъ… Итакъ, иду это я себ и размышляю, вдругъ слышу кто-то за мною бжитъ и зоветъ меня по имени. Оглядываюсь — Дарья Тинякова, накинула на голову какой-то рваный зипунишко и догоняетъ меня. Я остановился, а она добжала, схватила меня за руку и ну цловать ее. И ничего не говоритъ, только всхлипываетъ. Признаюсь, я даже прослезился, такъ это меня тронуло. ‘Ну, ну’, говорю и хочу отнять у нея руку, а она вцпилась и рыдаетъ-рыдаетъ. Потомъ подобрала свой зипунишко, который свалился съ нея, и опять побжала назадъ. Я ей даже сказать ничего не усплъ. Но такъ она меня растрогала, что я всю дорогу думалъ о ней и во что бы то ни стало ршилъ ее устроить. Это мн удалось. Верстахъ въ пяти отъ Крутояра была деревнюшка, такъ себ, выселки не выселки, хутора не хутора, подъ названіемъ Козье Болото. Тамъ было всего дворовъ тридцать, но ребятъ имлось множество, и иные бгали за пять верстъ учиться въ Крутоярскую школу. Зимой въ мятели, которыя въ С—й губерніи бываютъ такія, что деревни съ крышами заметаетъ, это было неудобно, и вотъ я ршилъ открыть тамъ школу грамотности. Земство согласилось, наняли у бобылки хату, положили учителю 30 руб. въ годъ, и Дарья Тинякова водворилась на Козьемъ Болот. Сначала дло шло прекрасно. Ольга Ивановна сообщала мн въ письмахъ, что Дарья наша на седьмомъ неб, и я былъ очень радъ и доволенъ. По весн, разъзжая по ввреннымъ мн школамъ, я нарочно сдлалъ крюкъ и захалъ въ Козье Болото, чтобы посмотрть, какъ орудуетъ тамъ Дарья Тинякова. И что же, господа, я былъ пораженъ, просто пораженъ успхами Дарьиныхъ учениковъ! У нея ихъ было, положимъ, всего 17 человкъ, но для неопытной учительницы, какою была Дарья, и этого черезчуръ уже достаточно. А между тмъ дло было поставлено превосходно, читали и писали вс очень хорошо, объясняли прочитанное толково, но главное, что меня особенно поразило и чего я не ожидалъ въ виду молодости и происхожденія Дарьи — это образцовый порядокъ въ школ и поведеніе учениковъ. Никто не совался впередъ, никто не галдлъ, когда не спрашивали, и въ то же время ни у кого не замчалось того запуганнаго вида, который характеризуетъ учениковъ черезчуръ строгаго учителя, придающаго большое значеніе школьной дисциплин. И сама Дарья была такая степенная въ своемъ синемъ кубовомъ сарафан, въ лаптяхъ съ блыми онучами, въ темненькомъ платочк, низко надвинутомъ на глаза, что я былъ тронутъ и умиленъ до глубины души. Учительница въ лаптяхъ!.. Учительница изъ народа, изъ самаго, такъ сказать, сердца деревни!.. Видали ли вы, батеньки мои, что-нибудь подобное? Сомнваюсь…
Я возвратился домой въ самомъ приподнятомъ настроеніи духа и всмъ своимъ знакомымъ разсказывалъ о необыкновенной учительниц, а главное о томъ, что она самая простая деревенская двушка и даже ходитъ въ лаптяхъ. Конечно, ахи, охи!.. ‘Какъ? Неужели въ лаптяхъ? Ахъ, какъ это интересно! Какъ это мило… И пусть себ она такъ и остается въ лаптяхъ…’ Нкоторыя дамы даже пролили слезу умиленія надъ этими лаптями, точно именно въ нихъ-то и была суть, а о томъ, каково живется самой Дарь,— никто и не спросилъ. О лаптяхъ Дарьиныхъ говорили, а о душ-то ея и не подумали. Такъ-то и бываетъ на свт, что люди больше интересуются декораціей, чмъ пьесой. Теперь все это противно вспомнить, а тогда вдь я, старый дурень, и самъ принималъ участіе въ этой комедіи, самъ громче всхъ кричалъ: ‘лапти, лапти!..’ Эхъ, не хочу говорить, стыдно становится, — и хорошо, что темно, а то бы увидли, какъ я покраснлъ… Такъ прошелъ годъ. Вдругъ до меня начинаютъ доходить какіе-то смутные слухи, что въ Крутояр неладно, что Дарьей Тиняковой недовольны, что она тамъ ведетъ себя какъ-то нехорошо. Потомъ получаю отчаянное письмо отъ Ольги Ивановны, пишетъ, что Дарью кто-то преслдуетъ, что на нее пишутъ доносы, что ей грозитъ увольненіе, потому что ее обвиняютъ въ неблагонадежности… Что за ерунда, думаю. Откуда у деревенской двочки возьмется какая-то ‘неблагонадежность’? Просто, вроятно, какой-нибудь пустякъ, Дарья по молодости лтъ сдлала какую-нибудь безтактность, а Ольга Ивановна по своему обыкновенію все раздула и преувеличила. Однако, ршилъ при случа навести справки и разслдовать дло. Только сижу однажды утромъ въ своемъ кабинет, приходитъ жена и сообщаетъ, что меня спрашиваетъ какая-то ‘баба’. Что за баба, говорю,— ко мн бабы не ходятъ.
— Да нтъ же, говоритъ, тебя спрашиваетъ! Выхожу, вижу, дйствительно, стоитъ женщина въ плохенькомъ тулупчик, въ лаптяхъ, платкомъ покрыта. Всматриваюсь — Дарья Тинякова! Ну, я сейчасъ же, къ удивленію всхъ своихъ домочадцевъ, взялъ ее за руку, повелъ къ себ, посадилъ въ кресло и сталъ разспрашивать. Вижу, двочка взволнована страшно, еле говоритъ и все слезы глотаетъ.
— Да что такое случилось? говорю. Вы успокойтесь, разскажите!
— Уволили меня, шепчетъ. Училищный совтъ… школу закрыли, учениковъ разогнали… не знаю, что длать…
И зарыдала. Я совсмъ растерялся, ничего не понимаю, за что уволили, почему учениковъ разогнали… Даетъ она мн письмо отъ Ольги Ивановны, читаю и опять ничего не понимаю. Какой-то дьячковъ сынъ мтилъ на Дарьино мсто и написалъ на нее доносъ, что будто бы она совращаетъ въ расколъ учениковъ и читаетъ имъ книгу Маргаритъ и Златаго Бисера. Прізжалъ членъ училищнаго совта, производилъ разслдованіе… Потомъ зачмъ-то на сцену появился земскій начальникъ, вызывалъ къ себ Дарью, кричалъ на нее, топалъ ногами и угрожалъ посадить въ холодную. Потомъ явился сотскій съ бумагой, школу запечатали, Дарью и учениковъ прогнали — вотъ и все…
— Правда это, что Ольга Ивановна пишетъ?— спрашиваю Дарью.
— Правда, говоритъ и начинаетъ разсказывать мн кое-какія подробности. Вижу, дйствительно, исторія вышла какая-то скверная, но успокаиваю Дарью, ободряю, какъ могу, хотя чувствую, что на душ кошки скребутъ. Вдь доносъ въ своемъ род ‘слово и дло’, и хотя знаешь, что на дыбу теперь тебя не потянутъ, а все-таки какъ-то непріятно…
— Да вы и правда не читали ли имъ такія книги? спрашиваю.
— Никогда не читала, да и книгъ такихъ не видала. Слышала, что у начетчицы нашей, Прасковьи, будто есть такія, а сама ихъ не видала и не читала…
— Хорошо,— успокоилъ я ее, далъ ей немножко денегъ,— это вдь самый удобный способъ помогать ближнему: далъ копйку и святъ. Она поблагодарила и какъ будто повеселла.
— Такъ что же мн теперь длать? говоритъ.
— Ступайте, говорю, домой, поживите пока у родныхъ, а тамъ я разслдую дло и опять васъ куда-нибудь пристрою.
— Ужъ сдлайте милость, говоритъ. Ужъ я не знаю, какъ теперь и къ роднымъ-то пойду. Вдь они, когда меня въ Козье Болото провожали, такъ сказали, чтобы я къ нимъ и глазъ не показывала. А теперь я опять къ нимъ вернусь…
— Ну, что-жъ, говорю, вдь не зври же они. Ну, побранятъ, да и отстанутъ.
— А ужъ пуще всего мн учениковъ-то жалко,— проговорила вдругъ она и опять заплакала.— Такъ я къ нимъ привыкла и такъ мн школа эта полюбилась — въ жизнь бы не разсталась… Ужъ пожалуйста, назначьте меня опять въ какую-нибудь школу!..
Я общалъ, преподалъ ей нсколько благоразумныхъ совтовъ, и она ушла опять къ себ домой, откуда пришла пшкомъ за 70 верстъ. Я видлъ изъ окна, какъ она съ палочкой въ рукахъ переходила черезъ улицу, и въ эту минуту ея маленькая фигурка показалась мн такой жалкой и безпомощной, что сердце у меня сжалось, и я чуть было не крикнулъ ей, чтобы она вернулась… Но она свернула за уголъ и скрылась. И больше я никогда уже ее не видлъ…
Я принялся за разслдованіе. Дло оказалось, какъ я и предполагалъ, скверное и хлопотливое. Были и доносы, и сплетни, и всякая грязь, которую люди всегда пускаютъ въ ходъ, когда хотятъ погубить своего ближняго. О бдной Дарь разсказывали разные ужасы и даже не пощадили ея нравственности. Возвратиться ей въ Козье Болото было немыслимо, а тутъ какъ разъ подосплъ циркуляръ о закрытіи школъ грамотности и преобразованіи ихъ въ церковно приходскія. Конечно, пристроить ее въ церковно-приходскую школу было возможно, но на это требовалось время, нужно было выжидать, подлаживаться, подготовить почву, а какъ тутъ выжидать, когда Ольга Ивановна бомбардируетъ меня письмами и чуть не вопіетъ о помощи. Наконецъ она присылаетъ мн письмо, въ которомъ прямо обращается съ просьбой найти Дарь какое-нибудь мсто въ город, хоть въ горничныя, хоть въ няньки, только ради Бога, потому что иначе невозможно… Я разсердился. Во-первыхъ, мн эта исторія уже разстроила нервы и начала надодать, во-вторыхъ, приставанія Ольги Ивановны начали казаться мн черезчуръ назойливыми и неделикатными,— вдь знаетъ же она, что у меня не одно это дло на плечахъ, и не могу же я думать только о Дарь да о Дарь! Наконецъ, въ-третьихъ, просьба найти Дарь мсто въ город мн совсмъ не понравилась, — помилуйте, а какъ же лапти? Вдь тогда ей придется ихъ снять, а что же останется отъ Дарьи, когда она наднетъ башмаки, и чмъ я буду восхищать моихъ знакомыхъ дамъ, пріятныхъ и очень пріятныхъ и во всхъ отношеніяхъ пріятныхъ?.. Нтъ-съ, я на это несогласенъ! Я написалъ Ольг Ивановн очень рзкое письмо, въ которомъ упрекалъ ее за то, что она не хочетъ ждать, совтовалъ ей быть благоразумной и въ заключеніе ршительно отказывалъ найти Дарь мсто въ город и при этомъ распространился на тему о вред города для крестьянской неиспорченной души и о страшномъ преступленіи, которое мы, интеллигенты, беремъ на себя, когда отвлекаемъ полезныя силы отъ деревни. Не помню хорошенько, но, кажется, я даже помянулъ и лапти…
Отправивъ это жестокое и глупое письмо, я успокоился. Ольга Ивановна замолкла, всякіе слухи о Дарьиномъ дл прекратились, и я въ свою очередь сталъ забывать о немъ. Такъ, иногда, бывало, вспомнишь какъ о чемъ-то непріятномъ (‘ахъ, да!.. Тинякова… надо, надо что-нибудь для нея сдлать’), сердце какъ-то защемитъ, и опять стараешься отогнать отъ себя это воспоминаніе прочь, до боле удобнаго времени. А тутъ подошли каникулы, я взялъ отпускъ, ухалъ въ Финляндію — и совсмъ отршился отъ всякихъ длъ. Въ Финляндіи я отдохнулъ и поправился и, возвратившись домой, съ усердіемъ принялся за дла. Вспомнилъ и о Дарь Тиняковой, вспомнилъ, что я еще до сихъ поръ ничего для нея не сдлалъ, и сердце опять какъ-то болзненно сжалось. Но я сейчасъ же утшилъ себя мыслью, что теперь-то ужъ я займусь этимъ дломъ какъ слдуетъ, и ршилъ въ первую же поздку навстить Крутой Яръ и побывать у добрйшей Ольги Ивановны.
Прізжаю. Та же школа, г же ребята, но Ольга Ивановна встрчаетъ меня какъ-то странно, не попрежнему: не то оффиціально, не то сконфуженно. И похудла, вижу, осунулась, и какія-то новыя морщинки на лиц появились.
— Что это вы, говорю, Ольга Ивановна? Больны были?
— Нтъ, такъ,— отвтила и больше ничего.
Когда ученики разошлись и я остался, по обыкновенію, попить чайку у Ольги Ивановны, вижу, все какъ-то избгаетъ она меня, то уйдетъ, то придетъ,— какъ будто по хозяйству хлопочетъ.
— Ольга Ивановна, говорю, да сядьте вы, посидите со мной. Вдь мы съ вами давно не видались.
— Да, давно, говоритъ, а сама на меня и не глядитъ.
— Что новаго у васъ? спрашиваю. Что Дарья Тинякова? Какъ вдругъ она поблетъ вся, какъ задрожитъ, потомъ схватилась за голову, зарыдала и бросилась вонъ изъ комнаты. Я за ней. Смотрю положила она голову на парту и заливается. Я ей воды, по голов ее глажу, уговариваю, а у самого такъ руки и трясутся.
— Что съ вами, Ольга Ивановна? Успокойтесь, скажите… Можетъ быть, вы на меня за то письмо сердитесь? Такъ простите, пожалуйста, я тогда разстроенъ былъ. Теперь ужъ зато примусь за дло какъ слдуетъ, вотъ увидите, устроимъ нашу Дарью…
— Не надо, говоритъ, теперь ужъ не надо.
— Почему не надо?
— Нтъ больше нашей Дарьи… не нужно ей ничего. Умерла она.
Я такъ и слъ, и стаканъ съ водой на полъ брякнулъ.
— Какъ такъ умерла?
— Такъ и умерла… не вынесла… Травили ее, травили… со всхъ сторонъ… пошла въ сарай и повсилась..
Признаюсь, господа, я никому изъ васъ не желалъ бы пережить такой минуты, какую я тогда пережилъ… И врите ли, не могъ боле оставаться въ С—й губерніи, ни за что,— какъ пріхалъ домой, сейчасъ же подалъ прошеніе о перевод и черезъ два мсяца былъ въ Т., гд служу и до сихъ поръ.
Онъ замолчалъ, молчали и мы.
А прибой все шумлъ и все такъ же бились о камни упрямыя волны, и не успвала разбиться одна волна, какъ на смну ей прибгала другая.