ШКОЛЯРЫ.
ШКОЛЯРЫ.
(Сцены и характеристики).
I.
II.
В. I. Дмитріева.
‘Міръ Божій’, No 11, 1897
Школяры, Дмитриева Валентина Иововна, Год: 1897
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Еще рано, на двор темь, ни зги не видно, а школьный сторожъ, Мосей, уже всталъ, приволокъ со двора старновки и затопилъ печь. Веселый трескъ огня наполнилъ и оживилъ полутемную, холодную школу, и сдые клубы морознаго пара, ворвавшіеся въ дверь, проникли во вс щели перегородки, за которою жида ‘учителька’, забрались подъ одяло и разбудили крпко спавшую молодую двушку. Она открыла заспанные глаза, недовольно посмотрла вокругъ и, съежившись, опять укрылась одяломъ, чтобы ‘доспать’. Но не тутъ-то было: неугомонный Мосей началъ ставить самоваръ и окончательно прогналъ сонъ. Онъ всегда длалъ это шумно и со многими приключеніями: вопервыхъ, вытрясъ самоваръ и уронилъ крышку, которая съ грохотомъ покатилась подъ печку, потомъ принесъ обледенлое ведро съ водой и налилъ самоваръ, по обыкновенію забывъ завернуть кранъ,— холодная вода съ потекла по полу, подъ парты, за перегородку…
— О. будь ты неладно!— ворчалъ Мосей, и съ тряпкой принялся елозить по полу.
— Ахъ, ты, Господи!— вздыхала ‘учителька’, ежась подъ одяломъ и затыкая уши, чтобы не слышать этой возни.
А Мосей снялъ уже съ себя огромный чоботъ и изо всей силы раздуваетъ самоваръ. Искры сыплются, раскаленные угли трещатъ, огонь гудитъ въ труб, пожирая связки соломы, и блдно-голубой зимній разсвтъ начинаетъ заглядывать въ замерзшія окна.
— Александра Митревна! Вставайте!— кричитъ Мосей, стуча кулаками въ перегородку.
Александра Дмитріевна молчитъ.
— Вставайтежъ, бо ужъ время! Сейчасъ хлопцы будутъ собираться!
‘А вотъ не встану!’ думаетъ учительница и съ головой укутывается одяломъ.
Перегородка трещитъ и шатается подъ усердными ударами Мосея.
— Да ну бо, вставайте же! И самоваръ уже утекъ! Слышите?
— Да слышу, слышу, слышу!— сердито откликается, наконецъ, Александра Дмитріевна.— Ну, что это такое, Господи ты Боже мой? Ну что, что?
— Какъ что? Вставать надо, вотъ что!
— Извергъ ты, Мосей! Еще темно, рано…
— Гд же рано, когда свтъ во вс окна, и хлопцы уже бгутъ…
Дйствительно, въ сняхъ послышались голоса, смхъ и топотъ многихъ ногъ. Надо вставать.
Ученики, между тмъ, собирались. Дверь безпрестанно отворялась и затворялась, ребята въ полушубкахъ, въ шапкахъ, съ подвязанными ушами, съ холщовыми сумками черезъ плечо, въ которыхъ вмст съ ломтями хлба болтались буквари, толкаясь, переругиваясь, стуча ногами, разсаживались по мстамъ. Одни, боле аккуратные, обивали у порога снгъ съ сапоговъ, другіе, усвшись, вынимали изъ сумокъ ломти хлба и закусывали, нкоторые, побойче, забирались на парты и, отыскавъ щелку, заглядывали за перегородку, что длаетъ ‘учителька’? Александра Дмитріевна отъ этихъ любопытныхъ взоровъ уже всякія мры принимала: завшивалась платками, заклеивала бумагой дырки, и все-таки малыши не унимались и находили способы наблюдать за ‘учителькой’.
— Сенька, не толкайся!.. Я учительк скажу… Что она длаетъ?.. Умывается… А теперь чай пьетъ… Не замай, говорю!.. Ой, ногу отдавили… Пусти… Здравствуйте, Александра Митревна!
Послышался смхъ, кого-то толкнули, кто-то съ шумомъ упалъ съ парты.
— Тише, тише вы!— крикнула учительница, стуча въ перегородку.
Шумъ затихъ, ученики занимали свои мста, доставали книжки, грифельныя доски и раскладывали ихъ по партамъ. Дежурный, Иванъ Черныхъ, первый ученикъ старшей группы, стеръ съ доски и приготовилъ млки. Всхъ учениковъ въ школ было около 70 человкъ, младшая группа, самая многочисленная — такъ называемые ‘звуковики’ — занимала одну половину школы, на другой сторон сидли среднее отдленіе и старшая группа, изъ которой 8 человкъ готовились къ весеннему выпускному экзамену. Это былъ самый серьезный и солидный элементъ школы, они держали себя особнякомъ, шалили умренно, наблюдали за порядкомъ и къ звуковикамъ относились свысока.
Самому старшему изъ нихъ, едору Будякову, уже 16 лтъ. Это высокій, стройный мальчикъ съ черными кудрявыми волосами и красивымъ спокойнымъ лицомъ. Онъ одтъ въ новый полушубокъ, подпоясанный зеленымъ шерстянымъ кушакомъ, на ногахъ у него хорошіе сапоги, обильно смазанные дегтемъ. Держится онъ съ большимъ достоинствомъ и разыгрываетъ изъ себя совсмъ взрослаго парня. Товарищи зовутъ его ‘женихомъ’, потому что Будяковъ посщаетъ уже посидлки и ходитъ ‘на улицу’, т. е. участвуетъ въ двичьихъ хороводахъ. Но Будяковъ къ насмшкамъ товарищей равнодушенъ и на задиранія ихъ не отвчаетъ. Онъ никогда не ругается, не дерется, когда къ нему пристаютъ и дразнятъ его, онъ всегда ровенъ, спокоенъ и молчаливъ съ оттнкомъ нкотораго высокомрія. Отецъ его самый богатый мужикъ въ сел и занимается скупкой скота, едоръ, какъ только получитъ ‘льготу’, т. е. свидтельство объ окончаніи курса въ школ, тоже будетъ гонять гурты, возить откормленный скотъ въ Москву и наживать деньги. Такъ, по крайней мр, вс думаютъ, но что думаетъ самъ едоръ — неизвстно. Онъ всегда молчитъ, и никто не знаетъ, о чемъ онъ думаетъ. Даже когда его ругаютъ ‘шибаенкомъ’ и кричатъ ему вслдъ: ‘что, шкуроды, много, небось, съ тятькой денегъ-то награбастали!’ онъ и тогда молчитъ и смотритъ вокругъ себя непроницаемымъ взглядомъ. Сама Александра Дмитріевна часто смущается передъ этимъ взглядомъ и никакъ не можетъ понять Будякова и его мыслей. едоръ же всегда смотритъ такъ, какъ будто понимаетъ ея мысли о немъ, и это еще боле ее смущаетъ. Въ школ его не любили, задушевныхъ пріятелей у него не было, и только одинъ Макаръ Черлянцевъ почему-то льнулъ къ нему и на занятіяхъ садился всегда рядокъ съ нимъ.
Макаръ Черлянцевъ былъ некрасивый золотушный парень лтъ 15, съ красными гноящимися глазами безъ рсницъ, съ землистымъ, отечнымъ отъ плохого питанія лицомъ, съ желтыми жидкими волосами, торчавшими во вс стороны на его большой четырехугольной голов. Одтъ онъ былъ въ старенькій сермяжный зипунъ съ заплатами и прорхами, изъ которыхъ выглядывала такая же дырявая синяя рубаха, на ногахъ у него были стоптанные лапти и онучи, перевитыя веревкой. Мать его была бобылка, жила гд-то на околиц, въ развалившейся избенк, и зимой ходила ‘въ кусочки’, а лтомъ нанималась на поденщину и тмъ кое-какъ существовала. Нердко и Макару приходилось надвать суму, поэтому онъ посщалъ школу неаккуратно и учился уже шестой годъ. Вообще изъ-за школы ему пришлось вынести много непріятностей,— и одежды не было, и мать его часто била за то, что онъ вмсто того, чтобы побираться, сидитъ зря въ училищ,— но, несмотря на вс эти препятствія, Макаръ продолжалъ упорно учиться и съ грхомъ пополамъ дотянулъ-таки до ‘льготы’. Его тянуло въ школу, и онъ часто убгалъ туда изъ дому потихоньку отъ матери. Ему нравилась школьная обстановка, нравилось многолюдство, товарищество, онъ любилъ этотъ веселый гамъ ребячьихъ голосовъ, веселую возню, веселыя игры въ перемну, и хотя самъ не принималъ въ нихъ участія, потому что былъ застнчивъ, но всегда съ удовольствіемъ наблюдалъ за играющими, стоя гд-нибудь въ сторонк и тихо улыбаясь. Въ эти минуты онъ на время забывалъ всю свою горькую долю и голодное житье, голодную бдность, унизительное нищенство подъ окошками .и, глядя на другихъ, мысленно представлялъ себя такимъ же, какъ и вс… Но больше всего онъ любилъ едора Будякова и учительницу, по его мннію, это были самые лучшіе люди на свт, и за нихъ онъ пошелъ бы въ огонь и въ воду. Но чувства, которыя онъ питалъ къ этимъ лицамъ, были различны. Учительницу онъ просто любилъ за то, что она была къ нему ласкова, часто оставляла его въ школ посл занятій, кормила обдомъ и поила чаемъ, дарила ему книжки, а однажды даже сшила рубаху, едора же Будякова онъ не столько любилъ, сколько обожалъ. Все въ Будяков казалось ему необыкновеннымъ и привлекательнымъ, и его красота, и серьезность, и хорошая одежда, но главное то, что Будяковъ такой красивый, богатый, умный, снисходитъ къ нему, не гнушается ‘водиться’ съ нищимъ, въ школ садится рядомъ съ нимъ, по улиц ходитъ вмст и никогда, ни разу, не посмялся надъ нимъ и не назвалъ его ‘побирашкой’, какъ другіе ребята… Вотъ этого Макаръ никакъ не могъ понять и за это преклонялся передъ сыномъ шибая.
По сосдству съ Черлянцевымъ и Будяковымъ сидлъ Иванъ Черныхъ — ‘первый ученикъ’ — худенькій мальчикъ, съ блымъ веснусчатымъ лицомъ, свтлыми волосами и свтлыми дтскими глазами. Ему было уже 12 лтъ, но онъ казался совсмъ ребенкомъ. Говорилъ онъ тоненькимъ голоскомъ, часто улыбался и при этомъ немножко кривилъ губы, любилъ читать и разсказывать о прочитанномъ, вообще любилъ поговорить и пофилософствовать. Онъ вчно что-нибудь разсказывалъ или спрашивалъ, и часто Александра Дмитріевна, гуляя по вечерамъ, слышала знакомый тоненькій голосокъ, доносившійся изъ группы ребятишекъ, собравшихся на завалинк. Это ужъ наврное Иванъ Черныхъ повствовалъ о чемъ-нибудь — либо о звздахъ, на которыя онъ очень любилъ заглядываться, либо о какой-нибудь занятной книжк, которую дала почитать ‘учителька’, либо просто о разныхъ домашнихъ длахъ и событіяхъ, имющихъ особенный интересъ.
На слдующей парт сидли двоюродные братья — Сикидины, Григорій и Михаилъ. Они оба были изъ огромной крестьянской семьи, еще не знавшей раздла и сохранившей патріархальные нравы и обычаи. Все у Сикидиныхъ было свое, — хлбъ, скотина, холсты, овчины, ребята были сытые, здоровые, одежда на нихъ грубая, во крпкая, и на завтракъ въ школу они всегда приносили съ собой огромные ломти сала, или лепешки съ творогомъ, или пшенныхъ блиновъ съ яйцами. Особеннымъ уваженіемъ пользовался Григорій Сикидинъ, хотя онъ и былъ моложе брата. Низенькій, приземистый, съ черными, какъ смоль, густыми волосами, остриженными на подобіе шапки, съ смуглымъ румянымъ лицомъ, густо усяннымъ крупными коричневыми веснушками, Григорій отличался необычайной подвижностью и вертлявостью. Онъ не могъ спокойно посидть на мст, постоянно ерзалъ по скамь, ко всему прислушивался, во все вмшивался, все подмчалъ, всхъ задиралъ и не мало хлопотъ доставлялъ учительниц своимъ неугомоннымъ характеромъ. Маленькіе, живые, каріе глазки его такъ и бгали по сторонамъ, вздернутый носикъ вчно былъ на сторож, какъ у зврка, выраженіе лица было плутоватое, задорное и смышленое. Во всхъ школьныхъ длахъ, играхъ и проказахъ онъ былъ первымъ затйникомъ и заправилой. Завязывалась ли какая-нибудь драка или устраивались кулачки, Гришка, глядь, ужъ тутъ, впереди всхъ, и шумитъ, и суетится, разставляетъ ‘стнки’, опредляетъ условія, судитъ, рядитъ…
Михаилъ Сикидинъ ничмъ не походилъ на своего брата. Это былъ высокій, неповоротливый, здоровенный малый съ лнивыми движеніями и равнодушнымъ взглядомъ большихъ голубыхъ глазъ. Все онъ длалъ какъ будто нехотя, учился плохо, читалъ съ запинками и даже подняться со скамьи ему, повидимому, было страшно трудно, такъ неохотно и съ такимъ отвращеніемъ на лиц онъ это длалъ. Когда его вызывали къ доск длать задачи, на него просто противно было смотрть. Лицо его принимало тупое, животное выраженіе, глаза смотрли сонно, млокъ валился изъ рукъ и весь онъ какъ-то опускался и осдалъ на земь, точно мшокъ. Но такимъ онъ былъ только въ школ, выйдя на улицу, Михаилъ совершенно преображался. Уже на крыльц онъ пріободрялся, плотно затягивалъ кушакъ и, нахлобучивъ шапку, изо всхъ силъ, чуть не бгомъ, спшилъ домой. Дома, наскоро повши, онъ сейчасъ же снова одвался и бжалъ на дворъ осмотрть лошадей, коровъ, словомъ ‘по хозяйству’. Къ школ и къ ученью Михайло относился равнодушно и давно бы бросилъ это дло, если бы не ‘льгота’.
Рядомъ съ Гришкой сидитъ его закадычный другъ и пріятель, Митька Журавлевъ, по прозванію ‘Кочетъ’, т. е. птухъ. И дйствительно, Митька очень похожъ на птуха съ своимъ торчащимъ постоянно кверху рыжимъ хохолкомъ, востренькимъ носикомъ и круглыми желтыми глазами. Онъ тоже очень живой, веселый мальчикъ, плясунъ, псенникъ и мастеръ играть на жилейкахъ. Въ семь у него живутъ очень бдно, часто хлба не бываетъ и самъ онъ одтъ въ какія-то лохмотья, но веселая улыбка до ушей не сходитъ у него съ лица и до всякихъ шалостей онъ большой охотникъ. Съ звуковиками онъ постоянно воюетъ и они его терпть не могутъ, учительница уже нсколько разъ наказывала его за то, что онъ обижаетъ маленькихъ, но Кочету неймется. Учится онъ хорошо, бойко, но урывками, въ промежуткахъ между пснями и шалостями. Когда онъ играетъ на жилейкахъ, его собираются слушать даже взрослые, и тогда Митька на седьмомъ неб. Онъ и играетъ, и приплясываетъ, и весь ходитъ ходуномъ. ‘Ай да Кочетъ! Вотъ такъ Кочетъ!’ говорятъ слушатели, а Митьк этого и надо, это ему нравится. Онъ любитъ обращать на себя вниманіе, любитъ, чтобы его хвалили, на него глядли и не прочь прихвастнуть.
Былъ у Митьки и еще одинъ талантъ — онъ отлично читалъ вслухъ и умлъ подражать разнымъ голосамъ. Особенно хорошо у него выходили Крыловскія басни, и въ школ наступалъ настоящій праздникъ, когда Александра Дмитріевна заставляла Кочета сказать какую-нибудь басню. Уморительныя ужимки Мартышки, примряющей очки, умильную ласковость лисы, простодушную глупость медвдя — все это Кочетъ передавалъ въ совершенств, и школа дрожала отъ дружнаго дтскаго хохота. Гришка даже визжалъ отъ восторга и больше обыкновеннаго вертлся и елозилъ по скамь, звуковики и т навостряли уши, влзали на парты, чтобы лучше слышать и видть, и старались поближе протиснуться къ Митьк.
Наконецъ, на третьей парт сидятъ дв двочки — Таня Шаблыкина и Лиза Родіонова. Таня — высокая, смуглая, съ широкими черными, сросшимися надъ переносицей, бровями, которыя придаютъ ея лицу трагическое, не дтское выраженіе, Лиза — блокурая, золотушная, плаксивая. Об двочки, затерянныя среди шумной толпы мальчиковъ, держатся особнякомъ и робко жмутся другъ къ другу. Мальчики относятся къ нимъ съ презрніемъ, всячески обижаютъ ихъ, иногда колотятъ, особенно Гришка Сикидинъ. Но Таня въ обиду не дается и за подругу стоитъ горой. Когда къ ней очень начинали приставать, она вся ощетинивалась, черныя брови ея сдвигались еще боле, глаза разгорались, блые зубы оскаливались и обидчика отходили отъ нея прочь. ‘У-у! волчиха!’ говорили они. Но по большей части она отмалчивалась и ко всякимъ насмшкамъ относилась съ презрніемъ. Вообще, она была молчалива и скрытна, училась старательно, имла красивый почеркъ и любила читать божественныя книжки.
Лиза была дочь кабатчика и мальчишки дразнили ее ‘шкаликомъ’, чаще же всего ‘Цаплей’ за ея длинный, красный носъ и длинныя, тощія ноги, торчавшія изъ подъ коротенькаго платья. На эти обидныя клички она только сопла, а иногда принималась хныкать. Вялая, медлительная, флегматичная, она училась слабо, но зато ей давалась ариметика и она длала задачи быстре и лучше ‘перваго ученика’. Александра Дмитріевна называла ее ‘математикомъ’ и всегда заставляла проврять задачи, неврно сдланныя другими. Цапля выходила, предварительно тянула въ себя носомъ и твердо, красиво, безъ единой ошибки, длала задачу. Мальчикамъ это было очень обидно, и они, уязвленные въ своемъ мужскомъ самолюбіи, никакъ не могли примириться съ тмъ, что какая-то ‘паршивая’ двчонка, ‘баба’, да еще ‘Цапля’, знаетъ ариметику лучше ихъ. Между ними и Лизой шло вчное соревнованіе, и Гришка Сикидинъ изо всхъ силъ выбивался, чтобы поймать когда-нибудь цаплю въ ошибк. Когда она длала задачи на доск, онъ вертлся, шмыгалъ изъ стороны въ сторону, длалъ вслухъ разныя замчанія язвительнаго свойства и, наконецъ, не выдергивалъ, вскакивалъ и поднималъ руку въ знакъ того, что желаетъ что-то объяснить.
— Александра Митревна, она неврно сощела!
— Не сощела, а сочла.
— Ну, сочла, а только неврно!
— Въ чемъ же неврно? Иди, поправь.
Гришка бросался къ доск и начиналъ, захлебываясь отъ радостнаго волненія, объяснять ошибку Лизы. Но въ конц концовъ онъ спутывался, сбивался и, посрамленный, возвращался на свое мсто, оказывалось, что ошибка-то была не у Лизы, а у него… Лиза только молча взглядывала на него своими красными глазами и потянувъ носомъ, продолжала длать задачу, которую и ршала блистательно. А обиженный Гришка съ завистью смотрлъ на двочку и мысленно давалъ себ слово непремнно отколотить ее ‘ужотка’, когда кончится ученье, и ‘волчихи’ не будетъ… Таню онъ таки побаивался, потому что она была выше его ростомъ, сильне и не разъ трепала его ‘за виски’.
На школьныхъ часахъ пробило 8, сейчасъ выйдетъ учительница. Вс разслись по мстамъ, только Кочетъ тихонько пролзъ подъ столомъ и что-то малюетъ на доск мломъ. Двочки о чемъ-то между собою шушукаются, и Гриша Сикидинъ давно уже поглядываетъ на нихъ, придумывая, чмъ бы ихъ донять.
— Ныньче Александра Митревна сочиненія будетъ читать!— наконецъ, говоритъ онъ — Посмотримъ, чего Цапля написала.
Цапля заморгала и устремила безмолвный взглядъ на подругу. Таня сейчасъ же выступила на подмогу.
— Ты молчи, чубастый, самъ-то небось хорошо написалъ!
— Я-то написалъ, а ты чего лзешь? Я съ тобой не разговариваю, волчиха зубатая!
— А не разговариваешь, такъ и молчи! Больно ты нужонъ!
— Будя теб!— лниво говоритъ Михайло Сикидинъ.— Связался съ бабами…
И, развернувъ передъ собой истрепанную книжку, онъ начинаетъ глубокомысленно водить по строкамъ корявымъ пальцемъ и читаетъ нараспвъ: ‘и… было… у него… двнадцать… сыновей’…
Тмъ временемъ Кочетъ кончилъ свою мазню на доск и объявляетъ: ‘Ребята, глядите, Цапля!’
На доск нарисовано какое-то странное существо съ длиннымъ носомъ, отъ котораго книзу тянутся длинныя нити, дв черточки, оканчивающіяся пятью коротенькими черточками, изображаютъ растопыренныя руки, въ такомъ же род и ноги. Каррикатура очень не затйливая, но школяры ариходятъ въ неописанный восторгъ. Звуковики взбираются на парты, Гришка визжитъ и подскакиваетъ, дружный смхъ оглашаетъ школу.
— Цапля! Цапля!— слышатся крики со всхъ сторонъ.
— Это она, братцы, задачу длаетъ! Ишь, руки-то растопырила!..
— Гляди, гляди, эка носище-то! Чистая Цапля!
Шумъ, хохотъ, возня… Бдная Цапля начинаетъ всхлипывать и сморкаться, Таня, при вид слезъ обиженной подруги, перетягивается черезъ парту и дергаетъ Гришку за чубъ. Иванъ Черныхъ своимъ тоненькимъ голоскомъ тщетно силится водворить порядокъ. Вдругъ дверь отворяется и входитъ учительница. Кочетъ моментально стираетъ съ доски изображеніе Цапли, шмыгаетъ подъ столъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, сидитъ на своемъ мст, скорчивъ самую умильную рожицу изъ крыловскаго репертуара. Звуковики, стуча сапогами, перелзаютъ черезъ головы товарищей и занимаютъ свои мста, потомъ вс встаютъ и кричатъ:
— Здравствуйте, Александра Митревна!
— Что это за шумъ у васъ? Родіонова, ты опять плачешь? Сикидинъ, какъ теб не стыдно? Вдь, ты въ старшемъ отдленіи, а шалишь, какъ маленькій.
— Это не я, Александра Митревна!— смиренно заявляетъ Сикидинъ.— Я не балуюсь, а меня Танька сейчасъ за виски дернула!
— Таня, что же это ты длаешь?
Таня молчитъ вся красная, съ насупленными бровями.
— Нехорошо. Разв теб хочется быть наказанной?
Таня встаетъ.
— А онъ чего дразнится?— мрачно говоритъ она, уставивъ свои сверкающіе глаза на черный затылокъ Гришки.— Онъ не дразнись…
Водворяется тишина. Иванъ Черныхъ прочитываетъ молитву, потомъ вс хоромъ поютъ ‘Достойно’. Порядокъ этотъ завелъ въ школ дьяконъ, большой любитель и знатокъ пнія, я ребятишки очень любятъ пть. Особенно выдляется чистый и свжій дискантъ Кочета, старательно выводящаго каждую ноту, Михайло Сикидинъ гудитъ, какъ шмель, стараясь пть басомъ, но вретъ немилосердно, Макаръ Черлянцевъ поетъ съ чувствомъ, закрывъ глаза и вытянувъ шею.
Кончили пть. Учительница заняла свое мсто и положила передъ собою тоненькую пачку тетрадокъ.
— Сочиненія…— шепнулъ Гришка, настороживъ свой носикъ.
— Александра Митревна, а я ныньче какую пти-и-ицу видлъ!— раздался вдругъ среди тишины пвучій голосокъ перваго ученика.
Гришка сдержанно фыркнулъ и толкнулъ Кочета ногой. У многихъ на лицахъ появилась насмшливая улыбка, — эка что, съ птицей выскочилъ!..
— Самъ то ты птица!— проговорилъ Гришка.
— Какую птицу?— спросила учительница.
— Махонькая, вотъ эдаконькая! Да пры-ыгаетъ, да съ-рая, да клюе-етъ!
Вс вдругъ заинтересовываются, и Гришка первый:
— Да ты ее гд видлъ-то?— озабоченно спрашиваетъ онъ.
— У насъ на двор. Носикъ во-остренькій!
— Такъ это овсянка!— слышатся замчанія.
— Снигирь!
— Ври! У снигиря шея красная!
— Перепелка!
— Зимой-то? Эка что сказалъ!
— Во-ло-бе-ей!— кричитъ кто-то изъ звуковиковъ.
Опять шумъ и смхъ, учительница стучитъ линейкой по столу, и порядокъ возстановляется. Ршили, что птица, должно быть, и въ самомъ дл, овсянка, и приступили къ занятіямъ. Александра Дмитріевна задала работу звуковикамъ и среднему отдленію, а сама перешла къ старшимъ. Таня вдругъ вся вспыхнула,— у учительницы въ рукахъ была ея тетрадка, а Гришка исподтишка толкнулъ ее подъ столомъ ногой и прошепталъ: ‘вотъ она-те сейчасъ задасъ!’
‘Милые мои родители, тятенька и маменька (имя рекъ!) — начала читать учительница.— Извщаю я васъ при этой оказіи, что живу я, слава Богу, теперича въ Воронеж, при мст, жалованья получаю 5 рублей въ мсяцъ, харчи готовые, а обувка-одежа своя! Хозяева добрые, не обижаютъ, и работы не дюже много! А вамъ посылаю отъ себя въ гостинецъ 12 цлковыхъ и прошу я васъ купить корову, безъ коровы-то и вовсе плохо, а сама я живу ничего, въ добромъ здоровьи, чего и вамъ желаю отъ всего сердца. Остаюсь извстная вамъ дочь ваша, Татьяна Шаблыкина’.
Форма письма для сочиненія была выбрана не случайно, Александра Дмитріевна, чтобы пріучить дтей къ самостоятельнымъ письменнымъ работамъ, часто задавала имъ описать какое-нибудь деревенское происшествіе, свадьбу, пожаръ и т. д., но большинство почему-то всегда писало эти сочиненія въ вид писемъ, адресованныхъ на ея имя. Поэтому въ этотъ разъ она заставила дтей вообразить себя тмъ, чмъ они желали бы быть, и описать свое новое житье въ письмахъ къ роднымъ.
— Хорошо, Таня!— сказала учительница, возвращая тетрадку.— Складно написала, и ошибокъ нтъ, только зачмъ же ‘теперича?’ Такъ писать нельзя.
— ‘Теперича’!— фыркнулъ неугомонный Гришка.— Э-эхъ ты! ‘Теперь’ надо, а не ‘теперича’!
— Подожди, подожди!— остановила его учительница.— Сейчасъ и до тебя доберусь!
Гришка притихъ и сдлалъ видъ, что онъ совсмъ ничего, сидитъ смирнехонько…
— Ну, а ты, Лиза, совсмъ плохо написала!— продолжала Александра Дмитріевна, обращаясь къ Цапл.— Что ни слово, то ошибка, и придумать ничего не съумла! Впрочемъ, правду написала… ‘Милые мои родители!.. Учусь я плохо, больно трудно учиться. Молитвы больно трудно, и священную исторію, и писать трудно. А задачи ничего, а батюшка все ругается и говоритъ: ты лнтяйка. А я не лнтяйка, а больно трудно. Больше ничего. Кланяюсь вамъ дочь ваша Лизавета Родіонова’. На боку приписка: ‘а мальчишки здсь вс злющіе, а лучше всхъ Таня Шаблыкина’.
— Ишь ты, кляуза!— проворчалъ Гришка, косясь на Цаплю, такъ искренно и наивно излившую свои горести въ письм въ родителямъ.— Погоди, шкаликъ, я теб дамъ…
— Григорій!— позвала его учительница.
Гришка вскочилъ, обдергивая на себ рубашку.
‘Любезный мой тятенька, Абрамъ Трифонычъ, и любезная маменька, Прасковья Гавриловна! Шлю я вамъ нижайшій поклонъ и прошу родительскаго благословенія, навки нерушимаго. Поступилъ я на службу, на залезную дорогу, а только хочу уйтить, потому начальство строгое и больно безпокойно, взыски каждый день, и по васъ я шибко скучился. Возьмите меня опять къ себ, въ деревн у пасъ лучше всего, опять я буду съ ддушкой лапти плесть, а съ Мишкой буду здить въ ночное. По гробъ любящій сынъ вашъ, Григорій’.
На широкомъ лиц Михайла засіяла улыбка, — конецъ Гришкина ‘сочиненія’ ему очень понравился. Еще бы плохо въ ночное здить!.. Онъ даже крякнулъ отъ удовольствія.
— Вотъ ты смялся надъ Таней,— сказала учительница,— а самъ пишешь ‘залезная’ вмсто ‘желзная’, и потомъ ‘уйтить’, ‘скучился’… Разв такъ пишутъ?
— Это я, Александра Митревна, нечаянно!— скороговоркой оправдывался Гришка.— А я умю! Право слово, умю!
— Ну, пойди, на доск напиши, какъ надо.
Гришка юркнулъ къ доск и, написавъ: ‘железная’, ‘уйти’, остановился. Онъ не умлъ написать ‘соскучился’, и ожесточенно зачесалъ въ затылк.
— Не такъ, не такъ,— послышались голоса.— Ять нужно! Александра Митревна, я знаю! Меня спросите, Александра Митревна!
— Тише, тише, по порядку!
Поднимается нсколько рукъ. Учительница вызываетъ Макара Черлянцева, и онъ весь красный отъ удовольствія и гордости выводитъ ‘со-ску-чился’, ‘уйдти’… Сконфуженный Гришка возвращается на мсто.
— Что, сълъ?— шепнула ему Таня.
Гришка молча показалъ ей кулакъ.
— Черлянцевъ!— продолжала учительница и начала читать: ‘Любезнйшей моей маменьк отъ любящаго сына, Макара Петровича, письмо. Житіе мое хорошее, живу я въ монастыр и, слава Богу, доволенъ. да хорошая, всего вволю, и въ кель у меня хороши. Ежечасно молю Бога о вашемъ здравіи и прошу я васъ ко мн пріхать. Каждый день бываю у заутрени, у обдни и у вечерни, а пришедши изъ церкви, читаю Божественное Евангеліе. Очень у насъ хорошо, а объ васъ я часто думаю, кабы и вамъ было такъ же хорошо, какъ я мн. Кланяйтесь отъ меня всмъ сосдямъ, и учительниц нашей, Александр Дмитріевн, нижайшій поклонъ отъ меня, и едору Гавриловичу Будякову поклонъ, и пишите о себ, какъ вы живете. А затмъ прощайте. Любящій сынъ Вашъ, Макаръ Петровичъ Черлянцевъ’.
— Хорошо!— сказала учительница, отдавая Макару тетрадку.— Только что же это ты вдругъ отъ насъ въ монастырь захотлъ уйдти?
— Монахъ! монахъ!— съ сдержаннымъ смхомъ шептали на скамьяхъ, когда Макаръ садился на свое мсто. Но Макару это все равно, онъ на седьмомъ неб, учительница его похвалила, и счастливый онъ бережно держитъ въ рукахъ свою тетрадку, на которой краснымъ карандашемъ сдлана отмтка: ‘хорошо’. Макаръ не можетъ наглядться на эту отмтку и все время держитъ тетрадку такъ, чтобы ему было ее видно.
Между тмъ на партахъ старшаго отдленія оживленіе все увеличивалось. Вс были возбуждены, заинтересованы и съ нетерпніемъ ожидали чтенія слдующихъ сочиненій.
— Будяковъ!
Тотъ всталъ величественно, красиво встряхнулъ кудрявой головой и устремилъ на учительницу свои непроницаемые глаза.
— Что же это ты такое написалъ, Будяковъ?— ‘Итакъ, вс вы, страждущіе и неимущіе, и оплакивающіе свою долю, не завидуйте тмъ, кого вы называете счастливцами, ибо счастливцевъ нтъ на свт. Всякій изъ человковъ есть жертва бдствія, которое ходитъ по людямъ, потрясая слабыхъ, поражая виновныхъ, угрожая мужественнымъ’…
— Что это такое?— съ недоумніемъ спросила учительница.— И откуда ты это взялъ?
— Я изъ книги списалъ,— неохотно отвчалъ Будяковъ.
— Изъ какой книги?
Будяковъ молчалъ.
— И почему непремнно ты выписалъ это? Понравилось теб, что ли?— допытывалась учительница.
Будяковъ продолжалъ упорно молчать. Учительница пожала плечами.
— Не понимаю ничего! На вотъ твою тетрадку и напиши мн въ слдующій разъ, что я задавала. А это не сочиненіе! Эдакъ и звуковики напишутъ изъ книги-то! Можетъ быть, ты пошутить захотлъ? Такъ это очень жаль. Въ школ не шутятъ, а учатся, и ты не маленькій,— черезъ нсколько мсяцевъ кончишь курсъ! Нехорошо, Будяковъ, очень нехорошо!
Будяковъ взялъ свою тетрадку и, не сказавъ ни слова, слъ.— ‘Вотъ такъ, братцы, написа-алъ!’ пронесся смшливый шопотъ по скамьямъ. Но Будяковъ даже и не оглянулся. Ни слова учительницы, ни насмшки товарищей не произвели на него, повидимому, никакого впечатлнія.
Поднялся Михаилъ Сикидинъ. Учительница развернула написанную сквернйшимъ почеркомъ, грязную, засаленную тетрадку, всю въ кляксахъ и масляныхъ пятнахъ, съ отпечатками пальцевъ на поляхъ.
— Михаилъ, когда же ты будешь держать свои тетрадки почище? Смотри, что у тебя тутъ — въ руки противно взять.
— Я стараюсь, Александра Митревна!— прогудлъ Михаилъ.
— Стараешься, а отчего же она такая грязная? Смотри, а здсь и листовъ нтъ,— вырваны, скомканы…
— Это телокъ изжевалъ…
Послышался смхъ.— ‘Онъ, должно, прочитать захотлъ!’ сказалъ Кочетъ.— ‘Нтъ, братцы, онъ думалъ, это онучка!’ — ‘Смотри, Мишка, кабы онъ теб ужотка голову не отжевалъ!
Михаилъ смущенно ковырялъ пальцемъ столъ.
— Тише, тише!— крикнула учительница.— Ну, Михаилъ, и ошибокъ у тебя пропасть. Еще больше, чмъ у Родіоновой. А вдь, если бы не ошибки, хорошо было бы. Складно написалъ, — я даже и не ожидала отъ тебя… ‘Письмо ддушк, бат и матушк отъ крестьянина N — ской волости, села Козихина, Михаила Сикидина. Построилъ я себ ноньче домъ, хорошій, съ тесовой крышей, крыльцо, сараи и погребица есть, 1.000 руб. стоитъ. Еще купилъ лошадь и корову, овецъ, пару свиненковъ буду кормить. Лошадь хорошая, безъ запалу, цыганъ давалъ сотенную, да я не отдалъ. Самому хороша. А корова рыжая, Плотицынскаго завода, три ведра молока даетъ въ день. Ддушка, я тебя хочу къ себ взять, ты живи со мной, я тебя люблю. А вы, батя съ матушкой, живите съ Сенькой (старшій братъ Михаила), онъ парень смирный и васъ не обидитъ. Все бы мое житье было ничего, да вотъ старшій сынъ у меня бунтуетъ,— хочу, говоритъ, длиться. А я длиться не хочу. Вотъ и все’.
Сочиненіе Михаила привело всхъ въ восхищеніе.— ‘Ребята, у него ужъ и сынъ!’ — ‘Длиться, слышь, хочетъ!’ — ‘Мишка, а ты его за виски!’ — ‘А корова-то у него ры-ыжая!’ — ‘Ты намъ покажи, Мишка, домъ-то!..’ Михайло чувствовалъ себя героемъ и самодовольно улыбался во весь ротъ, въ эту минуту ему казалось, что онъ и въ самомъ дл владлецъ дома съ тесовой крышей, рыжей коровы, лошади и двухъ свиненковъ…
Когда взрывъ веселости, вызванной чтеніемъ Михайлова письма, улегся, Александра Дмитріевна вызвала Митьку Журавлева. Кочетъ весело вскочилъ. ‘Милый тятенька, и милая маменька, и милые братцы и сестрицы! Будьте здоровы, и желаю вамъ всякаго благополучія! А я какъ выросту большой, такъ пойду на линію. Заработаю много деньжищъ и сейчасъ куплю тройку лошадей. А еще суконную поддевку и смазные сапоги и всмъ по хорошему гостинцу. Теб, тятенька, куплю хорошую шубу, а то старая-то совсмъ изорвалась, учительк куплю фунтъ самыхъ хорошихъ жамокъ. А самъ поступлю въ пвчіе и буду на клирос пть. Нашъ дьяконъ, Иванъ Герасимычъ, говоритъ, у тебя хорошій гоюсъ. Вотъ я я буду пвчимъ. Сквозь волнистые туманы пробирается луна. На печальныя поляны льетъ печальный свтъ она… Только версты полосатыя попадаются одн. Скучно, звучный колокольчикъ утомительно гремитъ…’
— За жамки спасибо, а только зачмъ же это вдругъ: ‘сквозь волнистые туманы’?— улыбаясь, спросила учительница.— Ужъ это совсмъ ни къ чему.
— Это онъ отъ радости, Александра Митревна,— выскочилъ Гришка.— Пвчій!
Вс смются. Даже по лицу едора Будякова скользитъ легкая усмшка.
Остается послднее сочиненіе — Ивана Черныхъ. Первый ученикъ встаетъ и, застнчиво улыбаясь, смотритъ на учительницу.
‘Родимый мой тятенька и родимая моя маменька!.. Вотъ въ апрл мсяц у насъ будетъ послдній экзаменъ. И тогда ужъ конецъ ученью. А я хочу еще учиться, потому что очень люблю наше училище и люблю учиться. У насъ въ училищ хорошо, весело, ученики хорошіе, и я ихъ всхъ очень люблю. И люблю учительницу, Александру Дмитріевну,— она страсть добрая и всегда разсказываетъ занятныя намъ разныя исторіи. И батюшку люблю, и страсть не хочется мн изъ училища уходить! И слезно я васъ прошу, оставьте еще годикъ походить въ училище. А я за васъ вчно буду молить Бога. Покорный сынъ вашъ, Иванъ Черныхъ, ученикъ старшаго отдленія Козихинскаго земскаго училища, 2 декабря, 189… года’.
— Молодецъ ‘первый ученикъ’!— воскликнулъ Гришка.— Ишь какъ ловко написалъ… И число, и годъ! Александра Митревна, ему пятерка?
Вс, исключая Будякова, стоящаго выше подобныхъ мелочей, тянутся къ робко улыбающемуся Ивану и заглядываютъ ему въ тетрадку. ‘Пятерка, пятерка’, несется шепотъ. Вс рады, никто не завидуетъ, такъ и надо, чтобы была пятерка, потому что Иванъ — первый ученикъ!..
Учительница объявила перерывъ на полчаса. Началась возня, шумъ, гамъ… Пришелъ батюшка, высокій худощавый мужчина лтъ 80, съ длинными русыми волосами, которыя онъ по привычк постоянно откидываетъ за уши. Открытое лицо его, съ маленькими смющимися глазками и румяными щеками, свидтельствуетъ о веселомъ и безхитростномъ нрав.
Батюшка строго грозится на школяровъ и, когда шумъ нсколько затихаетъ, говоритъ:
— Ну-ка, сочинители! Сочинять-то вы умете, а вотъ погляжу, какъ вы по Священной Исторіи. Михаилъ Сикидинъ! Разсказывай мн о прекрасномъ осиф!
Михайло встаетъ и начинаетъ: ‘у акова… было… двнадцать сыновей…’