Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
НА МСТ ПРЕСТУПЛЕНІЯ.
Очеркъ.
I.
II.
III.
IV.
——
На месте преступления, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1897
Время на прочтение: 17 минут(ы)
У крыльца какъ-то призывно позванивали дорожные колокольчики. Кажется, все готово? Впрочемъ, это только вопросъ дорожнаго формализма,— мн ршительно ничего не было нужно, кром ружья, бурки и дорожнаго мшка съ той дорожной провизіей, которая черезъ дв станціи никуда не годится, потому что мясо пріобртаетъ какой-то жеванный видъ, яйца скатываются въ лепешку, хлбъ обращается въ т крошки, какія, вроятно, найдете только въ кошел нищаго. Вс это знаютъ, и все-таки какъ-то неудобно узжать изъ дому безъ ‘подорожниковъ’.
Іюльское утро немного хмурое, но тмъ лучше,— можно будетъ прохать съ прохладой, какъ говорилъ мой любимый ямщикъ Гагара.
— Что, Гагара, застанемъ мы Петра Васильича?— спрашиваю я, усаживаясь въ просторный сибирскій тарантасъ.
— Извстно, дома… Куды ему дться, Петру Васильичу? Въ самый разъ его застанемъ. Всего шесть часовъ…
Городъ еще спитъ. Екатеринбургъ въ сред провинціальныхъ городовъ въ своемъ род аристократъ и, какъ таковой, просыпается поздно. Отъ центра мы демъ на окраину, гд залегла въ болот самая грязная улица, которую называютъ Лягушкой. Домикъ Петра Васильича въ конц Лягушки, и въ ненастье къ нему не всегда можно прохать. Гагара осаживаетъ тройку у крыльца и вопросительно смотритъ на окна во второмъ этаж. Домикъ небольшой, на три окна, опалубленъ тесомъ и когда-то былъ выкрашенъ нжноголубой краской. Черезъ дв минуты распахивается окно во второмъ этаж, и показывается начинающая лысть голова Петра Васильича.
— Я за вами, Петръ Васильичъ…
— Куда?
— Не знаю. Придумывайте…
Петръ Васильичъ улыбается сонной улыбкой, зваетъ, скребетъ въ затылк и самымъ ршительнымъ тономъ объявляетъ:
— А мн нельзя… Сегодня общалъ захать Огарковъ, потомъ мн, нужно създить на монастырскую заимку, потомъ по одному длу совершаемъ у нотаріуса довренность, потомъ…
— Погода хорошая, Петръ Васильичъ,— прерываю я этотъ перечень неотложныхъ длъ.— Успете еще все сдлать, а Огаркову задемъ сказать, что васъ не будетъ дома.
Петръ Васильичъ погружается въ дловое раздумье. Это его обычный пріемъ. Я терпливо жду.
— Хорошо бы прокатились по холодку, Петръ Васильичъ…
— Разв въ Ревду прохать?
— Можно и въ Ревду…
— А оттуда махнемъ въ Верхніе Серги…
— Можно и въ Серги…
— А изъ Верхнихъ Сергъ и въ Нижніе Серги. Погостимъ у доктора на солонц, а оттуда продемъ на р. Уфу, въ Арслановку,— такая башкирская деревушка есть, а у меня тамъ дло, т.-е. цлыхъ два. Сдлаемъ кстати развдку на золото…
— Что же, отлично.
Маршрутъ получается приблизительно на недлю. Петра Васильича охватываетъ вдругъ приливъ энергіи, и онъ заявляетъ ршительно:
— Что же я:— у меня и въ Ревд есть дло, и въ Серпахъ, и по дорог надо захать на кордонъ, потомъ въ Гробов… Я живой рукой, только чаю напьемся. Вы пили?
— Да.
— Ну, ничего. Палка на палку нехорошо, а чай на чай не вредитъ.
Черезъ минуту я уже сижу въ кабинет Петра Васильича,— онъ же и столовая, и гостиная, и пріемная. Гд-то плачетъ разбуженный не во-время ребенокъ, потомъ слышится изъ сосдней комнаты оправдательный шопотъ Петра Васильича, это — маленькая супружеская сценка, посл которой Петръ Васильичъ обыкновенно выходитъ съ краснымъ, немного сконфуженнымъ и все-таки улыбающимся лицомъ, потомъ внизу, гд помщается кухня, начинается сердитая возня разбуженной раньше времени кухарки,— можно подумать, что тамъ подковываютъ лошадь, или разводятъ пары въ желзнодорожномъ паровоз, или, въ меньшемъ случа, что кухарка ставитъ самоваръ въ первый разъ въ жизни. Я отъ-нечего-длать, разсматриваю знакомую до мельчайшихъ подробностей обстановку кабинета-гостиной-столовой. Вотъ и диванъ, обитый дешевымъ кретономъ, и неизбжный предъ нимъ десертный столъ, и старинные цвты на окнахъ, и цлый рядъ родственниковъ, пригвожденныхъ надъ диваномъ къ стн, и вязаныя салфеточки, и небольшой письменный столъ, одна половина котораго относится къ министерству юстиціи,— тутъ въ ящикахъ всевозможныя ‘дла’, а въ другой половин — горный департаментъ: образцы всевозможныхъ рудъ, кварцы, азбестъ, огнеупорныя глины и еще какія-то горныя породы, которыхъ я назвать не умю.
Потомъ все длается какъ-то вдругъ — съ одной стороны появляется кипящій самоваръ, съ другой стороны улыбающійся Петръ Васильичъ. Онъ средняго роста, средней полноты и среднихъ лтъ. Добродушное лицо русскаго типа, небольшая черная бородка, темные большіе глаза, мягкій носъ. Зиму и лто онъ неизмнно носитъ дома шведскую куртку, а въ дорогу надваетъ охотничьи сапоги.
— Вы хорошо сдлали, что захали за мной,— повторяетъ Петръ Васильичъ, отхлебывая съ блюдечка горячій кипятокъ.— Я самъ давно собираюсь създить, да все какъ-то некогда. А мы отлично прокатимся…
Черезъ десять минутъ мы уже въ тарантас. Гагара здоровается съ Петромъ Васильичемъ и улыбается. Разв есть другой Петръ Васильичъ? Да такого человка и на заказъ не придумать. Тройка приняла разомъ, такъ что замерли поддужные колокольчики,— такъ уметъ здить только одинъ Гагара, обладающій настоящимъ ямщичьимъ талантомъ. Т же лошади у другого побгутъ совсмъ иначе. Петръ Васильичъ испытующе смотритъ на небо и ршаетъ, что погода будетъ крпкая.
— Какъ разъ успемъ създить,— думаетъ онъ вслухъ.
У Петра Васильича своя собственная метеорологія, и онъ рдко ошибается. Я ему врю и Гагара тоже. ‘Ужъ Петръ Васильичъ знаетъ, ужъ онъ не ошибется’… Намъ хочется врить, что будетъ хорошая погода, и въ этомъ весь секретъ.
Мы вызжаемъ за городъ, на знаменитый Сибирскій трактъ. Послднимъ впечатлніемъ города остаются острогъ (по-мстному — замокъ) и городское кладбище. Я люблю такіе вызды изъ города, точно оставляешь за собой что-то такое тяжелое, давящее и неотвязное, какъ кошмаръ. Исторія еще преслдуетъ въ форм пыльной ленты трактовой дороги. Это — то роковое тире, которое ведетъ къ поясненію отрицательныхъ сторонъ коренной Расеи. Господи, сколько вотъ по этой via dolorosa ‘прослдовало’ гршныхъ расейскихъ ‘душъ’! Кого-кого тутъ ни было, за какія преступленія ни ссылались… Что он думали, чувствовали и переживали, ‘слдуя’ вотъ по этому Сибирскому тракту? Вдь получаются сотни тысячъ дантовскихъ тней, и, какъ подобаетъ тнямъ, не оставившихъ даже малйшаго слда на пути своего скорбнаго слдованія. Въ сущности, весь этотъ Сибирскій трактъ какъ всякій русскій трактъ,— въ сторон чахлый лсокъ, мочежинки, болотины, подъемы, спуски и закругленія, изрдка рчонка и только для иллюстраціи низкія лсистыя горки. Ничего внушительнаго, импонирующаго, наводящаго на размышленіе… А вдь такой трактъ — это цлая народная и историческая трагедія. Впрочемъ, я говорю заднимъ числомъ,— сейчасъ расейскіе лишніе люди, жертвы темперамента и всяческія отрицательныя величины ‘слдуютъ’ уже по Уральской желзной дорог.
Колокольчики наговариваютъ какую-то безконечную чепуху, тарантасъ мягко покачиваетъ, по сторонамъ дороги мелькаютъ все знакомыя картины: направо блеститъ громадный прудъ, потомъ будетъ кордонъ, за кордономъ налво маленькая лсная дорожка — по-уральски ‘повертка’, по которой каждую весну приходится здить на тягу, дальше ‘Хрустальная гора’ и т. д. Все знакомыя, родныя мста, и каждый кустикъ кажется роднымъ, и точно онъ понимаетъ ваше дорожное настроеніе.
Для меня лично нтъ ничего лучше, какъ такія маленькія путешествія. Дорогой такъ хорошо думается, потомъ является такая здоровая, спеціально дорожная усталость, а сколько новыхъ впечатлній и дорожныхъ неожиданностей. Главное, вы всякую минуту можете измнить свой маршрутъ, свернуть куда-нибудь въ сторону, просто остановиться гд-нибудь у красивой горной рчки. Это не то, что хать по желзной дорог или на пароход. Вообще, хорошо чувствовать себя самимъ собой, свою полную независимость и хоть на время освободиться отъ того злого духа, который давитъ и терзаетъ каждаго городского человка.
— Мы ужо остановимся въ Васильевк у Ермолая Евгеныча,— думаетъ вслухъ Петръ Васильичъ.— Вы его знаете?
— Да, немножко… Съ вами же вмст какъ-то останавливались.
— Вотъ, вотъ. Отличный мужикъ… да. Только…
Петръ Васильичъ встряхиваетъ головой и посл длинной паузы прибавляетъ:
— Мудреный онъ какой-то… Вы обратили вниманіе?
— Нтъ… Кажется, ничего особеннаго. А что?
— Да такъ… вообще… Видите ли, Васильевка когда-то была громаднымъ трактовымъ селомъ,— сплошь постоялые дворы, народъ жилъ богато, ну, а какъ трактъ отошелъ, Васильевка и захудала. Жаль со стороны смотрть, какъ все запустло и на глазахъ рушится. Кто только могъ, вс разбрелись по другимъ мстамъ. Одинъ Ермолай Евгенычъ изъ богатыхъ мужиковъ остался да еще строится. Хоть бы дти были, а то такъ, зря все… Серьезный мужикъ, аккуратный,— ему бы въ город надо жить, а онъ сидитъ въ своей Васильевк, кекъ пень.
Въ Васильевку мы пріхали только вечеромъ, потому что по дорог длали нсколько остановокъ совершенно случайнаго характера. У Петра Васильича являлись все новыя и новыя дла. Въ одномъ мст онъ долго разспрашивалъ лсного сторожа о какомъ-то Маленькомъ лог, гд, по его расчету, должны были находиться неисчерпаемыя залежи хромистаго желзняка, въ другомъ онъ разыскивалъ ‘знаки’ никкелевой руды, потомъ осматривалъ торфяное болото, забралъ изъ какой-то рчонки песку, чтобы сдлать уже дома пробу на золото,— однимъ словомъ, на каждомъ шагу было самое неотложное дло.
— Понимаете, вдь кругомъ несмтныя богатства лежатъ,— уврялъ меня Петръ Васильичъ совершенно серьезно.— И никто не хочетъ ихъ брать… Вдь самое врное дло, и никто не хочетъ пальцемъ шевельнуть.
— А вы нынче чмъ занимаетесь, Петръ Васильичъ?
— Я-то?
Добродушное лицо Петра Васильича просіяло. Онъ досталъ изъ бокового кармана толстый бумажникъ, набитый какими-то бумагами и перевязанный розовой ленточкой, аппетитно хлопнулъ по немъ рукой, точно бумажникъ былъ набитъ сторублевыми ассигнаціями, и торжествующе заявилъ:
— Вотъ тутъ все готово… да… Остается только подождать, когда казенная пермская палата выдастъ копію… Всего дв недли подождать осталось!..
Я зналъ Петра Васильича около пятнадцати лтъ, и эти роковыя дв недли ожиданія никакъ не могли кончиться. Мн сдлаюсь даже какъ-то больно за него,— онъ такъ по-дтски врилъ въ свои дв недли, и у меня даже не хватило духу спросить его, чего онъ ждетъ и на что надется. Нужно сказать, что Петръ Васильичъ былъ самымъ типичнымъ уральскимъ человкомъ, который жилъ въ мір несбыточныхъ иллюзій и радужныхъ мечтаній. Ему всюду грезились скрытыя сокровища, добыть которыя вчно мшали роковыя ‘дв недли’. Онъ такъ и жилъ завтрашнимъ милліонеромъ, относясь довольно снисходительно къ сегодняшнему бдному дню. Конечно, вдь все это было пока (нтъ денегъ, нужно платить по векселю и т. д.), только подождать всего дв недли… Въ этомъ заключался секретъ вчно-хорошаго настроенія. Въ голов Петра Васильича, какъ въ уль, роились тысячи всевозможныхъ плановъ, расчетовъ, соображеній, комбинацій и вообще самыхъ счастливыхъ мыслей. Безчисленныя неудачи нимало не охлаждали счастливаго настроенія, потому что вдь дв недли все-таки оставались.
Васильевка, громадное трактовое село, разлеглась по теченію болотистой безыменной рчонки, точно ее прижала къ болоту стоявшая но другую сторону отлогая лсистая гора. Улица была одна и тянулась, какъ во всхъ трактовыхъ селахъ, на нсколько верстъ. Когда-то крпкая стройка постоялыхъ дворовъ сейчасъ представляла самую печальную картину. Часть избъ стояла съ заколоченными окнами, а другая быстро разрушалась,— избы косились набокъ, крыши дырявли, ворота переставали затворяться, трубы обваливались,— однимъ словомъ, полная картина быстраго разрушенія. Духъ жизни отлетлъ, и ничего не оставалось, какъ только разрушаться. По Сибирскому тракту теперь много такихъ селъ, умирающихъ заживо. Что же подлаешь, когда зарзала проклятая чугунка. И смерть шла тихая, какъ умираетъ вытащенная изъ воды рыба.
Пріятнымъ исключеніемъ являлся только домъ Ермолая Евгеныча, рзко выдлявшійся своей зеленой желзной крышей среди окружавшихъ его почернвшихъ и разваливавшихся избъ. Издали весело желтли новыя деревянныя стны, точно весь домъ только-что вынутъ былъ изъ печи, какъ праздничный коровай. Когда нашъ тарантасъ подъхалъ къ новымъ воротамъ, въ окно выглянула мужская голова. Это былъ самъ хозяинъ. Мн показалось, что онъ посмотрлъ на насъ какъ-то непривтливо и подозрительно, пока не узналъ Петра Васильича.
— Да это ты, Петръ Васильичъ?— удивился онъ.
— Раньше Петромъ Васильичемъ называли. А мы къ теб ночевать пріхали…
— Милости просимъ…
Снаружи двухъэтажная деревянная изба была обшита тесомъ, а ставни расписаны по-деревенски яркими цвтами. Въ нижнемъ этаж помщалась мелочная лавочка, сейчасъ запертая снаружи висячимъ замкомъ.
— Что это онъ, никакъ поршилъ всю торговлю?— подивился Петръ Васильичъ, вылзая изъ тарантаса.
Намъ пришлось порядочно подождать, прежде чмъ гд-то въ глубин двора послышалось шлепанье босыхъ ногъ, потомъ загремлъ желзный запоръ, и наконецъ растворились тяжелыя ворота. Дворъ былъ по-раскольничьи крытъ наглухо, и наша почтовая тройка нкоторое время колебалась войти въ нихъ, несмотря на отчаянныя понуканья ямщика. Отворялъ ворота самъ Ермолай Евгенычъ, по-лтнему одтый въ одну кумачную рубашку и полосатыя штанишки изъ тика. Этотъ ребячій костюмъ совсмъ не соотвтствовалъ окладистой русой бородк и общему виду настоящаго взрослаго мужчины.
— Вотъ это называется дворъ!— восхищался Петръ Васильичъ, останавливаясь у крылечка.— Тутъ хоть кадрель танцуй…
Дворъ, дйствительно, былъ замчательный. Онъ съ четырехъ сторонъ былъ обнесенъ сплошной деревянной стной хозяйственныхъ пристроекъ, точно крпость. Полъ, тоже былъ деревянный, изъ толстыхъ половыхъ досокъ. Чистота везд поразительная, какъ въ комнат, такъ что мн сдлалось даже немножко совстно, что мы поставили среди этой хозяйственной чистоты свой запыленный тарантасъ. Уютное, раскрашенное синей и красной краской крылечко вело въ холодныя сни, раздлявшія переднюю и заднюю избу. Съ нижнихъ ступенекъ крылечка начиналась домашней работы дорожка, по которой мы и прошли въ заднюю избу, служившую для парадныхъ пріемовъ и обставленную съ этой цлью по-городски. Были тутъ и кисейныя занавски на окнахъ, и внская мебель, и диванъ, обитый трипомъ цвта бордо, и нсколько олеографій на стнахъ. Однимъ словомъ, все, какъ слдуетъ быть въ богатомъ дом у богатаго мужика.
— А гд хозяйка?— спрашивалъ Петръ Васильичъ, по пути заглядывая въ переднюю хозяйскую избу.
Ермолай Евгенычъ отвтилъ не вдругъ:
— Нту ея…
— Въ городъ ухала?
Отвта не послдовало. Мн показалось, что Ермолай Евгенычъ не разслышалъ вопроса.
— И лавка заперта…— не унимался Петръ Васильичъ.
— И лавка…— какъ эхо повторилъ Ермолай Евгенычъ и потомъ прибавилъ, махнувъ рукой:— Ну ее, лавку. Поршилъ я все дло…
Ермолай Евгенычъ представлялъ собой типичный экземпляръ разбогатвшаго мужика, осуществившаго идеалъ своей жизни. На каждой мелочи въ обстановк дома лежала печать сытаго довольства. Васильевскіе мужики считали Ермолая Евгеныча идеаломъ благополучія и завидовали ему съ какимъ-то ожесточеніемъ.
— Что ему, Ермолаю-то Евгенычу, не житье, а масленица… Все у него есть. Хоть бы часъ такъ-то пожить…
Дальше завистники прибавляли, что Ермолай Евгенычъ нажилъ свои деньги нечисто. Раньше такой же былъ мужикъ, какъ и вс. Въ обоз ходилъ не одинъ годъ, а потомъ попалъ въ городъ Пермь, въ кучера къ какому-то купцу. Оттуда и жену городскую вывезъ. Однимъ словомъ, нечисто дло кругомъ.
— Почему же нечисто?— спрашивалъ я.— О всякомъ богатомъ человк можно такъ сказать…
Объяснить никто и ничего не могъ, и Ермолай Евгенычъ оставался въ подозрніи. Я придавалъ этимъ наговорамъ спеціально-уральское значеніе: на Урал слишкомъ часто наживались и наживаются состоянія темными путями, и поэтому вполн естественно критическое отношеніе ко всякому быстрому богатству, какъ и въ данномъ случа. Впрочемъ, про Ермолая Евгеныча нельзя было сказать послдняго: онъ проявилъ свою состоятельность исподволь, въ теченіе цлыхъ десяти лтъ. Сначала явилась передняя изба съ лавочкой внизу, а потомъ уже остальное. Выходило такъ, что средства давала торговля, хотя это и было сомнительно, принимая во вниманіе безповоротное захуданіе Васильевки. И деревенскимъ кулакомъ Ермолай Евгенычъ тоже не былъ, и на самыя отчаянныя просьбы денегъ, на какихъ угодно условіяхъ, не сдавался.
Мы сдлались невольными свидтелями одной изъ такихъ сценъ, когда пили чай въ передней изб. Какъ мн казалось, хозяинъ все къ чему-то прислушивался и нсколько разъ съ тревогой поглядывалъ въ окно.
— Эй, Евгенычъ!— послышался за окномъ хриплый голосъ.
Евгенычъ только тряхнулъ волосами,, но не откликнулся.
— Евгенычъ, одолжи двоегривенный…
Кто-то ползъ къ окну, и показалась взлохмаченная голова.
— Евгенычъ, одолжи…
— Вотъ я теб одолжу!— закричалъ Евгенычъ.— Куда лзешь-то?
Голова скрылась, а потомъ послышалась отборная ругань.
— Чай пьешь… а?.. Погоди, самъ будешь давать двугривенный-то, да только я не возьму. Нтъ, братъ, шалишь… Не надо… Да… Погоди, братъ, за собакой палка не пропадаетъ…
Блдный отъ волненія, Евгенычъ выскочилъ на улицу, и завязалась молчаливая борьба. Скоро ругатель очутился на земл, а Евгенычъ сидлъ на немъ верхомъ и билъ, куда попало.
— Нтъ… погоди…— хриплъ ругатель.— Нтъ, ты скажи, куды свою городскую жену Марью Степановну длъ… Не любишь, а?.. Къ сродственникамъ ушла… а?.. Погоди, голубчикъ, и на тебя управа найдется…
Евгенычъ выпустилъ свою жертву и вернулся такимъ несчастнымъ, точно не онъ билъ, а его били. На немъ, какъ говорится, лица не было. Мы поскоре кончили чай и ушли въ заднюю половину, гд намъ уже были приготовлены на полу постели.
По нашему маршруту мы должны были только переночевать въ Васильевк, но рано утромъ, когда мы еще спали, пришелъ какой-то таинственный мужикъ съ таинственнымъ узелкомъ и терпливо дождался на завалинк нашего пробужденія. Петръ Васильичъ вскочилъ горошкомъ, когда Евгенычъ пришелъ насъ будить.
— Какой мужикъ? гд?
— А нашъ Васильевскій… По прозванію Сумерки.
— А, Сумерки?!— обрадовался Петръ Васильичъ: — отлично… Мн его тоже нужно видть непремнно.
Удивительно мтко уметъ русскій человкъ давать прозвища. Когда я взглянулъ на таинственнаго мужика, то убдился въ этомъ еще разъ. Дйствительно, сумерки, и больше ничего. Небольшой, сутулый, съ кривыми ногами, съ какимъ-то сморщеннымъ прежде времени лицомъ, какъ печеное яблоко, и съ тревожно моргавшими узенькими карими глазками,— однимъ словомъ, сумерки. Въ немъ было что-то сонное, усталое, точно онъ всю жизнь не могъ проснуться.
— Такъ, самый бросовый мужичонка,— коротко объяснилъ Евгенычъ, выглядывая въ окошко.— Только и дла, что шляется но лсу. Охота Петру Васильичу со всякимъ мусоромъ разговоры разговаривать…
А Петръ Васильичъ такъ и вцпился въ таинственнаго мужика. Въ избу Евгенычъ его не пустилъ, и пришлось устроиться на крылечк. Сумерки, осторожно оглядвшись, развернулъ свой узелокъ и постепенно предъявилъ пытливому взору Петра Васильича цлую коллекцію разныхъ горныхъ породъ. Конечно, все это были неопровержимыя доказательства скрытыхъ въ Васильевскихъ ндрахъ сокровищъ. Главное мсто принадлежало, конечно, ржавымъ кварцамъ съ ‘знаками на золото’, что было понятно только посвященнымъ. Сумерки равнодушно моргалъ, пока Петръ Васильичъ на тысячу ладовъ разсматривалъ каждый камень, взвшивалъ на рук, а нкоторые камни даже обнюхивалъ и пробовалъ на языкъ. Мы съ Евгенычемъ присутствовали въ качеств благородныхъ свидтелей. Мн казалось, что на Петра Васильича дйствовалъ больше всего равнодушно-таинственный видъ Сумерекъ.
— Надо будетъ създить…— думалъ вслухъ Петръ Васильичъ, еще разъ взвшивая самые интересные камни на рук.— Да… Посмотримъ на мст. Вообще, интересно… Ты помнишь мста-то, Сумерки?
— Мста-то? А какъ не помнить,— не чужими руками добывалъ знаки…
Къ числу особенностей Сумерекъ принадлежало то, что онъ, прежде чмъ отвтить, повторялъ каждый вопросъ, какъ длаютъ маленькія дти, точно у него въ голов были устроены какіе-то невидимые заборы, черезъ которые съ большимъ трудомъ перелзала каждая мысль. Получались опять сумерки, когда человкъ, прежде чмъ сдлать шагъ, ощупаетъ дорогу палкой.
— Все это пустое,— ршилъ Евгенычъ, когда изслдованіе камней было закончено.— Ничего не будетъ…
Петръ Васильичъ посмотрлъ на него съ сожалніемъ и не удостоилъ отвтомъ. Очевидно, Евгенычъ не имлъ никакого понятія о томъ, какъ люди богатютъ. Какъ, напримръ, разбогатли Ивановы, Щепкины, Мосягины? Очень просто — вотъ такъ же пришелъ мужичокъ съ мшкомъ, показалъ знаки, а они по этимъ знакамъ сдлали заявки. Даже до смшного просто.
Это была роковая встрча. Петръ Васильичъ началъ пропадать съ ранняго утра, несмотря на испортившуюся противъ ожиданія погоду. Я тоже принималъ участіе на первыхъ экскурсіяхъ и замтилъ только одно, что даже предполагаемыя сокровища забираются въ ужасныя трущобы, куда можно было съ величайшимъ трудомъ пробраться только пшкомъ. Мы безъ конца бродили по какимъ-то болотамъ, безпросвтнымъ ельникамъ и вообще невозможнымъ мстамъ, повидимому, даже существовавшимъ только съ затаенной цлью затруднять доступъ къ скрытымъ сокровищамъ, какъ это разсказывается въ дтскихъ волшебныхъ сказкахъ. Когда, въ довершеніе картины, началось жестокое ненастье, я окончательно изнемогъ и подъ какимъ-то вымышленнымъ предлогомъ остался дома.
— Ради Бога, подождите меня всего одинъ денекъ,— умолялъ меня Петръ Васильичъ съ такимъ видомъ, точно со всхъ сторонъ свта устремились въ Васильевку его злйшіе конкуренты, которые вотъ-вотъ похитятъ сокровище.— Ради Бога…
— Экъ его ущемило,— удивлялся Евгенычъ.— Вотъ такъ Сумерки. Кругомъ окружилъ Петра Васильича… Какое у насъ золото,— оно все ушло по ту сторону Урала. Сумерки все навралъ…
Петръ Васильичъ возвращался со своихъ поисковъ до того измученный, что не могъ даже говорить, а только отмахивался рукой. Отоспавшись и захвативъ хлба, онъ опять исчезалъ.
Я прожилъ такимъ образомъ у Евгеныча цлыхъ два дня. Ненастье продолжалось, и все равно дальнйшее путешествіе не представляло особенной заманчивости. Потомъ меня все больше и больше интересовалъ Евгенычъ, крторому ршительно нечего было длать и который ухитрялся суетиться съ утра до ночи. Онъ поднимался чуть свтъ и бгалъ по всему дому съ метелкой. Чистота была возведена въ настоящій культъ. Хозяйствомъ въ собственномъ смысл завдывала какая-то глухая старуха, а остальное, что выходило изъ предловъ кухни, Евгенычъ исполнялъ самъ. Онъ водворялъ везд чистоту съ какимъ-то непонятнымъ ожесточеніемъ, точно отъ этого зависло по меньшей мр спасеніе его души.
По вечерамъ мы пили вмст чай въ передней изб, и каждый разъ это скромное времяпрепровожденіе нарушалось появленіемъ ругателя. Повторялась съ нкоторыми варіаціями одна и та же сцена, причемъ ругатель, видимо, разсчитывалъ на присутствіе посторонняго человка, чтобы посрамить Евгеныча возможно чувствительне. Евгенычъ отмалчивался и только блднлъ отъ внутренняго бшенства. Разъ онъ не выдержалъ и заговорилъ самъ:
— Изволите слышать, какъ золотитъ меня прощалыга? И все жену приплетаетъ…
— Мало ли что можетъ наболтать пьяный человкъ.
— Нтъ-съ, онъ знаетъ, какъ меня донять. Да… То-есть въ самую середину человкъ бьетъ. Что же, разв я отпираюсь: Марья Степановна вотъ ужъ дв недли, какъ пропала безъ всти. Точно въ воду канула. При чемъ же, напримрно, тутъ я? У васъ бы жена ушла, у другого, у третьяго,— кто будетъ виноватъ? Мало ли что бываетъ…
Мн было неловко выслушивать эти оправданія, и я старался перевести разговоръ на другую тему, но Евгенычъ разошелся и продолжалъ въ томъ же тон:
— Вдь онъ (Евгенычъ показалъ головой на окно) отлично знаетъ, какая-такая была эта самая Марья Степановна. И все село отлично знаетъ… Сказать пряменько: отчаянно пила-съ, запоемъ пила. Я-то вотъ капли въ ротъ не биралъ отродясь, а она, значитъ, и пила за всхъ. Съ пьяныхъ-то глазъ, можетъ, что и сдлала надъ собой…
— Это ужъ болзнь, Ермолай Евгенычъ…
— Я и самъ такъ думаю. Не иначе, что напущено было на нее, значитъ, отъ зависти добрые люди испортили. Вдь сперва-то мы жили вотъ какъ хорошо и согласно, какъ два голубя. Все это обзаводили, строились, ну, кто-нибудь и позавидовалъ. Лтъ съ десять какъ это началось съ Марьей Степановной. Присядетъ вотъ такъ къ окошечку, подопрется рукой и сидитъ. Спросишь это ее въ другой разъ, что она сидитъ: ‘Скучно мн, Ермолай Евгенычъ’… Скучно да скучно — только всхъ и разговоровъ. Сперва я такъ полагалъ, что у насъ дтокъ нтъ, ну, бабьимъ дломъ и взгрустнется. Я ужъ потомъ-то вижу, что дло совсмъ неладно. О чемъ ей было скучать-то? Слава Богу, кажется, все есть, только живи и радуйся, а она свое толмитъ: скучно. Потомъ начала Марья Степановна попивать, конечно, потихоньку отъ меня. Добудетъ церковнаго краснаго вина да потихоньку и напьется. По первоначалу очень сторожилась меня и не признавалась. Ужъ какъ я ее просилъ, даже со слезами,— ничего не дйствуетъ. И она тоже плачетъ, а остановить себя не можетъ. Извстно, ежели на человка напущено, такъ онъ и жизни своей не радъ. Такъ и жили. Мн-то ужъ совсмъ было тошно. Помилуйте, все есть, домъ — полная чаша, а тутъ жена пьяная. Недаромъ пословица говорится: мужъ пьетъ — полдома горитъ, жена запила — весь домъ загорлся. Послдніе-то года мн же ее и покрывать приходилось, чтобы другіе не видли. Стыдъ вдь одинъ передъ другими-то… А она все наоборотъ,— ей, пьяной-то, точно тсно въ дому сдлается, и все на люди лзетъ. Въ лавку выйдетъ, едва на ногахъ стоитъ…
Мн приходилось только слушать и неловко молчать, какъ иногда случается. Можетъ-быть, именно это молчаніе привело къ тому, что Евгенычъ вдругъ вспылилъ и заговорилъ задыхавшимся голосомъ:
— И теперь вотъ меня изъ-за жены всякій можетъ срамить. А за что? Да ее мало было убить… Вдь душу изъ меня всю вымотала. Какъ отрава въ дому… И убилъ бы, кабы… Все одно пропадать…
Евгенычъ сидлъ блдный, съ крупными каплями пота на лбу, и тяжело дышалъ, раскрывъ ротъ.
— Зачмъ же убивать, когда было можно просто разойтись,— замтилъ я, чтобы сказать что-нибудь.
— А ежели она, змя, всю душу изъ меня вынула? Бывало, войдешь въ избу, увидишь ее пьяную, такъ всего затрясетъ, въ глазахъ потемнетъ… Это вдь со стороны все легко кажется, а тутъ… Э, не стоитъ и разговоры разговаривать…
Евгенычъ замолчалъ и съ ожесточеніемъ принялся пить чай. Немного успокоившись, онъ проговорилъ ужъ другимъ тономъ:
— Вотъ мн все село завидуетъ, дескать — богатей, все у него есть, а того не понимаютъ, что я бы все свое богатство отдалъ, только бы на душ было спокойно. Можетъ, вотъ я нищему завидую, которому копеечку подаю… Недаромъ говорится: чужая душа — потемки.
Въ Васильевк мы должны были остаться еще день, о чемъ упрашивалъ меня Петръ Васильичъ. Но пришлось выхать какъ-то вдругъ. Петръ Васильичъ отправился съ Сумерками раннимъ утромъ, какъ всегда, и хотлъ вернуться только вечеромъ, но вернулся всего часа черезъ три и сейчасъ же послалъ за лошадьми. Онъ, видимо, былъ чмъ-то встревоженъ и торопился.
— Что такое случилось?— спрашивалъ я Сумерки.
— А кто его знаетъ,— равнодушно отвчалъ тотъ.— Вдругъ всполошился, точно съ печи упалъ… Къ вечеру-то мы бы непремнно все обыскали, до самаго конца. Ущемило Петра Васильича, вотъ и торопится.
Торопливость Петра Васильича, видимо, подйствовала нехорошо и на Евгеныча. Онъ угрюмо отворачивался и въ третій разъ подметалъ дворъ, точно желалъ замести наши слды.
— Ну, слава Богу,— проговорилъ Петръ Васильичъ, когда мы выхали изъ Васильевки.
— А что?— невольно спросилъ я.
— Да такъ… вообще…
Петръ Васильичъ нсколько разъ оглядывался назадъ и встряхивалъ головой, точно ожидалъ какой-то погони. Онъ успокоился только черезъ нсколько станцій, когда на его лиц появилась обычная добродушная улыбка.
— Вы ничего не замтили такого?..— спрашивалъ онъ:— я объ Евгеныч говорю.
— Ршительно ничего. У него съ женой что-то неладно.
— Да, да, вотъ это самое. Гм… Вообще, скверно. Конечно, не наше дло, а все-таки нехорошо. Тутъ уголовщиной дло пахнетъ…
— А если эта Марья Степановна домой опять явится?
— Нтъ, не явится.
— Да вы-то почему знаете, что не явится?
— Да такъ… Сумерки мн все разсказалъ.
Петръ Васильичъ помолчалъ, а потомъ ужъ передалъ всю суть. Дло, дйствительно, выходило очень подозрительное.
— Евгенычъ давно бы прогналъ жену, да нельзя,— объяснялъ онъ.— И раньше говорили, что онъ не совсмъ чисто нажилъ свои деньги, но никто и ничего не зналъ. А тутъ все и обозначилось… да. Она какъ-то пьяная вышла въ лавку, онъ началъ ее выгонять, а она и отвтила ему: ‘Ты, такой-сякой, да я тебя въ острог сгною и въ Сибирь сошлю, только захотть. Вотъ пойду да и скажу уряднику все’… При постороннихъ говорила, ну, а потомъ и пропала безъ всти.
— Вы думаете, что онъ ее убилъ?
— Я этого не говорю, но все можетъ быть. Вы поставьте себя на его мсто. Когда-то было совершено преступленіе, о которомъ знаетъ только ваша жена. Хорошо. А потомъ ваша жена спивается, и вы не можете даже прогнать ее изъ дому. Вы представьте только свое положеніе: каждую минуту чувствовать надъ своей головой обухъ. Воображаю, какъ онъ ненавидлъ ее, какъ единственную свидтельницу прошлаго. Нтъ, это ужасно… И этотъ человкъ постоянно у васъ на глазахъ, постоянно можетъ васъ выдать, и вы не можете быть уврены ни за одинъ вашъ часъ. Мучится человкъ годъ, другой, третій — всю жизнь. А тутъ еще она спивается и въ состояніи невмняемости можетъ разболтать все…
— Мн кажется, что вы преувеличиваете. Мало ли что могла наболтать съ пьяныхъ глазъ эта Марья Степановна…
— Нтъ, нтъ, ужъ врно… Вдь мужикъ терпливъ, и въ немъ долго накопляется ненависть. Такъ и Евгенычъ все терплъ, до послдняго момента терплъ, а потомъ… Да, все можетъ быть.
Не соглашаясь съ Петромъ Васильичемъ, я все-таки про себя перебралъ свои впечатлнія за время пребыванія у Евгеныча. Прямыхъ уликъ не было, но нкоторыя наводящія обстоятельства можно было подобрать. Меня больше всего интересовала самая обстановка подозрваемаго преступленія. Человческому уму свойственно окружать каждое преступленіе чмъ-то особеннымъ, что не подходитъ подъ обычную среднюю мрку, и съ этой точки зрнія каждый преступникъ является какимъ-то обреченнымъ человкомъ, у котораго на лиц написана его профессія,— убивецъ, растлитель, разбойникъ, мелкій воришка, просто — ‘нашъ губернскій воръ’. Мн случалось десятки разъ бывать въ окружномъ суд, когда судились интересные преступники есть такіе, какъ есть интересные случаи въ медицинской практик, и, глядя на людей въ срыхъ халатахъ, занимавшихъ скамью подсудимыхъ, я невольно поддавался общему стадному чувству, что именно эти срые люди и виноваты, даже больше — они точно созданы съ спеціальной цлью совершать извстное спеціальное преступленіе. Отъ этого чувства трудно освободиться, несмотря на самую разумную логику. Остается только одно: нарядите мысленно самого себя въ арестантскій срый халатъ и любого изъ вашихъ добрыхъ знакомыхъ посадите на скамью подсудимыхъ и посмотрите на себя со стороны, чтобы убдиться, что вы и вашъ добрый знакомый представляете типичные экземпляры вншней преступности.
Что касается обстановки преступленія, особенно такъ называемаго ‘мста преступленія’, то тутъ иллюзія получается еще сильне. Кажется, что нигд въ другомъ мст не могло быть совершено данное преступленіе, а именно только здсь, въ этомъ дом, на этой дорог, въ такомъ-то лсу. Фактъ подчиняетъ себ ваше воображеніе, и вамъ начинаетъ казаться, что и домъ какой-то подозрительный, и дорога, и лсокъ, и каждое дерево молчаливо скрываютъ въ себ незримый элементъ преступности. На своемъ вку, колеся по Уралу, я достаточно насмотрлся на разныя ‘убіенныя мста’, и меня всегда поражало это совпаденіе, дешь, смотришь на одиноко стоящій крестъ, гд-нибудь въ лсу, и начинаетъ казаться, что вотъ это именно мсто точно спеціально создано для извстнаго преступленія. Но вс эти подготовляющія воображеніе мысли никакъ не укладывались въ данномъ случа, т.-е. въ обстановк дома Ермолая Евгеныча. Ужъ очень было все налажено какъ-то особенно туго и сыто, такъ что не оставалось ни одной, кажется, щели, черезъ которую могло бы просочиться какое-нибудь преступное намреніе. Да и самъ онъ ужъ совсмъ не походилъ на преступника. Меня почему-то даже начинала возмущать самая возможность какого-нибудь подозрнія, проявлявшагося у Петра Васильича съ какой-то особенной настойчивостью.
— Нтъ, все это вздоръ,— думалъ я вслухъ.
— Да вы это о комъ?— удивлялся Петръ Васильичъ.
— А объ Евгеныч…
Петръ Васильичъ ничего не отвчалъ, а только встряхивалъ головой и даже улыбался, что уже окончательно не шло къ занимавшему насъ вопросу.
Впечатлнія дальнйшаго путешествія совершенно изгладили эту случайную встрчу съ Евгенычемъ. Потомъ осенью я ухалъ надолго въ Москву, гд уже окончательно позабылъ мелкіе эпизоды своего шатанья но Уралу.
Прошло нсколько лтъ. Я опять жилъ на Урал. Разъ весной ко мн пріхалъ Петръ Васильичъ. Въ первую минуту я его совсмъ не узналъ,— такъ онъ похудлъ и какъ-то весь осунулся.
— Вотъ прихварываю все…— объяснилъ онъ. тяжело дыша.— Простудился осенью, схватилъ плевритъ, а теперь вотъ кашель по ночамъ одолваетъ… лихорадитъ… И какъ на грхъ подвернулось самое врное дло. Второй годъ хлопочу… Черезъ дв недли долженъ получить окончательное ршеніе казанской судебной палаты. Спорятъ наслдники, а когда палата ршитъ…
Это была старая псня, и мн сдлалось какъ-то особенно жаль бднаго Петра Васильича,— онъ былъ не жилецъ на бломъ свт, какъ говорятъ деревенскія бабы. Онъ посидлъ у меня и, уходя, сообщилъ послднюю новость:
— Помните Васильевку, какъ мы тогда здили? Евгеныча неужели забыли? Вдь повинился онъ самъ, какъ жену убилъ… Совсть, говоритъ, замучила. Да… Судить будутъ.
Надвая въ передней калоши, Петръ Васильичъ оглядлся и прибавилъ уже шопотомъ:
— А тогда, помните, я съ Сумерками развдки длалъ,— такъ я эту самую убитую жену и видлъ. Ей-Богу… Заглянулъ въ одну старую дудку {Дудка — круглая шахта.}, а въ ней и торчатъ женскія ноги. Да… Я тогда порядочно испугался и сейчасъ же утащилъ васъ изъ Васильевки. Такъ никому ничего и не сказалъ.
— Почему же вы узнали, что эти ноги принадлежали именно жен Евгеныча?
— А то какъ же: въ ботинкахъ, въ блыхъ чулкахъ. Во всей Васильевк ни одной бабы не найдете въ ботинкахъ…
— Можетъ-быть, она сама какъ-нибудь упала въ дудку?
— И это невозможно… Сверху дудка была закрыта хворостомъ. Меня это и заинтересовало: дудка-то старая, а хворостъ свжій. Засудятъ Евгеныча… Жаль, хорошій былъ мужикъ. Онъ теперь все на-чистоту показываетъ, какъ убилъ кого-то на тракту и деньги ограбилъ. Объ этомъ одна жена знала и все ему грозила… Оно ужъ и вышло одно къ одному.
1897.