МОИ ВИДНІЯ.
МОИ ВИДНІЯ.
(Разсказъ одного маленькаго человка).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
——
Н. Златовратскій.
‘Русская Мысль’, No 4, 1885
Мои видения, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1885
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Недавно на своемъ стол я нашелъ рукопись, оставленную кмъ-то въ мое отсутствіе. Я долго ломалъ голову, всматриваясь въ почеркъ, чтобы узнать таинственнаго автора, и только прочитавъ начало рукописи, я понялъ, кто это могъ быть. Въ самомъ конц было приписано: ‘Можете распорядиться ею, какъ знаете. Мн все равно’. Предполагая, что современный читатель можетъ найти кое-что небезъинтересное въ этомъ странномъ произведеніи, я ршился его напечатать. Авторъ его,— какъ видно и изъ самаго разсказа,— нкто Иванъ Петровичъ Кузнецовъ, мало кому извстный художникъ изъ мщанъ. Онъ иногда заходилъ ко мн, но рдко. Я зналъ его всегда за очень добраго, скромнаго и очень работящаго человка, никогда не заявлявшаго никакихъ особыхъ претензій. Вс видли въ немъ самую ординарную личность и мало интересовались имъ. Повидимому, онъ то же думалъ самъ и никогда никому ничего о себ не разсказывалъ. Содержаніе его разсказа меня поразило своею неожиданностью. Кстати замчу, что названіе рукописи дано самимъ авторомъ.
Я провелъ долгую, мрачную, безсонную ночь, полную видній. Безконечная вереница образовъ неустанно носилась передо мной, тутъ собрались вс, живые и умершіе, вс, которыхъ я когда-либо встрчалъ въ жизни, и т, которыхъ я никогда не видывалъ, тутъ были мои братья и сестры, по духу и крови, были мои дти и дти моихъ дтей, были мои дды и отцы, и дды и отцы моихъ друзей, были эти друзья и дти моихъ друзей, были вс т, которыхъ я когда-либо любилъ и которымъ сочувствовалъ въ жизни, и съ ними ихъ отцы, ихъ дти и ихъ присные. И вотъ вс они толпились передо мной, быстро смняя одни другихъ, несясь какъ бы въ вихр,— и вс обращали ко мн, полные муки, тоски, умоляющіе взгляды, вс, томимые неудовлетворенной жаждой. И каждую секунду, когда проносился мимо меня одинъ изъ этихъ образовъ, я долженъ былъ всмъ своимъ существомъ переживать вс т муки, которыя терзали его, я рыдалъ съ однимъ о безвременно погибшихъ надеждахъ, я ломалъ въ отчаяніи руки съ другимъ, вспоминая могилы павшихъ, мое лицо искривляли судороги съ третьимъ, и изъ души неслись крики отчаянія, негодованія, мести, я испытывалъ вс муки то физическаго, то умственнаго и нравственнаго голода съ четвертымъ, пятымъ, десятымъ… Это было ужасно. Чтобы прекратить эти боли и муки, я отдавалъ каждому все, что могъ отдать: когда взывали къ моей любви, я отдавалъ любовь, когда просили хлба, я отдавалъ хлбъ, когда молили меня о свобод и, протягивая руки, заставляли меня снимать съ нихъ оковы, я снималъ ихъ… И каждый разъ, на мгновеніе, я ощущалъ величайшее блаженство. Но образы продолжали нестись неустанно, непрерываемой цпью. И чувствовалъ, что начинаю изнемогать, тогда я сталъ успокоивать себя: скоро ужь, скоро конецъ!… Только еще одно усиліе! И когда я почувствовалъ, что мое истерзанное сердце почти перестало биться, мозгъ усталъ, силы ослабли, я вдругъ замтилъ, что среди уже начинавшей рдть вереницы новыхъ образовъ вдругъ стали появляться вновь т, которые прошли мимо меня раньше, которымъ я уже отдалъ и мою любовь, и мой хлбъ, и когда они коснулись меня, я почувствовалъ вмст съ ними такія муки неудовлетворенной жажды, передъ которыми прежнія были только слабымъ, дтскимъ, наивнымъ капризомъ. Тогда охватилъ меня ужасъ и я бросился вонъ изъ душной кельи…
Наступило уже утро, но на улицахъ было еще тихо и пустынно. Едва свжій воздухъ коснулся моей головы, какъ виднія меня оставили и я почувствовалъ нчто, похожее на успокоеніе. Но это не было удовлетвореніе, удовольствіе, наслажденіе или даже простой отдыхъ, я чувствовалъ только тяжелый покой безчувствія, какой-то томящей душевной пустоты, такъ какъ я зналъ, что съ наступленіемъ ночи т же виднія снова принесутся ко мн. И я повторялъ только, удрученный сознаніемъ безсилія: ‘что же мн длать? что мн длать?’
Я припоминалъ вс отвты, когда-либо слышанные мною отъ тхъ, которые были въ моемъ положеніи и, повидимому, удовлетворились этими отвтами. Одни говорили: ‘признай это, какъ неизбжное, и постарайся убдить себя не принимать въ этомъ процесс никакого участія’. Другіе говорили: ‘признай это, какъ неизбжное, но постарайся такъ умренно расходовать свои душевныя силы, чтобы ихъ хватала на все, не приводя къ колебанію въ балансахъ’, третьи говорили: ‘признай все это, какъ неизбжное, но постарайся убдить себя, что въ этомъ-то и есть величайшій смыслъ жизни и единственное величайшее твое наслажденіе’. Я не могъ, однако, удовлетвориться ни однимъ изъ этихъ отвтовъ, такъ какъ зналъ, что т, которые увряли меня, что нашли удовлетвореніе, говорили неискренно.
Такъ ходилъ я до полнаго восхода солнца, когда городъ уже проснулся и на улицахъ началось оживленное движеніе. Но такъ какъ сутолока живой жизни слишкомъ напомнила мн такую же сутолоку моихъ ночныхъ видній, то я поспшилъ уйти на самую отдаленную окраину съ своими мучительными запросами: ‘гд и въ чемъ причина этой неудовлетворенности моей и тхъ, которыхъ я зналъ въ жизни, которыхъ любилъ и которымъ отдалъ все? И есть ли ей конецъ, и гд онъ, и въ чемъ? И если эта неудовлетворенность неизбжна, какъ законъ жизни, то почему тотъ путь, какимъ мы старались отвтить ей, несетъ муки и зло, вмсто наслажденія и добра?’
Такъ думалъ я въ безъисходной тоск и томленіи, перебирая вс т отвты, которые кто-либо давалъ раньше, но какъ внимательно я ни вдумывался въ нихъ, они не давали мн разршенія. И я сталъ замчать, какъ мало-по-малу охватывало меня отчаяніе и мракъ все гуще скрывалъ и заволакивалъ передо мной конечный смыслъ человческой жизни и цль моего существованій. Я видлъ, что мн остается примкнуть къ тмъ утшеніямъ, къ которымъ пришли вс, жившіе раньше згеня. Но едва я вспоминалъ предшествующую ночь и представлялъ ту, которая скоро должна наступить, какъ тотчасъ убждался, что эти утшенія не могли ничего измнить въ томъ, что было раньше и что будетъ впередъ для меня.
Такъ продолжая томительно перебирать все, о чемъ я думалъ, говорилъ и читалъ въ послдніе дни, я вышелъ совсмъ за городъ. Здсь, въ изнеможеніи, опустился я на траву, среди полнаго безлюдья и тишины, въ виду огромнаго города, отъ котораго доносился до меня невнятный глухой шумъ, какъ отъ могучаго водопада. Я чувствовалъ, какъ этотъ несмолкаемый, однообразный шумъ оковывалъ мои члены, я едва могъ поднимать отяжелвшія вки, едва могъ держать голову. Кажется, я задремалъ, но чувствовалъ, что связь моя съ живой жизнью не прекращалась, только все то, что я прежде мыслилъ отвлеченно, теперь приняло плоть и кровь, воплотилось въ живые образы.
Вотъ, казалось мн, мимо меня, по большой дорог, быстро двигались разнообразныя группы: одн изъ нихъ направлялись изъ города, другія — въ городъ. Среди первыхъ я замтилъ и себя, быстро и сосредоточенно шедшаго по дорог, увлекаемаго вслдъ за другими какою-то необъяснимою силой.
Черезъ четверть часа ходьбы, я, вмст съ другими, подошелъ къ большому, дряхлому, странной старо-русской архитектуры дому, стоявшему въ бокъ отъ дороги, среди запущеннаго липоваго сада. Въ отворенныя настежь ворота, никмъ не охраняемыя, входили и выходили разныя лица.
Я остановился и внимательно сталъ наблюдать: меня поразило странное разнообразіе постителей, возможное только въ храм. Я видлъ подъзжавшія кареты, изъ которыхъ выходили старые и молодые аристократы и аристократки, статскіе и военные генералы, графы и князья, видлъ простыя дрожки, подвозившія людей различнаго средняго положенія и достатка: профессоровъ, чиновниковъ, купцовъ, видлъ пшеходовъ: учительницъ и гувернантокъ, мелкихъ литераторовъ и артистовъ съ задумчивыми или гордо вызывающими физіономіями, наконецъ, я видлъ входившихъ и выходившихъ, вмст съ другими, оборванныхъ нищихъ, въ рубищ или потасканныхъ старыхъ мундирахъ, крестьянъ, фабричныхъ рабочихъ, ремесленниковъ…
На мой вопросъ, кто живетъ въ этомъ дом, одни говорили: это — мудрецъ, другіе: это — кающійся, третьи: это — ищущій правды, четвертые и пятые, что это — большой человкъ.
Я подошелъ ближе къ воротамъ и сталъ слдить за выходившими и входившими, среди нихъ я замтилъ немало лицъ, пользующихся въ обществ большимъ уваженіемъ, какъ ученые и художники. Вслдъ за ними вошелъ и я. По большой лстниц свободно, никмъ не опрашиваемые, сходили и подымались постители, вс они проходили или молча, или вполголоса говоря другъ съ другомъ, вс были сосредоточены и унылы.
Наконецъ, мы вошли въ комнату, заставленную только необходимой мебелью. На ней размстились теперь постители вокругъ человка, сидвшаго у передней стны на деревянномъ стул. Это былъ высокій, корпусный, сдой старикъ, въ простой рабочей блуз, подпоясанной ремнемъ. Въ его лиц, во всей фигур и жестахъ было что-то величественное, гордое, прирожденное ему, но, въ то же время, глубокіе, срые добрые глаза и длинная сдая борода какъ будто силились постоянно умрить это впечатлніе гордой величавости и придавали его лицу выраженіе той спокойной, серьезной, вдумчивой полусозерцательности, какая свойственна нашему сыну полей.
Внимательно слушая то, что говорилось ему, онъ, казалось, вмст съ тмъ, былъ погруженъ въ міръ собственныхъ внутреннихъ ощущеній.
Каждый вновь приходившій ожидалъ своей очереди, пока предшественникъ кончитъ говорить то, что пришелъ сказать, тогда слдующій за нимъ занималъ стулъ вблизи хозяина и, зная, что ожидаютъ очереди много другихъ, торопливо и волнуясь, полусловами и намеками торопился передать все, что онъ считалъ наиболе важнымъ въ своей жизни. Когда же кто не умлъ это сдлать и отклонялся въ сторону, Большой человкъ поправлялъ его, самъ уяснялъ ему суть того, что онъ хотлъ передать, такъ какъ Большой человкъ умлъ читать въ сердц другаго и съ полунамека понималъ то, что передававшему было самому неясно. Такъ одинъ за другимъ,— иные громко и не стсняясь, другіе смущенно и шепотомъ,— открывали ему тайны своей жизни и мучившихъ ихъ недоумній. И когда я смотрлъ на лицо Большаго человка, я замчалъ, что онъ переживалъ такъ ніе вс муки, терзанія и волненія бесдовавшихъ съ нимъ, какъ переживалъ въ безсонныя ночи я муки и томленія моихъ видній. Онъ слушалъ скорбно и внимательно, иногда плакалъ, иногда пожималъ руку разскащику, безмолвно утшая его, иногда взглядъ его сверкалъ скорбнымъ негодованіемъ, когда бесдовавшій съ нимъ, вмсто разсказа, пускался въ задорный споръ, и тогда Большой человкъ переставалъ слушать его, терпливо выжидая, когда онъ пойметъ неумстность своего поведенія. А вс т, которые искренно хотли найти у него указанія, заканчивали свои разсказы почти одними и тми же словами: ‘скажите, что же мн длать? И въ чемъ истина? И гд спасеніе?’
Тогда онъ отвчалъ большею частью такъ, задумчиво опустивъ глаза:
— Внимательно вдумываюсь я теперь и еще дольше и внимательне вдумывался раньше въ то, что услышалъ здсь сегодня и что слышалъ раньше много разъ. А я вижу, что вс мои и ваши томленія и муки, несмотря на разницу того положенія, какое занимаемъ вс мы въ жизни, въ большинств случаевъ одинаковы. И я радуюсь этому потому, что намъ, слдовательно, легко съ одного слова понять другъ друга и что то, въ чемъ, наконецъ, нашелъ я истину и спасеніе для своей жизни, не можетъ не быть спасеніемъ и истиной для васъ.
Тогда вс присутствовавшіе затаили совсмъ дыханіе.
— Не противьтесь злу насиліемъ,— вотъ все, что я могу сказать вамъ,— проговорилъ онъ не столько убждающимъ, сколько молящимъ голосомъ, и смущенно опустилъ глаза, какъ будто уже онъ заране зналъ, какое впечатлніе произведутъ эти его слова.
На секунду вс мы, присутствовавшіе тутъ, почувствовали тоже смущеніе, нкоторые вспыхнули, какъ будто имъ стало чего-то стыдно, другіе силились улыбнуться, третьи сурово сдвинули брови,— и вс невольно, какъ бы желая проврить свое впечатлніе, взглянули другъ на друга. Но едва глаза всхъ этихъ разнообразныхъ человческихъ существъ, собранныхъ здсь вмст непонятною властью, встртились взглядами, какъ внезапно изъ каждой груди вырвались крики такого негодованія, злобы, ненависти, мести, презрнія, недоврія другъ къ другу и отчаянія, что мн казалось, мы вс бросимся другъ на друга и вмст вс на того, кто сказалъ эти простыя слова.
Но въ слдующую затмъ минуту, какъ будто гонимые одними и тми же побужденіями, толкаясь и обгоняя одинъ другаго, мы быстро спшили выбраться изъ этого дома, куда случайно загнала вмст чья-то странная прихоть всхъ насъ, никогда не желавшихъ встрчаться въ жизни.
Одни изъ насъ, не оборачиваясь, какъ будто боясь быть остановленными, быстро сбгали вонъ съ лстницы, мрачные, негодующіе, другіе, въ недоумніи, отдльными кружками собирались въ сторон и покачивали головами, третьи громко смялись сухимъ, металлическимъ смхомъ, въ то время какъ губы ихъ были блдны отъ негодованія и презрнія.
И я смялся такимъ же смхомъ съ ними. Многіе старались остановить своихъ знакомыхъ, которые еще только входили, но т не останавливались и, не довряя тому, что передавали имъ, шли къ Большому человку, влекомые невдомой силой.
Я опять провелъ мрачную, безсонную ночь, полную видній. Т же образы, т же терзанія, т же муки неудовлетворенной жажды.
Я забылъ все, что думалъ, что видлъ днемъ, забылъ Большаго человка, забылъ его заповдь, забылъ его постителей. Все это мн казалось такъ далекимъ отъ того, чмъ терзали меня мои ночныя виднія. Но когда я, раннимъ утромъ, гонимый ужасомъ, вновь выбгалъ изъ своей кельи, когда свжій воздухъ, охлаждая мой разгоряченный мозгъ, приносилъ мн если не удовлетвореніе, не наслажденіе, не отдыхъ даже, а только одно томленіе безчувствія и спокой пустоты,— ясно и отчетливо мн припомнился весь вчерашній день, и Большой человкъ, и его заповдь, и его постители.
Я припомнилъ, какъ, выходя съ его постителями, я смялся вмст съ другими или пожималъ плечами, или недоумвалъ, или негодовалъ.
Я припоминалъ, какъ одни говорили: ‘Что же, наконецъ, онъ — ребенокъ или мистификаторъ? Что же онъ — искренній невжда или неискренній авгуръ, сознательно скрывающій то, что доказано исторіей и наукой человчества? Или ему незнакомы ихъ выводы? Или онъ умышленно путаетъ и мутитъ у насъ первые проблески только что начавшагося вырываться изъ пелнъ мрака сознанія?… что дерзость или безуміе!’
Но, тмъ не мене, когда я припоминалъ вс знакомые мн ‘выводы’ и утшенія, я въ глубин души чувствовалъ, что ни другіе, ни самъ я не знали ничего боле высокаго, простаго, понятнаго безусловно для каждаго, какъ то, что было сказано Большимъ человкомъ.
Я припоминалъ, какъ другіе говорили: ‘И онъ думаетъ, что сказалъ что-нибудь новое? И вс думаютъ, что если сказалъ онъ, то въ этомъ скрытъ какой-нибудь таинственный, глубокій смыслъ? Но, вдь, кто же не вруетъ, что любовь, это — будущій лучезарный внецъ, на увнчаніе которымъ отдаленнйшихъ нашихъ потомковъ мы должны споспшествовать нашей настоящей жизнью? Кто не убжденъ, что величайшее зло есть насиліе и что придетъ время, когда будущее человчество будетъ наслаждаться жизнью безъ насилія? Какое дитя не убждено въ томъ, что это такъ? Что же это — ребячество или злая шутка?’
И, тмъ не мене, когда я вдругъ припомнилъ ихъ лица въ тотъ злополучный моментъ, когда они услыхали секретъ Большаго человка, для меня стало ясно, что… что то, что онъ сказалъ, должно было сказать.
Такъ думалъ я, и чмъ больше думалъ надъ этимъ, тмъ больше негодовалъ, зачмъ я позволилъ себ вчера такъ поддаться общему настроенію. Но, вмст съ тмъ, я чувствовалъ, что моя душа, въ сущности, была далека отъ всего этого. ‘О, Богъ съ ними,— думалъ я,— что мн до нихъ, что имъ всмъ до меня? ‘Давно уже большіе люди вщали великія истины,— и за это они большіе люди,— но эти великія истины не остановили кровь, которая льется изъ сердецъ маленькихъ людей, но эти истины безсильны передъ той тьмой дантовскихъ тней, которыя терзаютъ меня по ночамъ. Конечно, дико было услыхать, что не нужно противиться злу насиліемъ, и какъ всякая простая, но великая мысль, она и мн показалась невроятной… Да я и смялся только потому, что она ничего не говорила мн… Что мн до ея величія? Она прибавитъ только лишній внокъ на голову Большаго человка и ни на каплю не уменьшитъ крови, льющейся изъ ранъ моего сердца, далекаго отъ всякой мысли о насиліи. Напротивъ, о, напротивъ! ‘сердце мое, исходящее кровью, полно всевыносящей любовью’.
Вотъ гд суть… И что могутъ представить для меня поучительнаго эти благородныя истины о любви и христіанской заповди непротивленія злу насиліемъ? Я не только зналъ ихъ раньше, я не только во имя ихъ отдалъ всю свою жизнь, но я еще живу ими… Живу?! Да, живу, потому что не могу не жить, не могу не любить, не могу не истекать кровью…
Въ эту ночь мои дорогія виднія терзали меня, казалось, еще боле жестоко.
На третій день я почувствовалъ опять неодолимое влеченіе увидать Большаго человка. Но я тщетно искалъ то мсто, гд предполагалъ его домъ. ‘Это сонъ’,— подумалъ я, и мн стало грустно. Я опять въ изнеможеніи упалъ на траву, въ виду большаго города, и снова задремалъ подъ несшійся отъ него гулъ.
Тогда мн показалось, что это опять я, быстро и сосредоточенно, прошелъ изъ города по дорог къ дому Большаго человка. Но теперь я былъ одинъ.
Когда я подошелъ къ дому, я не замтилъ около него ни экипажей, ни входившихъ и выходившихъ постителей, хотя ворота и крыльцо были отперты попрежнему. Я былъ доволенъ этимъ. Я вошелъ. Большой человкъ теперь сидлъ въ кресл, подпервъ рукой свою большую сдую голову, и тихо бесдовалъ съ немногими, окружавшими его лицами, то были дв женщины, въ траурныхъ платьяхъ, съ худыми и блдными лицами, неподвижно, какъ изваянія, застывшія въ глубокихъ креслахъ, съ большими грустными глазами, устремленными на лицо Большаго человка, затмъ, сдой старичекъ, крестьянинъ, съ добрымъ дтски-умильнымъ лицомъ, тоже не сводившій своихъ ласково мигающихъ глазъ съ его лица, сидлъ, сгорбившись, на краешк непривычнаго для него мягкаго кресла, и, наконецъ, нсколько лицъ разнообразнаго общественнаго положенія, изъ тхъ, которыхъ я уже разъ встртилъ у него и которые тогда вмст со мной быстро вышли посл его словъ, возмущенные, негодующіе. Теперь они сидли, какъ будто прячась отъ него и другъ отъ друга, все больше отодвигаясь къ стнамъ, по опущеннымъ внизъ глазамъ, по напружившимся морщинамъ на ихъ лбахъ было замтно, что они переживали сильное умственное и душевное напряженіе, какъ будто на мозгъ ихъ налегла какая-то тяжесть, которую они, при всхъ усиліяхъ, уже не могли свалить съ него.
— Я сердечно радъ, что вы вернулись ко мн,— сказалъ Большой человкъ, протягивая мн руку и подымая на меня свои какъ будто усталые глаза.
Да и на всемъ его лиц виднлись изнеможеніе и слабость, морщины вырзались глубже на крутомъ лбу и ввалившихся щекахъ, кожа приняла блдно-сизый, старческій, землистый цвтъ, сдыя брови угрюмо и круто нависли надъ глазами, такъ выглядываютъ люди, перенесшіе сильныя душевныя потрясенія.
— Кто дйствительно испыталъ муки и терзанія сердца, т всегда возвращаются ко мн, хотя бы сначала ихъ душ, заполненной предразсудками, и не былъ доступенъ секретъ моего спасенія,— продолжалъ онъ задумчиво.— Да, они всегда возвращаются… А вотъ т, которыхъ терзанія были такъ глубоки, какъ этихъ матерей, или же т, у которыхъ чистая, дтская душа, какъ у него,— показалъ онъ рукой на сидвшихъ но бокамъ его двухъ женщинъ въ траур и сдаго мужичка,— т уже не разстаются со мною… Мы — одно… О чемъ вы желали бы спросить меня?— обратился онъ ко мн.— Вроятно, поясненій, какъ и вс?
— Да,— отвчалъ я, стараясь показать, что все это, тмъ не мене, иметъ для меня совершенно вншній интересъ.— Что вы хотли сказать вашими словами тмъ, которые жаждали найти у васъ секретъ спасенія?
— То, что я хотлъ сказать,— скромно отвчалъ онъ.
Но я почувствовалъ, что онъ понялъ мое насиліе надъ собой, казаться хладнокровнымъ.
— И вы не считаете нужнымъ допустить какихъ-либо послабленій или сдлокъ, или примненій къ дйствительности?
— Никакихъ. Безусловно,— отвчалъ онъ, упорно смотря мн въ глаза.
Я пожалъ плечами, но невольно покраснлъ и смутился.
— Но, въ такомъ случа, не рискуете ли вы, что живая жизнь отвернется отъ васъ и отъ вашего спасенія?— глухо и несмло спросилъ кто-то изъ сидвшихъ вдали.
Онъ отрицательно покачалъ головой и, указавъ опять на сидвшихъ съ боку съ нимъ, сказалъ:
— Вотъ они, эти матери и этотъ послднйшій изъ звеньевъ, на которыя вы разбили все человчество, они, которые вынесли на плечахъ весь гнетъ насилія,— они за меня… И если насъ будетъ даже столько, мы пересоздадимъ весь вашъ міръ, какъ бы ни были сильны ваши геніи міра. На нихъ — фундаментъ міра, прочне котораго нтъ ничего.
— Но что же длать противъ зла безъ насилія?
— Все, что могутъ указать человку его разумъ и чувство, но только не насиліе.
— Но разумъ человческій ничего не можетъ найти лучшаго.
— Какое глубокое, ужасное недоразумніе!… Какая жестокая, позорная ложь!… Ложь!… Ложь, за которую уже начинаютъ нести муки т, о которыхъ вы не можете даже и предполагать этого… Но скоро придетъ время, и вы узнаете, вы увидите этихъ мучениковъ, не одного, не двухъ, а сотни, тысячи, и тогда содрогнется ваше сердце при вид этихъ мученій. Но тогда наступитъ и часъ вашего спасенія.
Все это проговорилъ онъ какъ-то глухо, какъ будто насильно сдерживая въ груди, готовый вырваться оттуда, бурный потокъ накипвшаго негодованія.
Но я не придалъ этому особаго значенія.
— Однако же,— сказалъ я,— есть виды насилія, въ законности которыхъ никто не сомнвался, напримръ, разума надъ неразуміемъ, сознанія надъ безсознательнымъ, высшаго типа развитія надъ низшимъ, генія надъ простымъ смертнымъ.
— Вы художникъ?— спросилъ онъ меня, опуская глаза, какъ будто желая скрыть ихъ странную игру, которой я не могъ понять.
— Да.
Онъ холодно и сурово отвернулъ отъ меня лицо и не сказалъ ничего.
Мы вс замолчали. Но черезъ минуту кто-то глубоко вздохнулъ и робко сказалъ:
— Да, все это такъ… но это мечта… утопія… прекрасная, свтлая, высокая.
— Мечта?— быстро спросилъ Большой человкъ, обративъ на него загорвшіеся глаза.— Это тотъ несчастный, который первый бросилъ людямъ эту ужасную мысль?… Мечта!… Но Богъ, которому вы поклоняетесь, который далъ вамъ высочайшую заповдь любви и непротивленія злу насиліемъ,— разв онъ… понималъ свое ученіе, какъ какой-то далекій идеалъ человчества, исполненіе котораго невозможно, какъ мечтательныя поэтическія фантазіи, которыми онъ плнялъ простодушныхъ жителей Галилеи? Онъ понималъ свое ученіе, какъ дло, такое дло, которое спасетъ человчество, и онъ не мечталъ на крест, а кричалъ, и умеръ за свое ученіе… И такъ же умирали и умрутъ еще много людей. Нельзя говорить про такое ученіе, что оно мечта.
Въ возбужденіи, онъ быстро поднялся было съ кресла, но тотчасъ же опустился вновь, какъ человкъ, котораго угнетаетъ частое и нердко безплодное повтореніе дорогихъ ему мыслей. Помолчавъ, онъ взялъ со стола большую рукопись и тихимъ, сдержаннымъ голосомъ, несмотря ни на кого, сталъ читать:
— Ученіе Христа о непротивленіи злу насиліемъ — мечта! Но стоитъ понять его, чтобъ убдиться, что міръ… не тотъ міръ, который данъ Богомъ для радости человка, а тотъ міръ, который учрежденъ людьми для погибели ихъ, есть мечта, и мечта самая дикая, ужасная, бредъ сумасшедшаго, отъ котораго стоитъ только разъ проснуться, чтобы уже никогда не возвращаться къ этому страшному сновиднію!
Онъ продолжалъ читать, и чмъ дальше читалъ онъ свою рукопись, тамъ все больше охватывало его волненіе. Я видлъ, какъ волненіе охватывало и его слушателей. Я чувствовалъ, какъ самъ невольно подчинялся обаянію этой замчательной книги. Слышались задержанные вздохи. Я видлъ, какъ нкоторые, съ поблднвшими лицами, сжимали руками, какъ въ тискахъ, головы.
Онъ читалъ о Христ, о непониманіи его ученія, о нагорной проповди, о непротивленіи злу насиліемъ и, главнымъ образомъ, о возможности жить по его заповди теперь же, сейчасъ, и что мы несчастны только потому, что отвергаемъ, не признаемъ этой возможности и что поэтому наша жизнь — мечта, призракъ, безсмыслица.
Рука мастера-художника чувствовалась въ каждой строк: рельефные, выразительные, полные жизни образы смняли одни другіе, усиливая впечатлніе.
Онъ дочиталъ главу и отложилъ рукопись.
— Вотъ въ чемъ моя вра! Вотъ въ чемъ мое спасеніе!— сказалъ онъ тихо.
Одинъ высокій, сдой старикъ, съ тонкими чертами лица, блдный, очевидно, близкій Большому человку по происхожденію, все время молча сидвшій въ дальнемъ углу, поднялся и быстро подошелъ къ нему.
— Вы великій человкъ… Я теперь все понялъ… Мн все ясно… Да, намъ первымъ надо понять значеніе того, что вы говорили… Намъ первымъ, потому что мы своей жизнью даемъ примръ,— проговорилъ онъ въ волненіи,— Вы служите великому длу… Простите… Я больше не могу… Я слишкомъ потрясенъ… Свтъ мн ржетъ глаза.
И, сказавъ это, онъ, въ сильномъ возбужденіи, вышелъ.
Молодой человкъ, румяный, здоровый, свжій, весь охваченный молодой, сильной жизнью, въ необычайномъ волненіи, любовно смотря въ лицо Большаго человка своими добрыми глазами, что-то долго порывался ему сказать и, наконецъ, вскочивъ, схватилъ его руку и выговорилъ:
— Я весь вашъ… Все мое состояніе… Я… Говорите, указывайте… Больше той, прежней моей жизни для меня не существуетъ.
Какая-то старушка, въ сдыхъ букляхъ, приложивъ платокъ къ лицу, рыдала.
Я былъ взволнованъ. Я вспомнилъ, какая ночь предстоитъ мн, и чувствовалъ, что мн еще никто, никто не указалъ спасенія… Что мн вс эти кающіеся аристократы, чиновники, купцы, офицеры, которые только теперь еще ‘прозрли’? Разв для меня давно уже не сіялъ этотъ свтъ? Разв въ стремленіи къ нему я не принесъ все мое существованіе? Разв не отвергъ я давно уже вс тогу, вс пустые идолы? Разв не ненавидлъ я всей душой насиліе? А любовь… Но, вдь, давно
Сердце мое, исходящее кровью,
Всевыносящею полно любовью…
А я чувствую, какъ чувствовалъ вчера, три дня назадъ, что и въ эту ночь мои дорогія виднія слетятся терзать меня.
Я поднялся съ обычной тяжелой ношей на своемъ сердц, о которой зналъ только я одинъ, я хотлъ выйти такъ, чтобы меня никто не замтилъ.
Какъ вдругъ до меня долетли слова Большаго человка, разговаривавшаго съ кмъ-то.
— Да, я теперь счастливъ, счастливъ безусловно, съ тхъ поръ, какъ понялъ суть того, чмъ былъ я раньше, такъ какъ раньше все было ложь, мечта, призракъ, безумное самообольщеніе.
— Но ваша дятельность?— робко замтилъ его собесдникъ.
— Я уже прожилъ больше полвка,— продолжалъ Большой человкъ, не отвчая прямо на вопросъ.— Я испыталъ нчто большее, чмъ вс вы… Можетъ быть, я не испыталъ и тысячной доли вашихъ житейскихъ скорбей и страданій, но я испыталъ за то, въ полномъ объем, все то, въ чемъ люди видятъ высочайшее счастіе жизни и къ чему направлены вс ихъ стремленія… Я испыталъ вс удовольствія, имя возможность не отказывать никакой своей прихоти, я испыталъ вс т, по мннію людей, высочайшія умственныя наслажденія, которыя только могли доставить мн наука и искусство, я, наконецъ, самъ усовершенствовалъ свой умъ и вс свои способности до такой высоты, что меня вс превозносили, какъ счастливйшаго изъ смертныхъ, какъ воплотившаго въ себ то, что считалось людьми одной изъ высшихъ ступеней человческаго благополучія… Казалось, куда же было идти выше и зачмъ? Я видлъ, что чмъ выше я взбирался по ступенямъ совершенствованія, тмъ, вмсто удовлетворенія, меня охватывала все боле и боле ненасытимая жажда, и, если что-нибудь мшало мн насытить ее, я чувствовалъ самыя низкія, мелочныя, но мучительныя страданія страстей и, прежде всего, гордости. Окружающая среда поддерживала меня въ этомъ самообольщеніи, потому что сама жила тми же побужденіями, какъ и я… Чтобы оправдать эти побужденія къ безконечному совершенствованію, была подставлена теорія. Теорія утверждала, что жизнь вообще идетъ развиваясь и что въ этомъ развитіи главное участіе принимаемъ мы, люди мысли, а изъ людей мысли главное вліяніе имемъ мы, художники и поэты. Наше призваніе — учить людей, не зная чему: художникъ-де и поэтъ учатъ безсознательно. Я считался чудеснымъ художникомъ и поэтомъ, и потому мн очень естественно было усвоить эту теорію. И вотъ я, художникъ, поэтъ, писалъ и училъ, самъ не зная чему. Мн за это платили деньги, у меня былъ прекрасной столъ, квартира, женщины, общество, у меня была слава,— значитъ, то, чему я училъ, было хорошо. Но вотъ… я не буду передавать теперь вамъ весь процессъ, какимъ я пришелъ къ сомннію въ томъ, что все это было хорошо и что такъ должно было быть… Только, когда зародившееся Сомнніе заставило меня вдуматься въ смыслъ окружающей меня жизни и моей собственной, предо мной вдругъ раскинулась картина… Это было нчто ужасное, чудовищное!… Я видлъ составленную изъ цлаго ряда лстницъ пирамиду, на самой почти вершин которой стоялъ я и много другихъ ‘избранниковъ’, успвшихъ вскарабкаться на эту вышину. Подъ нами, на всхъ ступеняхъ, я увидалъ цлыя полчища такихъ же несчастныхъ, какъ мы, которые, охваченные неудовлетворенной жаждой добраться до насъ, толкали и мяли одни другихъ, карабкались другъ черезъ друга, терзали свои руки, ноги и груди и груди своихъ ближнихъ. Слышались стоны, крики отчаянія срывавшихся со ступеней или столкнутыхъ опять внизъ, самодовольные крики успвшихъ подняться на ступень выше. Я слышалъ эти вопли и крики, я видлъ лившуюся по лстниц кровь… Мн стало мучительно страшно. Я хотлъ крикнуть всмъ этимъ полчищамъ, которыя кишли внизу меня: ‘Зачмъ, зачмъ вы, несчастные, стремитесь сюда? Вдь, здсь мечта, фикція, безумное самообольщеніе!’ — И когда я взвсилъ, сколькихъ жертвъ стоила эта мечта, мн опротивли люди, я опротивлъ самъ себ… Но я не зналъ, гд и въ чемъ другой смыслъ жизни. Я только понялъ, что въ томъ, что я видлъ предъ собой, я уже не могъ находить смысла… Я не знаю, что было бы со мной, когда, въ самомъ низу пирамиды, я сталъ мало-по-малу различать цлые милліоны маленькихъ, чуть примтныхъ для меня съ высоты пирамиды, человческихъ существъ, которыя жили какимъ-то особымъ отъ пирамиды смысломъ жизни и одни не карабкались на нее! Одни они не знали меня, одни не считали меня за идеалъ, не топорщились достигнуть моего мнимаго величія, одни не преклонялись предъ силой моего знанія… А, между тмъ, они жили помимо насъ и безъ насъ… Маленькіе люди, кишвшіе внизу, были пахари, люди труда, мира и вры, что въ этомъ-то и есть смыслъ жизни, вложенный въ нее Богомъ, что жизнь — не эти залы, не пирамида человческой борьбы за самосовершенствованіе, что жизнь, это храмъ безъ идоловъ, безъ жрецовъ, безъ жертвъ…
Я уже не слыхалъ больше, что говорилъ Большой человкъ. Я тихо, крадучись, выскользнулъ изъ его дома.
Я, Иванъ Петровичъ Кузнецовъ, маленькій человкъ: я — выписавшійся изъ крестьянъ мщанинъ, литераторъ, живописецъ, граверъ,— однимъ словомъ, свободный художникъ. Живу я въ Каретномъ ряду, нанимаю дв комнаты и кухню, при мн живутъ больная мать (у нея отнялись ноги, такъ какъ полжизни она проработала прачкой) и младшая сестра, которая учится въ гимназіи. Затмъ у меня есть еще сестра, Липа, актриса, есть братъ, адвокатъ, есть еще сестра, но гд она — не скажу, потому что самъ не знаю. Кром того, у меня много братьевъ и сестеръ еще примерло на пути нашей жизненной карьеры. Вотъ и весь мой скромный формуляръ. Но не въ немъ собственно дло, а въ томъ, что я почему-то вдругъ все это такъ ярко припомнилъ, какъ никогда не случалось раньше въ моей жизни. Припомнилъ наши дв комнатки, немножко сыроватыя и грязноватыя, безногую старуху-мать на кровати, смирное, безотвтное, доброе существо, сестренку-гимназистку, въ потертомъ на локтяхъ форменномъ коричневомъ плать (единственномъ), длинную и прямую, какъ вха, съ худою, какъ доска, грудью, съ зеленовато-блднымъ лицомъ и сухими руками, смирную, молчаливую, прилежную, но вялую, страдающую малокровіемъ. Припомнилъ еще ясне сестру Липу, которая какъ разъ вчера вечеромъ прибжала къ намъ. Она только-что ‘вырвалась изъ провинціи на денекъ’.
— Страшно тамъ, Ваня, въ провинціи зимой, какъ въ лсу… Такъ и рвешься хоть на часокъ побывать въ Москву, только взглянуть, и какъ будто веселе станетъ… А то…
И Липа, выговоривъ все это, по своей обычной живости, залпомъ, махнула отчаянно рукой. Липа помоложе меня, лтъ 25-ти, маленькая, кругленькая, юркая, миловидная, такъ ужь она какъ-то самимъ Богомъ въ актрисы предназначена-. Впрочемъ, мы вс артисты по натур, кто въ чемъ,— такія ужь ‘талантливыя’ натуры.
— Ну, Ваня, голубчикъ… Маменька заснула, да?… Все она попрежнему?… Ваня, милый, пошлемъ винца,— говоритъ она, красня и улыбаясь.
— Давно ли, Липа?
— Да нтъ, дорогой мой… Ты не думай… Такъ, легкаго, воронцовскаго…
Я покачалъ головой, собираясь послать, тмъ не мене, за виномъ.
— Вотъ, на,— говоритъ она, давая десятирублевую бумажку, и опять вспыхиваетъ.— Ты знаешь, съ кмъ я пріхала? Ну, съ этимъ толстымъ земцемъ… Только ты, ради Бога, не смущайся… Эти деньги… Ахъ, Боже мой, какія мы проклятыя созданія: каждый лишній рубль, каждое наше слово… подозрительны… Ну, прости, голубчикъ, Ваня!… Я тебя не хотла обидть. Такъ ужь это, отъ меланхоліи у меня…
И Липа крпко чмокнула меня въ щеку.
Пока я посылалъ за виномъ старушку, готовившую намъ кушанье, Липа успла перевернуть все вверхъ дномъ: вс мои книги, работы, успла разспросить сестру Катю о всхъ ученицахъ,
— Ну, а гд твоя картина… ‘вчная-то’? Эта, да?— спросила она, подбгая къ полотну, задвинутому за шкафъ.
— Липа, ради Бога!— проговорилъ я.
— Ахъ, да… Ну, не буду, не буду… ‘Вчное искусство’! Перлы!
И вдругъ, забравшись въ уголъ дивана, она замолкла. Я обернулся: закрывъ лицо руками, она уже плакала.
— Липа!
— Молчи, ни слова… Не буди маму.
Я прислъ около стола и молча, опустивъ голову, слушалъ, какъ клокотало у нея въ груди.
— Ваня, зачмъ мы родились? Зачмъ мы живемъ?— спросила она почти шепотомъ.
— Но, вдь, Липочка, ты сама выбрала сцену… Ты была такъ довольна, помнишь?
— Да, да, конечно, голубчикъ мой, помню… ‘Святое искусство’! Проклятое искусство! Кровожадное искусство! Сколько человческихъ жертвъ еще ему надо?
Я взглянулъ на нее, она быстро вытерла платкомъ полные слезъ каріе глаза, усмхнулась мн и спросила уже другимъ тономъ:
— А помнишь ты, Ваня, нашу деревню?
— Помню.
— Хорошо?… Я была еще очень, вдь, маленькая, когда мы тамъ жили, а_ все хорошо помню: у насъ была изба въ три окна, около нея, на задахъ, былъ огромный вязъ. Я всегда боялась, какъ онъ ужасно шумлъ въ втеръ по ночамъ. Потомъ у насъ была лошадь, корова, телка, куры, овцы… Шарикъ былъ… Назади — огороды, смородина, малина. А тамъ овинъ, рига, а потомъ поле. Улица у насъ подъ окнами была вся зеленая, потому что мимо насъ рдко здили. Видишь, какъ я все это помню? Ддушку помню… Мн кажется, что я теперь чувствую его старую руку, какъ онъ гладилъ меня по голов, борода у него была большая, ротъ беззубый… Самъ блый и такой добрый… Ахъ, Ваня, Ваня!
— Какая ты, Липа, становишься странная,— замтилъ я
— Что теб показалось? Нтъ, голубчикъ, ты, пожалуйста, не думай. Я часто вспоминаю деревню. Я прежде очень любила играть въ народныхъ сценахъ. А теперь, впрочемъ, нтъ, не люблю. Все это фальшь, декораціи, кардонъ, тряпки, роли, поспектакльныя, суфлеры, режиссеры… и потомъ эти зрители. А потомъ грязные номера, ужины въ трактирахъ… поклонники… соперницы… соперники… Ну, не буду, не буду объ этомъ. Выпьемъ же, голубчикъ! Ну, чокнемся!… Вотъ такъ! За что бы только? Ну, да все равно, за прошлое, за настоящее, за будущее!… Катя, выпей, ты, вдь, какъ блдная немочь.
Сестры мои! въ нашей судьб
Что-то лежитъ роковое!—
продекламировала Липа преднамренно-искусственнымъ тономъ.
— Липа,— прошепталъ я.
— Ну, не будемъ объ этомъ. А помнишь, какъ отецъ, бывало, пьяный (онъ такой былъ славный подвыпивши)… Что, бишь, онъ такое плъ? Вотъ, не помню… Я только самый мотивъ помню, помню, что и слова были такія хорошія, а какія — не знаю… А помнишь, когда мы, по твоимъ вызовамъ (а гд тотъ ‘добрый баринъ’, который тебя полюбилъ такъ, потомъ въ училище въ городъ опредлилъ, потомъ въ гимназію?… Что-то онъ теперь? Мн ныньче всхъ какъ-то жалко. Право, вс-то, вс словно какіе потерянные стали)… Да, такъ помнишь, мы все въ деревн продали, и лошадь, и корову, и избу… Отецъ то’бой соблазнился. ‘Нечего, говоритъ, длать, подемъ, мать, ребятъ въ люди выводить: не намъ жить — имъ’. Помню, сначала отецъ къ купцу въ прикащики поступилъ, къ мяснику… Два года, кажется, мы жили ничего себ, потомъ что-то такое сдлалось — не помню… Потомъ сталъ отецъ запивать, былъ безъ мста. Мама стала тогда ходить блье стирать… Груша въ горничныя къ губернатору опредлилась… Помнишь, мы все еще шутили надъ ней, что она такъ гордилась этимъ мстомъ? Гд-то она? Такъ и сгинула, вдь?
— Липа, что теб это сегодня…
— Нтъ ужь, дай мн все припомнить… Такая полоса… Не останавливай меня… Постой, на чемъ это я остановилась?… Да! Потомъ у насъ постоялый дворъ былъ, кабакъ отецъ открылъ… Потомъ все это прогорло, разорился онъ и совсмъ запилъ… Тогда ты насъ всхъ уроками содержалъ… Да такъ ужь съ тхъ поръ мы вс на твоихъ плечахъ и выкарабкались… Помню, какъ ты съ уроковъ прибжишь, да за насъ примешься, да потомъ самъ корпишь… Да еще книги намъ читалъ… А потомъ вотъ и сюда всхъ перетащилъ, которые живы остались… А тятя умеръ… Добрый онъ былъ человкъ, только зачмъ онъ теб тогда эти страшныя слова сказалъ: ‘Ну, говоритъ, Ванюша, загубилъ ты насъ всхъ: изъ-за тебя мы вс погибель приняли’? Жалко ему деревни было, вотъ что!… А мамка, бывало, начнетъ, потихоньку отъ тебя, вспоминать съ нами — и какая корова-то у нея была, и телки-то, и сама-то она въ своемъ дому, что у Христа за пазухой… Ахъ, Ваня, Ваня!… Герой ты нашъ, подвижникъ!… Ты одинъ не унывалъ!… Тамъ, говорилъ ты, свтъ!… Вотъ ужь немного дотянуть!… Святое искусство! Идеалы!… И какъ ты молился на нихъ!… Какими свтлыми, чистыми берегъ ты ихъ… Бывало, кто вздумаетъ при насъ подтрунить надъ ними, такъ ты чуть не съ ножомъ бросался!
Липа опять запряталась въ- уголъ стараго дивана и замолкла. Я ужь не смотрлъ на нее.
— Мн сейчасъ припомнилось, какъ братъ Костя умиралъ въ третьемъ году… Вдь, онъ тоже все хотлъ что-то такое ‘большое’, ‘вчное’ создать… ‘Это, говорилъ, все поденщина проклятая… А вотъ только бы немножко намъ поддержаться, только бы вотъ еще на ступеньку подняться, мы бы, говоритъ, всю эту музыку-то насчетъ формъ и всякихъ тамъ аксессуаровъ не хуже ея, плеяды-то, произошли… Мы бы имъ показали себя!’ Нтъ, какъ онъ умиралъ!… Знаешь, я ужасно твердо запомнила, что онъ говорилъ… Я иногда репетирую его… Другой разъ, ночью, одна-одинешенька и начну его представлять: и жутко мн, и ужасъ беретъ… Помню, какъ теперь, поднялся это онъ на кровати, глаза большіе, блестящіе, волосы сухіе, какъ смоль, носъ острый, тонкій, лицо такое серьезное… ‘Неудачникъ!— кричалъ онъ.— Вы говорите: неудачникъ и бросаете этимъ словомъ, какъ грязной тряпицей, въ лицо несчастнаго… Понимаете ли вы, что длаете? Неудачникъ! Вы клеймите этимъ словомъ убожество, слабость, безсиліе, и символъ скорби, несчастія, глубочайшаго страданія, которое когда-либо видлъ міръ до вашей цивилизаціи, вы сдлали символомъ насмшки, презрнія… Скажите,— горячился онъ все больше, а мы, вс, дрожа, забрались по угламъ и угрюмо слушали оттуда,— скажите, кто вамъ далъ это право? Кто далъ вамъ право выкидывать за бортъ жизни цлыя тысячи (о, ихъ будутъ скоро еще десятки тысячъ!), цлыя тысячи слабыхъ и несчастныхъ неудачниковъ, не умвшихъ въ должной мр постичь тайнъ вашихъ кровожадныхъ наукъ и искусствъ?’
Липа быстро сошла съ дивана и, увлекаясь передачей монолога, ‘читала’ его, какъ на сцен, жестикулируя, волнуясь, обращаясь къ пустой стн. Было жалко и печально мн смотрть на нее и мн хотлось плакать.
— ‘Скажите,— кричалъ онъ, задыхаясь какъ чахоточный,— кто далъ вамъ право утверждать, что эти гекатомбы неизбжны, необходимы для того, чтобы на этой куч труповъ вознести одного удачника, который озаритъ міръ великой идеей?… Но я васъ спрашиваю: искупитъ ли величіе самой величайшей идеи погибель только одной человческой личности?… Говорите, отвчайте!… Да что идеи!… Если бы идеи еще… Ради формъ, условныхъ формъ, ради фикцій, ради научнаго хлама-вы приносите и требуете эти человческія гекатомбы… Проклятое искусство, созданное на труды рабовъ! Кровожадное искусство!’ А потомъ онъ, обливаясь холоднымъ потомъ, упалъ на подушку, замолчалъ и долго едва-едва дышалъ. Мы думали, что онъ ужъ умеръ. А потомъ онъ протянулъ теб руку. ‘Братъ, прости… Я знаю, что ты-то ужь не виноватъ въ этой трагикомедіи…. Ты, конечно, не этого хотлъ, да все одно это вышло… Великая истина, почаще ты ее вспоминай: не вливайте вино новое въ мхи старые’. Потомъ онъ опять замолкъ. Положила я ему руку на лобъ, а онъ у него какъ кусокъ льда — мокрый и холодный. А руками онъ едва могъ натянуть на себя жиденькій плэдъ нашъ. ‘Вотъ мн ужь умирать пора,— опять говоритъ,— прости меня, Ваня… Ты… что про тебя говорить! Ты святой… Я не хочу даже сравнивать себя… А все же ты меня прости, что я… не смогъ… даже десятой доли изъ того, о чемъ мечталъ ране… да… Вотъ видишь, и за это умираю ‘прелюбодемъ мысли’, поденщикомъ, хозяйскимъ батракомъ, безполезнымъ, даже вреднымъ для своихъ братьевъ, потому что ничмъ не послужилъ имъ, ни одной строкой прямо для нихъ, а послужилъ сытой, торжествующей, наглой и жадной улиц… Да, прелюбодемъ мысли!… Ну, да туда ему и дорога, сваливайте въ яму неудачника!… А, вдь, подумаешь, сколько затрачено силъ, годовъ, сколько перенесено тобой и близкими несчастій, горя, сколько труда, волненій, злобы, скрежета зубовъ, каттаровъ, нервныхъ разстройствъ, цлыхъ двадцать лтъ одного только подготовительнаго ученья… Къ чему?!’
— Липа… Липа… будетъ! Пощади себя и меня,— чуть не плача, прошепталъ я.
Она какъ-то сразу оборвала, взглянула на меня растерянными и возбужденными глазами и вдругъ истерически захохотала и зарыдала.
Я долго стоялъ около нея, пораженный, убитый, потерявшійся, пока она билась и металась въ нервномъ припадк. Потомъ она еще долго не могла придти въ себя, долго сидла, поджавъ подъ себя ноги, какъ ребенокъ, въ углу дивана и смотрла на меня широко открытыми, блуждающими глазами.
Я отошелъ отъ нея и, попрежнему, слъ около стола, стараясь не обращать на нее вниманія. Какъ вдругъ, спустя нсколько минутъ, она быстро соскользнула съ дивана, неслышно очутилась возл меня и, схвативъ мою голову холодными руками, стала покрывать ее поцлуями.
— Ваня, милый!— напряженно шептала она, задыхаясь,— вдь, мы вс, вс теб обязаны, одному… Ты герой нашъ! Ты отецъ нашъ!… Ты велъ насъ къ свту, ты врилъ въ него и въ насъ… Ваня, дорогой!— шептала она еще напряженне, еще тише,— спаси меня… Спаси… Я погибну… Я теряю смыслъ… въ жизни… Укажи мн — гд, что и какъ?… Ахъ, Ваня, какъ ужасно въ этомъ мір быть неудачницей!… А, вдь, насъ… Боже мой! сколько насъ плодится съ каждымъ годомъ…
Было еще очень раннее утро, когда я вернулся на свою квартиру. Гд я проплуталъ всю ночь, о чемъ я думалъ — я ничего не помнилъ. Я былъ словно съ похмлья: въ глазахъ стоялъ туманъ, голова кружилась, мысли путались, ноги едва меня держали. А, между тмъ, я чувствовалъ, что мн никогда не было такъ легко, какъ теперь, и именно потому легко, что во мн созрло какое-то ршеніе. Но въ чемъ оно состояло — я не могъ дать себ яснаго отчета. Тмъ не мене, вернувшись, я тотчасъ же, съ самоувренностью и сосредоточенностью человка, вполн управляющаго собой, сталъ разбирать свои работы, записки: большинство изъ нихъ рвалъ и бросалъ въ печку, немногія откидывалъ въ сторону, завертывая въ пакетъ. Мать и сестра Катя хотя и нсколько удивленно смотрли за мною, но не смутились и ничего не сказали, такъ какъ они привыкли врить, что я не сдлаю ничего нехорошаго, ничего такого, что оставило бы ихъ вдругъ безпомощными въ жестокой житейской борьб. Мы — мужицкія дти и привыкли этому врить.
Но, не докончивъ и на половину разборки своихъ бумагъ, я надлъ шляпу и молча и также сосредоточенно вышелъ.
Я пошелъ къ Липочк.
Липочка только что встала. Когда я отворилъ дверь ея номера (она останавливалась въ меблированныхъ комнатахъ на Дмитровк), она, въ блой ночной кофточк и юбк, стояла около умывальника. Ея розовое, припухлое отъ сна, миловидное личико было такъ дтски-самодовольно, что я никакъ не могъ хорошенько представить ее себ такою, какою видлъ вчера. Впрочемъ, я не могъ особенно вдумываться въ это въ тотъ моментъ, когда вошелъ къ ней.
— Это ты, Ваня? Что такъ рано? Разв что случилось?— изумленно вскрикнула она и потомъ лукаво прибавила:— Если бы это не былъ ты, я подумала бы, что за мной слдятъ.
— Да… извини… есть дло… Я по вчерашнему,— сказалъ я, напирая на послднемъ слов.
— А!— протянула Липочка тмъ спокойнымъ тономъ, когда узнаібтъ, что ничего особеннаго, вопреки ожиданію, не можетъ предвидться.
— Ну, давай же, голубчикъ, чай пить со мной. Я, вдь, очень рада, что ты пришелъ. Я терпть не могу пить чай одна: ужасная тоска! Ну, такъ что же ты мн скажешь?— спросила она, усаживаясь передъ самоваромъ, такая милая, свжая, румяная, веселая, какъ ребенокъ.— Какое, однако, у тебя лицо! Ты спалъ?
— Нтъ.
— Отчего?
— Видишь, Липочка,— заговорилъ я, собираясь съ силами и отхлебывая ложечкой чай изъ стакана,— я по вчерашнему нашему длу.
— Ну?
— Я, видишь ли, наконецъ, нашелъ, т.-е. открылъ, узналъ въ чемъ наше спасеніе… Или нтъ, лучше сказать: въ чемъ наше несчастіе. Я вотъ и хочу спасти и тебя, и себя… Пока насъ двоихъ,— говорилъ я, насильно вытягивая слово за словомъ и не подымая глазъ отъ стакана. Но я замтилъ, какъ Липочка грустно покачала головой.
— Такъ я и знала,— сказала она,— Я вчера и то ужь ругала себя. Я знала, что что-нибудь такое изъ этого выйдетъ. Только, голубчикъ, оставь ты это. Сколько разъ теб спасать насъ? Да и какъ спасти?
— Я ршилъ.
— Что?
— Уйти туда… къ своимъ… совсмъ…
— Въ деревню?
— Да. И зову тебя.
Липочка смутилась и напряженно смотрла на меня.
— Я знаю,— проговорила она, какъ будто въ раздумья,— объ этомъ говорятъ многіе. Можетъ быть, это и хорошо. Только что же мы тамъ будемъ длать? Пахать? Вдь, у насъ тамъ уже ничего нтъ… Пахать!
Липочка улыбнулась и покачала головой, но тотчасъ же печально сжала губы и вздохнула: можетъ быть, ей, какъ мн же, въ эту минуту припомнился отецъ.
— Что же мы тамъ будемъ длать?— опять задумчиво переспросила она.
— Я не знаю,— рзко отвчалъ я и быстро поднялся съ мста.
Я чувствовалъ, что во мн что-то клокотало, кипло, тутъ были и злоба, и досада, и жалость, страшная жалость и грусть о чемъ-то дорогомъ, завтномъ, на что была отдана цлая жизнь.
Липочка въ испуганномъ недоумніи вскинула на меня свои припухлыя вки съ пушистыми рсницами.
— Не знаешь даже?— почти прошептала она.
Да, ей было странно услыхать, чтобы я когда-нибудь ршился на то, чего не зналъ опредленно.
— Не знаю,— сказалъ я въ волненіи.— Я знаю, Липочка, только одно, что мы съ тобой мужицкія дти, деревенскія, мы зашли сюда искать свтъ. Мы врили, что мы здсь найдемъ много такого, хорошаго, свтлаго, чего нтъ въ деревн. Мы знаемъ, что теперь тянутся за нами уже много такихъ, какъ мы. Ихъ будетъ съ каждымъ годомъ все больше и больше. Народная мысль все растетъ, народное сердце все больше рвется къ свту, свобод. Мы, Липочка, обязаны… да, обязаны къ нимъ туда… назадъ… принести свое разбитое сердце… и вс эти муки. Больше ничего. Вотъ и все! Просто, Липочка, вотъ придемъ съ тобой, да какъ ты вчера у меня, вотъ точь въ точь какъ ты, всю скорбь… также со слезами передъ всми… Больше ничего! Ни одного звука!…
Я сталъ передъ Липочкой и упорно смотрлъ въ ея лицо, весь поглощенный тмъ, что длалось въ моей собственной душ. Но я видлъ, какъ Липочка вс больше блднла, какъ мелкія морщинки быстро сбирались на ея маленькомъ лбу отъ неожиданной и непосильной задачи — усвоить то, что я говорилъ, я видлъ, какъ брови ея подергивала легкая судорога, какъ будто она собиралась зарыдать. Мн было ее жалко, да и ее ли одну?
— Вотъ и все, Липочка,— повторилъ я возможно ласково, садясь опять возл нея.— Да и что можемъ еще сказать мы, захламощенные, изувченные, истерзанные,— мы, которые длали только одно, что напяливали на себя всякую барскую рухлядь и считали себя счастливыми, когда лучше кому-нибудь удавалось этой рухлядью щегольнуть? И вотъ намъ урокъ! И эти уроки будутъ все жесточе и жесточе… О, какой урокъ онъ далъ намъ! Какой урокъ!.. Ты какъ-то спрашивала меня, гд тотъ ‘добрый баринъ’, который первый когда-то указалъ мн путь къ свту. Я видлъ его.
Липочка молчала, продолжая напряженно глядть передъ сjбой, я видлъ, какъ глаза ея все больше и больше мутнли.
— Липочка,— сказалъ я, взявъ ее, за руку,— мы маленькіе люди. А маленькимъ людямъ нельзя такъ жить, нельзя жить цной смерти и страданій родныхъ братьевъ и сестеръ, цной отчужденія отъ материнской груди, цной… Липочка, уйдемъ отсюда… уйдемъ туда и скажемъ имъ все, что мы знаемъ… Мы скажемъ, что нельзя такъ маленькимъ людямъ, что маленькіе люди должны сами о себ подумать, маленькіе люди должны свой путь найти, свое, все свое съ собой принести… Ахъ Липочка! А мы? Принесли ли мы съ собой это свое? Мы забыли его, мы насмялись еще надъ нимъ, мы продали его за чечевичную похлебку… Липочка, Липочка!… Уйти отсюда и раскрыть тамъ свое сердце, и рыдать… Больше ничего!… Вотъ какъ блудный сынъ — припасть къ материнской груди… Лучше этого нтъ словъ любви, нтъ поучительне указаній!… И все будетъ ясно, и будетъ легко… И пройдемъ мы съ тобой съ своими рыданіями изъ конца въ конецъ.
Я еще говорилъ что-то, а уже Липочка плакала навзрыдъ.
— Ваня, Ваня!.. Будетъ рыдать и терзаться… Я не хочу рыдать… Я не хочу больше… Я жить хочу, Ваня!
Потомъ мы долго молчали. Потомъ мн стало ее ужасно жалко.
— Липочка,— сказалъ я, собираясь уходить,— живи!… Я знаю, трудно теб, тяжело… Ты не виновата… А я…
— Ваня!… Милый!— сказала Липочка, охвативъ мою шею холодными руками и смотря мн въ глаза сквозь слезы.— Подемъ съ нами… туда, на вольный просторъ… Онъ везетъ меня за границу…, я скажу ему, что и ты… съ нами… Только одинъ разъ въ жизни вздохнуть вольно, полной грудью, забывши все, Ваня! Тамъ искусство всего міра, тамъ все творчество свободнаго человческаго духа… Тамъ…
— Липочка, живи!… Теб простится… А я…
Потомъ я ушелъ.
На этомъ рукопись кончается. Ивана Петровича Кузнецова ни я, ни мои знакомые посл уже нигд не встрчали.