Мериме, Брандес Георг, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 46 минут(ы)

Мериме.

(Georg Brandes: ‘Die Litteratur des XIX Jahrhunderts is ihren Haupstrmungen’. V. B.’Die romantische Schule in Frankreich’).

Мы, читавшіе въ Histoire d’un crime Виктора Гюго язвительныя слова о Мериме и склонные видть въ первомъ только лирико-риторическаго республиканца, во второмъ — тонкаго, саркастическаго наперсника cours d’amour второй имперіи, — мы лишь съ трудомъ можемъ представить себ въ настоящее время, что оба эти человка, до такой степени разъединенные поэтическими и политическими антипатіями, принадлежали въ годы своей юности къ одному лагерю и находились въ мирныхъ, даже дружескихъ отношеніяхъ. И, однакожь, въ прекрасные весенніе дни романтики, всюду проникающее солнце видло однажды, какъ безукоризненный въ своей вншности авторъ Mateo Falcone стоялъ въ кухн Виктора Гюго, безъ сюртука, съ подвязаннымъ фартукомъ и, окруженный всмъ семействомъ, читалъ кухарк хозяина успшную лекцію о приготовленіи Maccaroni l’itallеппе. Разсказываютъ, что какъ-то вечеромъ Гюго, быть можетъ, вдохновленный воспоминаніемъ о тхъ превосходныхъ макаронахъ, составилъ изъ имени ‘Просперъ Мериме’ знаменательную и лестную анаграмму: М. premire Prose {Victor Hugo, racont par un tmoin de sa vie. II, p. 159, Eug. de Mircourt: Mrime, p. 25.}.

Самъ Викторъ Гюго въ настоящее время,наврное, не оставилъ бы за этою перифразой прежняго значенія,— онъ, проронившій поздне, когда кто-то хвалилъ трезвый стиль Мериме, слдующія слова: ‘трезвость плохаго желудка’, но едва ли можно ошибиться, утверждая, что эта анаграмма служитъ точнымъ выраженіемъ взгляда ныншняго старшаго поколнія во Франціи. Для сорокалтняго, изящно образованнаго, свтскаго француза и теперь еще нтъ прозаическаго стиля выше стиля Мериме.

Для свтскаго человка,— говорю я,— ибо для ныншнихъ прозаиковъ, отличающихся большею склонностью къ живописности и образности, и для ихъ читателей простая естественность выраженія, ясность и краткость представляютъ если и цнныя преимущества, то все же не высшія стилистическія свойства. Свтски образованный французъ, напротивъ того, любитъ повствованіе и ненавидитъ изображеніе, онъ (самъ того не зная), доктринерный приверженецъ принциповъ Лессинга въ Лаокоон, настоящій раціоналистъ, питающій отвращеніе ко всякой романтической и натуралистической страсти къ описанію,— онъ всегда предпочиталъ способъ изложенія Вольтера стилю Дидро. Тотъ, кто безъ ущерба цльности впечатлнія предлагаетъ ему какъ можно больше фактическаго матеріала въ возможно тсныхъ предлахъ, тотъ отвчаетъ его художественному идеалу, даже осуществляетъ его, если, какъ Мериме, соединяетъ съ этою сжатостью полное самообладаніе въ тон и манер. Старшее французское поколніе, для котораго слово ‘романтика’ сдлалось мало-по-малу почти равнозначущимъ съ чрезмрностью, начинаетъ въ настоящее время удивляться даже тому, что Мериме когда-то причисляли къ романтикамъ, оно, конечно, признаетъ, что онъ участвовалъ въ первомъ романтическомъ поход, но настаиваетъ на томъ, что это произошло на половину по ошибк. Когда Жюль Сандо привтствовалъ преемника Мериме во французской академіи, Луи де-Ломени, при его вступленіи, то, желая опредлить, въ какой степени Мериме былъ соратникомъ романтиковъ, онъ разсказалъ старый анекдотъ о джентльмен, который, въ іюльскіе дни 1830 г., нетерпливо вырвалъ ружье изъ рукъ одного мятежника, не умвшаго обращаться съ своимъ оружіемъ, прицлился въ одного изъ швейцарцевъ, стоявшихъ въ окнахъ Тюльерійскаго дворца, убилъ его и затмъ съ слдующими словами отклонилъ предложеніе инсургента оставить у себя ружье, которымъ онъ владлъ такъ превосходно: ‘Покорнйше благодарю! я, впрочемъ, роялистъ!’ Такимъ образомъ, и Мериме былъ будто бы, собственно говоря, всегда классикомъ, и если онъ въ начал своего поприща шелъ чуть ли не дале романтиковъ, то потому, что не могъ противустоять искушенію показать имъ, какъ они должны были пользоваться своимъ оружіемъ. Однакожь, взглядъ, на которомъ основано это шутливое преувеличеніе, едва ли можетъ быть вренъ. Не трудно понять, что Мериме, какъ поэтъ, вопреки классической строгости и сдержанности своего стиля, является во многихъ отношеніяхъ яркимъ представителемъ французско-романтическаго умственнаго направленія. Эта общая черта его характера выступаетъ тмъ рзче, чмъ больше мы углубляемся въ индивидуальную особенность его природы.

Просперъ Мериме (родившійся 28 сентября 1803 г.) происходилъ изъ семьи художниковъ. Его отецъ былъ дльнымъ, многосторонне образованнымъ живописцемъ и издалъ книгу о техник своего искусства. Мать его, художница, особенно любимая за дтскіе портреты, обладала повствовательнымъ талантомъ и имла обыкновеніе побуждать къ молчанію дтей, съ которыхъ рисовала портреты, занимая ихъ увлекательными разсказами.

Портретъ ея единственнаго сына, набросанный его, когда ему шелъ пятый годъ, даетъ столь же выгодное представленіе объ ея художественномъ дарованіи, какъ и о наружности ребенка. Лицо выказываетъ родъ красоты, совсмъ необычайный для такого маленькаго мальчика, такъ какъ въ этой благородной дтской физіономіи, обрамленной шелковистыми кудрями, уже замтна нкоторая доля гордости и сознанія своей силы, свойственныхъ мужчин. Взглядъ совершенно чистъ и ясенъ, но тонко очерченныя губы складываются въ шаловливую и плутовскую улыбку, голову ребенокъ держитъ съ достоинствомъ маленькаго принца {Снимокъ съ этого портрета можно найти у Мориса Турнё. Maurice Tourneux: ‘Prosper Mrime. Ses portraits, ses dessins, за bibliothque’.}.

Неудивительно, что этотъ мальчикъ, открывъ однажды, что его родители только притворялись разсерженными его поведеніемъ, а за спиной его смялись надъ его полными раскаянія слезами, ршился ‘никогда больше не просить прощенья’,— намреніе, которому, сдлавшись взрослымъ человкомъ, онъ остался вренъ всю свою жизнь. Мать, съ которой Мериме жилъ до ея смерти, послдовавшей въ 1852 г., была женщина съ рдкою силой характера и глубоко преданныя идеямъ XVIII в.

Вншнія событія жизни Мериме можно разсказать въ нсколькихъ словахъ. По окончаніи курса юридическихъ наукъ, обычнаго для молодаго состоятельнаго француза, онъ, всего двадцати двухъ лтъ отъ роду, съ блескомъ дебютировалъ на поприщ поэзіи. Вращаясь въ кружкахъ либеральной оппозиціи, онъ велъ до своего двадцать восьмаго года свойственную молодому человку независимую жизнь, раздленную между литературой и развлеченіями. Посл того, какъ политическіе друзья его стали у кормила правленія, онъ былъ назначенъ въ 1831 г., въ качеств преемника Вите, по стопамъ котораго онъ еще раньше пошелъ въ поэзіи, инспекторомъ историческихъ памятниковъ Франціи и съ той поры съ, усердіемъ и пониманіемъ исправлялъ эту должность. Многочисленныя путешествія, въ продолженіе которыхъ онъ увидалъ Испанію и Англію, познакомился съ Востокомъ и два раза постилъ Грецію, усовершенствовали его образованіе и тмъ боле обогатили его пониманіе чужеземныхъ характеровъ и нравовъ, что при своемъ необычайномъ знаніи языковъ онъ чувствовалъ себя въ чужихъ странахъ, какъ ихъ природный житель. Его (особенно рдкая во Франціи) способность къ языкамъ была такъ велика, что онъ говорилъ по-англійски, по-испански, по-итальянски, по-новогречески, по-русски, по-испански, даже на различныхъ нарчіяхъ, включая и цыганское. Кром того, онъ основательно изучилъ литературу всхъ этихъ языковъ и овладлъ при этомъ древнегреческою и римскою литературой, какъ классическій филологъ. Издавъ по долгу службы нсколько ученыхъ отчетовъ о своихъ путешествіяхъ по Франціи и, въ качествъ историка, выпустивъ въ свтъ нсколько этюдовъ объ эпизодахъ Римской исторіи, онъ былъ принятъ въ 1841 г., какъ археологъ, въ Acadmie des inscriptions. Въ 1844 г. ему предложили кресло во французской академіи. По основаніи второй имперіи онъ, уже въ 1853 г., по-лучилъ званіе сенатора, для котораго былъ слишкомъ хорошъ и которое справедливо повредило его репутаціи, хотя онъ почти никогда не участвовалъ въ совщаніяхъ сената. Въ качеств давнишняго друга графини Монтихо, онъ былъ очень близокъ къ императорской фамиліи и вмст съ Октавомъ Фёлье долгое время составлялъ единственное литературное украшеніе новаго двора. Ему пришлось еще дожить, хотя онъ былъ тогда уже при смерти болнъ, до паденія наполеоновскаго владычества. Онъ умеръ въ Баннахъ 23 сентября 1870 г.

Его внутренняя жизнь, поскольку она обнаруживается въ его произведеніяхъ, далеко не такъ проста. Наклонности юноши, выступившаго въ свтъ на восемьнадцатомъ году, были особенно сложнаго свойства. Онъ былъ гордъ, въ одно и то же время, смлъ и робокъ. Онъ обладалъ отважнымъ духомъ и, вмст съ тмъ, застнчивымъ характеромъ. Чтобы скрыть эту врожденную застнчивость, которой стыдилась его гордость, Онъ выказывалъ себя или чопорнымъ и холоднымъ, или же легкомысленнымъ, съ оттнкомъ цинизма, впослдствіи вошедшаго у него въ привычку въ обращеніи съ мужчинами, у него было чувствительное, горячее сердце и критическій, склонный къ сомннію умъ. Вроятно, въ ранней своей юности онъ не былъ такъ недоврчивъ и сдержанъ, какъ въ позднйшіе годы, но мы ошибемся, если захотимъ объяснить его скептицизмъ какимъ-либо опредленнымъ, единичнымъ разочарованіемъ. Само собою разумется, что и онъ многоразлично обманывался и разочаровывался,— это бываетъ со всми нами, онъ былъ обманутъ въ дружб, принесенъ въ жертву въ любви. Д’Оссонвиль (Revue des Deux Mondes, 15 августа 1877 г.) разсказываетъ относящійся къ этому случай. Онъ познакомился со свтомъ и узналъ, что жизнь — война, и что человку приходится защищаться не только противъ лживыхъ и ненадежныхъ друзей, замаскированныхъ и открытыхъ враговъ, но и противъ тхъ, кто, какъ онъ говоритъ въ одномъ письм, ‘длаетъ зло ради зла’. Однакожъ, еслибъ онъ съ самаго начала не вступилъ въ жизнь съ зародышемъ недоврія, то десять послдовательныхъ горчайшихъ испытаній не излечили бы его отъ доврія къ людямъ, ибо тотъ, кто хотя сколько-нибудь воспріимчивъ къ нему, непремнно тотчасъ же почерпнетъ изъ опыта десять доказательствъ, опровергающихъ его первыя заключенія. Между тмъ, Мериме обладалъ столь же критическимъ, какъ и поэтическимъ характеромъ, и правило, имющее силу для научнаго критика, что притязаніе на довріе принадлежитъ ему лишь въ той мр, въ какой онъ самъ проявлялъ недовріе, легко усвоивается подобными натурами и какъ жизненный принципъ. Можно догадаться, сколько страданій должна была причинять ему его сильно развитая способность къ критик при его поэтической воспріимчивости къ впечатлніямъ.

Критическій умъ, прежде всего, правдивъ. И Мериме былъ правдивъ въ высокой степени. Его врожденная смлость побуждала его высказывать правду такъ, какъ онъ ее чувствовалъ, безъ вниманія къ даннымъ условнымъ приличіямъ. Мы видимъ изъ его писемъ, какъ чистосердеченъ онъ былъ отъ природы, какимъ онъ былъ одушевленъ стремленіемъ высказывать правду безъ обиняковъ, какъ раздражался онъ противъ условной лжи, даже противъ эфемизмовъ и смягчающихъ выраженій. Первый сборникъ его Lettres une inconnue особенно поучителенъ въ этомъ отношеніи. Мерине становится почти грубымъ въ любовной переписк, если ему кажется, что онъ поймалъ свою возлюбленную на какомъ-либо условномъ воззрніи. Хотя, при его боязни насмшниковъ и усиливавшемся съ годами скептицизм, онъ не годился ни въ воинствующіе рыцари, ни въ мученики, тмъ не мене, уже на пятидесятомъ году своей жизни, онъ сдлалъ такой рыцарскій промахъ, какой если и можетъ случиться съ людьми, живущими въ свт, то разв только съ пламенными юношами. Когда его другъ, знаменитый Либри, былъ обвиненъ въ томъ, что злоупотребилъ своею должностью библіотекаря для того, чтобы похитить и распродать множество драгоцннйшихъ книгъ изъ французскихъ библіотекъ, то Мериме, никакъ не считавшій своего друга способнымъ на такой безчестный поступокъ, вступился за него съ жаромъ, достойнымъ лучшаго дла, и въ блестящей и остроумной стать въ Revue des Deux Mondes (15 апрля 1852 г.), напоминающей памфлеты Поля-Луи Курье, возсталъ какъ противъ слдственной коммиссіи, такъ и противъ судей. Отвтъ коммиссіи показалъ, что его, повидимому, столь убдительная защита исходила изъ ошибочныхъ предположеній, и онъ былъ приговоренъ за оскорбленіе суда къ двухнедльному тюремному заключенію и къ штрафу въ тысячу франковъ. Еслибъ онъ былъ Донъ-Кихотомъ по профессіи, то и тогда не могъ бы впасть въ большее заблужденіе. Еслы допустить, что онъ, какъ это утверждаютъ посвященные, ломалъ копья скоре за честь госпожи Ли бри, чмъ за ея супруга, то все же это мало ізмнило бы сущность дла.

И во время имперіи, и какъ придворный, Мериме сохранилъ свободу своей рчи. При этомъ я не имю въ виду его по большей части пренебрежительныхъ отзывовъ о Наполеон III, ибо они не длаютъ ему особенной чести, такъ какъ оффиціально онъ тсно примкнулъ къ его правительству, но даже въ обращеніи съ императорскимъ семействомъ онъ умлъ соединять прямодушіе съ утонченностью. Онъ разсказываетъ, наприм., въ письм отъ 20 іюля 1859 г., что по поводу длинной рчи, произнесенной Наполеономъ по возвращеніи изъ Италіи, императрица спросила его по-испански, какъ онъ находитъ эту рчь. ‘Я отвчалъ,— пишетъ онъ,— чтобъ согласовать тактъ придворнаго съ искренностью: Muy necesario! (весьма необходимою)’.

Влеченіе Мериме къ безпощадной откровенности встрчало опять-таки преграду въ его гордомъ и застнчивомъ характер. Онъ рано узналъ, что тотъ, кто наивно открываетъ свту свою внутреннюю жизнь, не только отдаетъ себя на жертву насмшникамъ, но и вызываетъ сочувствіе и фамильярность черни, онъ, еще юношей, ршился не бросать своего сердца псамъ. Ему не было надобности быть даже настолько недоврчивымъ, какимъ онъ былъ въ дйствительности, чтобы понять, что окружающіе его, съ такою будто бы дтскою невинностью и искренностью выставлявшіе напоказъ свои чувства, всегда отлично знали, что они длаютъ и съ какою цлью. Тотъ, кто выкрикивалъ на великомъ всемірномъ рынк свое благородство, свой серьезный образъ мыслей, свою любовь въ нравственности и религіи, свой патріотизмъ, тотъ, какъ ему казалось, всегда добивался одобренія или желалъ хорошо обдлать свои дла. Ему самому показалъ опытъ, какая награда ожидаетъ обыкновенно тхъ, кто выражаетъ возвышенныя мннія и горячія чувства, и ему трудно было предположить, что другимъ этотъ фактъ неизвстенъ. Во всякомъ случа, онъ не могъ заставить себя подражать имъ. Онъ принадлежалъ къ тмъ натурамъ, которыя глубоко скрываютъ въ своемъ сердц, что находятъ добродтель привлекательной, а порокъ отвратительнымъ, и которыя неспособны воспвать ‘доброе, истинное и прекрасное’ въ вид благороднаго трилистника. Чтобъ избжать всякаго общенія съ разсчетливыми людьми чувства, чтобъ заградить грубой толп доступъ въ свою задушевную внутреннюю жизнь, онъ скрывалъ вибрацію своего сердца подъ гладкой, какъ сталь, ироніей, служившей ему панциремъ. Онъ предпочиталъ казаться хуже, чмъ онъ былъ, лишь бы не прослыть образцомъ добродтели. Полный этого стремленія, онъ такъ много работалъ надъ самимъ собою, что утратилъ простую, первоначальную естественность своей собственной природы, ее замнилъ хотя все еще естественный, но утонченно простой основной тонъ. Въ повсти Le vase etrusque, боле всхъ другихъ его разсказовъ дающей возможность заглянуть въ первоначальную сущность его характера, говорится о главномъ дйствующемъ лиц, Сенъ-Клер: ‘Онъ родился съ нжнымъ и любящимъ сердцемъ, но въ томъ возраст, когда слишкомъ легко воспринимаются впечатлнія, остающіяся на всю жизнь, его слишкомъ живо проявлявшаяся чувствительность навлекла на него насмшки товарищей. Онъ былъ гордъ, честолюбивъ, онъ дорожилъ мнніемъ другихъ, какъ это всегда бываетъ съ дтьми. Съ этого времени онъ поставилъ себ задачей подавлять всякій вншній знакъ того, что считалъ постыдною слабостью. Онъ достигъ цли, но побда обошлась ему дорого. Онъ не могъ скрывать отъ другихъ того, что происходило въ его слишкомъ нжно настроенной душ, но между тмъ какъ онъ старался овладть своимъ душевнымъ волненіемъ, оно становилось для него лишь въ тысячу разъ мучительне. Въ общественныхъ сношеніяхъ онъ пріобрлъ печальную извстность, прослывъ безчувственнымъ и легкомысленнымъ, и, когда онъ былъ одинъ, его безпокойное воображеніе создавало ему терзанія тмъ боле ужасныя, что онъ не могъ ихъ никому доврить’. Невозможно не узнать въ этой характеристик прямаго, хотя, пожалуй, слишкомъ меланхолически окрашеннаго изображенія авторомъ самого себя.

II.

На девятнадцатомъ году своей жизни Мериме познакомился въ салон т-жи Паста съ Генрихомъ Бейлемъ, бывшимъ на двадцать лтъ старше его. Этотъ послдній долженъ былъ неизбжнымъ образомъ оказать значительное вліяніе на младшаго, родственнаго ему по духу собрата {Бейль (Стендаль) Георга Брандеса. Русская Мысль 1887 г., кн. III.}. Правда, что невозможно прямымъ путемъ указать это воздйствіе, такъ какъ Мериме ничего не писалъ до знакомства своего съ Бейлемъ, но если мы сравнимъ произведенія обоихъ писателей, то найдемъ въ нихъ поразительное сходство въ ихъ особенностяхъ. Это сравненіе тмъ боле поучительно, что, благодаря ему, отличительныя свойства Мериме выступаютъ чрезвычайно ярко. Что Мериме съ своей стороны вліялъ на Бейля, это я ршительно отвергаю, допустить это можно было бы разв въ томъ только случа, еслибъ подъ вліяніемъ подразумвалось сообщеніе чисто-вншнихъ свдній, тогда Бейль, конечно, былъ бы обязанъ Мериме многими художественно-историческими намеками въ Mmoires Touriste, но во всемъ прочемъ Бейль, очевидно, обладалъ боле зрлымъ и боле замкнутымъ въ себ умомъ. Поэтому, если младшій изъ этихъ двухъ друзей въ своей біографической замтк о старшемъ, прежде всего, ставитъ на видъ, что, несмотря на свою дружбу, они во всю свою жизнь едва ли сошлись между собою въ двухъ идеяхъ, то это явное преувеличеніе, вроятно, было вызвано желаніемъ отклонить очень возможное примненіе его собственныхъ отзывовъ о Бейл къ нему самому.

Бейль и Мериме, прежде всего, походятъ другъ на друга своею любовью къ фактическому. Всякій, читавшій Мериме, знаетъ, что то, что онъ изображаетъ — голый фактъ, который можно прослдить въ точности, какъ рзко очерченное событіе. Онъ самъ признается въ предисловіи къ своему роману Chronique du rgne de Charles IX, что въ исторіи его интересуютъ только анекдоты, а между этими послдними онъ предпочиталъ т, которые представляли картину нравовъ и характеровъ цлаго вка. Какъ разъ то же самое можно сказать и о Бейл. Можно даже утверждать, что анекдотъ — естественная форма его мысли, онъ мыслитъ анекдотами, посредствомъ анекдотовъ онъ рисуетъ отдльную личность, посредствомъ біографій онъ изображаетъ эпоху. Его ненависть къ неопредленному приводитъ его къ той форм историческаго изложенія, которая кажется ему самой конкретной: къ новеллистической передач факта, къ объективно-поставленной небольшой драм. Анекдоты, разсказанные имъ такимъ образомъ, производятъ захватывающее впечатлніе своею мощною краткостью, они никогда не бываютъ обыкновенными, суть дла всегда обозначена опредленнымъ выраженіемъ. Въ этомъ отношеніи Мериме иметъ съ нимъ большое сходство, и если современный поэтъ, одинъ изъ немногихъ нмцевъ, которые любятъ и цнятъ Бейля (Пауль Гейзе), хвалитъ въ одной изъ своихъ повстей его коротенькіе итальянскіе разсказы, ‘сильныя, безпощадныя страсти, безъ какого бы то ни было самообмана, съ холодною или пламенною ршимостью, готовою прибгнуть къ ножу’, то это сужденіе слово въ слово примнимо и въ Мериме.

Тмъ не мене, новеллистическій матеріалъ, обработанный Бейлемъ и Мериме, иметъ такой различный смыслъ, что не трудно открыть предлы вліянія старшаго писателя на младшаго. Преобладающее свойство Бейля, это — стремленіе къ образованію общихъ идей. Для него характеристическая черта въ происшествіяхъ всегда представляетъ только примръ, иллюстрирующій психологическій законъ, всегда только обращикъ общаго состоянія общества или расовой особенности, которую онъ старается изобразить. Если, напримръ, онъ переполняетъ анекдотами свою книгу то онъ это длаетъ лишь для того, чтобы объяснить убдительнымъ и практическимъ способомъ, что онъ подразумваетъ подъ различными именами, которыя даетъ видоизмненіямъ чувства и ступенямъ развитія этихъ разновидностей. Для того, чтобы читатель легко понялъ его выводы и принялъ бы ихъ во вниманіе, Бейль представляетъ свой матеріалъ въ анекдотахъ. Въ его романахъ эта склонность къ обобщенію почти препятствуетъ интересу. Слишкомъ часто объявляется читателю: ‘Такъ и такъ поступила она, потому что была итальянкой, француженка, конечно, стала бы дйствовать совсмъ иначе’. У Мериме никогда не встрчается ни слда чего-либо подобнаго: нигд ни размышленій, ни отступленій, но строгая точность и опредленность въ изображеніи фактовъ, кром этого — ничего. Если онъ избралъ себ курьезъ, всего чаще какой-нибудь остатокъ дикости первобытныхъ нравовъ, привлекающій его въ настоящемъ, какъ собирателя рдкостей привлекаетъ старинная медаль среди ходячихъ мелкихъ монетъ, или путешественника — древнее зданіе въ центр современнаго города, то все дло заключается для него единственно въ томъ, чтобы поднять его возможно поразительнымъ образомъ надъ общимъ уровнемъ плоскости и пустоты нашего времени. Онъ ниспровергаетъ все, что не прямо касается этого предмета и могло бы помшать замчательному остатку отдаленной эпохи пріобрсти значеніе, но свести его къ тому общему понятію,— будь оно соціальное, религіозное или политическое,— слды котораго сохранились на немъ и къ которому онъ относится, какъ частный случай, это никогда не приходитъ ему въ голову. Онъ не любитъ окидывать всю картину бглымъ взглядомъ, перспективу съ высоты птичьяго полета онъ предоставляетъ другимъ. Его интересуетъ какая-нибудь единица, которую онъ нашелъ въ дйствительности, онъ ее срисовываетъ и, воспроизводя ее, вливаетъ въ нее частицу собственной жизни, но для него этотъ случай, все-таки, остается единичнымъ. Эта реалистическая черта въ его способ изложенія проявляется и въ его пониманіи чужихъ сочиненій, мы замчаемъ ее, напримръ, когда онъ въ своихъ Tortraits historiques et littraires ратуетъ противъ всякаго символическаго толкованія Донъ-Кихота, въ которомъ онъ ршительно не хотлъ видть чего-либо, помимо пародіи на рыцарскіе романы. ‘Предоставьте,— говоритъ онъ,— педантическимъ нмецкимъ профессорамъ честь сдланнаго ими открытія, что Ламанчскій рыцарь — символъ поэзіи, а его оруженосецъ,— наоборотъ,— символъ прозы, комментаторъ всегда откроетъ въ произведеніяхъ геніальнаго человка тысячу прекрасныхъ намреній, о которыхъ тотъ не думалъ’. Въ сравненіи съ этимъ, какъ тонко выражается о Донъ-Кихот такой критикъ, какъ СентъБёвъ: ‘Эта книга была случайнымъ сочиненіемъ и сдлалась всемірною книгой. Она навсегда завоевала себ мсто въ фантазіи каждаго изъ насъ. Каждый читатель въ свою очередь поработалъ надъ ней, соотвтственно своимъ склонностямъ и своему вкусу, и каждый толковалъ ее на свой ладъ. Сервантесъ не думалъ объ этомъ, но мы это длаемъ. Каждый изъ насъ бываетъ то Донъ-Кихотомъ, то Санхой Панса. Боле или мене явственно въ каждомъ встрчается это соединеніе восторженнаго идеала съ здравымъ человческимъ умомъ, не отрывающимся отъ земли. У многихъ это даже составляетъ только вопросъ времени, иной засыпаетъ Донъ-Кихотомъ, а просыпается Санхой Панса’. Бейль смло подписался бы подъ этимъ предложеніемъ, Мериме отъ этого удержала бы боязнь общихъ идей.

Бейль и Мериме, одушевленные однимъ и тмъ же влеченіемъ къ дйствительности и одинаковымъ пристрастіемъ къ сжатой форм, сходились и въ своей сильной ненависти къ классической французской риторик, боле того: они отличались отъ всхъ почти современныхъ имъ романтиковъ тмъ, что не хотли замнить эту риторику лирикой. Бейль во всю жизнь не написалъ ни одного стиха, ему недоставало слуха для простйшаго метрическаго ритма, при всемъ своемъ воображаемомъ восхищеніи итальянскими поэтами, онъ считалъ метрику только средствомъ для укрпленія памяти я находилъ ее пошлой, если она не служила для выучиванья наизусть ряда словъ. Подобное отвращеніе къ стихотворной форм мы видимъ и у Мериме. Онъ до такой степени боится изнженной, мечтательной музыки римы, что многочисленныя стихотворенія, встрчающіяся въ его сочиненіяхъ, написаны, вс безъ исключенія, прозою, въ переведенныхъ имъ стихотвореніяхъ онъ предпочитаетъ даже пожертвовать ихъ характеристическою прелестью, лишь бы не передать ихъ въ поэтической рчи. Отсюда легко предположить, что онъ не считалъ себя способнымъ преодолть трудности стихотворной формы. Однакожь, я скоре думаю, что его гордость была слишкомъ чувствительна, чтобы выставить передъ чужими взорами стихотвореніе и вынести критику, которую оно возбудило бы. Такъ какъ онъ былъ въ состояніи, какъ это доказываютъ Письма къ неизвстной, писать англійскіе стихи, то едва ли возможно допустить, что онъ не свободно владлъ языкомъ. Но онъ никогда не развивалъ этой способности, его отвращеніе къ сердечнымъ изліяніямъ, его чрезвычайная застнчивость привели его къ тому же результату, къ какому привелъ Бейля недостатокъ слуха.

Но Мериме въ этомъ отношеніи, какъ и въ другихъ, идетъ еще дале своего учителя. Въ глубин души Бейля лежало влеченіе къ лирик, оно прорывалось въ его упорномъ восхищеніи Наполеономъ, Италіей, шестнадцатымъ столтіемъ, Чимарозой и Россини, Борреджіо и Кановой, во всхъ тхъ суперлативахъ, на которые его перо было такъ же щедро, какъ перо Бальзака. Мериме не довольствуется тмъ, что изгналъ лирическую форму изъ своихъ произведеній, онъ отрекается отъ лирики und fr sich, все существо его представляется застегнутымъ наглухо. Нтъ прозы мене лирической, чмъ та, которую онъ пишетъ. Еслибъ старинное изреченіе: ‘Безъ лирики не поэтъ!’ было справедливо, то мы должны были бы отказать Мериме въ имени поэта.

Оставимъ на минуту сравненіе съ Бейлемъ и, чтобы получить цльное впечатлніе отъ поэтическаго позитивизма Мериме, разсмотримъ его разсказы рядомъ съ появившимися около того же времени первыми произведеніями Жоржъ Зандъ. Хотя то, что изображается въ ея романахъ, есть нчто совершенно объективное, жизнь юнаго женскаго сердца, безсознательная цломудренность, потребность самоотверженія и воспріимчивость къ страсти, которыхъ ни одна женщина до нея не разоблачила передъ нами съ такою умственною силой, но все же у этой писательницы есть въ тайникахъ души ея дло, за которое она сражается: она хочетъ отмстить за несправедливость, дать удовлетвореніе своему негодованію, она смотритъ на страданія женскаго пола не какъ хладнокровная наблюдательница, она не пытается скрыть, что ея сердце обливалось кровью. У Мериме, наоборотъ, нтъ ни дорогаго ему дла, ни теоріи, ни малйшей политической или соціальной тенденціи. Онъ ничмъ не восторгается и ни во что не вритъ, ни въ какую философскую систему, ни въ какую школу въ искусств, ни въ какое ученіе о религіи,— едва ли вритъ онъ въ историческій прогрессъ. Съ скептицизмомъ свтскаго человка онъ держится уклончиво по отношенію ко всякимъ реформаторамъ, миссіонерамъ, всякимъ мечтателямъ, думающимъ передлать міръ и осчастливить народы, онъ не даетъ отвта на вопросъ, раздляетъ ли онъ ихъ стремленія, онъ остается глухъ къ нему. Жоржъ Зандъ показываетъ, что такое французскій бракъ, и трепещущимъ голосомъ спрашиваетъ своихъ читателей: ‘Что же вы скажете? Могутъ ли быть терпимы подобныя вещи?’ Мериме пишетъ La double mprise и заканчиваетъ разсказъ, ничуть не измняясь въ лиц.

Ища успокоенія отъ своего глубокаго душевнаго волненія, Жоржъ Зандъ обращается къ первобытнымъ человческимъ свойствамъ и рисуетъ простыми, крупными чертами то, какъ въ, могущество и счастіе врной любви, то, какъ въ крестьянскихъ разсказахъ или какъ въ Jean de la Roche, врожденное благородство человческой природы въ чистыхъ и трогательныхъ идеалахъ. Мериме не вритъ въ идеалъ и лишенъ идиллическаго таланта. На всхъ его картинахъ лежитъ темный, буроватый тонъ, порывъ сердца къ непорочности, которую оно любитъ, или къ героизму, возбуждающему въ немъ удивленіе, чуждъ его искусству. Въ глубин своего сердца Жоржъ Зандъ — лирикъ. Избираетъ ли она героемъ своего произведенія Эрота, которому предоставляетъ вс права и даритъ всю свою симпатію, даже въ томъ случа, когда имъ одушевлена недостойная (какъ въ замчательномъ роман Valvdr), увлекается ли она мужествомъ, силой характера лучшихъ изъ своего собственнаго пола,— всегда она раздляетъ сама душевныя движенія своихъ дйствующихъ лицъ, она живетъ въ смятеніи мняющихся настроеній, ликуетъ, плачетъ, вздыхаетъ и смется. Мериме, наоборотъ, насколько возможно сильне сосредоточиваетъ свою чувствительность и предписываетъ замкнутому въ его сердц чувству молчаніе, безусловное молчаніе человка, подвергнутаго одиночному заключенію. Прямо выражаться оно не сметъ, никогда не говорить оно непосредственно отъ своего собственнаго имени,— ему разршается только косвенное проявленіе чрезъ, вполн отвтственныхъ личностей. Благодаря этому, поэтъ достигаетъ того, что физіономіи этихъ дйствующихъ лицъ получаютъ очертанія, поражающія рдкою или никогда невиданною отчетливостью, и говорятъ самымъ краткимъ и сильнымъ языкомъ. Такимъ образомъ, чмъ искренне и нжне было первоначально его чувство, тмъ боле вкладывалъ онъ въ него гордости, выражая его. Даже въ женщин Мериме не изображаетъ того, что въ боле тсномъ смысл называется женственностью. Бейль, совершенно противуположный ему въ этомъ отношеніи, справедливо замтилъ ему въ одномъ изъ своихъ писемъ, что въ его романахъ недостаетъ ‘нжной деликатности’ {‘Souvent voue ne me semblez pas assez dlicatement, or il faut cela dans un roman pour me toucher’.}. Его женскія фигуры мужественны и послдовательны въ своей страсти, он, почти безъ исключенія, представляютъ характеры, самыя легкомысленныя изъ нихъ съ твердостью идутъ на встрчу смерти (Арсэна Гильо, Жюли де-Шаверни, Барменъ). Ей одна не иметъ нжности тоновъ, напоминающей Корреджіо,— этой нжности, которую умлъ придавать своимъ женскимъ типамъ Бейль.

Если Бейль боле лириченъ, чмъ Мериме, и обладаетъ боле глубокимъ пониманіемъ женственности, то это зависитъ преимущественно отъ того, что въ глубин души своей онъ былъ мечтательнымъ энтузіастомъ. Отбитъ только снять съ него оболочку человка разсудка, и тотчасъ же покажется энтузіастъ. Потому-то Бейль такъ охотно изображалъ воодушевленіе, между тмъ какъ нтъ сюжета, боле чуждаго Мериме. Сравните ихъ, наприм., какъ батальныхъ живописцевъ, сопоставьте дв лучшія изъ всхъ существующихъ батальныхъ картинъ въ проз,— знаменитое, обнимающее лишь нсколько страницъ Взятіе приступомъ окопа — Мериме и не мене знаменитое изображеніе битвы при Ватерлоо — Бейля. Различіе поразительное: у Бейля энтузіазмъ юноши къ Наполеону, представленный съ мягкою ироніей и, въ то же время, съ живою симпатіей, у Мериме — лишь мрачная, печальная сторона битвы, полумеханическій штурмъ укрпленія, война, какъ война,— вотъ то, что онъ рисуетъ такою же твердою художническою рукой, какъ Жеромъ, безъ вниманія къ патріотизму, воодушевленіи* или иному высшему мотиву, кром солдатскаго стоицизма и надежды на повышеніе.

Бейль и Мериме сходятся между собой въ томъ особенномъ положеніи’ которое они занимаютъ въ романтической школ относительно религіи. Извстно, что французскіе романтики, точно также какъ и нмецкіе, не были первоначально противниками католицизма. Мериме, какъ и Бейль, съ перваго шага былъ крайнимъ язычникомъ по ходу мыслей и по своей внутренней жизни. Его свободомысліе носило страстный характеръ. Онъ не питаетъ ненависти къ католицизму, какъ Бейль, а подсмивается надъ нимъ. Изъ-подъ его чернаго домино выглядываетъ только кончикъ пальца.

Главное различіе между Бейлемъ и Мериме заключается здсь опять-таки въ томъ, что Бейль былъ гораздо мене скептиченъ, чмъ. Мериме. Первый былъ матеріалистъ изъ школы энциклопедистовъ и, какъ таковой, догматиченъ, доктринеренъ. У него была своя философія, въ которую онъ врилъ: эпикурейство, свой методъ: психологическій анализъ, своя религія: боготвореніе красоты какъ въ жизни, такъ и въ музык, литератур и образовательномъ искусств. У Мериме нтъ философіи — невозможно быть мене доктринернымъ, нежели онъ, съ его не то стоическимъ, не то скептически-жаждущимъ наслажденій настроеніемъ, у него нтъ религіи, онъ ничему не поклоняется. Онъ остерегается, наконецъ, воодушевленія, какъ болзни. Это чувствуется особенно сильно, когда, въ его обширной стать о ‘греческой исторіи’ Грота, ему приходится говорить о битв при ермопилахъ и о Леонид. Онъ разсказываетъ, что за нсколько лтъ передъ тмъ онъ самъ провелъ три дня въ ермопилахъ, и признается, что, ‘какъ онъ ни прозаиченъ’, онъ не безъ внутренняго волненія взобрался на маленькій холмъ, гд умерли послдніе триста. Однако, онъ не поддается этому настроенію. Онъ изслдовалъ острія персидскихъ копій и нашелъ, что они были сдланы изъ кремня, въ сравненіи съ европейцами этихъ азіатовъ должно считать, по его мннію, бдными дикарями. Если есть причина чему-либо удивляться, такъ тому, что они вообще проникли въ проходъ. Онъ критикуетъ Леонида: этотъ послдній поступилъ очень неумно, занявъ самъ неприступный постъ и предоставивъ трусу другое ущелье, которое не такъ трудно было защитить. Конечно, онъ умеръ героемъ, но представьте себ, если это возможно, его возвращеніе въ Спарту посл того, какъ онъ выдалъ варварамъ ключъ къ Эллад.

Такимъ образомъ, Мериме приходитъ къ тому результату, что Геродотъ разсказывалъ исторію, какъ поэтъ и, боле того, какъ грекъ, прежде всего, желающій рельефно выдлить прекрасное, въ заключеніе онъ ставитъ вопросъ, въ самомъ ли дл вымыселъ въ этомъ случа выше дйствительности? Изъ ста человкъ девяносто девять, не задумавшись, отвтили бы: ‘да’ — Мериме этого не длаетъ. Обращая взоръ на историческія трагедіи недавняго прошлаго,— это было въ 1849 г.,— онъ отвчаетъ: ‘Можетъ быть, но, благодаря именно тому злоупотребленію, которому подверглись ермопилы, благодаря обманчивымъ увреніямъ въ томъ, какъ легко тремъ стамъ свободныхъ людей одолть три милліона рабовъ, ораторамъ Италіи удалось побудить пьемонтцевъ броситься безъ всякой поддержки въ войну съ австрійцами’. Сравните съ подобнымъ скептицизмомъ Мериме глубокое чистосердечіе, съ которымъ Бейль скопировалъ недостоврную хронику о Беатриче Ченчи.

Время около 1830 г. было эпохой, когда самые знаменитые писатели Франціи особенно остерегались шовинизма. Бейль и Мериме оба въ особенно сильной степени представляютъ оппозицію національному тщеславію. Въ устахъ Бейля слово ‘французскій’ звучитъ почти какъ бранное слово, онъ обыкновенно въ насмшку называлъ французовъ les vainvifs. Его книги полны выходками врод слдующей: ‘Что можетъ быть комичне, какъ ожидать отъ парижанина глубины характера?’ Онъ называетъ свое отечество ‘самою отвратительною страной въ мір, которую простофили именуютъ прекрасною Франціей’ {‘Le plue vilain pays du monde que les nigauds appellent la belle France’.}. Мы видимъ, что подъ конецъ онъ даже отрекся отъ своей національности. Мериме, почти такъ же восторгавшійся испанскими нравами, какъ Бейль итальянскими, обладалъ свойственнымъ первымъ романтикамъ влеченіемъ къ чужеземному, экзотическому, и онъ, совершенно также какъ и его старшій другъ, усматривалъ одну изъ главныхъ чертъ французскаго характера въ постоянномъ вниманіи къ мннію ближняго (le qu’en dira-t-on), этомъ лучшемъ основаніи для общественнаго лицемрія, благодаря которому теряется всякая оригинальность, и жизнь становится безрадостной. Вообще, онъ относился довольно пренебрежительно къ своимъ соотечественникамъ и не давалъ себ труда скрывать это отъ нихъ. Но, въ противуположность Бейлю, онъ кончилъ исповданіемъ стараго евангелія патріотизма. Это далось ему не легко, такъ какъ онъ отъ всей души ненавидлъ патріотическія фразы. Чтобы вызвать съ устъ его слово любви къ отечеству, потребовалось не мене значительное обстоятельство, какъ полный разгромъ Франціи, въ письм отъ 13 сентября 1870 г. онъ пишетъ: ‘Всю мою жизнь я стремился не поддаваться предразсудкамъ и быть боле космополитомъ, чмъ французомъ, но вс эти философскія прицпки не могутъ помочь мн теперь. Я обливаюсь кровью, исходящей изъ ранъ этихъ глупыхъ французовъ, я плачу объ ихъ униженіяхъ’ и, вопреки всей ихъ неблагодарности и нелпости, я, тмъ не мене, люблю ихъ!’

Въ своей характеристик Бейля Мериме (посл Сентъ-Бёва) выдлилъ, какъ одну изъ самыхъ выдающихся чертъ его, его опасеніе быть ‘обманутымъ’ (‘dup’). ‘Отсюда возникло,— говоритъ онъ,— это искусственное ожесточеніе, это отчаянное исканіе низкихъ побужденій во всхъ благородныхъ поступкахъ, это противодйствіе первымъ внушеніямъ сердца, которое, по моему мннію, было у него боле напускнымъ, нежели дйствітельно существующимъ. Отвращеніе ко всякой сантиментальности, презрніе, которое онъ къ ней чувствовалъ, вовлекли его въ другую крайность, къ великому соблазну тхъ, кто не зналъ его ближе и принималъ буквально то, что онъ говорилъ о себ’. Этотъ страхъ быть обманутымъ, со всми его послдствіями, которыя перечисляетъ Мериме, былъ въ немъ самомъ по меньшей мр такъ же силенъ, какъ въ Бейл, но, при его боле утонченной и боле слабой природ, ему стоило большихъ усилій принимать циническій тонъ. И ему въ молодости -доставляло удовольствіе считаться образцомъ безнравственности, и только норою, когда какой-нибудь случай особенно чувствительно напоминалъ ему объ его дурной слав, онъ серрлся на это, какъ, наприм., когда однажды одна провинціалка выказала немалый страхъ, увидя себя въ необходимости хать съ нимъ вдвоемъ въ дилижанс (Lettres une incon, I, 72). Самое отвращеніе его жъ лицемрію устремляло его къ нему, онъ притворялся легкомысленнымъ и жестокимъ. Единственно изъ опасенія быть обманутымъ онъ не только обманывалъ другихъ, но самъ лишалъ себя многихъ чистыхъ наслажденій жизни. Обманутый — не только въ театр, — какъ говоритъ древній грекъ Горгій,— нердко мудре необманутаго. Кто не обращаетъ постоянно своего вниманія на то, чтобы остерегаться слабостей, тотъ смле и мужественне, онъ сохраняетъ больше энергіи и гораздо полне осуществляетъ задатки, дремлющіе въ его душ.

Для Мериме постоянная боязнь осужденія имла серьезныя послдствія. Прежде всего они проявились въ напыщенной чопорности, которую онъ выставлялъ на видъ въ позднйшіе годы, когда выступалъ въ торжественныхъ случаяхъ въ качеств члена сената или академіи, или любимца и близкаго друга императорской фамиліи. Произнося свои рчи, онъ внутренно издвался надъ своею манерой и своими собственными словами. Бейль никогда не ставилъ себя въ такое положеніе, гд онъ долженъ былъ бы почтительно говорить о вещахъ, которыя презиралъ, или обращаться съ привтствіями къ дуракамъ. Недаромъ высказался онъ слдующимъ образомъ: ‘Если я вижу въ салон человка, который чванится нсколькими орденами въ петлиц, то мн невольно приходитъ мысль, какое онъ долженъ былъ накопить огромное количество подлостей, глупостей, нердко даже и черныхъ предательствъ, чтобы получить за нихъ столько аттестацій’. Затмъ, эта мнительность Мериме до такой степени изощрила его критическое отношеніе къ самому себ, что нанесла ущербъ его производительности. Девизъ Бейля былъ, напротивъ того: ‘Ни дня безъ строчки!’ Много Мериме никогда не писалъ, но подъ конецъ его поэтическое творчество прекратилось совершенно. Требованія, которыя онъ предъявлялъ самому себ относительно законченности и пластики, по необходимости должны были удерживать его отъ состязанія съ собственнымъ идеаломъ, всякая попытка подобнаго рода каждый разъ снова повергла бы его въ затруднительное и критическое положеніе. Онъ предпочиталъ довольствоваться тмъ, чего уже достигъ, не рискуя своею честью художника въ стремленіяхъ къ чему-либо новому. И отреченіе было ему тмъ легче, что сдержанность составляла вообще ору изъ выдающихся чертъ его характера и что въ немъ не было необузданнаго, непреодолимаго побужденія къ производительности, которое подстрекало бы его къ безпрерывному творчеству.

Бейль напрасно ставилъ ему въ упрекъ его ‘лнь’, въ числ причинъ ея была одна, которой онъ не погашалъ и въ которой заключалось главное различіе между ними. Бейль былъ психологъ и поэтъ, но не художникъ, Мериме былъ художникъ съ головы до ногъ. Какъ художникъ, и только какъ художникъ, стяжалъ онъ свое величіе, отъ его художественнаго совершенства зависитъ и прогрессъ, который онъ знаменуетъ по отношенію къ Бейлю. Богатый духовный матеріалъ, открытію котораго способствовалъ Бейль, только благодаря Мериме получилъ неувядаемую художественную форму.

Его ‘лнь’ была, впрочемъ, никакъ не безусловна. Если, какъ поэтъ, онъ лнился, то онъ предавался разнообразнымъ научнымъ занятіямъ, издавалъ переводы съ русскаго языка и непритязательные, но строго-историческіе труды и изслдованія. Онъ былъ филологъ и археологъ, ученый и человкъ науки. Его искусство — какъ бы оазисъ, лежащій среди суши его ученыхъ работъ, во всхъ направленіяхъ оно связано съ наукой и почти незамтно переходитъ къ исторіографіи, ибо настаетъ моментъ, когда любовь къ фактическому и ршительная склонность къ рзкой точности не могутъ уже удовлетвориться одними созданіями фантазіи. Исторія личной авторской дятельности Мериме близко подходитъ къ дятельности всей романтической школы. Онъ отражаетъ въ уменьшенномъ вид великое движеніе, ибо во Франціи, какъ и въ Германіи, научная критика и строгое историческое изслдованіе пошли по пути, проложенному для поэзіи литературною критикой романтики. Когда поэзія бросила иностранные и средневковые сюжеты, то наука принялась за обработку ихъ въ дух, возбужденномъ поэзіей. Такъ какъ у Мериме поэзія постоянно какъ бы вытекала изъ изслдованія, и многія изъ его повстей, какъ Carmen, La Vnus d’Ille, Lokis, намренно, хотя и въ шутку, были вставлены въ рамку археологическихъ и филологическихъ изысканій, то очень естественно, что наука постепенно проникла изъ периферіи въ самый центръ его произведеній.

Въ томъ способ, какимъ поэтъ сливается въ немъ съ ученымъ, заключается послдняя и главная противуположность между нимъ и Бейлемъ. Мериме стоитъ не на высшей ступени науки, хотя онъ обладаетъ цнными качествами, основательностью и достоврностью, но ему недостаетъ зажигательной искры, такъ пламенно оживляющей его поэтическія творенія. Тмъ не мене, ему присущи свойства истиннаго ученаго, онъ никогда не говоритъ о чемъ-либо, чего не понимаетъ, никогда не ставитъ шаткихъ гипотезъ или остроумныхъ парадоксовъ, онъ только шагъ за шагомъ подвигается впередъ. Порою онъ можетъ быть сухимъ и вялымъ, но онъ никогда не ошибается. Если Мериме, такимъ образомъ, трезвый ученый, лишенный генія, то Бейль, наоборотъ, геніальный диллетантъ въ наук, со всми признаками генія, но и со всми отличительными чертами диллетанта. Его книги полны смлыхъ утвержденій, бездоказательныхъ предположеній, общихъ заявленій о націяхъ, языкъ которыхъ былъ ему недоступенъ, парадоксальныхъ, диллетантическихъ взглядовъ. Его статьи столь же занимательны и богаты внезапными мыслями, какъ разсужденія Мериме скучны и сухи, но результаты этого послдняго воздвигнуты на твердой почв, его же выводы слишкомъ часто построены на песк.

Какъ ученый и какъ поэтъ, Мериме, слдовательно, знаменуетъ прогрессъ по отношенію къ Бейлю. Это умъ мене обширный и мене богатый, но съ лучшимъ распредленіемъ содержанія и, вмст съ тмъ, владющій художественно утонченною формой.

III.

Исходная точка Мериме, какъ автора драмъ и повстей, литературно-полемическая. Хотя у него есть талантъ къ наблюденію, но онъ не преслдуетъ, какъ, напр., Бальзакъ, цли представить въ ширину міръ, который онъ видитъ вокругъ себя. Онъ не одержимъ честолюбивымъ желаніемъ писать произведенія, дающія отраженіе культуры и чувствъ его эпохи, онъ хочетъ идти наперекоръ господствующему вкусу своихъ соотечественниковъ, хочетъ дразнить или возмущать и для этого предпочитаетъ выбирать сюжеты, чуждые современному образованному обществу.

Естественнымъ образомъ, его негодованіе, прежде всего, обратилось противъ литературной сантиментальности. Гордый и застнчивый юноша былъ проникнутъ мыслью, что на писател лежитъ долгъ сообщать читателямъ свои идеи, но что сознаніе собственнаго достоинства обязываетъ ‘го умалчивать о своихъ чувствахъ. Съ этимъ воззрніемъ онъ стоялъ, однакожъ, почти одиноко въ тогдашней французской литератур. Руссо своими романами, и въ особенности своими Confessions, проложилъ путь обильному изліянію на половину истинныхъ чувствъ и сообщительности, которой ничто не сдерживало, рядъ писателей, начиная съ Шатобріана и кончая Ламартиномъ и Сентъ-Бёвомъ, пошелъ по его стопамъ, они заживо разрзали свое сердце, чтобы дозволить почтенной публик заглянуть въ самую глубь ихъ существа,— короче сказать, они всячески отдавали себя на жертву любопытству грубой толпы. Зачмъ же? Затмъ, чтобы снискать ея участіе. Мериме тысячу разъ слишкомъ гордъ, чтобы желать этого послдняго. ‘Ради самого неба, безъ исповди!’ — говоритъ онъ себ, впервые принимаясь за перо. Такимъ образомъ, чтобы не сдлаться сантиментальнымъ и элегическимъ, онъ совершенно прячется за тхъ людей, которыхъ изображаетъ, предоставляетъ дйствовать имъ самимъ и ихъ судьб, рдко или никогда не выражаетъ своего мннія объ ихъ поступкахъ, онъ становится невидимымъ, неслышимымъ, неизвстно гд обртающимся. Но, вслдствіе природы его, это возможно для него лишь подъ условіемъ, чтобъ онъ опять-таки длалъ этихъ людей замкнутыми, твердыми характерами, слдующими своему внушенію безъ долгой болтовни или пространныхъ разсужденій, подающимися своимъ страстямъ и внезапно приступающими къ дйствію. ‘Мн вс герои трагедій, — говоритъ южно-американскій шкиперъ въ предисловіи къ драм Семейство Карважалъ, — представляются какими-то флегматическими, лишенными, страсти философами, у которыхъ въ жилахъ, вмсто крови, рпный сокъ. Если одинъ изъ этихъ господъ на дуэли или какимъ-нибудь инымъ способомъ убиваетъ своего соперника, тотчасъ угрызенія совсти чуть ли не убиваютъ его самого, такъ что онъ длается мягкимъ, какъ тряпка. Я пробылъ на служб 22 года, я убилъ 41 испанца и никогда не ощущалъ я въ себ чего-либо подобнаго… Лица, чувства, событія,— все кажется намъ лживымъ, когда такія пьесы читаются въ офицерской кают. Это все личности княжескаго происхожденія, притворяющіяся сумасшедшими отъ любви, при этомъ он не осмливаются прикоснуться къ кончикамъ пальцевъ своихъ принцессъ держатся отъ нихъ на разстояніи багра’. Мериме пишетъ, слдовательно, не для буржуа, у которыхъ самое ничтожное нервное возбужденіе вызываетъ на глазахъ слезы, онъ обращается къ боле крпкимъ нервамъ, требующимъ боле сильныхъ потрясеній, чтобы придти въ волненіе. Поэтому онъ изгоняетъ эти регламентированныя вступленія, приготовленія, эти предчувствія, которыя имли мсто въ трагедіи, гд главнымъ двигателемъ является рокъ. Люди съ кровью въ жилахъ не долго задумываются, и слабонервные представляютъ интересное зрлище только для безкровныхъ. Если женщина любитъ, не естественно ли, что она высказываетъ это, попираетъ вс условныя приличія и длаетъ возможно боле короткимъ промежутокъ между первымъ признаніемъ, первымъ поцлуемъ и первымъ объятіемъ? Если мужчина ненавидитъ настоящею, дикою ненавистью человка съ горячею кровью, не естественно ли, что онъ однимъ ударомъ или выстрломъ полагаетъ конецъ своей мук и жизни своего противника? Если хотятъ изобразить не разслабленную, а здоровую человческую расу, тогда, по крайней мр, бываетъ такъ. Отсюда проистекаетъ у поэта склонность придавать всякому чувству характеръ глубокой, сильной страсти, отсюда потребность углубляться въ дикое и ужасное и представлять смерть не какъ въ трагедіи, но дйствительную смерть, во всей ея безпощадности, суровую и холодную,— смерть, внчающую каждое произведеніе, выходящее изъ мастерской этого художника. Отсюда, однимъ словомъ, возникаетъ жестокій элементъ у Мериме.

Онъ освоился со смертью. Если бы старинныя опредленія были достаточны по отношенію къ нему, то его можно было бы назвать великимъ трагикомъ, но Мериме не вритъ въ то, что воспитанные въ Аристотелевскомъ дух доктринеры называютъ обыкновенно трагическимъ примиреніемъ. Онъ какъ будто говоритъ, вмст съ Шиллеромъ, о томъ способ, которымъ прочіе поэты изображаютъ эту великую катастрофу: ‘Однако, господа, смерть, вдь, не такъ эстетична’.

Боле всего привлекаютъ его сильныя черты характера. Въ противуположность Бальзаку, онъ не любитъ самую силу, какъ двигателя страсти, нтъ, онъ любитъ первоначально дятельное въ характер и энергически ршающее въ событіи. Какъ это и естественно, задолго до того времени, когда онъ достаточно созрлъ для того, чтобы правдиво нарисовать сильный характеръ, онъ начинаетъ уже облекать поэзіей ршающіе поступи. Изъ всхъ событій смерть, однако, самое ршающее, и, вслдствіе этого, онъ влюбляется въ смерть, какъ жестокій, внезапно поражающій ударъ, подводящій итогъ крупными кровавыми чертами. Мериме, какъ и Сійэсъ, стоить за La mort sans phrases.

Легко предположить, что Мериме, какъ человку, было, все-таки, свойственно извстное безчувствье или влеченіе въ свирпости, служившее основаніемъ его литературному жестокосердію. Но что въ дйствительности экстравагантныя черты этой особенности имли причиной упомянутое полемическое настроеніе противъ поэтической расплывчатости, это можно почти доказать прямыми отзывами Мериме. Я нашелъ въ его стать о друг его молодости, Жакмон, слдующее мсто: ‘я никогда не зналъ сердца, поистин боле чувствительнаго, чмъ сердце Жакмона. Онъ былъ любящею и нжною натурой, но прилагалъ столько же стараній къ тому, чтобы затаить свою внутреннюю жизнь, какъ другіе къ тому, чтобы скрыть свои дурныя наклонности. Въ юности насъ оттолкнула ложная чувствительность Руссо и его подражателей и наступила преувеличенная реакція, какъ это обыкновенно случается. Мы хотли быть сильными,— слдовательно, мы насмхались надъ сантиментальностью’.

Само собою разумется, однакожь, что эта ненависть къ размягченности и слезливости, такъ рзко отличающаяся отъ ультра-сантиментальныхъ начинаній современныхъ ему поэтовъ, и эта склонность къ жестокому и грубому зависли не исключительно отъ страсти къ противорчію. Чтобъ измрить силу влеченія Мериме въ этомъ направленіи, стоитъ только бросить взглядъ на исторію его развитія. По общему правилу слдовало бы ожидать, что подобная симпатія встртитъ преграду въ боле свтломъ и легкомъ настроеніи молодости, а въ старости смягчится подъ вліяніемъ ослабленія силъ. Но въ Мериме не происходитъ ни того, ни другаго. Его пристрастіе къ жестокимъ приговорамъ зародилось въ немъ такъ же рано, какъ любовь въ перу и черниламъ, и то отталкивающее, то ужасное, что оставляетъ трагическое впечатлніе въ твореніяхъ его боле зрлаго періода, гд оно одушевлено искренностью и остроуміемъ, въ произведеніяхъ его старческаго возраста снова какъ бы съеживается въ нчто отвратительно-зловщее.

Театръ Клары Газуль, первая книга, изданная Мериме, когда ему было всего 22 года, самымъ любопытнымъ образомъ показываетъ намъ, какъ его юношеская веселость борется съ этимъ глубоко вкоренившимся пристрастіемъ къ жестокому и дикому. При поверхностномъ разсмотрніи эта книга кажется довольно серьезной. Однакожь, хотя она выдается за испанскую, она отличается отъ испанской драматической литературы многими изъ своихъ существеннйшихъ свойствъ. Отнюдь не представляя, на ряду съ пьесами, гд главную роль играютъ плащи и шпаги, неизмннаго повторенія однихъ и тхъ же типовъ и тхъ же положеній, проистекающихъ изъ ревности и щекотливаго чувства чести, отнюдь не уподобляясь имъ въ нравственномъ, исполненномъ предразсудковъ этикет, крайне разнообразныя маленькія драмы, изъ которыхъ состоитъ этотъ Театръ, даютъ рзко и индивидуально очерченные характеры, которые, вмсто того, чтобы выказывать нечеловческое самообладаніе и смиреніе, слпо увлекаются своею страстью. Еще мене сходства имютъ эти драмы съ большою группой фантастическихъ, романтическихъ сказочныхъ драмъ, съ католическимъ отпечаткомъ или безъ онаго, въ которыхъ достигаетъ своего высшаго блеска и своей наиболе яркой игры красокъ поэзія Кальдерона. Лишь съ нсколькими мрачными испанскими драмами, какъ, напримръ, El аіcalde de Zalamea, Las tres justitias in una, El medico de su honra, El pintor de su deshonra Кальдерона или El valiente justicierо Морето, нкоторыя изъ нихъ, какъ, напримръ, Инеса, гармонируютъ въ основномъ тон. Въ общемъ же эта книга только съ виду серьезна. Она свободна, развязна, смла, сквозь костюмъ испанской актрисы проглядываетъ чисто-французская насмшка и легкомысліе. Она выводитъ на сцену, какъ значится въ предисловіи къ пьес Женщина и діаволъ, разныхъ личностей, ‘на которыхъ кормилицы и няньки научили насъ взирать съ благоговніемъ’. Сочинительница надется, что ‘просвщенные испанцы’ не разсердятся на это. Клара Газуль, слдовательно, веселая книга, милая дама, написавшая ее, не носитъ длинныхъ юбокъ. Но что за странная веселость изливается здсь,— веселость, забавляющаяся бросаніемъ ножей, рзвость, pendant къ которой могли бы представить прыжки молодой пантеры! Мериме не можетъ хорошо закончить, не умертвивъ всхъ своихъ главныхъ дйствующихъ лицъ, и удары кинжала слдуютъ одинъ за другимъ почти такъ же, какъ въ кукольной комедіи. Но очень серьезнаго значенія этому не придается: онъ любитъ уничтожать иллюзію непосредственно посл катастрофы, воскрешая играющихъ и заставляя одного изъ нихъ благодарить зрителей за вниманіе, такъ что все разршается шуткой.

Donna Maria.

‘Помогите ей! Она приняла ядъ, она отравлена мною. Я подвергну себя заслуженной кар. Монастырскій колодезь не далеко. (Она стремительно убгаетъ).

Fray Eugenio (къ публик).

‘Не сердитесь на меня за то, что я былъ причиной смерти этихъ двухъ любезныхъ дамъ, и будьте добры, простите ошибки автора’.

Такъ оканчивается исполненная страсти пьеса L’Occasion. Самая остроумная критика, вызванная этими пьесами и ихъ манерой, это одно мсто въ Lettres de Dupuis et Cotonet Альфреда де-Мюссе: ‘И тогда является у насъ Испанія съ своими кастильцами, такъ же легко зарзывающими другъ друга, какъ мы выпиваемъ стаканъ воды, и съ своими андалузками, еще легче предающимися мене опустошительной дятельности, Испанія съ своими быками, тореадорами, матадорами’ и т. д.

Испанія юной романтической школы, ъ которую Мюссе самъ сдлалъ вкладъ своею андалузкой изъ Барцелоны съ ея блднымъ лицомъ и смуглою шеей, эта Испанія была въ дйствительности не у одного Мериме такою пламенной и сангвинической. Но никого она не забавляла въ такой степени, какъ его. И этой юношеской манер Мериме вполн соотвтствуютъ сюжеты, которые онъ избираетъ въ старости.

Его послдняя повсть Lokis — исторія молодаго литовскаго графа, который, вслдствіе таинственной наслдственности, порою ощущаетъ въ себ инстинкты хищнаго звря, сходитъ съ ума въ свадебную ночь и перегрызаетъ горло своей новобрачной. Его характеръ изображенъ съ тонкимъ искусствомъ, развитіе безумія представлено наглядно нсколькими легкими штрихами. Очевидно, Мериме доставило особенное удовольствіе нарисовать, во всей его дикости, образъ молодаго графа въ противуположность безконечно честному и кроткому нмецкому профессору (нмцу во французскихъ книгахъ до 1870 г.), который гоститъ въ графскомъ дом, каждый вечеръ пишетъ своей невст, фрейлейнъ Гертруд Веберъ, и, такимъ образомъ, сообщаетъ читателю страшное событіе. Но эта исторія вампира производитъ своимъ заключеніемъ впечатлніе чего-то омерзительно-ужаснаго, и мастерство, съ которымъ она разсказана, тактъ, соблюденный при самой передач зврства, изящество, съ которымъ излагается отвратительное, почти напоминаютъ лайковыя перчатки палача. Разсказъ интересенъ только съ психологической точки зрнія, какъ доказательство той силы, которой достигаетъ у автора это самое глубокое его влеченіе.

Эта манія Мериме была, конечно, индивидуальна и самобытна, но все же она, видимо, находится въ близкой связи съ направленіемъ всей той школы, которой Саути далъ наименованіе сатанинской. Вліяніе Байрона несомннно. Около 1830 г. во Франціи, какъ это еще ране было въ Англіи, ‘эммануиловская’ поэзія временъ реакціи порядкомъ прискучила. Скипетръ поэзіи перешелъ изъ рукъ Ламартина къ Виктору Гюго, Orientales котораго представляли, какъ извстно, самыя кровавыя картины войны и гибели. Самъ Ламартинъ, бывшій до этого серафическимъ поэтомъ par excellence, вскор, съ появленіемъ своего стихотворенія La chute d’un ange, пошелъ по сатанинскому пути. И въ школ Виктора Гюго былъ молодой поэтъ, излагавшій почти одновременно съ Мериме, и безъ малйшаго воздйствія со стороны этого послдняго, въ маленькихъ, весьма художественно написанныхъ повстяхъ, такіе сюжеты, отъ которыхъ волосы становились дыбомъ,— я говорю о Петрус Борель, жившемъ и умершемъ въ такой бдности и безвстности. Бдный Борель былъ мечтатель, пламенный энтузіастъ и моралистъ, и паосомъ, скрывающимся за его объективнымъ представленіемъ, онъ хотлъ вызвать негодованіе читателя противъ изображенныхъ имъ жестокостей. Тонкій, изящный Мериме довольно часто только представляется такимъ кровожаднымъ, потому что его забавляетъ пугать читателя и въ особенности читательницу. Но все же въ обоихъ случаяхъ мы встрчаемся съ чисто-романтическимъ вызовомъ ‘филистерамъ’.

Не безнаказанно отдалъ Мериме свой талантъ на служеніе литературной кровожадности. Если при жизни онъ и избгнулъ Немезиды, то посл его смерти она настигла его. Когда Ломени читалъ похвальное слово ему во французской академіи, онъ высказалъ въ заключеніе тотъ взглядъ, что Meриме, всю жизнь лишенный радостей домашняго очага, былъ бы счастливе, еслибъ, въ качеств отца семейства, онъ долженъ былъ ‘воспитать четверыхъ или пятерыхъ дтей’, и когда пріятельница Мериме, графини Лиза Пшедшерска (Lise Przedrzerska) отдала въ печать его, конечно, не предназначавшіяся для гласности письма къ ней подъ заглавіемъ Lettres une autre inconnue, то она опредлила выручку на заупокойныя обдни по своемъ, враждебномъ католицизму, друг.

Мериме не довольствуется тмъ, что маскируется испанкой. Какъ истый романтикъ, онъ видитъ главную задачу поэзіи въ наглядномъ представленіи, безъ всякихъ смягченій и прикрасъ, нравственнаго состоянія и степеней культуры различныхъ народовъ, такимъ образомъ, то, что называлось тогда ‘мстнымъ колоритомъ’, ясно и мощно выступило въ его произведеніяхъ. Ради этого онъ становится обитателемъ самыхъ различныхъ странъ и современникомъ минувшихъ вковъ. Онъ уметъ раздлять чувства мавра, негра, южно-американца, иллирійца, козака и т. д., однакожь, онъ не съ одинаковымъ пристрастіемъ ищетъ всего отдаленнаго, ибо чуждается цивилизаціи и новйшей полировки. Подобно тому, какъ Теофиль Готье въ своихъ путешествіяхъ посщалъ каждую страну съ то время года, когда ея климатическія особенности выступаютъ всего рзче: Африку — лтомъ, Россію — въ зимнюю пору, такъ Мериме предпринимаетъ мысленныя странствованія въ т мстности и къ тмъ племенамъ, гд холодное пренебреженіе къ человческой жизни наиболе явственно, страстность и чувственность наиболе пламенны, гд характеры особенно сильны и необузданны, гд первобытные предразсудки предстаютъ съ особенною мощью. Онъ не ограничивается однимъ настоящимъ: онъ углубляется въ ужасы средневковыхъ крестьянскихъ войнъ, онъ воскрешаетъ время Карла IX и съ энергическимъ искусствомъ располагаетъ свой разсказъ вокругъ Вароломеевской ночи, служащей катастрофою, онъ такъ же близко знакомъ съ Испаніей четырнадцатаго и Россіей семнадцатаго столтія, какъ съ древнею Франціей и древнимъ Римомъ. Въ качеств археолога и историка, онъ изучалъ надписи и памятники, зданія, украшенія и оружіе, изслдовалъ документы и рукописи на самыхъ различныхъ языкахъ и нарчіяхъ, недоступныхъ обыкновеннымъ литераторамъ. Поэтому онъ достигаетъ необычайной для своего времени точности въ своихъ картинахъ.

Страсть къ первобытно сильному въ его голой правд — вотъ что привело его къ исторіи и пробудило въ немъ историческое чутье. И въ своихъ научныхъ трудахъ онъ всюду выбиралъ героями самые свирпые и смлые характеры: Суллу, Каталину, Донъ-Педро жестокаго Кастальскаго, перваго Лжедимитрія и т. д. Вслдствіе отличавшей его, какъ ученаго, мучительной добросовстности и его старанія не допускать воображеніе къ какому бы то ни было соучастію въ наук, его историческія сочиненія кажутся мертвенными (лучшія еще изъ нихъ: Don Pedro I и Episode de l’histoire de la Russie). Дйствительную жизнь исторія получаетъ подъ его перомъ лишь въ поэтической форм. Посл того, какъ Вите показалъ своими мастерскими Scnes historiques, какъ можно въ свободныхъ драматическихъ сценахъ правдиво изобразить исторію, Мериме въ La Jacquerie далъ Франціи картину гораздо боле ранней и боле дикой эпохи, нежели то время, которымъ воспользовался его предшественникъ и учитель. Духъ этого произведенія онъ, главнымъ образомъ, опредляетъ эпиграфомъ изъ Мольера (Маскариль): ‘Въ настоящую минуту я собираюсь переложить всю Римскую исторію въ мадригалы’. Удивительно умлъ Мериме сживаться съ обычаями и нелпостями, съ воззрніями и предразсудками, стснявшими мыслей людей въ то отдаленное время. Для примра я выдлю одинъ характеръ: Изабелла, дочь барона д’Апремонъ, представляетъ типъ благородной, прелестной молодой дамы изъ эпохи феодализма. Она чиста сердцемъ и строго нравственна, она чувствуетъ сожалніе къ страждущимъ и побжденнымъ. Она милостива къ отважному, врному пажу, который готовъ идти за нее въ огонь и воду, и проситъ своего отца подарить ей этого крпостнаго раба. Въ благодарность за то, что онъ спасъ ей жизнь, она длаетъ его своимъ шталмейстеромъ, она даже вышиваетъ ему кошелекъ. Но онъ осмливается любить ее, — тогда все кончено. Она осыпаетъ его презрніемъ и насмшками, съ негодованіемъ прогоняетъ его, считаетъ себя чуть ли не опозоренной тмъ, что онъ, несвободно рожденный, дерзнулъ поднять на нее взоры. Представимъ себ теперь, въ вид контраста, какъ обыкновенный современный романистъ изобразилъ бы намъ подобную возвышенную дву среднихъ вковъ: съ какимъ отсутствіемъ всякихъ предразсудковъ смотрла бы она на заблужденія своего времени и какъ съумла бы оцнить благородное сердце подъ простымъ колетомъ — и мы почувствуемъ разницу между спиритуалистически-отвлеченнымъ и неустрашимо-историческимъ изображеніемъ варварской эпохи. Въ этомъ произведеніи есть, впрочемъ, одинъ недостатокъ: поэтъ нагромождаетъ столько жестокихъ и гнусныхъ поступковъ, что сплошная свирпость его характеровъ заглушаетъ соціальныя и индивидуальныя различія.

Совсмъ иначе отдляются отъ фона вс образы въ его Chronique du rgne de Charles IX. Въ этомъ роман, представляющемъ подражаніе образцамъ Вальтеръ-Скотта, но стоящемъ много выше ихъ въ стилистическомъ отношеніи, каждый характеръ своеобразенъ, не будучи современнымъ (только фигура Жоржа Мержи иметъ нсколько современную окраску), боле того: поэтъ здсь до такой степени устремилъ вниманіе на вс частности, что каждая глава составляетъ маленькое цлое по своей пластической композиціи, и общая картина выступаетъ лишь какъ мозаика отчетливо изображенныхъ характеровъ и положеній. Въ послднемъ изъ историко-поэтическихъ произведеній Мериме: Les Dbuts d’un Aventurier его привлекаетъ первобытная изворотливость, угловатая, смлая козацкая своеобразность его Лжедимитрія, а не духовныя, проистекающія изъ обмана коллизіи, мгновенно обратившія на себя вниманіе Шиллера. Произведете Мериме кончается, приблизительно, тамъ, гд начинается пьеса Шиллера, нравы извстной человческой группы въ извстное время интересуютъ перваго боле, чмъ абстрактныя и общечеловческія свойства. Здсь, какъ и всюду въ его исторической поэзіи, предъ нами является сторона жизни, касающаяся не ума или чувства, а воли.

Если Мериме переноситъ дйствіе въ новйшее время, то онъ изображаетъ жизнь цыганъ или разбойниковъ, какъ въ Carmen, кровавую месть, какъ въ Colomba, или таинственное убійство въ свадебную ночь, какъ въ La Vnus d’Ille и Lokis, если же дйствіе вторгается въ современное общество, тогда онъ или представляетъ особенности тхъ классовъ, которые живутъ не въ ладу съ обществомъ, какъ, наприм., смлую рчь и шаткія правила молодыхъ танцовщицъ и актрисъ, эротическія искушенія католическихъ священниковъ, или довольствуется еще оставшимся въ жизни привиллегированныхъ сословій нсколько’рзкимъ отпечаткомъ: нжными любовными отношеніями, которымъ дуэль полагаетъ конецъ навки, прелюбодяніемъ, приводящимъ въ самоубійству, какимъ-нибудь громкимъ скандаломъ, который онъ съ истиннымъ удовольствіемъ устраиваетъ подъ носомъ у вялаго, лицемрнаго общества. Его муза чувствуетъ себя, какъ дома, всюду, гд только встрчается съ холодною судьбой, съ могущественнымъ случаемъ или сильными страстями, которыя то побдоносно прорываются сквозь общественныя отношенія, то клеймятся этими послдними,какъ преступныя. Поэтому-то была такъ симпатична ему новйшая русская, литература: въ переведенныхъ имъ произведеніяхъ Пушкина (Пиковая дама и Цыгане) излагаются сюжеты, родственные его собственнымъ.

Мы находимъ у Мериме два свойства, не располагающія его къ трагическому воззрнію на рзкія катастрофы человческой жизни: извстное опасеніе, что та рзкость, которую онъ любитъ, утратитъ свое жало, благодаря примирительному элементу, и его невріе въ боле обширное, совокупное цлое, вмщающее въ себ единичный случай. Если онъ, тмъ не мене, дйствуетъ порою трагически, то это происходитъ противъ его намренія, вслдствіе боле зрлаго, боле глубокаго изученія характеровъ и возростающаго вмст съ увеличивающимся жизненнымъ опытомъ интереса къ тмъ случаямъ, въ которыхъ характеръ и судьба находятся въ неизбжной связи. Когда въ его роман Chronique du rgne de Charles IX братъ погибаетъ отъ руки брата, то поэтъ, преслдующій символы своею насмшкой, какъ бы противъ воли сосредоточиваетъ весь ужасъ и все безуміе религіозной и гражданской войны въ великій трагическій символъ. Когда въ его повсти La partie de trictrac несчастный офицеръ, единственный разъ въ жизни сыгравшій безчестно, до такой степени подавленъ сознаніемъ своего позора, что видитъ единственный исходъ въ смерти, тогда разсказъ невольно принимаетъ образъ трагедіи чувства чести.

Мериме пытается нарисовать въ другомъ маленькомъ шедевр La double mprise ткань случайностей, переплетающихся и другъ другу противорчащихъ инстинктовъ, которые длаютъ жизнь безсмысленной и даже самое печальное представляютъ столь же противнымъ разсудку, сколько горестнымъ и отвратительнымъ, но, по мр того, какъ онъ разсказываетъ внутреннюю исторію мучительнаго событія и заставляетъ насъ понять, что противное здравому разсудку должно было совершиться, оно перестаетъ быть нелпымъ. Содержаніе разсказа въ краткихъ словахъ слдующее: молодая женщина, Юлія де-Шаверни, испытывающая недовольство своимъ бракомъ и начинающая относиться къ этой неудовлетворенности какъ къ несчастію, цлою цпью душевныхъ состояній — нжныхъ, внезапныхъ, но тсно соединенныхъ между собою, какъ желзныя кольца — доходитъ до того, что отдается человку, котораго въ дйствительности совсмъ, не любитъ, и въ отчаяніи отъ этого умираетъ. Искусство Мериме заключается здсь въ увренности, съ которой онъ приводитъ читателя чрезъ лабиринтъ всхъ этихъ душевныхъ волненій къ столь же необходимому, сколько противорчащему разсудку результату. Особенно безподобенъ разговоръ, среди котораго Дарси, въ отвтъ на разспросы общества, съ скромностью и юморомъ разсказываетъ свои подвиги и именно этимъ воспламеняетъ Юлію, а также та бесда въ карет, въ продолженіе которой Юлія съ каждымъ возраженіемъ, съ каждымъ словомъ, своимъ сопротивленіемъ еще боле, чмъ своими признаніями, подвигается все ближе къ гибели. Я обращаю вниманіе на слдующее классическое предложеніе, примыкающее ко всему предыдущему: ‘Бдная женщина была убждена въ это мгновеніе, что она всегда любила Дарси, боле того, что въ теченіе всхъ тхъ шести лтъ, когда ей не было суждено его видть, она любила его съ тмъ же пыломъ, который наполнялъ ее теперь’. Мериме хорошо зналъ, какою всесильною властью въ человческой жизни, какимъ могущественнымъ и трагическимъ двигателемъ служитъ неизбжная иллюзія. Вдь, ею объясняется не только половина всего человческаго счастія, но и значительная сумма всхъ человческихъ бдствій.

Еще ближе подходитъ Мериме къ собственно-трагическому тамъ, гд рокъ проникаетъ въ характеръ и смшивается съ нимъ, какъ ядъ съ кровью. Мы замчаемъ это въ повсти Карменъ. Съ того дня, какъ Жозе увидалъ въ первый разъ цыганку Карменъ, жизнь его выходитъ изъ прежней колеи, въ силу строгой необходимости, онъ становится ради нея разбойникомъ и убійцей, несмотря на то, что первоначально обладалъ такимъ добрымъ и честнымъ нравомъ. Боле того: Мериме, хотвшій, въ качеств молодаго романтика, какъ можно дальше отстраниться отъ подражающихъ древности трагиковъ, въ Colomba, въ лиц своей современной корсиканской героини, подошелъ ближе къ греческой трагедіи, чмъ кто-либо изъ почтенныхъ поэтовъ, прославившихъ ‘никогда не вымирающую семью Агамемнона’.

Коломбу справедливо сравнивали съ Электрой. Какъ и эта послдняя, она вся поглощена мыслью о неотмщенной смерти отца, какъ Электра, воспламеняетъ она брата къ кровавой мести, она даже еще боле человчная и боле простая трагическая героиня, чмъ героиня Софокла, такъ какъ облекающій ее панцырь ужасныхъ предразсудковъ не мшаетъ ей быть прелестной и наивной. Она кровожадна и, вмст съ тмъ, невинна, жестока и стыдлива, суровая грація составляетъ основную черту ея природы. Кто такъ слпъ въ настоящее время, чтобы не видть, насколько ближе къ древнегреческимъ женскимъ образамъ эта выросшая на вол дочь малочисленнаго южнаго островнаго населенія, чмъ вс т, выступавшія на высокихъ котурнахъ театральныя принцессы, которыя назывались на французской сцен Электрой, Антигоной или Ифигеніей? Однако, она, быть можетъ, находится въ еще боле близкомъ родств съ языческими дщерями отдаленнаго свернаго острова, съ женщинами исландской саги, которыя съ такою страстною настойчивостью питаютъ въ себ родовую ненависть и неизмнно вовлекаютъ въ кровавую месть сопротивляющихся мужчинъ. Въ этой Colomba, знаменитйшемъ твореніи Мериме, романтическій ‘мстный колоритъ’ торжествуетъ свою самую ршительную побду. Этотъ разсказъ пропитанъ неподдльнымъ ароматомъ острова, бывшаго родиной Наполеона, и весь проникнутъ вяніемъ корсиканскаго духа. Въ доказательство врности изображенія нравовъ, равно какъ и успха этой книги, стоитъ упомянуть здсь о томъ, что, когда Мериме ждалъ въ зал суда своего приговора по длу Либри, къ нему подошелъ корсиканецъ, присутствовавшій при разбирательств и, по примтамъ, бывшій нкогда бандитомъ, и предложилъ ему, въ случа его осужденія, вендетту по отношенію въ предсдателю суда. Едва ли можно представить себ боле блестящее свидтельство подлинности колорита, наложеннаго Мериме. Этотъ послдній не былъ бы, однако, самимъ собою, еслибъ (въ то самое время, когда онъ издалъ Коломбу) не спасъ своей репутаціи врага теорій, потшаясь изо всхъ силъ надъ этимъ пресловутымъ мстнымъ колоритомъ. Въ 1840 году, въ предисловіи во второму изданію La Guzla, вымышленному имъ сборнику иллирійскихъ народныхъ псенъ, онъ разсказываетъ, что ‘въ лто отъ Рождества Христова 1827’ онъ былъ романтикомъ, восторгался ‘мстныхъ колоритомъ’ и преклонялся предъ тмъ взглядомъ, что вн ‘мстнаго колорита’ нтъ спасенія. Подъ словомъ ‘мстный колоритъ’ онъ понималъ, какъ и его тогдашніе товарищи, то, что въ семнадцатомъ столтіи называли ‘нравами’. Они очень гордились своимъ лозунгомъ и вообразили, что изобрли самое слово и его сущность. Восторженное отношеніе къ ‘мстному колориту’ внушило ему, между прочимъ, сильное желаніе постить Иллирію. Такъ какъ, за неимніемъ денегъ на дорогу, онъ долженъ былъ отказаться отъ этого плана, то ему пришло на мысль заране описать это путешествіе, чтобы впослдствіи употребить гонораръ на дйствительное осуществленіе его. Когда и этотъ смлый планъ рушился, то онъ, съ помощью одного путеваго очерка и ‘пяти или шести знакомыхъ ему славянскихъ словъ’, сфабриковалъ свой сборникъ балладъ, ‘переведенныхъ съ иллирійскаго нарчія’. Вс поврили этой мистификаціи {Только маститый Гёте публично объявилъ Мериме авторомъ иллирійскихъ стихотвореній. Но Мериме въ одномъ изъ своихъ писемъ справедливо отзывается съ нкоторою горечью о доводахъ, которыми великій поэтъ подкрпилъ сдланное имъ разоблаченіе псевдонима ‘Гіацинтъ Маглановичъ’: ‘Мы обратили вниманіе на то, что въ слов Guzla скрывается имя Gazul’ и т. д. Дло въ томъ, что Мериме, домогавшійся, подобно всмъ молодымъ французскимъ романтикамъ, одобренія Гёте, прислалъ ему вмст съ книгой письмо, въ которомъ доврилъ ему тайну своего авторства.}. Одинъ нмецкій докторъ, по имени Герхардъ, даже перевелъ его съ двумя другими томами славянскихъ стихотвореній на нмецкій языкъ, и перевелъ ее размромъ оригинальныхъ псенъ, который онъ открылъ въ его (Мериме) проз. Узнавъ, такимъ образомъ, по опыту, какъ чрезвычайно легко установить ‘мстный колоритъ’, онъ простилъ Расину и классикамъ отсутствіе у нихъ этой субстанціи. Въ этой шутк и острот очень хорошо чувствуется досада аристократическаго поэта на то, что онъ нкогда, хотя только въ литературныхъ вопросахъ и будучи еще юношей, слдовалъ за какимъ бы то ни было знаменемъ и принадлежалъ къ какой бы то ни было партіи. Чистой правды не говоритъ это забавное предисловіе, ибо если иллирійскія баллады въ проз Мериме и не имютъ никакихъ особенно блестящихъ преимуществъ, то все же это плоды тонкаго, тщательнаго изученія, и въ нихъ строго выдержанъ стиль славянскихъ народныхъ псенъ. Безъ нкотораго самоуничиженія Мериме никакъ не можетъ говорить о себ. Его предисловія, если, въ вид исключенія, онъ ршается снизойти до предисловія и этимъ ставитъ себя въ прямыя отношенія къ публик, отличаются небрежною, равнодушною скромностью, которая еще врне, чмъ самое явное чувство собственнаго достоинства, предохраняетъ того, кто пользуется ею, какъ формой, отъ всякаго соприкосновенія съ толпой.

Форма, въ которой выражается характеръ Мериме, строгая или насмшливая сдержанность. Она обнаруживается уже въ его оффиціальной литературной дятельности, въ сжатыхъ, изобилующихъ научными терминами описаніяхъ памятниковъ южной Франціи (Notes sur le Midi de la France и т. д.). Ни слова о самомъ себ, никогда ни одного проявленія собственнаго чувства! Ни одного единственнаго путеваго впечатлнія, ни малйшаго оборота, предназначеннаго для профана. Какое удовольствіе такъ основательно одурачить всхъ тхъ, кто надялся уличить въ инспектор историческихъ памятниковъ диллетанта и беллетриста!

Его сдержанность выступаетъ дале въ характеристической склонности къ мистификаціямъ, встрчающейся у автора испанскаго театра и иллирійскихъ псенъ. Эта черта напоминаетъ Бейля, но иметъ нсколько иной характеръ. Его псевдонимы никогда не бывали продолжительны, но строго соблюдались, пока онъ ихъ поддерживалъ. Онъ испытывалъ чрезвычайное наслажденіе, обманывая читателей и оставаясь самъ въ сторон. Онъ не упускаетъ никакого средства, чтобы представить достоврнымъ существованіе своихъ псевдонимовъ: не только ихъ біографія, но даже ихъ портреты прилагаются къ ихъ сочиненіямъ, и, для довершенія шутки, онъ заказалъ свой собственный портретъ, на которомъ былъ изображенъ испанкой въ вырзномъ плать и съ мантильей на голов, и отдалъ отпечатать его мди для Театра Клары Газуль.

Тотъ, кто вводитъ въ обманъ молчаніемъ, долженъ же, наконецъ, заговорить, и кому нравится мистифицировать свтъ, тотъ долженъ выдать себя, когда тайна откроется. Но есть лучшій панцырь, чмъ молчаніе и псевдонимы, и такимъ панцыремъ для Мериме, какъ и для Бейля, являлась иронія.

У него всегда была сатирическая жилка. Его страстное влеченіе къ неподдльной энергіи характера имло естественнымъ слдствіемъ насмшливое отношеніе къ героямъ фразы. Драма Les Mecontents, наприм., заключаетъ въ себ самую язвительную сатиру, которая когда-либо была написана по адресу революціонеровъ въ шлафрок и туфляхъ: легитимистскіе помстные дворяне, муміи и глупцы, одержимые лишь одною страстью — слушать свои собственныя рчи, замышляютъ будуарный заговоръ противъ первой имперіи, даютъ другъ другу тайные сигналы, набрасываютъ планы, спорятъ изъ-за предсдательства въ своихъ собраніяхъ, но, при вид жандарма, они въ страх разбгаются. Относящаяся къ гораздо боле позрему времени драма Les deux Hritages ou Don-Quichotte, которая, вроятно, послужила Эмилію-Ожье образцомъ для нкоторыхъ изъ его драматическихъ произведеній, содержитъ аналогичную сатиру на общественное церковное лицемріе, на политическій humbug, на разсчетливость и недостатокъ рыцарскаго чувства въ разслабленной молодежи, въ сравненіи съ которой Мериме могъ казаться самому себ мечтателемъ и идеалистомъ.

Въ этихъ драматическихъ сочиненіяхъ, которыя уже въ чтеніи выказываютъ извстное несовершенство вншней формы, не проявляется наиболе свойственный Мериме видъ ироніи. Здсь онъ отчасти склоненъ накладывать слишкомъ яркія краски, его сила кроется, главнымъ образомъ, въ его повстяхъ. Гораздо тоньше, чмъ въ драмахъ, выражается иронія въ прелестной миніатюрной повсти L’abb Aubain, свидтельствующей, въ то же время, о замчательной многосторонности Мериме. Здсь онъ почти приближается къ манер Эдмона Абу, котораго, однакожъ, много превосходитъ изяществомъ. L’abb Aubain — маленькій сборникъ писемъ, написанныхъ частью дамой, полагающей, что ее любитъ молодой аббатъ, частью самимъ аббатомъ, принужденно подшучивающимъ въ письмахъ къ коллег надъ любовью, которую питаетъ къ нему эта дама. Мы знакомимся съ двумя слабыми, но тонко организованными существами, обманывающими другъ друга, самихъ себя и своихъ близкихъ,— съ двумя существами, надъ сластолюбивою, но покойною склонностью и притворнымъ самообладаніемъ которыхъ паритъ безмолвная сатира поэта.

Въ повсти такого рода разскащикъ не принимаетъ участія, поэтому здсь, какъ и въ драмахъ, нельзя слдить за тмъ, какъ авторъ отстраняется. Но всего явственне выступаетъ абсолютно свойственная Мериме форма ироніи тамъ, гд онъ хотя и позволяетъ проглядывать разсващику, но, тмъ не мене, становится за предлы изображаемаго имъ душевнаго волненія. Его характеристическій способъ изложенія состоитъ въ томъ, что онъ усиливаетъ дйствіе разсказа тонкою, выражающеюся въ мелкихъ чертахъ ироніей, и достигаетъ этого, или предоставляя съ полуулыбкой трогательнымъ мстамъ говорить самимъ за себя, или же помщая горестное, возмутительное, страстное въ рамку безучастности и холодности окружающихъ. Я приведу нсколько примровъ.

Въ маленькомъ шедевр Le vase ethrusque, единственной изъ его повстей, гд онъ съ симпатіей обрабатываетъ сюжетъ изъ современной эпохи, Мериме разсказалъ исторію молодой четы, втайн любящей другъ друга. Возвратившись съ ночнаго свиданія, молодой человкъ произноситъ слдующій монологъ:

‘Какъ я счастливъ!— говорилъ онъ себ ежеминутно.— Наконецъ, встртилъ я сердце, понимающее мое сердце!… Да, я нашелъ свой идеалъ, я обладаю, въ одно и то же время, и другомъ, и возлюбленной… Какой характеръ!… какая страстная душа! Нтъ, она никогда никого не любила, кром меня!…’ Итакъ какъ въ этомъ мір ко всему примшивается тщеславіе, то онъ воскликнулъ: ‘Она самая красивая женщина во всемъ Париж!’ — и его тщеславіе представило себ всю ея прелесть’.

Описаніе еще нкоторое время продолжается такимъ образомъ, затмъ Мериме прерываетъ его, вставляя слдующее замчаніе: ‘счастливый влюбленный почти такъ же скученъ, какъ несчастный’. Когда отношенія между этими двумя лицами достигли, наконецъ, своего полнаго, прекраснйшаго разцвта, когда мимолетная, но столь роковая ревность Сенъ-Клера къ прошлому возлюбленной разршилась самымъ пустымъ недоразумніемъ, посл того, какъ мы были свидтелями любовной сцены, которой самый чувствительный, самый вкрадчивый поэтъ не могъ бы изобразить боле тонкими штрихами,— сцены, въ которой слезы раскаянія перемшиваются съ улыбками и поцлуями, онъ говоритъ намъ затмъ, шестью строками ниже, что все кончилось въ то же мгновеніе, и что Сенъ-Клеръ на слдующее утро погибъ на дуэли. Мы узнаемъ это такъ, какъ подобныя вещи обыкновенно узнаются въ жизни.

‘— Ну,— сказалъ Рокантэнъ полковнику Боже, котораго встртилъ вечеромъ у Тортони,— врно ли это извстіе?

‘— Слишкомъ врно, милый другъ,— отвтилъ полковникъ съ мрачнымъ видомъ.

с— Разскажите мн, какъ это случилось.

‘— О, совершенно просто! Сенъ-Клеръ началъ съ объясненія въ томъ, что онъ неправъ, но что онъ все же скоре станетъ подъ пулю Тэмйна, чмъ согласится извиниться. Я могъ только одобрить это. Тэмйнъ пожелалъ, чтобы жребій ршилъ, кому стрлять первому, Сенъ-Клеръ потребовалъ, чтобы первый выстрлъ принадлежалъ Тэмйну. Тэмйнъ выстрлилъ, я увидалъ, какъ Сенъ-Клеръ одинъ разъ перевернулся, затмъ онъ упалъ мертвый. Я часто видлъ это странное вращеніе, предшествующее ] смерти, у солдатъ, пораженныхъ пулей.

‘— Это, во всякомъ случа, странно,— сказалъ Рокантэнъ.— А что же сдлалъ Тэмйнъ?

‘— Онъ сдлалъ то, что подобаетъ при такихъ обстоятельствахъ. Онъ съ видомъ сожалнія кинулъ свой пистолетъ, онъ такъ порывисто бросилъ его на землю, что курокъ сломался. Это англійскій пистолетъ Ментона. Я не думаю, чтобы онъ могъ найти во всемъ Париж ружейнаго мастера, который совершенно исправилъ бы ему его‘.

Вслдствіе того, что Мериме представляетъ намъ сочувствіе доброжелательныхъ знакомыхъ не такъ, какъ это длаютъ обыкновенно сантиментальные писатели, а какъ это бываетъ въ дйствительности, нжныя отношенія влюбленныхъ выступаютъ съ тмъ большею страстностью изъ трубой рамки, въ которую они вставлены. Онъ знаетъ, что горячее шампанское выигрываетъ оттого, что его замораживаютъ.

Еще нсколько примровъ способности поэта возвышаться надъ душевнымъ волненіемъ, которое онъ привортъ въ дйствіе и вызываетъ у читателя. Прочтите во Взятіи приступомъ окопа то мсто, гд разсказывается о главномъ натиск: ‘Мы быстро подошли къ нижней части окопа, палисады были сломаны и земля разрыта нашими пулями. Солдаты бросились въ брешь съ крикомъ: ‘да здравствуетъ императоръ!’ и крикъ былъ громче, чмъ можно было бы ожидать отъ людей, которые уже такъ долго кричали’.

Разскащикомъ здсь является не самъ поэтъ, онъ заставляетъ офицера передавать свои первыя военныя приключенія, но этотъ офицеръ, тмъ не мене, человкъ его склада, такъ какъ онъ не раздляетъ воодушевленія идущихъ на приступъ солдатъ. Ни мало не восхваляя ихъ энтузіазма къ Наполеону и не находя его воспламеняющимъ мужество или патріотичнымъ, онъ хладнокровно обсуждаетъ силу ихъ легкихъ.

Не должно слишкомъ удивляться тому, что этотъ стиль, этотъ токъ, такъ поразительно обезпечивающій объективность изображенія, до сихъ поръ принимается за симптомъ безсердечія. Но въ дйствительности это такъ же неврно, какъ и то, что выборъ ужасныхъ сюжетовъ есть признакъ жестокости Мериме. Какъ часто эта иронія въ изложеніи является, напротивъ того, лишь прозрачнымъ покровомъ симпатіи и негодованія! Изучите эту иронію въ маленькой повсти Tamango, гд уже выборъ сюжета могъ бы служить для поверхностнаго читателя доказательствомъ влеченія къ возмутительному, ибо что возбуждаетъ большее отвращеніе, какъ не торгъ невольниками и истязанія невольниковъ, или же кораблекрушеніе, голодъ и убійства? И все это разсказывается, къ тому же, съ ироническою улыбкой!

Но мы почувствуемъ, что означаетъ эта иронія, если прочтемъ предложеніе, подобное слдующему:

‘Капитанъ ударилъ по рукамъ съ полупьянымъ негритянскимъ королемъ и тотчасъ же невольники были переданы французскимъ матросамъ, поспшившимъ снять у нихъ съ шеи длинныя деревянныя вилы, въ которыхъ ихъ водили негры, и, вмсто того, надть на нихъ желзные ошейники и наручни,— перемна, свидтельствующая о превосходств европейской цивилизаціи‘.

Мы почувствуемъ это еще сильне, дойдя до того мста, гд капитанъ, посредствомъ тяжелыхъ ударовъ канатомъ, пытается принудить къ покорности красивую негритянку:

‘Съ этими словами капитанъ спустился въ каюту, позвалъ Айше (Aych) и старался ее утшить, но ни ласки, ни побои (ибо подъ конецъ теряешь терпніе) не могли заставить красивую негритянку уступить его желаніямъ’.

Нужно быть тупымъ, чтобы не почувствовать, какъ именно здсь мучительное впечатлніе, производимое насиліемъ, увеличивается, благодаря спокойному хладнокровію, которое довольствуется констатированіемъ факта, что таковы люди и такъ бываетъ въ жизни. Мы выпускаемъ книгу изъ рукъ не безъ умиленія. Въ томъ, что сначала казалось холоднымъ, мы видимъ затмъ лишь оцпенвшій взрывъ внутренняго огня въ душ художника, мы понимаемъ, что застнчивая и, однакожь, столь энергическая форма этихъ произведеній скрываетъ въ себ душевное волненіе и что самое это внутреннее возбужденіе придаетъ имъ такую рельефность, какую мы видимъ на медаляхъ.

Ни въ одной изъ повстей Мериме ироническое направленіе разсказа и глубокое чувство, высвободившееся изъ пеленъ всякихъ предразсудковъ, не сливаются, думается мн, съ такимъ совершенствомъ, какъ въ Arsne Guillot. Ярлыкъ добродтели знатной христіанки противупоставляется здсь невднію, въ которомъ находится бдная двушка, проданная своею матерью, ничего не знающая о всхъ нравственныхъ и христіанскихъ общественныхъ обычаяхъ. Въ минуту отчаянія она бросается изъ окна, переламываетъ себ ногу и нсколько реберъ, и повсть разыгрывается у ея скорбнаго одра. Въ продолженіе разсказа иронія заботится, по обыкновенію, о томъ, чтобы состраданіе и умиленіе не выступили изъ предловъ художественной мры, къ концу, однакожь, тамъ, гд изображается смерть Арсэны, сердцу разршается говорить, и простая рчь его надляетъ умирающую гризетку очарованіемъ, не уступающимъ по красот своей той прелести, которая просвтляетъ передъ смертью Бернеретту Альфреда де-Мюссе. Но при самомъ заключеніи художественная иронія, посредствомъ одной единственной строчки, вновь вступаетъ въ свои права. ‘Бдная Арсэна, она молится за насъ’, — эта строчка, которую женская рука мелко написала карандашомъ на надгробномъ камн Арсэны, своею краткостью даетъ намъ понять, что строгая дама подпала такому же искушенію, какъ и невжественное дитя, и что посл геройской смерти Арсэны ея покровительница унаслдовала ея возлюбленнаго. И все же слово ‘иронія’ здсь почти слишкомъ грубо, мн недостаетъ выраженія, чтобъ обозначить эти оттнки. Эта слабо-ироническая строка, начертанная карандашомъ, содержитъ въ своихъ шести словахъ исключительно свойственную Мериме, то-есть лаконическую, проповдь терпимости.

Сообщенный д’Оссонвилемъ отзывъ, въ которомъ Мериме высказался передъ Эмилемъ Ожье о своей небольшой повсти La chambre, написанной имъ въ 1869 г. для императрицы, объясняетъ, какимъ образомъ этотъ методъ повствованія, вначал инстинктивно проистекавшій изъ его характера, сдлался подъ конецъ сознательнымъ пріемомъ. Онъ сказалъ: ‘Эта повсть иметъ большой недостатокъ, состоящій въ томъ, что вначал я задумалъ трагическое заключеніе и потому естественно принялся разсказывать въ шутливомъ тон. Потомъ я измнилъ свою идею и закончилъ шутливою развязкой. Я долженъ былъ бы опять начать съизнова и разсказать эту исторію въ трагическомъ тон, но мн это наскучило и я ее оставилъ въ прежнемъ вид’. Форма, бывшая первоначально стилистическимъ способомъ выраженія очень чувствительной и очень гордой души, выродилась къ концу жизни Мериме въ утонченное, преувеличенное пользованіе контрастами, какъ художественнымъ средствомъ.

VI.

Въ письм отъ 22 ноября 1821 г. Живописецъ Мериме писалъ слдующее: ‘У меня есть взрослый восемнадцатилтній сынъ, изъ котораго я хотлъ бы сдлать адвоката. У него такія способности къ живописи, что онъ, никогда ничего не копировавшій, длаетъ эскизы, какъ молодой ученикъ’. Подобно многимъ изъ самыхъ выдающихся французскихъ романтиковъ, Просперъ Мериме никогда не переставалъ заниматься образовательнымъ искусствомъ, онъ былъ и акварелистомъ, но, главнымъ образомъ, неутомимымъ и даровитымъ рисовальщикомъ. Его талантъ къ рисованію находится, повидимому, въ тсной связи съ его филологически-стилистическою способностью.

Въ поколніи 1830 г. Просперъ Мериме и Теофиль Готье какъ бы дополняютъ другъ друга въ стилистическомъ отношеніи. Очертаніе, строгая линія составляютъ силу Мериме, огненныя краски, напротивъ того, преимущество Готье, о которомъ можно было бы подумать, что онъ пишетъ не перомъ, а кистью. Готье любитъ больше всего драпировку и освщеніе: его роскошный стиль сходенъ съ венеціанскимъ, онъ разстилаетъ передъ нами исключительно парчу и бархатъ, усянные блестками и бисеромъ. Простой, но крайне изящный способъ изложенія Мериме мрачен и безцвтенъ, но то, что онъ говоритъ, какъ бы высчено рзцомъ. Его стиль обладаетъ свойствомъ, котораго не можетъ перевзойти самое блестящее пользованіе словомъ,— прозрачностью: его образы и характеры предстаютъ въ своей изумительной необузданности осязательно живыми. Вс очертанія являются намъ съ смлою отчетливостью, какъ линіи въ картин или въ гравюр Жака Калло, манеру котораго напоминаютъ пріемы Мериме. Молодая мужская фигура Калло, въ шляп съ перьями и съ приподнятыми полями, бойко надвинутой на бе кренъ, въ полукафтан въ обтяжку, съ длинною шпагой, въ широкихъ сапогахъ, образующихъ красивыя складки вокругъ плотныхъ икръ, — подобная фигура, присутствующая съ горделивымъ и вызывающимъ видомъ при какомъ-нибудь жестокомъ дяніи, могла бы, напримръ, служить превосходною иллюстраціей къ Chronique du rgne de Charles IX.

О сдержанности и замкнутости Мериме свидтельствуетъ, въ конц-концовъ, классически-изящная строгость его стиля. Его форма свтла и гладка, какъ полированная сталь: ни украшенія, ни цвтка, никогда никакого орнамента, но каждый образъ какъ бы отлитъ изъ металла, законченъ и правдивъ, отличается такою же врностью костюму, какъ и жизненностью. Ни одинъ изъ современныхъ французскихъ поэтовъ не выказалъ по отношенію къ стилю такого аристократическаго консерватизма, какъ Мериме, ни даже Шарль Нодье. Онъ принялъ языкъ такимъ, какимъ его дала ему природа, онъ оставилъ каждому написанному имъ предложенію особый отпечатокъ, ни разу не прибгнувъ къ помощи причудливаго слова, никогда не употребляя словъ обыкновенныхъ необыкновеннымъ способомъ. Онъ больше всего боялся общихъ выраженій и отвлеченныхъ словъ, разстилающихъ надъ мыслью завсу, за которой она должна производить боле сильное и значительное впечатлніе. Чмъ онъ въ особенности отличается, это врностью выраженія, даромъ вызывать посредствомъ простаго слова, печать котораго казалось вытертой отъ употребленія, то самое представленіе, какое онъ иметъ въ виду. Гюго писалъ наглядно, патетично, Готье и его послдователи писали образнымъ, картиннымъ стилемъ, оба старались дйствовать архитектурою слова. Это стремленіе учителей имло законное основаніе. Но попытки ихъ учениковъ и подражателей слишкомъ часто напоминаютъ т великолпные водопроводы изъ римской эпохи, которые съ огромными издержками были проложены съ одной возвышенности на другую, такъ какъ не было извстно, что вода можетъ собственною силой подняться изъ долины. Мы удивляемся этимъ памятникамъ, но наше удивленіе было бы въ десять разъ больше, еслибъ, вмсто нихъ, мы нашли простыя трубы, врытыя въ землю. Искусственное, высокопарное выраженіе подобно водопроводу, простое слово, прямо идущее къ цли, подобно невзрачной труб. Стиль Мериме, точно такъ же, какъ труба, придерживается земли, въ немъ нтъ безполезнаго великолпія, нтъ никакого ненужнаго полета, онъ не растрачиваетъ своихъ силъ, стремясь къ напыщенности. Этотъ стиль не лишенъ, тмъ не мене, прелести, но его грація — грація совершенной силы. Въ немъ нтъ ни одного лишняго слова, и каждое предложеніе находится въ зависимости отъ цлаго. Древній девизъ: Ne quid nimis былъ, повидимому, лозунгомъ этого способа повствованія.

Цль, которую преслдовалъ этимъ Мериме, очевидно, состояла въ томъ, чтобы отреченіемъ отъ всякихъ побочныхъ укрпленій сдлать свои маленькія художественныя созданія по возможности неприкосновенными для разрушительнаго дйствія времени. Своимъ стремленіемъ онъ напоминаетъ одного флорентинскаго скульптора: своеобразные изгибы въ чудесной фигур Донатедловскаго св. Георгія — ея плотно прилегающія къ стану руки — пытались объяснить тмъ, что художникъ тщательно изучилъ на статуяхъ древности, какія части тла наиболе пострадали и по какой причин. Подобнымъ образомъ и Мериме не далъ мста въ своихъ произведеніяхъ никакимъ наружнымъ украшеніямъ и никакимъ уклоненіямъ отъ сущности дла, для того, чтобы они могли противустоять измнчивому вкусу времени.

И все же его способъ изложенія не проникъ въ ближайшее будущее: не онъ, а Готье вызвалъ въ жизни школу, какъ стилистъ. Я не принадлежу къ числу лицъ, сожалющихъ о томъ, что боле богатый и боле образный стиль вытснилъ слогъ Мериме, и что новйшіе французскіе писатели не только составляютъ правильное и ясное предложеніе, но по возможности придаютъ ему мелодію, цвтъ, благоуханіе. Способъ изложенія, переходящій отъ Готье къ Флоберу и отъ этого послдняго къ Золя и Додэ, иметъ, однакожь, и опасную сторону, и представитель описательнаго стиля, возбуждающій въ наше время наибольшее вниманіе, хороша видитъ это. Я нашелъ въ одномъ изъ фельетоновъ Золя слдующее разсужденіе:

‘Самое худшее, на мой взглядъ, это то, что жаргонъ нашей эпохи, та часть стиля, которая принадлежитъ мод и должна устарть, будетъ считаться однимъ изъ самыхъ чудовищныхъ стилей во французскомъ язык. Это можно предсказать почти съ математическою точностью. Что особенно легко старетъ, это образъ. Пока онъ новъ, онъ увлекаетъ и восхищаетъ, когда же онъ употреблялся двумя или тремя поколніями, онъ длается общимъ мстомъ, подъ конецъ становится смшнымъ. Посмотрите на Вольтера съ его сухою рчью, его мощнымъ предложеніемъ безъ именъ прилагательныхъ, разсказывающимъ, а не рисующимъ: онъ останется вчно юнымъ. Посмотрите на Руссо, нашего родоначальника, съ его образами, его страстною риторикой: у него попадаются отвратительныя страницы… И такъ, намъ предстоитъ прекрасная участь,— намъ, еще превзошедшимъ Руссо, рисующимъ, поющимъ свои предложенія, обдлывающимъ ихъ, какъ глыбы мрамора, и требующимъ отъ словъ свойственнаго предметамъ аромата. Все это возбуждаетъ людскіе нервы, мы находимъ это изысканнымъ,— слдовательно, это не можетъ же быть такъ плохо. Вопросъ только въ томъ,что скажутъ объ этомъ наши правнуки. Ихъ способъ воспринимать ощущенія, наврное, измнится, и я убжденъ, что они въ изумленіи остановятся предъ многими изъ нашихъ произведеній. Почти все въ нихъ устаретъ’.

Авторъ этого грустнаго самоосужденія, во всякомъ случа, заходить слишкомъ далеко. Если наши потомки отнесутся равнодушно къ нашимъ книгамъ, что довольно вроятно, то стиль, которымъ он написаны, всего мене будетъ тому причиной. Но все же слова Золя замчательны, какъ свидтельство литературнаго колориста въ пользу раціоналистовъ стиля, среди которыхъ въ нашемъ столтіи Мериме, конечно, одинъ изъ первыхъ.

Лучшія изъ его твореній можно поистин уподобить монументамъ. Рдко случалось во всемірной литератур, чтобы мелкія произведенія въ проз были выполнены въ такомъ большомъ стил. Предъ нами предстаетъ въ самомъ яркомъ солнечномъ освщеніи, не окутанная туманомъ сантиментальности, самая сущность факта. Было бы несправедливо меньше цнить богатаго образами прозаика за то, что его образы быстро старютъ отъ повторенія, съ такимъ же правомъ можно было бы винить композитора за. то, что его мелодіи длаются намъ противными, благодаря шарманк. Но нельзя отрицать того, что строгій, простой стиль, подобный стилю Мериме, не имющій въ себ ничего растительнаго, переживаетъ произведенія описательнаго стиля, какъ бронзовая статуя — цвтущее дерево.

Первоначально этотъ поэтъ считался чистымъ натуралистомъ. Альфредъ де-Мюссе написалъ въ своей юности стихотвореніе, гд онъ наивно сопоставляетъ Мериме съ Кальдерономъ, стихотвореніе это крайне любопытнымъ образомъ возстановляетъ передъ нами то впечатлніе, какое талантъ Мериме производилъ на его современниковъ, имъ казалось, что онъ просто отливалъ въ форму дйствительность:

L’on, comme Cаlderon et comme Mrime,

Incruste un plomb brlant sur la ralit,

Dcoupe son flambeau la silhouette humaine,

En emporte le moule, et jette sur la scne

Le plаtre de la vie avec sa nudit.

Pas un ccup de ciseau sur la sombre effigie,

Rien qu’un masque d’airain, tel que Dieu l’а fondu.

(Одинъ, какъ Кальдеронъ и какъ Мериме, накрываетъ дйствительность горячимъ свинцомъ, вырзаетъ при свт его человческій силуэтъ и, снявъ съ него форму, бросаетъ на сцену слпокъ съ жизни во всей ея нагот. Ей одного удара рзцомъ на темномъ изображеніи,— одна только бронзовая маска, какъ отлилъ ее Богъ).

‘Ни одного удара рзцомъ’—странное выраженіе для характеристики самаго энергическаго стилиста той эпохи, но очевидно, по крайней мр, что онъ представлялся Альфреду де-Мюссе чистокровнымъ натуралистомъ. Это происходило оттого, что, какъ мы уже упоминали, въ романтик съ самаго начала былъ натуралистическій элементъ. Въ то время въ романтическомъ лагер не чувствовалось никакого разлада между натурализмомъ и романтизмомъ. Конечно, поэзія шляпъ, изукрашенныхъ перьями, и толедскихъ клинковъ была боле по сердцу романтикамъ, чмъ сущность реальной жизни, но и дйствительность поддавалась поэтической обработк, если обладала красками и характеромъ, огнемъ, страстью и экзотическимъ благоуханіемъ, а все это было у Мериме. Зародыши позднйшаго натурализма встрчаются у него, какъ и у другихъ романтиковъ, съ тою только разницей, что у этихъ послднихъ любовь къ искусству одерживала верхъ надъ подражаніемъ природ. Между тмъ, Мериме, съ своимъ пристрастіемъ къ жестокимъ сюжетамъ, съ своею дланною холодностью, несомннно предшественникъ того эстетическаго направленія, которое выступило въ слдующей литературной генераціи. Въ Vie et opinions de М. Graindorge Тэна встрчается строка, представляющая отзывъ объ общественной жизны, но имющая и боле широкое значеніе: Depuis dix ans une nuance debrutalit complte Vlgance (за послднія десять лтъ оттнокъ зврства довершаетъ изящество.) Это чувствуется почти у всхъ крупныхъ писателей Второй Имперіи, у младшаго Дюма, у Флобера, который могъ бы бытъ названъ Мериме нашихъ дней, наконецъ, у самого Тэна, который радуется совершенно радостью Мериме, если ему приходится описать ‘прекрасное убійство’ и заставляетъ своего Грэндоржа дать читателю точное указаніе самаго практическаго способа зарзаться бритвой {‘Quand Cromwell passe en Irlande, il marque le nombre et la qualit des gens massacrs, et puis c’est tout. Et cependant quels beaux massacres! Quelle occasion pour pntrer le lecteur de la froide foreur qui poussait les pes des fanatiques!’ Taine: ‘Essai but Guizot’.

(‘Когда Кромвеіь переходитъ въ Ирландію, онъ отмчаетъ число и званіе убитихъ — и это все. А, между тмъ, что за чудныя убійства! Какой случай пронизать читателя холодною яростью, направлявшею шпаги фанатиковъ!’).}.

Въ настоящее время Мериме считается классикомъ. Его ясная, прозрачная форма, его боязнь лирическихъ нелпостей и метафорической риторики, казалось бы, обезпечиваютъ ему мсто за предлами романтической группы. Но мы видли, что въ извстномъ смысл на всхъ французскихъ романтиковъ слдуетъ смотрть какъ на классиковъ и потому боле явственный классическій отпечатокъ Мериме ничуть не отдляетъ его отъ большой литературной группы французскихъ романтиковъ.

Но если мы еще примемъ во вниманіе, что онъ, наравн съ Викторомъ Гюго и де-Виньи, находился подъ вліяніемъ Вальтеръ-Скотта, что онъ иметъ несомннное родство съ Байроновскимъ сатанизмомъ, что онъ, этотъ трезвый скептикъ, писалъ даже вещи во вкус Гофмана, какъ, напримръ, La vision de Charles XI, что онъ былъ непосредственнымъ ученикомъ Бейля, что онъ, совершенно въ дух романтизма, почти всегда изображалъ чужеземное и несовременное, то мы найдемъ у него столько чертъ, общихъ французскимъ романтикамъ, что признаемъ въ немъ истинное дтище его вка.

Его образъ, хотя бы и лишенный искусственной оригинальности, достаточно выдляется изъ геніальнаго поколнія 1830 г. Другіе влетали на. арену въ блестящихъ латахъ, въ золоченыхъ шлемахъ, съ разввающимися знаменами. Онъ — черный рыцарь на великомъ романтическомъ турнир.

‘Русская Мысль’, кн.XII, 1888

Мериме.

Читайте также: