Бейль (Стендаль), Брандес Георг, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 36 минут(ы)

Бейль (Стендаль).

(Georg Brandes: ‘Die Litteratur des XIX Jahrhunderts in ihren Hauptstrmungen’. V. I. ‘Die romantische Schule in Frankreich’).

Молодое поколніе во Франціи смотритъ въ настоящее время на Бейля и Бальзака, какъ на дополняющую другъ друга пару, точно такъ же, какъ на Ламартина и Гюго. Если сопоставленіе этихъ двухъ писателей и можетъ показаться страннымъ, то въ томъ только отношеніи, что одинъ написалъ около сотни романовъ, другой же лишь нсколько маленькихъ и два боле крупныхъ, но достоинства этихъ немногочисленныхъ произведеній такъ необычайны, что возносятъ ихъ автора на одну степень съ творцомъ современнаго романа. И между остальными сочиненіями Бейля (біографическаго, теоретическаго, критическаго содержанія, описаніями путешествій — всего-на-все онъ оставилъ до двадцати томовъ) есть нкоторыя, оказавшія такое же значительное литературное вліяніе, какъ и плоды его поэтическаго творчества.

Къ Бальзаку Бейль относится, какъ рефлектирующій умъ къ наблюдающему, какъ мыслитель въ искусств относится къ пророку. Мы смотримъ въ сердце дйствующимъ лицамъ Бальзака, мы проникаемъ взоромъ въ ‘темную пурпурную мельницу страсти’, составляющую ихъ жизненный двигатель, дйствующія лица Бейля, напротивъ того, выводятся изъ головы, ‘на широкій просторъ свта и звуковъ’ {Два выраженія Готфрида Келлера.}. Это зависитъ отъ того, что и Бейль былъ логическою натурой, подобно Бальзаку, по, вмст съ тмъ, это былъ человкъ, въ которомъ киплъ и лился черезъ край богатый источникъ врожденныхъ жизненныхъ силъ. Къ Виктору Гюго Бейль относится приблизительно такъ, какъ Леонардо да-Винчи къ Микель-Анджело. Пластическая фантазія Гюго создаетъ человчество, которое, при своей сверхъестественной колоссальности и физической мощи, обречено на вчную борьбу и вчныя страданія, въ таинственно-сложномъ и утонченномъ ум Бейля возникаетъ небольшая группа мужскихъ, и женскихъ образовъ, производящихъ магическое и чарующее дйствіе своимъ глубокимъ, загадочнымъ выраженіемъ, своею привлекательною, обольстительною, сладкою, даже преступною улыбкой. Безъ сомннія, Микель-Анджело такъ же неизмримо выше Гюго, какъ Леонардо выше Бейля, но какъ Гюго приближается къ стилю, которымъ проникнутъ Моисей Микель-Анджело, такъ и герцогиня де-Сансеверина Бейля родственна Мона-Лиз Леонардо. Несмотря на огромное превосходство великихъ итальянцевъ, аналогія немаловажная: Бейль — идеологъ среди французскихъ писателей своего времени, Леонардо — идеологъ среди великихъ живописцевъ Возрожденія.

На передовомъ посту въ борьб противъ французскаго трагическаго стиля и противъ шовинизма, которому поклонялся классическій лагерь, не признававшій законности иностранной литературы по той единственной причин, что она не была французскою, мы уже раньше встртили Бейля въ числ предводителей {См. тамъ же: ‘Die romantische Schule in Frankreich’. III. ‘Der Romantismus’.}. Въ тхъ бояхъ и онъ сталъ прокладывать новые пути. Всюду онъ и его товарищи открывали просторъ свободному движенію. ы, опять-таки, никто не подготовилъ для литературы имперіи боле чувствительныхъ пораженій, нежели этотъ писатель, въ своей личной жизни выступающій передъ нами настоящимъ представителемъ имперіи. Уже то обстоятельство, что Бейль единственный изъ великихъ писателей 1830 г., который пережилъ, вмст съ тмъ, и эпоху имперіи, указываетъ ему выдающееся положеніе въ романтической групп. Этотъ человкъ, находившійся въ сраженіяхъ при Маренго и ен, присутствовавшій при възд въ Миланъ и Берлинъ, принимавшій участіе въ поход въ Россію, бывшій очевидцемъ пожара Москвы,— единственный писатель, сочиненія котораго вполн и всецло коренятся въ наполеоновской почв. Онъ одинъ изъ всей группы разговаривалъ съ Наполеономъ, онъ одинъ могъ похвалиться знакомствомъ съ Байрономъ. Онъ только на годъ моложе Подье, но, какъ предвозвстникъ, этотъ послдній былъ только герольдомъ, трубные звуки котораго тревожили и пробуждали, тогда какъ Бейль былъ рыцаремъ съ копьемъ и знаменемъ, однимъ изъ улановъ, которые совсмъ одни овладваютъ городомъ. Въ умственной жизни Нодье французская революція была точкой, въ которой сосредоточивались его умственные лучи, она царила у него надо всмъ: онъ неустанно изображалъ ея руководящихъ дятелей, ея жертвы, ея темничную жизнь, ея заговоры, ея тайныя общества, въ умственной жизни Бейля двигательнымъ принципомъ были побдное шествіе и паденіе Наполеона.

Мари-Генрихъ Бейль родился въ Гренобл 23 января 1789 г. Его семья принадлежала къ высшей буржуазіи, къ адвокатскому сословію. Восьми лтъ онъ уже лишился матери, эта потеря глубоко поразила его, его мысли возвращались къ ней постоянно. Отецъ былъ скрытенъ и мало занимался своими дтьми, онъ обращался съ ними крайне строго и предоставилъ ихъ воспитаніе бднымъ священникамъ, которыхъ сынъ его презиралъ, какъ тирановъ и лицемровъ. Рано возникло между Генрихомъ и его отцомъ чувство ненависти, никогда не угасавшее совершенно. Въ дом его дда съ материнской стороны, въ высшей степени образованнаго доктора, мальчику выпадало на долю все, что было хорошаго въ его дтств, тмъ не мене, суровые воспитательные принципы отца такъ строго примнялись на дл, что на четырнадцатомъ году Генрихъ былъ знакомъ только съ однимъ или двумя дтьми своего возраста. Этотъ мальчикъ, въ которомъ лежали зародыши глубочайшей оригинальности, въ характер котораго основною чертой была упорная самостоятельность, съ темпераментомъ, таившимъ въ себ горячую, жаждавшую необыкновенныхъ длъ, энергію и рано пробудившуюся пламенную чувственность, которая стремилась пробиться наружу,— былъ подчиненъ такому сильному, постоянному и безусловному воспитательному гнету, что необходимымъ результатомъ его должно было явиться самое страстное внутреннее возмущеніе. Такъ какъ аббаты, жившіе во время революціи въ вчномъ страх и вчно трепетавшіе ея послдствій, прилагали вс усилія къ тому, чтобы воспитать мальчика католикомъ и роялистомъ, то, по естественному, неизбжному противорчію, юноша сталъ во враждебное отношеніе къ этимъ ученіямъ, и изъ него выработался бонапартистъ и, въ то же время, свободный мыслитель въ самомъ смломъ значеніи этого слова. Непрерывный раздоръ между волей его родныхъ и его собственными желаніями породилъ въ немъ, кром того, такую подозрительность, такое глубокое недовріе къ людямъ, что его уже нельзя было искоренить изъ его характера, къ опасенію, что другіе изъ своекорыстныхъ видовъ будутъ издваться надъ нимъ и его обманывать, вскор присоединилась боязнь самообмана, и изъ этого возникла привычка быть постоянно на-сторож, держать себя подъ собственнымъ контролемъ. Въ его натур были свойства, находившія себ объясненіе въ характер провинціи, въ которой онъ родился, и гд, какъ то доказано, его семья поселилась нсколько сотъ лтъ тому назадъ. Обитатели Дофине живы, упрямы, склонны къ резонерству, въ нихъ такъ же мало сходства съ провансальцами на юг, какъ и съ парижанами на свер. Провансалецъ шумно и многорчиво выражаетъ свои чувства, онъ проклинаетъ и бранится, когда разсерженъ или оскорбленъ, парижанинъ вжливъ, остроуменъ, поверхностенъ,— онъ хочетъ блистать. Характеры въ Дофине обнаруживаютъ выдающееся упорство, они отличаются глубиной и, въ то же время, скрытностью, они не забываютъ нанесеннаго имъ оскорбленія и мстятъ за него, когда наступитъ время, но никогда не разражаются они бранными словами. Въ семь Бейлей господствовало убжденіе, что родъ ихъ съ материнской стороны происходилъ изъ Италіи. Мать Бейля читала Данте и Аріоста въ подлинник, что было въ то время совсмъ необычно для провинціалки. Быть можетъ, этимъ объясняется его собственное горячее пристрастіе ко всему итальянскому. Впрочемъ, Дофине былъ, какъ извстно, до 1349 г. независимымъ отъ Франціи и по ходу своей политики на половину итальянскимъ государствомъ. Кром того, Бейль воображалъ, что Людовикъ XI, управлявшій нсколько лтъ этою провинціей въ качеств дофина, сообщилъ ея жителямъ частичку своего предусмотрительнаго генія, постоянно остерегавшагося чужаго вліянія. Какъ ни мало вроятно это предположеніе, для него оно все же является характеристичнымъ.

Благодаря вліянію окружающихъ, та черта недоврія, которую Генрихъ Бейль воспринялъ въ родительскомъ дом, слишкомъ рано получила въ душ его еще боле глубокій отпечатокъ. Когда онъ достигъ, наконецъ, такъ давно желанной свободы, то-есть когда поступилъ въ школу, какъ и другія дти, то потерплъ великое разочарованіе. Сильный, коренастый мальчикъ, съ живымъ взглядомъ и выразительною физіономіей, получившій въ школ за свою твердую походку, крпкое тлосложеніе и круглую геркулесовскую голову прозвище ‘Странствующая башня’, быль энтузіастомъ, несмотря на ироническую складку вокругъ рта. Въ своихъ школьныхъ товарищахъ онъ нашелъ не веселыхъ, привтливыхъ, великодушныхъ пріятелей, какими онъ ихъ представлялъ себ, а толпу крайне эгоистичныхъ повсъ. ‘Это разочарованіе,— говорилъ онъ, разсказывая однажды объ этомъ своему другу Коломбу,— повторялось въ теченіе всей моей жизни. И мн,— продолжалъ онъ,— не посчастливилось у моихъ товарищей, теперь я понимаю, что въ моей натур было тогда замтно очень забавное смшеніе высокомрія и стремленія къ удовольствію. Я противупоставлялъ самому рзкому эгоизму другихъ мальчиковъ свои испанско-благородныя понятія о чести и, тмъ не мене, былъ близокъ къ отчаянію, когда они играли вмст, оставивъ меня одного’. Сравните эти слова съ горькимъ разочарованіемъ молодаго Фабриція (въ La Chartreuse de Parme, 1839), который во время битвы при Ватерлоо проситъ у встртившихся ему солдатъ куска хлба и долженъ удовольствоваться грубою остротой: ‘Эти жестокія слова и послдовавшій за ними всеобщій хохотъ произвели гнетущее впечатлніе на Фабриція. 1 такъ, война не была тмъ возвышеннымъ, общимъ полетомъ душъ, любящихъ славу боле всего, какъ онъ воображалъ ее по прокламаціямъ Наполеона!’ Легко можно представить себ, какія воспоминанія о подобныхъ дикихъ взрывахъ животнаго эгоизма накопились у Бейля въ продолженіе похода, очевидно, что изъ нихъ сложились приключенія его Фабриція. Съ самаго начала онъ составилъ себ слишкомъ идеальное понятіе о чувств товарищества, какъ между школьниками, такъ поздне и между солдатами.

Около 1798 г. онъ со страстью предался изученію математики и, какъ онъ говорилъ своимъ друзьямъ, по той знаменательной причин, что, ненавидя лицемріе, онъ умлъ открывать его во всякой наук, тогда какъ въ математик считалъ его невозможнымъ. Вроятно, его прилежанію отчасти способствовала лучезарная слава, исходившая въ это самое время отъ молодого французскаго генерала въ Италіи, котораго математика и артиллерійская наука вели отъ побды къ побд и отъ торжества къ торжеству.

Окончивъ курсъ, онъ прибылъ въ Парижъ 10 ноября 1799 г., какъ разъ на другой день посл 18 брюмера. У него было рекомендательное письмо къ семь Дарю, бывшей въ родств съ его родителями. Пьеръ Дарю, назначенный посл государственнаго переворота военнымъ генеральнымъ секретаремъ и инспекторомъ при смотрахъ, опредлилъ Бейля на службу въ своемъ министерств. Мн думается, что должность, занимаемая Юліаномъ при граф de la Mole (въ Rouge et Noir), представляетъ воспоминаніе объ этомъ положеніи волонтера подъ начальствомъ Дарю. Коломбъ разсказываетъ, что Бейль, на первыхъ дняхъ, когда Дарю диктовалъ ему письмо, въ разсянности написалъ ‘cela’ черезъ два ‘l’ и получилъ, хотя шутливое, но, тмъ не мене, унизительное наставленіе, та же самая черта находится и въ роман. Несмотря на это, Дарю былъ, очевидно, гораздо боле деликатнымъ и любезнымъ покровителемъ, нежели графъ de la Mole, такъ какъ съ начала до конца онъ оставался врнымъ помощникомъ своего протеже. Игрою судьбы, этотъ человкъ, при своихъ замчательныхъ способностяхъ къ военной администраціи, обладавшій выдающимся литературнымъ талантомъ, своимъ переводомъ Горація и историческою прозой свидтельствующій съ хорошей стороны о литературномъ стил имперіи, для литераторовъ которой онъ вообще сдлался нкотораго рода центромъ,— этотъ человкъ, во всхъ своихъ походахъ, имлъ ближайшимъ своимъ сотрудникомъ одного изъ піонеровъ слдующаго литературнаго періода, не подозрвая, конечно, дарованія своего подчиненнаго, котораго этотъ послдній еще самъ не сознавалъ вполн.

Когда Дарю и его младшій братъ, при военномъ министерств Карно, во время достопамятнаго итальянскаго похода 1800 г., получили приказаніе присоединиться къ арміи въ Италіи, они оба предложили Генриху Бейлю встртиться тамъ съ ними, не имя, однако, возможности общать ему какую-нибудь опредленную должность. Семнадцатилтній юноша, при своемъ одинаково энергическомъ, какъ и поэтическомъ темперамент, мечтавшій только о подвигахъ, бредившій первымъ консуломъ, не заставилъ повторять себ этого. Онъ уложилъ въ чемоданъ двадцать томовъ оригинальныхъ авторовъ, похалъ въ Женеву, тамъ, никогда раньше не учившись верховой зд, слъ на лошадь, которая за болзнью была оставлена Дарю и снова стала годною, и 22 мая, двумя днями поздне Наполеона, съ большими затрудненіями перехалъ чрезъ С. Бернаръ. Въ первыхъ числахъ іюня онъ достигъ Милана, города, гд онъ долженъ былъ, наконецъ, узнать радость жизни,— города, играющаго такую постоянную и значительную роль въ круг его идей. Онъ былъ свидтелемъ бури ликованія и восторга, съ которыми привтствовали въ Верхней Италіи сверженіе австрійскаго ига, 4 іюня онъ участвовалъ, въ качеств волонтера, въ битв при Маренго. Прослуживъ нсколько мсяцевъ въ интендантств, онъ поступилъ, какъ извщаетъ объ этомъ читателя комическое примчаніе къ 5-й глав Rouge et Noir, вахмистромъ въ шестой драгунскій полкъ, былъ назначенъ при Романего подпоручикомъ и въ этомъ чин вскор посл того прикомандированъ адъютантомъ къ генералу Мишо. Во всхъ слдовавшихъ затмъ сраженіяхъ, особенно при Кастельфранко, онъ отличался какъ храбростью, такъ и усердіемъ, съ которымъ выполнялъ возлагаемыя на него порученія. Кто хочетъ имть точную картину чувствъ, наполнявшихъ юнаго Бейля, когда онъ присутствовалъ при битв при Маренго, тотъ пусть представитъ себ дтски-восторженное и героическое настроеніе Фабриція де-Долго, которое этотъ послдній проявляетъ, какъ свидтель битвы при Ватерлоо. Это изображеніе несомннно обязано долею своего несравненнаго совершенства врной передач ощущеній, пережитыхъ авторомъ. Тотъ періодъ времени, который начинается перездомъ юноши черезъ Альпы и кончается его выходомъ изъ арміи посл Амьенскаго мира, былъ въ воспоминаніи Бейля эпохой полнаго счастія въ его жизни,— эпохой, богатою яркими, романтическими впечатлніями, вмщавшею въ себ отважные поступки, первую дуэль, юношескія любовныя исторіи, поэзію бивуачной и салонной жизни въ прекрасной стран, гд безпечное, наивно-страстное населеніе, которому никакія сомннія не мшали утолять жажду наслажденій, привтствовало чужеземныхъ побдителей, какъ освободителей и героевъ.

Когда, посл этого перваго далекаго путешествія, онъ снова возвратился въ Гренобль, гд все оставалось по-старому, гд его семья благоговла предъ всмъ тмъ, что онъ презиралъ, и ненавидла все то, къ чему онъ относился съ энтузіазмомъ,— горячій юноша, посл различныхъ бурныхъ объясненій, получилъ позволеніе избрать мстомъ своего пребыванія Парижъ. Здсь сталъ онъ изучать Жонтеня, Монтескь и философовъ XVIII столтія, затмъ также Кабаниса и де-Траси, съ этимъ послднимъ онъ, много лтъ спустя, долженъ былъ сблизиться самымъ сердечнымъ образомъ, но къ его Идеологіи уже въ ранней юности питалъ живйшее удивленіе. Кром того, онъ бралъ уроки англійскаго языка.

Эти спокойныя научныя занятія, наполнившія нсколько лтъ, были прерваны комическимъ эпизодомъ. Въ 1805 г., во время пребыванія своего въ родномъ город, Бейль влюбился въ молодую, хорошенькую актрису и, зная, что на любовь его отвчаютъ взаимностью, и не желая жить въ разлук съ своею красавицей, которая вскор посл того была ангажирована въ Марсель, онъ не придумалъ никакого другаго средства отправиться туда за нею, кром слдующаго: поступить прикащикомъ въ тамошнюю большую торговлю колоніальными товарами. Въ теченіе одного года, пока продолжалась его страсть, онъ чувствовалъ себя вполн счастливымъ на своемъ конторскомъ стул, но когда актриса внезапно вышла замужъ за какого-то русскаго, Бейль возвратился въ Парижъ и принялъ предложеніе Марціала Дарю, звавшаго его къ себ въ армію. Онъ только что вновь углубился въ свои литературные труды, но все же послдовалъ этому приглашенію, онъ былъ свидтелемъ битвы при ен и торжественнаго възда Наполеона въ Берлинъ. Назначенный интендантомъ императорскихъ помстій въ Брауншвейг, онъ, въ продолженіе слдующихъ двухъ лтъ, воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ выучиться нсколько по-нмецки и познакомиться съ нмецкою литературой, вообще же онъ отличился своимъ служебнымъ рвеніемъ. Онъ долженъ былъ назначить контрибуцію въ пять милліоновъ, но, вмсто этого, онъ назначилъ семь: это называлось въ то время имть ‘le feu sacr’. Когда императоръ услыхалъ объ этомъ, онъ спросилъ, какой аудиторъ это сдлалъ, и сказалъ: ‘Онъ хорошо поступилъ’: Впрочемъ, Бейль снискалъ уваженіе и другимъ, боле симпатичнымъ образомъ. Въ 1809 году онъ былъ оставленъ съ провіантомъ и больными въ маленькомъ нмецкомъ городк, населеніе котораго, какъ скоро гарнизонъ выступилъ, ударило въ набатъ, чтобъ ограбить магазины и напасть на лазаретъ. Офицеры потеряли голову, но Бейль приказалъ вооружить выздоравливающихъ, раненыхъ и больныхъ,— всхъ, кто могъ встать съ постели,— поставилъ наимене способныхъ носить оружіе часовыми къ окнамъ, которыя веллъ превратить въ бойницы, а съ остальными сдлалъ вылазку, разсявшую мятежниковъ.

Онъ послдовалъ за арміей въ Вну, гд его услугами воспользовались при переговорахъ, предшествовавшихъ бракосочетанію Наполеона съ Маріей-Луизой, назначенный инспекторомъ казенныхъ движимостей и зданій, онъ получилъ доступъ ко двору и былъ представленъ императриц.

Посл вторичнаго пребыванія въ Милан, ему было дано въ 1812 г. позволеніе участвовать въ поход противъ Россіи. Уже въ прежнихъ кампаніяхъ онъ боле чмъ удовлетворилъ своей жажд приключеній, онъ испытывалъ скорбь и отвращеніе при вид множества труповъ, и часто, когда колеса его экипажа прорзывали внутренности павшихъ, ощущалъ потребность оторваться отъ этихъ ужасовъ, переселившись въ міръ фантазіи, и писалъ домой о присылк поэтическихъ произведеній. Но война постоянно манила его съизнова. Мы видимъ, какъ онъ, внесшій поздне въ свои сочиненія такое тонкое и глубокое наблюденіе психологіи народовъ, изучалъ при переход великой арміи черезъ Нманъ физіономію и темпераментъ различныхъ расъ, изъ которыхъ она состояла. Мы чувствуемъ, къ какимъ интереснйшимъ и плодотворнйшимъ результатамъ должны были привести будущаго писателя участіе въ подобномъ поход и зрлище подобнаго войска. Тмъ не мене, уже въ Смоленск съ него было достаточно. Онъ пишетъ оттуда: ‘Какъ человкъ, однако, измняется! Жажда зрлищъ, которую я испытывалъ въ прежнее время, совершенно удовлетворена, съ тхъ поръ, когда я видлъ Миланъ и Италію, все меня отталкиваетъ своею неуклюжестью. Повришь ли ты, что безъ всякой личной причины я иногда готовъ проливать слезы. въ этомъ океан варварства ни одного тона, который находилъ бы отзвукъ въ моей душ! Все грубо, грязно, вонюче, въ буквальномъ и аллегорическомъ смысл. Мн въ крайнемъ случа осталось маленькое удовольствіе — заставить немножко поиграть на разстроенныхъ клавикордахъ человка, который столько же музыкантъ, сколько я католикъ. Честолюбіе не иметъ уже власти надо мной, прекраснйшая орденская лента не показалась бы мн вознагражденіемъ за то, что я претерпваю. Высоты, гд обитаетъ мой духъ, гд онъ въ прекрасномъ климат сочиняетъ книги, слушаетъ Чимарозу и любитъ Анджелу, — я представляю себ прелестными холмами, вдали отъ нихъ, внизу, въ равнин, лежатъ ядовитыя болота, въ которыя я теперь погрузился… Можешь ты вообразить, что для меня составляетъ большое удовольствіе заниматься оффиціальными документами, касающимися Италіи? Черезъ мои руки прошли два или три итальянскихъ дла, которыя, будучи уже приведены въ порядокъ, все еще наполняютъ мое воображеніе, какъ романъ’.

Постоянно эта двойственность въ его натур! Стремленіе дать пищу фантазіи, соединенное съ жаждою подвиговъ и влеченіемъ видть подвиги, выражается и въ его московскомъ дневник. Во время пожара онъ пишетъ: ‘Огонь быстро приближался къ дому, который мы оставили. Паши экипажи простояли пять или шесть часовъ на бульвар. Утомленный этимъ бездйствіемъ, я пошелъ посмотрть на пожаръ и пробылъ часъ или два у Жуанвиля… мы выпили бутылку вина, и это возстановило наши силы. Я прочелъ нсколько строкъ Paul et Virginie въ англійскомъ перевод, отчасти возвратившихъ меня къ духовной жизни среди всеобщей дикости’.

На время ужаснаго отступленія изъ Россіи Бейль былъ назначенъ генералъ-директоромъ, на обязанности котораго лежали заботы о продовольствіи трехъ мстъ — Минска, Витебска и Могилева, онъ выказалъ особенныя заслуги подъ Оршей, доставивъ здсь войску на три дня състные припасы, единственные, которые оно получило между Москвой и Березиной. Хладнокровіе и ршительность, свойственныя ему съ самой ранней юности, не измнили ему и здсь. Часто разсказывалось, какъ онъ, въ одинъ изъ самыхъ злополучныхъ дней, явившись къ своему начальнику Дарю, чисто выбритый и тщательно, одтый, былъ принятъ съ слдующимъ комплиментомъ: ‘Вы храбрый мужчина, г-нъ Бейль, вы и сегодня не позабыли выбраться’.

При этомъ отступленіи онъ все потерялъ: лошадей, экипажи, багажъ, вс деньги, даже т, которыми счелъ нужнымъ запастись на черный день. Передъ его отъздомъ сестра его сняла вс пуговицы съ одного изъ его сюртуковъ, ихъ замнили червонцы по 20 и 40 франковъ, старательно затянутые сукномъ. По возвращеніи его, она спросила, пригодились ли ему эти деньги. Съ большимъ трудомъ онъ припомнилъ, что гд-то близъ Вильны подарилъ кельнеру этотъ самый сюртукъ, такъ какъ считалъ его изношеннымъ. Эта черта показываетъ намъ, насколько Бейль, такой предусмотрительный дипломатъ, былъ забывчивъ, какъ поэтъ.

Онъ снова вступилъ въ свою должность въ Париж. Въ 1813 г. онъ послдовалъ за главною квартирой императора въ Майнцъ, Эрфуртъ, Люценъ, Дрезденъ, онъ былъ сдланъ начальникомъ интендантства въ Шлезвиг, затмъ, вслдствіе ослабвшаго здоровья, онъ нашелъ убжище на озер Комо, въ стран, куда его постоянно влекло, какъ на островъ блаженства. Dolce far niente наполняло здсь т промежутки, которые ему оставляла счастливая любовь. Онъ еще игралъ роль при возвращеніи Наполеона въ 1814 г., но съ паденіемъ Наполеона его карьера во вншнемъ смысл погибла. Онъ лишился всего: должности, доходовъ, общественнаго положенія, надеждъ на будущее, онъ несъ потерю не только безъ жалобъ, но съ веселымъ настроеніемъ, съ равнодушіемъ философа онъ покорился неизбжному и съ этихъ поръ сдлался космополитомъ, любителемъ искусствъ, диллетаитомъ и писателемъ.

Съ 1814 до 1821 года, за исключеніемъ одного единственнаго перерыва въ 1817 г., Бейль жилъ въ своемъ любимомъ Милан. Онъ не покинулъ этого города и во время ста дней, такъ какъ считалъ дло Наполеона проиграннымъ. Питая страстную любовь къ итальянской музык и пнію, онъ проводилъ счастливые вечера въ театр La Scala и встрчалъ въ самыхъ знатныхъ кружкахъ города, въ дом графа Порро, въ театральной лож Лодовико-ди-Бреме поэтовъ Италіи и поборниковъ ея свободы: Сильвіо Пеллико, Манцоеи и др., кром того, онъ познакомился съ знаменитыми путешественниками, какъ, напримръ, Байрономъ, г-жею Сталь, Вильгельмомъ Шлегелемъ,— вообще, съ цлымъ рядомъ самыхъ выдающихся личностей англіи и Германіи. Онъ былъ внезапно вырванъ изъ многолтнихъ любовныхъ узъ, дававшихъ ему возможность, при его способности чувствовать счастіе, вполн наслаждаться имъ, когда лтомъ 1821 г. совершенно, впрочемъ, неосновательное подозрніе австрійской полиціи, считавшей его карбонаріемъ, заставило его, сломя голову, бжать изъ города.

Онъ прибылъ въ Парижъ совсмъ уничтоженный, разлука съ столь дорогою ему женщиной потрясла его до самой глубины души. Подъ этимъ подавляющимъ впечатлніемъ онъ началъ писать свою знаменитую книгу: De l’amour. До тхъ поръ онъ издалъ только біографіи Гайдна и Моцарта, бывшія, впрочемъ, простою разработкой итальянскихъ и нмецкихъ сочиненій, какъ и его Histoire de la peinture en Italie, посвященная имъ въ смиренно-гордыхъ выраженіяхъ узнику на остров св. Елены. Ни одна изъ этихъ книгъ не возбудила ни малйшаго вниманія, послдняя пріобрла, однако же, благоволеніе и дружбу философа де-Траси.

Вначал Бейль чувствовалъ себя въ Париж совершенно одинокимъ: одни изъ его друзей, составлявшихъ кругъ его знакомства во времена имперіи, были изгнаны изъ столицы, другіе, благодаря своему низкопоклонству передъ новыми властителями, лишились его уваженія. Но у де-Траси онъ встртилъ цвтъ тогдашняго лучшаго общества: Лафайэтта, графа Сепора, Беижамена Констана, между тмъ какъ одновременно, въ дом знаменитой пвицы Джіудитты Паста и въ нкоторыхъ другихъ подобныхъ салонахъ, онъ сходился съ подростающимъ поколніемъ писателей, съ такими людьми, какъ Мериме, Жакмонъ и др. Съ 1821—30 гг., за исключеніемъ нсколькихъ поздокъ въ Англію и Италію, Бейль постоянно жилъ въ Париж, съ 1830 г. до своей смерти онъ снова былъ чиновникомъ, обладателемъ нкотораго рода синекуры въ званіи консула, сперва въ продолженіе одного года въ Тріест, гд ему было не по себ, затмъ все остальное время въ Италіи, въ Чивита-Веккіи. Пребываніе въ этомъ город почти равнялось пребыванію въ близъ лежащемъ Рим. Здсь жилъ онъ подъ небомъ, которое всегда любилъ, и среди народа, которому отдавалъ предпочтеніе предъ всми другими, но безмрно скучалъ въ своемъ уединеніи и бездйствіи. Во всякомъ случа, онъ былъ всегда любезнымъ и чрезвычайно свдущимъ чичероне для тхъ соотечественниковъ своихъ, которые посщали его и ему нравились, но онъ постоянно мечталъ о возвращеніи въ Парижъ, хотя, какъ бывшій солдатъ, врный еще завтамъ имперіи, не считалъ уже себя французомъ съ тхъ поръ, какъ правительство Людовика-Филиппа безъ всякой попытки къ борьб уступило Европ по восточному вопросу. Послдніе годы своей жизни онъ прихварывалъ. Онъ умеръ внезапно отъ удара во время отпуска въ Париж въ март 1842 г. {Согласно его вол, выраженной имъ въ завщаніи и доказывающей, какую притягательную силу имли для него до самой смерти воспоминанія о Милан, на его надгробномъ памятник на Монмартрскомъ кладбищ была сдлана слдующая надпись:

Arrigo Beyle
Milanese
Scrisse
Am
Visse
Ann. LIX М. II
Mori il XXIII Marzo
MDCCCXLII.}.

II.

Генрихъ Бейль, безъ сомннія, одинъ изъ самыхъ многостороннихъ умовъ того богатаго періода. Всего рзче отличаетъ его отъ окружавшихъ его французскихъ романтиковъ та основная черта, что онъ происходитъ по прямой линіи отъ XVIII столтія, въ особенности отъ его строго-раціональной и сенсуальной философіи, такъ что никогда, ни въ одинъ, хотя бы самый короткій, юношескій или переходный періодъ, не было въ душ его ни искры обычнаго романтическаго благоговнія къ религіознымъ традиціямъ, съ ршительностью, не покидающей его положительно ни въ чемъ въ теченіе всей его жизни, онъ является философскимъ противникомъ всего, что въ томъ великомъ романтическомъ движеніи называлось реакціей противъ духа XVIII столтія. Никогда не поддавался онъ ни малйшему вліянію Шатобріана или г-жи Сталь, онъ не былъ ни колористомъ, какъ первый, ни краснорчивъ, какъ послдняя, точно также никакого воздйствія не имли на него Андре Шенье, Гюго и Ламартинъ. Ему недоставало пониманія метрики, онъ не былъ ни лириченъ, ни патетиченъ, его романтическіе образцы не принадлежали его отечеству. Его преданность философамъ Кондильяку и Гельвецію, къ которымъ романтики всхъ странъ относились съ такимъ пренебреженіемъ, осталась неизмнною,— боле того, непоколебимою даже въ то время, когда надъ ними тяготлъ всеобщій обвинительный приговоръ.

Какъ философъ-моралистъ (а также и какъ частный человкъ), онъ былъ вполн опредлявшимся эпикурейцемъ. Онъ не признавалъ иной побудительной причины для дйствія, кром эгоизма, то-есть стремленія къ удовольствію и боязни страданія, и, по его воззрнію, ни для этого, ни для такъ называемыхъ геройскихъ поступковъ не требовалось иного объясненія, такъ какъ боязни самопрезрнія, т.-е. боязни зла, достаточно, чтобы человкъ бросился въ воду, съ цлью спасти этимъ другаго. Подъ добродтельными поступками- онъ разуметъ такіе, которые затруднительны для того, кто ихъ совершаетъ, но полезны для другихъ.

Онъ былъ психологъ до мозга костей и исключительно психологъ, какъ наблюдательный туристъ, какъ изслдователь древнихъ лтописей, какъ авторъ романовъ и повстей — всегда только психологъ. Человческая душа была предметомъ его постоянныхъ изученій, онъ одинъ изъ первыхъ современныхъ писателей, для которыхъ исторія, какъ паука, ограничивается психологическою проблемой. Но, въ силу его морали о счастіи, наука о человк была для Бейля наукой о счастіи. Счастіе составляло центръ, вокругъ котораго вращались вс его мысли. Подъ именемъ характера онъ понималъ вошедшій въ привычку у человка способъ отыскивать счастіе, и если онъ отдавалъ преимущество итальянской рас предъ всми другими, то потому, что итальянцы и итальянки, какъ ему казалось, идутъ самымъ врнымъ и прямымъ путемъ на встрчу счастію.

Самостоятельный, оригинальный и страстный, онъ ставилъ первымъ условіемъ счастія, чтобы каждый оставался самимъ собою и разсчитывалъ на одного себя. Въ его сочиненіяхъ раздается въ многочисленныхъ варіантахъ призывъ къ читателю: ‘Не полагайся ни на кого! Врь только тому, что ты видлъ, не питай восторженнаго удивленія къ чему-либо, что не доставляетъ удовольствія теб самому, знай заране, что твоему ближнему выгодно лгать!’ До безконечности повторяемый имъ упрекъ французамъ состоитъ въ томъ, что они слишкомъ тщеславны, чтобы познать радость, или, скоре, что они не воспріимчивы ни къ какимъ высшимъ наслажденіямъ, кром наслажденій тщеславія, которымъ онъ съ своей стороны не придавалъ почти никакого значенія. По его мннію, французъ постоянно прибгаетъ къ сравненію съ своимъ сосдомъ, чтобы сказать, чувствуетъ ли онъ самъ удовольствіе, счастливъ ли онъ и т. д. Онъ не осмливается ршить этотъ вопросъ самостоятельно. Боязнь не походить на другихъ, боязнь того, что сказали бы другіе, по мннію Бейля, господствующее чувство во Франціи. Въ противуположность этому, самъ онъ, не довольствуясь своею врожденною оригинальностью, всегда питалъ опасеніе показаться похожимъ на другихъ,— черта, вовлекавшая его въ странности и аффектацію. Онъ, постоянно издвавшійся надъ уваженіемъ къ взглядамъ окружающихъ, любившій и прославлявшій чистосердечіе, самоотверженіе, искренность и наивность, постоянно былъ занятъ изученіемъ самого себя и наблюденіемъ надъ собою. Обязанности, исполненіе которыхъ онъ себ предписывалъ, всегда клонились къ тому, чтобы поступить наперекоръ другому или отмстить за какое-нибудь мнимое оскорбленіе. Мысль, что сказалъ и сдлалъ бы ближній, мучила его такъ же сильно, какъ и самаго ничтожнаго буржуа, съ тою только разницей, что вниманіе Бейля было направлено на то, чтобъ избжать подражанія. Онъ всегда стремился длать противуположное тому, что нравилось ближнему. Въ этой вчной оппозиціи мщанству заключается нчто чисто-романтическое. Не мене романтична и та черта, что этотъ человкъ, постоянно проповдывавшій естественность и самобытность, сохранилъ въ теченіе всей своей жизни страсть скрываться, замаскировываться и вводить другихъ въ заблужденіе, затемняя свои личныя наблюденія и собственные взгляды цлою массой обиняковъ и мистификацій.

Жизнь его съ самаго начала протекала въ глубокомъ внутреннемъ одиночеств. Его чувства, бившія обильнымъ ключомъ, были насильственно отведены къ своему истоку. Печальныя впечатлнія его дтства преждевременно заставили его считать себя непохожимъ на всхъ другихъ и, вмст съ тмъ, конечно, обратили его вниманіе на его собственное превосходство, но такимъ образомъ, что онъ самъ опредлялъ свои преимущества какъ несходство съ другими {Въ письм отъ 16 іюля 1813 г. значатся: ‘Если такъ называемое превосходство заключается только въ нсколькихъ незначительныхъ степеняхъ, оно длаетъ любезнымъ и побуждаетъ другихъ людей слдовать за нами, см., наприм., Фонтенеля. Если оно сильне, то прерываетъ всякія отношенія между людьми и тобою. Это несчастное положеніе, въ которомъ находится превосходящій другихъ своими способностями, или, лучше сказать, непохожій на другихъ человкъ. Окружающіе ничмъ не могутъ способствовать его счастію, похвала такихъ людей вскор мн опротивла бы, а ихъ критика была бы мн невыносима’.

Подобно этому въ 4-й глав La Chartreuse de Parme говорится: ‘Товарищи нашли Фабриція очень непохожимъ на нихъ самихъ, что ихъ оттолкнуло отъ него, онъ же, наоборотъ, почувствовалъ къ нимъ сильную пріязнь’.}. Онъ сознавалъ, что, будучи не похожъ на другихъ, онъ не можетъ разсчитывать на всеобщую симпатію, какъ и на всеобщее пониманіе. Отсюда его желаніе, какъ писателя, имть возможность писать на язык, который понимали бы только нкоторые избранные (une langue sacre), отсюда также его желаніе найти одного единственнаго читателя, отдльно стоящаго ко всякомъ значеніи этого слова {Un lecteur unique, unique dans tous les sens.}, отсюда, наконецъ, его прибавленіе къ La Chartreuse de Parme: To the happy few. Изъ этого источника происходило и его влеченіе къ извстности. Онъ не только издавалъ вс свои произведенія подъ псевдонимомъ — за однимъ единственнымъ исключеніемъ подъ псевдонимомъ де-Стендаль (вроятно, по городу Стендаль въ Пруссіи, мсту рожденія Винкельмана),— во многихъ изъ нихъ (наприм., въ De l’amour) авторъ выступаетъ, кром того, подъ множествомъ различныхъ псевдонимовъ. Всякое мнніе, въ которомъ онъ неохотно признается, всякій анекдотъ, дающій возможность заглянуть въ его частную жизнь, неизбжно приписываются то Альберику, то Лизіо, то ‘любезному полковнику такому-то’. Въ своихъ сочиненіяхъ Бейль присвоилъ себ столько же разнообразныхъ занятій, сколько именъ: то онъ кавалерійскій офицеръ, то торговецъ желзомъ, то таможенный чиновникъ, то коммивояжръ, онъ выступаетъ то мужчиной, то женщиной, поперемнно дворяниномъ или буржуа, англичаниномъ или итальянцемъ. Всего пріятне было бы ему писать шифрованными знаками для посвященныхъ. Въ этой страсти наводить на ложный слдъ, очевидно, таилась доля секретничанья, свойственнаго дипломатамъ, къ этому присоединялось опасеніе полиціи, доходящее въ его частной переписк почти до маніи преслдованія. Въ молодости онъ познакомился какъ съ наполеоновскою, такъ и съ австрійскою полиціей, и воображенію его постоянно представлялось, что его письма перехватываютъ и вскрываютъ. Поэтому онъ почти никогда не подписывалъ частныхъ писемъ своимъ именемъ. Я нахожу въ его корреспонденціи боле 70-ти псевдонимныхъ подписей, начиная самыми странными и кончая самыми обыкновенными именами: Коникфиль, Арнульфъ II, Д. де-Зейсель, Шопенъ д’Орнонвиль, Торичелли, Франсуа Дюранъ и т. д., онъ называетъ себя то ‘Капитаномъ’, то ‘Маркизомъ’, то ‘Инженеромъ’, подписывается то своимъ возрастомъ, то улицей и нумеромъ дома. Гренобль онъ называетъ ‘Cularo’, Чивита-Веккію ‘Abeille’. Его забавляетъ присоединять къ своему имени вымышленное названіе мстности, какъ, наприм., Теодоръ Бернаръ (du Rhne), боле того, онъ подписываетъ даже оффиціальное предложеніе іюльскому правительству по поводу новаго герба для Франціи слдующимъ образомъ:

Olagnier,
De Voiron (Is&egrave,re).

Ему доставляло такое наслажденіе длаться неузнаваемымъ или маскироваться, что изреченіе ‘odi profanum vulgus et arceo’ можетъ служить выраженіемъ того, что лично для него было условіемъ счастія. Въ чемъ же для него заключалось самое счастіе?

Очевидно, прежде всего въ отважныхъ поступкахъ и въ страстной любви. Ужасъ, съ которымъ человкъ, увлекаясь дломъ или личностью, подвергаетъ опасности свою жизнь, трепетъ, въ который приводитъ душу счастливая любовь, были для него высочайшими моментами человческой жизни. Говоря о Милан въ своемъ введеніи къ La Chartreuse, онъ очень характеристично замчаетъ: ‘Выступленіе послдняго австрійскаго полка обозначало ниспроверженіе старыхъ идей, не дорожить жизнью входило въ моду. Теперь увидали, что для того, чтобы сдлаться счастливымъ посл нсколькихъ столтій лицемрія и пошлости, необходимо было любить что-нибудь дйствительною страстью и умть рисковать жизнью, когда этого требовала минута’.

Об страсти: любовь къ войн и любовь къ женщин были у Бейля лишь двумя проявленіями одной и той же основной страсти, любви къ тому, что онъ обыкновенно называлъ ‘le divin imprvu’, божественною непредвиднностью,— этой страсти, въ которой онъ вполн является поэтомъ. Насколько война, въ особенности такъ, какъ велъ ее Наполеонъ, отвчала этому влеченію, для этого не требуется никакихъ поясненій, насколько Италія, въ особенности итальянскія женщины, давали ему удовлетвореніе, это явствуетъ изъ собственныхъ словъ Бейля. Въ письм изъ Милана отъ 4 сентября 1820 г. онъ говоритъ: ‘Посл пятнадцатилтняго пребыванія въ Париж ничто въ мір не возбуждаетъ во мн такъ мало интереса, какъ красивая француженка. Мое отвращеніе къ вульгарному и аффектированному часто выводитъ меня даже за предлы простаго равнодушія. Какъ скоро я встрчаюсь съ молодою француженкой, особенно же, если она, къ несчастію, благовоспитана, я мгновенно вспоминаю родительскій домъ и своихъ сестеръ, я предвижу вс движенія этой дамы до самаго неуловимаго оттнка ея мыслей. Поэтому мн больше нравится дурное общество, такъ какъ въ немъ можно найти больше неожиданнаго возбужденія. Насколько себя знаю, это та струна души моей, которую привели въ колебаніе люди и вещи въ Италіи, главнымъ же образомъ женщины. Можно вообразить себ мой восторгъ, когда я сдлалъ въ Италіи открытіе, котораго ни одинъ путешественникъ не предвосхитилъ у меня своими разсказами, что тамъ именно въ въ высшемъ обществ и представляются, въ большинств случаевъ, неожиданности. Только недостатокъ въ деньгахъ или чистая невозможность препятствуютъ этимъ замчательнымъ умамъ (геніямъ, говоритъ Бейль) слдовать ихъ вдохновенію, если еще встрчаются предразсудки, то въ низшихъ классахъ’.

И такъ, другими словами, что Бейль любитъ боле всего, это энергію въ дйствіяхъ и чувствахъ,— энергію, является ли она какъ геніальная, непреодолимая стойкость полководца, или какъ безпредльная нжность женщины. Поэтому онъ, холодный, сухой насмшникъ, окружаетъ настоящимъ культомъ Наполеона {Въ одномъ (не отосланномъ) письм къ Байрону онъ прямо говоритъ. ‘le hros que j’ai ador’. А въ письм отъ 10 іюля 1818 т. онъ пишетъ, вроятно, употребляя единственный лирическій оборотъ, встрчающійся въ его двадцати томахъ: ‘О св. Елена, отнын столь знаменитая скала! Ты тотъ утесъ, о который сокрушилась честь Англіи!’ Онъ напоминаетъ здсь чистыхъ лириковъ, какъ Гюго и Гейне.}, поэтому любитъ онъ жительницу Милана, поэтому, какъ писатель, онъ понимаетъ и изображаетъ пятнадцатое и шестнадцатое столтія въ Италіи гораздо лучше, чмъ настоящее время. Его долго занималъ характерный планъ написать Исторію энергіи въ Италіи, и можно сказать, что его итальянскія хроники, представляющія подражаніе древнимъ рукописямъ, ихъ разработку или поэтическую передлку, заключаютъ въ себ психологію итальянской энергіи.

Довольно одного намека, чтобы показать, что та же самая любовь къ непредвиднному, которая побудила его идти на войну, поздне, когда періодъ войнъ закончился, сдлала его путешественникомъ, эмигрантомъ, космополитомъ. Получивъ однажды приказъ къ путешествію и неохотно повинуясь ему, такъ какъ нжныя узы удерживали его на мст, онъ упоминаетъ очень опредленно въ письм объ удовольствіи, которое онъ, тмъ не мене, испытываетъ, ‘какъ только рчь заходитъ о путешествіи, о томъ, что предстоитъ увидть что-нибудь новое’. И точно такъ же очевидно, что то же стремленіе къ непредвиднному, то-есть оригинальному и самобытному, въ боле глубокомъ смысл — геніальному, которое влекло его къ женщинамъ, и было причиной того, что онъ любилъ пламенне и нжне, чмъ другіе, что то же стремленіе проявляется въ его страстной любви къ музык и пластическому искусству, сдлавшей его энтузіастомъ, диллетантомъ, чичероне и біографомъ. Онъ любилъ Чимарозу и Корреджіо, Аріоста и Байрона, какъ любятъ женщину. Изучите, наприм., его отношеніе къ Байрону. Передъ свтомъ онъ судилъ о немъ строго и холодно, въ своемъ личномъ знакомств съ Байрономъ онъ держалъ себя гордо, спорилъ съ нимъ о Наполеон и т. д., онъ даже оставилъ безъ отвта заискивающее письмо Байрона, которое этотъ послдній написалъ ему черезъ семь лтъ посл ихъ первой встрчи, потому что ему показалось, что Байронъ (въ своей защит ВальтеръСкотта) обнаружилъ нкоторое лицемріе. Но прочтите, въ какихъ выраженіяхъ, тамъ, гд онъ не считаетъ нужнымъ быть натянутымъ, онъ изображаетъ свои чувства при первой встрч съ Байрономъ: ‘Я былъ тогда влюбленъ въ Лару. Съ перваго мгновенія я увидалъ лорда Байрона уже не такимъ, какимъ онъ былъ въ дйствительности, а какимъ, мн казалось, долженъ быть авторъ Лары. Когда разговоръ въ лож грозилъ прекратиться, г. ди-Бреме попытался заставить меня говорить,, но мн это было ршительно невозможно: я былъ слишкомъ проникнутъ благоговніемъ и нжностью. Еслибъ я осмлился, я поцловалъ бы руку лорда Байрона и залился бы слезами… Полный нжной заботливости, я посовтовалъ ему взять фіакръ’ {Главныя мста у Бейля о лорд Байрон, это — статья Lord Byron en Italie: (Bacine et Shakespeare, p. 261) и Lettres ses amis, I, 273, II, 71.}. И другіе, подобно Бейлю, любили тоже войну и путешествія, женщинъ и искусство, но абсолютная исключительность его и необычайное отраженіе въ немъ духа настоящаго времени выразились въ потребности и способности среди самаго дйствія и самой страсти отдавать себ отчетъ относительно самого себя. Онъ неустанно изслдуетъ и наблюдаетъ свое собственное я, онъ постоянно, такъ сказать, ощупываетъ рукой собственный пульсъ, онъ констатируетъ съ никогда не измняющимъ ему хладнокровіемъ, въ какомъ состояніи онъ находится и по какимъ причинамъ, и изъ его біенія выводитъ цпь общихъ идей. Послдуйте за нимъ въ сраженіе. Во время канонады подъ Бауценомъ онъ записываетъ: ‘Между 12-ю и 8-ми часами мы очень хорошо видимъ все то, что сраженіе позволяетъ видть, т.-е. ничего. Удовольствіе состоитъ въ томъ, что немножко (это ‘немножко’ знаменательно) чувствуешь себя взволнованнымъ отъ увренности, что здсь, на нашихъ глазахъ, происходитъ нчто ужасное. Величественный грохотъ пушекъ много способствуетъ этому впечатлнію,, мн кажется, еслибъ он свистали или же звучали какъ флейты, то душевное волненіе не было бы такъ сильно. Свистъ могъ бы быть такъ-же страшенъ, но въ немъ никогда не было бы такой красоты’.

Или послушайте его, какъ онъ влюбленъ:

‘Возникновеніе любви.

‘Въ душ происходитъ слдующее:

‘1) Восхищеніе.

‘2) Говоришь себ: ‘Какое счастіе было бы поцловать ее, получить отъ нея поцлуй’ и т. д.

‘3) Надежда. Взвшиваешь вс обстоятельства…

‘Даже у самыхъ сдержанныхъ женщинъ увлажняются глаза въ минуту надежды, страсть такъ горяча, наслажденіе такъ сильно, что они выдаютъ себя несомннными признаками.

‘4) Любовь явилась. Любить — значитъ, при вид любимаго предмета, который насъ любитъ, и при прикосновеніи къ нему, ощущать радость, быть радостно взволнованнымъ, воспринимать его всми чувствами и такъ близко, какъ только возможно.

‘5) Начинается первая кристаллизація. Мы находимъ удовлетвореніе въ томъ, что украшаемъ тысячью преимуществъ женщину, въ любви которой мы уврены, съ безконечнымъ наслажденіемъ мы вновь переживаемъ вс отдльные моменты своего счастія… Заставьте проработать сутки голову влюбленнаго, и вы увидите явленіе, подобное слдующему: близъ Зальцбурга бросаютъ сукъ, лишенный листьевъ, внизъ, въ самую скрытую глубину соляной копи, когда, чрезъ два или три мсяца, его снова вынимаютъ, то онъ оказывается покрытымъ блестящими кристаллами: на самыхъ маленькихъ вточкахъ, которыя не толще коготка синицы, образовались безчисленные, повидимому, подвижные, сверкающіе алмазы, и первоначальный сукъ длается отъ этого неузнаваемымъ. То, что я называю кристаллизаціей, это та душевная дятельность, которая во всемъ, что происходитъ, отыскиваетъ новыя преимущества любимаго предмета. Путешественникъ случайно заговорилъ о прохлад въ апельсинныхъ рощахъ Генуи,— какое блаженство наслаждаться этою прохладой вмст съ нею!… Этотъ феноменъ иметъ основаніе въ нашей природ, пробуждающей въ насъ стремленіе къ наслажденію, причемъ кровь приливаетъ къ голов, въ то же время — въ ощущеніи, что наше наслажденіе увеличивается по мр того, какъ мы находимъ новыя совершенства въ любимомъ предмет, и, наконецъ, въ мысли: она моя. Дикарь не идетъ дале простаго восхищенія любимою женщиной. Онъ, конечно, также испытываетъ наслажденіе, но вся его мозговая дятельность направлена на преслдованіе убгающаго отъ него хищнаго звря, на добываніе себ пищи… Хотя, такимъ образомъ, человкъ, одержимый страстью, украшаетъ свою возлюбленную всми преимуществами, его вниманіе все же можетъ быть раздлено, потому что всякое однообразіе, даже полное счастіе, утомляетъ душу. Но тогда наступаетъ слдующее явленіе, которое удерживаетъ вниманіе:

‘6) Возникаетъ сомнніе. Посл того, какъ десять или двнадцать взоровъ, или же рядъ другихъ дйствій, вселили мужество въ любящаго и укрпили его надежду… онъ домогается наружнаго залога для своего счастія. Онъ встрчаетъ равнодушіе, холодность или гнвъ, если высказываетъ слишкомъ большую увренность… Такимъ образомъ, онъ доходитъ до того, что начинаетъ сомнваться въ счастіи, которое общалъ себ. Онъ относится съ большимъ недовріемъ къ тмъ основаніямъ, которыя, казалось, подавали ему надежду. Онъ хочетъ утшиться остальными радостями жизни, но находитъ, что он уже не существуютъ для него. Его охватываетъ ужасъ передъ страшнымъ несчастіемъ и, вмст съ тмъ, влеченіе къ глубокимъ размышленіямъ.

‘7) Вторая кристаллизація. Ея алмазы — это подтвержденіе мысли: она меня любитъ. Каждую четверть часа въ ту ночь, которая слдуетъ за возникновеніемъ сомннія, влюбленный, посл отчаянія нсколькихъ минутъ, говоритъ себ: ‘Да, она любитъ меня’, и открываетъ въ ней новыя совершенства. Но сомнніе вновь овладваетъ имъ, у него захватываетъ дыханіе, и онъ спрашиваетъ себя: ‘Въ самомъ ли дл она любитъ меня?’ И среди этихъ мучительныхъ и сладкихъ соображеній бдный влюбленный живо чувствуетъ: ‘жизнь съ возлюбленной была бы наслажденіемъ, съ которымъ не могло бы сравниться и котораго не могло бы замнить ничто другое на свт’.

Такой тонкій и острый анализъ страсти встрчается не часто. Недаромъ способъ, которымъ Бейль отдаетъ отчетъ о томъ, что происходитъ въ душ подъ вліяніемъ страсти, напомнилъ его лучшимъ критикамъ, Тэну и Бурже, мастерскую третью часть Этики Спинозы: De ajfectibus. Въ этомъ воин, администратор, дипломат и влюбленномъ была значительная доля философа. Онъ стремился разложить каждый феноменъ внутренней жизни на его элементы, взамнъ того, онъ показывалъ связь между идеями и ощущеніями, опредляющими въ совокупной систем способности и характеръ отдльныхъ личностей. Онъ обращалъ такое же вниманіе на различную силу чувствъ, какъ и на ихъ разнообразныя сцпленія и ассоціаціи, онъ искалъ основанія разнообразному отпечатку отдльныхъ характеровъ въ самыхъ глубокихъ національныхъ и климатическихъ причинахъ, онъ набрасывалъ эскизы психологіи расъ. Не преслдуя никогда строго-научнаго метода, онъ имлъ живое стремленіе дйствовать научнымъ образомъ при изученіи душевныхъ настроеній, онъ безпрестанно ощупывалъ точку опоры для числовыхъ опредленій, для мры и вса. Въ одномъ мст онъ изображаетъ посщеніе королемъ маленькаго города, съ торжественною процессіей, съ молебствіемъ и клубами фиміама въ церкви, съ ружейными и пушечными залпами вн ея, и заключаетъ: ‘Крестьяне были преисполнены восхищенія и благочестія, такой день уничтожаетъ вліяніе сотни нумеровъ якобинскихъ газетъ‘. Въ другомъ мст бглый революціонеръ разсказываетъ, какъ возстаніе, во глав котораго онъ стоялъ, потерпло неудачу потому только, что онъ не захотлъ казнить трехъ человкъ и раздлить между своими приверженцами семь или восемь милліоновъ изъ кассы, отъ которой у него былъ ключъ. ‘Кто хочетъ цли, долженъ хотть и средствъ,— возражаетъ герой Бейля.— Еслибъ, вмсто того, чтобы быть пылинкой, я имлъ власть, то я веллъ бы повсить трехъ человкъ, чтобы спасти оюизнъ четверыхъ’ (Rouge et Noirci. I, стр. 105, II, стр. 45).

Очевидно, что для Бейля счастіе боле всего состояло въ ясности. Цль, къ которой онъ постоянно стремился, была въ послдней инстанціи-уясненіе своего внутренняго состоянія и ясное пониманіе механизма человческой души. Онъ былъ того воззрнія, что успхъ, счастливая любовь, счастіе вообще, очищаютъ умъ и изощряютъ разсудокъ., и, наоборотъ, былъ убжденъ, что ничто такъ не способствуетъ несчастію человка, какъ недостатокъ ясности. Въ письм изъ Москвы (1812 г.) онъ очень опредленно пишетъ одному изъ своихъ друзей: ‘Счастіе, которымъ ты теперь обладаешь, необходимо должно привести тебя къ принципамъ чистаго белизма (къ строго-бейлевскимъ принципамъ). Недлю тому назадъ я читалъ Confessions Руссо. Онъ былъ такъ несчастенъ исключительно оттого, что ему недоставало двухъ или трехъ бейлевскихъ принциповъ. Эта манія во всемъ видть обязанности или добродтели сдлала его стиль педантическимъ, его жизнь несчастною. Въ теченіе трехъ недль онъ находится въ дружескихъ отношеніяхъ съ какимъ-нибудь человкомъ: бацъ, обязанности дружбы и т. д. Этотъ человкъ два года спустя уже не думаетъ о немъ, онъ ищетъ и находитъ этому меланхолическое объясненіе. Белизмъ сказалъ бы: ‘Два тла приближаются другъ къ другу, возникаетъ теплота и броженіе, но всякое состояніе такого рода кратковременно, оно остается и есть — нжный цвтокъ, которымъ должно наслаждаться съ упоеніемъ’. Эти слова заключаютъ въ себ долю превосходной жизненной философіи, которая свидтельствовала бы о необычайномъ равновсіи, если бы въ собственной жизни Бейля практика всегда соотвтствовала теоріи. Но хотя природа вложила въ него задатки сильной чувственности, къ цинической грубости которой въ личныхъ отношеніяхъ должны были привыкнуть его знакомые, своимъ цинизмомъ онъ напугалъ Жоржъ-Зандъ, когда она встртилась съ нимъ во время путешествія своего въ Италію съ Мюссе, и хотя, какъ мыслитель, онъ былъ таковъ, какимъ долженъ быть, согласно его требованіямъ, философъ: ясенъ, трезвъ, свободенъ отъ иллюзій,— онъ имлъ обыкновеніе говорить, что положеніе банкира лучшая приготовительная школа для философіи,— все же за своимъ здоровымъ темпераментомъ и сухою логикой онъ скрывалъ художническую воспріимчивость ко всмъ впечатлніямъ такого раздражительнаго, такого женственнаго характера, что даже Руссо не могъ быть чувствительне его. Онъ сохранилъ эту чувствительность до самой смерти. Между оставленными имъ бумагами нашлась слдующая замтка: ‘Моя чувствительность стала слишкомъ нжна, что другимъ только царапаетъ кожу, то причиняетъ мн кровавыя раны. Таковъ былъ я въ 1799 г., таковъ я еще и въ 1840 г. Но я научился прикрывать все это ироніей, которой толпа не понимаетъ’.

Мало было умовъ, которые соединяли съ такою сильною любовью къ естественному и непосредственному столько оговорокъ и столько предосторожности, мало было умовъ такихъ правдивыхъ и, въ то же время, такъ старательно скрывавшихся подъ маской, такихъ пламенныхъ въ своей ненависти къ лицемрію и, между тмъ, выказывавшихъ такъ мало искренности и естественности.

III.

Кром неудавшагося романа Armance (1827 г.), герой котораго, талантливый человкъ, длаетъ несчастною любимую имъ двушку, вслдствіе того, что страдаетъ тлесно-душевною болзнью, однородною, повидимому, съ недугомъ, играющимъ роль въ жизни Свифта и Киркегора, Бейль до 1830 г. не выпустилъ въ свтъ ни одного крупнаго поэтическаго произведенія. 1830 годъ, во всхъ отношеніяхъ отмчающій начало новаго періода, составляетъ эпоху и въ авторской жизни Бейля. Онъ пишетъ или набрасываетъ въ этомъ году свои два большіе романа: Bouge et Noir, появившійся въ 1831 г., и La Chartreuse de Parme, оконченный только въ 1839 г. и сдлавшійся извстнымъ одновременно съ самою обширною изъ итальянскихъ хроникъ Бейля L’Abbesse de Castro.

Оба эти романа описываютъ время, непосредственно слдовавшее за паденіемъ Наполеона, и оба относятся къ этому времени одинаково. Обоимъ можно было бы дать эпиграфомъ то мсто во вступительной глав къ Confession d’un enfant du si&egrave,cle Мюссе, гд значится: ‘Il когда юноши говорили о слав, имъ отвчали: сдлайтесь священниками! И когда они говорили о чести, имъ отвчали: сдлайтесь священниками! И когда они говорили о надежд, любви, сил и жизни, все тотъ же отвтъ: сдлайтесь священниками!’ Въ Rouge et Noir дйствіе происходитъ во Франціи, въ La Chartreuse — въ Италіи. Въ обоихъ романахъ главнымъ дйствующимъ лицомъ является молодой человкъ, который втайн восторгается Наполеономъ и считалъ бы себя счастливымъ, еслибъ ему было дано, въ полномъ разцвт жизни, сражаться и отличиться подъ его начальствомъ, по который, посл паденія Наполеона, не знаетъ иного средства сдлать карьеру, кром лицемрія, и постепенно обнаруживаетъ все большую и большую виртуозность въ этомъ искусств. Какъ Юліанъ, такъ и Фабрицій имютъ, собственно говоря, боле способностей къ тому, чтобы быть кавалерійскими офицерами, тмъ не мене, они оба становятся духовными лицами: одинъ проходитъ католическую семинарію, другой длается епископомъ. Романы Бейля не безъ причины были названы настоящими руководствами къ лицемрію, настроеніе, положенное въ ихъ основаніе,— глубокое отвращеніе и ненависть, внушаемыя ихъ автору торжествующимъ лицемріемъ, этому настроенію, отъ котораго онъ хочетъ освободиться, онъ даетъ самое полное выраженіе, представляя лицемріе, безъ малйшаго видимаго негодованія, силой, царившею надъ всею тогдашнею эпохой, каждый, хотвшій пробиться впередъ, долженъ былъ поклоняться ей безусловно. Бейль пытается при этомъ подняться на высоту современнаго Макіавелли, расточая нердко похвалы своимъ главнымъ дйствующимъ лицамъ, когда непроницаемое лицемріе удается имъ, и, наоборотъ, выражая имъ свое неодобреніе, когда они даютъ застигнуть себя врасплохъ или увлекаются и выказываютъ себя такими, каковы они на самомъ дл. Что-то принужденное и мучительное нераздльно съ этою ироническою повствовательною формой {Наприм.: ‘Юліанъ ловко отвчалъ на эти возраженія, т.-е. относительно значенія словъ, но тонъ, которымъ онъ говорилъ, и плохо скрытая живость взгляда обезпокоили г. Шеланъ. Однако, не слдуетъ составлять слишкомъ низкаго мннія объ Юліан, онъ нашелъ именно т выраженія, къ которымъ прибгнулъ бы лицемръ съ бархатными лапками. Это все, что было возможно въ его возраст. Что касается тона и жестовъ, то, вдь, онъ жилъ среди крестьянъ и никогда не имлъ случая изучать великіе образцы, однакожь, какъ только жизнь позволила ему впослдствіи приблизиться къ подобнымъ личностямъ, онъ удивительно усовершенствовался какъ въ своихъ жестахъ, такъ и въ томъ, что онъ говорилъ’. Въ другомъ мст, когда Юліанъ обдаетъ у жестокаго смотрителя тюрьмы, онъ приходитъ въ негодованіе отъ общества, въ которомъ находится, онъ говоритъ себ, что и онъ, можетъ быть, добился бы подобнаго положенія, еслибъ захотлъ совершать подлости, вошедшія уже въ привычку присутствующимъ. ‘О, Наполеонъ!— думаетъ онъ,— какъ сладко было въ твое время достигать счастія, рискуя жизнью въ сраженіи, вмсто того, чтобы теперь стремиться къ нему, увеличивая страданія несчастныхъ!’ Бейль прибавляетъ: ‘Я признаюсь, что слабость, обнаруживаемая здсь Юліаномъ, даетъ мн о немъ жалкое понятіе. Онъ здсь похожъ на дятелей революціи въ желтыхъ перчаткахъ, переворачивающихъ все, но не желающихъ упрекнуть себя ни въ малйшей царапин’.}.

Бейль, человкъ разсудка до мозга костей, съ истинно-философскимъ даромъ наблюденія и постоянно живымъ размышленіемъ, мало понимаетъ вншній міръ и обладаетъ лишь незначительнымъ талантомъ передавать его съ его формами и красками. Единственно, что интересуетъ его, это событія въ жизни ощущеній и чувствъ, и какъ самъ онъ психологъ, такъ онъ и представляетъ почти исключительно психологовъ. Вс его дйствующія лица отличаются такимъ яснымъ пониманіемъ того, что совершается въ ихъ душ, которое выходитъ далеко за предлы обычныхъ явленій. Отъ этого зависитъ особенное построеніе его романовъ. Они по большей части состоятъ изъ прицпленныхъ другъ къ другу монологовъ, наполняющихъ цлыя страницы, часто даже по нскольку страницъ. Бейль раскрываетъ передъ нами безмолвную мозговую жизнь своихъ героевъ, развертываетъ ее и облекаетъ въ слова внутренній разговоръ. Его монологъ никогда не бываетъ лирическимъ, дифирамбическимъ изліяніемъ, какимъ онъ можетъ быть порою у Жоржъ-Зандъ, нтъ, это — постепенные, расчлененные и, тмъ не мене, сжатые вопросы и отвты безмолвнаго разсужденія. Самая глубокая черта главныхъ дйствующихъ лицъ Бейля, которыя вс, если къ нимъ приложить критерій ходячей морали, въ высшей степени безсовстны и безнравственны, это — что она -сами въ душ своей создали себ особую нравственность. Это — нчто такое, что могли бы длать вс люди, но чего достигаютъ только люди съ высшимъ развитіемъ. Въ этомъ заключается причина ихъ замчательнаго превосходства надъ другими личностями, съ которыми мы встрчались въ книгахъ или въ жизни. Они непрестанно держатъ передъ глазами созданный ими идеальный образецъ, подражаютъ ему и не могутъуспокоиться, пока не пріобрли самоуваженія. Поэтому Юліанъ, осужденный на казнь за покушеніе на убійство беззащитной женщины, можетъ въ смертный часъ свой утшиться тмъ, что онъ жилъ не одинокимъ на земл, такъ какъ постоянно имлъ передъ глазами идею ‘долга’. Очевидно, что Бейль заимствовалъ у самого себя эту черту характера, которою онъ надляетъ своихъ героевъ. Въ одномъ изъ его писемъ отъ 1822 г. говорится, наприм.: ‘Я считаю потеряннымъ для себя тотъ день, въ который прихожу въ гнвъ, но какъ только я вижу, что позволяютъ себ дерзость относительно меня, я воображаю, что меня будутъ презирать, если я не разсержусь’. Это именно тотъ способъ, которымъ разсуждаютъ Юліанъ и Фабрицій. Такъ, Юліанъ принуждаетъ себя положить, въ вид ласки, свою руку на руку г-жи де-Реналь. Такъ, Фабрицій изъ упрямства принуждаетъ себя повторить правдивое, но насмшливое замчаніе, сдланное имъ при Ватерлоо по поводу бгства французскихъ солдатъ. Юліанъ — французъ и отличается тонкимъ мышленіемъ, Фабрицій — итальянецъ и наивенъ, но они сходятся въ томъ свойств, которое можно было бы назвать нравственною производительностью. Какъ Юліанъ говоритъ себ въ тюрьм: ‘Долгъ, который я, справедливо или несправедливо, предписалъ себ, былъ какъ бы крпкимъ древеснымъ стволомъ, къ которому я прислонился во время непогоды’, такъ легкомысленный Фабрицій, упрекающій себя въ минутномъ страх, говоритъ (также самъ себ): ‘Моя тетушка полагаетъ, что мн всего необходиме научиться прощать самому себ. Я всегда сравниваю себя съ совершеннымъ образцомъ, котораго не существуетъ’. То же умственное превосходство и ту же самостоятельность мы находимъ и въ m-llede la Mole въ Rouge et Noir, и въ Моск въ La Chartreuse. Моска, о которомъ современники наивно думали, что онъ нарисованъ по модели Меттерниха, относится къ систем, которой онъ служитъ, хотя онъ и министръ легитимистскаго двора, съ совершенно такимъ же свободомысліемъ, какъ и молодые герои Бейля. Моска втайн даже восторгается, Наполеономъ и былъ въ юности офицеромъ въ его арміи. Когда онъ надваетъ свою большую желтую орденскую ленту, съ устъ его срывается шутка: ‘Намъ не приходится,— говоритъ онъ,— уничтожать обаяніе власти,— это достаточно быстро исполняется французскими газетами, манія благоговнія едва ли переживетъ нашъ вкъ’.

Но являются ли изображенныя имъ личности выдающимися по своимъ дарованіямъ или нтъ, тотъ способъ, которымъ представлена ихъ духовная жизнь, не иметъ себ подобнаго. Мы не только смотримъ въ ихъ душу, но мы видимъ,— чего не встрчается у другихъ писателей,— психологическіе законы, въ силу которыхъ они должны дйствовать и чувствовать именно такъ, какъ это происходитъ въ данномъ случа. Ни одинъ романистъ не доставляетъ своимъ читателямъ въ столь высокой степени удовольствія, которое получается отъ полнаго психологическаго пониманія.

Г-жа де-Рена ль любитъ Юліана, живущаго въ ея дом въ качеств учителя дтей. Въ одномъ мст значится: ‘Со стыдомъ и ужасомъ г-жа де-Реналь открыла, что она любитъ своихъ дтей еще горяче, потому что они такъ расположены къ Юліану. Матильда де-ла-Моль терзаетъ Юліана, повряя ему чувства, которыя раньше питала къ нкоторымъ изъ своихъ поклонниковъ. Посл этого говорится: ‘Еслибъ ему налили въ грудь расплавленнаго свинцу, онъ не страдалъ бы такъ сильно. Какъ могъ бднякъ, считавшій себя такимъ несчастнымъ, отгадать, что m-lle де-ла-Моль, только потому, что она говорила съ нимъ, находила такое удовольствіе въ воспоминаніяхъ о своихъ прежнихъ любовныхъ увлеченіяхъ?’ Оба эти мста служатъ иллюстраціей психологическому закону.

Юліанъ избралъ духовное поприще изъ честолюбія, по съ внутреннимъ отвращеніемъ. Во время какого-то сельскаго праздника онъ видитъ въ сельской церкви колнопреклоненнаго молодаго епископа, окруженнаго толпой хорошенькихъ молодыхъ двушекъ, которыя, повидимому, не могутъ налюбоваться его прекрасными кружевами, его привлекательными манерами, его изящною, кроткою физіономіей: это зрлище разсяло послднее сомнніе въ нашемъ геро. ‘Въ это мгновеніе онъ ютовъ былъ бы сражаться за инквизицію и сдлалъ бы это съ искреннимъ убжденіемъ. Въ особенности эта прибавка: ‘и сдлалъ бы это съ искреннимъ убжденіемъ’ — достойна удивленія. Сравните съ этимъ одно мсто въ La Chartreuse: ‘Моска долженъ былъ во время возстанія по случаю смерти князя, — князя, котораго онъ отъ души презиралъ и котораго велла отравить возлюбленная самого Моска,— стать во глав своихъ солдатъ и разогнать толпу именемъ молодаго, такого же ничтожнаго, князя. Въ письм, въ которомъ онъ сообщаетъ своей возлюбленной происшедшія событія, говорится: ‘Но удивительно то, что я въ мои годы почувствовалъ минутное воодушевленіе, когда держалъ рчь къ гвардія и сорвалъ эполеты съ ея негодяя генерала. Въ это мгновеніе я безъ колебанія отдалъ бы жизнь за князя, я долженъ сознаться, что это было бы очень глупымъ способомъ отдлаться отъ него’. Оба мста показываютъ съ рдкою топкостью, какъ искусственное воодушевленіе возникаетъ, такъ сказать, черезъ зараженіе и дйствуетъ, благодаря ему, ослпляющимъ образомъ.

Ни одинъ романистъ никогда не изображалъ такъ, какъ Бейль, внутренней борьбы представленій и вызываемыхъ ими душевныхъ движеній. У него мы видимъ, какъ чрезъ увеличительное стекло, или какъ на препарат, гд тончайшія жилки становятся вполн замтными отъ вспрыскиванія красящимъ веществомъ, какимъ образомъ ощущенія счастія и несчастія чередуются и усиливаются у людей, которыя страдаютъ и дйствуютъ.

Моска получилъ анонимное письмо, предупреждающее его о склонности его возлюбленной къ другому. Это сообщеніе, за справедливость котораго говоритъ многое, сначала повергаетъ его въ совершенное уныніе. Затмъ, какъ разумный человкъ и какъ дипломатъ, онъ невольно размышляетъ о томъ, кто бы могъ быть авторомъ письма. Онъ приходитъ къ заключенію, что его долженъ былъ сочинить князь. ‘Когда эта задача была разршена, то маленькая радость, которую принесло удовольствіе, испытанное имъ вслдствіе очевидно врнаго ршенія, вскор была изглажена огорченіемъ, снова овладвшимъ имъ, когда передъ его внутреннимъ взоромъ появилась юношеская фигура его соперника’. Бейль не приминулъ упомянуть о мимолетномъ удовлетвореніи, вызванномъ этимъ открытіемъ и прервавшемъ на минуту мученія ревности. Нсколько дней только отдляютъ Юліана отъ того дня, когда онъ долженъ взойти на эшафотъ. Между тмъ, онъ часто видится въ тюрьм съ своею возлюбленною, съ которой былъ разлученъ цлые годы, и весь живетъ своею любовью, почти не думая о томъ, что предстоитъ. ‘По странному взаимодйствію страсти, когда она достигла высшей степени и существуетъ безъ какого бы то ни было притворства, г-жа де Реналь почти раздляла ею безпечность и кроткую веселость’. Это послднее, столь смлое замчаніе кажется мн поразительно глубокимъ. Бейль врно почувствовалъ и высказалъ, съ какою энергіей счастливая страсть, наполняющая всю душу, изгоняетъ изъ сознанія, какъ только он начинаютъ вторгаться въ него, вс мрачныя мысли (даже мысль о неизбжной гибели), онъ показалъ, что страсть въ своей борьб съ представленіемъ о предстоящемъ несчастій преодолваетъ его, какъ вполн безсильное, если не можетъ оттолкнуть ее отъ себя, какъ абсолютно немыслимое. Таковы т мста у Бейля, при сравненіи съ которыми вс другіе писатели кажутся поверхностными.

Его дйствующія лица никогда не бываютъ простыми, обыкновенными людьми, но онъ уметъ придавать имъ, также и женскимъ фигурамъ, особенный отпечатокъ величія. Они обладаютъ извстнымъ героизмомъ, страннымъ и, однакожь, неподдльнымъ подъемомъ духа, увлекающимъ за собой весь внутренній міръ, и, когда дло доходитъ до ршенія, выказываютъ боле тонкія чувства и боле мужественныя сердца, нежели дюжинные люди. Обратите вниманіе на мелкія черты, характеризующія его женскіе образы. О г-ж де-Реналь въ Rouge et Noir говорится: ‘Она была изъ числа тхъ благородныхъ, мечтательныхъ душъ, которыя, увидя возможность великодушнаго поступка, испытываютъ, въ томъ случа, если не исполнятъ его, такія же угрызенія совсти, какъ другіе по поводу совершенныхъ ими преступленій’. Жатильда де-ла-Жоль говоритъ: ‘Я чувствую себя на равной высот со всмъ смлымъ и великимъ, что когда-либо существовало… Какое великое дло не казалось невозможнымъ, прежде чмъ было предпринято! Тогда только, когда оно приведено въ исполненіе, оно представляется толп возможнымъ’.

Съ какимъ мастерствомъ обрисованы въ этихъ двухъ краткихъ цитатахъ дв противуположныя формы женской нравственной силы: самоотверженіе рядомъ съ безумною отвагой! Мы чувствуемъ, какую правду говорилъ Бейль, опредляя слдующимъ образомъ въ письм къ Бальзаку свой художественный пріемъ: ‘Я беру какую-нибудь хорошо мн знакомую мужскую или женскую личность, сохраняю основныя черты этого существа, только одаряю его богаче въ умственномъ отношеніи (ensuite je lui donne plus d’esprit)’. Изъ его двухъ романовъ, Rouge et Noir, дйствіе котораго происходитъ на французской почв, иметъ безусловно большее значеніе, въ La Chartreuse de Parme мы только въ немногихъ мстахъ имемъ полное сознаніе того, что ступаемъ по твердой земл. Бейль разъ навсегда создалъ свою собственную Италію по своимъ юношескимъ впечатлніямъ, переработаннымъ фантазіей, и эта Италія внушаетъ намъ мало доврія. Въ романахъ, какъ и въ статьяхъ своихъ, онъ показываетъ, что итальянскіе характеры, вслдствіе своего живаго воображенія, терзаются гораздо боле, нежели французскіе, подозрительностью и химерами, но что, взамнъ этого, ихъ радости сильне и продолжительне, что они обладаютъ большимъ пониманіемъ красоты и меньшимъ тщеславіемъ. Иногда онъ поражаетъ замчаніями, относящимися къ психологіи народовъ и необычайно глубокими, если предположить, что они врны, въ чемъ я не сомнваюсь. Такъ, о герцогин де-Сансеверина говорится однажды, что она, сама виновная въ отравленіи, предается невыразимой скорби, узнавъ, что ея возлюбленному грозили ядомъ. ‘Ей ни на мигъ не пришло въ голову нравственное размышленіе, которое было бы такъ естественно для женщины, воспитанной въ одномъ изъ сверныхъ вроисповданій, допускающихъ испытаніе самого себя: я сама воспользовалась ядомъ, и теперь ядъ покаралъ меня. Въ Италіи подобныя размышленія въ минуты страстнаго возбужденія кажутся такъ же безразсудными, какъ въ Париж при сходныхъ обстоятельствахъ показалась бы неумстною плоская шутка’. Что Бейля всего искренне и глубже привлекало въ природныхъ свойствахъ итальянцевъ, это, повидимому, чисто-языческая подпочва, которой не могла устранить никакая религія — ни древняя, ни средневковая. При всей проницательности, обнаруживаемой авторомъ въ La Chartreuse de Parme относительно психологіи расъ, этотъ романъ все же долженъ мене нравиться современному читателю, такъ какъ въ сравненіи съ Rouge et Noir выказываетъ гораздо боле слдовъ чисто-вншней романтики: переодваній, убійствъ, сценъ тюремной жизни и бгства, отравленій и т. д. За то оба эти произведенія одинаково полны глубокой внутренней романтики.

Хотя Бейль во многихъ отношеніяхъ въ высшей степени современный умъ, и постоянно повторяемое имъ предсказаніе: ‘Меня будутъ читать около 1880 года!’ — исполнилось въ точности, тмъ не мене, по своему душевному строю и по рисовк характеровъ, онъ положительно романтикъ, въ томъ, однако, смысл, что его романтика — романтика сильныхъ душъ и критическихъ умовъ, она составляетъ элементъ мечтательности, граничащей съ безуміемъ, и нжности, доходящей до самоотверженія,— элементъ, встрчающійся иногда у характеровъ, во всемъ остальномъ ршительныхъ и раціональныхъ. Эта романтика въ герояхъ Бейля, вообще такъ ясно себя понимающихъ, производитъ дйствіе самаго сильнаго взрывчатаго вещества: она заключена въ твердое тло, но сохраняетъ въ немъ свое разрушительное свойство. Одинъ толчокъ — и динамитъ разрываетъ стеклянный шаръ, распространяя кругомъ смерть и гибель. Посмотрите только на Юліана, Матильду, герцогиню де-Сансеверина и т. д. Порою намъ кажется, что эти личности принадлежатъ скоре XVI столтію, которое Бейль изучалъ съ такимъ благоговніемъ, нежели нашему времени. Относительно Фабриція онъ самъ однажды замтилъ, что первое побужденіе его было совсмъ въ дух того вка, и, согласно его собственному представленію, Матильда живетъ всецло во Франціи того же столтія. Но съ этою романтикой энергіи и смлыхъ длъ Бейль соединяетъ именно ту форму романтической мечтательности, которая соотвтствуетъ 1830 году во Франціи. Его Юліанъ, геніальный, но подавленный духомъ Реставраціи плебей, сознавая, что царящая золотая посредственность затмваетъ его, отдается во власть сндающей его жажды приключеній, поставленный въ необходимость довольствоваться одною безсильною ненавистью, онъ пускаетъ въ ходъ всякія средства для того, чтобы возвысить свое первоначальное общественное положеніе, но, даже въ минуты торжества, онъ всегда остается во враждебномъ отношеніи къ окружающимъ его и никогда не чувствуетъ удовлетворенія. Какъ мятежный меланхоликъ, какъ жаждущій мести плебей, какъ несчастный, ведущій войну съ обществомъ (‘l’homme malheureax en guerre avec la socit’,— называетъ его Бейль), онъ является приблизительно равнымъ по возрасту, но боле умнымъ братомъ тхъ пасынковъ общества, которыхъ рисуетъ Гюго — Дидье, Жильбера, Рюи Блаза — и находится въ близкомъ родств съ юнымъ героемъ Александра Дюма, бастардомъ Антони, съ Франкомъ Альфреда де-Мюссе, Леліей Жоржъ-Зандъ и Растиньякомъ Бальзака.

Какъ писатель, Бейль ведетъ свое происхожденіе отъ XVII и XVIII столтій. Его образцомъ былъ Монтескь, онъ напоминаетъ порою Шамфора, онъ поклонникъ Поля-Луи Курье, который, подобно ему, изъ военной службы перешелъ на литературное поприще и былъ ему въ высшей степени симпатиченъ своимъ простымъ языкомъ и логически-ясною, классическою чистотой слога. Но если Курье, прежде всего, имлъ въ виду благозвучіе и совершенную прозрачность стиля, если онъ однажды сказалъ въ похвалу одному древнему писателю, что онъ не задумался бы выставить побдителемъ въ Фарсальской битв Помпея для большей законченности періода, то это обозначаетъ точку зрнія, наиболе чуждую Бейлю. Какъ стилистъ, Бейль не понималъ ни красокъ, ни формъ. Онъ не хотлъ и не могъ писать для глаза, образъ былъ для него ничтоженъ въ сравненіи съ идеей, онъ никогда, даже ни на одно мгновеніе, не пытался приблизиться къ способу изложенія Шатобріана или Гюго. Онъ также мало обращался къ слуху, когда писалъ, поэтическая проза возбуждала въ немъ отвращеніе, онъ ненавидлъ стиль Коргенны іи-пае де-Сталь и подсмивался надъ образомъ изложенія Жоржъ-Зандъ. Изъ сопротивленія поэтическому краснорчію онъ написалъ Бальзаку извстныя слова: ‘Когда я сочинялъ La Chartreuse, я каждое утро прочитывалъ отъ двухъ до трехъ страницъ въ Code Civil, чтобы попасть въ настоящій тонъ и быть всегда естественнымъ, я не желаю обольщать чувства читателя искусственными средствами’. Трудно поэту выразить большаго и, въ то же время, мене разумнаго презрнія къ художественному. Тмъ не мене, у Бейля есть художественныя свойства. Если его произведенія, какъ цлое, жалко скомпанованы, неудовлетворительны по рисовк, то все же многія частности въ нихъ изображены мастерски, если его стиль и совершенно лишенъ музыки, — что, впрочемъ, въ такомъ почитател итальянской музыки кажется очень страннымъ,— то все же мы находимъ въ немъ множество незабвенныхъ періодовъ. Бейль не обладаетъ искусствомъ написать связно страницу, но онъ иметъ геніальную способность однимъ словомъ выдлать какую-нибудь черту. Въ этомъ отношеніи онъ антиподъ Жоржъ-Зандъ, такъ какъ ей страница всегда удается гораздо лучше, чмъ слово, у Бейля же, наоборотъ, слово всегда безконечно лучше страницы. Къ Бальзаку онъ питалъ искреннее удивленіе, но не выносилъ его стиля. Это всего лучше видно изъ одного мста въ Mmoires d’un Touriste, гд онъ замчаетъ, что Бальзакъ сначала писалъ свои романы разумнымъ языкомъ и уже потомъ облекалъ ихъ прекраснымъ романтическимъ стилемъ съ выраженіями, какъ, напр.: ‘снгъ падаетъ въ мое сердце’ и т. п. Его собственной дикціи присущи вс т преимущества и недостатки, которые возникли какъ естественное послдствіе его философскаго и афористическаго образа мышленія, съ одной стороны, она обильна мыслями и трезва, съ другой — небрежна и перескакиваетъ отъ одного разсужденія къ другому {Чтобъ имть представленіе о томъ, какъ плохо и какъ хорошо писалъ Бейль, прочтите слдующее: ‘Се raisonnement, si juste en apparence, acheva de jeter Mathilde hors d’elle-mme. Cette me alti&egrave,re, marie sature de toute-cette prudence s&egrave,che, qui passe dans le grand monde pour peindre fid&egrave,lement le coeur humain, n’tait pas faite pour comprendre si vite le bonheur de se moquer de toute prudence qui peut tre si vif pour une me ardente’. Мы подозрваемъ, что хочетъ сказать Бейль, хотя предложеніе, не говоря уже объ его тяжеловатости по отношенію къ стилю, неправильно даже въ логическомъ смысл. Непосредственно затмъ слдуетъ предложеніе, одинаково поразительное по своей проницательности и остроумію: ‘Dans les hautes classes de la socit de Paris, o Mathilde avait vcu, la passion ne peut que bien rarement же dpouiller de prudence, et c’est du cinqui&egrave,me tage qu’on же jette par la fentre’.}. Но она обладаетъ крупнымъ и чрезвычайно вскимъ преимуществомъ: она одушевлена истиннымъ horror vacui, она полна такого ужаса передъ пустотой и неопредленностью, что едва ли найдется другое изложеніе, столь же содержательное и сильное.

Онъ имлъ привычку повторять, что только педанты и священники болтаютъ о смерти, онъ не страшился ея, но смотрлъ на нее какъ на отвратительное и печальное обстоятельство, о которомъ слдуетъ говорить какъ можно меньше. Когда смерть постигла его въ 1842 году, какъ онъ желалъ того,— неожиданно и сразу,— его имя было почти неизвстно публик. Только три лица присутствовали при его погребеніи, и никто изъ нихъ не произнесъ ни слова. То, что сказала о немъ пресса, хотя и было безпристрастно, но свидтельствовало лишь о томъ, какъ мало понимали его люди, наиболе цнившіе его. Съ тхъ поръ слава его постоянно выростала. Сначала смотрли на него какъ на боле или мене аффектированнаго и оригинальнаго чудака, поздне, даже признавая за нимъ крупныя духовныя дарованія, все же были склонны считать его единичнымъ явленіемъ, умомъ, безплоднымъ по своей парадоксальности. Я, съ своей стороны, вижу въ немъ не только одного изъ главныхъ представителей поколнія 1830 года, но и одного изъ существенныхъ членовъ великаго идейнаго движенія въ нашемъ вк, ибо, какъ психологъ, онъ имлъ такого замчательнаго преемника, какъ Тэнъ, а какъ поэтъ, такого замчательнаго ученика, какъ Просперъ Мериме {Лучшія статьи о Бейл, это — критическій отзывъ Бальзака о La Chartreuse, Тэна о Bouge et Noir, предисловіе Мериме, служащее введеніемъ къ Correspondance mdite Бейля (нсколько подробне оно изложено въ Portraits historiques), библіографическій опытъ Коломба, дв статья Сентъ-Бва въ Causeries du Lundi, т. 9, статья А. Бюссьера въ Revue des Leux Mondes 15 января 1843 г., статья Золя въ Les romanciers naturalistes и Поля Бурже въ Revue Nouvelle 15 августа 1882 г’ Стендаль Альфреда де-Бужи ничто иное, какъ плагіатъ и плодъ тщеславія.}.

‘Русская Мысль’, кн. III, 1887

Бейль (Стендаль).

Читайте также: