Альфредъ де-Мюссе.
Альфредъ де-Мюссе.
(Georg Brandes: ‘Die Hauptstrmungen der Litteratur im XIX Jahrhundert’. T. V. ‘Die romantische Schule in Frankreich’).
I.
II.
III.
‘Русская Мысль’, кн. VII, 1886
Альфред де-Мюссе, Брандес Георг, Год: 1886
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Если вы спросите во Франціи профана, человка изъ народа, рабочаго, или изъ среды писателей романтика, кто величайшій поэтъ Франціи въ новйшее время, то вамъ, безъ сомннія, отвтятъ: Викторъ Гюго. Если же вы, напротивъ того, спросите объ этомъ лицо, принадлежащее къ высшей буржуазіи или бюрократіи, ученаго, свтскаго человка или члена молодой натуралистической школы, если вы, наконецъ, обратитесь къ дамамъ, то, по всей вроятности, отвттъ будетъ: Альфредъ де-Мюссе. Отчего зависитъ это разногласіе и что означаетъ оно?
Альфредъ де-Мюссе дебютировалъ въ январ 1830 г. девятнадцати лтъ отъ роду, ‘испанскими и итальянскими разсказами’ (d’Espagne et d’Italie), группой сюжетовъ соблазнительно неприличныхъ, темъ, подробности которыхъ едва ли могутъ быть пересказаны. Въ боле крупныхъ сочиненіяхъ (Донъ Паэзъ, Порція и т. д.) обманъ за обманокъ: жены, окружающія ложью своихъ мужей, возлюбленныя, обманывающія своихъ любовниковъ, любовники, уступающіе свою даму другимъ, знатныя особы, знающія о своемъ любовник только то, что онъ закололъ кинжаломъ стараго мужа, грубыя наслажденія, добываемыя шпагой, шестнадцатилтняя чувственность, не знающая ни стыда, ни пощады, старческая испорченность, прибгающая къ любовнымъ напиткамъ примшивающая сладострастіе къ предсмертному хрипнію, среди всего этого рядъ псенъ, искрящихся страстью, необузданностью и задоромъ.
По отношенію къ чувственности эти стихотворенія не уступаютъ двумъ первымъ произведеніямъ Шекспира и, притомъ, они поражаютъ своею пылкостью, въ одно и то же время и утонченной, и бурной. Прибавьте къ этому невріе и атеизмъ, которые безпрерывно выставлялись напоказъ и выдлялись, какъ странный контрастъ съ инстинктивнымъ сознаніемъ въ безсиліи и проглядывавшимъ порою стремленіемъ къ церкви и ко кресту.
Эта книга вызвала досаду нкоторыхъ и восторгъ большинства. Часть молодежи пришла въ изумленіе и стала внимательно прислушиваться. Это была совсмъ новая романтика, боле свободная, мене доктринерная, нежели романтика Виктора Гюго. Здсь встрчалось еще боле рзкое пренебреженіе къ правиламъ классиковъ о стихосложеніи и стил, но это пренебреженіе было шаловливо и остроумно, а не воинственно, какъ у Гюго. Элементъ совершенно отсутствовавшій у этого послдняго, а, между тмъ, самый французскій элементъ преимущественно предъ всми другими, называемый на язык этой страны ‘esprit’, оживлялъ здсь полемику. Эта издвающаяся, все поднимающая на смхъ романтика освжала посл торжественной, патетической манеры Гюго. И здсь на сцену были выведены Испанія и Италія, и здсь встрчались средневковыя декораціи, удары шпагой и серенады, но все это вдвойн нравилось съ прибавленіемъ этого задора, этой язвительной остроты, этого скептицизма, едва ли врившаго тому, что онъ самъ повствовалъ. Тутъ же была, напр., та соблазнительная, въ высшей степени непристойная баллада къ лун, которая явилась вызовомъ какъ классикамъ — построеніемъ своихъ строфъ, такъ и романтикамъ — непочтительнымъ отношеніемъ къ своему предмету, любимиц романтики, эта баллада представляла пародію на свою собственную форму и авторъ ея, казалось, ходилъ на рукахъ и кувыркался во вс стороны.
Гюго внушалъ уваженіе своею героическою осанкой, своимъ гигантскимъ успхомъ, его могучая риторика возбуждала благоговйное удивленіе, но эта неимоврная грація распущенности, это геніальное безстыдство шаловливости имло, напротивъ того, освобождающее и, вмст съ тмъ, захватывающее дйствіе. Это было то сатанински-неотразимое, о чемъ лучше всего судятъ женщины, какъ это оказалось и въ данномъ случа. Мюссе говорилъ о женщинахъ, безпрестанно о женщинахъ, и не какъ Гюго въ его преждевременной зрлости съ супружескою врностью, съ рыцарскою нжностью, съ романтическою галантностью, — нтъ, наоборотъ, съ страстью, ненавистью, ожесточеніемъ и бшенствомъ, показывавшими, что онъ ихъ и презиралъ, и обожалъ въ одно и то же время, что онъ долженъ былъ страдать черезъ нихъ до дикаго вопля и мстилъ за себя бурными обвиненіями и клокочущею насмшкой.
Ни зрлости, ни здоровья, ни нравственной красоты, но юность, бившая горячимъ ключомъ, неслыханная интензивность жизни, которую невозможно лучше онисать, чмъ былъ описанъ яркокрасный цвтъ слпому, отвчавшему: ‘значитъ, онъ напоминаетъ звукъ трубы’. И въ этихъ стихахъ былъ виднъ яркокрасный цвтъ и слышалась трубная музыка. Что красота въ искусств безсмертна, это врно. Но есть нчто, также безсмертное, но боле высокое въ искусств: жизнь. Эти первыя стихотворенія жили. Затмъ послдовали его зрлыя, прекрасныя произведенія и преимущества его выступили на боле широкомъ горизонт. Онъ самъ изобразилъ свою поэзію въ стихотвореніи: Aprè,s une lecture. Вотъ его содержаніе:
‘Тотъ, кто, заслышавъ подавленные вздохи втерка Изъ глубины лсовъ, не чувствуетъ потребности выйти одинъ, куда его ведетъ дорога, напвая ту или другую мелодію, еще боле безумный, нежели была Офелія съ внкомъ изъ розмарина въ волосахъ, съ боле отуманенною головой, нежели пажъ, влюбленный въ фею и ударяющій тамбуриномъ по своей скомканной шляп… Кто въ такія жаркія ночи, когда даже звзда Венеры готова поблднть отъ любви, не вскакивалъ босикомъ, самъ не зная зачмъ, кто не былъ вынужденъ бжать молиться, лить потоки слегъ и складывать руки предъ Безконечнымъ, съ сердцемъ, преисполненнымъ состраданія къ невдомымъ мукамъ, тотъ пусть перемарываетъ и переправляетъ, сколько ему желательно, пусть онъ римуетъ, сколько его душ угодно, пусть онъ штопаетъ свои лохмотья мишурой антитезы и подъ конецъ пусть будетъ торжественно отнесенъ на кладбище Pè,re Lachaise, провожаемый дураками со всего свта. Великій человкъ, если хотите, но поэтъ? Нтъ и тысячу разъ нтъ!’
Въ этотъ нападеніи, направленномъ противъ тхъ, кто украшается антитезами, наносится ударъ Виктору Гюго и его школ и въ этомъ чистый лирикъ обнаруживаетъ сознаніе своего превосходства надъ геніальнымъ риторомъ, въ неудержимыхъ изліяніяхъ этого стихотворенія сказывается мечтательное, восторженное отношеніе къ поэзіи и поэтическое чувство собственнаго достоинства, напоминающее lied Гте.
И, начавъ развиваться какъ человкъ и какъ художникъ, Мюссе сталъ все боле и боле выказывать преимущества, затмвавшія своимъ блескомъ лучшія свойства Гюго. Онъ покорилъ читателей своею глубокою человчностью. Онъ признавался въ своихъ слабостяхъ и недостаткахъ. Викторъ Гюго чувствовалъ себя обязаннымъ быть непогршимымъ. Мюссе не былъ великимъ мастеромъ стиха, какъ Гюго, онъ не могъ, подобно Гюго, выковывать металлъ языка на наковальн и оправлять въ золото драгоцнные камни слова. Мюссе писалъ небрежно, римовалъ приблизительно, даже хуже чмъ Гейне, но онъ никогда не былъ риторомъ, всегда человкомъ. Радость и мука были у него облечены правдой, казавшейся вчной. Стихотвореніе его, брошенное въ груду произведеній другихъ поэтовъ, имло дйствіе разъдающаго вещества. Все вокругъ истреблялось, какъ бумага, испарялось, какъ простыя слова, оно одно оставалось, горло и звучало своею рзкою правдой, какъ крикъ, вырывающійся изъ человческой груди.
Такъ въ чемъ же заключалась причина того, что не Мюссе, а Гюго сдлался властелиномъ литературы и вождемъ юной школы?
Причина заключалась въ томъ, что къ нему можно примнить въ обратномъ смысл слова вышеприведеннаго мечтательнаго и насмшливаго стихотворенія: ‘Поэтъ, безъ сомннія, но великій человкъ? Никогда, ни во вки вковъ!’
У Гюго была въ политическомъ и религіозномъ отношеніи, несмотря за различныя точки зрнія, на которыя онъ становился въ теченіе своей долгой жизни, извстная непрерывная линія, норма развитія и, прежде всего, никогда не измнявшее ему достоинство {О Виктор Гюго см. тамъ же: Die romantische Schule in Frankreich. VII, VIII.}. Какъ въ своей поэзіи онъ высоко держитъ знамя домашняго очага, такъ онъ все сильне стремится утвердить свои убжденія относительно общества и государства.
Мюссе начинаетъ въ высшей степени смло, онъ выставляетъ напоказъ самое крайнее невріе и самый крайній политическій индифферентизмъ.
Между тмъ, изъ-за этого неврія и равнодушія вскор начинаетъ просвчивать слабость, постепенно обнаруживающаяся во всей своей полнот.
Прочтите его замаскированныя призванія въ Confession d’un enfant du siè,cle. Онъ родился въ несчастный моментъ: все было мертво. Эпоха Наполеона миновала и,— какъ будто не можетъ быть славы вн имперіи,— онъ думаетъ, что миновало и время почестей. Вра угасла,— какъ будто люди, не признающіе католической символики, не имютъ вслдствіе этого ни сердца, ни духовной жизни, что выражается слдующею перифразой: душа была мертва. Дале разсказывается, что лица, понимавшія, что эпоха славы прошла, стали возвщать съ ораторской трибуны, что свобода есть нчто боле прекрасное, нежели слава, и сердца юношей трепетали при этихъ словахъ, какъ при далекомъ воспоминаніи. ‘Однако же,— говорится тамъ,— когда, выслушавъ это, молодые люди пошли домой, они встртили процессію съ тремя плетеными гробами, которые несли на кладбище, это были трупы трехъ юношей, слишкомъ громко говорившихъ о свобод’,— и какъ будто отчаяніе пресыщенія есть единственное ученіе, которое можетъ преподать человку подобная смерть, мы узнаемъ, что при этомъ зрлищ странная улыбка скривила ихъ губы и они бросились стремглавъ въ самое безумное распутство.
По этой основной тем Мюссе создалъ рядъ своихъ выдающихся мужскихъ типовъ, даже геніальный образъ Лоренваччіо. Въ юности она послужила ему моделью для самаго знаменитаго изъ его типовъ, Ролла.
Ни въ одномъ стихотвореніи не выступаютъ такъ ярко, какъ въ Ролла, нершительность, шаткость и немужественность міросозерцанія Альфреда де-Мюссе.
Вступительная глава начинается извстною пснью, выражающею тоску по античной Греціи съ ея преисполненною жизни красотой и но христіанской древности съ ея чистымъ пареніемъ и ясною врой, когда соборы Кельнскій и Страсбургскій, когда Notre-Dame и св. Петръ набожно преклоняли колна въ своихъ каменныхъ ризахъ и громадный органъ народовъ вторилъ вковому ‘Осанна’.
Посл этого начинается разсказъ: Жакъ Ролла былъ самымъ развратнымъ юношей развратнаго Парижа. Онъ презиралъ все и всхъ. ‘Никогда сынъ Адама не питалъ боле глубокаго презрнія къ народу и королямъ’. У Ролла очень незначительное состояніе, но въ немъ сильно влеченіе къ довольству и роскоши. Привычка, составляющая для другихъ полжизни, внушаетъ ему отвращеніе. Поэтому онъ беретъ маленькое наслдство, оставленное ему отцомъ, раздляетъ его на три кошелька и каждый годъ растрачиваетъ треть своего состоянія съ дурными женщинами, по всевозможнымъ дурачествамъ, не отъ кого не скрывая, что онъ ршился пустить себ пулю въ лобъ по истеченіи послдняго года.
И, въ силу своихъ двадцати двухъ лтъ, Мюссе называетъ своего Ролла великимъ, неустрашимымъ, честнымъ и гордымъ. Его любовь къ свобод,— а подъ свободой Мюссе понимаетъ независимость отъ всякой дятельности, всякой жизненной задачи, всякаго долга,— идеализируетъ его въ глазахъ поэта.
Онъ изображаетъ ночь наканун самоубійства Ролла въ жилищ порока, приготовленія къ оргіи, шестнадцатилтнюю двушку, которую приводитъ родная мать, и поэтъ начинаетъ свою скорбную пснь о глубокой испорченности общества, о матери, продающей свое дитя, о бдности, прибгающей въ сводничеству, о дешево пріобртаемой строгости и лицемрной добродтели боле счастливо поставленныхъ женщинъ.
И за этимъ слдуетъ знаменитое мсто въ стихотвореніи, воззваніе къ Вольтеру: ‘Сладко ли спится теб, о, Вольтеръ, и все ли еще играетъ твоя отвратительная улыбка на ввалившихся губахъ? Говорятъ, твое время было слишкомъ невжественно, чтобъ понять тебя. Нашъ вкъ долженъ быть теб по вкусу. Радуйся, твое время настало! На насъ обрушилось то громадное зданіе, которое ты день и ночь подкапывалъ въ теченіе тхъ восьмидесяти лтъ, когда ты ухаживалъ за смертью. Утшься! Тотъ, кто готовится здсь испустить послднее дыханіе, читалъ тебя!’
Чмъ повиненъ Вольтеръ въ смерти этого жалкаго расточителя? Разв великій труженикъ отвтственъ за самоубійство этого празднаго развратника? Разв это тотъ міръ, о которомъ мечталъ Вольтеръ,— этотъ міръ безумныхъ удальцовъ и безпомощныхъ женщинъ? Вольтеръ, бывшій воплощеніемъ разума, пачкавшій руки только чернилами, Вольтеръ, вся жизнь котораго была энергическою борьбой изъ-за свта? Онъ виновенъ въ этомъ злополучіи?
Отсутствіе догматической вры служитъ предлогомъ для Ролла, что, бы жить жизнью животнаго и умереть смертью негодяя. Мы видимъ, что сталось, по прошествіи немногихъ лтъ, съ тмъ вызывающимъ упорствомъ, съ которымъ выступилъ Мюссе. Упорство разршилось въ шаткое сомнніе, отрицаніе превратилось въ безнадежное отчаяніе.
Въ сравненіи съ нимъ, какимъ здоровымъ, сильнымъ, замкнутымъ въ себ самомъ является боле спокойное настроеніе Гюго! Хотя и онъ, и даже еще поздне (въ стихотвореніи Regard jet dans une mansarde, 1839), высказался съ страстною несправедливостью противъ Вольтера, по съ тхъ поръ онъ началъ все лучше и глубже постигать его, пока не принялъ, наконецъ, его наслдія. Теперь становится понятно, почему онъ продолжалъ занимать центральное положеніе во французской литератур.
Не самый изящный и избранный поэтическій талантъ сохраняетъ за собой въ литератур руководящую роль. Она выпадаетъ на долю не таланта, а всей личности. Тотъ, кто въ данный моментъ чувствуетъ въ груди своей біеніе сердца эпохи, кто воспринимаетъ въ свой умъ мысли эпохи и иметъ твердое намреніе наложить на литературу печать этихъ чувствъ и идей, принадлежащихъ ему и его вку, тотъ родился вождемъ и останется имъ.
Въ первой половин тридцатыхъ годовъ можно было уже сказать, что литературный переворотъ, руководимый Гюго и его друзьями, одержалъ побду, но такъ, какъ обыкновенно одерживаютъ побду въ духовномъ смысл. Исчезающее меньшинство самыхъ образованныхъ мужчинъ и самыхъ разумныхъ женщинъ Франціи понимало, что борьба была окончена, что трагедія умерла, что аристотелевскія правила были недоразумніями, что время переходныхъ талантовъ миновало, что Казиміръ Делавинь исчерпанъ и что только поколніе тридцатыхъ годовъ знало, чего искать въ литератур. То обстоятельство, что совершенно параллельное движеніе началось въ живописи, скульптур и музык, показывало имъ мене, чмъ что-либо иное, глубину и неотразимость перемны. Но лица, понимавшія это, были, какъ сказано, лишь незначительнымъ меньшинствомъ. На сторон старой, чопорной литературы временъ имперіи было все, что во Франціи можно было назвать старыми привычками, боязнью нововведеній, глупостью и недоброжелательствомъ, весь оффиціальный міръ былъ за нее, вся пресса, кром одной единственной ежедневной газеты Journal des Dbats, наконецъ, власть: вс мста, должности, пенсіи раздавались исключительно людямъ старой школы, и этимъ подрастающее поколніе всячески вводилось въ искушеніе и въ соблазнъ. Къ тому же, посл перваго сильнаго умственнаго напряженія въ молодомъ лагер наступило нкоторое утомленіе и изнеможеніе. Его члены были юны, они ожидали, что одного единственнаго приступа противъ старыхъ окоповъ предразсудка будетъ достаточно, чтобъ взять ихъ, теперь они видли съ разочарованіемъ, что, хотя посл этого изъ ихъ войска выбыла десятая доля, все же оно находилось еще у подошвы осаждаемаго зданія, какъ и прежде, они теряли терпніе и охоту сражаться. Съ упорною борьбой, требовавшей лишеній и приносившей раны и рубцы, они была бы готовы примириться, но подъ условіемъ, что она привела бы къ скорой побд, къ громкому торжеству, признанному среди трубныхъ звуковъ. Но этотъ споръ, тянувшійся безконечно, жестокія насмшки со стороны противниковъ, спокойно удерживавшихъ вс вліятельныя позиція какъ въ области литературы, такъ и въ сфер искусства, ихъ постоянный энтузіазмъ къ пережитому,— все это ставило въ нершимость молодыхъ борцовъ. Они начинали спрашивать себя, не слишкомъ ли далеко зашли они въ своей юношеской горячности, не права ли, тмъ не мене, ея величество публика, или, по крайней мр, не права ли она хотя отчасти, они начинали просить извиненія за свой талантъ и предупредительностью и отпаденіемъ домогаться прощенія публики. Иные отдалялись отъ друзей, чтобъ получить доступъ въ тотъ или другой знатный общественный кругъ. Иные подумывали объ академіи и старались такъ распорядиться своимъ образомъ дйствій, чтобъ не упустить возможности сдлаться еще въ молодыхъ годахъ ея членомъ.
Психологическій мотивъ боле благороднаго характера способствовалъ распаденію группы, а именно чувство независимости писателей. Съ самаго начала ихъ хотли соединить слишкомъ тсными у вами, не удовольствовавшись указаніемъ направленія и художественнаго принципа, стремились формулировать догматы, а лица, предъявлявшія эти догматы, были поэты, столь же односторонніе, сколько геніальные умы, не мыслители съ широкимъ, безпристрастнымъ взглядомъ. Какъ ни общителенъ въ сравненіи съ германскимъ ромаискій складъ національнаго характера, но все же при подобныхъ условіяхъ въ его изящной литератур никогда не могло быть мста ассоціаціи въ боле тсномъ смысл. Люди науки могутъ приходить въ соглашеніе относительно метода, но искусство требуетъ полной, безусловной свободы личности. Творческій духъ поэта только тогда бываетъ способенъ создавать превосходнйшія произведенія, которыя онъ иметъ дать міру, когда онъ предоставленъ одному себ, когда онъ не отрекается отъ чего бы то ни было, хотя бы даже отъ самаго ничтожнаго изъ своихъ драгоцнныхъ личныхъ свойствъ, въ пользу кружка. Абсолютный индивидуализмъ, конечно, невозможенъ въ искусств, сознательно или безсознательно, добровольно или недобровольно, но всегда образуются школы, и, какъ врно то, что личность должна имть возможность высказываться свободно, такъ же несомннно, съ другой стороны, что личность можетъ достигнуть высочайшаго только въ художественной непрерывности, благодаря поддержк и опор художественной традиціи или родственныхъ умовъ, великихъ предшественниковъ или современниковъ. Но когда школа иметъ одного признаннаго вождя, тогда необходимо, чтобы этотъ послдній умлъ не стснять свободы, онъ долженъ все дозволять, за исключеніемъ отсутствія характера и стиля. Но давать свободу, на это не былъ способенъ человкъ такого умственнаго склада, какимъ отличался Гюго, а его ближайшіе фанатическіе приверженцы понимали принципы его школы еще уже, чмъ онъ самъ. Въ продолженіе очень немногихъ лтъ самыя выдающіяся личности молодой группы опредлились ярче, нежели можно было предвидть при начал ихъ развитія, и старый классическій лагерь выигралъ отъ разрыва, происшедшаго между различными индивидуальностями, имвшими каждая свой особый характеръ.
Еще одно обстоятельство подйствовало разобщающимъ и разъединяющимъ образомъ. юльская революція увлекла значительную долю знаменоносцевъ и передовыхъ бойцовъ среди молодежи изъ литературнаго лагеря въ политику. Замчательно въ этомъ отношеніи, что газета Globe въ 1830 г. перестала быть литературнымъ органомъ и перешла въ руки сенъ-симонистовъ. Ея основатели и важнйшіе сотрудники, Гизо, Тьеръ, Вялльменъ, стали членами парламента, чиновниками или министрами. И такъ какъ въ новйшее время политика гораздо боле, чмъ литература, длаетъ извстными имена, то она1 манила даже поэтовъ на свои ораторскія трибуны. Лирики, какъ Гюго и Ламартинъ, во время іюльской монархіи обратились къ политик. Боле отсталые въ литератур писатели чувствовали, что вступившіе въ политику какъ бы опередили ихъ, они завидовали порой ихъ слав и досадовали по временамъ, видя, что т считали литературу, бывшую для нихъ самихъ всмъ на свт, лишь средствомъ, пригоднымъ въ крайнемъ случа.
Романтическому кружку былъ нанесенъ жестокій ударъ, когда Сентъ-Бвъ, всегда готовый къ бою, всегда восторженный герольдъ школы, выбылъ изъ генеральнаго штаба Гюго. Повидимому, при свойственномъ его натур удивительномъ смшенія смиренія и стремленія къ независимости, онъ давно уже раскаялся въ подчиненномъ положеніи, которое занялъ по отношенію къ Гюго, и лишь нехотя продолжалъ кадить предъ вождемъ школы. Его раздражала сильная доза иміама, который Гюго привыкъ ожидать или требовать, и все же онъ былъ слишкомъ нершителенъ, чтобы отказать ему въ своей дани. Сверхъ того, энтузіазмъ, удерживавшій его внутри волшебнаго круга, относился не столько къ Гюго, сколько къ молодой жен поэта. Когда въ частной жизни между нимъ и семействомъ Гюго дошло до разрыва, то разрывъ этотъ былъ для Сентъ-Бва сигналомъ совершенной перемны и въ его литературныхъ симпатіяхъ къ автору Les orientales. Все его направленіе было такого рода, что школы, системы, общества, партіи всегда были для него лишь отелями, въ которыхъ онъ останавливался и изъ которыхъ вызжалъ, никогда не разбирая вполн своихъ сундуковъ, кром того, онъ всегда былъ склоненъ подвергать сатир или насмшк то, что покинулъ незадолго передъ тмъ, поэтому съ этихъ поръ онъ сталъ отзываться о произведеніяхъ Гюго не иначе, какъ въ тон рзкой и преимущественно унижающей критики.
Альфредъ де-Мюссе предпочелъ еще раньше объявить о своемъ отпаденіи. Его сильный и тонкій умъ не могъ не замтить ограниченности и несовершенства теорій школы Гюго, а въ особенности того ребячества, съ которымъ нкоторые ярые ревнители доводили эти теоріи до крайнихъ предловъ. Когда Мюссе читалъ въ первый разъ свои стихотворенія у Гюго въ кружк молодыхъ романтиковъ, то только два мста вызвали апплодисменты. Первое было въ Донъ-Поэзъ, гд значится: ‘Братья!— закричалъ издали желто-голубой драгунъ, отдыхавшій на сн,— желто-голубой!’ Это зажигало, это было то, что называли въ стил краской. Другое мсто было изъ Le lever, гд говорится объ егеряхъ: ‘И на ихъ зеленыхъ рукавахъ виднлись черныя лапы соколовъ’.
Эта элементарная живописность была дороже юнымъ слушателямъ всякихъ взрывовъ чувства, страсти и ума, ибо такія черты указывали на различіе отъ людей старой школы, для которыхъ было только одно важно, чтобъ знали то, что происходитъ, о вншнихъ подробностяхъ они не заботились. Что видимый міръ существовалъ для Мюссе, это было самое главное для молодыхъ людей, но это не могло имть такого значенія для него самого, такъ какъ сила его заключалась совсмъ въ другомъ и онъ никогда не чувствовалъ стремленія соперничать съ Гюго или съ Теофилемъ Готье.
Помимо этого, Мюссе былъ, прежде всего, аристократъ, свтскій человкъ и дэнди, считавшій долгомъ чести смотрть на литературу лишь какъ на праздную забаву. Длинноволосые литераторы въ калабрійскихъ шляпахъ не годились ему въ товарищи.
Его отношенія къ публик были въ начал нсколько шатки, онъ сдлалъ попытку привести ее въ изумленіе и подразнить ее. Она же шла къ нему на встрчу съ величайшимъ благоволеніемъ, готовая все простить, даже балладу къ лун, лишь бы онъ явился съ другою физіономіей, и, стремясь доказать свою самостоятельность, индифферентный къ партіямъ, наконецъ, классически настроенный, родственный по духу Матюрену Ренье и Мариво, онъ до извстной степени уступилъ тайному давленію. Онъ пріобрлъ расположеніе читателей, разсказывая съ юмористическимъ равнодушіемъ о своихъ собственныхъ военныхъ дяніяхъ и о подвигахъ своихъ соратниковъ. Въ стихотвореніи Рафаэль или сокровенныя мысли французскаго дворянина онъ объявляетъ, что борьба утомила его, онъ сражался,— говоритъ онъ,— въ обоихъ враждебныхъ лагеряхъ, получилъ сотню шрамовъ, придавшихъ ему почтенный видъ, и онъ, которому лишь двадцать одинъ годъ, садится теперь, какъ ветеранъ, выбившійся изъ силъ, на свой лопнувшій барабанъ. Расинъ и Шекспиръ встрчаются на его стол и засыпаютъ здсь рядомъ съ Буало, который простилъ и того, и другаго. Еще въ одномъ стихотвореніи онъ пишетъ: ‘Въ наши дни искусство боле не существуетъ, никто въ него не вритъ. Даша литература иметъ сто тысячъ причинъ говорить объ утопленникахъ, мертвецахъ и жалкихъ лохмотьяхъ. Она сама трупъ, который мы гальванизируемъ. Она длаетъ свое дло, изображая намъ падшихъ женщинъ… она сама подобная женщина и даже самая погибшая изъ всхъ тхъ, которыя когда-либо мазались и румянились’. Эта выходка, очевидно, направленная противъ распущенной фантазіи въ произведеніяхъ ультра-романтики, была такъ юношески безпощадна, что вся современная поэзія могла оскорбиться ею. И, конечно, не по одной случайности было это написано въ томъ самомъ году, когда появилась Marion de Lorme, эта драма, при всхъ недостаткахъ своихъ столь цломудренная, столь спиритуалистическая по ходу идей, столь христіанская по духу, но героиня которой несомннно куртизанка. Вмст съ тмъ, Мюссе выражался все съ возрастающимъ безчувствіемъ объ идеалахъ молодежи. Почти вс поэты юной школы, съ Гюго во глав, заявили себя сторонниками сражающейся Греціи, Альфредъ де-Мюссе кокетливо писалъ о своемъ Мардохе, что онъ ‘питалъ большее уваженіе къ Порт и султану Махмуду, нежели къ храброму эллинскому народу, оскверняющему своею кровью чистый мраморъ Пароса’.
Что было причиной этого равнодушія и этого цинизма?
Слишкомъ горячая кровь, слишкомъ страстное сердце и слишкомъ раннія разочарованія. Его вр въ людей уже въ самой ранней юности была нанесена неизлечимая рана, а недовріе стало источникомъ горечи и ненависти. Едва ли возможно найти объясненіе его безнадежному міросозерцанію въ одномъ опредленномъ событіи, отъ котораго оно прямо вело бы свое происхожденіе. До самъ онъ считалъ возможнымъ указывать на его начало. Онъ даетъ понять разнообразными намеками, что въ первой юности онъ былъ обманутъ возлюбленной и другомъ. Очень вроятно, что при своемъ искреннемъ и правдивомъ характер онъ былъ глубоко пораженъ этимъ несчастіемъ, однако же, пока рана была еще свжа, онъ, безъ сомннія, прибгнулъ къ увеличительному стеклу поэзіи и поэтически обработалъ свою печаль. Тогда было въ мод имть любовное горе, которому умли находить утшеніе. И все же Мюссе страдалъ сильне, чмъ подумаютъ иные, читавшіе его распущенныя юношескія стихотворенія. До, чтобы не казаться мягкосердечнымъ, какимъ онъ былъ на самомъ дл, чтобы не сдлаться предметомъ насмшки для циниковъ, онъ самъ нкоторое время напускалъ на себя крайнюю жестокость и холодность. Такой искусственный цинизмъ производитъ тягостное впечатлніе, какъ и всякая аффектація. Тэнъ написалъ о Мюссе извстную статью, въ которой онъ выказываетъ къ предмету ея столь же прекрасное, сколько слпое пристрастіе, это пристрастіе достигаетъ кульминаціонной точки въ восклицаніи: ‘Celui-l au moins n’а jamais menti!’ Если считать напускную силу и безчувственность неправдой, то нельзя безъ ограниченія согласиться съ этимъ отзывомъ.
По вскор въ жизни избалованнаго юноши долженъ былъ наступить поворотъ. 15 августа 1833 г. Rolla Альфреда де-Мюссе былъ помщенъ въ только что основанномъ тогда Revue des Deux Mondes. Нсколько дней спустя, редакторъ этого журнала, швейцарецъ Бюлозъ, давалъ своимъ сотрудникамъ обдъ въ извстномъ ресторан Палерояля ‘Aux Trois Frè,res Provenaux’. Гостей было много, между ними находилась только одна дама. Хозяинъ попросилъ Альфреда де-Мюссе повести ее къ столу, и онъ былъ представленъ madame Жоржъ Зандъ.
Это была красивая пара. Онъ — стройный и тонкій, блокурый, съ темными глазами и рзко очерченнымъ профилемъ, она — брюнетка, съ роскошными волнистыми черными волосами, съ прекраснымъ, ровнымъ оливковымъ цвтомъ лица, принимавшимъ на щекахъ слабый оттнокъ красной бронзы, съ большими, темными, мощными глазами. Цлый міръ, казалось, таился за ея челомъ, и все же она была молода и прекрасна и молчалива, какъ женщина, которая не выражаетъ ни малйшаго притязанія на то, чтобы прослыть остроумной. Ея нарядъ былъ простъ, но нсколько фантастиченъ: поверхъ платья на ней была надта шитая золотомъ турецкая куртка, у пояса вислъ кинжалъ.
Въ 1870 г. въ Париж одинъ изъ остававшихся еще тогда въ живыхъ участниковъ того обда говорилъ мн, что Альфредъ де-Мюссе и Жоржъ Зандъ сошлись что хорошо разсчитанному плану дловитаго Бюлоза. Онъ впередъ сказалъ друзьямъ своимъ: ‘Они будутъ сидть рядомъ, вс женщины обыкновенно влюбляются въ него, вс мужчины — обязательно въ нее, они, естественно, полюбятъ другъ друга, и что за рукописи получить тогда журналъ!’
Онъ потиралъ руки.
Эти дв личности, свшія рядомъ за этимъ столомъ, были въ высшей степени разнородны. Единственное сходство между ними заключалось разв въ ихъ литературной дятельности.
Ея существо было плодотворною, материнскою натурой. Душа ея была здорова, здорова даже въ своихъ революціонныхъ порывахъ, и обладала извстнымъ равновсіемъ богатыхъ силъ. Ея сонъ былъ хорошъ и она могла устраивать свою жизнь по своему усмотрнію, она была въ состояніи изъ года въ годъ работать цлыя ночи напролетъ и довольствоваться утреннимъ снохъ, который являлся по ея зову и отъ котораго она просыпалась подкрпленная. Въ настроеніи девятнадцатаго вка не прошло ни одной великой страсти, ни одной революціонной идеи, которой бы эта женщина не дала мста въ своей душ, и при этомъ она сохранила свою свжесть, внутреннее спокойствіе и самообладаніе. Она могла внимательно и терпливо писать по шести часовъ сряду, она до такой степени была способна сосредоточиваться въ самой себ, что среди разговора и смха цлаго общества могла записывать свои грезы и, вслдъ затмъ, принимая участіе въ жизни окружающихъ, она сидла, улыбающаяся и молчаливая, все схватывая и понимая, всасывая произносившіяся передъ ней слова, какъ губка впитываетъ въ себя водяныя капли.
А онъ? Онъ еще въ высшей степени обладалъ темпераментомъ художника. Его трудъ былъ лихорадоченъ, его сонъ тревоженъ, его влеченія и страсти необузданны. Когда онъ воспринималъ идею, онъ не обдумывалъ ее въ молчаніи, напоминавшемъ сфинкса, какъ она, нтъ, онъ трепеталъ, подавленный, ‘съ боле отуманенною головой, нежели пажъ, влюбленный въ фею’, какъ значится въ его стихотвореніи Aprè,s une lecture. И когда онъ приступалъ къ исполненію, онъ всегда чувствовалъ поползновеніе отбросить перо, представленія тснились, искали выраженія, сердце начинало бшено биться, и самаго ничтожнаго искушенія со стороны окружающихъ, приглашенія на вечеръ съ друзьями и красивыми женщинами, предложенія участвовать въ пикник, было достаточно, чтобъ заставить его бжать отъ работы.
Она ‘вязала’ свои романы, онъ писалъ свои произведенія въ короткомъ, пламенномъ, блаженномъ экстаз, часто смнявшемся на слдующій день отвращеніемъ къ написанному. Онъ находилъ свой трудъ плохимъ и все же не могъ передлать его, потому что всегда смотрлъ на перо съ такою же непріязнью, съ какой галерный каторжникъ смотритъ на свое весло. Несмотря на всю свою юношескую самоувренность, онъ метался въ постоянныхъ мученіяхъ, и причиной ихъ было то, что въ его худощавомъ тл былъ замкнутъ гигантъ-художникъ, чувствовавшій гораздо глубже и сильне, жившій гораздо больше и быстре, чмъ могло вынести человческое существо, въ которомъ онъ воплощался. Если, вслдствіе этого, поэтъ бросался во всевозможное распутство, то это, главнымъ образомъ, зависло отъ потребности заглушить внутреннее страданіе.
бъ тотъ моментъ, какъ онъ сидлъ у Бюлоза, двадцати двухлтній, изнженный сынъ благородныхъ родителей, жившій у нихъ, охраняемый заботливою любовью брата,— онъ, этотъ ребенокъ, ничего не испытавшій въ жизни, кром нсколькихъ любовныхъ приключеній, былъ полонъ опыта, недоврія, горечи и презрнія къ людямъ, какъ еслибъ ему было сорокъ лтъ, и т проблы, которые представлялъ его опытъ, онъ наполнялъ напускнымъ равнодушіемъ и цинизмомъ. Въ тотъ моментъ, какъ она сидла здсь, эта женщина съ княжескою и простонародною кровью въ жилахъ, правнука Морица Саксонскаго, двадцати восьми лтъ съ самымъ горькимъ прошлымъ, оторванная отъ семьи и родины, лишенная состоянія, пріютившаяся съ однимъ изъ своихъ дтей въ тсной парижской мансард, не находя опоры ни въ одномъ родственник мужскаго пола и тмъ самымъ поставленная въ необходимость искать родства по склонности,— эта женщина, которая вела жизнь литературной богемы, выходила въ мужскомъ костюм, носила мужское имя и, какъ мужчина, курила сигару среди мужчинъ, была въ глубин души своей наивна, безстрастна, восторженна, добра и такъ воспріимчива ко всему новому, какъ будто бы она не испытала ничего особеннаго и никогда не была разочарована.
Онъ, столь стихійный въ своемъ искусств, столь безцльный въ жизни, былъ, какъ умственная личность, во многихъ отношеніяхъ вульгаренъ, ограниченъ. Для насъ, мужчинъ, легко сдлаться таковыми. Какъ могъ бы онъ избжать этого, онъ, рожденный въ счастливыхъ обстоятельствахъ, вырасшій въ аристократическихъ кругахъ и потому рано научившійся бояться смха и уважать приличіе?
Она, напротивъ того, не имющая въ спеціально техническомъ отношеніи ничего революціоннаго, а слдовавшая въ своемъ искусств ране проложеннымъ путемъ, была, какъ умственная личность, почти чудомъ. У нея не было ограниченности, ее не стснялъ никакой предразсудокъ. Женщины, которыхъ судьба заставила соприкоснуться съ язвами общества и глядть прямо и смло въ глаза приговору этого послдняго, становятся иногда умственно свободными въ еще высшей степени, чмъ мужчины, потому именно, что эта свобода имъ дорого достается. Она смотрла на все оригинальнымъ и испытующимъ взоромъ, взвшивала каждую вещь въ рук и придавала ей безошибочно то значеніе, котораго она заслуживала.
Онъ превосходилъ ее образованіемъ. Этотъ экзальтированный художникъ обладалъ неподкупнымъ мужскимъ умомъ, острымъ и упругимъ, какъ дамасскій клинокъ, разлагавшимъ каждую фразу, на которую онъ наталкивался.
У нея, напротивъ, какъ у женщины, прежде всего и громче всего говорило сердце. Прекрасное и мечтательное ученіе, благородная утопіи очаровывали ее, и, какъ женщина, она чувствовала потребность служить. Въ юности она всегда искала взоромъ знамя, которое бы несли мужчины съ великодушными, храбрыми сердцами, чтобъ сражаться подъ этимъ знаменемъ. Ея честолюбіе состояло не въ томъ, чтобъ давать высшему свту концерты въ качеств прославленной музы, она желала бить въ барабанъ, какъ дочь полка. Но, такимъ образомъ, недостатокъ логическаго образованія побуждалъ ее поклоняться неяснымъ умамъ, какъ пророкамъ, и, наконецъ, привелъ ее къ тому, что въ добромъ и неуклюжемъ Пьер Леру, философ и соціалист, на котораго она взирала въ теченіе нсколькихъ лтъ, какъ дочь на отца, она увидала апостола новаго времени, открывающаго новые пути. Мюссе, какъ свойственно аристократическому уму, сознавалъ свое превосходство надъ этими пророками, не умвшими написать двадцати удобопонятныхъ страницъ прозы, она хе, напротивъ того, заражалась наклонностью этихъ людей къ убдительному и назидательному изложенію и восторженной декламаціи.
Наконецъ, она была ниже его, какъ художникъ, хотя, съ человческой точки зрнія, была великодушне, справедливе, сильне его. ея художественному духу не доставало внезапно увлекающей силы мужчины, того ‘такъ это должно быть’, которое не указываетъ причинъ. Когда они вмст разсматривали картину, то онъ, не особенно понимавшій живопись, разомъ чувствовалъ преимущества этой картины и преобладающія свойства живописца и выражалъ ихъ двумя словами. Ея духъ углублялся въ картину медленно и ощупью, какимъ-то страннымъ окольнымъ путемъ, и выраженіе ея ощущенія часто бывало или неопредленно, или парадоксально. Его умъ былъ рзокъ и нервенъ, ея же стремителенъ, склоненъ къ универсальной симпатіи. Когда они вмст слушали оперу, то его трогалъ взрывъ истинной и личной страсти, совершенно индивидуальное чувство, ее же, наоборотъ, хоровое пніе, чувство общечеловческое. Чтобъ взволновать ея душу, казалось, требовалась цлая совокупность душъ.
Романы, написанные ею, страдали отсутствіемъ сжатости. Между тмъ какъ всякое предложеніе, вырывавшееся изъ его устъ, походило на чеканную монету съ высченными краями, ея стиль былъ словообиленъ до растянутости. Первое, что невольно сдлалъ Мюссе, когда ему попалъ въ руки экземпляръ Индіаны, это то, что онъ вычеркнулъ карандашомъ отъ двадцати до тридцати лишнихъ прилагательныхъ на первыхъ страницахъ. Жоржъ Зандъ впослдствіи увидала этотъ экземпляръ, и говорятъ, что она почувствовала при этомъ не благодарность, а раздраженіе.
Приблизительно за полгода до первой встрчи съ Мюссе Жоржъ Зандъ до нкоторой степени опасалась знакомства съ нимъ. Сначала она просила Сентъ-Бва его представить ей, но затмъ въ приписк къ одному изъ ея писемъ значится: ‘Взвсивъ вс обстоятельства, я не желаю, чтобъ вы представляли мн Альфреда де-Мюссе. Онъ большой дэнди, мы не годились бы другъ для друга, и я хотла его видть скоре Изъ любопытства, чмъ изъ дйствительнаго интереса. Однако, было бы неосторожно стремиться удовлетворять всякое любопытство’. Въ этихъ словахъ чувствуется какъ бы тревога и страхъ, внушенный предчувствіемъ.
Альфредъ де-Мюссе, съ своей стороны, какъ и вс писатели, относился къ писательницамъ съ извстнымъ предубжденіемъ. Названіе синій чулокъ было, вроятно, дано этимъ дамамъ коллегой мужскаго пола. Но, вопреки всему этому, невозможно отрицать значительнаго притяженія, которое сильный женскій умъ оказываетъ на человка просвщеннаго.
Восхищеніе, всегда присущее глубокому взаимному пониманію душъ, въ этомъ случа удвоилось, благодаря внезапно возникшей страстной любви.
Если мы посмотримъ на эти отношенія съ исторической точки зрнія, то намъ бросится въ глаза, какъ сильно они запечатлны духомъ времени. Они завязались среди поэтическаго опьяненія, овладвшаго умами во Франціи при господств романтизма и напоминавшаго карнавальное настроеніе эпохи Возрожденія. Художественныя натуры, первый долгъ которыхъ неизмнно состоитъ въ томъ, чтобы въ области своего искусства нарушать унаслдованное условное приличіе, постоянно испытываютъ искушеніе переступить за предлы обычая и въ соціальномъ отношеніи, но въ своей оппозиціи противъ будничной жизни поколніе тридцатыхъ годовъ было моложе и наивне всхъ предшествовавшихъ и слдовавшихъ во Франціи за послднія столтія. Во всхъ художникахъ живетъ нчто цыганское или младенческое, художники того времени давая полный просторъ цыгану или ребенку, таившемуся въ ихъ душ. Замчательно: первое, что приходитъ въ голову этимъ двумъ избраннымъ существамъ, какъ скоро они сблизились и первый горячій экстазъ блаженства далъ имъ возможность вздохнуть, это — надть маскарадные костюмы и въ такомъ вид подшутить надъ своими знакомыми. Когда Поль де-Мюссе (братъ поэта) былъ первый разъ приглашенъ на вечеръ колодою четой, то онъ встртилъ Альфреда, напудреннаго и наряженнаго маркизомъ прошлаго столтія, Жоржъ-Зандъ — въ подобранномъ плать, въ кринолин и съ мушками на лиц. Когда Жоржъ Зандъ давала первый обдъ посл знакомства своего съ Мюссе, Альфредъ, переодтый молодою нормандскою служанкой, прислуживалъ за столомъ, никмъ не узнанный, для того, чтобъ почетный гость, профессоръ философіи Лерминье, имлъ достойнаго партнера, приглашается Дебюро, несравненный Пьерро изъ театра акробатовъ, котораго никто не видалъ вн сцены, и его представляютъ гостямъ, какъ внятнаго путешественника, вліятельнаго члена англійской Нижней Палаты. Чтобъ дать поводъ ему и, вмст съ тмъ, Лермнмье выказать свои свднія, заводятъ рчь о политик. Но напрасно называютъ имена Роберта Пиля, лорда Станлей и т. д., иностранный дипломатъ хранитъ упорное молчаніе или ограничивается односложными отвтами. Наконецъ, кто-то употребляетъ оборотъ: ‘европейское равновсіе’. Англичанинъ проситъ слова.
— Хотите ли знать,— говоритъ онъ,— какъ при настоящихъ серьезныхъ политическихъ обстоятельствахъ въ Англіи и на континент я понимаю европейское равновсіе? Такъ…
И дипломатъ подбрасываетъ свою тарелку вверхъ, такъ что она качается въ воздух, затмъ виртуозно подхватываетъ ее на копчикъ ножа и заставляетъ ее постоянно кружиться, не нарушая ея равновсія.
Разв эта маленькая черта не представляетъ намъ союзъ Мюссе и Жоржъ Зандъ въ особенномъ блеск молодости и наивности? Да него падаетъ лучъ изъ внутренней жизни эпохи Возрожденія, и хорошо чувствуется, что передъ нами французскій романтизмъ тридцатыхъ годовъ. Близкія отношенія между Альфредомъ де-Мюссе и Жоржъ Зандъ имютъ свою вульгарную сторону, достаточно послужившую предметомъ всевозможныхъ толковъ,— сторону, которой я не желаю касаться. Всмъ извстно, что они вмст предприняли путешествіе въ Италію, что онъ мучилъ ее ревностью, она его непривычнымъ контролемъ надъ всми его дйствіями, короче, что союзъ ихъ не былъ счастливъ, что онъ былъ обманутъ ею во время своей болзни и въ самомъ несчастномъ душевномъ настроеніи оставилъ одинъ Италію. Но эти отношенія представляютъ другую, боле интересную сторону,— эстетико-психологическую. Исторія литературы знаетъ достаточно союзовъ между высокоталантливыми мужчинами и женщинами, однако-жь, въ этомъ случа было ново и необычайно слдующее: мужской геній самаго высшаго полета, уже прошедшій часть своего художественнаго поприща ц, между тмъ, еще совсмъ юный, женскій геній, такой совершенный, такой значительный, что никогда передъ тмъ во всемірной исторіи женщина не являлась въ обладаніи столь богатою творческою силой, вліяютъ другъ на друга во время экзальтаціи любви.
Наша психологія находится еще на такой слабой степени развитія, что различіе между мужскимъ и женскимъ воображеніемъ едва доступно изученію, тмъ мене извстно ихъ взаимное воздйствіе. Впервые въ современной цивилизаціи встрчаются здсь два поэтическихъ духа, мужской и женскій, каждый съ задатками величайшей красоты. Никогда до той поры подобный опытъ не совершался на нашихъ глазахъ въ таитъ грандіозныхъ размрахъ. Это Адамъ искусства и Ева искусства, приближающіеся другъ къ другу и раздляющіе между собой плодъ древа познанія. Затмъ слдуетъ проклятіе, то-есть разрывъ, они разстаются і идутъ каждый своею дорогой. Но они уже не т. Ихъ сочиненія носятъ отнын уже не тотъ характеръ, какъ произведенія, созданныя ими раньше ихъ встрчи.
Онъ покидаетъ ее, истерзанный, въ отчаяніи, въ смущеніи, съ новымъ великимъ обвиненіемъ въ душ противъ женскаго пола, вдвойн убжденный: ‘Коварство! твое имя женщина!’
Она покидаетъ его съ разнообразными чувствами: сначала на полотну утшенная, затмъ истерзанная до самой глубины своего существа, во вскор довольная тмъ, что вышла изъ кризиса, разстраивавшаго ея спокойную творческую натуру, съ новымъ сознаніемъ превосходства женщины надъ мужчиной, вдвойн убжденная: ‘Слабость! твое имя мужчина’.
Онъ покидаетъ ее съ новымъ негодованіемъ противъ всякихъ мечтаній, всякой филантропіи и всяческихъ утопій, боле чмъ когда-либо убжденный въ томъ, что искусство должно составлять все для художника. Но все же соприкосновеніе съ этою великою женскою душой не было для него безплодно. Прежде всего, горе длаетъ его правдивымъ, онъ сбрасываетъ свой напускной цинизмъ, никогда уже не станетъ онъ выставлять на показъ дланную жестокость и холодность. Затмъ вліяніе ея чистосердечной и доброй натуры, ея восторженное отношеніе къ идеаламъ сказываются въ сочиненіяхъ, которыя онъ начинаетъ выпускать въ свтъ, въ республиканскомъ энтузіазм Лорензаччіо, въ глубокихъ ощущеніяхъ Андреа дель-Сартосъ, быть можетъ даже въ протест, съ которымъ Мюссе выступилъ противъ законовъ о печати Тьера.
Она покидаетъ его, боле чмъ когда-либо убжденная въ малодушіи и эгоизм мужчинъ, боле чмъ когда-либо расположенная отдаться общимъ идеямъ. Она посвящаетъ въ Horace свой талантъ сенъ-симонизму, она пишетъ для прославленія соціализма Le compagnon du Tour de France, пишетъ, наконецъ, въ 1848 г. для временнаго правительства бюллетени къ народу. Но, тмъ не мене, лишь соприкосновеніе съ этимъ отчеканеннымъ, вылившимся въ твердую форму геніемъ усовершенствовало ея чистую и классическую художественную форму. Она научишь любить форму, искать красоту ради нея самой. И если о ней было сказано, что ея періоды ‘нарисованы Леонардо и положены на музыку Моцартомъ’ (слова младшаго Дюма), то можно было бы прибавить, что критика Альфреда де-Мюссе направляла ея руку и образовала ея слухъ.
Посл разлуки своей они оба созрвшіе художники. Онъ отнын поэтъ съ пылающимъ сердцемъ, она сивилла съ пророческимъ краснорчіемъ.
Въ бездну, внезапно раскрывшуюся между ними, она низвергла свою незрлость, свои тирады, свое безвкусіе, свое мужское одяніе, съ этой поры она цльная женщина, цльная натура.
Въ ту же глубину погрузилъ онъ свой домъ жуановскій костюмъ, свою вызывающую дерзость, свое удивленіе къ, свое отроческое упорство и съ этой поры стадъ цльнымъ мужчиной, цльнымъ духомъ.
Альфредъ де-Мюссе дожилъ до сорока семи лтъ, но, за исключеніемъ трехъ прелестныхъ маленькихъ драмъ и нсколькихъ стихотвореній, вся его авторская производительность относится къ тому времена, когда онъ еще не началъ приходить въ зрлый возрастъ. Въ шесть лтъ посл разрыва съ Жоржъ Зандъ, пока ему не минуло тридцати лтъ, онъ пишетъ и издаетъ цлый рядъ своихъ удивительныхъ твореній.
Обманутый Жоржъ Зандъ, онъ боле и боле теряетъ охоту говорить объ обман, а, вмст съ тмъ, постепенно исчезаетъ и его напускная безчувственность. Въ его сочиненіяхъ, даже въ самомъ свойств выбираемыхъ имъ сюжетовъ проглядываютъ личныя усилія поэта скинуть порочную маску и даже освободиться отъ притягательной силы порока. Первое крупное произведеніе, выполненное имъ по возвращеніи изъ Италіи и внушенное ему пребываніемъ въ Италіи, это драма Лорензаччіо. Отъ одного рода ведутъ свое происхожденіе Лоренцо Медичи и его кузенъ, зврски-жестокій и сладострастный герцогъ Флоренціи, Александръ. Лоренцо, по своимъ врожденнымъ свойствамъ, чистая и энергическая натура. Въ немъ рано возникаетъ ршеніе, по примру Брута, освободить міръ отъ тирана. Чтобы достичь своей цли, онъ принимаетъ видъ безсердечнаго развратника, длается товарищемъ Александра, его орудіемъ, его совтникомъ относительно удовольствій и сводникомъ. Какъ Гамлетъ представлялся безумнымъ, такъ онъ взялъ на себя роль малодушнаго, жалкаго сластолюбца, чтобы обезпечить себ жертву и овладть ею. Но фальшивое одяніе, въ которое онъ облекаетъ свой истинный характеръ, пристало къ нему какъ Нессова рубашка, мало-по-малу онъ сдлался въ дйствительности почти совершенно такимъ, какимъ хотлъ только казаться, противъ воли онъ всосалъ испорченность, которую самъ помогалъ распространять въ придворной и городской атмосфер, онъ чувствуетъ отвращеніе къ самому себ, созерцая свою жизнь. Но все же онъ остается непонятымъ, ибо при всей своей низости и притворномъ безсильномъ малодушіи онъ неизмнно преслдуетъ свой планъ: въ удобный моментъ умертвить Александра и учредить республику.
Его сндаетъ презрніе къ людямъ: онъ презираетъ герцога за его развращенность и кровожадность, народъ — за то, что онъ позволяетъ такому государю управлять собой и разршаетъ ему самому, слуг государя, ходить по улицамъ Флоренціи въ полной неприкосновенности и безнаказанности, наконецъ, республиканцевъ — за то, что у нихъ нтъ ни энергіи, ни политической проницательности. Лоренцо, наконецъ, сбрасываетъ свою личину, судитъ и караетъ, какъ ангелъ мести.
Политическій пессимизмъ Мюссе обнаруживается въ томъ, что слдуетъ за этимъ: единственною наградой за подвигъ Лорензаччіо является то, что онъ падаетъ отъ руки убійцы, желающаго повысить цпу, назначенную за его голову, республиканскіе вожди Флоренціи слишкомъ тупы и непрактичны, само населеніе слишкомъ глубоко пало, оно спокойно подчиняется первому тирану, нападающему на него врасплохъ. Просвчивающее здсь презрніе къ республиканцамъ, конечно, можно отчасти приписать впечатлніямъ 1830 г. Мюссе самъ былъ однажды свидтелемъ революціи, которая, направляясь къ республик, вошла въ монархическое русло. Однако же, въ его пьес республиканцы освщены мене благопріятно, нежели они того заслуживаютъ. Въ несправедливости Мюссе относительно этого пункта сказывается личное настроеніе, не находящее себ объясненія въ самой пьес. Но для него важне всего было представить характеръ Лоренцо съ благороднымъ обликомъ подъ отталкивающею маской безчувственности. Лоренцо хранитъ въ душ идеальный элементъ, котораго онъ не стыдится, онъ стремится къ возвышеннымъ цлямъ, онъ вритъ въ примирительную силу подвига. То, что очищаетъ его передъ смертью, не случайность, подобно чистому поцлую Ролла, а поступокъ, носившійся передъ нимъ въ теченіе всей его юности.
Въ Le chandelier мы снова находимся въ очень испорченномъ обществ, но на этомъ фон выдляется въ качеств главнаго дйствующаго лица молодой писецъ Фортуніо, съ его глубокою, безграничною любовью къ Жакелин. Она и ея любовникъ пользуются имъ для свопъ низкихъ цлей, онъ долженъ служить щитомъ и ширмой ихъ грязныхъ любовнымъ отношеніямъ, онъ понимаетъ ихъ игру и любитъ, тмъ не мене, онъ даже вполн готовъ отправиться на врную смерть, чтобъ прикрыть отвратительный союзъ своей возлюбленной съ другимъ. Этотъ пажъ обладаетъ ршимостью и мужествомъ героя, и чистота его натуры производитъ такое сильное дйствіе, что трогаетъ и подкупаетъ Жакелину и даже побуждаетъ ее отвернуться отъ Клавароша и обратитъ взоры на него. Онъ идеалъ юнаго любовника.
Октавъ въ Les caprices de Marianne легкомысленный и во многихъ отношеніяхъ испорченный юноша, неспособный къ серьезной любви, полагающій, что для того, чтобы завоевать сердце женщины, не отбитъ употребить даже столько времени, сколько ему нужно, чтобъ распечатать бутылку южнаго вина, но у него есть чувство, въ которомъ онъ является отрочески наивнымъ и врующимъ, и это чувство — дружба, онъ такъ безусловно любитъ своего друга, юнаго Деліо, что готовъ умереть за него или отомстить за его смерть, итакъ ему преданъ, что съ презрніемъ отвергаетъ благоволеніе дамы, которой тщетно поклоняется Деліо. Относясь къ женщинамъ скептически, Октавъ безраздльно отдается дружб: онъ идеалъ друга. Контрастъ ему представляетъ Деліо,, въ которомъ Мюссе, раздвоившій въ этой драм свою собственную личность, изображаетъ другую сторону своего характера. Деліо — молодой любовникъ, любовь котораго вся благоговйное томленіе, желаніе, настолько тоскливое при всей своей пламенности, что, не находя, ему удовлетворенія, онъ какъ бы призываетъ смерть. Ореолъ шекспировскаго романтизма окружаетъ его голову, его рчь — музыка, его мечты — поэзія. Онъ изображаетъ себя въ слдующихъ словахъ: е У меня нтъ душевнаго спокойствія и тихой безпечности, длающихъ жизнь зеркаломъ, въ которомъ вс предметы показываются лишь на одинъ мигъ и снова исчезаютъ. Долги тяготятъ мою совсть. Любовь, изъ которой другіе длаютъ себ забаву, приводитъ въ смятеніе все мое существо’.
По этимъ мужскимъ образамъ можно видть, насколько Мюссе созрлъ, какъ поэтъ. Онъ не стремится боле къ исключительному изображенію кипучихъ влеченій молодости или дикой игры страстей со всми ихъ послдствіями — ложью, обманомъ и насиліемъ, онъ долго, съ особеннымъ предпочтеніемъ останавливается на невинномъ, глубокомъ чувств, грховномъ лишь вслдствіе вншнихъ обстоятельствъ,— на любви, истой въ ея сущности и преступной лишь по причин разрыва съ общественнымъ порядкомъ, на дружб, внутренняя суть которой есть героическое самопожертвованіе, даже въ томъ случа, когда она выступаетъ въ гнусной форм сводническаго краснорчія,— словомъ, на дружб и любви во всей ихъ чистот, на жизненныхъ силахъ, обыкновенно называемыхъ идеальными. И но мр того, какъ у Мюссе все боле и боле очищается мужской типъ, то же самое постепенно происходитъ и съ женскимъ типомъ. Сначала его женскіе образы колебались между Дадилой и Евой. Но возрастающее въ немъ влеченіе іъ изображенію духовной красоты и нравственной чистоты приводитъ его къ боле и боле выдающейся идеализаціи и женскихъ типовъ. Знаменательно уже то, что женскій образъ, выведенный имъ непосредственно посл окончательнаго разрыва съ Жоржъ Зандъ (1835 г.),— образъ, которому она отчасти послужила моделью, Madame Pierson въ Confessions d’un enfant du siè,ce, представляетъ чрезвычайно идеализированную передачу характера оригинала. Его повсти, изъ которыхъ, по крайней мр, три: Emmeline, Frdric et Benerette и Le fs du Titien принадлежатъ къ лучшимъ, если он не самыя лучшія, которыя можетъ предъявить наше столтіе, выдаютъ все явственне стремленіе поэта къ идеализаціи и прославленію любви, а черезъ нее и женскихъ характеровъ. Онъ беретъ, напр., физіономію той или другой знакомой ему маленькой гризетки, добродушнаго, легкомысленнаго, даже втренаго веселаго созданія, онъ надляетъ этотъ образъ двственною прелестью, давно имъ утраченною, и воспроизводитъ изъ него Madame Pinson, или же создаетъ молодую женщину, преисполненную такой душевной глубины, такой наивности во всхъ ея ошибкахъ и проступкахъ, выражающуюся такъ правдиво и съ такою нжностью чувства, умирающую такъ просто, какъ та Беперетта, послднее письмо которой мало кто читалъ безъ слезъ. Для него, какъ для эротика, любовь такая неограниченная сила, что онъ подчиняетъ ей даже искусство. Любить и быть любимымъ подъ конецъ получаетъ въ его глазахъ настолько большее значеніе, чмъ быть художникомъ, что, по его представленію идеала, искусство, въ сущности, должно бы быть посвящено и исключительно предназначено одному единственному лицу: единой возлюбленной. Въ повсти Сынъ Тиціана герой, даровитая художественная натура, встрчаетъ преграду на пути распутства въ любви къ великодушной женщин, онъ доказываетъ свою благодарность тмъ, что хочетъ нарисовать одну единственную картину, для которой собираетъ вс свои силы и которая одна должна перенести его имя въ потомство,— портретъ возлюбленной. Въ честь ея онъ пишетъ сонетъ, въ которомъ превозноситъ красоту и чистоту души своей избранницы, высказываетъ, почему онъ никогда не прославитъ другой женщины своею кистью, и объявляетъ, что какъ ни прекрасно ея изображеніе, все же оно не можетъ сравниться съ однимъ единственнымъ поцлуемъ оригинала. Но изъ всхъ повстей Мюссе, конечно Emmeline, самая изящная. Это маленькій разсказъ, основой которому послужили первыя, боле благородныя, хотя кратковременныя любовныя отношенія, пережитыя Мюссе посл разрыва съ Жоржъ Зандъ и сходныя во всемъ существенномъ съ отношеніями въ повсти: молодой человкъ страстно влюбляется въ молодую замужнюю даму, привлекательный характеръ которой нарисованъ самыми нжными красками, на основаніи самаго тщательнаго наблюденія природы, только самые благоуханные женскіе образы Тургенева даютъ въ новйшей литератур понятіе о подобномъ дарованіи, но они боле духовны, не такъ реальны, художникъ смотритъ на нихъ боле влюбленнымъ взоромъ и изображаетъ съ меньшею художественною смлостью. Онъ долго слдитъ за нею, безъ надежды пробудить въ ней участіе къ себ, но, наконецъ, пріобртаетъ ея взаимность, и она ему отдается. Внезапно они разстаются навки, потому что она слишкомъ правдива, чтобъ обманывать своего мужа, а онъ слишкомъ деликатенъ, чтобы не удалиться при подобныхъ обстоятельствахъ. Въ этой повсти встрчается стихотвореніе, которое молодой любовникъ даетъ прочесть своей дам и которое мн кажется лучшимъ цвткомъ въ эротик Мюссе изъ втораго періода его стихотворной дятельности. Оно говоритъ языкомъ идеальнаго чувства. Это — знаменитое стихотвореніе Si je vous disais, pourtant, que je vous aime. Альфредъ де-Мюссе едва ли напісалъ боле прочувствованную строфу, нежели слдующая: J’aime, et je sais rpondre avec indiffrence,
J’aime, et rien ne le dit, j’aime, et seul je le sais,
Et mon secret m’est cher et chè,re ma souffrance,
Et j’ai fait le serment d’aimer sans esprance,
Mais non pas sans bonheur — je vous vois, c’est assez.
Одновременно съ этими прелестными повстями, написанными какъ бы на цвточныхъ лепесткахъ, Мюссе издаетъ нсколько маленькихъ драмъ, въ однхъ онъ представляетъ любовь суровою, ужасною силой, съ которой невозможно шутить, огнемъ, съ которымъ непозволительно играть, электрическою искрой, которая убиваетъ, въ другихъ же его остроуміе и свтскій тонъ блестятъ въ ткани стиля, полной глубокаго, искренняго чувства {Его путешествіе въ Италію съ Жоржъ Зандъ продолжалось съ осени 1833 г. до апрля 1834 г. Онъ написалъ въ этомъ году: On ne badine pas avec l’amour и Lorenzaccio, 1635 г. Barberine (почти самая незначительная его драма), Chandelier, Confessions d’un enfant du siè,cle и La nuit de, 1836 r. Emmeline и Il ne faut jurer de rien, 1837 г. Un caprice,Les deux matresses и Frdric et Benerette, 1888 r. Le fils du Titien. Il faut qu’une porte soit ouverte ou ferme написана въ 1845 г., Bettine въ 1851 г., Carmosine въ 1852 г.}. Изъ этихъ драмъ Un caprice самая законченная и отличающаяся наиболе кипучимъ діалогомъ. Ни въ одной комедіи, ни въ одномъ проверб Мюссе не проявилъ такого совершенства вншней и внутренней формы, и названіе caprice находится по праву между заглавіями произведеній, вырзанныхъ на его надгробномъ памятник на кладбищ Pè,re Lachaise. Въ этой пьес непостоянная эротическая прихоть, влюбленность минуты преклоняется передъ властью брака. Мужчина здсь легкомысленъ и не внушаетъ доврія, у обихъ женщинъ, преданныхъ другъ другу, горячее сердце и одна изъ нихъ обладаетъ, кром того, очаровательною, аристократическою силой ума. Madame de Lry парижанка. Никто не рисовалъ этого типа съ такою оригинальностью, какъ Мюссе, здсь онъ былъ на высот своего таланта. Вполн свтская дама, но, въ то же время, вполн женщина. Этотъ образъ прекрасенъ тмъ, что изъ-за высшей утонченности салонной жизни въ немъ проглядываетъ неподдльная, свжая, правдивая естественность,— естественность, вопреки всему блистающему и сверкающему остроумію и слишкомъ раннему и отчасти пресыщенному жизнью опыту,— естественность даже въ притворств, естественность даже въ маленькой комедіи, Madame de Lry, какъ женщина, въ достаточной степени актриса, чтобъ играть роль. ‘Ахъ,— говоритъ Гте въ одномъ изъ своихъ писемъ,— какъ врно то, что нтъ ничего столь замчательнаго, какъ естественное, ничего столь великаго, какъ естественное, ничего столь прекраснаго, какъ естественное, и ничего и т. д., и т. д., и т. д., какъ естественное!’ Парижанка Мюссе сохранила естественность среди искусственности самоувреннаго и заносчиваго общественнаго тона. Un caprice иметъ нравственную идею. Но, между тмъ какъ многіе поэты изображаютъ любовь чмъ-то твердымъ, какъ камень, крпкимъ и прочнымъ, чмъ-то такимъ, что можно схватить, положить на многіе годы и во всякое время найти въ прежнемъ состояніи, для Мюссе, даже когда онъ является наиболе нравственнымъ, она всегда лишь самая тонкая и самая сильная, но вслдствіе этого и самая неуловимая эссенція жизни. Она можетъ умертвить, пока сохраняетъ всю свою мощь, но она можетъ и испариться.
Въ своихъ послднихъ драмахъ Мюссе преимущественно прославлялъ преданность и чистоту характера женщины,— добродтели, въ которыя онъ врилъ, хотя самъ не могъ ихъ найти. Уже въ Barberine онъ по древнему сказанію, нарисовалъ идеалъ врной супруги въ стил шекспировской Имогены, но пьеса была неинтересна. Онъ закончилъ свою драматическую дятельность двумя превосходными, чудесными женскими образами. Въ маленькомъ шедевр Bettine онъ, какъ бы играя, легко и въ совершенств разршилъ одну изъ труднйшихъ задачъ характеристики. Беттина появляется, и едва она произнесла три или четыре фразы, какъ мы уже чувствуемъ, что передъ нами сильная, смлая женская натура съ глубокими чувствами и высокими мыслями, и даже боле того: геній, художница, тріумфаторша, привыкшая сознавать свое умственное превосходство надъ окружающими и не обращать вниманія на мелочныя приличія. Это день ея свадьбы. Она съ пніемъ выступаетъ на сцену, комнату, гд ждетъ нотаріусъ, идетъ прямо къ нему и, къ его изумленію, обращается къ нему на ‘ты’: ‘Ахъ, ты здсь, нотаріусъ? Милый нотаріусъ, милый другъ, твои бумаги съ тобой?’ Его оффиціальное достоинство такъ мало для нея значитъ, что она, не задумываясь, выказываетъ передъ нимъ свои радостныя ощущенія, внушаемыя ей мыслью о свадьб. Веселость и добродушіе ея натуры льются черезъ край при самомъ ничтожномъ повод. Она не остроумна, какъ свтская дама, но непринужденна, великодушна, искренна, какъ истинная художница, и неподдльная человчность ея природы еще прекрасне выдляется на фон нравственной распущенности, представляемой ея холоднымъ, притязательнымъ женихомъ. Прекрасная маленькая драма Кармозина, въ основу которой положена одна изъ новеллъ Бокаччіо, доказываетъ, что самая сильная и пламенная любовь и обожаніе, разлученныя отъ своего предмета вншними обстоятельствами, могутъ быть исцлены великодушною добротой и заботливостью. Кармозина — простая мщанка, любящая короля Педро Аррагонскаго безнадежною, пожирающею страстью, ради этого чувства она отказывается отдать руку своему преданному, огорченному поклоннику Педрилло, она ршается молчать и умереть. Но товарищъ ея дтскихъ игръ, пвецъ Минуччіо, изъ состраданія къ ней, выдаетъ королю я королев ея любовь, и, ничуть не разгнванная, королева идетъ къ ней и, стараясь быть неузнанной, постепенно утоляетъ мученія КарМ08ины сестринскими и царственными словами, объясняя ей, что такая глубокая и великая любовь слишкомъ прекрасна, чтобы вырвать ее изъ сердца. Королева сама приметъ ее въ число своихъ статсъ-дамъ и тмъ предоставитъ ей случай видть короля ежедневно, ибо любовь, возносящая душу къ возвышенному, очищаетъ васъ. ‘Я сама научу тебя, Кармозина,— говоритъ она,— что можно любить, не страдая, если любишь, не красня, только стыдъ и угрызенія совсти причиняютъ огорченіе, печаль удлъ виновныхъ, а твои мысли, конечно, не преступны’. Затмъ приходитъ король подъ предлогомъ навстить ея отца и говоритъ ей въ присутствіи королевы:
— Такъ это вы, прелестная донна, какъ мы слышали, больны и въ опасности? По вашему лицу этого нельзя подумать… Вы дрожите, какъ мн кажется, вы боитесь меня?
— Нтъ, государь.
— Такъ дайте мн вашу руку. Что значитъ это, мое прекрасное дитя? Вы, юная, созданная для того, чтобъ радовать сердца другихъ, вы такъ поддаетесь страданіямъ? Мы просимъ васъ изъ любви къ намъ ободриться и постараться поскоре выздоровть.
— Государь, силы мои слишкомъ ничтожны, чтобы вынести чрезмрную муку, и въ этомъ причина моихъ страданій. Такъ какъ вы могли пожалть меня, то, быть можетъ, Богъ избавитъ меня отъ нихъ.
— Прекрасная Кармозина, я буду говорить съ вами какъ король и какъ вашъ другъ. Великая любовь, которую вы къ намъ питаете, необычайно возвысила васъ въ нашихъ глазахъ, и почесть, которую мы хотли оказать вамъ въ награду за нее, состоитъ въ томъ, что мы сами представимъ вамъ супруга, нами избраннаго для васъ, и будемъ просить васъ принять его. И потому мы назначаемъ себя вашимъ рыцаремъ, на нашихъ турнирахъ будемъ носить вашъ девизъ и ваши цвта, и за это попросимъ у васъ лишь одного поцлуя.
Королева къ Кармозин:
— Согласись, дитя мое, я не ревнива.
— Государь, королева отвтила за меня.
Въ какомъ мір это происходитъ? Въ какомъ мір воздухъ, которымъ дышешь, отличается такою чистотой? Гд процвтаетъ такая честность, гд любовь обладаетъ такимъ смиреніемъ при всей пылкости и, вмст съ тмъ, такимъ величіемъ, и гд встрчается она съ такою рыцарскою преданностью, гд она такъ свободна отъ ревности при такой безконечной доброт? Гд можно найти такого короля, гд такую королеву? Мы должны отвтить безъ колебанія: въ стран идеала, нигд какъ тамъ. Въ ея берегамъ присталъ, наконецъ, задорный, цинический Мюссе, какъ поэтъ, но, какъ человкъ, онъ,[напротивъ того, очутился вдали отъ нихъ. Онъ погибъ, стремясь къ самозабвенію. Необузданность, безпорядочность всего существа его были причиной его несчастія. Между тмъ какъ въ своей поэтической дятельности онъ становился все духовне и нравственне, какъ человкъ, онъ все глубже погрязалъ въ низменномъ разврат. Онъ рано утратилъ власть надъ, самимъ собой, нкоторое время поэзія возносила его надъ его жизненнымъ паденіемъ, подъ конецъ и эти крылья не могли уже поднять его.
Онъ многаго ожидалъ отъ іюльской монархіи, онъ надялся увидть при ней дворъ, покровительствующій искусству, либеральную политику, возрожденіе національной славы и разцвтъ изящной литературы. Можно представить себ, какъ горько былъ онъ разочарованъ. Нтъ ничего невозможнаго въ томъ, что дворъ, который обладалъ бы живою любовью къ поэзіи и изящнымъ искусствамъ и привлекъ бы въ свой кругъ Альфреда де-Мюссе, что такой дворъ оказалъ бы на него благотворное вліяніе, принудилъ бы его соблюдать приличіе и облагородилъ бы его наслажденіи, даже самый его развратъ. Но Людовикъ-Филиппъ, этотъ въ общемъ столь утонченный и образованный монархъ мира, имлъ очень мало склонности къ поэзіи и мало понималъ ея сущность. Онъ не съумлъ расположить къ себ ни Виктора Гюго, ни Альфреда де-Мюссе. Мюссе, бывшій товарищемъ по школ его сына, Фердинанда Орлеанскаго, написалъ въ 1836 г. сонетъ по поводу покушенія Менье на жизнь короля. Этотъ сонетъ не былъ напечатанъ, но герцогъ Орлеанскій, случайно его увидавшій, нашелъ его превосходныхъ и непремнно хотлъ его прочесть его величеству. Король не узналъ даже имени автора, потому что, прежде чмъ прочли ему стихотвореніе до конца, онъ такъ обидлся на то, что поэтъ осмлился говорить ему ‘ты’, что не хотлъ больше слышать ни одного слова. Чтобы сгладить оскорбленіе, герцогъ выхлопоталъ Альфреду де-Мюссе приглашеніе на тюльерійскіе балы. Въ день его представленія ко двору Людовикъ-Филиппъ, къ его удивленію, подошелъ прямо къ нему и сказалъ съ улыбкой и выраженіемъ лица, пріятно его поразившимъ: ‘Вы только что изъ Жуанвиля, я радъ васъ видть’. Альфредъ де-Мюссе былъ слишкомъ свтскій человкъ, чтобы выказать изумленіе. Онъ почтительно поклонился, раздумывая о томъ, что могли бы значить слова короля. Тогда онъ вспомнилъ, что у семьи Мюссе былъ въ Жуанвил дальній родственникъ, инспекторъ лснаго округа въ казенныхъ имніяхъ. Король, не утруждавшій свою память литературными именами, зналъ въ точности имена всхъ служащихъ въ его помстьяхъ. Одиннадцать лтъ сряду онъ каждую зиму съ тою же радостью встрчалъ своего мнимаго инспектора лснаго округа, продолжалъ расточатъ ему улыбки и кивки, заставлявшіе блднть отъ зависти не одного придворнаго и считавшіеся почестью, воздаваемой имъ изящной литератур, но, сколько извстно, Людовикъ-Филиппъ никогда не подозрвалъ, что въ его царствованіе жилъ великій поэтъ, носившій одно имя съ инспекторомъ лснаго округа.
Крайне безцвтное правленіе Людовика-Филиппа должно было внушать Мюссе только отвращеніе. Его воинственный отвтъ на Rheinlied Бекера, проникнутый гордою и дикою насмшкой, указываетъ на бывшіе въ немъ лирическіе задатки, которые могли бы развиться при иныхъ политическихъ условіяхъ. Теперь же онъ чувствовалъ необходимость ограничить свою дятельность и воспвать лишь юность и любовь, и когда юность исчезла, то у него уже не было средствъ къ самообновленію. Его погубили не только пороки, но и добродтели его: гордый и надменный, онъ не имлъ и слда того честолюбія, которое ведетъ за собой духовное равновсіе, того стремленія къ пріобртенію, которое приневоливаетъ къ трудолюбію, ни тни того властнаго эгоизма, благодаря которому писатель ставитъ свое ‘я’ выше всего на свт. Онъ бурно несся по жизненному пути, съ такою жадностью и поспшностью, что въ сорокъ лтъ былъ утомленъ, какъ семидесятилтній старикъ, не сдлавшись отъ этого ни спокойне, ни разумне. Его преждевременное физическое истощеніе повело за собой и нравственное. Въ немъ также не было и слда того идеальнаго эгоизма, который заставляетъ писателя жить исключительно для своего искусства, ни искры соціальнаго или политическаго смысла, налагающаго на творческій духъ обязанности къ другимъ, онъ былъ до такой степени неспособенъ владть собою, что минутное искушеніе было для него непреодолимо, безусловно лишенный тенденціи, какъ, поэтъ, онъ и какъ человкъ остался совершенно безъ цля въ жизни, у него не было ничего, что онъ желалъ бы подвинуть или привести въ исполненіе, ничего, что онъ хотлъ бы высказать во что бы то ни стало, и онъ былъ слишкомъ неподатливою, слишкомъ мало созерцательною натурой, чтобы саморазвитіе въ гтевскомъ смысл могло быть для него цлью, замняющей всякія тенденціи. Когда онъ умеръ въ 1857 г., то онъ на нсколько лтъ уже пережилъ свою музу.