Жоржъ Зандъ.
Жоржъ Зандъ.
(Georg Brandes: ‘Die Hauptstrmungen der Literatur im XIX Jahrhundert’. T. V.)
‘Русская Мысль’, кн. IV, 1886
Жорж Занд, Брандес Георг, Год: 1886
Время на прочтение: 28 минут(ы)
‘Я думаю,— говоритъ Жоржъ Зандъ въ своемъ вступленіи къ La au diable, что миссія искусства есть миссія чувства и любви и что въ наши дни романъ долженъ бы замнить аллегоріи и басни дтскихъ временъ. Цль художника должна бы состоять въ томъ, чтобы возбуждать любовь къ предметамъ, имъ изображаемымъ, и, что касается меня, я не сдлала бы ему упрека, еслибъ онъ ихъ нсколько прикрасилъ. Искусство не есть изученіе данной дйствительности, а исканіе идеальной природы’. То, что зрлая женщина высказываетъ здсь, какъ итогъ своихъ эстетическихъ воззрній, съ самой юности носилось передъ нею. Въ ея глазахъ, имть призваніе писателя значило всегда стремиться къ высшему, что только доступно человку, иди, лучше сказать, возноситься надъ несовершенствомъ общественной жизни, чтобы душа пріобртала боле широкій кругозоръ и, при своемъ возвращеніи къ земл, могла, съ сознаніемъ превосходства своей силы, бороться противъ предразсудковъ и общественныхъ порядковъ, противъ грубыхъ нравовъ я ожесточенія сердца — противъ источниковъ всего этого несовершенства.
Въ предисловіи къ Le compagnon du Tour de France она говоритъ: ‘Съ какихъ поръ романъ принужденъ быть только картиной существующаго, картиной суровой, холодной дйствительности, представляемой современными людьми и отношеніями? Я очень хорошо знаю, что онъ можетъ быть подобнымъ изображеніемъ, что Бальзакъ, художникъ, предъ которымъ я всегда преклонялась, написалъ La comdie humaine. Но хотя узы дружбы связывали меня съ этимъ знаменитымъ человкомъ, я все же созерцала судьбу человческую съ совершенно иной точки зрнія и помню, что сказала ему однажды: ‘Вы пишете Человческую комедію. Это заглавіе скромно. Вы имли бы такое же право сказать Драма или Трагедія человчества‘.— ‘Да,— отвчалъ онъ,— а вы, съ вашей стороны, пишете: Эпосъ человчества‘.— ‘Это заглавіе,— возразила я,— было бы, наоборотъ, слишкомъ возвышенно. До я желала бы написать человческую пастораль, человческій романъ или человческую поэзію вообще. Короче сказать, вы хотите и можете изображать человка такимъ, какимъ онъ является передъ вами. Хорошо! Я же чувствую себя призванной изображать то, что должно бы быть по моему мннію’. И такъ какъ мы небыли соперниками, то вскор каждый изъ насъ призналъ за другимъ его право’.
Этотъ отзывъ явился протестомъ противъ обвиненія въ томъ, что Жоржъ Зандъ прикрашиваніемъ дйствительности старалась льстить низшимъ классамъ общества, отсюда его дкая форма, отсюда т доктринерскія выраженія, въ которыя Жоржъ Зандъ облекаетъ идеализмъ своей натуры. Конечно, Жоржъ Зандъ съ начала до конца была самою крайнею идеалисткой, но, тмъ не мене, ее побуждало говорить никакъ не желаніе изображать людей такъ, ‘какъ они должны быть’, а скоре потребность изображать то, чмъ могли быть люди, еслибъ общество не стсняло ихъ умственнаго развитія, не портило ихъ и не разрушало ихъ счастія, и представители ‘общества’ были поэтому отданы на безпощадное осужденіе. Первоначально Жоржъ Зандъ хотла дать картину жизни, какъ она есть,— картину дйствительности, которую она пережила и которую наблюдала, но то, что она рисовала, проистекало изъ міросозерцанія женскаго энтузіазма. Сегментъ, доступный ея взору, былъ клочокъ земли, надъ которымъ простиралось небо. Проницательность ея была проницательностью лирика.
Ея время отличалось необыкновенною плодовитостью. Викторъ Гюго, Бальзакъ, Александръ Дюма давали одно произведеніе за другимъ. У послдняго литературная дятельность выродилась, наконецъ, буквально въ книжную фабрикацію: онъ печаталъ одновременно отъ четырехъ до пяти романовъ и, при содйствіи многочисленныхъ сотрудниковъ, сочинилъ ежегодно почтенный рядъ томовъ. Авторская производительность Жоржъ Зандъ была также необычайна. Вс ея сочиненія составляютъ приблизительно 110 томовъ мелкой печати.
Не можетъ быть и рчи о томъ, чтобы сдлать обэоръ ихъ всхъ. Все, что я имю въ виду, это намтить главные пункты изъ ея наиболе замчательныхъ произведеній и прослдить ходъ идей, которыми они проникнуты и въ которыхъ заключается постоянный интересъ книги даже тогда, когда подробности ея позабыты.
Всмъ извстны обстоятельства жизни Жоржъ Зандъ, предшествовавшія появленію первой группы ея романовъ. Она родилась въ 1804 году. Рано лишилась она отца, поддержкой ея остались страстная, безразсудная мать и свтски-образованная, умная бабушка. Годы своей юности она провела въ помстьи Ноганъ, въ Берри. Здсь рзвилась она на свжемъ воздух, она любила природу и обходилась съ крестьянскими дтьми, какъ съ равными себ. Въ ней были задатки демократизма, но, въ то же время, и романтизма. Какъ Шатобріанъ въ своей ранней молодости создалъ образъ идеально-прекрасной женщины, о которомъ постоянно грезилъ, такъ и въ первыхъ мечтахъ Жоржъ Запдъ явился обликъ героя, въ честь котораго она устроила въ уголк своего сада алтарь изъ камней и моха и которому ея богатое воображеніе приписывало безчисленные подвиги.
Когда ее, тринадцати лтъ, отвезли въ Парижъ и отдали на воспитаніе въ монастырь, она сначала горько тосковала по вольной деревенской жизни, потомъ на нкоторое время бросилась съ пламеннымъ увлеченіемъ и фанатизмомъ въ объятія религіи. Но этотъ порывъ, еще до возвращенія ея въ Ноганъ, смнился интересомъ къ драматическому искусству и къ изученію поэзіи. Взрослою молодою двушкой въ сельской обстановк читаетъ она впервые Руссо и такъ сильно имъ поражается, какъ это бываетъ съ человкомъ, внутренній міръ котораго внезапно открылся его собственному взору. Она становится ученицей Руссо и остается ею на всю жизнь. Его пониманіе природы и культъ природы, его деизмъ, его вра въ равенство и любовь къ нему, его твердое и гордое отношеніе къ такъ называемому цивилизованному обществу,— все это соотвтствовало ея самымъ завтнымъ влеченіямъ и какъ бы вызывало чувства, дремавшія и въ ея собственной душ.
Произведенія Шекспира, Байрона, Шатобріана до такой степени увлекли ее и такъ отдалили отъ личной обстановки, въ которой она находилась, что среди нея она чувствовала себя какъ бы одинокой, тогда возникла въ ней та абстрактная меланхолія, которая въ юныхъ страстныхъ душахъ обыкновенно предшествуетъ тоск, причиняемой разочарованіями дйствительной жизни. Не подлежитъ сомннію, что развившееся такимъ образомъ молодое существо,— сильное, богато одаренное и несамостоятельное въ своихъ исканіяхъ,— никакъ не могло бы найти удовлетворенія въ совмстной жизни съ мужемъ насколько бы ни былъ послдній выше ея по своему характеру и способностямъ. Въ 1822 году Жоржъ Зандъ вышла замужъ за нкоего Дюдеванъ, совсмъ обыкновеннаго дворянчика, не хуже, не лучше большинства ему подобныхъ. Грубый, вспыльчивый, онъ совершенно не былъ способенъ понять свою жену, но, очевидно, что еслибъ онъ былъ и гораздо лучшимъ мужемъ, исходъ былъ бы тотъ же. Только первые три года этого супружества прошли безъ волненій и раздоровъ. Уже съ 1825 года Жоржъ Зандъ, повидимому, стала вполн игнорировать своего мужа и, слдуя живому влеченію своей натуры къ симпатіямъ, вступила въ дружескія отношенія съ другими мужчинами, такъ какъ въ своемъ дом чувствовала себя оскорбляемой и умственно унижаемой. Дюдеванъ, сознававшій настолько свое супружеское достоинство, чтобъ возмущаться умственною независимостью своей жены, и, въ то же время, слишкомъ незначительный, чтобъ извлечь пользу изъ умственной несамостоятельности, которая побуждала ее искать наставника и руководителя, считалъ даже самыя невинныя ея симпатіи нарушеніемъ долга. Всякое чувство общенія между супругами постепенно исчезало среди непрерывныхъ ссоръ и пререканій. Даже двое дтей, родившіяся у нихъ, не могли ихъ примирить, въ 1831 году Жоржъ Зандъ ухала одна въ Парижъ.
Разводный процессъ, веденный впослдствіи, и корреспонденція Жоржъ Зандъ достаточно освщаютъ исторію этого брачнаго союза. Я нашелъ въ Gazette des Tribunaux (30 іюля, 1 и 19 августа 1836 г., 28 іюня, 12 іюля 1837 года) адвокатскіе акты обихъ сторонъ. Ужасныя, позорныя обвиненія пришлось вынести геніальной женщин отъ адвоката ея мужа. То въ черной бархатной куртк, на которую ниспадали ея прекрасные волосы, то, по тогдашней мод, съ пестрою шалью на плечахъ, Жоржъ Зандъ выслушивала съ неподвижнымъ выраженіемъ обвиненія, подсказываемыя ея мужемъ адвокату, которыя этотъ послдній бросалъ ей въ лицо. Онъ обличалъ ее въ томъ, что еще за три года до вступленія въ бракъ она будто бы возъимла преступную страсть къ другому и подчинилась ей. ‘Дюдеванъ вскор узналъ, что былъ, обманутъ тою, которую обожалъ (!), но былъ настолько благоразуменъ, что простилъ ей’. Адвокатъ прочелъ длинное письмо Жоржъ Зандъ къ мужу, въ которомъ она длала ему какое-то признаніе, упрекала себя въ различныхъ проступкахъ и объясняла дурныя отношенія между ними обоими различіемъ ихъ характеровъ, не исключавшимъ съ его стороны доброты и любезности. Вопреки всякой логик, адвокатъ съумлъ вывести изъ этого письма самообвиненіе въ неврности. Онъ разсказалъ затмъ, какъ съ 1825—28 г. супруги жили въ добровольной разлук, какъ г-жа Дюдеванъ, покинувъ мужа въ 1831 г., чтобъ вести ‘жизнь артиста’, сама же поддерживала съ нимъ миролюбивую переписку и ежегодно получала отъ него по 300] франковъ (онъ не упомянулъ о томъ, что она ему принесла 500,000 франковъ въ приданое).
Въ начал 1835 г. между супругами состоялось, наконецъ, соглашеніе подлить дтей и имущество и предоставить другъ другу полную свободу, какъ вдругъ Жоржъ Зандъ нарушила этотъ договоръ еще прежде, чмъ онъ вступилъ въ силу, и стала искать развода (дло въ томъ, что въ этотъ промежутокъ времени, по поводу какого-то спора изъ-за сына, Дюдеванъ хотлъ ее ударить и, боле того, въ присутствіи свидтелей схватилъ ружье и прицлился въ нее). Несмотря на явную основательность ея иска, ей было въ немъ отказано.
Но теперь настала очередь мужа подавать жалобу, онъ отрицалъ все то, что вмняли ему въ вину, и взвелъ самыя жестокія нареканія на свою жену, онъ утверждалъ, что особа, бывшая, какъ она, авторомъ столь безнравственныхъ произведеній, недостойна воспитывать его дтей, онъ обвинялъ ее въ томъ, что она ‘причастна самому позорному распутству’. Жоржъ Зандъ теперь вторично ищетъ развода на основаніи будто бы этого, по мннію адвоката, вполн справедливаго показанія, и рчь его достигаетъ кульминаціонной точки въ слдующемъ восклицаніи: ‘И такъ, вы держитесь того воззрнія, сударыня, что женщина, когда захочетъ, можетъ растратить половину состоянія, наполнить скорбью жизнь своего супруга и, если почувствуетъ желаніе предаться еще свободне самому необузданному разврату, иметъ въ своемъ распоряженіи простое и удобное средство — оскорбить его передъ судомъ, ложно приписывая ему гнусный образъ дйствій!’
Можно представить себ, какъ ужасно было этой гордой женщин служить предметомъ всеобщаго вниманія въ то время, какъ въ ея присутствіи позорили ея имя и ея прошедшее, едва ли ея терзанія смягчились тмъ обстоятельствомъ, что непосредственно затмъ она услыхала, какъ ея адвокатъ и другъ, Мишель де-Бурже, возвелъ ее на степень генія, какъ онъ произвелъ громадное впечатлніе чтеніемъ замчательныхъ въ отношеніи стиля отрывковъ изъ ея писемъ и какъ онъ перечислилъ вс ругательства, вс грубые поступки, въ которыхъ ея мужъ былъ виновенъ передъ нею. Она, конечно, уже привыкла къ тому, что журналисты провозглашали ея романы безстыдными апологіями безнравственности, но подобное изображеніе ея частной жизни должно было произвести на нее необычное дйствіе. Между тмъ, судебное разбирательство, положившее конецъ ея брачному союзу, позволяетъ намъ оглянуться, такъ сказать, на него и получить, такимъ образомъ, ключъ къ пониманію того негодованія, которое впервые выражается въ Валентин, Леліи и Жак.
Эти романы представляютъ въ настоящее время лишь незначительный художественный интересъ: обрисовка характеровъ слаба, благодаря отвлеченному идеализму, дйствіе неправдоподобно, какъ въ Индіан, или неврно дйствительности, какъ въ Леліи и въ Жак, изложеніе, несмотря на полную гармонію стиля, напыщено и высокопарно, въ письмахъ и монологахъ оно приближается къ форм лирическихъ проповдей. И все же изъ этихъ юношескихъ романовъ возвышается пламя, которое и понын свтитъ и гретъ, и все же они вызвали звуки, отголоски которыхъ еще долго не смолкнутъ. Въ нихъ слышатся жалобныя псни и воинственные клики, и, куца они ни проникаютъ, всюду приносятъ съ собой зародыши чувства и отпрыски мысли, ростъ которыхъ находитъ преграду лишь въ настоящемъ, въ будущемъ же они распустятся и разрастутся съ роскошью, о которой мы можемъ составить себ лишь слабое представленіе.
Индіана есть первый взрывъ горечи и боли богато одареннаго юнаго сердца. Молодая женщина — воплощеніе благородства и душевнаго изящества, ея мужъ, полковникъ Дельмаръ,— нсколько боле добродушный, чмъ Дюдеванъ, нжная, восторженная душа Индіаны ищетъ защиты отъ оскорбленій супруга у возлюбленнаго. Отъ характеристики этого послдняго зависитъ оригинальность произведенія. Даже мужъ кажется гораздо предпочтительне въ сравненіи съ нимъ. Раймонъ — молодой нормальный французъ временъ Реставраціи, такой, какимъ его воспитало общество: чувствительный и разсчетливый, изнывающій любовью и эгоистичный: онъ до такой степени проникнутъ, уваженіемъ къ общественному мннію и сужденію, что превращается въ безсердечнаго, и ничтожнаго человка и подъ конецъ является изъ-подъ блестящей оболочки своихъ качествъ и талантовъ во всей своей мелкой посредственности. Уже къ этимъ первомъ произведеніи выступаютъ нкоторые главные мужскіе типы Жоржъ Зандъ: боле грубая натура, ставшая жестокою подъ вліяніемъ власти, которую вручило ей общество, и натура боле слабая, которую врожденная шаткость и привычное уваженіе къ общественному мннію сдлали ненадежной и трусливой. Такимъ образомъ, Жоржъ Зандъ, какъ свойственно женщинамъ, съ самаго начала приступаетъ къ рзкому осужденію мужскаго эгоизма. Вслдъ затмъ, въ противоположность ему, она уже здсь выводивъ свой идеалъ мужчины въ лиц влюбленнаго, съ виду флегматичнаго, но въ дйствительности пылкаго Ральфа, молчаливый, какъ она сама, онъ, при поверхностномъ наблюденіи, чопоренъ и холоденъ, а, между тмъ, весь самоотверженіе, великодушіе и преданная любовь,— образъ, который Жоржъ Зандъ неустанно варьировала въ теченіе многихъ лтъ. Онъ является въ Деліи сильнымъ, прошедшимъ чрезъ тяжкія испытанія Тренморомъ, каторжникомъ, котораго общество осудило съ стоическимъ спокойствіемъ, въ Жак — главнымъ дйствующимъ лицомъ, которое съ почти нечеловческимъ величіемъ духа лишаетъ себя жизни, чтобъ не стоять поперегъ дороги къ союзу своей молодой жены съ другимъ, въ Леоне Леони — спокойнымъ, мужественнымъ Дономъ Алео, безъ колебанія выражающимъ готовность жениться на бдной Жюльетт, которую чуть ли не волшебныя чары приковываютъ въ пустому негодяю Леоне, этому мужскому pendant Manon Lescaut, въ Le secrtaire intime этотъ образъ олицетворенъ въ невзрачномъ нмц Макс, съ его наивнымъ добродушіемъ и поэтическою восторженностью, — тайномъ супруг княгини, которой вс поклоняются, въ Elle et lui — это англичанинъ Пальмеръ, составляющій контрастъ геніальному безпутному дтищу Парижа Лорану, въ Le dernier amour онъ выступаетъ подъ именемъ Сильвестра, какъ боле слабое повтореніе Жака. Вс эти образы страдаютъ довольно общимъ недостаткомъ идеаловъ — они лишены плоти и крови. Взамнъ того, фигура Раймона, служащая олицетвореніемъ свта, общественнаго эгоизма, тщеславія и слабости характера, представляетъ, наоборотъ, вполн удавшійся типъ. Уже въ Индіан Раймонъ обладаетъ большею реальностью, чмъ остальные образы, гораздо боле опредленною мстною и историческою окраской, Жоржъ Зандъ ставитъ немужественность его характера въ зависимость отъ ‘примирительнаго, уступчиваго направленія’ того вка (гл. I), она называетъ свое время эпохой е молчаливыхъ оговорокъ’, она показываетъ, какъ Раймонъ, упорно защищающій политическую умренность, воображаетъ, потому только, что у него нтъ политической страсти, что для него не существуетъ политическаго интереса и что вслдствіе этого онъ стоитъ выше партій, между тмъ какъ общество, какъ оно есть, доставляетъ ему слишкомъ много выгодъ, чтобъ онъ желалъ измнить его. Онъ ‘не настолько неблагодаренъ Привиднію, чтобъ укорять его въ несчастій другихъ’. Но и многочисленные послдователи этого образа въ романахъ Жоржъ Зандъ обнаруживаютъ тонкое и глубокое изученіе дйствительности, начиная съ поэта Стеніо въ Леліи и затмъ любовника Октава въ Жак,— едва очерченныхъ, слабыхъ характеровъ, сдлавшихся игрушкою страсти,— и кончая слдующими образами, надленными многими индивидуальными чертами: легкомысленнымъ, какъ вс южане, молодымъ пвцомъ Анцолето въ Консюэло, болзненно-нервнымъ, утонченно-эгоистичнымъ княземъ Карломъ (Шопенъ) въ Лукреціи Флоріани и непостояннымъ и шаткимъ молодымъ живописцемъ Лораномъ (Альфредъ де-Мюссе) въ Elle et htL Индіана кончаетъ тмъ, что находитъ объясненіе безпощадному эгоизму мужскаго пола въ законахъ общества, даже въ той религіи, которую преподаютъ мужчины. Въ изображеніи Бога они видятъ мужчину. Индіана пишетъ своему лицемрному возлюбленному: ‘Я служу не тому Богу, которому ты служишь, мой благородне и лучше. Твой Богъ — Богъ мужчинъ, мужчина и царь, основаніе и опора мужскаго пола, но мой Богъ — Богъ вселенной, творецъ и покровитель всхъ существъ. Вашъ Богъ все произвелъ только для васъ, мой создалъ вс творенія другъ для друга’. Въ этихъ словахъ заключается двойное Значеніе: смлая критика общественнаго порядка, подчиняющаго женщину мужчин, и, въ то же время, невинный, юношески-доврчивый деизмъ и оптимизмъ. Немного лтъ спустя, она заканчиваетъ Лелію взрывомъ дикаго и отчаяннаго пессимизма. Въ предсмертный часъ героина говоритъ: ‘Ахъ, отчаяніе и страданіе царятъ и вопли льются изъ всхъ поръ творенія. Волны со вздохами катятся къ берегу и втеръ воетъ и плачетъ въ лсу. Вс эти деревья, которыя, склонившись къ земл, поднимаются для того только, чтобъ снова пасть подъ бичомъ урагана,— вс они терзаются страшнымъ мученіемъ. Да, есть одна единственная, злосчастная, неизмримая и ужасная стихія, и міръ, который мы знаемъ, не можетъ ее постигнуть. Всюду она невидимо присутствуетъ, ея голосъ наполняетъ вселенную вчнымъ рыданіемъ. Заключенная въ безконечномъ пространств, въ которомъ она движется и мечется, она чувствуетъ, что предлы неба и земли тснятъ ея голову и плечи, и не можетъ преодолть ихъ, все ее давитъ, мучитъ, уничтожаетъ, проклинаетъ и ненавидитъ. Какъ называется эта стихія и откуда явилась она? Нкоторые называли ее Прометеемъ, другіе сатаной, я же называю ее тоской,— я, сивилла, безутшная сивилла, я называю ее духовъ исчезнувшихъ временъ… я разбитая лира, нмой инструментъ, звуки котораго непонятны для современниковъ, но который сосредочиваетъ внутри себя небесную гармонію, я жрица смерти, и я чувствую, что нкогда я была Пиніей, что уже тогда я плакала, уже тогда говорила, но спасительнаго слова я больше не помню!… О, истина, истина! Чтобъ найти тебя, я спустилась въ бездны, одинъ взоръ въ эту пропасть объялъ бы ужасомъ самыхъ неустрашимыхъ мужчинъ и довелъ бы ихъ до головокруженія… и все же, истина, ты не открылась, десять тысячелтій я напрасно ищу тебя. Десять тысячелтій единственнымъ отвтомъ на мои мучительные вопросы было отчаянное рыданіе безсильной тоски, раздающееся надъ этою проклятою землей… Десять тысячелтій я взываю къ безконечности: ‘Истина! истина!’ и во вс времена отвтомъ мн было: ‘Тоска! тоска! Несчастная сивилла, безмолвная Пиія, разбей чело о столбы твоей пещеры и смшай свою кровь, кипящую бшенствомъ, съ холодною пной моря!’
Въ такомъ изліяніи, какъ это, глубокая меланхолія тхъ юношескихъ лтъ достигаетъ своей высшей точки. Въ томъ сжатомъ вид, въ какомъ я его передалъ (въ подлинник оно въ шесть разъ длинне), оно придаетъ юношескому чувству собственнаго достоинства Жоржъ Зандъ, по мр его постепеннаго развитія, лирически-законченное выраженіе. Когда она писала Индіану, ни ея сознаніе своего собственнаго превосходства, ни пессимизмъ ея не выработались еще въ такой степени. Она явилась въ этомъ скромномъ разсказ сострадательною защитницей жертвъ общественнаго порядка, безъ намренія возстать не только противъ его учрежденій, но даже и противъ брака, хотя съ самаго начала ее обвиняли въ подрыв этого послдняго. Она, очевидно, говоритъ чистую правду, упоминая (въ предисловіи 1842 г.) о томъ, что посл того уже, какъ ею было написано это вступленіе къ Индіан, она, подъ вліяніемъ остававшагося въ ней уваженія къ существующему обществу, еще долго усиливалась разршить неразршимую задачу, состоящую въ изысканіи средства примирить счастіе я достоинство угнетаемыхъ обществомъ личностей съ поддержаніемъ и сохраненіемъ этого самаго общества. Она равнымъ образомъ права, утверждая въ своемъ письм къ Низару (послднемъ въ Lettres d’un voyageur), что она возставала только противъ мужей, а не противъ брака, какъ общественнаго учрежденія. Да и выступила она въ качеств разскащика и психолога, а не реформатора. Здсь, какъ и въ Валентин, жаръ и лирическій полетъ юности, ея мечтательныя свойства и вдохновенные протесты составляли содержаніе романа. Это все были исторіи душъ, мало касавшіяся личностей, тмъ не мене, въ сущности чувствъ, во всемъ ихъ характер, далеко не фривольномъ и, несмотря на это, противящемся обществу, и еще боле въ разбросанныхъ размышленіяхъ было нчто, потрясавшее старый порядокъ. Поэтому нельзя назвать однимъ безуміемъ т грубыя нападки, предметомъ которыхъ сдлались эти романы я ихъ авторъ со стороны установившагося общества. Можно было догадываться, что это чувства и мысли рано или поздно должны преобразовать законы самаго общества. Они уже начали это дло и съ каждымъ днемъ будутъ идти дале.
Вслдствіе самаго идеализма своего эти произведенія являются революціонными по внутреннему своему содержанію. Такъ какъ для писательницы существуетъ только ‘внутренній’ міръ, то она даетъ ему полный просторъ, не обращая вниманія на то, что черезъ это ‘вншній’ міръ разрушается, и, изображая преимущественно экзальтированныя чувства или, собственно говоря, только одно единственное, но безконечно разнообразное чувство любовь, она показываетъ, какъ его законы безпрерывно скрещиваются съ законами общества. Хотя она не подвергаетъ сомннію необходимость и незамнимость брака въ наше время, она все же подрываетъ вру въ его вчное существованіе. Правда, она съ самаго начала возстаетъ только противъ мужей, но идеальное требованіе, представляемое ею, оказывается неисполнимымъ при настоящемъ общественномъ порядк. Приблизительно такимъ образомъ, поздне, въ Даніи, Киркегоръ подрываетъ христіанство именно тмъ, что, стараясь воодушевить имъ людей, онъ ставитъ чрезмрно-идеальныя требованія христіанину.
Современный французскій натуралистъ, которому часто приходилось страдать отъ боле или мене неосновательныхъ обвиненій въ безнравственности, старался отомстить за себя, складывая эти обвиненія на первыя восторженныя произведенія Жоржъ Зандъ. Всякій разъ, какъ Золя повторяетъ свои возраженія противъ идеалистическаго романа, онъ никогда не забываетъ указать на т опасности, которыя этотъ романъ вноситъ въ семью и общество, если личность не хочетъ подойти подъ назначенную рамку и постоянно стремится къ большей душевной и умственной свобод. Золя нсколько хвастаетъ тмъ, что онъ, съ своей стороны, никогда не рисуетъ свободную любовную страсть въ прекрасномъ или заманчивомъ свт, но всегда низвергаетъ ее въ грязь. Онъ могъ бы прибавить, что онъ и вообще вс послдователи школы Бальзака никогда не чувствуютъ потребности въ боле высокой морали, чмъ та, которая въ ходу въ данный моментъ, и никогда не имютъ въ виду другаго общества, кром существующаго. Они подчинились насильственному самоограниченію, обязавшись изображать наблюдаемую ими вншнюю дйствительность и изгнавъ т выводы, которые должны проистекать изъ этого изображенія. Этимъ объясняется то обстоятельство, что, при всей смлости въ воспроизведеніи общественныхъ отношеній и положеній, къ которымъ прежняя литература рдко ршалась приступать, они робки и ничтожны, какъ мыслители и моралисты. Они по необходимости ищутъ своей силы въ постоянныхъ ссылкахъ на свое согласіе съ обычными понятіями о нравственности, они хвалятся тмъ, что называютъ порокомъ то, что вс другіе одинаково считаютъ порокомъ, и что внушаютъ къ нему отвращеніе. Они не таковы, какъ эта гршница Жоржъ Зандъ. Но, наконецъ, пришло время сказать, что въ самой ‘нравственности’ натуралистической школы кроется ея поэтическая слабость и что самая эта е безнравственность’ составляетъ силу произведеній Жоржъ Зандъ, дающихъ гораздо боле отвлеченныя и боле цломудренныя изображенія. Въ сочиненіяхъ реалистической школы, повидимому столь смлыхъ, не найдется ни одной фразы, способной по отношенію къ истинной смлости выдержать сравненіе съ слдующею фразой, которую Жоржъ Зандъ въ Орас вложила въ уста одному изъ главныхъ лицъ и которая съ образцовою сжатостью выражаетъ нравственную философію страсти въ ея произведеніяхъ: ‘Я думаю, что ту любовь, которая возвышаетъ и укрпляетъ насъ прекрасными чувствами и мыслями, можно назвать благородною страстью, ту же, которая длаетъ насъ эгоистичными и трусливыми и обрекаетъ насъ на малодушное существованіе.— дурною страстью. Такимъ образомъ, всякая страсть законна или преступна, смотря по тому, тотъ или другой результатъ она влечетъ за собой, хотя оффиціальное общество, которое, вдь, не есть же высшее судилище человчества, иногда и узаконяетъ дурную страсть, а хорошую подвергаетъ осужденію’.
Лелія и Жакъ (1833 и 1834 гг.) обозначаютъ высшую точку байроновской міровой скорби и склонности къ экзальтаціи, до которой дошла Жоржъ Зандъ. Въ Ледіи она хотла представить свой юношескій идеалъ великой женщины, способной къ глубокимъ, но не чувственнымъ ощущеніямъ, и противупоставила ей сестру ея Пульхерію, роскошную куртизанку. Она здсь раздвоила свою природу и создала Лелію по образу Минервы, который хранила въ собственной душ, тогда какъ Пульхерія соотвтствовала ея собственному культу Венеры, такимъ образомъ, въ ея роман явились не люди, состоящіе изъ плоти и крови, а скоре великіе символическіе эскизы. Въ Жак она приступила къ брачной проблемм съ другой стороны: изобразивъ въ Индіан жестокаго, въ Валентин 123, холоднаго и свтски-утонченнаго мужа, она здсь надлила этого послдняго всми высшими совершенствами, носившимися въ ея воображеніи, и разрушеніе его счастья поставила въ зависимость отъ самаго превосходства его природы, къ которому его юная, незначительная жена не могла чувствовать прочной любви.
Писательница попыталась здсь усилить впечатлніе своего собственнаго воззрнія, вложивъ его въ уста оскорбленнаго супруга. Онъ самъ находитъ извиненіе своей жен: они одно человческое существо не можетъ властвовать надъ любовью и никто не виноватъ въ томъ, что чувствуетъ ее, или въ въ томъ, что ее не знаетъ. Что женщину унижаетъ — это ложь, что составляетъ прелюбодяніе — это не тотъ часъ, который она даритъ любовнику, а та ночь, которую она затмъ проводитъ съ своихъ мужемъ’. Жакъ чувствуетъ себя обязаннымъ отстраниться. ‘Борель на моемъ мст преспокойно бы отколотилъ свою жену и не устыдился бы принять ее вслдъ затмъ въ свои объятія, обезчещенную его побоями и его поцлуями. Есть мужчины, которые безъ околичностей, по восточному обычаю, убиваютъ свою вроломную супругу, потому что считаютъ ее законною собственностью. Другіе дерутся съ своимъ соперникомъ, убиваютъ или удаляютъ его и потомъ просятъ у женщины, которую увряютъ въ любви, поцлуевъ и ласки, между тхъ какъ она или отступаетъ въ ужас, или въ отчаяніи отдается. Вотъ обыкновенный способъ дйствія въ супружеской любви, и мн кажется, что любовь свиней мене низка и мене груба, чмъ любовь подобныхъ людей’. Эти истины, признаваемыя нашимъ теперешнимъ образованнымъ міромъ элементарными, были пятьдесятъ лтъ тому назадъ вопіющими софизмами. Он соль, благодаря которой эти юношескія произведенія сохраняютъ свою свжесть, несмотря на устарвшій вымыселъ и на растянутость утомительной формы романа въ письмахъ.
Самый выдающійся признакъ романтической натянутости въ этой книг — это заключительная катастрофа: Жакъ не находитъ лучшаго средства освободить Фернанду, кром самоубійства, которое для нея должно имть видъ случайной смерти. Это переноситъ насъ въ область чистой фантазіи. Но въ остальномъ неврность дйствительности въ этомъ роман боле мнимая, чмъ реальная. Современной школ легко указывать на недостатокъ мстной опредленности, дйствительнаго занятія и т. д., дйствующія лица въ первыхъ романахъ Жоржъ Зандъ не имютъ Никакого занятія помимо любви. Но дйствительность, встрчающаяся здсь, есть дйствительность внутренняя,— дйствительность чувствъ. И ее оспаривали въ наше время. Теперь въ мод находить неестественными и неврными дйствительности чувства, подобныя тмъ, которыя здсь изображаются, такое бурное отчаяніе при вид общественнаго порядка, такую страстную нжность, такое чистое и пламенное чувство дружбы между мужчиной и женщиной {Эмиль Золя пишетъ о дйствующихъ лицахъ въ (Documents littraires, стр. 222): ‘Я не могу выразить того впечатлнія, которое на меня производятъ подобные образы, они меня сбиваютъ съ толку, поражаютъ меня, какъ будто они побились объ закладъ, что будутъ ходить на рукахъ. Я ршительно не понимаю ихъ жалобъ, не понимаю ихъ вчной горечи. На что они жалуются? Чего хотятъ? Они берутъ жизнь съ превратной стороны, потому естественно, что они несчастны. Съ’ частію, жизнь — прекрасная двушка. Съ ней всегда можно войти въ соглашеніе, если имешь настолько добродушія, чтобы примириться съ непріятными часами’. Золя въ этой каррикатур Жоржъ Зандъ рисуетъ свой собственный образъ или, врне, свою собственную каррикатуру, ибо онъ, конечно, не такъ вульгаренъ.}. Однако, должно принять въ соображеніе, что дйствующія лица Жоржъ Зандъ значительно возвышаются надъ среднимъ уровнемъ. Она изображаетъ сильныя натуры и, собственно говоря, она въ этихъ романахъ даетъ ничто иное, какъ психологію своихъ собственныхъ чувствъ. Она только безпрестанно видоизмняетъ обстоятельства, въ которыхъ выражаетъ свои собственныя ощущенія, и ея геніальный даръ самонаблюденія помогаетъ ей врною рукой выводить психологическія заключенія. Интересно видть, какъ въ этихъ юношескихъ произведеніяхъ постоянное стремленіе найти равную себ мужскую душу заставляетъ ее какъ бы раздваиваться на два пола. Какъ ни страстно прославляетъ она любовь, съ такою силой овладвшую душевнымъ міромъ замчательной женщины и великодушнаго мужчины, все-таки, они оба, какъ Жакъ, такъ и Лелія, питаютъ боле высокое, боле идеальное чувство дружбы къ существу другаго пола, ихъ понимающему. Въ сравненіи съ этимъ чувствомъ глубокаго взаимнаго пониманія любовное отношеніе Леліи къ Стеніо и Жака къ Фернанд кажется только слабостью этихъ великихъ душъ. Лелія иметъ въ Треннар друга, который ее понимаетъ, Жакъ — равную подругу въ Сильвіи. Онъ любилъ бы ее, еслибъ она не была его сводною сестрой или, скоре, еслибъ онъ не имлъ основанія этого опасаться, но чувство его къ ней — таить въ себ красоту, которой едва ли бы могли достигнуть исключительно любовныя отношенія. Я хорошо помню, какое сильное впечатлніе произвели на меня отношенія между Жакомъ и Сильвіей, когда я въ первый разъ читалъ эту книгу. Я, конечно, видлъ, что Жакъ до нкоторой степени неправдоподобенъ, Сильвія точно также: она только другъ его, обладающій его довріемъ и понимающій его, но идеальный токъ между ними иметъ свою дйствительность и онъ электризовалъ меня. Эта Сильвія возстала на вопль, которымъ геніальный духъ взывалъ въ пустомъ мір къ себ подобнымъ, ея образъ, конечно, не боле, какъ постулатъ великаго, одинокаго сердца, но что же поэзія, какъ не это? Несмотря на несовершенство этого романа, отношенія между Жакомъ и Сильвіей придаютъ ему поэтическій ореолъ, мы какъ бы смотримъ чрезъ пившій міръ страстей въ міръ высшій, гд боле чистыя, хотя и земныя души любятъ и понимаютъ другъ друга. Образы, подобные этимъ, служатъ иллюстраціей тому живому стремленію къ дружб, которое испытывала Жоржъ Зандъ въ т дни и которое такъ одушевляло романтическую молодежь. Слдующіе за первою группой ея романовъ Lettres d’un voyageur, начинающіеся непосредственно посл разлуки съ Альфредомъ де-Мюссе въ Венеціи и простирающіеся за слдующіе годы, позволяютъ намъ заглянуть въ ея дружескія связи и вообще представляютъ одно изъ произведеній, въ которыхъ писательница наиболе чистосердечно открываетъ намъ свой душевный міръ, хотя относительно всхъ личныхъ обстоятельствъ она соблюдаетъ сдержанность, затемняющую изображеніе для непосвященнаго. Въ этомъ произведеніи можно прослдить за ней, начиная съ ея жизни съ красивымъ, но глупымъ итальянскимъ докторомъ (д-ръ Падмелло), ради котораго она пожертвовала Мюссе, до ея энтузіазма къ Эверару (Мишель де-Бурже, ея адвокатъ въ разводномъ процесс),— энтузіазма, внушившаго ей прекрасный романъ Симонъ. Между ‘тамъ начальнымъ и конечнымъ пунктомъ заключаются вс добрыя и сердечныя дружескія отношенія съ Франсуа Ролляна, Жюлемъ Перо я всми остальными, съ которыми она постоянно чувствовала потребность имть обмнъ мыслей и писемъ, у которыхъ она училась и къ которымъ обращалась въ товарищескомъ тон съ искреннимъ ‘ты’, дале вс чисто-художническія, товарищескія отношенія къ Францу Листу, къ графин д’Агу, къ Мейерберу и ко многимъ другимъ геніальнымъ мужчинамъ и женщинамъ между ея современниками. Ни въ какомъ другомъ произведеніи мы не находимъ у нея такого краснорчія, ни въ какомъ другомъ ея произведеніи изложеніе не течетъ такими полными лирико-риторическими волнами. Нигд нельзя лучше изучить ея лирическаго стиля,— того стала, который даетъ себя чувствовать въ ея романахъ за предлами діалоговъ. Полнозвучіе составляетъ главное ея свойство. Стиль катится длинными, прекрасными ритмами, равномрный въ своемъ паденіи и повышеніи, пвучій въ мечтаніяхъ, гармоническій даже въ выраженіи отчаянія и безнадежности. Врожденное равновсіе ея души отражается въ соразмрности этихъ предложеній: никогда ни крика, ни толчка, ни содроганія въ стил. У него есть полетъ, онъ паритъ на широкихъ крыльяхъ, но ни скачка, ни внезапнаго паденія. Онъ лишенъ мелодія, но въ немъ звучатъ богатыя гармоніи, онъ лишенъ красокъ, но его рисунокъ иметъ полную красоту игры линій. Никогда Жоржъ Зандъ во дйствуетъ непривычнымъ или смлымъ словоизобртеніемъ, рдко или никогда — поражающею картиной. Какъ въ изложеніи ея нтъ кричащихъ звуковъ, такъ и картины ея не обнаруживаютъ сильныхъ или рзкихъ красокъ. Она романтична своимъ энтузіазмомъ, романтична тмъ, что отдается всею своею личностью чувствамъ, презирающимъ вс правила и всякую норму, но она классична, согласна съ самыми строгими понятіями, правильностью своихъ періодовъ, отвлеченною красотой формы и умренностью въ употребленіи красокъ. Письма изъ Венеціи и еще больше письма, писанныя по возвращеніи ея во Францію, показываютъ каждому, умющему читать, какъ унижена была Жоржъ Зандъ утратой Мюссе, какъ сокрушало ее сознаніе, что она должна отъ него отдаваться. Это отношеніе изображено въ Elle et lui,— картин, данной около двадцати лтъ спустя. Конечно, были времена, когда она вся проникалась чувствомъ, что погибнетъ отъ тоски, стыда и горя. Въ одномъ письм къ Роллина въ 1835 году я нахожу замчательное, насколько я знаю, до сихъ поръ незамченное обстоятельство, не лишенное прелести и, вмст съ тмъ, заключающее въ себ признаніе {Даже принципіальный противникъ романтизма и Жоржъ Зандъ, Эмиль Зои, принужденъ признать за Жоржъ Зандъ: ‘L’me romantique animait ses crations, mais le style restait classique’ (Document littraires, p. 217).}.
‘Выслушай повсть и плачь! Былъ нкогда великій художникъ во имени Ватле, который гравировалъ лучше всхъ своихъ современниковъ. Онъ любилъ Marguerite le Conte и научалъ ее гравировать такъ же хорошо, какъ онъ самъ. Она покинула GBoero мука, бросила состояніе, родину, чтобы жить вмст съ Ватле. Свтъ осудилъ обоихъ, но такъ какъ они были бдны и скромны, то ихъ забыли. Сорокъ лтъ спустя, въ окрестностяхъ Варика, въ маленькомъ домик, называемомъ Moulin Joli, нашли старика, занимавшагося гравированіемъ, и старую женщину, которую онъ называлъ своею мельничихой и которая, подобно ему, гравировала, сила за однимъ столомъ съ нимъ. Первый (праздношатающійся), отыскавшій это чудо, разсказалъ о немъ другимъ. Высшій свтъ устремился толпами, чтобы увидать необычайное: любовную связь, продолжавшуюся сорокъ лтъ, работу, которой занимались постоянно съ одинаковымъ прилежаніемъ и усердіемъ два прекрасныхъ родственныхъ таланта. Это надлало много шуму. Къ счастію, такъ какъ свтъ все бы испортилъ, эта парочка умерла, немного дней спустя, отъ старческой слабости. Послдній листъ, который они гравировали, представляетъ Moulin Joli, домъ Маргариты… Въ моей комнат виситъ портретъ, оригинала котораго никто здсь не видалъ. Въ теченіе года тотъ, кто оставилъ мн это изображеніе, каждую ночь сидлъ со мной за маленькимъ столикомъ и жилъ тмъ же трудомъ, какъ и я… На разсвт мы представляли другъ другу нашу работу для взаимнаго обсужденія, вечеромъ мы обдали затмъ же столикомъ и говорили объ искусств, о чувствахъ, о будущемъ. Будущее не, сдержало своего слова. Помолись обо мн, Marguerite le Conte!’
Это, по всей вроятности, единственное мсто, гд Жоржъ Зандъ признается въ томъ, что она, какъ поэтъ, чмъ-нибудь обязана Мюссе. Я уже указывалъ въ другомъ мст, какого рода было его вліяніе на нее: оно было чисто-критическое, оно изощрило ея чувство изящнаго, но ршающаго дйствія художественная манера Мюссе не могла имть на нее. Жоржъ Зандъ осталась совершенно невоспріимчива къ прямому стилистическому вліянію. Остроумное сужденіе о ней m-me де-Жирарденъ: ‘Въ особенности, когда рчь идетъ о произведеніяхъ женщинъ-писательницъ, можно воскликнуть съ Бюффономъ: ‘стиль — это мужчина’,— столько же ложно, сколько забавно. Такъ какъ почти каждый изъ романовъ Жоржъ Зандъ своимъ особеннымъ отпечаткомъ показываетъ перемнное мужское вліяніе, все же это воздйствіе никогда не простиралось на стиль. Жоржъ Зандъ опять и опять длается органомъ чужихъ идей, но никогда не подражаетъ она чужой манер писать. Для этого ея поэтическій-даръ былъ слишкомъ самостоятеленъ, притомъ же, она была для этого въ слишкомъ незначительной степени художницей. Она, столь несловоохотливая, столь медлительная въ своихъ рчахъ, становилась, когда начинала писать, импровизаторомъ, она скользила перомъ по бумаг, безъ предварительно собранныхъ матеріаловъ, безъ моделей, безъ сознательной художественной цли. Какъ она никогда не могла разработать данный сюжетъ, точно также не была она въ состояніи передлать или усовершенствовать начатыя другими, на половину исполненный, стилистическій оборотъ,— моменты, отъ которыхъ зависитъ чисто-техническій успхъ во всякомъ искусств. въ этомъ она составляешь рзкую противуположность именно Мюссе. Онъ съ самаго начала былъ одушевленъ ожесточеніемъ противъ всхъ техническихъ и художественныхъ правилъ,— ожесточеніемъ, которое ей было вполн чуждо. Онъ, напримръ, намренно ухудшалъ рифмы въ своихъ первыхъ стихотвореніяхъ, чтобы порядкомъ разсердить классиковъ (маркиза ‘d’Andalouse’ называлась въ первыхъ изданіяхъ Amamoni, что по-французски образуетъ правильную, риму съ ‘bruni’, въ окончательномъ текст она получаетъ, напротивъ того, имя Amagui, что едва ли можетъ считаться римой).
Когда, къ концу его литературной дятельности, его производительность истощилась, онъ въ маленькой комедіи ne saurait penser tout заимствовалъ цлыхъ семь страницъ изъ проверба Мармонтелля Le distrait и даже въ лучшее свое время онъ де гнушался пользоваться боле тонкимъ образомъ оборотомъ какого-нибудь періода, встрченнымъ у кого-либо другаго. Такъ, я нахожу въ сочиненіяхъ принца де-Линь стилистическій образенъ для ране уже приведеннаго прекраснаго стихотворенія Aprs une lecture {Принцъ де Линь говорятъ о качествахъ истиннаго воина, какъ Мюссе о свойствахъ нстивниго поэта, здсь значится: ‘Si vous де rvez pas militaire, si vooi ne dvorez pas les livres et les plans de guerre, si vous ne baisez pas les plais des vieux soldats, si vous ne pleurez pas au rcit de leurs combats, si vous ne mourez pas de dsir d’en voir, et de honte de n’en avoir pas vu, quoique ce ne soit pas votre faute, quittez vite un habit, que vous dshonorez. Si l’exercice mme d’une seule bataille ns vous transporte pas, si vous ne sentez pas la volout de’vons trouvez partout, si vous tes distrait, si vous ne tremblez pas que la pluie n’empche votre rgiment de manoe. uvrer, donnez у votre place un jeune homme tel que je le veux’ и т. д.
Тотъ способъ, какимъ Мюссе здсь перенесъ построеніе прозаическаго стялл въ поэзію, пожалуй, еще ясне обнаруживаетъ его художественную геніальность, чмъ могло бы это сдлать совершенно свободное стилистическое изобртеніе. На это мсто обратилъ мое вниманіе намекъ Эмиля де-Монтегю, на заимствованіе изъ Мармонтелля указанъ Павелъ Линдау въ своей книг: Альфредъ де-Мюссе.}.
У Жоржъ Зандъ невозможно встртить ничего подобнаго. Она не получила дара отшлифовывать неграненые, чужіе алмазы въ брилліантовое украшеніе для своей музы, въ простомъ бломъ одяніи, съ полевымъ цвткомъ въ волосахъ, является муза у нея. Нигд характеристическая красота ея стиля не плняетъ такъ, какъ въ упомянутомъ письм въ Роллина. Здсь, у этого женскаго генія духовныхъ переворотовъ, чудеснымъ образомъ сливается глубокое пониманіе природы съ вчною тоской, въ этомъ влеченіи къ природ и въ стремленіи къ счастью слышится печальная пснь любящаго сердца о разочарованіяхъ, которыя оно причинило другимъ і которыя отъ нихъ вынесло. Здсь и въ слдующемъ письм къ Everard мы видимъ дале, какъ политическая, республиканская вра Жоржъ Зандъ возстаетъ изъ развалинъ воздушныхъ замковъ, построенныхъ ею въ своихъ пылкихъ юношескихъ мечтахъ. Сначала она слаба въ вр, слишкомъ поглощена сама собой. Это правда, бдному поэту ‘приходится плохо подъ дождевымъ зонтомъ королевства’, она, напротивъ того, какъ писательница, интересовалась формой фіалки и жасмина почти столько же, сколько соціальными и политическими формами. Но мало-по малу можно замтить, какъ возгорается въ ея груди искра воодушевленія. Она завидуетъ вр своихъ друзей-мужчинъ, ихъ дйствующей энергіи, она, которая ‘только поэтъ, то-есть только слабое существо женскаго пола’. Во время революціи другіе могли своими усиліями завоевать свободу этому полу. Она могла бы только дать себя убить въ надежд, что первый разъ въ жизни принесетъ пользу, хотя бы это только состояло въ томъ, что воздвигнется баррикада вышиной съ ея трупъ. И она заключаетъ:
‘Нужна ли кому-нибудь изъ васъ моя жизнь въ настоящемъ или въ будущемъ? Если вы мн общаете заставить меня служить иде, а не страсти, я согласна послушать ваше повелніе. Ахъ! я впередъ говорю вамъ: я годна только на то, чтобы храбро и преданно исполнить приказаніе. Я могу дйствовать, но не разсуждать, потому что ничего не знаю и ничто мн не ясно. Я только могу повиноваться, закрывъ глаза и заткнувъ уши, чтобы не видть и не слышать того, что длаетъ меня нершительною, я могу идти въ ногу съ своими друзьями, какъ собака, видящая, какъ господинъ ея отплываетъ на корабл, и бросающаяся въ воду, чтобы слдовать за нимъ, пока не погибнетъ отъ утомленія. Море велико, о, друзья мои, а я слаба. Я гожусь только въ солдаты, но не имю необходимой мры въ пять футовъ. Но все равно! Карликъ вамъ принадлежитъ. Я ваша, потому что люблю и уважаю васъ. Истины нтъ среди людей, но если только человкъ можетъ похитить у божества лучъ, освщающій міръ, то вы его похитили, вы, чада Прометея, вы, поклонники непринужденной истины и непреложной справедливости! Хорошо же! Будетъ ли цвтъ вашего знамени ярче или блдне, если только ваши войска пойдутъ по пути республиканскаго будущаго, то во имя Іисуса, у котораго теперь только одинъ истинный апостолъ на земл (Ламенне), во имя Вашингтона и Франклина, которые не могли, вдь, совершить всего, и потому оставили намъ докончить свое дло, во имя Сенъ-Симона, сыны котораго отваживаются на разршеніе высокой и страшной общественной задачи (да хранитъ ихъ Богъ!), если только будетъ достигнута высокая цль и если т, которые вруютъ, докажутъ свою вру на длахъ… Я лишь бдное солдатское дитя, но возьмите меня съ собой, возьмите меня съ собой!’
Едва ли найдутся въ другой литератур столь чистыя, и истинно женскія изліянія энтузіазма. Въ нмецкой литератур можно было бы поставить рядомъ съ ними разв появившуюся какъ разъ въ томъ же году Переписку Гете съ ребенкомъ Беттины,— плодъ такого же льющагося черезъ край вдохновенія, но у Беттины выраженіе не совсмъ танъ неподдльно, какъ чувство, и даже это послднее иметъ боле тсный границы, въ немъ преобладаетъ чистое наслажденіе красотой. Беттина остроумна, поэтому ея стиль отдланъ и блестящъ, но у Жоржъ Зандъ величіе высказывается даже въ выраженіи энтузіазма женской слабости.
Прошло нсколько лтъ, пока настроенія, возникновенія которыхъ мы были здсь свидтелями, нашли себ отзвукъ въ произведеніяхъ. Вы поговоримъ объ этихъ послднихъ поздне. Теперь мы остановимся на боле спокойныхъ, чисто-поэтическихъ романахъ, наполняющихъ второй періодъ ея авторской дятельности.
Изъ нихъ въ художественномъ отношеніи я ставлю маленькую повсть La Marquise безусловно на первомъ план, вообще съ точки зрнія чисто-эстетической, она должна считаться самымъ совершеннымъ изъ всхъ произведеній Жоржъ Зандъ. Мн думается, что воспоминаніе объ ея доброй, умной бабушк внушило ей этотъ разсказъ, въ немъ дйствуетъ увлекательно сопоставленіе духа и нравовъ восемнадцатаго столтія съ робкою и мечтательною эротикой девятнадцатаго. Это простая исторія знатной дамы изъ временъ стараго режима, вышедшей замужъ такъ, какъ въ то время выходили замужъ, а затмъ взявшей любовника, какъ это тогда было въ обыча. Но она скучаетъ смертельно, не сердце ея избрало любовника, но высшее общество, можно сказать, сговорилось навязать ей этого человка. Молодая, неопытная, прекрасная и невинная въ томъ отношеніи, что совсмъ еще не знала любви, она влюбляется въ бднаго, почти погибшаго актера, который со сцены кажется ей воплощеніемъ благородной мужественности и поэзіи. Она видитъ его, не замченная имъ, вн театра, и ее ужасаетъ перемна въ его вншности. Онъ, для котораго не могло остаться тайной ея участіе къ нему, играетъ единственно только для нея и мечтаетъ только о ней. Затмъ, въ первый и послдній разъ, вечеромъ, по окончаніи представленія, у нихъ происходитъ свиданіе, на которое маркиза является — ослабвшая отъ утренняго кровопусканія, актеръ — въ своемъ театральномъ костюм, котораго онъ не усплъ перемнить, еще весь подъ впечатлніемъ идеальности сцены, вдохновленный, преображенный, облагороженный своею любовью, которая возноситъ его такъ высоко надъ его обычною жизненною сферой. Она скромна, онъ полонъ благоговнія, она влюблена, увлечена, какъ въ поэтической иллюзіи, онъ любитъ въ ней дйствительное существо, пламенно, страстно, но по-рыцарски. Посл бури взаимной страсти встрча оканчивается единственною лаской — поцлуемъ, который она запечатлваетъ на его чел въ то время, какъ онъ преклоняетъ передъ ней колна. ‘Какъ же?— заключаетъ старая маркиза свой разсказъ,— врите ли вы теперь, что въ восемнадцатомъ столтіи существовала еще добродтель?’ — ‘Сударыня,— возражаетъ ея слушатель,— я не имю ни малйшей охоты сомнваться въ этомъ, однако, если бы я бытъ мене тронутъ, я, можетъ быть, позволилъ бы себ замтить, что вы поступили очень благоразумно, пустивъ себ кровь въ то утро’.— е Ахъ, вы, грубые мужчины!— восклицаетъ маркиза,— вы никогда не поймете ничего, что касается исторіи сердца’.
Жоржъ Зандъ не написала ничего боле граціознаго, шутливый тонъ этого заключенія, отмчающій также родственный этому, столь же прелестный, глубокомысленный романъ Т, но вообще рдко встрчающійся въ ея повствованіи, совершенно въ дух восемнадцатаго столтія. И художественная форма отличается здсь тою замкнутою въ себ сжатостью, которая обыкновенно служитъ первымъ условіемъ для того, чтобы произведеніе дошло до потомства. Marquise создана, чтобы быть принятой во всякую антологію французскихъ литературныхъ образцовъ. Въ цломъ ряд слдующихъ затмъ сочиненій Жоржъ Зандъ изображаетъ женскую натуру такъ, какъ она ее себ представляетъ въ томъ случа, когда она не испорчена, именно цломудренной, гордой, энергичной, воспріимчивой въ любовной страсти, но возвышающейся надъ ней и сохраняющей въ ней свою чистоту. Она охотно приписываетъ женщин нравственное превосходство надъ мужчиной. Но и мужская натура, іакъ она любитъ рисовать ее въ своихъ произведеніяхъ, хороша въ своей сущности, хотя въ господствующихъ классахъ она омрачается врожденною тираніей, жертвами которой становятся женщина и простой народъ.
Убжденіе Руссо въ первоначальномъ совершенств природы и въ испорченности общества служитъ основой всхъ этихъ разсказовъ. Женскіе образы, какъ Фіалема въ Симон, Эдмея въ Мопра, Консюэло въ роман, озаглавленномъ тмъ же именемъ (для которой m-me Віардо была до нкоторой степени моделью), являются чистымъ выраженіемъ тонической молодой двушки у Жоржъ Зандъ. Ея роль воодушевлять, исцлять или воспитывать мужчину, она не знаетъ колебаній, твердость составляетъ самую суть ея характера. Она жрица любви къ отечеству, жрица свободы, искусства, цивилизаціи. Изъ названныхъ романовъ Консюэло самый обширный и наиболе извстный, онъ начинается мастерски, но совершенно утопаетъ (какъ и многіе романы Бальзака, не говоря уже о боле объемистыхъ произведеніяхъ Дюма) въ романтической восторженности. Художественное воззрніе того вка располагало, какъ мы знаемъ, къ преувеличеніямъ, не одинъ Викторъ Гюго ежеминутно былъ готовъ перейти черту, за которой начинается безобразіе.
Рядомъ съ этими романами, въ которыхъ является героиней молодая, нравственно сильная двушка, стоитъ нсколько другихъ, гд зрлая женщина выступаетъ главнымъ дйствующимъ лицомъ и въ которыхъ Жоржъ Зандъ иногда боле прямымъ образомъ изображаетъ свой собственный характеръ. Таковы Le secrtaire intime, боле слабый трудъ, и Lucretia Floriani, одно изъ самыхъ замчательныхъ произведеній ея пера. Большинству читателей Лукреція покажется отталкивающимъ или возмутительнымъ парадоксомъ, такъ какъ она хочетъ поддержать честность, даже цломудріе женщины, которая, будучи итальянскою актрисой и драматическою писательницей, иметъ четверыхъ дтей, принадлежащихъ тремъ разнымъ отцамъ. Но это романъ, разршившій трудную задачу, поставленную себ авторомъ: дать намъ возможность заглянуть въ женскую натуру, настолько богатую и здоровую, чтобъ постоянно чувствовать потребность любви, настолько благородную, чтобы никогда не быть униженной, и съ такими художественными задатками, что она не только не можетъ успокоиться однимъ единственнымъ чувствомъ, но что даже при повторяющихся разочарованіяхъ не изсякаетъ потокъ ея способности въ ощущеніямъ. Жоржъ Зандъ посчастливилось разршить эту задачу, потому что она прямо взяла ключъ, который предлагала ей собственная природа. Многіе, слышавшіе толки о ея безпорядочной жизни, о ея связяхъ съ Жюлемъ Сапдо, Альфредомъ де-Мюссе, Мишелемъ де-Бурке, Фредерикомъ Шопеномъ и полдюжиною другихъ, наврное, въ тайн спрашивали себя, какимъ образомъ такія чистыя, при всей ихъ страстности, такія возвышенныя произведенія, какъ ея романы, могли возникнуть изъ такой безпорядочной, даже по всеобщимъ понятіямъ такой недостойной жизни. Жоржъ Зандъ однажды сама опредлила свою художественную любознательность: когда рчь заходила о людодахъ, ей невольно приходила мысль о томъ, каково должно быть на вкусъ человческое мясо. Многіе найдутъ, что эта пытливость не можетъ служить достаточнымъ объясненіемъ. Въ Лукреціи Флоріани она дала подробную психологію своей души, въ томъ вид, въ какомъ она была въ тридцатилтнемъ возраст. Я попытаюсь возстановить эту психологію изъ многочисленныхъ мстъ, разсянныхъ въ роман.
‘Лукреція Флоріани была,— кто бы это подумалъ?— отъ природы такъ хе цломудренна, какъ душа младенца. Я признаюсь, что очень удивительно слышать это о женщин, которая такъ иного и такъ многихъ любила. Вроятно, это зависитъ оттого, что въ чувственномъ отношеніи она была въ высшей степени сильно организована, хотя въ глазахъ тхъ мужчинъ, которые ей не нравились, она казалась холодной, какъ ледъ, бъ рдкіе промежутки, когда ея сердце было свободно, ея мозгъ оставался безъ стремленія, и еслибъ ее постоянно держали въ отдаленіи отъ другаго пола, изъ нея вышла бы превосходная монахиня, спокойная, невинная. Это значитъ, ничто не могло быть чище ея мыслей, когда она была одна, но когда она любила, то все, что не было ея возлюбленнымъ, какъ бы не существовало для нея въ чувственномъ отношеніи, было пустымъ воздухомъ, чистымъ ничто. Потому-то Лукреція и говоритъ о любви: ‘Я знаю, что происхожденіе любви приписываютъ чувствамъ, но это не относится къ даровитымъ женщинамъ. У нихъ она подвигается шагъ за шагомъ. Она сначала овладваетъ годовой, она стучится въ дверь воображенія, безъ золотаго ключа она не можетъ въ него проникнуть. Когда она покоритъ фантазію, прокрадывается во вс наши влеченія — и мы любимъ человка, властвующаго надъ нами, любимъ его какъ Бога, какъ ребенка, какъ брата, какъ супруга, какъ все, что можетъ любить женщина’. Писательница объясняетъ, какимъ образомъ эротическая иллюзія могла постоянно съизнова овладвать душой Лукреціи, въ особенности какъ возникла ея послдняя сильная страсть къ принцу Карлу (Шопенъ служилъ ему моделью).
Такимъ богатымъ натурамъ послдняя любовь всегда кажется первою, и, по крайней мр, можно наврное утверждать, что если чувство измряется степенью энтузіазма, то она никогда до тхъ поръ не любила такъ горячо. Энтузіазмъ, который она чувствовала къ другимъ мужчинамъ, былъ непродолжителенъ. Они не съумли его поддержать или возобновить. Любовь на нкоторое время переживала разочарованіе, затмъ наступалъ періодъ великодушія, заботливости, состраданія, преданности,— однимъ словомъ, періодъ материнскаго чувства, и можно видть почти чудо въ томъ, что страсть, съ самаго начала столь безразсудная, могла жить такъ долго, хотя свтъ, судящій только по наружности, отзывается съ удивленіемъ и гнвомъ объ этой женщин, въ его глазахъ производящей такой внезапный, такой безусловный разрывъ. Подъ вліяніемъ всхъ этихъ страстей она едва ли была счастлива и ослплена въ теченіе недли, я если затмъ абсолютная преданность продолжалась годъ или два посл любви, нелпость и недостойность которой она давно угадала, то не было ли это высшею жертвой мужества и силы, гораздо боле высокой, чмъ была бы жертва цлой жизни, принесенная существу, которое считала достойнымъ ея?
Мы понимаемъ, почему Лукреція постоянно чувствовала влеченіе къ слабохарактернымъ мужчинамъ: ея независимый характеръ, въ соединеніи съ материнскимъ инстинктомъ, были тому причиной. Мысль быть подъ чьей-нибудь охраной всегда ей была невыносима, всякій разъ какъ она искала опоры у существъ боле сильныхъ, чмъ она сама, ее отталкивала ихъ холодность, такъ что ей стало доступно врованіе, что любовь и энергія могутъ соединиться только съ сердцемъ, выстрадавшимъ столько же, сколько и ея собственное.
Мы видимъ, наконецъ, какъ отношеніе ея къ дтямъ,— Лукреція, какъ и Жоржъ Зандъ, самая нжная, самая любящая мать,— должно дйствовать на ея любовный міръ: ‘Она испытывала материнское чувство къ своимъ любовникамъ, не переставая, въ то же время, быть матерью для своихъ дтей, и оба эти чувства, постоянно находившіяся въ раздор между собою, всегда оканчивали борьбу уничтоженіемъ мене упорной страсти. Всегда дти одерживали побду, любовники же, взятые, такъ сказать, изъ великаго воспитательнаго дома цивилизаціи, рано или поздно принуждены были въ него возвратиться’.
Наконецъ, Лукреція говоритъ о своемъ отношеніи къ приговору, произнесенному свтомъ надъ ея репутаціей и ея жизнью, говоритъ о венъ словами, которыя можно прямо примнить къ Жоржъ Зандъ: ‘Я никогда не искала скандала, я могла подать поводъ къ соблазну, но помимо моего желанія и воли. Никогда не любила я одновременно двухъ мужчинъ, никогда даже въ мысляхъ не принадлежала иначе, какъ одному, пока продолжалась моя страсть. Когда я переставала его любить, я, все-таки, его не обманывала, я разрывала съ нимъ. Всякій разъ, когда я любила, моя любовь была такъ полна и совершенна, что я думала, что она первая и послдняя въ моей жизни. Несмотря на это, вы не можете назвать меня честною женщиной, но сама я имла твердое убжденіе въ своей честности. Я отдаю свою жизнь на судъ свта, не возставая противъ него, не находя его несправедливымъ въ его общихъ правилахъ, но и не соглашаясь съ тмъ, что онъ правъ предо мною’ {Lucretia Floriani, стр. 169, 67, 130, 126, 38.}.
Лукреція Флоріани составляетъ, повидимому, самый рзкій контрастъ съ маленькою группой остроумныхъ, простыхъ крестьянскихъ разсказовъ, послдовавшихъ довольно скоро за этимъ романомъ и возводящихъ насъ до самаго 1848 года. Въ дйствительности же разница между ними и La mare au diable, Franois le champi, La petite Fadette не такъ велика, какъ кажется. То, что влекло Жоржъ Зандъ къ крестьянамъ Берри, къ сельскимъ идилліямъ ея родины, былъ все тотъ же, унаслдованный отъ Руссо культъ природы,— культъ, придавшій вса и силы ея протестамъ противъ общественнаго порядка. Ея секретарь, нмецъ Мюллеръ-Штрюбингъ, одинъ изъ многихъ, по отношенію къ которымъ она доказывала на дл правила Лукреціи Флоріани, обратилъ ея вниманіе на сельскіе разсказы Ауэрбаха и этимъ далъ толчокъ къ появленію нкоторыхъ твореній, доставившихъ ей самый обширный кругъ читателей, какъ вслдствіе ихъ нравственной чистоты, такъ и по обилію въ нихъ чувства. Подобно тому, какъ Спиноза, апостолъ непорочности въ природ, побудилъ Ауэрбаха сдлаться поэтомъ крестьянъ, такъ Жоржъ Зандъ нашла то же побужденіе въ поклонник природы Руссо. Конечно, ея французскіе крестьяне ‘неправдоподобны’ въ томъ смысл, въ которомъ ‘правдоподобны’ крестьяне Бальзака въ его Les Fay sans, они не только созданы съ теплою симпатіей, между тмъ какъ бальзаковскіе съ живою антипатіей, но они любезны и деликатны, они относятся къ дйствительнымъ крестьянамъ, какъ пастухи еокрита къ пастухамъ Греціи. Тмъ не мене, эти разсказы имютъ преимущество, зависящее исключительно отъ выбора сюжета,— преимущество, котораго лишены остальные романы писательницы. Они наивны, въ нихъ есть вообще рдкая, а во французской литератур въ особенности, привлекательность наивности. Все, что въ Жоржъ Зандъ напоминало крестьянское дитя, деревенскую двушку, все, что въ ней есть сроднаго съ таинственнымъ ростомъ растенія, съ втеркомъ, дующимъ неизвстно откуда и куда, все невдомое, безмолвное, что такъ явственно проявляется въ ней самой, но оставалось въ такомъ невоздланномъ вид въ ея произведеніяхъ, потому что заглушалось пафосомъ и декламаціей,— все это открылось здсь въ своей безъискусственной наивности.
La mare au ditible (1841 г.) — жемчужина между этими сельскими разсказами. Она обозначаетъ кульминаціонный пунктъ идеализма во французскомъ роман. Жоржъ Зандъ здсь въ дйствительности написала то, что въ тхъ, ране приведенныхъ словахъ она называла своею программой: пастораль девятнадцатаго столтія.