Ганс Христиан Андерсен, Брандес Георг, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 48 минут(ы)

(Georg Brandes: ‘Moderne Geister’).

Имя Андерсена тсно и неразрывно связано для насъ со сказкою и съ дтьми. Для насъ, это — неподражаемый ‘писатель для дтей’, знакомый намъ исключительно по своимъ сказкамъ, которыми стяжалъ себ право гражданства во всхъ почти странахъ земнаго шара. Вотъ почему крайне интересно знать его собственный взглядъ на этотъ родъ его творчества.

Намъ разсказывали близкіе ему люди (Брандесъ), что Андерсенъ, какъ это ни кажется страннымъ, терпть не могъ дтей, обижался, когда его называли ‘дтскимъ писателемъ’, придавалъ весьма мало значенія своимъ сказкамъ и сердился, когда его хвалили за нихъ. Еще при жизни его было ршено воздвигнуть ему памятникъ въ саду Розенборга (Kngens Наге) въ Копенгаген. Скульпторъ Собю (Saabye) представилъ проектъ, одобренный комитетомъ, изображающій Андерсена сидя и рядомъ съ нимъ двухъ дтей, упирающихся на его колни и внимающихъ разсказываемой имъ сказк. Андерсенъ былъ взбшенъ, узнавъ объ этомъ. Онъ послалъ за скульпторомъ и встртилъ его съ пною у рта: ‘А! это вы? Съ чего вы взяли, что я хочу быть окруженъ ребятами?’ {Дословная передача датскаго выраженія невозможна по своей грубой циничности.}.

Онъ положительно запретилъ, чтобы на памятник были дти, и проектъ былъ измненъ. Написавъ двадцать томовъ всевозможныхъ сочиненій для взрослыхъ (стихотворенія, романы, драмы, комедіи, путешествія и проч.), онъ въ нихъ видлъ залогъ своей славы и безсмертія.

Высокій, худой и некрасивый, онъ наружностью своею походилъ на свою излюбленную птицу — аиста, на длинноногаго, угловатаго, неуклюжаго аиста. Тщеславный и самолюбивый, онъ обладалъ чувствительностью избалованной женщины, привыкшей къ обожанію и дести, малйшее порицаніе причиняло ему почти физическую боль. Полный наивнаго самомннія, онъ былъ увренъ, что завистники и враги отовсюду слдятъ за нимъ, что ему грозитъ опасность быть убитымъ или отравленнымъ. Ложась спать, онъ, по обыкновенію, оставлялъ записку рядомъ съ постелью со словами: ‘не хороните меня, я въ летаргіи, а не умеръ’.

Однажды какіе-то неизвстные почитатели прислали ему изъ Индіи дв банки варенья. Андерсенъ былъ смущенъ. У него родилось подозрніе, что въ немъ таится отрава. Какъ быть? Надо убдиться. У него была пріятельница, въ преданности которой онъ не сомнвался. Вспомнивъ о ней,— омъ послалъ ей часть варенья, говоря, что спшить подлиться съ ней рдкостнымъ подаркомъ.

На другой день, мучимый неизвстностью, онъ идетъ къ ней рано утромъ, звонитъ — о удивленіе!— она сама отворяетъ ему дверь.

— Вы пробовали варенье?— спрашиваетъ онъ.

— Да,— отвчаетъ она.

— Какъ, вы сами его пробовали?

— Да, сама.

— И что же? Ничего?

— Какъ ничего? Оно очень вкусно.

— А я думалъ, что оно отравлено и не ршался къ нему прикоснуться, зная вашу преданность, я былъ вполн увренъ, что вы не откажетесь умереть вмсто меня.

Выше всего цня дружбу высокопоставленныхъ лицъ, онъ искалъ сближенія съ ними, обожалъ почести, и воспоминанія его путешествій въ разныя государства полны лестныхъ отзывовъ о немъ коронованныхъ особъ.

Печатаемая въ перевод критическая статья Георга Брандеса написана при жизни Андерсена и по просьб его, въ 1869 году. Андерсену было тогда 64 года. Короткое знакомство, глубокое знаніе характера этого крайне щепетильнаго и болзненно-самолюбиваго человка, наконецъ, преклонные годы его, казалось бы, должны были служить препятствіемъ для строгой и безпристрастной оцнки критика, который, къ тому же, видлъ въ немъ художника лишь въ сфер, мене всего симпатичной самому Андерсену. Читая ее, мы видимъ, однако, что критикъ, тонко и осторожно щадя самолюбіе престарлаго автора, съ полною независимостью и безпристрастіемъ высказываетъ свой истиный взглядъ на писателя и, развнчивая его во всхъ другихъ родахъ поэзіи, признаетъ въ немъ царя лишь въ таинственномъ царств фантазіи, въ царств сказокъ и въ этомъ только мір признаетъ за нимъ право на безсмертіе.

Строки, касающіяся стихотвореній Андерсена, которымъ онъ самъ придавалъ большое значеніе {‘Стихотворенія его, однако, почти всегда полны наивнаго, мирнаго настроенія и дышатъ мягкимъ, теплымъ чувствомъ’ (Брандесь).}, были прибавлены по настоятельной просьб самого автора.

А. Т.

Требуется мужество обладать талантомъ. Необходима смлость отдаться вдохновенію, нужна увренность, что зародившійся въ ум вымыселъ — здоровъ, что наиболе подходящая форма, какъ она ни нова, законна, надо приготовиться къ обвиненіямъ въ аффектаціи и въ ложно избранномъ пути, прежде чмъ ввриться инстинкту и слдовать его властнымъ указаніямъ. Когда одинъ редакторъ по поводу какой-то статьи замтилъ, молодому, начинающему еще Арману Карелю, что ‘такъ не пишутъ’, тотъ отвтилъ: ‘Я пишу не такъ, какъ пишутъ, а по-своему’, это и есть общая формула настоящаго дарованія. Она не оправдываетъ бездарности и сочиненія небылицъ, но выражаетъ сознательное право таланта придумывать новое содержаніе, новыя формы, если старинныя и находящіяся налицо не удовлетворяютъ своеобразнымъ требованіямъ его натуры, пока онъ не найдетъ подходящей арены, въ которой вс его силы могли бы безъ малйшаго напряженія, легко и свободно, развернуться. Такою ареной для Г. X. Андерсена стала сказка.

Иногда его сказки начинаются такъ: ‘Можно было подумать, что на утиномъ пруд случилось что-то необычайное, а, въ сущности, ничего не бывало! Вс утки, покоившіяся на вод (нкоторыя стояли головой внизъ, он и это умютъ), внезапно бросились къ берегу, на мокромъ ил остались слды ихъ ногъ и на далекомъ пространств раздавалось ихъ кряканье’, или: ‘Теперь, смирно! мы начинаемъ. Въ конц сказки мы о немъ больше узнаемъ, потому что онъ злой домовой! Это былъ одинъ изъ самыхъ злыхъ, это былъ самъ дьяволъ!’ Все построеніе, распредленіе рчи, расположеніе словъ въ отдльныхъ предложеніяхъ, противорчитъ основнымъ правиламъ синтаксиса. ‘Такъ не пишутъ’. Это врно, но такъ говорятъ — со взрослыми? Нтъ, но съ дтьми, и почему же не считать себя вправ писать такъ же, какъ говорятъ съ дтьми? Здсь общепринятая форма замнена другою, ршающимъ являются тутъ не правила отвлеченнаго книжнаго языка, а степень дтской понятливости, въ этомъ безпорядк есть система, такая же, Какъ и въ дтской рчи, когда дитя вмсто ‘плачу’ говоритъ ‘плакаю’. Замнять условный книжный языкъ непринужденною разговорною рчью и, вмсто натянутыхъ выраженій взрослыхъ, говорить словами, доступными дтскому пониманію, входящими въ ихъ собственный лепетъ,— стало стремленіемъ писателя съ тхъ поръ, какъ онъ задумалъ разсказывать ‘сказки для дтей’. Онъ отваживается въ печати употреблять устную рчь, онъ хочетъ не писать, а говорить, и охотно говоритъ слогомъ школьника, лишь бы не выражаться по-книжному. Печатное слово бдно, одиноко, устное же обладаетъ цлымъ сонмомъ союзниковъ: звукоподражательная способность рчи, характерный жестъ, короткая или удлиненная интонація, передающая его рзкій или мягкій, серьезный или смшной характеръ, игра физіономіи, наконецъ, вся осанка разскащика помогаютъ ему описывать предметъ. Чмъ первобытне существо, къ которому обращаешься, тмъ боле понимаетъ оно посредствомъ этихъ поясненій. Разсказывая сказку ребенку, совершенно невольно длаешь жесты и мняешь выраженіе лица, онъ, вдь, не только слушаетъ,— онъ слдитъ за ней глазами, онъ, почти такъ же, какъ собака, гораздо больше обращаетъ вниманія на тонъ сердитый или нжный, чмъ на слова, выражающія ласку или злобу. И такъ, тотъ, кто письменно обращается къ ребенку, долженъ умть вплести въ свое изложеніе мняющійся ритмъ, внезапныя паузы, описательные жесты, страшныя гримасы, улыбку, по которой легко угадать счастливый конецъ, шутку, ласку и постоянныя обращенія, не дающія уснуть задремавшему вниманію, разъ онъ лишенъ возможности протанцовать, пропть или нарисовать ребенку данное приключеніе, онъ долженъ въ свою прозу призвать и псню, и живопись, и мимику, чтобы он лежали въ ней какъ скрытыя силы и возставали бы всякій разъ, какъ открывается книга. Во-первыхъ, никакихъ перифразъ, все передается просто, срываясь съ языка, слова жужжатъ, трубятъ, поютъ: ‘Солдатъ маршировалъ по улиц: разъ-ра, разъ-два’. ‘Бумажные трубачи протрубили: тра-тара-тра! маленькій мальчикъ идетъ, тра-тара-тра!’ ‘Послушай-ка,— сказалъ отецъ,— улитка, какъ онъ барабанитъ по листьямъ лопуха: румъ-думъ-думъ, румъ-думъ-думъ’. Въ Маргаритк вниманіе сразу приковывается: ‘Послушай-ка, что я разскажу теС!’ Въ другомъ мст чисто-дтская штука: ‘Солдатъ отрубилъ голову вдьм, она бухнулась на полъ’. Дтскій смхъ такъ и слышится вслдъ за этимъ краткимъ, не особенно чувствительнымъ, но нагляднымъ изображеніемъ пораженія вдьмы. Здсь самый нжный тонъ: ‘Солнце грло ленъ, а дождевыя тучи поили его, и ему было такъ же хорошо, какъ маленькимъ дтямъ, когда мать купаетъ ихъ и цлуетъ ихъ потомъ, они отъ этого длаются гораздо красиве’. Что на этомъ мст надо остановиться и дать ребенку упомянутый въ текст поцлуй, понимается само собою, съ этимъ согласится всякая мать, поцлуй лежитъ въ самой книг. Писатель оказываетъ еще большее вниманіе своему юному читателю, когда, благодаря чуткой воспріимчивости, онъ совершенно отождествляется съ ребенкомъ и настолько переносится въ сферу его представленій, въ способъ его мышленія и въ чисто-физическій кругозоръ ребенка, что съ его пера срывается подобная фраза: ‘Въ нашей деревн самый большой зеленый листъ, конечно, листъ лопуха, если его держать на груди, онъ настоящій передникъ, а если закрыть имъ голову, то въ дождевую погоду юнъ защититъ не хуже зонтика,— онъ достаточно великъ для этого’. Это слова, которыя пойметъ всякое дитя.

Какъ счастливъ такой поэтъ, какъ Андерсенъ! Какой другой писатель иметъ такихъ читателей! Какъ печальна въ сравненіи съ нимъ участь уютнаго, особенно въ небольшой стран, гд его читаютъ лишь нсколько соперниковъ и противниковъ, который всю жизнь работаетъ для публики, не знающей его и не умющей его оцнить! Поэты вообще лучше поставлены, но какъ бы они ни были счастливы сознаніемъ, что ихъ творенія читаются, что нжные пальчики перелистываютъ ихъ и отмчаютъ шелковыми закладками, ни одинъ не можетъ похвастаться такими бодрыми и чуткими читателями, какъ Андерсенъ. Сказки его — одн изъ тхъ книгъ, которыя мы читали по складамъ и которыя до сихъ поръ читаемъ. Буквы, въ нкоторыхъ и теперь еще кажутся намъ небывалыхъ размровъ, а слова имютъ особенное значеніе, потому что по нимъ мы почти что учились читать. Сколько радостей долженъ былъ испытывать Андерсенъ, когда, въ вечерній часъ, работая при ламп, въ его мечтахъ являлась эта тысячная толпа кудрявыхъ головокъ, цвтущихъ, краснощекихъ личиковъ, которая окружала его, какъ облако херувимовъ на престольномъ католическомъ образ! Дти Даніи съ льняными волосами, выхоленные англійскіе беби, черноглазыя индйскія двочки,— богатыя и бдныя, читающія бгло и по складамъ, на всевозможныхъ языкахъ, со всхъ концовъ земнаго шара внимающіе ему, здоровые, рзвые, усталые отъ игръ, слабые и блдные посл безчисленныхъ дтскихъ болзней,— эта тьма дтскихъ смугленькихъ и бленькихъ рученокъ, жадно выхватывающихъ у него листъ за листомъ! Такой глубоко доврчивой и внимательной публики нтъ ни у кого. Да и нтъ боле внушительной, сама старость въ сравненіи съ дтствомъ мене почтенна, мене свята. Передъ нами проходитъ здсь цлый рядъ мирныхъ, идиллическихъ сценъ: здсь читаютъ вслухъ и дти благоговйно слушаютъ вокругъ, тамъ мальчикъ, опершись локтями на столъ, углубился въ чтеніе, а сзади, изъ-за плеча его, читаетъ мать, остановившись мимоходомъ. Неужели для такихъ читателей не стоитъ труда писать? Въ комъ найдете вы боле чистое, боле снисходительное воображеніе?

Такого не найти нигд и воображеніе слушателей стоитъ изучить, чтобъ этимъ путемъ опредлить его въ самомъ писател. Исходная точка его искусства — дтскія игры, все превращающія во все, вотъ почему рзвая прихоть художника одушевляетъ игрушки, превращаетъ ихъ въ сверхъестественныя существа (домовыхъ), въ героевъ и, обратно, пользуется всею природой, всмъ сверхъестественнымъ, героями, феями, домовыми, какъ игрушками, какъ художественными средствами, которыя перечеканиваются и видоизмняются въ каждомъ новомъ художественномъ сочетаніи. Первомъ его искусства является дтское воображеніе, надляющее всякій предметъ душой и жизнью, вотъ почему оно такъ же охотно оживляетъ любую домашнюю утварь, какъ и растеніе, цвтокъ — такъ же легко, какъ птицу или кошку, звря — наравн съ куклой, портретомъ, облакомъ, солнечнымъ лучомъ, втромъ или временемъ года. Даже конекъ (игрушка изъ гусинаго скелета) является у ребенка одареннымъ волею и смысломъ. ‘Образцомъ’ этой поэзіи служатъ сновиднія ребенка, потому что въ нихъ дтскія представленія подвергаются еще боле быстрымъ и смлымъ превращеніямъ, чмъ въ играхъ, немудрено, что поэтъ такъ часто прибгаетъ къ нимъ, какъ къ своему арсеналу (Цвты маленькой, Оле-лукъ-ой, Маленькій Тукъ, Бузина), во сн ребенка онъ находитъ свои лучшія вдохновенія, слдя за представленіями, которыя сильне всего дйствуютъ на дтское воображеніе, напримръ, когда маленькій Гіальмаръ сквозь сонъ слышитъ стукъ неуклюжихъ, упавшихъ на носъ буквъ въ своей тетради: ‘Глядите, вотъ какъ вы должны стоять,— говоритъ пропись,— смлымъ размахомъ, слегка вкось!’ — ‘Ахъ! мы охотно бы такъ встали,— отвчаютъ буквы Гіальмара,— да у насъ силы нтъ, мы слишкомъ слабы!’ — ‘Вамъ надо принять дтскаго порошку!’ — сказалъ Оле-лукъ-ой.— ‘Ай, нтъ, не надо, не надо!’ — закричали буквы, и такъ быстро и прямо встали, что чудо’. Такъ грезитъ дитя и такъ рисуетъ поэтъ сонъ ребенка. ‘Душа’ этой поэзіи, однако, не сновиднія, не игры, ограничивающіяся всеобщею перетасовкой, замняющія одно другимъ и всеобщимъ одухотвореніемъ оживляющія одно въ другомъ,— нтъ, это совершенно своеобразная, хотя, все-таки, дтская, и даже боле чмъ дтская способность — быстро и бгло перебгая отъ одного предмета къ другому, напоминать однимъ другой, все обобщать, возводить картину въ символъ, сновиднія — въ миы и художественною перестановкой обращать главную идею сказки въ фокусъ жизненныхъ явленій.

Подобная фантазія не проникаетъ въ самую сущность вещей, она занята мелочами, она видитъ грубыя, но не крупныя ошибки, она поражаетъ, но не глубоко, ранитъ, но не смертельно, подобно крылатой бабочк, порхая съ мста на мсто, отдыхаетъ по пути то тутъ, то тамъ и, какъ умное наскомое, выводя свои тонкія нити съ противуположныхъ точекъ, искусно сплетаетъ ихъ въ одно цлое. Созданія ея не суть непосредственное описаніе человка, не воспроизведеніе его душевнаго состоянія: это — творчество, художественность и совершенство котораго уже сказывалось въ далеко не прекрасныхъ и спутанныхъ арабескахъ Fuesreise nach Amager.

Если, собственно по содержанію, сказка напоминаетъ старинные миы (Бузина, Снжная королева) и народныя сказанія, изъ которыхъ часто извлекаетъ поученія, если она подражаетъ поговоркамъ, баснямъ древности и даже притчамъ Новаго Завта (гречиха испытываетъ участь смоковницы), постоянно связывая все одною идеей,— то форма ея всего боле походитъ на фантастическую декоративную помпейскую живопись, въ которой своеобразныя растенія, живые цвты, голуби, павлины и люди переплетаются, переходя одно въ другое.

Форма, которая всякаго другаго удаляла бы отъ цли, была бы стсненіемъ, казалась бы пародіей, служитъ Андерсену маской, въ ней одной онъ чувствуетъ развязность, увренность и хорошее расположеніе духа, этотъ геній-дитя смшитъ, забавляетъ и пугаетъ, спрятавшись за ней, какъ знаменитые древніе актеры-дти. И этотъ, при всей своей откровенности, замаскированный способъ выраженія длается его естественнымъ, почти классическимъ тономъ, весьма рдко теряющимъ равновсіе или детонирующимъ. Одно, что изрдка встрчается, это — слишкомъ чувствительный, слегка слащавый тонъ, когда, вмсто цльнаго молока сказки, перепадаетъ глотокъ, разбавленный водою (Бдный Іоганъ, Бдная птичка, Бдная дюймовочка), въ сюжетахъ, взятыхъ изъ народныхъ сказокъ, это рже случается (Огниво, Большой Клаусъ и маленькій Клаусъ), наивная веселость, свжесть и сила, съ которой описаны преступленія и убійства безъ малйшей нотки состраданія, безъ одного плаксиваго выраженія, вполн удаются въ нихъ Андерсену и сообщаютъ большую стойкость всмъ образамъ. Мене классиченъ тонъ лирическихъ вставочныхъ изліяній, когда поэтъ въ взволнованной и патетической проз поверхностно касается цлаго историческаго періода (Лебединое гнздо, Тернистый путь чести). Я вижу въ нихъ несоотвтствіе возбужденнаго настроенія и нсколько форсированнаго воодушевленія съ недостаточно глубокимъ внутреннимъ содержаніемъ.

За исключеніемъ этихъ незначительныхъ недостатковъ, способъ повствованія сказокъ въ своемъ род совершенство. Чтобы основательне познакомиться съ нимъ, подкараулимъ писателя за работой. Постараемся, изучая его пріемы, дойти до боле глубокаго пониманія окончательныхъ результатовъ. Это всего легче, когда онъ перерабатываетъ чужой матеріалъ. Тутъ не приходится отвлеченно чувствовать или хвалить, здсь, при сравненіи съ оригиналомъ, можно до малйшихъ подробностей точно и опредленно видть, что онъ выпускаетъ, чему придаетъ значеніе, и, такимъ образомъ, возсоздать процессъ его работы у себя на глазахъ.

Андерсенъ однажды перелистывалъ Graf Lucanor дона Мануэля, восхищаясь здравою мудростью старинныхъ испанскихъ разсказовъ и ихъ тонкимъ средневковымъ колоритомъ, онъ остановился надъ VII главой, въ которой разсказано о приключеніи одного короля и трехъ обманщиковъ. ‘Однажды графъ Луканоръ призвалъ своего совтника Петропіо и сказалъ ему: ‘У меня былъ человкъ, который сообщилъ мн одно важное открытіе. Онъ намекнулъ, что оно можетъ быть весьма выгоднымъ для меня. Однако, онъ не позволилъ мн говорить объ этомъ никому на свт, даже моему лучшему другу, и сказалъ, что если я нарушу тайну, то подвергну большой опасности не только имущество свое, но даже жизнь. Я знаю, что ты умешь угадывать мысли другихъ и знаешь, съ какимъ умысломъ къ теб обращаются,— говорятъ ли правду, или нтъ,— а потому скажи, что ты объ этомъ думаешь?’ — ‘Милостивый графъ,— отвтилъ Петропіо,— дозвольте разсказать вамъ исторію одного короля и трехъ обманщиковъ, изъ которой вы узнаете, какъ, по-моему, слдуетъ поступить въ данномъ случа’. Графъ согласился’.

Это вступленіе похоже на программу, въ начал — вопросъ, отвтомъ на который слдуетъ разсказъ, и чувствуется, что онъ есть неизбжное послдствіе вопроса. Намъ недозволено самимъ вывести нравоученіе изъ него, оно истекаетъ изъ степени доврія, которое внушаютъ къ себ таинственныя личности. Это — практичный способъ изложенія, но лишенный поэзіи, такъ какъ онъ ограничиваетъ удовольствіе читателя самому распознать скрытую мораль. Фантазія хотя не прочь, чтобы ей облегчали задачу, но она не любитъ усиленнаго напряженія, она не хочетъ, чтобы ее опережали въ ея несложномъ труд, она, какъ старые люди, которые работаютъ для виду, не любитъ напоминанія, что работа ихъ — пустая забава. По словамъ Канта, природа нравится, когда походитъ на искусство, искусство же, наоборотъ, тогда, когда всего ближе подходитъ къ природ. Почему? Потому что слегка просвчивающій намекъ всегда нравится. Однако, будемъ продолжать:

‘Графъ,— началъ Петропіо,— къ одному королю явились три обманщика и выдали себя за ткачей, они сказали, что умютъ изготовлять матерію, которая видна всякому, кто въ дйствительности сынъ того, кого весь свтъ считаетъ его отцомъ, если же онъ сынъ другого, то матерію не можетъ видть. Королю это очень понравилось, онъ надялся съ помощью этого изобртенія узнать въ своемъ государств всхъ законныхъ сыновей и такимъ путемъ многое исправить, мавры, вдь, не наслдуютъ посл отца, если они не его дти въ дйствительности. Онъ приказалъ очистить дворецъ, въ которомъ ткачи могли бы начать работу’.

Начало не глупо, въ разсказ есть юморъ, но, думаетъ Андерсенъ, если воспользоваться сюжетомъ для Даніи, необходимо придумать другую завязну, боле подходящую для дтей и для знаменитой сверной невинности. (Замъ король похожъ на шахматную фигуру, зачмъ обманщики обращаются къ нему? что это за характеръ? Любитъ ли онъ роскошь, или же онъ только тщеславенъ? Это не довольно ясно. Всего лучше, если бы онъ былъ просто глупъ. Его слдовало бы охарактеризовать какимъ-нибудь мткимъ словомъ или выраженіемъ.

‘Они предложили ему не выпускать ихъ изъ дворца, пока ткань не будетъ готова,— это тоже очень понравилось королю’.

Получивъ золото, серебро и шелкъ, они стали распространять слухъ, что ткань въ работ, дерзко указывая на несуществующіе цвта и узоры, они принуждали посланныхъ короля восхищаться небывалою матеріей и добились, наконецъ, посщенія его самого, король, ничего предъ собою не видя, смертельно испугался, онъ подумалъ, что онъ не сынъ короля, который считался его отцомъ. Онъ сталъ расхваливать матерію и вс подражали ему, наконецъ, въ день большаго торжества онъ ршился облечься въ свои невидимыя платья, и похалъ верхомъ вокругъ города: ‘благо ему, что на двор стояло лто’. Никто не видлъ матеріи, но всякій боялся чистосердечно сознаться въ этомъ, страшась разоренія и потери чести. ‘Ни у кого не хватало мужества обнаружить обманъ и такимъ образомъ хранилась тайна до тхъ поръ, пока въ одинъ прекрасный день не явился къ королю конюхъ — негръ, терять которому было нечего, и не вывелъ правду на чистоту.

‘Тотъ, кто далъ теб совтъ таиться отъ друга, хочетъ, безъ сомннія, обмануть тебя безъ свидтелей’.

Странный, да и недоказанный, притомъ, выводъ. Андерсенъ забываетъ мораль, осторожно отодвигаетъ тяжеловсное поученіе, отклоняющее разсказ отъ его естественнаго центра, и съ драматическою живостью, въ форм діалога, разсказываетъ свою превосходную сказку о тщеславномъ государ, о которомъ вс въ город говорили: ‘государь въ гардеробной’. Его разсказъ гораздо ближе къ намъ. Въ немъ не приходится лгать изъ страха прослыть незаконнорожденнымъ, но въ немъ есть многое, о чемъ не ршаешься сказать всей правды изъ трусости, изъ малодушія поступить не такъ, какъ ‘вс’, изъ страха прослыть за дурака. Разсказъ этотъ вчно новъ. Въ немъ есть серьезная сторона, но есть и юмористическая: ‘На немъ, вдь, ничего не надто!’ — въ конц-концовъ, кричитъ толпа. Это мучило государя: онъ зналъ, что они правы, но, все-таки, думалъ про себя: ‘Я долженъ выдержать шествіе’. Онъ сталъ еще пряме держаться, а за нимъ шли камергеры, несущіе несуществующій шлейфъ. Андерсенъ первый придалъ комичность разсказу.

Мы можемъ, однако, еще ближе познакомиться съ работой Андерсена, тутъ мы видли, какимъ образомъ онъ перерабатывалъ чужое, посмотримъ теперь, какъ онъ исправляетъ собственное. Въ 1830 г. въ том его стихотвореній былъ помщенъ: Мертвецъ, народная сказка изъ Фюнена, впослдствіи онъ передлалъ ее подъ заглавіемъ Дорожный товарищъ. Разсказъ этотъ въ первоначальномъ вид полонъ важности и достоинства, онъ начинается такъ: ‘Приблизительно въ одной мил отъ Богензее, недалеко отъ Эдьведтарда, ростетъ въ пол замчательно высокій кустъ боярышника, онъ виднъ даже съ ютландскаго берега’. Тутъ слогъ вполн законченный, описанія живописны. ‘Въ первую ночь онъ поселился на пол въ стог сна и спалъ точно персидскій князь въ своей роскошной спальн’. Персидскій князь! Для дтей это совершенно дикое понятіе. Не лучше ли сказать: ‘Первую ночь онъ спалъ въ пол, въ стог сна, у него не было другой кровати. Но, думалъ онъ, здсь такъ пріятно, что самъ царь не можетъ лучше спать’. Это понятне. ‘Луна, точно аргаптская лампа, спускалась съ высокаго купола и горла непрерывающимся пламенемъ’. Не проще ли звучитъ: ‘Луна была, какъ огромный ночникъ, высоко на синемъ потолк, и ни въ какомъ случа не могла зажечь занавсокъ у кровати’? Онъ передлалъ также разсказъ о кукольной комедіи, достаточно знать, что въ немъ говорится о корол и королев, Агасферъ, Есфирь и Мардохей перваго изданія — черезъ-чуръ мудреныя имена для дтей. Приблизимся къ жизни и получится: ‘Королева упала на колни и протянула свою золотую корону, она точно хотла этимъ сказать: ‘Бери ее, бери, только помажь моего мужа и подданныхъ моихъ!’ Это одно изъ нсть, въ которомъ сказочный тонъ просвчиваетъ сквозь утонченную форму изложенія и прежній натянутый слогъ оттсняется обращеніемъ къ читателю на ‘ты’. Здсь кишитъ еще литературными сравненіями: ‘Хозяинъ сказалъ нашимъ путникамъ, что они въ царств червоннаго короля, близкаго родственника короля бубенъ Сильвіо, давно извстнаго по драматической сказк Карла Гоцци Три померанца. Принцессу сравниваютъ съ Турандотомъ, объ Іоган говорится, между прочимъ: ‘Можно было подумать, что онъ только что прочелъ Вертера и Зигверта,— онъ только любилъ и мечталъ!’ Кричащій диссонансъ въ сказк! Слова не взяты еще изъ дтской рчи, тонъ слишкомъ возвышенъ, обозначенія — отвлеченны: ‘Іоганъ говорилъ, самъ не зная что, принцесса блаженно улыбалась ему, давая цловать свою нжную ручку. Его губы горли, онъ былъ весь наэлектризованъ, онъ не прикасался къ прохладительнымъ напиткамъ, которые пажи предлагали ему, онъ весь ушелъ въ свою чудную мечту’. Послушаемъ теперь то же самое на такъ хорошо знакомомъ намъ язык: ‘На нее было весело смотрть, она протянула руку Іогану и онъ полюбилъ ее еще сильне. Нтъ,— не можетъ быть, она не злая вдьма, не колдунья, какъ про нее говорятъ. Посл этого они пошли въ залу и маленькіе пажи подносили имъ пряники и варенье, старый король, однако, былъ такъ печаленъ, что не могъ ничего сть, да и пряники были ему не по зубамъ’.

Принявъ за образецъ Музеуса, Андерсенъ не умлъ въ молодости сливать серьезность съ шуткой,— он распадались у него, чуть только выражалось чувство, пародія тотчасъ же нарушала его. Іоганъ въ нсколькихъ словахъ говоритъ о своей любви, а авторъ тутъ же прибавляетъ отъ себя: ‘Кахъ трогательно! Врой юноша, всегда такой естественный, такой любезный, заговорилъ вдругъ книжнымъ слогомъ Клауренса: вотъ до чего поводитъ любовь!’ Этого тона, этой педантичной фривольности Андерсенъ придерживался еще въ 1830 году, однако, пять лтъ спустя внутренній процессъ его перерожденія закончился, талантъ его окрпъ, сбросилъ съ себя прежнюю личину, мужество его возросло и онъ отважился заговорить своимъ собственнымъ языкомъ.

Ршающимъ въ этой рчи вначал было все дтское. Для того, чтобы быть понятымъ юными читателями, къ которымъ онъ обращался, надо было выбирать самыя простыя слова, обращаться къ первобытнымъ представленіямъ, избгать отвлеченностей, замнять намеки непосредственными фактами, гоняясь за естественнымъ, онъ нашелъ поэзію прекраснаго, снисходя до дтскихъ представленій, онъ доказалъ, что это-то и есть сама поэзія, что наивныя, всмъ понятныя выраженія поэтичне заимствованныхъ у исторіи, литературы и промышленности, что конкретный фактъ живе и прозрачне преднамренно выведеннаго и что рчь, срывающаяся съ языка, характерне блдныхъ перифразъ.

Избрать такую рчь, углубляться въ ея словесныя сокровища, въ ея правила и оттнки, не есть доказательство мелочности, не есть пристрастіе къ нарчію и звукамъ. Языкъ, безъ сомннія, не боле, какъ оболочка поэтическаго сочиненія, однако, приложивъ палецъ къ рук, ощущаешь біеніе пульса, который передаетъ скрытые удары сердца. Геній — это механизмъ часовъ, видимая стрлка бжитъ въ нихъ отъ давленія невидимой пружины. Геній — это клубокъ спутанныхъ нитей, какъ бы ни былъ онъ съ виду запутанъ и неразршимъ, своею внутреннею связью онъ является нераздльнымъ цлымъ. Ухватившись за одинъ конецъ, мы можемъ смло размотать самую спутанную нить. Она не пострадаетъ отъ этого.

II.

Придерживаясь этой нити, мы поймемъ, какимъ образомъ именно дтское въ изложеніи и въ представленіяхъ сказокъ и какъ наивная передача невроятнаго — составляетъ ихъ главное поэтическое достоинство. Значеніе литературнаго произведенія, распространеніе и вліяніе его, его долговчность вполн зависятъ отъ умнья передавать общераспространенное и господствующее въ пространств и времени. Оно не умираетъ, если уметъ дать ясное и цльное представленіе неизмннаго. Сочиненія, воспроизводящія мимолетныя настроенія, чувства, вызванныя мстными условіями или модой, создающею вкусы и законы, исчезаютъ вмст съ причиной, вызвавшей ихъ. Ходячій напвъ, газетная статья, застольный спичъ передаютъ настроеніе, не боле недли занимавшее городъ, и потому переживаютъ его не многимъ доле. Или поднимемся выше: предположимъ, что въ стран появилось стремленіе, не особенно глубокаго значенія, наприм., страсть къ любительскимъ спектаклямъ, какъ это было въ Германіи временъ Вильгельма Мейстера или въ Даніи между 1820 и 1830 годами.

Подобное настроеніе само по себ не лишено значенія, но съ психологической точки зрнія оно совершенно поверхностно и не затрогиваетъ глубокихъ сторонъ духовной жизни. Если его обратить въ предметъ сатиры, какъ сдлалъ въ Даніи Розенкильдъ (Драматическій портной) и Генрихъ Герцъ (Г-нъ Бургартъ и его семейство), то эти сочиненія, не относящіяся къ общественной эпидеміи съ глубокой точки зрнія, а лишь касающіяся ея комичной стороны, будутъ такъ же недолговчны, какъ она сама.

Поднимемся еще ступенью выше, обратимся къ сочиненіямъ, являющимся отраженіемъ духовной жизни цлаго поколнія, цлаго вка. Къ литературнымъ произведеніямъ этого рода можно отнести благодушную поэзію застольныхъ псенъ прошлаго столтія и политическія сочиненія ныншняго. Это историческіе документы, жизненность и поэтическое достоинство которыхъ находится, однако, въ прямой зависимости отъ глубины, съ какою въ нихъ затронуто все общечеловческое, и отъ того, насколько они приближаются къ неизмнному въ историческихъ теченіяхъ. Вслдъ за ними самое большое и ршающее значеніе принадлежитъ тмъ сочиненіямъ, въ которыхъ характеръ націи въ теченіе извстнаго періода воспроизведенъ такъ врно, что она легко узнаетъ себя въ нихъ. Такія произведенія непремнно должны изображать какое-нибудь продолжительное душевное состояніе, которое, своимъ постоянствомъ, стяжало себ законное геологическое мсто въ глубин душевныхъ наслоеній, иначе волны времени давно бы смыли его слдъ. Такія сочиненія воплощаютъ въ себ идеалъ даннаго времени, т.-е. личность, въ которой отражаются современники и которая, въ то же время, служитъ для нихъ образцомъ. Эту личность ваяютъ, рисуютъ и воспваютъ художники и поэты, это — та, для которой слагаются псни музыкантами и поэтами. Въ древне-греческомъ мір ею былъ гибкій атлетъ и пытливый, любознательный юноша, въ средніе вка — рыцарь и монахъ, во времена Людовика XIV — свтскій кавалеръ, въ начал ныншняго столтія — Фаустъ. Сочиненія, воспроизводящія эти образы, выражаютъ душевное состояніе цлаго столтія, а наиболе выдающіяся среди нихъ достигаютъ еще большаго: они одновременно отражаютъ собою и воплощаютъ характеръ цлой націи, цлаго рода, цлой культуры, изучая самыя глубокія наслоенія въ душ человка и общества, такъ какъ въ этомъ небольшомъ мір сосредоточено все остальное. Въ немногихъ именахъ можно было бы обрисовать всю исторію литературы, касаясь лишь ея идеальныхъ личностей. Датская литература первой половины XIX вка вполн исчерпывается двумя именами: ‘Алладиномъ’ Оленшлэгера и ‘Frater Taciturnus’ Киркегорда (Stadier paa Livets Vei). Первый — это ея исходная точка, второй — завершеніе. Такъ какъ поэтическое достоинство этихъ типовъ зависитъ отъ глубины, съ которой ими выраженъ національный или міровой характеръ, то для того, чтобы понятъ идеальный образъ Алладина во всей его своеобразной красот, необходимо сравнитъ его съ идеаломъ, который создалъ себ датскій народъ и образъ котораго споконъ-вка носился передъ его воображеніемъ. Такой образъ не трудно найти, пересмотрвъ старинные мифы и національныхъ героевъ. Если бы мн пришлось выбирать среди нихъ, я указалъ бы на ‘Уффе-робкаго’ {Уффе-робкій, въ легенд, сынъ датскаго короля. Отецъ его былъ отважный воинъ, но состарился и ослаблъ. Сынъ причинялъ отцу не мало заботъ. Никто не слышалъ звука его голоса, молчаливый, онъ не желалъ брать въ руки оружіе, ничмъ не интересовался, апатично, равнодушно относился во всему. Но вотъ саксонскіе короли отказались шагать дань его старому отцу и, насмхаясь надъ нимъ, вызвали его на единоборство. Старикъ въ отчаяніи воскликнулъ: ‘Ахъ, зачмъ у меня нтъ сына!’ Тутъ Уффе заговорилъ въ первый разъ въ жизни и вызвалъ королей на поединокъ. Ему подали оружіе, во ни одинъ панцирь не годился для его широкихъ плечъ. При первомъ движеніи панцирь лопался. Онъ долженъ былъ удовлетвориться кое-какъ задланной, пробитой насквозь бровей. То же случалось и съ мечами, которые онъ бралъ въ руки. Они разбивались какъ стекло, кода онъ пробовалъ ихъ силу о дерево. Король веллъ вынуть изъ склепа, старинный мечъ Скрэпъ, служившій прежде его отцу, и далъ его Уффе, запретивъ пробовать раньше боя. Въ этомъ вооруженіи онъ вышелъ противъ двухъ чужеземныхъ королей на остров рки Ейзеръ. Старый слпой король слъ у берега и сталъ со страхомъ въ сердц прислушиваться къ ударамъ мечей. Если убьютъ сына, онъ ршилъ умереть въ рк. Уффе ударилъ одного саксонскаго короля и пронзилъ его насквозь. ‘Мн законъ этотъ звукъ,— сказалъ король,— это Скрапъ!’ Уффе бросился на другаго и разрубилъ его пополамъ. ‘Скрэпъ звенитъ вторично’,— сказалъ слпой король. Когда онъ умеръ, Уффе вступилъ на престолъ и сталъ сильнымъ властелиномъ, внушавшимъ всхъ страхъ и уваженіе.}.

По добродтелямъ и недостаткамъ, это — колоссъ среди героевъ датскаго народа. Очевидно, что лучшіе образы Оленшлэгера: невозмутимый Торъ, беззаботный Гельге и праздный Алладинъ — имютъ съ нимъ весьма много общаго, причемъ надо замтить, что Алларнъ глубоко кроется въ національномъ характер, такъ-какъ въ теченіе почти половины столтіи онъ выражалъ собою идеалъ времени. Такъ же точно можно доказать, что Frater Taciturnus есть одинъ изъ разновидностей фаустовскаго типа. Иногда, значитъ, можно прослдить, какъ тотъ же самый идеальный типъ въ продолженіе цлаго столтія воспроизводится въ различныхъ странахъ, различными національностями, какъ онъ распространяется по цлой части свта и накладываетъ отпечатокъ на цлую группу литературныхъ произведеній, похожихъ одно на другое, какъ оттиски одного духа, одной и той же гигантской печати, воспроизведенной въ различныхъ цвтахъ. Такъ, въ датской литератур, типъ ‘Іоанна соблазнителя’

Kierkegaards Enter-Eller {Одно изъ двухъ — Киркегорда.} происходитъ отъ героевъ Байрона, Boquairol’а Жанъ-Поль Рихтера, отъ Ренэ-Шатобріана и одновременно воспроизводится Лермонтовымъ въ Геро нашего времени — Печорин. Волнъ и бурь времени недостаточно, чтобы пошатнуть подобный идеалъ, его отстранила лишь революція 1848 года.

Контрасты сходятся. Въ то время, какъ глубокая всеобщая душевная болзнь распространяется по всей Европ, благодаря значенію которой вс произведенія, рисующія ее, становятся памятниками ея эпохи,— по всей Европ распространяются и такъ же живучи сочиненія, отражающія въ себ все элементарное въ здоровомъ человческомъ организм: дтское воображеніе, дтскія чувства и факты, пережитые каждымъ (вс дти однимъ ключомъ отпираютъ свои воздушные замки), эти сочиненія изображаютъ жизнь, возникающую на первыхъ ступеняхъ человческой души, и касаются душевнаго слоя, который у всхъ народовъ и во всхъ странахъ таится въ самой глубин. Вотъ единственное объясненіе того, что Андерсенъ, изо всхъ датскихъ писателей, одинъ достигъ не только европейской, но и всесвтной извстности. Я не слыхалъ другаго, боле вроятнаго, если не считать мннія, что своими безпрестанными разъздами онъ самъ способствовалъ распространенію своей славы. Ахъ, если бы слава находилась въ зависимости отъ путешествій, то путевыя стипендіи, ежегодно раздаваемыя художникамъ всякаго рода, давно превратили бы Данію въ цвтникъ европейскихъ знаменитостей, какъ он создаютъ ей поэта за поэтомъ! Понятно, что и поэты таковскіе. Но и другія, мене злыя мннія, будто его легче переводить, потому что онъ единственный среди датскихъ писателей, писавшій въ проз, что жанръ его популяренъ вообще, или что онъ великій геній, говорятъ слишкомъ много или недостаточно. Въ датской литератур найдется не одинъ геній, стоящій выше Андерсена, и много — одаренныхъ не хуже его. Но нтъ ни одного, чьи творенія были бы такъ элементарны. Heiberg хотя и обладалъ достаточнымъ мужествомъ, чтобы выработать родъ искусства, наиболе подходящій къ его отличительнымъ свойствамъ (водевиль), но не имлъ счастья найти такой родъ творчества, который могъ бы соединить въ себ вс его дарованія, къ которомъ весь талантъ его могъ бы развернуться, какъ у Андерсена въ сказк, онъ не умлъ находить сюжеты, въ которыхъ условія мста и времени играли бы второстепенную роль. Его лучшій водевиль Неразлучные имлъ успхъ лишь тамъ, гд общество, какъ въ Скандинавскихъ государствахъ, знакомо съ долгосрочнымъ обученіемъ,— обычаемъ, который онъ осмялъ и который былъ мтко прозванъ Ибсеномъ: ‘обществомъ трезвости въ сфер наслажденій’. Мужество для обладанія талантомъ необходимо въ той же степени, какъ и счастье, Андерсенъ же не могъ пожаловаться на недостатокъ того или другаго.

Элементарное въ поэзіи Андерсена обезпечило за ней читателей среди образованныхъ людей всхъ странъ. Оно же снискало ему еще большее число среди необразованныхъ. Дтское по существу своему народно, и вншнему распространенію соотвтствовало распространеніе въ низшія сферы. Благодаря глубокому, печальному, но естественному распаденію общества на различные по образованію слои, лучшая литература почти единственно вліяетъ на одинъ верхній слой. Если въ датской литератур цлый рядъ литературныхъ произведеній, наприм., романы Ингеманна, и составляютъ въ этомъ случа исключеніе, то, въ большинств случаевъ, достигаютъ этого именно тмъ, чмъ отдаляются отъ требованій образованныхъ людей, а именно: ложностью характеровъ и историческаго колорита. Съ романами Ингеманна приходится поступать какъ съ теоріями Груидвига, ихъ невозможно защищать на основаніи ихъ правдивости, а преимущественно напирая на чисто-вншнюю, практическую пользу, оказываемую ими національнымъ интересамъ, народному образованію, распространенію набожности и т. п. Въ остальномъ между романами Ингеманна и сказками Андерсена поразительно много общаго. Послднія читаются маленькими дтьми, первые — дтьми боле взрослыми. Сказки удовлетворяютъ роскошную фантазію и горячую симпатію ребенка и подростающихъ двочекъ,— романы отвчаютъ фантастической жажд дятельности ребенка, особенно подростковъ-мальчиковъ и зарождающемуся въ нихъ чувству рыцарства, гордости, кокетства и смлости. Послдніе написаны для взрослыхъ, однако, здравый духъ націи давно забылъ о нихъ, пока для нихъ не нашлись читатели въ возраст между 10—12 годами. Истина — нчто относительное. Для двнадцатилтняго книги эти настолько же кажутся преисполненными ею, насколько двадцатилтній считаетъ ихъ полными невинной лжи. Ихъ и надо читать до 12-ти лтъ, въ 12-ть съ половиною уже будетъ поздно, если духовное развитіе нсколько подвинулось. Сказки не пытали обратную участь. Написанныя вначал спеціально для дтей, постоянно читаемыя ими, он быстро поднялись до взрослыхъ и были прозваны ими настоящими дтищами генія.

Счастливая была мысль сдлаться писателемъ для дтей. Посл долгихъ блужданій и неудачныхъ попытокъ, которыя, естественно, должны были бросить ложный и ироническій свтъ на чувство собственнаго достоинства, писатель, гордость котораго оправдывалась лишь сознаніемъ дремавшихъ въ немъ пока еще силъ, этотъ настоящій отпрыскъ Оленшлегера, посл долгихъ странствованій по его слдамъ, однажды вечеромъ очутился передъ невзрачною съ виду, но таинственною дверью, ведущею въ царство сказокъ. Онъ постучался, она поддалась, и за ней, въ темнот, нашелъ онъ то ‘огниво’, которое стало его Алладиновой лампой. Огонь, высченный имъ, разгорлся яркимъ пламенемъ и духи таинственной лампы окружили его, тутъ были собаки съ громадными глазами, круглыми, какъ чашки, какъ мельничныя колеса, какъ круглая башня въ Копенгаген, они принесли ему три гигантскихъ сундука мдныхъ, серебряныхъ и золотыхъ сокровищъ сказки. Первая сказка была готова, за ней потянуло ‘огниво’ вс остальныя. Блаженъ, нашедшій свою искру!

Въ какомъ же смысл представляется Андерсену ребенокъ идеаломъ? Во всхъ странахъ въ извстный моментъ литература неожиданно и внезапно открываетъ то, что давнымъ-давно таится незамченнымъ въ обществ. Такъ, послдовательно, открывала она горожанина (Гальбергъ въ Даніи), студента, мужика и т. д. Во времена Платона женщина еще не была открыта. Ребенокъ открывается различными литературами въ разное время,— въ Англіи, наприм., гораздо раньше, чмъ во Франціи. Андерсенъ открылъ ребенка въ Даніи. По и тутъ, какъ и везд, открытіе это не совершается безъ извстныхъ условій и предварительной подготовки, и здсь, какъ въ остальномъ въ датской литератур, Оленшлэгеръ даетъ первый толчокъ, первое внушеніе и посвященіе, обусловливающее почти всхъ дальнйшихъ писателей. Возведеніе ребенка въ его естественныя поэтическія права есть не боле, какъ одинъ изъ феноменовъ поклоненія наивности, первымъ провозвстникомъ котораго въ датской литератур былъ Оленшлэгеръ.

Восемнадцатое столтіе, сила котораго — разсудокъ, а врагъ — воображеніе, этотъ союзникъ и рабъ устарвшихъ традицій, царицей котораго — логика, а царемъ — Вольтеръ, избравшее предметомъ поэзіи и науки отвлеченнаго, просвщеннаго и свтскаго человка, изгнало ребенка, такъ мало свтскаго, просвщеннаго и отвлеченнаго, подальше отъ себя, въ далекую дтскую, тамъ можетъ онъ вволю наслушаться сказокъ, миовъ и исторій о страшныхъ разбойникахъ, лишь бы къ зрлому возрасту забылъ все это недостойное. Въ обществ XIX столтія (я не рзко разграничиваю столтія) наступила реакція. Мсто свтскаго человка заняла отдльная, индивидуальная личность. Прежде цнили сознательное, теперь поклоняются безсознательному, философія природы Шеллинга перешла въ Фихтовскую теорію индивидуальности, началась борьба противъ безплодныхъ умственныхъ размышленій, возстановлялись права сказокъ и миовъ, дтской и ея обитателямъ стали воздавать должную, а иногда и черезъ-чуръ большую честь. Во всхъ странахъ появились собиратели народныхъ сказокъ, почти везд поэты приступили къ обработк ихъ. Сантиментальные нмецкіе писатели переходнаго времени (Котцебу и Иффландъ) призвали на сцену дтей съ цлью растрогать публику, самъ Оленшлэгеръ въ своихъ пьесахъ сталъ выводить дтей, чмъ навлекъ на себя нападай Гейберга. Что касается общества, то оно не возражало, подготовленное декламаціонными педагогическими теоріями Ж.-Ж. Руссо, никогда еще не обращалось такого вниманія на дтскую природу, и мечтательное увлеченіе воспитаніемъ дтей (Кампе) постепенно перешло въ увлеченіе его ‘первобытнымъ состояніемъ’ (эту тенденцію Руссо можно прослдить въ разговор Гетца Берлингена съ своимъ маленькимъ сыномъ).

Отъ ребенка къ животному всего одинъ шагъ. Животное — это ребенокъ, которому не суждено выйти изъ дтства. Стремленіе весь смыслъ жизни находить въ общественности, отодвинувшее ребенка на задній планъ, изгнало и животное. Та же жажда наивнаго, природы, невиннаго и безсознательнаго, вернувшая поэзію къ ребенку, привела ее и къ животному, а отъ него ко всей природ. Руссо, защищающій права ребенка, защищаетъ, въ то же время, и права животнаго, а, главнымъ образомъ и сильне всего, отстаиваетъ природу: она — его альфа и омега, его ‘praetorea censeo’. Онъ изучаетъ ботанику, переписывается съ Линеемъ, выражаетъ ему свое восхищеніе и почитаніе. Научное созерцаніе природы обусловливаетъ соціальное, которое, въ свою очередь, порождаетъ поэтическое. Bernardin de St. Pierre въ своемъ тонкомъ разсказ Pau et Мегдшіе вводитъ описаніе природы во французскую прозу и знаменательно, что, открывъ впервые пейзажъ, онъ избираетъ героями разсказа двухъ дтей. Александръ фонъ-Гумбольдъ, отправляясь въ тропическія страны, беретъ съ собой Paul et Verginie, читаетъ ее своимъ спутникамъ вслухъ среди природы, описанной въ ней, и выражаетъ автору благодарность за доставленное наслажденіе. Гумбольдъ вліяетъ на Эрстеда, который въ свою очередь оказываетъ сильное вліяніе на Андерсена. Сочувственное изученіе природы вліяетъ на научное, а оно въ свою очередь дйствуетъ на поэтическое. Шатобріанъ яркими, пышными красками описываетъ природу, родственную съ той, которую Bernardin de St. Pierre воспріялъ своей невозмутимою, боготворящею природу душой. Стеффенсъ, въ своихъ знаменитыхъ лекціяхъ 1802 г., впервые преподаетъ естественные законы природы въ Даніи. Около 1831 г., т.-е. одновременно съ появленіемъ сказокъ Андерсена, въ Англіи (которая первая ввела ребенка въ литературу) основывается первое общество покровительства животнымъ, въ то же время учреждается отдленіе его во Франціи и въ Германіи, въ Мюнхен, Дрезден, Берлин и Лейпциг. Киркегордъ въ своемъ Enten-Eller {Одно изъ двухъ.} осмялъ одно изъ нихъ, по его мннію, оно лишь одно изъ проявленій стремленія въ ассоціаціи, доказывающее плачевное ничтожество индивидуальностей. Обратясь къ Даніи, мы видимъ, что пейзажная живопись отечественной природы достигаетъ высшаго вдохновенія въ періодъ сочиненія сказокъ. Сковгардъ изображаетъ озеро, а на немъ ‘безобразнаго утенка’, и, въ то же время, жителю Копенгагена, какъ по чудесному мановенію, сразу длается тсно и душно въ столиц. Ему противны лтомъ каменныя мостовыя, подавляющая масса домовъ съ нависшими крышами, ему хочется побольше неба, побольше простора, онъ бжитъ въ деревню, разбиваетъ сады, учится различать ячмень это ржи, на лтніе мсяцы превращается въ земледльца. Одна и та же идея,— идея природы, вновь открытая,— проникаетъ во вс сферы жизни, подобно тому какъ вода стекающаго съ высоты ручья наполняетъ отдаленные другъ отъ друга бассейны. Надъ поразительнымъ могуществомъ такой идеи стоитъ задуматься. Въ прошломъ столтіи не было ничего подобнаго. Кто-то остроумно замтилъ, что можно перелистывать всю Генріаду Вольтера, не найдя въ ней ни одной былинки, лошадямъ нтъ корма въ ней. Такъ же точно въ цломъ собраніи стихотвореній Баггезона нтъ ни одного описанія природы, хотя бы въ форм вставочнаго пополненія или украшенія. Какой контрастъ между имъ и Винтеромъ, въ поэзіи котораго человкъ является второстепеннымъ, гд все вниманіе обращено на природу, какъ далеки были тогда, даже въ мечтахъ, отъ поэзіи Андерсена, у котораго животныя и растенія не только заступаютъ мсто человка, но длаютъ его почти не нужнымъ! {Басни прошлаго столтія (наприм., басни Лессинга) — одна мораль.}

Что же такого привлекательнаго видитъ Андерсенъ въ растеніи, животномъ и ребенк? Онъ любитъ ребенка потому, что его мягкое сердце влечетъ его ко всему малому, слабому, беззащитному, внушающему состраданіе и нжную симпатію, надляя этими чувствами героя, какъ въ Kun in Spillemand {Только скрипачъ.}, онъ подпадаетъ подъ градъ насмшекъ (ср. критику Киркегорда) {Brandes: ‘S. Karkegaard. Ein literarisches Characterbild’. Leipzig, 1879.}, ребенокъ же представляетъ собою естественную точку опоры подобному настроенію. Та же самая симпатія ко всему слабому и покинутому выражается у Андерсена, — который самъ дитя народа, — также какъ у Диккенса, пристрастіемъ къ изображенію бдныхъ классовъ общества, ‘людей простыхъ’, по душою благородныхъ. Таковы: старыя прачки въ сказкахъ Маленькій Тукъ и Она никуда не годилась, сторожъ и его жена въ Старомъ уличномъ фонар, бдный подмастерье въ Подъ ивой, бдный учитель во Всему свое мсто и пр. Бднякъ беззащитенъ наравн съ ребенкомъ. Андерсенъ любитъ ребенка еще потому, что уметъ изображать его не столько съ психологической стороны, какъ въ роман,— онъ вообще не непосредственный психологъ,— сколько косвенно, переносясь прямо въ дтскій міръ и игнорируя все остальное. Вотъ почему Киркегордъ совершенно неправъ, утверждая, что Андерсенъ не уметъ описывать дтей. Однако, когда этотъ литературный критикъ, который, на ряду съ выдающимися достоинствами, страдаетъ крупными недостатками (отсутствіемъ широкаго историческаго воззрнія), замчаетъ, что въ романахъ своихъ Андерсенъ постоянно описываетъ ребенка ‘чмъ-нибудь другимъ’, то онъ нравъ, нельзя того же сказать о сказкахъ, гд онъ сразу становится на мсто ребенка и ничего ‘другаго’ знать не хочетъ. Въ этихъ сказкахъ ребенокъ очень рдко бываетъ дйствующимъ лицомъ. Онъ объявляется такимъ чаще всего въ прелестномъ маленькомъ сборник Книжка съ картинками безъ картинъ. Здсь ребенокъ высказывается со всею свойственною ему неподражаемою наивностью. Въ приводимыхъ тутъ краткихъ, наивныхъ изреченіяхъ ребенка столько освжающаго и забавнаго! Кому не извстны подобные отвты и замчанія? Однажды, помнится мн, я повелъ маленькую двочку слушать тирольцевъ. Она съ большимъ вниманіемъ прислушивалась къ ихъ пнію. Когда же, по окончаніи, я пошелъ съ нею гулять въ садъ, окружающій театръ, и намъ на встрчу вышли пвцы въ своихъ національныхъ костюмахъ, она боязливо прижалась ко мн и съ удивленіемъ спросила: ‘Разв они смютъ гулять на свобод?’ Никто не уметъ передавать подобныя выходки такъ, какъ Андерсенъ. И въ сказкахъ встрчаются подобныя, наприм., въ Старомъ, гд ребенокъ настолько сочувственно относится къ одинокому обитателю, что посылаетъ ему оловяннаго солдатика для того, ‘чтобъ онъ не чувствовалъ ужаснаго одиночества’, или прелестные отвты въ Цвтахъ маленькой Иды. Вообще же у него рдко описаны дти. Самыя выдающіяся среди нихъ это — маленькій Пальмаръ, маленькій Тукъ, Бай и Герда, несчастная гордая Каренъ (въ нсколько страшной, но хорошо написанной сказк: Красные башмаки), двочка съ срными спичками и другая въ Великомъ гор, наконецъ, Ибъ и Христина, дти въ сказк Подъ ивой. Рядомъ съ этими обыкновенными дтьми есть еще нсколько идеальныхъ: волшебный карликъ и двочка-разбойница. Послдняя — самый свжій дтскій образъ Андерсена, мастерски изображенная дикость ея является удачнымъ контрастомъ къ масс прочихъ послушныхъ, блокурыхъ, ручныхъ дтей. Она передъ вами какъ живая: фантастичная, правдивая, съ оленемъ, которому она ‘всякій Божій день щекочетъ шею лезвіемъ своего остраго ножа’.

Мы видимъ, какъ симпатія къ дтямъ перешла въ симпатію къ животному, этому ребенку вдвойн, а отъ него въ симпатію къ растенію, къ облакамъ и втру, такъ какъ они еще боле изображаютъ собою природу. Безличное въ характер Андерсена тянетъ его къ безличному, прямымъ послдствіемъ этой симпатіи является увлеченіе его безсознательнымъ. Дитя рождается уже старымъ, всякій ребенокъ на цлое поколніе старше своего отца, тысячелтняя культура налагаетъ свою наслдственную печать на четырехлтняго столичнаго ребенка. Сколько борьбы, сколько стремленій, сколько страданій утончили черты его лица и придали имъ слишкомъ большую впечатлительность и выразительность не по годамъ! Другое дло — животныя. Взгляните: вотъ лебеди, куры, кошки,— они дятъ, пьютъ, спятъ и грезятъ, какъ тысячу лтъ тому назадъ, не тревожимые ничмъ. Ребенокъ уже проявляетъ злые инстинкты. Жажда безсознательнаго, наивнаго заставляетъ насъ охотно опускаться въ область, гд кончается отвтственность, а, вмст съ нею, раскаяніе, стремленіе и страсти, гд он существуютъ лишь иносказательно и не ясно, такъ что возбуждаемое къ нимъ участіе на половину лишено остроты своего жала. Писатель, какъ Андерсенъ, ненавидящій все жестокое и суровое, на котораго преступленія и насилія производятъ настолько сильное впечатлніе, что онъ тысячу разъ лучше предпочитаетъ молчать о нихъ, чмъ ихъ описывать, женственно восклицая: ‘Мы не въ состояніи даже подумать объ этомъ’,— успокоивается и чувствуетъ себя по-душ въ мір, гд все, похожее на эгоизмъ, на преступленіе и насиліе, все грубое и низменное оказывается такимъ лишь въ переносномъ смысл.

Весьма характеристично, что животныя, выводимыя Андерсеномъ, принадлежатъ вс къ разряду ручныхъ, что он вс — домашнія животныя. Во-первыхъ, это признакъ той же нжной идиллической тенденціи, которая приводитъ его къ изображенію однихъ послушныхъ, добрыхъ дтей. Дале, это свидтельствуетъ о его стремленіи къ правдивому и врному изображенію природы, не касаясь того, чего онъ основательно не знаетъ. Такія животныя, наконецъ, легче исполняютъ свои роли, он не чистыя произведенія природы — боле, он, по ассоціаціи идей, напоминаютъ о многомъ человческомъ, благодаря долгому сношенію съ людьми и долгой культур, они сами пріобрли нчто человческое, что въ высшей степени содйствуетъ ихъ очеловченію. Эти кошки, куры, утки, индйскіе птухи, аисты, лебеди, мыши и неизреченное наскомое, наполненное ‘кровью барышни’ — богатый матеріалъ для сказокъ. Находясь въ постоянномъ общеніи съ людьми, они лишены лишь дара слова, а много ли людей, обладающихъ этимъ даромъ, достойны его и заслуживаютъ его? Надлимъ же животныхъ рчью и допустимъ ихъ въ свою среду.

Этимъ почти безусловнымъ ограниченіемъ домашними животными обусловливаются дв отличительныя черты этихъ сказокъ. Первая, что животныя Андерсена, какія они ни есть въ остальномъ, никогда не проявляютъ грубыхъ, зврскихъ инстинктовъ. Единственный порокъ ихъ — глупость я мщанство, Андерсенъ не изображаетъ звря въ человк, а наоборотъ — человка въ животномъ. Во-вторыхъ, есть особенная бодрость духа, извстная полнота ощущеній, смлые, сильные, восторженные, а подчасъ и жестокіе порывы, которыхъ напрасно мы будемъ искать на скотномъ двор, этомъ царств домашнихъ животныхъ. Здсь можно услышать не мало хорошаго, остроумнаго и веселаго, но не встртишь параллели къ извстной басн о волк и собак, волка, который, замтивъ слдъ цпи на шеи собаки, предпочелъ свою свободу убжищу собачьей конуры, здсь не найти. Соловей,— олицетвореніе поэзіи, — у него ручная, врноподданная птица: ‘Я видла слезы въ глазахъ короля, — вотъ моя лучшая награда! Слезы короля обладаютъ особенною силой!’ А какъ кончаетъ величественный, благородный лебедь въ сказк Безобразный утенокъ, въ которой, кром него, такъ безподобно описаны кошка съ собакой? Увы! также домашнимъ животнымъ. Въ этомъ случа почти невозможно примириться съ авторомъ. Такъ и хочется сказать ему: о, поэтъ! если ты могъ задумать и исполнить такую глубокую, чудную вещь, какъ не удержало тебя твое вдохновеніе и гордость отъ такого конца? Заставь умереть лебедя, если такъ надо! Это трагично, величественно. Распустивъ широко крылья, радуясь своей красот и сил, громко шумя ими, пусть онъ летитъ вдаль, пока не исчезнетъ въ глуши лсовъ, опустившись въ одинокое, прелестное, забытое озеро! Это смло и прекрасно. Только не заканчивай такъ: ‘Въ садъ пришли дти и стали бросать въ воду хлбъ и бисквиты… вс въ одинъ голосъ говорили: новый лебедь такой самый чудный! такой молодой, такой красивый! и старые лебеди преклонялись передъ нимъ’. Пускай они преклоняются, но надо помнить, что есть нчто боле цнное, чмъ похвалы старыхъ лебедей, гусей и утокъ, нчто боле дорогое, чмъ пользованіе, на нравахъ домашней птицы, крохами хлба и бисквитовъ, а именно: безпрепятственное плаваніе и свободный полетъ.

Андерсенъ предпочитаетъ птицъ четвероногимъ. У него ихъ больше, чмъ млекопитающихъ, они нжне и ближе къ растенію, чмъ къ животному. Соловей — его эмблема, лебедь — идеалъ, аистъ — его заявленный любимецъ. Понятно, почему эта знаменательная птица, разносящая дтей, этотъ смшной длинноногій аистъ, вчно странствующій, всми чтимый, страстно поджидаемый и радостно привтствуемый, сталъ его любимымъ символомъ и заглавною картиной.

Однако, онъ и птицамъ предпочитаетъ растенія. Растенія встрчаются въ его сказкахъ чаще другихъ органическихъ существъ, такъ какъ въ одномъ только мір растеній царствуетъ полное согласіе и гармонія. Растеніе похоже на ребенка, непробудно спящаго. Здсь нтъ тревогъ, нтъ дйствія, нтъ страданій, нтъ заботъ. Въ этомъ мір живая, воспріимчивая симпатія Андерсена подвергается еще меньшимъ страданіямъ. Здсь онъ дома и подъ тнью лопуха рисуетъ намъ тысячу и одну ночь. Всевозможныя чувства доступны намъ здсь: состраданіе при вид срубленнаго дерева, энергія, при взгляд на распускающійся цвтокъ, неясная тревога — отъ слишкомъ сильнаго запаха жасмина, въ насъ зарождается масса идей, слдимъ ли мы за развитіемъ льна, задумываемся ли надъ не долгою славой елки въ рождественскій вечеръ,— но настроеніе наше не страдаетъ (также какъ отъ комичнаго) — картина слишкомъ поверхностна, она исчезаетъ, лишь только мы пробуемъ удержать ее передъ собою. Сочувствіе слегка волнуетъ нашу душу, но не потрясаетъ ее, не воспламеняетъ, не приводитъ ее въ отчаяніе. Поэма о растеніи, взывая къ нашему участію, заране умаляетъ его: во-первыхъ, потому, что она — вымыселъ и это намъ извстно, во-вторыхъ, потому, что растеніе въ ней служитъ только символомъ. Въ Ели, Цвтахъ маленькой Иды и Снжной королев Андерсенъ съ поразительно-тонкимъ чувствомъ надлилъ цвты рчью.

Въ послдней цвты разсказываютъ каждый свою исторію, послушаемъ огненную лилію:

‘Слышишь барабанъ? бумъ! бумъ! все т же два звука: бумъ! бумъ! а теперь похоронная пснь женщинъ! Слышишь возгласъ жрецовъ? На костр, въ длинномъ красномъ плащ, стоитъ женщина, пламя огненными языками поднимается къ ней и къ трупу ея мужа, но она думаетъ о живомъ, о томъ, который стоитъ тутъ, въ толп, чьи глаза горятъ ярче пламени, чей взоръ жжетъ ея сердце сильне огня, который вскор обратитъ ея тло въ пепелъ. Можетъ ли огонь сердца угаснуть въ пламени костра? ‘Этого уже я ршительно не понимаю’,— сказала маленькая Герда.— ‘Это моя сказка!’ — отвчала огненная лилія.

Еще шагъ дале и фантазія поэта завоевываетъ все неодушевленное, все населяетъ, присвоиваетъ себ большое и малое, старый домъ и старый шкафъ (Пастушка и трубочистъ), волчокъ и мячъ, штопальную иглу и воротничекъ, даже большіе пряники, изображающіе людей съ горькимъ миндалемъ на мст сердца. Постигнувъ физіономію безжизненнаго, фантазія его проникаетъ въ хаотическое и безформенное, плыветъ съ луной по небу, бушуетъ и нашептываетъ вмст съ втромъ, сонъ, ночь, смерть, ночныя грезы у ней — живыя существа.

И такъ, ршающимъ въ этой фантазіи была симпатія ко всему дтскому. Поэтому созданія ея, изображая глубоко лежащія элементарныя, неизмнныя состоянія души ребенка, пережили волненія времени, распространились далеко за черту родной страны и стали общимъ достояніемъ всхъ слоевъ общества. Давно миновало время, когда на талантъ смотрли, какъ на спавшій, подобно метеору, съ неба даръ, теперь всмъ и каждому извстно, что геній, какъ все въ природ, подчиненъ извстнымъ законамъ и условіямъ и, какъ одинъ изъ органовъ мысли своего времени, находится въ связи съ нимъ и въ зависимости отъ него. Симпатія къ ребенку — одно изъ проявленій симпатіи XIX вка къ наивному. Любовь къ безсознательному — феноменъ любви къ природ. Въ обществ, въ наук, въ поэзіи и искусств дитя и природа стали предметами поклоненія, поэзія, искусство, наука и общество дйствовали одно на другое. Вотъ почему поэтъ, исполненный любви къ ребенку, восторженно увлекающійся животными, растеніями и природой, осмливается внимать голосу вдохновенія и мужественно избираетъ подходящую форму своему таланту, сотни тысячъ голосовъ кругомъ него неслышно поддерживаютъ его призваніе, и теченіе, противъ котораго онъ думаетъ плыть, слегка покачивая, плавно несетъ его къ цли.

Для того, чтобы понять его искусство, необходимо вникнуть въ идеи, которыя его вдохновляли. Поэтому, разъ мы задались цлью проникнуть въ душевный міръ писателя, не лишнее прослдить зарожденіе этихъ идей, ихъ абстрактную сущность и конкретную силу. Творчество, конечно, не обусловливается одною идеей, но и безъ идеи, безъ среды, которая ею двигаетъ, поэтъ не въ силахъ творить. Вокругъ счастливаго писателя группируются люди, мене удачно работающіе въ одномъ направленіи съ нимъ, а ихъ въ свою очередь окружаютъ народы, молчаливые, но не безучастные сотрудники того же дла. Геній — это фокусъ, собирающій и соединяющій разбросанные лучи. Онъ никогда не одинъ. Среди лса онъ самое величественное дерево, самый высокій колосъ въ снопу, и понять его настоящее значеніе въ истинномъ свт можно, когда онъ занимаетъ свое настоящее мсто.

III.

Недостаточно знать, къ какой части свта принадлежитъ геній, нельзя объхать Данію по общей карт Европы. Прежде всего, надо подробно ознакомиться съ мстностью, изучая, хотя бы весьма тщательно, среду, въ которой вращается геній, и его связи, нельзя дойти до настоящаго пониманія его, такъ же какъ нельзя познакомиться съ городомъ, обозрвая стны, его окружающія. Геній лишь отчасти опредляется своею эпохой и не вполн исчерпывается ею. Онъ объединяетъ новымъ закономъ все существовавшее до него, самъ продуктъ прошлаго, онъ вызываетъ новые продукты, которые онъ одинъ способенъ вызвать. Внимательно присмотрвшись, или выслушавъ мнніе иностранца, невольно поймешь, сколько національнаго, мстнаго и индивидуальнаго заключаютъ въ себ сказки Андерсена. Однажды я говорилъ съ однимъ французомъ о Даніи. ‘Я отлично знаю вашу страну,— сказалъ онъ.— Я знаю, что короля вашего зовутъ Христіаномъ, что вашъ первый писатель Шмидтъ — непризнанный геній, что г. Плоу — воинъ, ни разу не бжавшій съ поля сраженія, и что Гамбетта Даніи — г. Билле. Я знаю, что ваши ученые отличаются независимостью своихъ взглядовъ и свободой изслдованія, я знакомъ съ г. Толстомъ, прозваннымъ у васъ Тиртеемъ Данеброга…’

Видя, насколько онъ посвященъ, я прервалъ его вопросомъ: ‘А читали вы сказки Андерсена?’ — ‘Еще бы!— отвтилъ онъ.— Это единственная датская книга, которую я читалъ’.— ‘И какже вы ее находите?’ — спросилъ я.— ‘Un peu trop enfantin’,— былъ его отвтъ. Я убжденъ, что попадись сказки Андерсена въ руки пятилтняго ребенка во Франціи, онъ тоже нашелъ бы ихъ черезъ-чуръ наивными. Я сказалъ раньше, что наивность Андерсена доступна всмъ. Это правда, но не вполн. Наивность его носитъ на себ рзко выраженный германскій отпечатокъ, она всего лучше постигается въ Англіи и Германіи, мене хорошо романскими народами и трудне всего французами. Вотъ почему Андерсенъ такъ мало извстенъ во Франціи, гд его почти не читаютъ. Англія — единственная страна, въ которой цлые романы или значительная часть ихъ посвящается изображенію душевной жизни дтей, все дтское въ Англіи неподражаемо, стоитъ открыть любую французскую книгу для дтей, чтобы замтить различіе. Англійскія и французскія дти такъ же не схожи, какъ плоды дуба и бука. Къ тому же, Андерсенъ никогда не пріобртетъ твердой почвы во Франціи еще потому, что мсто его давно отвоевано и занято тамъ Лафонтеномъ.

Существуетъ два рода наивности: одна, исходящая изъ сердца, другая — изъ разума, одна — откровенная, непринужденная и трогательная, другая — притворная, задорная, бойкая и тонкая. Первая умиляетъ, вторая веселитъ, одна — хороша, другая — привлекательна, первая — отличительная черта добродушнаго ребенка, второю щеголяетъ ‘enfant terrible’, и Андерсенъ — поэтъ первой, а Лафонтенъ — поэтъ второй. Послдняя форма наивности есть выраженіе скоросплости, которая, мтко выражаясь, не понимаетъ полнаго значенія своихъ словъ и потому иметъ видъ притворства, первая же — эмблема невинности, для нея весь міръ — Эдемъ, она мткимъ словомъ, безсознательно, невинностью своею стыдитъ весь міръ, выдляясь въ немъ, какъ маска. Поэтому, сравнивая сказки Андерсена съ баснями Лафонтена, мы увидимъ глубокую разницу обоихъ міровоззрній и поймемъ міровоззрніе свера и его границы, потому что всякое опредленіе есть ограниченіе.

Одна изъ наиболе глубокихъ особенностей міровоззрнія Лафонтена и всхъ французовъ — это борьба съ иллюзіей. Какъ ни безобидна, добродушна и ни мягка вообще наивность Лафонтена, она забавляется, постоянно напоминая, что ее не перехитришь, что она хорошо понимаетъ глупость и лицемріе и знаетъ цну проповдей и фразъ, которыми, какъ будто сговорясь, люди позволяютъ водить себя за носъ или за сердце. Она, улыбаясь, проходитъ мимо серьезнаго, въ глубин котораго таится гниль, мимо возвышеннаго, скрывающаго пошлость, мимо всего, имющаго претензію на уваженіе и сущность чего — ложь. Она этимъ способомъ указываетъ ‘всему свое мсто’ (такъ озаглавлена одна изъ лучшихъ сказокъ Андерсена). Въ основаніи ея серьезности лежитъ поэтическое вдохновеніе и остроумная шутка ея снабжена жаломъ, которое она заботливо старается скрыть. Французскую сатиру можно сравнить со шпагой въ ножнахъ. Въ Тартюф, Фигаро и Кандид она произвела революцію до революціи. Смхъ — старйшая марсельеза Франціи.

Отличительная черта міровоззрнія Андерсена — во всемъ отдавать преимущество сердцу, и черта эта чисто-національная — датская. Чувствительность эта при всякомъ случа выдвигаетъ красоту и значеніе чувства, игнорируетъ волю (въ сказк о льн, судьба его мняется помимо него, отъ вншнихъ причинъ), ополчается на критику разума,— называя ее зломъ, дьявольскимъ навожденіемъ, зеркаломъ вдьмы,— удачно и остроумно смется надъ педантичною наукой (Колоколъ, Упавшій съ неба листъ), умалчиваетъ объ ощущеніяхъ или клеймитъ ихъ, какъ искусителей, обнажаетъ и преслдуетъ жестокосердіе, свергаетъ съ пьедестала грубость и тупость, на ихъ мсто возноситъ невинность и приличіе, и этимъ путемъ указываетъ ‘всему свое мсто’. Вся ея глубина вроется въ религіозно-нравственномъ чувств въ связи съ ненавистью геніальности ко всему ограниченному, юмористическая сатира ея весьма добродушна и покойна, вполн гармонируетъ съ духомъ идиллической поэзіи. Она колетъ подобно жалу комара и ощущается лишь на чувствительныхъ мстахъ. Которое изъ двухъ воззрній лучше? На это не стоитъ отвчать, и вовсе не съ цлью высказаться въ пользу того или другаго взгляда я привожу здсь стихи Herweg’а, которые пришли мн на память по этому поводу:

‘Auch mir hat sich das Aug’schon oft genetzt,

Sah ich das Herz mishandelt und zerschlagen

Und von den Rden des Verstands gehetzt.

Es darf das Herz wohl auch ein Wrtchen sagen,

Doch ward es weislich in die Brust gesetzt,

Dass man’e so hoch nicht wie den Eopf soll tragen’.

(‘Въ моихъ глазахъ нердко блистала слеза при вид оскорбленій, наносимыхъ сердцу разсудкомъ. Сердце, конечно, вправ заявить свои права, однако, недаромъ помщено оно въ груди, чтобы не возносилось выше головы’).

Различію во взглядахъ соотвтствуетъ разность поэтическаго дарованія. Лафонтенъ пишетъ ясными, обработанными мелодичными стихами, поэзія которыхъ — легкая мечтательность и нжная грусть. Поэзію причудливой, неправильной и гибкой прозы Андерсена составляетъ блещущая, роскошная, восхитительная фантазія. Эта фантазія удаляетъ Андерсена отъ французовъ, довольно безцвтной поэзіи которыхъ недостаетъ яркости красокъ, доведенныхъ до апогея у Шекспира (Сонъ въ лтнюю ночь), оттняющихъ вообще поэзію сверныхъ народовъ и сообщающихъ своими цвтами нжнйшій ароматъ сказкамъ Андерсена. Фантастическій юморъ ихъ вообще сродни всему сверу, основная же идиллическая черта ихъ спеціально датскаго характера. Понятно, что первыя и наиболе своеобразныя изъ нихъ были задуманы во время Фридриха VI, он носятъ отпечатокъ его эпохи, духъ времени сказывается въ нихъ полнйшимъ отсутствіемъ общественной и тмъ боле политической сатиры. Не удивительно тоже, что Торвальдсенъ безъ устали слушалъ чтеніе этихъ сказокъ, играя въ свое излюбленное лото, датская натура его была по существу своему наивна, и его талантъ, при всемъ величіи, былъ такъ же идилличенъ, какъ талантъ, родившій эти поэтическія произведенія.

Геній, появляющійся, когда все препятствуетъ его развитію, надламывается или погибаетъ, какъ любой второстепенный талантъ: явись Андерсенъ въ Даніи въ 1705 году, вмсто 1805, онъ былъ бы несчастнымъ, незначительнымъ, быть можетъ, даже сумасшедшимъ. Талантъ же, родившійся своевременно, когда все ему споспшествуетъ, создаетъ классическіе, геніальные памятники. Этой первой гармоніи между геніемъ и его эпохой (отчасти и страной) соотвтствуетъ вторая — его взаимныхъ силъ между собою, и еще третья — между его дарованіемъ и тмъ родомъ искусства, на которомъ онъ подвизается. Геніальная натура есть органически соединенное цлое, слабость ея, съ одной стороны, обусловливается силою, съ другой — чрезмрное развитіе одного качества тормазитъ развитіе другаго, и нельзя нарушить частностей, не измнивъ и не пошатнувъ всего механизма. Желательно иногда видть то или другое инымъ, но ясно, что такъ именно должно быть. Мы желали бы писателю больше индивидуальности, меньше женственности, боле спокойной силы духа, но не трудно понять, что именно безличное и недоконченное его характера, которое такъ рзко выдается въ Сказк моей жизни, находится въ тсной связи съ родомъ его дарованія. Боле замкнутый умъ не могъ бы такъ сочувственно воспринимать и усвоивать поэтическія впечатлнія, боле тяжелый — не умлъ бы совмстить гибкость съ извстною чопорностью по временамъ, боле критически и философски настроенный не былъ бы такъ наивенъ. Нравственныя качества обусловливаютъ умственныя, а эти послднія точно также вліяютъ одно на другое. Подобный потокъ лирическаго чувства, подобная восторженная чувствительность не можетъ существовать рядомъ съ опытностью и характеромъ свтскаго человка, опытъ охлаждаетъ, онъ ожесточаетъ. Подобная крылатая фантазія, порхающая какъ птица съ втки на втку, не можетъ подчиняться логическимъ законамъ поэтическаго дйствія въ его послдовательныхъ переходахъ crescendo и decrescendo. Такая горячая пристрастность наблюденія не можетъ психологически проникать въ самую глубь мозга, такой дтской неувренной рук не подъ силу анатомированіе злодя. Если подобный родъ дарованія сопоставить со всми извстными родами искусства, то можно напередъ опредлить, какъ онъ отнесется къ каждому изъ нихъ.

Романъ — это родъ искусства, требующій отъ всякаго, кто хочетъ отличиться въ немъ, не только воображенія и чувства, но и проницательности ума, и безпристрастной, холодной наблюдательности свтскаго человка, очевидно, что онъ не вполн подходитъ къ таланту Андерсена, хотя и не совсмъ чуждъ ему. Мсто дйствія, все живописное природы и костюмовъ будетъ картинно, по психологическая сторона будетъ страдать. Онъ пристрастно отнесется къ дйствующимъ лицамъ, мужчины его выйдутъ не довольно мужественными, женщины будутъ недостаточно женственны. Я не встрчалъ писателя, на которомъ такъ мало отражался бы отпечатокъ пола. Вотъ въ чемъ кроется его умніе и сила изображать дтей, сознаніе которыхъ въ этомъ отношеніи еще не проявилось. Причина этого та, что онъ остается исключительно тмъ, что есть,— онъ ни ученый, ни мыслитель, ни знаменоносецъ, ни боецъ, какъ большинство великихъ писателей, а исключительно поэтъ. Въ поэт же мужчина не раздленъ съ женщиной. Какъ въ томъ, такъ и въ другой Андерсенъ, прежде всего, видитъ элементарное, общечеловческое, а потомъ уже отличительное, представляющее спеціальный интересъ. Говоря это, я не забываю его прекраснаго описанія материнской любви въ Исторіи одной матери, ни исторіи женской душевной жизни въ Маленькой русалочк, но то, что онъ представилъ тутъ, не суть сложныя душевныя настроенія, которыя встрчаются и въ жизни, и въ роман,— это самъ элементъ, изъ котораго слагается жизнь, онъ взялъ одинъ чистый тонъ, который въ перепутанныхъ житейскихъ гармоніяхъ и диссонансахъ никогда не звучитъ такъ чисто и безъ примси. Дтскому писателю всего мене удается характеръ мужчины и въ одномъ только мст, насколько я помню, у него выведена тонкая психологическая характеристика женской души, а именно въ разсказ о двухъ фарфоровыхъ фигуркахъ: Пастушка и трубочистъ.

‘И ты дйствительно ршилась слдовать за мною по всему свту?— спросилъ трубочистъ.— Подумала ли ты, какъ онъ великъ, и что мы никогда боле не вернемся сюда?’ — ‘Я обо всемъ подумала’,— сказала она. Трубочистъ пристально поглядлъ на нее и сказалъ: ‘Мой путь лежитъ сквозь трубу! Хватитъ ли у тебя духу пробраться со мной черезъ печь и заслонки и подняться по труб?’ — онъ подвелъ ее къ дверцамъ печки.— ‘Тамъ совсмъ черно!’ — сказала она, но, все-таки, ползла за нимъ туда, гд было черно, какъ ночь. Посл долгаго и труднаго странствованія они добрались до края трубы. Небо со всми звздами своими разстилалось высоко надъ ними, а крыши домовъ лежали у ихъ ногъ. Весь свтъ былъ виднъ имъ далеко, далеко вокругъ. Бдная пастушка и не воображала, что онъ такъ великъ, она положила головку на плечо трубочиста и залилась такими горькими слезами, что золото съ ея кушака все сошло. ‘Ахъ, это черезъ-чуръ!— сказала она.— Свтъ слишкомъ великъ! Ахъ, если бы я могла вновь очутиться на столик передъ зеркаломъ! Я не успокоюсь, пока не вернусь туда. Вдь, пошла же я за тобой на край свта, такъ и ты, если меня любишь, можешь проводить меня обратно’.

Ни у одного датскаго писателя не найдется, я полагаю, боле глубокаго, безпощадно врнаго и осязательнаго анализа женскаго воодушевленія и соединенной съ нимъ энергіи, когда приходится ршаться смло и безповоротно. Какая тонкость изложенія: энтузіазмъ, моментально ршающійся, героическое осиленіе перваго колебанія, выдержка, смлость и твердость,— пока не надломились силы и не явилась тоска по столику у зеркала. Одной такой страницы достаточно, чтобы прославить любой толстый романъ, и можно утшиться, если Андерсенъ вообще не мастеръ писать романы.’

Драматическое искусство требуетъ умнья дифференцировать идею, распредлять ее между многими представителями, оно требуетъ пониманія сознательнаго дйствія и логической силы руководить имъ, обширнаго взгляда на данное положеніе и страсти къ неисчерпаемому изученію единичнаго и, въ то же время, многосторонняго человческаго характера, понятно, что драма поэтому мене доступна Андерсену, чмъ романъ, и что неспособность его къ драматическому ростетъ въ математической пропорціи по мр удаленія драмы по существу отъ сказки, а, слдовательно, и отъ его дарованія. Сказочная комедія всего лучше удается ему, но въ ней, вдь, отъ комедіи почти одно названіе. Это своего рода помсь, которую, при сравненіи съ испанскою сказкой, надо признать незаконнорожденною. Въ тенденціозной комедіи у него хороши отдльныя поэтическія сцены (Сновидніе короля), но проведеніе основной идеи по большей части неудачно (Жемчужина счастья). Настоящая комедія сродни его таланту. Нкоторыя сказки его — настоящія комедіи Гольберга, такъ: Счастливая семья — это чистая комедія нравовъ, Какое же тутъ сомнніе!— комедія интриги. Характеры удаются ему тутъ несравненно лучше, чмъ въ серьезной драм: здсь онъ идетъ прямо по стопамъ Гольберга, — настолько талантъ его, въ этомъ направленіи, сходится съ дарованіемъ этого великаго человка. Андерсенъ, какъ уже раньше было замчено, не психологъ въ непосредственномъ смысл этого слова, онъ скоре біологъ, чмъ знатокъ людей. Онъ предпочитаетъ описывать человка животными и растеніями и любитъ наблюдать за естественнымъ, постепеннымъ развитіемъ его въ природ. Каждое искусство отвчаетъ по-своему на вопросъ: что такое человкъ? Спросите Андерсена, и онъ отвтитъ, что человкъ — это лебедь, высиженный на утиномъ двор природы. Психологически заинтересованному, тому, кто, не умя схватывать цльнаго, сложнаго характера, обладаетъ тонкимъ пониманіемъ отдльныхъ качествъ и отличительной особенности, большое подспорье представляютъ животныя, а особенно нагъ коротко знакомыя. Мы привыкли судить о нихъ по одному выдающемуся въ нихъ качеству, или по весьма немногимъ: улитка — олицетвореніе медленности, соловей — невзрачный съ виду дивный пвецъ, бабочка — очаровательное легкомысліе. Ничто, значитъ, не мшаетъ поэту, одаренному способностью схватывать эти мткія подробности, идти по стопамъ Гольберга, автора Непостоянной и др., что и сдлалъ Андерсенъ въ Новой родильн. Онъ выказалъ здсь, между прочимъ, одно изъ своихъ многихъ сходствъ съ Диккенсомъ, юморъ котораго часто ограничивался немногими, безконечно повторяемыми чертами.

Въ эпопе, этомъ невозможномъ въ наше время род поэзіи, требующей какъ разъ всего, чего недостаетъ Андерсену, ему лишь изрдка могли приходить счастливыя вдохновенія, какъ, напримръ, въ Агасфер, гд смшнымъ лирическимъ эпизодомъ охарактеризованъ духъ Китая или гд щебечущія ласточки описываютъ (совсмъ какъ въ сказк) праздничныя хоромы Артилы.

Въ путешествіяхъ, какъ и слдовало ожидать, обнаруживается самая лучшая и большая часть его дарованій. Подобно своему любимцу — перелетной птиц, онъ въ своей сфер — путешествуя. Онъ наблюдаетъ, какъ художникъ, и описываетъ, какъ мечтатель. Но и тутъ есть дв слабыя стороны: во-первыхъ, преобладаніе лирическаго настроенія, которое его не покидаетъ и благодаря которому онъ то и дло, вмсто простаго изложенія и правдиваго описанія, восхваляетъ и преувеличиваетъ (см. восторженное и неврное описаніе Рагоща и Пфефферса), во-вторыхъ, частое навязываніе своего я, нарушающее общую гармонію и свидтельствующее о недостаточной замкнутости внутренняго человка. Этотъ послдній недостатокъ всего боле ощущается въ его автобіографіи. Автора Сказки моей жизни можно упрекнуть не столько въ томъ, что онъ такъ исключительно занятъ самимъ собою (здсь это вполн естественно), сколько въ отсутствіи интереса къ чему бы то ни было боле высокому, чмъ собственная личность, онъ никогда не отдается вполн иде, никогда не отршается своего я. Революція 1848 г. поражаетъ въ ней своею неожиданностью, читатель удивленъ напоминаніемъ, что вн автора существуетъ другой міръ.

Въ лирической поэзіи онъ имлъ успхъ. Шамиссо даже перевелъ нкоторыя изъ его стихотвореній, что касается меня, то я съ сожалніемъ смотрю всякій разъ, когда онъ свою цвтистую, естественную, реалистическую прозу мняетъ на однообразную форму стиха. Проза его полна фантазіи, своевольнаго чувства, ритма и мелодіи,— къ чему же искать воды не у источника? Стихотворенія его, однако, почти всегда полны наивнаго, мирнаго настроенія, и дышатъ теплымъ, мягкимъ чувствомъ. Изъ сказаннаго ясно, что результаты его попытокъ въ разнообразныхъ родахъ поэзія зависятъ такъ же непосредственно, какъ неизвстное X въ математик, съ одной стороны, отъ его природныхъ дарованій, а съ другой — отъ рода самой поэзіи.

Остается еще одинъ — его собственный, на него ему не требуется патента, такъ какъ никто не осмлится посягнуть на него. Во времена Андерсена, по примру Гегеля, всюду были сдланы попытки привести вс роды поэзіи въ извстный послдовательный эстетическій порядокъ, причемъ гегельянецъ Даніи — Гейбергъ — придумалъ правильную и богатую подраздленіями систему, въ которой опредлялось мсто комедіи, трагедіи, роману, сказк и т. д., и гд самую видную роль играло искусство самого Гейберга. Однако, обобщать искусство есть признакъ извстнаго доктринерства. Всякій писатель кладетъ свою личную печать на избранный имъ родъ поэзіи. Форма, употребляемая однимъ, не годится для другаго. Такъ и со сказкой, теорію которой Андерсенъ не пробовалъ писать, чье мсто въ систем не думалъ отстаивать, опредлить которое и я, конечно, не берусь. Надо сознаться, что эту эстетико-систематическую іерархію постигаетъ довольно странная участь, точно государственную табель ‘Г рангахъ: чмъ боле задумываешься надъ ней, тмъ еретичне становишься. Быть можетъ, потому, что думать — равносильно быть еретикомъ. Какъ бы то ни было, а сказка Андерсена, какъ всякій естественный видъ, отличается своимъ собственнымъ характеромъ, и теорія ея обусловливается извстными законами, переступить которые нельзя, не породивъ уродливыхъ уклоненій отъ первоначальнаго типа. Все на свт подчиняется своимъ законамъ, даже поэзія, упраздняющая законы природы.

Андерсенъ гд-то выразился, что онъ испробовалъ себя во всхъ почти радіусахъ сказочнаго круга. Это мтко и врно сказано. Его сказки образуютъ цльную, во вс стороны расходящуюся лучистую ткань, которая, какъ паутина въ Алладин, будто говоритъ наблюдателю: ‘посмотри, какъ тсно переплетены нити этой нжной сти!’ Если бы я не боялся забросать читателя школьною пылью, я обратилъ бы вниманіе его на научный трудъ Адольфа Цейзига: Aesthe Forschungen, въ немъ цлый рядъ противуположныхъ эстетическихъ Понятій со всевозможными оттнками (прекрасное, комичное, трагическое, юмористическое, трогательное и т. д.) представлены въ форм прекрасной звзды, такъ, какъ представлялись Андерсену его сказки.

Фантастическая форма сказки и своеобразная манера изложенія въ ней допускаютъ обработку разнородныхъ сюжетовъ на самый разнообразный ладъ. Тутъ есть возвышенные разсказы — Колоколъ, есть глубокомысленные и полные мудрости — Тнь, фантастически-небывалые, какъ Лсной холмъ, веселые, даже рзвые, напримръ, Свинопасъ и Прыгуны, есть и юмористическіе: Принцесса на горошин, Веселое расположеніе духа, чекъ, Влюбленная пара, есть съ оттнкомъ грусти, Стойкій оловянный солдатикъ, есть берущіе за сердце, напримръ, Исторія одной матери, или страшные, врод сказки Красные башмаки, есть трогательные — Маленькая русалочка и, наконецъ, смшанные, возвышенные и смшные, въ одно и то же время: Снжная королева. Въ Великомъ гор, напримръ, слышится смхъ сквозь слезы, въ Муз новаго вка раздаются удары крыльевъ исторіи, чувствуется біеніе сердца и пульсъ живой современной жизни, возбужденный какъ въ лихорадк, но, въ то же время, здоровый, какъ въ минуту счастія и вдохновенія {Нтъ ни одного датскаго писателя, который пренебрегалъ бы настолько романтизмомъ прошедшихъ вковъ, какъ Андерсенъ, даже въ сказк, которой романтическая школа въ Германіи придала сильный средневковый характеръ, онъ постоянно и всецло вренъ ‘настоящему’. Подобно Эрнсту, онъ предпочитаетъ жертвовать мечтаніями и интересомъ, который представляетъ король Гансъ и его время, и охотно повторяетъ съ Овидіемъ:

Prieca jurent alios! ego me nune denique natum

Gratulor. Haec actas moribus aptu meis (Arsamat. III).}. Однимъ словомъ, здсь все, что составляетъ переходъ отъ эпиграммы къ гимну.

Есть ли въ дйствительности граница сказки, существуетъ ли законъ, который ее связываетъ, и въ чемъ онъ заключается? Законъ сказки кроется въ самой сущности ея, которая, въ свою очередь, исходитъ изъ сущности самой поэзія. Если съ перваго взгляда и кажется, что ей все позволено,— вдь, можетъ же принцесса сквозь двадцать матрацовъ и двадцать перинъ прощупать горошину!— то это иллюзія. Сказка, въ которой свободная фантазія соединена съ гнетомъ основной главной идеи, должна неизбжно лавировать между двухъ подводныхъ рифовъ: безъидейною роскошью фантазіи и сухостью аллегоріи, она должна сдлать выборъ между чрезмрною тучностью и чрезмрною худобой. Андерсенъ почти всегда такъ и длаетъ, но, однако, не всегда. Сказки, заимствованныя у народа, напримръ, Сундукъ-самолетъ, или чисто-волшебныя, какъ, представляютъ мене интереса для взрослыхъ, чмъ для дтей, такъ какъ въ нить почти нтъ мысли. Въ Саду Магомета прекрасно все, предшествующее входу въ садъ, что же касается феи сада, то я не вижу въ ней ничего привлекательнаго или забавнаго. Противуположная крайность — это когда намреніе автора и сухое поученіе слишкомъ рзко просвчиваютъ сквозь ткань поэтическаго произведенія, эта ошибка встрчается гораздо чаще, какъ и слдовало ожидать въ наше сознательное и разсудительное время. Оно бьетъ въ глаза тмъ сильне, что сказка — царство безсознательнаго. Не потому только, что въ ней безсознательныя существа и предметы являются дйствующими лицами, а, главнымъ образомъ, отъ того, что именно безсознательно прославляется и побждаетъ въ ней. И сказка права, безсознательное — вотъ наша основа, источникъ нашей силы. Дорожный товарищъ пользуется помощью покойника лишь потому, что совершенно забылъ, какъ самъ помогалъ ему, и Гансу только потому достается принцесса и полцарства, что при всей своей глупости онъ сохранилъ наивность. Глупость иметъ свою геніальность, свое счастье, до однихъ среднихъ существъ — безъ остроумія, безъ глупости — сказк нтъ дла. Разсмотримъ нсколько погршностей противъ безсознательнаго.

Въ прелестной сказк Снжная королева самымъ непріятнымъ образомъ дйствуетъ несчастный умыселъ автора, слишкомъ ясно выраженный, когда королева заставляетъ Кана сложить изъ ледяныхъ кусочковъ слово ‘вчность’, чего онъ никакъ не можетъ сдлать. Въ сказк Сосди опять-таки грубо и не поэтично подчеркивается эмблема розы, всякій разъ что воробьи называютъ ее отвлеченнымъ и непонятнымъ для нихъ словомъ: ‘прекрасное’, и безъ этого было бы ясно, что розы — представительницы его въ сказк: отвлеченное же слово это производитъ отталкивающее впечатлніе, точно прикосновеніе холодной и мокрой лягушки. Въ разсказахъ для дтей аллегорія, какъ и слдовало ожидать, всего чаще является въ форм нравоученія и морали, такъ въ Бузин педагогія играетъ слишкомъ большую роль. Во Льн слишкомъ сильно выражено стремленіе, родственное съ тенденціей Ж.-П. Рихтера, приплетать кстати и некстати ученіе о безсмертіи. Съ этою цлью здсь подъ конецъ являются довольно нелпыя ‘невидимыя’ существа, которыя заявляютъ, что ‘псня никогда не кончается’. Въ нкоторыхъ случаяхъ тенденція принимаетъ боле личный характеръ. Цлая масса сказокъ (Гусенокъ, Соловей, Сосди, Маргаритка, Улитка и розовый кустъ, Перо и чернильница, Старый уличный фонарь) имютъ отношеніе въ жизни и судьб писателей и иногда — что у Андерсена весьма рдкое исключеніе — чувствуется, что сюжетъ придуманъ ради тенденціи. Какъ объяснить, напримръ, что уличный фонарь въ чудныхъ картинахъ показываетъ пережитыя имъ событія, только если въ немъ горитъ восковая, а не обыкновенная свча? Это совершенно непонятно, если не видть въ этомъ аллегоріи, изображающей вовсе не доказанную необходимость для поэта быть богатымъ, чтобы стать великимъ (Киркегордъ высказался по поводу Только музыкантъ, Какъ геній долженъ искать протекціи у женщинъ?!). Еще мене удачно мсто, когда переплавленный уличный фонарь является на томъ свт писателю и этимъ путемъ исполняетъ свое назначеніе. Рро гд тенденція выражена такъ сильно.

Первая обязанность сказки быть поэтичной, вторая — фантастичной. Это значитъ, во-первыхъ, что законы сказочнаго міра должны ей быть священны. Она должна уважать все то, что на сказочномъ язык считается незыблемымъ правиломъ, какъ бы ни пренебрегала она вообще законами и правилами дйствительнаго міра. Нельзя поэтому считать удачнымъ, когда героиня Лсной нимфы покидаетъ свое дерево, совершаетъ символическія путешествія въ Парижъ, посщаетъ ‘bal Mabille’ и т. д., также какъ ни одинъ король на свт не можетъ приставить листочка къ крапив, такъ невозможно и сказк оторвать дріаду отъ ея дерева. Во-вторыхъ, изъ этого слдуетъ, что, по своей форм, сказк недоступно все то, что требуетъ глубокаго психологическаго изслдованія и серьезнаго драматическаго или романическаго развитія. Личность, какъ Марія Груббе, изъ замчательной жизни которой Андерсенъ заимствовалъ небольшой эпизодъ, переданный имъ въ Hhner-Gretchen, слишкомъ сильный характеръ, чтобы авторъ сказокъ могъ представить и объяснить всю ея сущность, въ его попытк чувствуется несоотвтствіе содержанія и формы {Жизнь ея послужила впослдствіи историческою подкладкой прекрасному роману Якобсена: Frue Maria Grubbe.}.

Мы, однако, мене вправ удивляться этимъ слабымъ мстамъ, чмъ тому, что ихъ такъ мало. Я только потому обратилъ на нихъ вниманіе, что интересно самому перешагнуть границу, и, кром того, я считалъ важнымъ указать на то, какъ сказочный пегасъ, свободно облетая и обгая весь кругъ, крпко связанъ съ удерживающимъ его центромъ.

Его красоту, силу, взмахъ полета, всю его прелесть возможно оцнить вполн, слдя не за конечными его предлами, а за смлыми и разнообразными движеніями его внутри круга. Сюда мы и бросимъ взоръ передъ концемъ. Передъ нами вс сказки — точно широкое, цвтущее поле. Пройдемся на вол по немъ, срывая цвтокъ то тутъ, то тамъ, полюбуемся его колоритомъ, его красотой, его общимъ видомъ. Между этими короткими поэтическими разсказами и пространными сочиненіями такое же отношеніе, какъ между цвтами и деревьями лса. Всякій, кто въ прекрасный весенній день бывалъ въ зеландскомъ лсу и любовался буковыми деревьями въ ихъ юной крас, когда, по свтлому шелку, они кажутся усыпанными темнобархатными почками, всякій, кто, наглядвшись въ высоту, обращалъ взоръ свой внизъ, тотъ не могъ не замтить, что лсной коверъ такъ же прекрасенъ, какъ и куполъ его. Одинъ подл другаго пестрютъ анемоны всхъ цвтовъ, ландыши блые и красные, желтыя астры, красныя и синія гвоздички, желтоголовникъ, звздчатки, желтоглавъ и одуванчикъ. Бутонъ, распустившійся въ цвтокъ, и рядомъ — уже отцвтшій, въ которомъ зрютъ смена, двственный и оплодотворенный, пахучій и безъ запаху, ядовитый, безвредный и цлебный. Часто самое низшее въ ряду растеніе, сакъ, наприм., безцвтный папоротникъ, красиве всхъ остальныхъ. Цвты, которые будто составлены изъ многихъ, состоятъ изъ двухъ-трехъ лепестковъ, другіе, кажущіеся однимъ, распадаются на цлую массу отдльныхъ, соединенныхъ лишь стеблемъ. Такъ же и въ сказкахъ. Одн, какъ Прыгуны, званіе которыхъ ниже остальныхъ, не рдко заключающихъ въ себ всю философію жизни въ сокращенномъ вид, другія, съ виду одно цлое, наприм., Калоши счастья, напоминаютъ слабо соединенное зонтичное растеніе. Вотъ нераспустившійся еще бутонъ: Капля воды, эти переросли уже въ смена: Еврейка и Камень мудрыхъ. Нкоторыя состоятъ изъ одного событія: Принцесса на горошин, другія рисуютъ высокіе, благородные образы, какъ пользующаяся особымъ предпочтеніемъ въ Индіи Исторія одной матери, которая напоминаетъ чужеземный южный цвтокъ,— кала,— въ своей возвышенной простот, состоящій весь изъ одного лепестка.

Я наудачу открываю книгу и попадаю на Лсной холмъ. Какая жизнь! Что за прихотливая фантазія! ‘На кухн жарилась масса лягушекъ на вертелахъ, шкурки улитокъ, начиненныя дтскими пальчиками и салатъ изъ грибныхъ смечекъ, мокрыхъ мышиныхъ рыльцевъ и пестраго болиголова… Дессертъ состоялъ изъ заржавленныхъ гвоздей и разбитыхъ стеколъ церковныхъ окошекъ’. Вы думаете, что дти забыты тутъ? Ничуть не бывало: ‘Старый лсной царь веллъ вычистить свою золотую корону толченымъ шиферомъ, это былъ шиферъ самой лучшей руды, а лсному царю очень трудно добыть самаго лучшаго шиферу’. Вы вообразите, что здсь нтъ ничего для взрослыхъ? Ошибаетесь! ‘Какъ мн хочется увидать стараго норвежскаго домоваго!’ — говорятъ сыновья его, немного дерзкіе, безпутные юноши. Они ходятъ безъ галстуковъ и безъ подтяжекъ, настоящіе богатыри! Что за пиръ! Мертвая лошадь въ числ приглашенныхъ. Вы думаете, что среди пира Андерсенъ забылъ о характерныхъ особенностяхъ гостя? ‘Началась пляска лсныхъ двушекъ, это была простая топотня, но имъ она была къ лицу… Боже мой! какъ он вытягивали и поднимали ноги, нельзя было сказать, гд начало, гд конецъ, гд рука, гд нога: все перемшивалось, мертвой лошади отъ этого стало дурно, ее затошнило и она должна была выйти изъ-за стола’. Андерсенъ знакомъ съ нервною системой мертвой лошади и не забываетъ ея слабаго желудка.

У него настоящій даръ создавать сверхъестественное, а это почти не встрчается въ наше время. Какъ понятно ощущеніе ‘маленькой русалочки’, когда съ каждымъ шагомъ она чувствуетъ, что ступаетъ на острый ножъ и на колючія булавки, съ тхъ поръ, что хвостъ ея обмнили на ‘дв маленькія ножки’. Какой глубокій символъ скрытъ здсь! Сколько бдныхъ женщинъ испытываютъ на каждомъ шагу то же самое, лишь бы не покидать возлюбленнаго, и это еще далеко не самыя несчастныя! Что за мастерское изображеніе ватаги домовыхъ въ Снжной королев, что за мткій символъ зеркало колдуньи, и какъ прочувствованъ образъ сапой королевы, сидящей въ пустынномъ снжномъ пол и пропитавшейся насквозь его холодною красой! Это до извстной степени родственный лигъ одному изъ своеобразнйшихъ созданій Андерсена — Это не ночь Торвальдсена — нжная, убаюкивающая, не ночь Карстена — благородная, съ заботливостью матери,— нтъ, это черная, жуткая, безсонная, страшная ночь! ‘На улиц, на снгу, сидла женщина въ длиномъ черномъ плать, она сказала: ‘Смерть была у тебя, я видла — она пронеслась съ твоихъ ребенкомъ, она мчится быстре втра и никогда не приносить обратно того, что унесла’.— ‘Скажи мн только, въ какую сторону она умчалась,— сказала мать,— укажи мн дорогу, а я ужь догоню ее’.— ‘Я знаю дорогу,— отвтила черная женщина, но прежде ты должна спть мн вс псни, какія пла своему ребенку. Я люблю эти псни, я ихъ слышала раньше, я — ночь,— я видла твои слезы, когда ты пла!’ — ‘Я теб ихъ вс спою, вс!— сказала мать,— только не задерживай меня, дай мн догнать ее, дай мн найти моего ребенка!’ Но ночь сидла молча, не двигаясь. Тогда мать въ отчаяніи заломила руки и стала пть и плакать, и иного было псенъ, а еще больше слезъ’. Мать идетъ дальше, она выплакала глаза свои и этою цной дошла до озера, но прежде чмъ войти въ жилище смерти, она должна отдать свои длинные черные волосы сдой старух, которая дастъ ей взамнъ свои сдые.

Передъ нами масса фантастическихъ существъ, крошечные эльфы, какъ Оле-лукъ-ой (усыпляющій дтей), домовые въ красныхъ шапочкахъ, сверная нимфа лсовъ — ‘мать бузина’. Сила Андерсена въ этомъ отношеніи особенно выдается при сравненіи съ сухостью современныхъ ему датскихъ писателей: Помона, Астреа и Фата Моргана Гейберга — безцвтныя, блдныя созданія въ сравненіи. Андерсенъ даже тнь длаетъ осязательною. Какъ разсуждаетъ она? Что говоритъ она своему господину? ‘Съ самыхъ юныхъ лтъ я слжу за вами по пятамъ’. Это вполн справедливо. ‘Мы, вдь, съ вами неразлучны съ дтства’. Это еще боле справедливо. Уходя, она говоритъ: ‘Прощайте! вотъ моя карточка, я живу по солнечной сторон и всегда бываю дома въ дождливую погоду’ {Здсь, какъ и повсюду, писатель находить себ врнаго союзника въ оборотахъ рчи, въ игр словъ, которыя такъ и пляшутъ подъ его перомъ, лишь только онъ садится писать. Слова журчатъ, точно ручей (въ Старомъ уличномъ фонар, въ Снжномъ болван). Языкъ животныхъ также служитъ ему: ‘квакъ!’ — воскликнула жаба и это вышло у ней точь-въ-точь какъ у людей ‘ахъ!’}. Андерсенъ знаетъ стремленія и страстную пытку тни, знаетъ ея привычки, понимаетъ ея наслажденія. ‘Я бгала по улиц въ лунную ночь, вытягивалась во всю длину вверхъ по стн, это такъ пріятно щекочетъ спину’. Сказка о тни, ничуть не напоминающая романъ Шамиссо, — цлый отдльный міръ. Я, не колеблясь, признаю ее однимъ изъ лучшихъ произведеній датской литературы. Это эпопея всевозможныхъ тней, всхъ посредственностей, всхъ, лишенныхъ своеобразія и оригинальности людей, всхъ, кто мнитъ однимъ отреченіемъ отъ оригинала добиться индивидуальности, самостоятельности и дйствительнаго права на человческое существованіе. Это одна изъ рдкихъ, въ которыхъ писатель, несмотря на свой добродушный оптимизмъ, ршается раскрыть ужасную истину во всей ея нагот. Чтобъ оградить себя отъ всхъ непріятныхъ разоблаченій относительно своего прошлаго, тнь ршается лишить человка жизни. ‘Бдная тнь! (т.-е. человкъ),— сказала принцесса,— она очень несчастлива, это было бы настоящимъ благодяніемъ освободить ее отъ той небольшой доли жизни, которая есть въ ней, чмъ боле я объ этомъ думаю, тмъ нахожу необходиме ее устранить’.— ‘Это немного жестоко,— отвтила тнь,— она мн служила врой и правдой’,— и тнь притворилась, что вздыхаетъ.— ‘У тебя благородная душа‘,— сказала дочь короля. Въ этой сказк, кром того, ясно виднъ переходъ отъ натуральнаго къ сверхъестественному: для того, чтобъ ‘окрпнуть’, тнь такъ усердно тянется и вытягивается, что совершенно естественно должна подъ конецъ разорваться пополамъ.

Раскроемъ книгу въ другомъ мст. Вотъ Прыгуны — короткій, внушительный житейскій урокъ. Главныя лица въ ней: блоха, стрекоза и конекъ (игрушка), королевская дочь — награда за лучшій прыжокъ. ‘Замтьте себ вс,— говоритъ муза сказки.— Прыгайте разумно! Не слдуетъ прыгать такъ высоко, что никому не видать, толпа, пожалуй, скажетъ, что лучше вовсе не прыгать. Взгляните на геніальныхъ людей, на мыслителей, поэтовъ и ученыхъ. Всмъ кажется, что они ни одного прыжка въ жизни не сдлали, они не стяжали награды, для которой, прежде всего, требуется ‘плоть и кровь’! Еще замтьте, что лучше совсмъ не прыгать, чмъ прыгнуть въ лицо имющему власть и силу. Этимъ путемъ, увряю васъ, не сдлаешь карьеры! Нтъ, возьмите примръ съ конька. Онъ на видъ такой тихенькій, неповоротливый, будто вовсе прыгать не уметъ, и правда, многія движенія ему не подъ силу, а посмотрите-ка, какъ, движимый инстинктомъ глупости и ловкостью лни, онъ прыгнулъ прямо вбокъ — принцесс на колни! Берите съ него примръ — онъ доказалъ, что у него голова на плечахъ!’ Что за перлъ сказки! Какое умнье пользоваться животными для психическихъ цлей! Признаться, нердко является сомнніе, къ чему заставлять говорить животныхъ? Дв вещи разныя — угаданъ ли человкъ, и врно ли схваченъ характеръ животнаго, не имющій ни одного человческаго качества. При этомъ, однако, очевидно, что даже и съ научной точки зрнія нельзя говорить о животныхъ, не надливъ ихъ качествами, извстными намъ по самимъ себ. Разв можно, говоря о волк, не назвать его злымъ? Ловкость Андерсена и состоитъ въ томъ, что онъ всегда находитъ поэтическое и убдительное наружное сходство между животнымъ и подходящимъ ему человческимъ качествомъ. Разв не врно представлено обращеніе кошки съ маленькимъ Руди: ‘Пойдемъ вмст на крышу, Руди! Если люди говорятъ объ опасности падать, то это чистйшій вздоръ: если не трусишь, никогда не упадешь. Идемъ же, одну лапку ставь такъ, другую вотъ этакъ! Пробуй сначала передними лапками. Надо не звать и имть гибкіе члены. Если увидишь пропасть — перепрыгивай, да держись покрпче,— вотъ и все, я всегда такъ длаю!’

Какъ натуральны слова старой улитки: ‘Это вовсе не къ спху, а ты все спшишь и учишь тому же маленькаго. Вотъ уже третій день, что онъ взбирается вверхъ по стеблю. У меня, право, голова болитъ, когда я это вижу’. Какъ чудно рисуетъ родильную комнату разсказъ о высиживаніи утенка! А что можетъ быть удачне выраженія воробьевъ, которые, въ сердцахъ, называютъ своихъ сосдей: ‘эти толстоголовыя розы’? {Какая разница съ рчью животныхъ у Гейберга, у Альфреда Мюссе (Le merle blanc), у Тэна (Vie et opinions philosophiques d’un Voyage aux Pyrnes).}

Я приберегъ одну сказку напослдокъ, такъ какъ она внецъ всего созданія. Это Колоколъ, въ ней пвецъ наивности и природы дошелъ до высшей точки своей поэзіи. Мы видли его талантъ естественно описывать все, что выше и ниже человка. Въ этой сказк онъ лицомъ къ лицу съ самою природой. Тутъ говорится о невидимомъ колокол, отыскивать который пошли молодые причастники,— юноши, въ которыхъ еще свжо было стремленіе въ невидимому, возвышенному и прекрасному. Тому, кто узнаетъ, откуда раздается звонъ, король общалъ титулъ ‘всемірнаго звонаря’, хотя бы и колокола вовсе не было. Много нашлось охотниковъ на этотъ титулъ и многіе пошли въ лсъ, но только одинъ вернулся съ подобіемъ какого-то объясненія, и то онъ проникъ не глубже остальныхъ, онъ заявилъ, однако, что звонъ издаетъ сова, сидящая въ дупл,— сова мудрости, которая безпрестанно стучитъ головой о дерево. Его произвели во ‘всемірные звонари’ и съ тхъ поръ онъ ежегодно писалъ статьи о сов, отъ которыхъ никто, однако, не длался умне. И въ этомъ году причастники отправились на поиски, они шли, держась за руки, ‘потому что не имли еще должностей’. Однако, скоро утомившись, они стали возвращаться одинъ за другимъ, подъ разными предлогами. Часть ихъ остановилась передъ маленькимъ идиллическимъ домикомъ, надъ которымъ вислъ маленькій колоколъ, они не вникли въ то, что не онъ, конечно, могъ издавать тотъ чудный звонъ и ‘что совсмъ иные звуки способны трогать сердца людей’, они вернулись со своею маленькою надеждой, со своими маленькими стремленіями къ покою, удовлетворенные маленькою находкой, маленькимъ счастьемъ, маленькою идиллическою радостью. Я думаю, читатель встрчалъ нкоторыхъ изъ нихъ взрослыми. Остались всего двое — царскій сынъ и бдный мальчикъ въ деревянныхъ башмакахъ и ‘въ такой короткой курточк, что она не закрывала его сильныхъ, крпкихъ рукъ’. На пути они разстались, одинъ хотлъ искать колоколъ вправо, другой — влво. Сынъ царя хотлъ искать его по дорог ‘со стороны сердца’, бдный мальчикъ — въ противуположномъ направленіи. Послдуемъ за царскимъ сыномъ и съ восхищеніемъ прочтемъ описаніе природы въ ея мистической крас, въ которомъ поэтъ прихотливо мняетъ настоящія краски цвтовъ. ‘Онъ шелъ неутомимо все дальше и дальше въ лсъ, гд росли волшебные цвты: блыя высокія лиліи съ ярко-красными жилками, небеснаго цвта тюльпаны, которые искрились на солнц, и яблони съ плодами точь въ точь большіе, блестящіе мыльные пузыри, подумайте, какъ они должны были блестть на солнц!’ Солнце заходитъ, царскій сынъ боится, что его застигнетъ ночь, онъ карабкается на скалу, чтобы еще разъ взглянуть на солнце, прежде чмъ оно зайдетъ. Послушаемъ гимнъ самого поэта:

‘Онъ цплялся за усики и за корни растеній, онъ ползъ по мокрымъ камнямъ, вокругъ которыхъ извивались зми и жабы, которыя точно лаяли на него, онъ, все-таки, добрался до вершины, прежде чмъ солнце, видимое оттуда, успло зайти. Что за роскошное зрлище! Передъ нимъ разстилалось море, безбрежное, чудное море, съ громадными длинными волнами, бгущими вдоль берега, а солнце, какъ огромный свтящійся жертвенникъ, пылало на краю, гд море встрчалось съ небомъ, все утопало въ жаркихъ, горячихъ краскахъ, лсъ плъ, пло море и сердце его вторило имъ. Вся природа казалась большою священною церковью, деревья и несущіяся надъ ними облака были колонны, трава, усянная цвтами — ея коверъ, а небо — куполъ, по мр того, какъ солнце исчезало, красныя тни потухали вверху, но вотъ зажглись милліоны звздъ, заблистали милліарды брилліантовыхъ лампъ, и царскій сынъ простеръ руки къ небу, къ морю и къ лсу,— и въ ту же минуту, съ противуположной стороны, показался бдный причастникъ въ короткой куртк и деревянныхъ башмакахъ. Они бросились въ объятія другъ друга и взялись за руки въ величественной церкви природы и поэзіи. И вотъ, надъ ними раздался звонъ невидимаго, святаго колокола, блаженные духи окружили ихъ и закружились надъ ними подъ звуки священнаго аллилуіа’.

Геній — это царскій сынъ, бдный мальчикъ — его внимательный слушатель, разлученные въ пути, искусство и наука встрчаются въ своемъ вдохновеніи и въ благоговніи передъ божественнымъ величіемъ природы.

‘Русская Мысль’, кн.III, 1888

Гансъ Христіанъ Андерсенъ.

Читайте также: