Корифеи новйшей русской литературы.
Корифеи новйшей русской литературы.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО
‘ПРОСВТЪ’
Одесса. 1912 годъ.
Максимъ Горькій.
Максимъ Горькій.
I.
II.
III.
IV.
Максим Горький, Коринфский Аполлон Аполлонович, Год: 1912
Время на прочтение: 19 минут(ы)
На долю немногихъ выпадаетъ такой успхъ, какимъ пользуется въ наше время М. Горькій. Молодой писатель появился въ русской литератур какъ-то незамтно и быстро усплъ занять почетное мсто среди русскихъ беллетристовъ.
По-характеру и содержанію своего творчества М. Горькій ближе всего стоитъ къ Короленку.
Герои произведеній того и другого имютъ родственную связь и по своему внутреннему укладу принадлежатъ къ одному и тому же типу. Впрочемъ, нельзя забывать разницы въ художественномъ изображеніи этого типа обоими названными писателями,— разницы, обусловленной положеніемъ Короленка и М. Горькаго относительно тхъ живыхъ людей, которые дали имъ матеріалъ для художественныхъ образовъ. При чтеніи произведеній М. Горькаго чувствуется, что между авторомъ и героями существуютъ боле близкія отношенія сравнительно съ отношеніями, существующими между Короленкомъ и его героями. Изъ этюда о Короленк мы помнимъ, что Соколинецъ открылъ свою душу передъ Короленкомъ только при исключительныхъ условіяхъ, какъ бы въ благодарность за сердечное отношеніе къ нему со стороны автора, за пріютъ въ юрт отъ непогоды. При другихъ условіяхъ тотъ же Соколинецъ рисуется Короленку въ образ Ивана, тридцати лтъ, человка недоврчиваго къ окружающимъ, съ откровенной грубостью сторонящагося отъ разспросовъ автора. Въ другомъ мст, именно, въ разсказ о встрчахъ и знакомств своемъ съ сапожникомъ Андреемъ Ивановичемъ, Короленко самъ подчеркиваетъ отчужденность между нимъ и новымъ знакомымъ. Говоря о впечатлніи, произведенномъ на Андрея Ивановича разсказомъ объ исцленіи двушки, у которой были отняты ноги съ тринадцати лтъ, Короленко замчаетъ: ‘онъ невольно поддавался настроенію вры, чудесъ и непосредственнаго общенія съ таинственными силами природы… Между тмъ во мн онъ съ обычною чуткостью нервныхъ людей улавливаетъ совершенно другое умственное настроеніе, но мене безповоротное.’
Какъ ‘книжный человкъ’, — такъ рекомендуетъ себя авторъ при сравненіи самого себя съ героями, — Короленко несвободенъ отъ разсужденія по поводу наблюденныхъ имъ явленій и въ его изображеніи наблюденнаго меньше непосредственности, чмъ въ изображеніи М. Горькаго.
Типы Короленка, можетъ быть, созданы по тмъ же людямъ, которые встрчались въ жизни и М. Горькому. Однако послдній писалъ подъ другимъ угломъ зрнія, чмъ его предшественникъ. Герои Короленка блдные, потому что они мене знакомы автору, боле загадочны, чмъ М. Горькому его герои. М. Горькій случайностями жизни былъ поставленъ настолько близко съ тми, кто далъ богатый матеріалъ для его творчества, что послдніе считали его своимъ человкомъ. Они длились съ нимъ своими думами, не мшали ему заглядывать за кулисы своей жизни, и эта жизнь полюбилась ему, сдлалась его собственною жизнью. Только поэтому творчество М. Горькаго проникнуто такою страстностью, только поэтому жизнь голытьбы рисуется ему въ такихъ радужныхъ краскахъ, герои его надлены такимъ глубокимъ чувствомъ.
Въ первое время даже не довряли искренности молодого художника. И это понятно. Босякъ, котораго такъ любовно изображаетъ М. Горькій въ своихъ произведеніяхъ, теряется за массою окружающихъ обыденнаго наблюдателя впечатлній. Послдній привыкъ видть босяка въ слишкомъ прозаической обстановк, когда тотъ, въ погон за насущнымъ кускомъ хлба, занятъ грязнымъ дломъ, чинитъ зачастую безобразные поступки, вообще выступаетъ передъ нами въ непривлекательномъ вид. При данныхъ условіяхъ обыденный наблюдатель легко могъ про смотрть то, что подмтилъ въ босяк М. Горькій.
Въ изображеніи Короленка, одареннаго большею, безъ сомннія, наблюдательностью въ сравненій съ обыденнымъ наблюдателемъ и крем того — способностью художественнаго воспроизведенія, босякъ или вообще человкъ того же порядка разнится, конечно, отъ живого босяка, какимъ мы привыкли видть его въ обыденной для него обстановк. Все же Короленко не могъ, вслдствіе отчужденности отъ изображаемаго типа, дать яркаго образа этого послдняго. Съ одной стороны, т, кто служили ему натурщиками, были ему чужими и не открывались вполн, со всею откровенностью, съ другой стороны, онъ и самъ подходилъ къ нимъ съ нкоторою предвзятостью — разгадать загадочность ихъ внутренняго міра. Въ произведеніяхъ Короленка довольно часто встрчаются разсужденія въ этомъ, именно, смысл. Какъ бы то ни-было, Короленко писалъ со стороны.
Наоборотъ, М. Горькій сжился съ міромъ босяковъ. Въ его изображеніи послднихъ больше непосредственности, чмъ у Короленка, больше родного: онъ больше изображаетъ, чмъ разсуждаетъ.
М. Горькому приходилось наблюдать босяка въ разные моменты его жизни, онъ видлъ его не только въ грязной обстановк придавленнымъ житейскими мелочами, но и свободнымъ отъ путъ пошлой прозы, въ его поэтическомъ, такъ сказать, настроеніи.
Для своего творчества М. Горькій пользовался, именно, послдними моментами. Естественно, что выхваченный изъ жизни въ своемъ поэтическомъ настроеніи и представленный въ мастерски изображенной обстановк, босякъ М. Горькаго производитъ на первыхъ порахъ совершенно новое впечатлніе, далеко разнящееся отъ того, какое усплъ закрпить въ своей душ обыденный наблюдатель по собственному опыту, а равно — по опыту окружающихъ, которымъ онъ привыкъ врить.
Но, вдь, въ этомъ-то и могучая сила искусства. Художникъ помогаетъ обыденному человку на время освободиться отъ житейскихъ мелочей, которыя давятъ его какъ кошмаръ и мшаютъ видть окружающее съ той стороны, съ какой оно иметъ иной, неизвстный ему видъ. Въ такомъ художественномъ изображеніи часто возбуждаютъ симпатіи т явленія, къ которымъ въ прозаическомъ существованій ихъ вы были совершенно безразличны, — а то и того хуже, — которыя вызывали въ васъ чувство отвращенія.
Герои произведеній М. Горькаго вызываютъ въ читател какое-то смшанное чувство удивленія передъ ихъ силой и въ то же время сожалнія, какой-то досадной неудовлетворенности отъ ихъ безсилія умло пользоваться своей силой. Сила героевъ М. Горькаго — въ томъ, что они легко, безъ всякихъ колебаній, могутъ порывать привязанности къ мсту, къ окружающимъ людямъ, въ среду которыхъ ихъ поставила жизнь. Подобныя привязанности налагаютъ обыкновенно на человка крпкія цпи, связывающія свободу его дйствій. Изъ-за привязанностей человкъ часто поступается своей свободой, свыкается съ разнаго рода уступками жизни — сначала маленькими, а затмъ и большими. Это — такъ называемые компромиссы, ложь передъ самимъ собою. Босяки Горькаго откровенны, никогда не лгутъ себ. Ихъ тяготитъ міръ привязанностей, и они бгутъ отсюда на просторъ, предпочитая жить впроголодь и впрохолодь, чмъ жить въ тепл и сытомъ довольств, но безъ свободы.
Остановимся на нкоторыхъ, особенно характерныхъ въ этомъ отношеніи, персонажахъ М. Горькаго.
Вотъ передъ нами босякъ Челкашъ изъ разсказа того же имени, пробивающійся около гавани и совершающій рискованныя кражи.
Что толкало этого человка на такой опасный путь, когда онъ могъ бы быть образцовымъ хозяиномъ въ деревн, гд ему улыбалось счастье?
При встрч съ деревенскимъ парнемъ Гаврилой, истымъ сыномъ деревни, въ голов Челкаша проносятся цлыми рядами воспоминанія о томъ времени, когда онъ былъ то баловнемъ ребенкомъ, то женихомъ черноглазой Анфисы, то возвратившимся изъ солдатъ бравымъ молодцомъ, которымъ такъ гордился его отецъ. Онъ не чета Гаврил, этому жалкому попрошайк, изъ-за гроша готоваго на всякое униженіе. Но Гаврила счастливъ, доволенъ своей жизнью и такъ привязанъ къ земл, что на ней сосредоточены вс его мысли. Онъ встрчается съ Челкашемъ въ то время, когда послдній собирался на крупное воровство. Челкашъ приглашаетъ Гаврилу, возвращавшагося съ неудавшихся для него заработковъ, въ товарищи, скрывъ отъ него, на какое ведетъ его дло. Дло удается: подъ бдительнымъ окомъ таможенной стражи, съ еле живымъ отъ страху Гаврилой, узнавшимъ, наконецъ, про зазорное дло, Челкашъ привозитъ на берегъ цнный тюкъ, который сейчасъ же и продаетъ за большія деньги.
Гаврило весь сказался въ этомъ дл. Онъ дрожалъ отъ страху не потому, что узналъ, съ кмъ иметъ дло, а у него были крпкія привязанности къ деревн, онъ боялся лишиться того счастья, какое сулила ему женитьба на богатой двушк. Что Гаврила нисколько не смущался своимъ участіемъ въ воровств съ Челкашемъ, пропащимъ, по его убжденію, человкомъ, видно изъ того, что онъ не убжалъ отъ Челкаша сейчасъ же, какъ только высадился на берегъ, а остался около него, около денегъ, выказавши въ этомъ всю свою жадность.
Зато сколько геройства въ Челкаш! Этотъ человкъ, который, можетъ быть, ничего не лъ передъ тмъ, отдаетъ вс добытыя деньги Гаврил, когда тотъ сталъ жаловаться на нужды въ деревн, на ‘властную’ кормилицу землю, требующую неустаннаго ухода и большихъ затратъ: проволочки и недостатка она не терпитъ. Правда, постыдное попрошайничество Гаврилы, крайнее умаленіе собственной личности возмущали гордость босяка-вора, вызывали у него грубыя ругательства, — все же онъ уступилъ, въ конц концовъ, просьбамъ Гаврилы — въ память, можетъ быть, того времени, которое онъ прожилъ въ деревн.
Черствый по первому виду человкъ, Челкашъ въ дйствительности способенъ былъ на самые трогательные поступки.
Когда Гаврила получилъ деньги, онъ, не помня себя отъ радости, признается Челкашу, что хотлъ его изъ-за денегъ убить на мор. Челкашъ возмутился такимъ признаніемъ и отнялъ деньги у Гаврилы. Потерявъ крупную добычу, деревенскій парень доходитъ до иступленія и пробиваетъ камнемъ голову Челкашу. И вотъ теперь, посл такого остервеннія деревенскаго дикаря, босякъ прощаетъ Гаврилу и возвращаетъ ему вновь отнятые деньги.
Такой человкъ какъ Челкашъ могъ бы быть виднымъ мужикомъ въ деревн. А онъ бросаетъ ее и предпочитаетъ ходить въ лохмотьяхъ и сть не каждый день, — и бросаетъ потому, что не терпитъ цпей привязанности, ‘власти земли’, порабощающей человка. Онъ видитъ хорошо ея силу на Гаврил, потерявшемъ обликъ человческій.
Челкашъ — натура художественная, онъ способенъ увлекаться красотой, его душа скрываетъ поэтическую искру. ‘Онъ, воръ и циникъ, любилъ море. Его кипучая, нервная натура, жадная на впечатлнія, никогда не пресыщалась созерцаніемъ этой земной широты, безкрайней, свободной и мощной… На мор въ немъ всегда поднималось широкое, теплое чувство, охватывавшее всю его душу и немного очищавшее ее отъ житейской скверны. Онъ цнилъ это и любилъ видть себя лучшимъ тутъ среди воды и воздуха, гд думы о жизни и сама жизнь теряютъ — первыя — остроту, вторая — цну.’ Челкашъ имлъ отъ природы органическое чутье къ красот, къ ея безконечной всеобъемлемости, сюда, ближе къ величественной природ, тянуло его, и въ душ его зарождалось безпокойство, тягость отъ щемящихъ сердце мелкихъ интересовъ деревенской жизни съ ея землей, землей и землей на каждомъ шагу. Какое чувство вызываетъ, напримръ, въ Гаврил безконечное море!? Для него ничего другого не существуетъ, кром земли, и онъ о мор только и могъ сказать: ‘ничего! только боязно въ немъ.’
Герои М. Горькаго вообще любятъ непосредственное общеніе съ природой. Она привлекаетъ ихъ своимъ безмятежнымъ спокойствіемъ, гордымъ величіемъ. За природой они часто забываютъ человка. Василій Легостевъ изъ разсказа ‘Мальва’, караульщикъ на кос, представлявшей собою передовой постъ рыбныхъ промысловъ купца Гребеньщикова, ошибался въ своей увренности, что молодая, красивая и здоровая Мальва любитъ его и часто навщаетъ его на кос. Мальва любила не Василія, а природу, ту самую косу, гд находилась караулка Легостева. Ей нравился этотъ небольшой кусокъ земли, брошенный гд-то среди бездны водъ и удаленный отъ людей съ ихъ мелкими дрязгами. Посл бурной сцены между Василіемъ и Мальвой изъ-за сына перваго, Якова, послдняя откровенно высказывается передъ своимъ любовникомъ, ‘Ты Сережк (босяку на промыслахъ) бахвалился, что я безъ тебя, какъ безъ хлба, и жить не могу! Напрасно ты это… Можетъ, я не тебя люблю и не къ теб хожу, а люблю я только мсто это…— она широко повела рукой вокругъ себя.— Можетъ, мн то нравится, что здсь пусто — море да небо и никакихъ подлыхъ людей нтъ. А что ты тутъ — это все равно мн… Это въ род платы за мсто… Сережка былъ бы — къ нему бы я ходила, сынъ твой будетъ — къ нему пойду… А еще лучше, кабы васъ вовсе никого не было… обрыдли вы мн!..’
И Мальва, дйствительно, начала жить съ Сережкой, когда Василій Легостевъ, посл бурныхъ сценъ съ сыномъ изъ-за Мальвы, узжаетъ домой въ деревню, а Сережка получаетъ мсто караульщика на кос.
О герояхъ М. Горькаго можно сказать, что они дти природы, и потому изъ душной обстановки слишкомъ прозаической жизни рвутся на свободу, къ ней — своей матери. Здсь на лон природы, всегда въ приподнятомъ настроеніи, герои М. Горькаго освобождаются отъ назойливыхъ, обезсиливающихъ человка мелочей повседневной жизни, становятся выше и лучше самихъ себя въ обыденной жизни. Изображая въ разсказ ‘Старуха Изергиль’ настроеніе, какое пережилъ М. Горькій подъ Аккерманомъ, въ Бессарабіи, на морскомъ берегу въ тотъ вечеръ, когда онъ слушалъ чудные разсказы отъ старухи Изергиль, авторъ отъ лица своихъ героевъ восторженно говоритъ: ‘я созерцалъ все это, и во мн рождались фантастическія желанія: хотлось превратиться въ пылъ и быть разнесеннымъ повсюду втромъ, хотлось разлиться теплой ркой по степи, вливаться въ море и дышать въ небо опаловымъ туманомъ, хотлось наполнить собой весь этотъ чарующе-печальный вечеръ…’
Сколь разнообразныя впечатлнія пережила старуха Изергиль, сколько у нея было привязанностей, и она, выросшая на лон природы, всегда выходила побдительницей, свободно и безъ сожалнія порывая эти привязанности, когда замчала, что он посягаютъ на ея свободу пользоваться жизнью. Многіе ее любили и она многихъ любила, но особенною любовью она пылала къ поляку Аркадэку — уже въ то время, когда, по ея признанію, ей было, пожалуй, ‘четыре десятка лтъ.’ Съ рискомъ для жизни освободила она своего Аркадэка изъ плна русскихъ, но когда онъ въ благодарность за свое освобожденіе позволилъ съ улыбкой и притворнымъ паосомъ, становясь на колни, разыгрывать передъ ней страстнаго любовника, Изергиль дала пинка ему ногой… и эта любовь ея была послдней. Она угомонилась и уже третій десятокъ лтъ живетъ среди молдаванъ, подъ Аккерманомъ, въ Бессарабіи. Молдаванская молодежь напоминаетъ ей ея молодость, и теперь, на порог смерти, старуха Изергиль, окруженная молодою жизнью и чудной природой, молодо восклицаетъ: ‘мы любимъ пть. И красивы мы вс. Только красавцы могутъ хорошо пть, красавцы, которые любятъ жить. Мы любимъ жить. Смотри-ка, разв не устали за день т, которые поютъ тамъ? Съ восхода по закатъ работали (сбирали виноградъ), взошла луна, и уже поютъ. Т, которые не умютъ жить, легли бы спать уже. Т, которымъ жизнь мила и которые дорожатъ ею, вотъ — поютъ.’
И съ Изергиль согласны вс босяки! Они любятъ кипучую жизнь, жизнь безъ отдохновенія, такъ сказать, отъ впечатлній. Они не любятъ спать, не любятъ усыпляющаго однообразія окружающей жизни.
Посмотрите вы на Гришку Орлова изъ разсказа М. Горькаго ‘Супруги Орловы’. Гришка — сапожникъ, иметъ красивую и любящую его жену. Въ чемъ проходитъ у него жизнь? Въ проявленіи раздраженія къ окружающему. Онъ раздраженъ на свою яму (и жизнь — ‘яма’, объясняетъ онъ потомъ), въ которой живетъ и не видитъ никогда солнца, раздраженъ на свое сапожничье мастерство, которое ничего ему другого не даетъ, кром насущнаго куска хлба. Его живая натура ищетъ жизни, ищетъ такихъ впечатлній, которыя захватывали бы его всего и не оставляли въ душ ни одного мстечка, гд могла бы найти себ пріютъ томящая скука. И вотъ, не находя такого дла и такихъ захватывающихъ впечатлній, Гришка пьетъ на пропалую и бьетъ ни въ чемъ неповинную Матрену, любящую своего непутнаго мужа и страстно желавшую для него успокоенія и подходящаго для его бурной натуры дла.
И на минуту счастье ей какъ будто улыбнулось. Орловыхъ выручилъ жизнерадостный, веселый студентъ — санитаръ. Въ то время была холера, и санитары ходили по грязнымъ угламъ, чтобы давать возможные совты темному люду и хотя до нкоторой степени парализовать дйствія страшно-губительнаго бича. Гришка Орловъ, одинъ изъ всхъ обитателей дома купца Петунникова, относился безъ всякаго подозрнія къ дйствіямъ весельчака-студента и безбоязно помогалъ ему, когда холера ‘забрала’ гармониста Кислякова, съ которымъ Гришка не разъ вмст заливалъ тоску въ кабак.
По рекомендаціи весельчака-студента Гришка поступаетъ служителемъ въ холерный баракъ. На первыхъ порахъ жизнь барака захватила Гришку и онъ былъ доволенъ сознаніемъ пользы, какую приносилъ страждущимъ. Матрена служила въ той же больниц. Они, въ свободные часы, пили вмст чай, и посл первыхъ новыхъ впечатлній молодые супруги заносились далеко мечтою, рисовали себ жизнь, полную радостей.
Но приподнятое состояніе Гришки Орлова продолжалось недолго. Онъ скоро охладлъ къ своему длу. Въ немъ опять завозился червь безпокойства. Онъ завидуетъ окружающимъ, которые умютъ ‘жалть’ больныхъ и радоваться ихъ выздоровленію. Онъ тоже хотлъ бы порадоваться, но не можетъ, потому что ему непонятно, ‘чему радоваться, коли человкъ выздоровлъ? Жизнь у него хуже холерной судороги, ежели говорить по правд.’ Мало-по-малу хандра Орлова развилась, и дло потеряло для него всякій интересъ: оно казалось ему слишкомъ маленькимъ. Его душа искала геройскаго поступка: ‘Горитъ у меня душа, — признается Гришка жен…— Хочется ей простора… Чтобы могъ я развернуться во всю мою силу… Эх-ма! силу я въ себ чувствую — необоримую! То-есть, если бъ эта, напримръ, холера да преобразилась въ человка… въ богатыря… хоть въ самого Илью Муромца, — сцпился бы я съ ней! Иди на смертный бой! Ты сила и я, Гришка Орловъ, сила, — ну, кто кого? И придушилъ бы я ее и самъ бы легъ… Крестъ надо мной въ пол и надпись: ‘Григорій Андреевъ Орловъ… Освободилъ Россію отъ холеры.’ Больше ничего не надо.’
Недовольный самимъ собою, Гришка Орловъ сталъ вызывающе относиться къ жен, и вскор между ними наступилъ полный разрывъ. Матрена устроилась, на удивленіе, учительницей въ сапожной и башмачной мастерской при ремесленной школ, Гришка же вступилъ въ босую команду.
Гришка Орловъ полне другихъ персонажей М. Горькаго выражаетъ типичныя черты босяка, какъ онъ представляется творческому воображенію талантливаго автора. Гришка Орловъ боле другихъ вызываетъ то, именно, смшанное чувство, съ какимъ читатель относится вообще къ героямъ М. Горькаго.
Мы сказали, что это чувство слагается изъ удивленія передъ силой босяковъ и въ то же время — досадной неудовлетворенности отъ ихъ безсилія разумно пользоваться своей силой.
Слдя за Гришкой Орловымъ, мы видимъ, что это человкъ сильный — и не потому только сильный, что онъ самъ говоритъ о своей сил, но и по его поступкамъ. Въ немъ много любви къ свобод и много досады на людей, что они запрятались отъ жизни въ яму и довольствуются тмъ, что имютъ кусокъ хлба. Гришка Орловъ безпокоится, мечется изъ стороны въ сторону, ища новой жизни. Въ то время, какъ трусливые сосди прячутся отъ санитара, врятъ въ разныя сплетни про отравленіе людей, Орловъ смло помогаетъ студенту, а затмъ свободно разрываетъ съ обстановкой прежней жизни и вступаетъ въ новую. Въ этомъ послднемъ поступк сказалась большая сила Гришки Орлова. Если мы присмотримся хорошенько къ людямъ, мы увидимъ, что обыкновенно человкъ привязывается очень легко къ тому порядку жизни, который установился помимо его воли. Часто несчастія происходятъ отъ того, что у человка не хватаетъ смлости перейти къ новому порядку жизни, хотя бы этотъ порядокъ имлъ очевидныя преимущества передъ прежнимъ порядкомъ. Въ данномъ случа, человкъ какъ бы лишается свободы дйствій и безвольно подчиняется теченію обстоятельствъ вншней жизни.
Орловъ въ этомъ отношеніи долженъ быть признанъ сильнымъ человкомъ. Но при всей своей сил онъ въ то же время безсиленъ, потому что не знаетъ, какъ пользоваться своей силой, къ чему ее приложить.
Прислушаемся къ его, полной горечи, исповди передъ авторомъ, когда онъ встртился съ послднимъ въ кабак: ‘вотъ такъ-то, значитъ, Максимъ Савватичъ, приподняло меня, да и шлепнуло (это онъ про больницу). Такъ я никакого геройства и не совершилъ. А и по сю пору хочется мн отличиться на чемъ-ни… Раздробить бы всю землю въ пыль или собрать шайку товарищей и жидовъ перебить… всхъ до одного! Или вообще что-нибудь этакое, чтобы встать выше всхъ людей и плюнуть на нихъ съ высоты… И сказать имъ: ахъ вы, гады! Зачмъ живете? Какъ живете? Жулье вы лицемрное и больше ничего! И потомъ внизъ тормашками съ высоты и… вдребезги! Н-да-а! Чортъ те возьми… И ахъ, какъ скучно и тсно мн жить!’
Прислушаемся, повторяемъ, къ исповди Гришки, и мы поймемъ его тяжелыя страданія, происходящія отъ безсилія спрятаться отъ своей большой силы. Ему хочется отличиться, хочется геройскаго подвига, потому что онъ чувствуетъ къ этому силу. Но гд искать ему подвига, — онъ не знаетъ… и распаленное воображеніе рисуетъ ему подвигъ то въ вид раздробленія земли въ пыль, то въ вид избіенія съ шайкой товарищей всхъ до одного жидовъ. Сквозь смутное сознаніе своего безсилія Гришка Орловъ одно, кажется, чувствуетъ, что виною его страданій служатъ люди, онъ это чувствуетъ, и потому, прежде всего, ему хочется занять высоту, чтобы оттуда плюнуть въ глаза людямъ и обратиться къ нимъ съ тми обидными словами, въ какихъ онъ выразилъ свою досаду на людей автору.
Ту же досаду на людей изливаетъ Коноваловъ, герой разсказа ‘Коноваловъ’, когда, при встрч съ авторомъ въ еодосіи, такъ отзывается о городахъ, гд скучиваются люди: ‘совсмъ напрасно, ты, Максимъ, — говоритъ онъ съ горькой досадой автору, — въ городахъ трешься. И что тебя къ нимъ тянетъ? Тухлая тамъ жизнь и тсная. Ни воздуху, ни простору, ничего, что человку надо. Люди? На кой ихъ чортъ теб?’ Онъ склоненъ, повидимому, видть причину непорядковъ жизни въ людяхъ, и ему представляется идеальной жизнью — жизнь въ полномъ одиночеств, такая жизнь, про какую читала ему въ госпитал сестра милосердія. Въ книжк этой разсказано про одного англичанина, спасшагося отъ кораблекрушенія на безлюдномъ остров и устроившаго на немъ себ жизнь. ‘Понимаешь, какая жизнь?’ — съ восторгомъ восклицаетъ онъ.— ‘Островъ, море, небо — ты одинъ себ живешь, и все у тебя есть, и совершенно ты свободенъ! Тамъ еще дикій былъ. Ну, я бы дикаго утопилъ — на кой чортъ онъ мн нуженъ, а? Мн и одному не скучно.’
Но на ряду съ видимымъ негодованіемъ на людей, Коноваловъ въ другомъ мст силится доказать автору, что несчастіе человка не зависитъ отъ окружающихъ и что отъ перестройства общественной жизни положеніе вещей для отдльнаго человка не измнится. Коноваловъ ищетъ въ себ ‘непорядка’ въ жизни и никакъ не могъ согласиться съ авторомъ, когда тотъ, идя навстрчу просьб Коновалова объяснить его жизнь, началъ говорить ‘объ условіяхъ и сред, о неравенств вообще, о людяхъ-жертвахъ жизни, и о людяхъ — жрецахъ ея.’ На проектъ реорганизаціи общественной жизни Коноваловъ отозвался слдующими словами: ‘ну, тебя… Слыхалъ это… Тутъ не въ жизни дло, а въ человк. Первое дло — человкъ… понялъ? Ну, и больше никакихъ… Этакъ-то, по-твоему, выходитъ, что, пока тамъ все это передлается, человкъ все-таки долженъ оставаться, какъ теперь. Тоже… Нтъ, ты его перестрой сначала, покажи ему ходы… Чтобы ему было свтло и не тсно на земл — вотъ чего добивайся для человка. Научи его находить свою тропу… А это что… выдумка одна…’
Босяки М. Горькаго никакъ не могутъ разобраться въ окружающемъ, потому что они являютъ собою олицетвореніе ‘со всей страстью тоскующаго’, безъ ‘точки’ духа. Коноваловъ и Орловъ, а за ними и вообще вс герои Горькаго, сильны и слабы, именно, своею тоскою, вслдствіе отсутствія ‘точки’. Сильны потому, что они не удовлетворяются маленькой точкой, какою держится большинство среднихъ людей, довольствуясь безмятежно тмъ малымъ, что дала имъ жизнь, слабы — потому, что, неудовлетворяясь маленькой ‘точкой’, они не въ состояніи найти большую ‘точку’, и черезъ то тоскуютъ въ жизни и пропиваютъ свои силы, то находя причину своей тоски въ самихъ себ, то обвиняя въ ней окружающихъ людей.
Иногда босяки М. Горькаго длаютъ попытку объяснить себ свою силу, особое положеніе въ современномъ обществ. Они смотрятъ на себя съ большою гордостью, намчая для себя немаловажную роль въ будущемъ. Въ этомъ отношеніи интересенъ разсказъ ‘Бывшіе люди’.
Заглянемъ на минутку въ ‘ночлежку’ ротмистра въ отставк Аристида омича Кувалды въ то время, когда здсь ‘бывшіе люди’ ведутъ горячую бесду за газетой. Начавъ съ купцовъ, собесдники переходятъ къ самимъ себ, и вотъ что говоритъ про себя самъ ротмистръ Кувалда: ‘намъ нужно что-то другое, другія воззрнія на жизнь, другія чувства… намъ нужно что-то такое, новое… ибо и мы въ жизни новость’… На злое замчаніе одного изъ собесдниковъ, что вс они есть ничто иное, какъ ‘гольтепа,’ которая всегда была, ротмистръ съ гордостью вспоминаетъ про Ромула и Рема и говоритъ: ‘Ромулъ и Ремъ — разв они не золоторотцы? И мы — придетъ нашъ часъ — создадимъ…’ Кувалда не договорилъ начатаго, и читатель съ грустью сознается себ, что, продолжи свою рчь ротмистръ, онъ ничего другого не сказалъ бы, кром того, что мы слышали отъ Гришки Орлова, именно, о смутномъ представленіи какого-то геройскаго подвига. Сила чувствуется — но нтъ точки, къ которой она могла бы приложиться. Правда, иногда окружающіе босяковъ М. Горькаго длаютъ попытку остановить ихъ вниманіе на той или другой ‘точк’, помочь имъ разобраться во внутреннемъ хаос, но они уклоняются отъ помощи, не удовлетворяясь предлагаемыми имъ ‘точками’. Мы уже видли, какъ отнесся Коноваловъ къ теоріи автора о реорганизаціи общественной жизни. Другой примръ того же мы находимъ въ разсказ ‘Озорникъ’. Герой разсказа, наборщикъ типографіи одной газеты, Николка Гвоздевъ, случайностями жизни отброшенный въ сторону отъ своихъ товарищей, съ которыми учился вмст, старается разршить себ загадку жизни, причины разсортировки людей на удачниковъ и неудачниковъ. Случай сталкиваетъ его съ редакторомъ, который также былъ раньше въ сред его товарищей, и Николка Гвоздевъ ставитъ ему на разршеніе наболвшій вопросъ, когда же тотъ пробуетъ объяснить этотъ вопросъ съ извстной ‘точки’ зрнія, Гвоздевъ перебиваетъ его: ‘зачмъ точка зрнія? Не съ точки зрнія человкъ человку вниманіе долженъ оказывать, а по движенію сердца! Что такое точка зрнія? Я говорю про несправедливость жизни. Разв можно меня съ какой-нибудь точки забраковать? А я забракованъ въ жизни — нтъ мн въ ней хода… Почему-съ? Потому, что не ученъ? Такъ, вдь, ежели бы вы, ученые, не съ точекъ зрнія разсуждали, а какъ-нибудь иначе — должны вы меня, вашего поля ягоду, не забыть и извлечь вверхъ къ вамъ снизу, гд я гнію въ невжеств и озлобленіи моихъ чувствъ? Или — съ точки зрнія — не должны?’
Повидимому, въ приведенныхъ словахъ Николки Гвоздева слышится нкоторая слабость, зависть къ людямъ, которые у него на глазахъ умютъ жить спокойно, не смущаясь частыми противорчіями въ окружающемъ. Онъ не прочь какъ будто просить помощи у своихъ бывшихъ товарищей извлечь его вверхъ. Но тутъ же Николка поправляется, и въ его словахъ относительно ‘точекъ зрнія’ господъ жизни слышится иронія и, можетъ быть, скрытая гордость, что онъ не можетъ довольствоваться тмъ малымъ, чмъ довольствуются его бывшіе товарищи.
Одно, кажется, хорошо сознаютъ босяки М. Горькаго, — или, врне, нервами чувствуютъ, что имъ нужна свобода, просторъ и близость природы. Они любятъ свободу ради самой природы и, можетъ быть, въ этомъ случа напоминаютъ собою сокола, про котораго автору разсказалъ псню старый крымскій чабанъ, Надыръ-Рагимъ-Оглы.
Для уясненія творчества М. Горькаго большого вниманія заслуживаетъ маленькій разсказъ названнаго писателя ‘Псня о Сокол’, — разсказъ, въ высокой степени поэтичный написанный въ форм ‘унылаго речитатива’, въ которомъ слышится своеобразная степная мелодія псни.
Въ ‘Псн о Сокол’ дйствующими персонажами являются соколъ и ужъ. Въ ущелье, гд сладко покоился ужъ, упалъ съ неба соколъ съ разбитой грудью — посл горячей борьбы съ врагомъ. Ужъ подползъ къ соколу, и между ними завязывается бесда. Ужъ хвалитъ свое житье въ ущель, гд ‘прекрасно… тепло и сыро’, соколъ страстно разсказываетъ о жизни въ неб и съ болью и тоской вскрикиваетъ: ‘о, если бъ въ небо хоть разъ подняться!.. Врага прижалъ бы я… къ ранамъ груди и… захлебнулся бъ моей онъ кровью!.. О счастье битвы!’
Предсмертный крикъ сокола былъ настолько искреннимъ, что ужу самому захотлось въ небо, и онъ, свернувшись кольцомъ, прянулъ въ воздухъ. Но пресмыкающееея животное забыло, что ‘рожденный ползать — летать не можетъ,’ и потому оказалось безсильнымъ держаться въ неб, пало сверху, но не разбилось, а самодовольно разсмялось.
И вотъ къ какому заключенію приходитъ ужъ относительно полетовъ въ небо:
‘Такъ вотъ въ чемъ прелесть полетовъ въ небо! Она — въ паденьи!.. Смшныя птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, он стремятся высоко въ небо и ищутъ жизни въ пустын знойной. Тамъ только пусто. Тамъ много свта, но нтъ тамъ пищи и нтъ опоры живому тлу. Зачмъ же гордость? Зачмъ укоры? Затмъ, чтобъ ею прикрыть безумство своихъ желаній и скрыть за ними свою негодность для дла жизни? Смшныя птицы!… Но не обманутъ теперь ужъ больше меня ихъ рчи! Я самъ все знаю! Я — видлъ небо… Взлеталъ въ него я, его измрилъ, позналъ паденье, но не разбился, и только крпче въ себя я врю. Пусть т, что землю любить не могутъ, живутъ обманомъ… Я знаю правду. И ихъ призывамъ я не поврю. Земли творенье — землей живу я…’
Перенесемся воображеніемъ къ босякамъ М. Горькаго, — и мы поймемъ, что подъ символомъ сокола скрыты т же стремленія духа, которыя характерны для героевъ босяковъ. Послдніе стремятся къ свобод, на просторъ, гд много свта. Имъ душно въ ущель, въ тхъ ямахъ, какими является сапожная мастерская Гришки Орлова, булочное заведеніе въ подвал, гд томился Коноваловъ, и вообще — та обстановка жизни, какою довольствуются легко приспособляющіеся люди и которую тотъ же Гришка Орловъ окрестилъ, какъ и свой подвалъ, именемъ ‘ямы’. Герои М. Горькаго бгутъ отъ такой жизни и въ союз съ могучей природой наслаждаются веселой свободой, подобно старух Изергиль изъ разсказа того же имени, до глубокой старости бодро проводящей жизнь съ молодыми молдаванами подъ Аккерманомъ, въ Бессарабіи, на морскомъ берегу,— или мечтаютъ, подобно Коновалову, о жизни, какую устроилъ себ фантастичный англичанинъ-матросъ, спасшійся отъ кораблекрушенія на безлюдномъ остров,— или, путаясь въ хаос своихъ желаній, подобно Мальв, уносятся воображеніемъ далеко, въ безпредльное море: ‘иной разъ, — признается Мальва такому же, какъ и сама, оторванцу отъ жизни, Сережк, — сла бы въ лодку и въ море! Далеко-о! И чтобы никогда больше людей не видть.’
Но у Сокола была не только жажда къ свобод и широкому простору. Онъ любитъ небо не только за его просторъ, но также за то, что здсь бьется онъ со своими врагами, а для него въ битв заключается высшее счастье. Для него битва являетъ прелесть сама по себ, безъ отношенія къ какой-либо опредленной цли. Онъ храбръ, — но храбръ безумно, потому что не отдаетъ отчета въ своей храбрости, не задается мыслью, къ чему приведетъ его храбрость. Лишь авторъ поясняетъ намъ въ ‘Псн о Сокол’, въ чемъ суть безумной храбрости гордой птицы: ‘безумство храбрыхъ — вотъ мудрость жизни!.. О смлый Соколъ! Въ бою съ врагами истекъ ты кровью… Но будетъ время — и капли крови твоей горячей, какъ искры, вспыхнутъ во мрак жизни и много смлыхъ сердецъ зажгутъ безумной жаждой свободы, свта!’
‘Безумство храбрыхъ’ — вотъ, кажется, идеалъ М. Горькаго, который полностью олицетворенъ въ образ Сокола. Но Соколъ лишь иносказательный образъ, не имющій прямого отношенія къ жизни людей. Соколъ — свободная птица, не связанная цпями, какими для человка являются привязанности къ мсту, къ другимъ людямъ. И вотъ, когда М. Горькій подошелъ со своимъ идеаломъ къ прямой, а не иносказательной жизни, онъ увидлъ, что среди людей слишкомъ много Ужей, привязанныхъ къ своему ущелью и гордыхъ тмъ, что могутъ довольствоваться малымъ, расхваливая это малое, какъ Ужъ хвалитъ свое ущелье: ‘мн здсь прекрасно… тепло и сыро!’ Ихъ не смутишь высшими стремленіями духа, потому что они думаютъ, что наиіли смыслъ въ жизни, и иная жизнь, чмъ та, какою они живутъ, имъ кажется пустою, какъ Ужу небо казалось пустымъ мстомъ. Не будучи въ состояніи по своей природ держаться въ неб, онъ отъ своего паденія заключаетъ, что прелесть полетовъ въ небо состоитъ въ паденіи, и находитъ страсть Сокола смшною бредней. Такъ мудрецы-стоики въ душ смются надъ бреднями своихъ безпокойныхъ товарищей, думая про нихъ, какъ думалъ Ужъ про Сокола: ‘летай иль ползай, конецъ извстенъ: вс въ землю лягутъ, все прахомъ будетъ.’
Однако зоркій глазъ художника подмтилъ среди инертныхъ мудрецовъ типъ человка съ рзкой индивидуальностью, отличающей его отъ обыденнаго типа людей, которыми полна окружающая жизнь. Человкъ этотъ — босякъ. Въ немъ М. Горькій нашелъ близость къ своему идеалу, на немъ остановилъ свое вниманіе и въ его жизни нашелъ богатый родникъ для своего творчества. Здсь намъ хочется оговориться, что ‘босяцкія’ черты встрчаются не въ одномъ босяк, какъ мы видимъ послдняго въ живой жизни: он характерны вообще для извстнаго темперамента. Въ настоящемъ босяк эти черты лишь полне выражены, по своему положенію въ обществ, босяки имютъ возможность свободне проявлять свой темпераментъ. Въ послднемъ роман своемъ ‘ома Гордевъ’ М. Горькій распространяетъ черты, характерныя для босяка, на ому Гордева, представителя купеческаго сословія.
Но идеалъ всегда остается идеаломъ и легко мыслимый въ форм символа, — въ данномъ случа, въ иносказательномъ образ Сокола, — въ практическомъ своемъ осуществленіи, въ преломленіи сквозь призму живой жизни, теряетъ свою кристалльную ясность и, облекаясь въ образъ босяка, становится загадкой. Гришка Орловъ, любимецъ М. Горькаго, въ томленіи отъ большой силы, какую въ себ чувствуетъ, ищетъ подвига, битвы и то воображаетъ себ врага въ вид холеры, принявшей образъ богатыря Ильи Муромца, то высказываетъ страстное желаніе раздробить всю землю въ пыль или перебить съ шайкой товарищей всхъ жидовъ. Въ этомъ сказывается, можетъ быть, ‘безумная храбрость’ Гришки.
Не мене безумна въ своихъ желаніяхъ родственная натура Гришк, Мальва, съ какимъ-то упоеніемъ признававшаяся, что ‘иной разъ такъ бы каждаго человка завертла, да и пустила вокругъ себя. Смотрла бы на него и смялась.’ Въ этомъ признаніи чувствуется та же жажда къ битв, желаніе стоять выше другого и упиваться своей побдой и посрамленіемъ противника. Но тутъ же Мальва открываетъ и свою слабость. Она далека отъ того упоенія, какое испытываетъ Соколъ, потому что состояніе духа ея неровное: ‘то жалко всхъ мн, — раскрываетъ она свою душу Сережк, — а пуще всхъ — себя самое, то избила бы весь народъ. И потомъ бы себя… страшной смертью — и тоскливо мн, и весело бываетъ… А люди вс какіе-то дубовые.’
Подобное двойственное душевное состояніе характерно для всхъ героевъ М. Горькаго. Они сильны тмъ, что стремятся кверху изъ душной обстановки мелочной жизни, но, уйдя отсюда на просторъ, на вольный воздухъ, теряютъ равновсіе и становятся слабыми. Продолжая быть гордыми, босяки въ то же время не могутъ скрыть въ своемъ голос нотки жалости ко всмъ и къ самимъ себ. Въ исповди передъ авторомъ Гришка Орловъ, вспоминая свою горячую дятельность въ больниц во время холеры, признается: ‘вотъ такъ-то, значитъ, Максимъ Савватичъ, приподняло меня, да и шлепнуло. Такъ я никакого подвига и не совершилъ.’ И хотя онъ сейчасъ же поправляется, съ гордостью заявляя: ‘но не обсохну, не бойсь! Я себя проявлю! Какъ?— это одному дьяволу извстно…’ — уже въ этихъ словахъ чувствуется фальшь, и Гришка возбуждаетъ въ вашемъ сердц чувство состраданія. Какъ раньше вы удивлялись его сил, его безумной смлости, такъ теперь вы испытываете досадную обиду за этого, въ дйствительности, сильнаго человка, за то, что онъ не уметъ воспользрваться своей большой силой.
…И вамъ приходятъ на память слова Ужа, сказанныя про Сокола: ‘земли не зная, на ней тоскуя, он (т. е. птицы) стремятся высоко въ небо и ищутъ жизни въ пустын знойной. Тамъ много свта, но нтъ тамъ пищи и нтъ опоры живому тлу.’ Вамъ не хочется врить, вы гоните отъ себя мысль, подсказываемую противнымъ Ужомъ, но она бьетъ васъ по мозгу, и вы съ неудовольствіемъ, щемящимъ сердце, думаете про себя: ‘а, можетъ быть, и правда, что гордость босяковъ М. Горькаго, ихъ укоры — ‘затмъ, чтобъ ими прикрыть безумство своихъ желаній и скрыть за ними свою негодность для дла жизни.’
Одно утшаетъ васъ, что герои талантливаго писателя далеки отъ ужинаго самодовольствія, и никогда они не удовольствуются тснымъ ущельемъ и не проникнутся философіей индиферентизма, выраженной Ужомъ въ короткихъ словахъ: ‘летай иль ползай, конецъ извстенъ: вс въ землю лягутъ, все прахомъ будетъ.’ Въ нихъ много соколинаго, но они живутъ пока въ дремот. Къ нимъ вполн примнимы заключительныя слова разсказа ‘Псня о Сокол’, которыми авторъ разршаетъ свое настроеніе, вызванное въ немъ окружающимъ.
‘Все дремлетъ, но дремлетъ напряженно-чутко, и кажется, что вотъ въ слдующую секунду все встрепенется и зазвучитъ въ стройной гармоніи неизъяснимо сладкихъ звуковъ. Эти звуки разскажутъ про тайны міра, разъяснятъ ихъ уму, а потомъ погасятъ его, какъ призрачный огонекъ, и увлекутъ за собой душу высоко. въ темно-синюю бездну, откуда навстрчу ей трепетные узоры звздъ тоже будутъ звучать дивной музыкой откровенія…’