Корифеи новйшей русской литературы.
Корифеи новйшей русской литературы.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО
‘ПРОСВТЪ’
Одесса. 1912 годъ.
Антонъ Павловичъ Чеховъ.
I.
II.
III.
Антон Павлович Чехов, Коринфский Аполлон Аполлонович, Год: 1912
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Чеховъ беретъ по обыкновенію для сюжетовъ своихъ произведеній самые простые случаи изъ жизни. Онъ ничуть не насилуетъ фантазіи, а рисуетъ явленія жизни по живымъ впечатлніямъ, имъ самимъ пережитымъ. Читая тотъ или другой разсказъ Чехова, вы получаете такое впечатлніе, что какъ будто авторъ только что видлъ воочію то, о чемъ онъ разсказываетъ, самъ участвовалъ въ томъ событіи, съ которымъ знакомитъ своего читателя.
Но при всемъ разнообразіи случаевъ изъ жизни, воспроизведенныхъ Чеховымъ въ его произведеніяхъ, вы легко улавливаете одну общую идею или, говоря проще, вы чувствуете, что авторъ какъ будто преслдуетъ васъ однимъ и тмъ же впечатлніемъ. Могло бы показаться, что авторъ тенденціозенъ, иметъ предвзятую мысль, подбирая случаи изъ жизни, съ цлью произвести, именно, это, а не другое впечатлніе на читателя.
Но, повторяемъ, у Чехова нтъ насилованія фантазіи. Слишкомъ ужъ просто рисуется жизнь, слишкомъ непретендательны событія, которыя разсказываются въ произведеніяхъ этого писателя. Очевидно, сама жизнь полна того, что отмчается авторомъ въ самыхъ обыденныхъ событіяхъ.
Переживая впечатлнія повседневной жизни, Чеховъ уметъ или, врне, склоненъ по своей природ подмчать даже въ мелочахъ жизни, что люди въ своихъ отношеніяхъ обращаютъ вниманіе не на то, на что слдуетъ, усматриваютъ первостепенную важность въ такихъ предметахъ, которые въ дйствительности не имютъ большой важности, и закрываютъ глаза на то, что больше всего могло бы ихъ сблизить, сдлать лучшими какъ для другихъ, такъ и для самихъ себя.
Эта склонность людей смотрть на окружающее и на самихъ себя не своими глазами вызываетъ въ Чехов тягостное чувство, которое онъ то прикрываетъ слегка смхомъ, то выражаетъ боле или мене открыто.
Въ ‘Пестрыхъ разсказахъ’ Чехова мы встрчаемся съ юморомъ легкаго, такъ сказать, характера. Здсь авторъ смется, но за его смхомъ еще мало слышится слезъ. Однако и здсь уже намчено то, что такъ сильно выражено въ позднйшихъ произведеніяхъ талантливаго беллетриста.
Мы остановимся на нкоторыхъ изъ ‘Пестрыхъ разсказовъ’, чтобы отмтить ту идею, которая потомъ проходитъ черезъ все творчество Чехова.
Въ разсказ ‘Мыслитель’ Чеховъ знакомитъ насъ съ своеобразнымъ мыслителемъ — тюремнымъ смотрителемъ Яшкинымъ.
Яшкинъ водитъ дружбу съ Пимфовымъ, штатнымъ смотрителемъ узднаго училища. Друзья обыкновенно выпиваютъ извстное количество водки, и Яшкинъ начинаетъ донимать своей философіей Пимфова. Начинается съ буквы , которую Яшкинъ считаетъ совсмъ лишней въ русскомъ алфавит и приносящей только одинъ вредъ: тутъ Яшкинъ вспоминаетъ свое дтство и т страданія, какія причиняло ему это проклятое . Отъ тюремный смотритель переходитъ къ жизни вообще и, въ конц концовъ, провозглашаетъ, что все въ жизни лишнее и, между прочимъ, наука, а также и представитель науки, къ числу которыхъ принадлежитъ и самъ Пимфовъ.
Уже разсужденія объ заставляли волноваться Пимфова, а когда дло коснулось просвщенія, смотритель узднаго училища съ сердцемъ на своего друга собирается домой. Но Яшкинъ задерживаетъ Пимфова, увряя послдняго, что вс его разсужденія были шуткой, и друзья вновь начинали пить, пока опять Яшкинъ не примется за свою философію.
Разсказъ самъ по себ очень простъ, но вдумайтесь въ отношенія Яшкина и Пимфова, и у васъ въ душ останется не одинъ только смхъ, но и какое-то непріятное чувство, отъ котораго вамъ хочется какъ-нибудь отдлаться.
Въ самомъ дл, — философа Яшкина не удовлетворяетъ окружающая жизнь. Онъ хандритъ, недовольный собою и окружающимъ, и въ его философскихъ разсужденіяхъ относительно того, что все въ жизни лишнее, нужно усматривать не простую игру словами, а искреннее признаніе, что у него за душой ничего нтъ. Онъ самъ сознается съ болью въ этомъ, но въ то же время не будетъ искать чего-нибудь новаго, что могло бы наполнить его жизнь, а попрежнему день изо дня станетъ выпивать съ Пимфовымъ и упиваться своей философіей.
Объясненіе этому нужно искать въ пристрастіи человческой натуры къ прежнему опыту, къ привычк вращаться въ сфер хорошо усвоенныхъ формъ, и органической боязни всего новаго, что могло бы нарушить прежній опытъ.
Люди какъ бы забываются въ кругу формально усвоенныхъ ими понятій и на все, что не подходитъ подъ эти послднія, стараются не обращать вниманія, не утруждаютъ себя для ознакомленія съ новымъ для нихъ явленіемъ. Жизнь по шаблонамъ парализуетъ умъ, чувство и волю, вслдствіе чего между людьми устанавливаются какія-то мертвыя отношенія. Люди не замчаютъ того, на что нужно было бы обращать вниманіе и, наоборотъ, придаютъ большое значеніе тому, что въ дйствительности почти не иметъ никакого значенія.
Инженеръ Крикуновъ изъ разсказа Чехова ‘Пассажиръ перваго класса’ ведетъ бесду на эту тему со своимъ сосдомъ. Онъ на примрахъ показываетъ. Что у насъ, такъ-называемая, извстность пріобртается не тмъ, чмъ бы слдовало. Крикуновъ приводитъ въ примръ одно событіе изъ своей собственной жизни. Онъ выстроилъ прекрасный мостъ, на освященіе котораго собралась масса народу. Конечно, инженеръ ждалъ, что его замтятъ, обратятъ на него должное вниманіе. Но каково же было его удивленіе, когда на обращаемые къ нкоторымъ изъ присутствовавшихъ вопросы, знаютъ ли они имя инженера, выстроившаго мостъ, онъ получаетъ отрицательные отвты. А между тмъ пвичка, съ которою онъ имлъ близкія отношенія, обращала на себя всеобщее вниманіе: о ней вс говорили, забывая про самый мостъ, и тмъ боле про его строителя. Во всхъ газетахъ потомъ можно было встртить имя пвички, про инженера же промолвилась одна какая-то газета, да и та назвала его не Крикуновымъ, а Киркуновымъ.
Но лучшей иллюстраціей къ тому, что доказывалъ Крикуновъ, послужилъ онъ самъ же, когда долженъ былъ съ прискорбіемъ сознаться, что онъ ни разу не слышалъ имени своего собесдника, — имени профессора и члена академіи наукъ Пушкова, неоднократно печатавшагося въ нашихъ извстныхъ журналахъ.
Не имя ни желанія, ни навыка входить поближе въ интересы другого, люди перестаютъ понимать другъ друга, и сколько трагическаго въ жизни происходитъ вслдствіе такого непониманія.
Въ этомъ отношеніи интересны два маленькіе разсказа Чехова: ‘Устрицы’ и ‘Тоска’.
Голодный мальчикъ проходилъ съ бдствующимъ отцомъ мимо трактира, на вывск котораго было выписано: ‘устрицы’. На вопросъ сына, что такое устрицы, отецъ даетъ ему объясненіе, а немного спустя бдный ребенокъ начинаетъ бредить отъ голода, выкрикивая машинально неизвстное дотол ему слово ‘устрицы’.
Собирается праздная толпа, привлеченная крикомъ мальчика и, поджигаемая любопытствомъ и новизною впечатлнія, угощаетъ голоднаго и обезумвшаго мальчика устрицами, заплативъ за нихъ по складчин до десяти рублей.
А попроси у тхъ же самыхъ людей на кусокъ хлба, отецъ съ голоднымъ сыномъ остались бы незамченными, отъ нихъ каждый старался бы отдлаться, какъ отдлывались сдоки отъ извозчика Іоны Потапова въ другомъ изъ только что названныхъ разсказовъ — ‘Тоска’.
У Іоны Потапова только что умеръ сынъ, въ которомъ заключалась вся надежда. Іону гложетъ тоска и, чтобы облегчить свое состояніе, онъ ищетъ человка, съ которымъ могъ бы подлиться своимъ горемъ. Потаповъ пытается разсказать о своей печали каждому сдоку, который съ нимъ детъ, но не такъ-то легко найти даже простого слушателя: всякій занятъ собой или тмъ, что совсмъ неважно, и перебиваетъ на первыхъ же порахъ извозчика.
А Іон нужно найти облегченіе, и страшно тоскующій человкъ, въ конц концовъ, съ какимъ-то особеннымъ увлеченіемъ разсказываетъ о своемъ гор собственной лошади.
Боле сильный юморъ сказался въ ‘Хмурыхъ людяхъ’ Чехова. Здсь уже боле откровенно выражена идея, которая отмчена и въ ‘Пестрыхъ разсказахъ’. Передъ нами ‘хмурость’, явное недовольство, вызываемое безсознательной привычкой ‘жить зря’ и немногими свтлыми моментами, когда зряшная жизнь становится понятной. Но сознаніе пустоты вокругъ себя скоропреходяще, потому что привычка крпко держитъ человка въ своей власти, онъ какъ бы по принужденію и хмурясь на самого себя разстается со свтлыми моментами своей жизни.
Въ разсказ ‘Непріятность’ передъ нами рисуется обстановка, которая способна поработить человка и удерживать его, несмотря на временныя вспышки, на протесты косности окружающаго.
Земскій врачъ Григорій Ивановичъ Овчинниковъ безропотно служитъ въ земской больниц, молча хмурясь на окружающее. Но съ нимъ случается непріятность: онъ прорывается и довольно рзко выражаетъ долго сдерживаемое чувство недовольства.
Григорію Ивановичу на этотъ разъ какъ-то особенно бросился въ глаза пьяный фельдшеръ Михаилъ Захаровичъ, который и раньше сопровождалъ доктора при осмотр въ такомъ же состояніи, и небрежное отношеніе къ длу акушерки, являющейся не во-время въ больницу. Григорій Васильевичъ ударяетъ фельдшера, не отдавая отчета въ своемъ поступк. Поступокъ обдумывается посл этой ‘непріятности’. Сначала докторъ ршаетъ написать письмо къ предсдателю земской управы, но такое ршеніе показалось ему слишкомъ элементарно разршающимъ вопросъ совсти. Съ предсдателемъ онъ былъ въ дружескихъ отношеніяхъ и онъ зналъ, что тотъ уволитъ фельдшера, несмотря на протекцію послднему со стороны тетки, служившей въ то время нянькой у предсдателя. Нужно свой непріятный поступокъ представить на судъ общественной совсти, и докторъ самъ внушаетъ фельдшеру мысль подать на него мировому. Тотъ такъ и поступаетъ.
Но здсь разршается вопросъ, вопреки всякимъ ожиданіямъ Овчинникова, до глупости просто.
Мировой судья — тоже свой человкъ доктору, и, когда послдній является съ повсткой въ камеру, у нихъ завязывается разговоръ по поводу послдняго событія по-семейному. Сюда же приходитъ предсдатель управы и, дружески пожуривъ доктора за безпокойство, разршаетъ вопросъ совсти по-пріятельски. Онъ заставляетъ фельдшера извиниться передъ докторомъ, и разомъ кончаетъ дло. Докторъ началъ, было, протестовать, но… подали водку и закуску, и онъ по привычк выпиваетъ рюмку водки и закусываетъ редиской. А на слдующій день вновь обходитъ больныхъ въ сопровожденіи тхъ же фельдшера и акушерки. ‘Ему стало стыдно, что въ свой личный вопросъ онъ впуталъ постороннихъ людей, стыдно за слова, которыя онъ говорилъ этимъ людямъ, за водку, которую онъ выпилъ по привычк пить и жить зря, стыдно за свой непонимающій, неглубокій умъ.’
Лучшимъ разсказомъ изъ ‘Хмурыхъ людей’, безъ сомннія, является ‘Скучная исторія’ (изъ записокъ стараго человка). Въ этомъ разсказ тонко раскрывается исторія жизни стараго человка, не изъ простыхъ смертныхъ, а изъ людей видныхъ, — изъ людей, которые всегда заняты большимъ дломъ, передъ которыми привыкли благоговть и много говорить объ ихъ дятельности.
Герой ‘Скучной исторіи’ Николай Степановичъ — заслуженный профессоръ и тайный совтникъ. Сколько полезныхъ работниковъ для дорогого отечества приготовилъ Николай Степановичъ за тридцать лтъ своей профессорской дятельности! Какіе вклады онъ сдлалъ въ науку но своей спеціальности! Память о немъ не умретъ въ родномъ университет.
Такъ, казалось бы, долженъ былъ разсуждать Николай Степановичъ. Но удивительное дло: его, наоборотъ, тяготитъ сознаніе безцльно и какъ-то формально прожитой жизни. За послднее время его мучитъ безсонница, и въ его воспоминаніи проходятъ одни только скучные дни, одни безцвтные поступки, изъ которыхъ, собственно, и сложилась его жизнь, Ему до болзненности ясно представляются т тридцать лтъ, въ теченіе которыхъ онъ машинально, изо дня въ день, ходилъ въ университетъ все по одной и той же дорог, машинально читалъ молодежи лекціи, слушалъ одни и т же слова отъ жены и дочери Лизы, машинально и предупредительно-вжливо бесдовалъ съ посщавшими его домъ профессорами-коллегами и молодыми докторантами. Везд машинальность, ко всему формальное отношеніе. Одинъ живой человкъ былъ на его горизонт — его воспитанница, дочь товарища окулиста, Катя. Она страстно искала живой жизни, и въ погон за нею увлекается искусствомъ и длается актрисой. Но скоро Катя убждается, что даже здсь, въ сфер святого искусства, нтъ жизни и искренности, а господствуетъ, какъ и везд, холодный формализмъ,
Катя является для заслуженнаго профессора живымъ укоромъ въ мертво проведенной имъ жизни. Онъ долженъ былъ съ грустью сознаться какъ передъ ней, такъ и передъ самимъ собою, когда измученная въ конецъ Катя обратилась къ нему, какъ учителю, съ мольбою научить ее жить, — онъ долженъ былъ сознаться, что у него самого жизни не было, а была одна скучная исторія формальныхъ отношеній — одинаково къ мертвой и живой окружающей природ.
Ключомъ къ боле ясному пониманію картины жизни, рисуемой въ произведеніяхъ Чехова, можетъ служить извстная повсть этого автора — ‘Палата No 6′. Авторъ ‘Хмурыхъ людей’ подводитъ здсь итогъ всмъ тмъ впечатлніямъ, какія онъ пережилъ до этого времени и которыя оставили глубокій слдъ въ его отзывчивой душ.
Вншней оболочкой, или, какъ говорятъ, реальнымъ образомъ, въ которомъ Чеховъ воплотилъ занимающую его идею, являются, съ одной стороны, Иванъ Дмитріевичъ Громовъ, страдающій маніей преслдованія и содержащійся въ больниц для умалишенныхъ, а съ другой — докторъ Андрей Ефимычъ Рагинъ.
Иванъ Дмитріевичъ Громовъ всегда отличался нкоторыми странностями. Движенія его отличались особенною порывистостью, онъ былъ рзокъ въ сужденіяхъ и за все, что приходилось ему длать, брался съ горячею страстностью. Онъ не былъ баловникомъ судьбы. Отецъ его, геморроидальный чиновникъ, обращался съ нимъ нердко очень жестоко, по смерти же его, Громову, учившемуся въ то время въ университет, пришлось съ большимъ трудомъ добывать средства на пропитаніе себ и бдной старух матери. Но Иванъ Дмитріевичъ съ мужествомъ выносилъ тяжесть жизни и, когда поступилъ служить въ провинціальный глухой городишко, то попрежнему оставался бойцомъ, понося открыто, гд только было возможно, несправедливость, косность людскую и ратуя за человческую личность.
Отзывчивый на все живое, Громовъ не могъ не замчать господствовавшаго вокругъ себя формализма. Его не разъ приводило въ ужасъ формальное отношеніе къ живой личности. Онъ приходилъ въ негодованіе отъ одной мысли, что благосостояніе личности часто зависитъ отъ соблюденія нкоторыхъ служебныхъ формальностей, за которыя должностнымъ лицамъ платятъ деньги. Судебныя ошибки, при такомъ отношеніи къ живой жизни, весьма легко допустимы.
Угнетаемый мало-по-малу формализмомъ, Громовъ легко переходитъ къ мысли, что и онъ можетъ, какъ лицо должностное (судебный приставъ), имющее частое столкновеніе съ людьми, попасть подъ судебную ошибку и понести незаслуженное наказаніе. Простая встрча съ арестантами доводитъ его до такого состоянія мнительности, что онъ на каждомъ шагу началъ подозрвать шпіоновъ и сыщиковъ и, въ конц концовъ, спасаясь отъ преслдующей его мысли, безъ шапки и сюртука побжалъ по улиц.
Въ результат — домъ умалишенныхъ.
Но нельзя сказать, чтобы Громовъ былъ сумасшедшимъ въ исключительно патологическомъ смысл. Онъ былъ ‘сумасшедшій и человкъ’, — какъ опредляетъ его самъ авторъ. ‘Когда онъ говоритъ, — повствуетъ Чеховъ, — вы узнаете въ немъ сумасшедшаго и человка… Говоритъ онъ о человческой подлости, о насиліи, попирающемъ правду, о прекрасной жизни, какая со временемъ будетъ на земл, объ оконныхъ ршеткахъ, напоминающихъ ему каждую минуту о тупости и жестокости насильниковъ. Получается безпорядочное, нескладное попури изъ старыхъ, но еще недоптыхъ псенъ…’
Можетъ быть, Громовъ попалъ въ больницу по простой случайности, вслдствіе невжества докторовъ-спеціалистовъ, неспособныхъ отличить больного отъ здоровыхъ, а съ другой стороны — несовершенства науки, не принимающей въ расчетъ, при опредленіи психической анормальности, этическихъ началъ.
Критеріемъ въ данномъ случа служатъ извстныя установившіяся формальныя отношенія въ жизни, опредленный бюрократизмъ. Нужно съ особенною внимательностью поддерживать такія отношенія, не нарушать ихъ.
Формальность въ жизни послужила къ тому, что люди стремятся бжать отъ живой жизни, устранять себя отъ коллизій съ дйствительными отношеніями. Отсюда — самоуглубленіе, искательство внутри себя разршенія насущныхъ вопросовъ, ‘уразумніе’ сущности жизни. Все это ведетъ къ тому, что человкъ, нашедшій внутреннее успокоеніе, мало-по-малу становится рабомъ формальныхъ отношеній, бюрократизма и, при первомъ столкновеніи съ дйствительностью, оказывается непригоднымъ къ установившейся жизни, выбрасывается за ея бортъ.
Докторъ Андрей Ефимовичъ Рагинъ былъ, именно, такимъ человкомъ. Исторія Рагина показываетъ, что манія преслдованія, по крайней мр, въ той форм, въ какой она выразилась у Громова, не есть исключительно патологическое явленіе.
Докторъ Рагинъ съ дтства былъ баловнемъ судьбы. Его старались оберегать отъ дйствительности. И вотъ, когда онъ вступилъ въ жизнь въ качеств общественнаго дятеля, онъ постарался изолировать себя. У него сразу установились формальныя отношенія къ своимъ служебнымъ обязанностямъ. Вс неурядицы въ больниц не вызывали въ немъ протеста. Сначала онъ еще принималъ больныхъ — или, врне, ему казалось, что онъ принималъ ихъ, — но потомъ пересталъ даже длать и это. Вс дла онъ сдалъ смотрителю и фельдшеру, а самъ углубился въ себя, зарылся въ книги и находилъ оправданіе своей лности въ томъ соображеніи, что мыслящій и вдумчивый человкъ при всякой обстановк можетъ находить успокоеніе въ самомъ себ. ‘Свободное и глубокое мышленіе, которое стремится къ уразумнію жизни, и полное презрніе къ глупой сует міра — вотъ два блага, выше которыхъ не зналъ человкъ,’ — говорилъ Андрей Ефимычъ.
Такую философію докторъ хотлъ навязать Громову, когда случайно столкнулся съ нимъ и тотъ произвелъ на него впечатлніе развитого, умнаго человка. Но философія доктора была злорадно высмяна Громовымъ. Онъ видлъ въ ней нечестное оправданіе животной жизни сибарита, незнакомаго съ дйствительностью, не испытавшаго на себ ея раздраженія, и потому никогда не реагировавшаго. Громовъ былъ въ водоворот самыхъ живыхъ впечатлній, и его трудно убдить въ стоизм. На философію Рагина отвчаетъ: ‘извините, я этого не понимаю. Я знаю только, что Богъ создалъ меня изъ теплой крови и нервовъ, да-съ! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздраженіе. И я реагирую! На боль я отвчаю крикомъ и слезами, на подлость — негодованіемъ, на мерзость — отвращеніемъ. По-моему, это собственно и называется жизнью. Чмъ ниже организмъ, тмъ онъ мене чувствителенъ и тмъ слабе отвчаетъ на раздраженіе, и чмъ выше, тмъ онъ воспріимчиве и энергичне реагируетъ на дйствительность.’
Громовъ расплачивается за свои убжденія, но онъ вритъ, что въ будущемъ восторжествуетъ правда. Теперь, пока мшаетъ этому бюрократизмъ жизни, поклонникомъ котораго является докторъ Рагинъ, Громовъ — сумасшедшій, но его сумасшествіе свойственно въ большей или меньшей степени всмъ живымъ людямъ, идущимъ наперекоръ формалистик.
И въ этомъ пришлось убдиться самому доктору, какъ только онъ оставилъ свою скорлупу, находясь въ которой былъ такъ равнодушенъ ко всему, бодръ и здраво разсуждалъ. Стоило только жизни немного грубо до него коснуться, его начала ‘пробирать дйствительность’ и… Рагинъ попалъ подъ одну крышу съ Громовымъ.
Въ произведеніяхъ позднйшаго времени Чеховъ продолжаетъ изображать различные эпизоды изъ жизни, исполненные того же холоднаго формализма, которому приносятся въ жертву настоящіе живые люди, какимъ былъ Иванъ Дмитріевичъ Громовъ.
Въ смысл изображенія мертвой обстановки, въ которой приходится жить современному человку, заслуживаетъ особеннаго вниманія одна изъ послднихъ повстей Чехова — ‘Іонычъ’.
Авторъ знакомитъ своихъ читателей съ талантливой и образованной семьей Туркиныхъ, которою гордится городъ С. С-скіе обыватели находили здсь развлеченіе и охотно шли сюда, потому что больше итти было некуда. А между тмъ семья Туркиныхъ, какъ поясняетъ Чеховъ, блистала ‘бездарностью’.
Въ теченіе долгихъ лтъ постояннымъ гоотямъ Туркиныхъ, несмнно каждый вечеръ, приходилось поочередно слушать романы собственнаго произведенія m-me Туркиной, услаждать свой слухъ музыкой съ особенными техническими пріемами m-lle Туркиной, смяться надъ анекдотами и разнаго рода побасенками самого хозяина дома и, наконецъ, въ прихожей, на прощаніи, смотрть краткую трагедію, изображаемую лакеемъ Туркиныхъ — Павой, который, поднимая руку вверхъ, произноситъ трагическимъ голосомъ два слова: ‘умри, несчастная!’ —
Естественно, что такая обстановка рано или поздно убьетъ въ человк способность къ живымъ движеніямъ и обратитъ въ бездушнаго формалиста. Такъ это и было съ героемъ повсти, докторомъ Дмитріемъ Іонычемъ Старцевымъ, впослдствіи — просто ‘Іонычемъ’. Сначала онъ горячился, кричалъ объ идеалахъ, но скоро убдился, что въ город С. больше всхъ иметъ успхъ Иванъ Петровичъ Туркинъ. Онъ скоро перемнилъ свой образъ дйствій: когда его приглашали въ гости, онъ молчалъ въ теченіе всего вечера, сосредоточенно глядя въ тарелку. За это его прозвали ‘полякомъ надутымъ’, которымъ онъ никогда не былъ. Докторъ Старцевъ, по заведенной привычк, каждый день длалъ визиты, и единственнымъ удовольствіемъ и интересомъ для него было — вынимать каждый вечеръ изъ кармановъ желтыя и зеленыя бумажки, которыхъ иногда было понапихано въ карманахъ рублей до семидесяти, и когда ихъ собиралось нсколько сотъ — отвозить въ ‘общество взаимнаго кредита’, гд онъ имлъ текущій счетъ.
И Старцевъ не представляетъ собою случайнаго явленія. Участи Іоныча подвергается большинство интеллигентовъ, молодыхъ силъ, страстнымъ увлеченіямъ и искреннимъ порывамъ которыхъ къ свтлымъ идеаламъ такъ вришь, пока они пребываютъ въ стнахъ ‘храма науки’. Вра въ нихъ настолько глубока, что, наталкиваясь на метаморфозу, разводишь руками и остаешься въ недоумніи. И сами молодые Старцевы, захваченные формализмомъ жизни, мучатся первое время, стараются объяснить себ свое паденіе, а, въ конц концовъ, складываютъ руки передъ неотразимостью судьбы.
Интересную психологію въ этомъ смысл даетъ разсказъ Чехова ‘По дламъ службы’.
Молодой докторъ и судебный слдователь прізжаютъ въ деревню на слдствіе о самоубійств молодого земскаго страхового агента Лсницкаго. Прізжаютъ они ночью, и потому слдствіе откладывается до утра. Докторъ детъ къ знакомому сосднему помщику, а слдователь Лыжинъ ршилъ заночевать въ земской квартир, гд находился трупъ самоубійцы. У Лыжина завязывается разговоръ съ сотскимъ Лошадинымъ, который начинаетъ жаловаться на ‘нескладность’ въ жизни. Онъ тридцать лтъ, по его словамъ, ходитъ ‘по форм’: у него только и дла, что разносить пакеты, повстки, письма, бланки разные, вдомости и т. п. Онъ сознаетъ, что все это лишнее въ жизни, и длаетъ лишь потому, что того требуетъ ‘форма’.
Разговоръ съ сотскимъ наводитъ Лыжина на размышленіе: ‘какъ все это, — думаетъ онъ, — и мятель, и изба, и старикъ, и мертвое тло, лежавшее въ сосдней комнат, — какъ все это было далеко отъ той жизни, какой онъ хотлъ для себя, и какъ все это было чуждо для него, мелко, неинтересно. Еслибы этотъ человкъ убилъ себя въ Москв или гд-нибудь подъ Москвой, и пришлось бы вести слдствіе, то тамъ было бы это интересно, важно и, пожалуй, даже было бы страшно спать по сосдству съ трупомъ, тутъ же за тысячу верстъ отъ Москвы, все это какъ будто иначе освщено, все это не жизнь, не люди, а что-то существующее только’ ‘по форм’, какъ говоритъ сотскій Лошадинъ, все это не оставитъ въ памяти ни малйшаго слда, и забудется, едва только онъ, Лыжинъ, выдетъ изъ деревни.’
Въ этихъ словахъ есть нкоторое объясненіе, почему молодежь, отзывчивая на все свтлое, при столкновеніи съ дйствительностью, слагаетъ руки. Исключительно умственныя занятія, шумная обстановка университетской жизни, увлекаютъ молодого человка въ сферу пылкой фантазіи, уносятъ въ міръ смлыхъ комбинацій, широкихъ обобщеній ума. Другая сторона жизни, ея проза, не обращаетъ въ это время на себя вниманія. Естественно, что, поставленный лицомъ къ лицу съ мелкими фактами дйствительности, человкъ, жившій до этого исключительно захватывающими умственными интересами, продолжаетъ на первыхъ порахъ рисовать одну другой заманчиве перспективы. Но мелочи жизни мало-по-малу начинаютъ приближаться къ нему, начинаютъ ‘пробирать’ его, и онъ, привыкшій къ довольству, бжитъ отъ нихъ.
И раньше на Лыжина находило раздумье о тягости жизни для такихъ людей, какъ самоубійца Лсницкій или сотскій Лошадинъ, но такая мысль всегда стояла позади другихъ мыслей ‘и мелькала робко, какъ огонекъ въ туманную погоду.’ Тогда, въ водоворот умственной жизни, сообщающей всему особенный интересъ, Лыжину некогда было подробне остановиться на отношеніи людей довольныхъ къ обездоленнымъ, теперь онъ начинаетъ чувствовать, что къ обездоленнымъ людямъ у него устанавливаются чисто формальныя отношенія. ‘Все это не жизнь, — думаетъ онъ, — не люди, а существующее только ‘по форм’. Все это не оставитъ въ памяти ни малйшаго слда, и забудется, едва только онъ, Лыжинъ, выдетъ изъ деревни.’
Тревожныя мысли прерываются появленіемъ доктора, который приглашаетъ Лыжина къ сосднему помщику Тауницу. Здсь молодые люди весело проводятъ время и на слдствіе являются только на слдующій день.
Пройдетъ немного лтъ, и окружающая обстановка не въ состояніи будетъ вызвать даже мимолетнаго раздумья. Лыжинъ превратится въ Старцева, совершенно изолировавшагося отъ живой жизни и создавшаго себ особый интересъ въ раскладываніи и подсчитываніи кредитныхъ бумажекъ, собранныхъ во время визитовъ. Боязнь оставить уютную скорлупу доходитъ въ наше время до крайнихъ предловъ. Люди оберегаютъ себя отъ дйствительности ‘футлярами’.
Въ разсказ Чехова ‘Человкъ въ футляр’ рисуется человкъ, въ которомъ ‘формализмъ’ развитъ до такихъ предловъ, какіе только можно себ представить. Герой разсказа, учитель гимназіи Бликовъ, представляетъ типъ крайней замкнутости. Онъ не только вс свои вещи держитъ въ футлярахъ, но и мысли. Вс его поступки опредлялись циркулярами, отъ которыхъ онъ не смлъ отступить ни на іоту. При этомъ его безпокоила неопредленность въ циркулярахъ: ему чувствовалось не по себ, какъ только онъ встрчалъ въ циркулярахъ нкоторую условность, допущеніе исключенія изъ общаго. Всякій разъ, когда окружающіе пытались воспользоваться такимъ исключеніемъ, онъ неизмнно произносилъ: ‘оно, конечно, такъ-то такъ, все это прекрасно, да какъ бы чего не вышло.’
Бликовъ поддерживалъ, какъ ему казалось, дружественныя отношенія съ товарищами, но, при посщеніи кого-нибудь изъ нихъ, онъ все время молчалъ. Лишнее слово могло выдать Бликова, нарушить его покой.
Единственная попытка оставить свой футляръ приводитъ его къ гибельному концу. Исторія съ Коваленками — братомъ, учителемъ исторіи и географіи, и сестрой Варенькой, на которую Бликовъ имлъ нкоторые виды, окончилась такъ неудачно, что Бликовъ слегъ въ постель, съ которой больше не всталъ.
Такимъ образомъ городъ даже для людей, подобныхъ Бликову, представляетъ нкоторый соблазнъ. Нужно упрятать себя въ глушь, чтобы шумъ жизни не достигалъ ушей.
Братъ ветеринарнаго врача Ивана Ивановича въ разсказ Чехова ‘Крыжовникъ’ мученическимъ трудомъ добивается своего переселенія изъ города въ деревню. Будучи чиновникомъ, онъ отказываетъ себ въ самомъ необходимомъ и сколачиваетъ деньги для покупки небольшого клочка земли. Но зато какъ онъ счастливъ въ своемъ собственномъ угл: онъ съ какимъ-то животнымъ удовольствіемъ угощаетъ себя и своихъ немногихъ гостей крыжовникомъ, который былъ почему-то завтной мечтой, ide-fixe Николая. Тутъ уже полная изолированность отъ живыхъ впечатлній, здсь не можетъ быть рчи даже о ‘формализм’. Въ лиц Николая торжествуетъ спокойное равнодушіе древняго мудреца Діогена.
Воцарившійся въ жизни формализмъ заглушилъ въ людяхъ голосъ чувства. Въ наше время особенно часты браки ‘по форм’. Повидимому, здсь — въ семь — люди ближе, чмъ въ какой-либо другой области жизни, стоятъ другъ къ другу, отношенія между ними должны быть боле живыми, а между тмъ отсутствіе нравственной связи между супругами составляетъ характерную черту современной семьи. Живутъ люди годы подъ одной кровлей и совсмъ не понимаютъ другъ друга. Подражая другимъ, воспитываютъ они дтей, ходятъ въ гости, къ себ принимаютъ, но во всемъ этомъ нтъ жизни, а есть только ‘форма’.
Приходится задумываться надъ вопросомъ, который ставилъ себ Алехинъ, герой разсказа Чехова ‘Любовь’. Онъ встртилъ семью Лугановичей, состоявшую изъ чуждыхъ совершенно другъ другу мужа и жены. Прокуроръ Лугановичъ — формалистъ до мозга костей: онъ разсуждаетъ съ такимъ скучнымъ здравомысліемъ, на балахъ и вечеринкахъ держится около солидныхъ людей, вялый, ненужный, съ покорнымъ, безучастнымъ выраженіемъ, точно его привели сюда продавать.’ И за такого скучнаго человка — почти за старика — выходитъ молодая, красивая и умная женщина. Разумется, чувство Анны Алексевны Лугановичъ глухо къ мужу. Между такими людьми, хотя и связанными брачными узами, не можетъ быть искренности. Но мало того, что Лугановичъ холодна къ мужу: ея чувство вообще притуплено формальными отношеніями, извращено разнаго рода условностями. Вспомнимъ, напримръ, Анну Каренину. Эта открытая, честная женщина не задумывается изъ-за любви оставить семью, бросить дтей, лишь бы не породить ложныхъ отношеній къ семь.
Анна Алексевна поддерживаетъ ложь не только въ отношеніяхъ къ мужу, — она не осмливается открыть своего чувства Алехину, любимому ею человку. А этотъ въ свою очередь таитъ про себя любовь къ Анн Алексевн.
Открытыхъ, прямыхъ дйствій наше время не любитъ. Къ человку стараются подходить окольными путями. Вс объ этомъ знаютъ, но молча сносятъ, потому что иначе сочли бы смльчака за нарушителя установившихся въ обществ отношеній, а тамъ, чего добраго, можетъ повториться исторія, пережитая Андреемъ Ефимычемъ Рагинымъ.
И вотъ въ такой-то мертвой сред погибаютъ молодыя силы только потому, что он ищутъ живой поддержки, искренняго слова, а вмсто этого встрчаютъ, подъ маской притворной сентиментальности, холодное равнодушіе. Страшно становится, когда подумаешь, что вокругъ тебя нтъ человка, которому ты могъ бы открыть свою живую душу. И, вдь, какъ это отчаянное чувство гибельно отражается на человк. Помимо своей воли, самовнушаешь себ мысль вести себя съ человкомъ ложно, не говорить ему того, что чувствуешь, относиться къ нему съ формализмомъ, лишь бы только скоре отдлаться отъ него. Часто приходится ловить себя на недостойной мысли, порицать свое ложное поведеніе. Однако при новой встрч, опять выставляешь себя не тмъ, что ты есть на самомъ дл. Каждый не довряетъ другъ другу, и на этой почв развилась до такихъ грандіозныхъ размровъ ложь въ жизни.
А между тмъ, иногда одно живое слово дйствуетъ на больного современнаго человка — читай, измученнаго, физически и нравственно — дйствительне самыхъ цлебныхъ лкарствъ, самыхъ искусныхъ въ медицинскомъ мір врачей.
Ординаторъ знаменитаго профессора, Ковалевъ, въ разсказ ‘Случай изъ практики’ такъ привыкъ къ формальному отношенію къ своимъ паціентамъ, что онъ, при посщеніи больного, забывалъ, что передъ нимъ лежалъ человкъ, а не мертвый объектъ, который онъ изслдуетъ съ извстной точки зрнія. Съ такимъ именно визитомъ онъ явился къ извстной фабрикантш Ляликовой, у которой болла дочь. Ее много лчило докторовъ, но лучше не было. Она таяла день ото дня. Королевъ видлъ, что организмъ Лизы не имлъ какихъ-нибудь патологическихъ дефектовъ, а просто-на-просто онъ страдалъ отъ нервнаго переутомленія. О, это такая распространенная болзнь, что на нее мало обращается вниманія! Нервная система настолько сложный и причудливый органъ, что разстройство его можетъ зависть отъ самыхъ разнообразныхъ причинъ. Королеву больше, чмъ кому-либо другому, извстно такое обстоятельство, и онъ отнесся бы, можетъ быть, къ настоящему своему паціенту по обыденной ‘форм’, если бы его вниманіе случайно не остановилось на окружающей обстановк. Жутко отозвались въ душ Королева бездушные, однообразные стоны фабричныхъ машинъ: онъ чувствовалъ, что фабрика давитъ его колоссальностью своихъ корпусовъ, внутри которыхъ кишатъ маленькія существа. Королевъ впалъ въ раздумье о безполезности всего окружающаго. Онъ зналъ, что находящимся внутри громадныхъ корпусовъ тяжело живется, немного счастья и для тхъ, кто пользуется плодами громаднаго колосса. Онъ видлъ, что въ семь Ляликовой чувствуетъ себя удовлетворенной лишь гувернантка Христина.
Эти мысли переносятъ Королева къ Лиз. Ему мало-по-малу становится ясной болзнь бдной двушки. И онъ не ошибся въ своихъ догадкахъ, когда въ откровенной бесд съ Лизой услышалъ отъ нея самой объясненіе своей болзни. Лиза была одинока: она много читала, но однхъ книгъ мало, нужно общеніе съ людьми — живыми, а не бездушными манекенами. Въ ней развитъ мистицизмъ, вра въ дьявола. ‘У меня не болзнь, — объясняетъ Лиза Королеву, — а безпокоюсь я, и мн страшно, потому что такъ должно, иначе быть не можетъ. Даже самый здоровый человкъ не можетъ не безпокоиться, если у него, напримръ, ходитъ подъ окномъ разбойникъ.’ Относительно лченія она заявляетъ: ‘я, конечно, очень благодарна и не отрицаю пользы лченія, но мн хотлось бы поговорить не съ докторомъ, а съ близкимъ человкомъ, который бы понялъ меня, убдилъ бы меня, что я права или не права.’
Какъ просто и законно, казалось бы, желаніе Лизы Ляликовой, какъ и большинства изъ насъ! Однако, при существующемъ ‘формализм’ въ жизни, мы лишены возможности удовлетворить это скромное желаніе.
Мрачная картина, рисуемая наімъ Чеховымъ, въ состояніи была бы подавить въ насъ всякую охоту къ жизни, если бы чуткая душа художника не общала въ будущемъ боле свтлой жизни. Мы готовы ежеминутно восклицать съ Иваномъ Ивановичемъ: ‘нтъ, больше жить такъ невозможно!’ но въ то же время не можемъ не согласиться съ ординаторомъ Королевымъ, что ‘для нашихъ дтей и внуковъ вопросъ о томъ, — правы они или нтъ, — будетъ разршенъ. Имъ будетъ видне, чмъ намъ. Хорошая будетъ жизнь лтъ черезъ пятьдесятъ…’