Любовь и политика, Английская_литература, Год: 1837 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 65 минут(ы)

ЛЮБОВЬ И ПОЛИТИКА.

ПОВЕСТЬ ЛЕДИ ДЕКРЪ.

— Хороша ли ночь, Констанція?

— Прекрасна, мсяцъ взошелъ.

— Отвори ставни Да: прекрасная ночь, прекрасная для меня! Приближься, дитя мое.

Серебристые лучи мсяца, проникая сквозь стекла оконъ, разливали въ комнат прелесть поэтическую. Комната была не велика, но убрана и меблирована не слишкомъ просто и не бдно. Ситцовые занавсы постели были полураскинуты, и изъ заднихъ можно было видть человка боле чмъ среднихъ лтъ, подушки поддерживали его, и въ лиц были признаки близкой смерти. Но какое благородство, какая мужественная красота отличала еще это лице. Подл кровати стоялъ столъ, покрытый книгами: здсь запутанная система финансовъ, тамъ собраніе вакхическихъ стихотвореній, дале высокія мысли Федона, послдняя рчь члена клуба, старыя журналы, запыленныя брошюры, и надъ всмъ возвышалась длинная стклянка, до половины опорожненная.

Двочка лтъ тринадцати приблизилась легкими шагами къ постели и сла противъ умирающаго. Черты этой молодой особы, замчательныя по рдкой красот, уже разцвли такъ, какъ-будто, она была десятью годами старе. Не замтно было въ ней ни рзкой свжести или неопредленной полноты дтства. Ея ровный, нжный цвтъ имлъ оттнокъ блйшаго мрамора, волосы ея, черные какъ гагатъ, раздляясь на лбу, возвышали классическое выраженіе этого прекраснаго лица, въ которовъ было что-то холодное, важное, и даже немного суровое. Однакожъ это выраженіе подавало ложное понятіе о ея чувствительности, потому что, когда она обращалась къ освщенной части комнаты, вы бы замтили у ней глаза влажные отъ слезъ, хоть она и не плакала. Дрожащія уста показывали также, что ея нершимость отвчать на нкоторые вопросы умирающаго происходила отъ усилія подавить душевное волненіе.

— Констанція, сказалъ больной, посл минутнаго молчанія: Констанція, настаетъ часъ, я чувствую по врнымъ признакамъ, что умру въ эту ночь.

— О Боже! отецъ мой, милый, обожаемый отецъ! вскричала она: не говорите этого!…. Нтъ, нтъ!…. Я пошлю скоре за докторомъ.

— Нтъ, дитя мое, не нужно, мысль о человческомъ пособіи мн противна. Они отказали мн въ помощи, когда было еще время, они предоставили мн на выборъ умереть съ голоду, сгнить въ тюрьм или повситься! Я умру, я желаю этого!…. Не хочу уменьшать ни однимъ зерномъ бремени проклятій, которыя произнесутъ на нихъ мои умирающія уста.

Сильныя спазмы прервали слова бднаго страдальца, оправившись немного стараніями дочери, онъ продолжалъ голосомъ тихимъ и боле спокойнымъ:

— Констанція, вс ли здсь уснули? Вс ли они въ постеляхъ?…. Хозяйка, слуги, жильцы?

— Вс, батюшка.

— Хорошо, я умру спокойно. Благодарю Бога, что ты одна моя прислужница. Я помню, какъ посл одного изъ ихъ буйныхъ пировъ мн сдлалось дурно, дурно… Это была только мигрень, угаръ, пустая болзнь, я былъ имъ нуженъ въ тотъ вечеръ, чтобы поддержать одну изъ ихъ ничтожныхъ мръ парламентскихъ. Что жъ! принцъ бросился щупать мн пульсъ, герцогъ приготовлялъ лекарство, съ полдюжины живы графовъ прислали мн своихъ медиковъ… Тогда я могъ быть полезенъ имъ…… О несчастный! прочти мн эту записку, Констанція, эту записку отъ Флодборо… Ты колеблешься?…. Читай, говорю теб!

Констанція повиновалась, и трепеща начала читать:

‘Любезный Вернонъ,’

‘Я въ совершенномъ отчаяніи отъ вашего горестнаго положенія, и крайне сожалю, что не въ состояніи вамъ помочь, но вамъ извстны мои запутанныя дла. Кстати, я видлъ вчера принца: ‘Бдный Вернонъ! сказалъ онъ мн, сотня фунтсъъ стерлинговъ доставятъ ли ему большое удовольствіе!’ Вотъ видите, мы не забываемъ васъ, мой милый! Ахъ, какъ мы чувствовали ваше отсутствіе за бифстекомъ, никогда мы не найдемъ такого любезнаго собесдника. Вы бы смялись, слыша какъ Л — васъ обезьянитъ, стараясь повторятъ ваши прежнія шутки. Но мн не досугъ, пора въ парламентъ. Если бы угодно было Богу, чтобы вы представили это дло собранію, а не этотъ оселъ Т***…. Прощайте. Прислать ли вамъ нсколько книгъ Hook’а?…. Вашъ навсегда,

Флемборо.’

— Вотъ человкъ, котораго я сдлалъ министромъ! сказалъ Вернонъ. Хорошо! О, хорошо!… Дай обять себя, дочь моя, моя бдная Констанція. Ты будешь имть, милая, добрыхъ друзей, когда меня не станетъ… Они изъ тщеславія будутъ теб покровительствовать, они окружатъ попеченіями дочь Вернона, когда смерть моя дастъ имъ почуствовать потерю. Ты хороша, очень хороша, у тебя глаза твоей матери, ея волоса, гордое чело и ротъ моего отца, станъ и теперь уже величественъ…… Они будутъ за тобой ухаживать, ты увидишь у ногъ твоихъ лордовъ, вельможъ, но не забывай никогда этой ночи, не забывай никогда послднихъ минуть твоего отца… вида его смертнаго одра… ненависти, зазженной ими въ его сердц Теперь, Констанція, подай мн Библію… Хорошо. Держись дале отъ свту, устреми взоръ на мои глаза, и слушай, какъ-бы вся душа твоя перешла въ слухъ. Когда я былъ молодъ, я старался сдлать себ состояніе ходатайствомъ въ судебныхъ мстахъ, — осторожный, неутомимый, полный вры въ успх моихъ усилій. Тогда нкоторые лорды, услышавъ, что я человкъ съ геніемъ, захотли сдлать меня своимъ орудіемъ, начали меня заискивать и уговаривать, чтобы я вступилъ въ парламентъ. Я сказалъ имъ, что я бденъ и недавно женатъ, что моего честолюбія не должно поощрять съ ущербомъ для моего состоянія. Мн отвчали, что они обязуются заботиться о моемъ состояніи, что они берутъ все на себя. Я уступилъ, и оставилъ свою должность, я исполнилъ ихъ желаніе, — я прославился и разорился! Они не могли ни обдать, ни ужинать, ни напиваться пьяными безъ меня: ни одно удовольствіе не казалось имъ пріятнымъ если я въ немъ не участвовалъ. Какая имъ нужда, что въ то время когда я служилъ ихъ забавамъ, я боле и боле грязъ въ долгахъ, скопливалъ безчисленныя горести на будущіе годы, бдность, хлопоты, стыдъ, убійственныя печали, преждевременную смерть! Но, слушай Констанція. Слушаешь ли ты меня? Со вниманіемъ? Хорошо! замть это: я справедливъ и необвиняю моихъ политическихъ друзей, моихъ свтскихъ вжливыхъ покровителей, я не слагаю на нихъ вины моихъ бдствій, нтъ. Если я же заботился о своей польз, если я предпочиталъ ихъ удовольствіе своему счастію, состоянію, своей чести, то моя вина моя собственная вина, и я долженъ вынести наказаніе. Но дале: время летло, мое здоровье разстроивалось, долги тяготили меня… я не могъ ихъ заплатить: я потерялъ кредитъ… Вмст съ моими силами, и геній мой меня оставилъ, я пересталъ быть полезнымъ моей партіи, слегъ въ постель, былъ при смерти… Ты помнишь еще, Констанція, какъ пришли полицейскіе, и выгнали насъ изъ жилища, за одинъ пустой долгъ, за цну одного изъ ужиновъ, которыхъ принцъ такъ часто отъ меня требовалъ. Съ той минуты самые короткіе друзья меня покинули. Ни одного визита, ни одного одолженія, ни одной услуги человку, котораго славныя времена прошли! ‘Репутація бднаго Вернона потеряна!’ — ‘Онъ заваленъ долгами и не въ состояніи ихъ заплатить!’ — ‘Онъ всегда былъ такъ расточителенъ!… и самаго дурнаго поведенія, безъ правилъ…’ — ‘Этотъ человкъ стоитъ того!’ — Такъ они, мои политическіе друзья, говорятъ теперь обо мн, и таково было всегда поведеніе ихъ со мною, какъ скоро я не былъ имъ нуженъ. Они забыли, что для нихъ, и даже черезъ нихъ, эта репутація была потеряна… векселя не уплачены, разореніе довершено, они забыли, сколько мои рчи облагородили ихъ дло въ лживыхъ страницахъ исторіи. Все забыто, и моя жизнь разлагалась у нихъ на дв эпохи, ту, когда я имъ годился на что-нибудь, и ту, когда я ни къ чему не былъ имъ годенъ: въ первую они меня ласкали, честили, въ послднюю, оставили умирать съ голоду, гнить въ нищет, истлвать въ тюрьм. И кто навлекъ меня изъ тюрьмы? Кто подаетъ мн теперь убжище и защиту? Человкъ моей партіи, одинъ изъ моихъ политическихъ друзей, моихъ почтенныхъ, всепочтенныхъ друзей? Нтъ!… простой ремесленникъ, которому я оказалъ услугу въ мои красные дни… Онъ, одинъ въ цломъ мір, вспомнилъ обо мн въ годину моихъ бдствій. Ты видишь, благодарность, дружба, находится только въ сословіяхъ, не причастныхъ проискамъ политическаго честолюбія… Теперь приблизься ко мн. Голосъ мои слабетъ, я желаю, чтобы ты ясно меня услышала. Я предвижу паденіе торіевъ, мнніе публики клонится противъ нихъ, быть-можетъ, не далеко время, когда опрокинутъ всю эту палату, гд они теперь господствуютъ… Я такъ увренъ въ этомъ, какъ никто никогда не былъ увренъ въ существованіи солнца… Но ты, Констанція, ты, молодая двушка, едва вышедшая изъ дтства, помни мое послднее желаніе, помни мое послднее проклятіе! Ты обязана его исполнить… Положи руку твою въ мою, клянись, что всю жизнь… Ты молчишь?….. Повторяй всякое мое слово.

Констанція склонила голову въ знакъ послушанія и онъ продолжалъ:

— Всю жизнь, въ счастіи или въ несчастій, въ величіи или въ безъизвстности, клянусь посвятить себя на оскорбленіе, униженіе партіи, въ которой отецъ мой нашелъ столько неблагодарности, партіи, которая была причиною его смерти! Клянись также никогда не выходить за человка безъ состоянія, безъ власти, неспособнаго помогать теб въ мщеніи, которое я на тебя возлагаю! Ищи мужа между вельможами, пусть честолюбіе и ненависть, а не любовь, ршатъ твой выборъ. Ты должна возвыситься, что бы имть средства увязить моихъ измнниковъ. Въ обществ, въ политик, употреби все вліяніе твое, чтобы ускорить окончательное паденіе торіевъ. Для достиженія этой великой цли, ты не отвергнешь ни какихъ средствъ. Какъ! ты колеблешься! Повторяй, повторяй!….. Ты будешь лгать, пресмыкаться, льстить, и порокъ не будетъ для тебя порокомъ, если онъ хоть на одинъ дюймъ приблизитъ часъ твоего мщенія. Къ этому проклятію на враговъ моихъ, присоединяю мое благословеніе теб, милая Констанція Ты пеклась, ты заботилась обо мн, съ такою любовью, ты сдлала все для меня… Больше ты не могла сдлать. Богъ да благословитъ тебя, дитя мое!

И Вернонъ зарыдалъ.

Я устала отъ этой ужасной сцены. Перо выпало у меня изъ рукъ, оно, я думаю, раздляетъ со мною отвращеніе къ картин, которую мы съ нимъ чертили! На что я описываю такую безчеловчную клятву? Увы, она была произнесена! Я пишу правду. Мерзкая политика! представительныя системы, посмотрите, какой адскій ядъ проливаете вы въ ндра невинныхъ семействъ! какъ вы поглощаете счастіе и покой частныхъ людей! какъ вы вс права сердца, даже самую любовь, подчиняете честолюбію и враждамъ партій, которыя каждый день смущаютъ общественное спокойствіе своими нелпостями!

Два часа, посл этой сцены Вернона уже не было на свт. Констанція сидла возл его постели, заломивъ руку, вперивъ взоры въ мертваго отца, и плакала.

Спустя дв недли она перехала въ домъ дальней своей родственницы, леди Эрпингамъ, доброй и нжной женщины, которая весьма ее любила и занялась окончаніемъ ея воспитанія. Констанція Вернонъ росла, хорошла, каждую весну украшалась новыми прелестями тла и ума, но все ее окружавшее питало въ ней горькія воспоминанія, завщанныя послдними словами отца. Она жила въ дом, принадлежащемъ къ той же партіи, къ которой принадлежалъ и ея несчастный отецъ. Отъ природы гордая, чувствительная, легко принимающая вс впечатлнія, она съ трудомъ переносила даже самыя малозначущія невниманія, часто случайныя, и они возбуждали въ ней продолжительное негодованіе. Молодая двушка, беззащитная, въ зависимости, не могла не замтить, что ея несчастное положеніе въ обществ не было забыто этимъ свтомъ, гд богатство и знатность уважаются какъ верховныя добродтели. Не одинъ внятный шопотъ, не одинъ умышленный разсказъ всторон, достигая до ея надменнаго слуха, покрывали ея блдны! щеки яркимъ румянцемъ. Эти случаи увеличивали раннюю суровость ея мыслей, оледняли въ самомъ источник чувства и склонности ея юнаго сердца, и безпрестанно изощряли ея ненависть противъ торіевъ, которые казались ей дерзкими и весьма ограниченными въ своихъ понятіяхъ. Политика ея сначала была совершенно двичья: вс лица гадкія, вс фигуры надменныя, съ огромными носами la Wellington, она почитала торіями, когда она видла лице молодое и красивое, пріемы скромные и исполненные вниманія, станъ ловкій, взоръ оживленный участіемъ, она думала про себя: ‘это долженъ быть вигъ’!

Констанція не слишкомъ хорошо понимала предметъ спора между вигами и торіями, и причины той страшной вражды, которая раздляетъ народъ, называющій себя великимъ и свободнымъ, на два поколнія свирпыхъ людодовъ, готовыхъ пожрать другъ друга въ день своего торжества. Но въ блистательныхъ кругахъ, гд столько гордыхъ взоровъ были устремлены на ея красивое лице, она безпрерывно видла вроломныть друзей своего отца, мелочность, огонамъ, безчисленныя пошлости и низости, свойственныя этому обществу, которое такъ сильно гнушается всмъ пошлымъ, низкимъ, ожесточало ее противъ свта, въ которомъ господствовала ненавистная ей партія. Ея презрніе къ торіямъ и негодованіе были такъ сильны, и находили столько пищи, что эти чувства сохранились въ ней даже въ то время, когда она сдлалась царицею этого большаго свта, гд ея молодость уже блистала, но еще не властвовала. Молитва умирающаго отца, которую она сперва находила преувеличенною, если не безразсудною, по мр того какъ она входила въ лта, казалась ей совершенно справедливою и естественною. Такъ она утвердилась въ намреніи оскорблять сколько возможно высокомріе окружавшихъ ее, для удовлетворенія собственной гордости и для отмщенія за отца.

Однако жъ, презрніе къ наслдственнымъ врагамъ, которые между тмъ пользовались знатностью и отличіями, очень естественно породило въ ней честолюбіе и желаніе достигнуть до величія, такъ неправедно обладаемаго. Молодая красавица повторила себ общанье изгнать любовь изъ своего сердца, и поставить себя въ такое положеніе, которое дало бы всъ ея политическимъ отвращеніямъ. Нердко въ тишин ночной она возобновляла обтъ, который утшалъ отца ея въ могил, и клялась подавить вс романическія чувства, выйти замужъ единственно для достиженія власти, необходимой ея замысламъ.

Какъ дочь знаменитаго государственнаго человка, Констанція наконецъ сочла своимъ долгомъ принимать участіе въ политик, она стала слушать съ глубокимъ вниманіемъ разговоры о длахъ государственныхъ, и скоро приняла съ жаромъ, истинно мужскимъ, чувства, которыя слыли въ то время ультралиберальными. Она была уже радикалка. Сердце, которое природа съ такою заботливостью создала только для нжныхъ и сладкихъ ощущеній, наполнялось ненавистью, ядомъ переворотовъ, жаждою истребленія тхъ, которые не такъ какъ она думали о солод и не хотли согласиться, чтобы пиво, для угожденія черни, продавалось вполовину дешевле противъ тогдашняго. Бурное поприще политики, куда входъ, законами природы и общества, запрещенъ женщинамъ, былъ въ глазахъ ея благороднйшимъ, прекраснйшимъ изъ поприщъ, и нердко она втайн вздыхала о томъ, что не могла служить собственными силами длу, котораго успхъ такъ близокъ былъ ея сердцу. Во всякомъ случа, она не оставляла ржавть въ ножнахъ колкое и блестящее остріе своего природнаго ума. На насмшки она отвчала язвительными насмшками, и, замтивъ отъ раннихъ поръ, что свтъ какъ ароматическое растеніе, должно попирать ногами, если хочешь извлечь изъ него благоуханье, она вынуждала уваженіе къ себ гораздо боле своимъ надменнымъ обращеніемъ, неожиданною гордостью своихъ эпиграммъ, и своею независимостью, нежели талантами и удивительною красотой.

Миссъ Вернонъ не могла жаловаться на леди Эрпингамъ. Кроткая, снисходительная, безпечная и безхарактерная, она оскорбляла ее иногда по легкомыслію, но никогда съ намреніемъ. Графиня обожала свою молодую питомицу, удивлялась ей, и желала пристроить ее такъ же блистательно, какъ бы она была ея собственная дочь. Констанція, съ своей стороны, нжно привязанная къ леди Эрпингамъ, старалась забыть ограниченность ума этой женщины, и одной только ограниченности приписывала она то несчастіе, что ея степенная благодтельница до-сихъ-поръ еще не радикалка и не возмутительница.

Т, которые живутъ въ блаженныхъ странахъ, гд политическая язва еще не покрыла сердецъ отвратительными чирьями, съ трудомъ поймутъ мой разсказъ, но я могу ихъ уврить, что подобные женскіе характеры весьма обыкновенны у насъ въ Англіи. Въ самомъ дл, трудно поврить, чтобы извстныя правительственныя формы, и особенно т, которыя шарлатаны выдаютъ, и глупцы почитаютъ, за самыя совершенныя, такъ глубоко подкапывали величайшее изъ благъ земныхъ, — домашнее счастіе, чтобы женщины могли добровольно отказываться отъ самыхъ священныхъ правъ своихъ, — правъ на тихое блаженство средь созданной природы, въ которой он рождены истинными царицами, чтобы конституціи, которыя столько разглагольствуютъ о любви къ человчеству, поражали его ядовитымъ кинжаломъ Осажа въ самое сердце, однако жъ это правда. Мочи нтъ, какъ это мерзко и глупо!. Покорнйше прошу извиненія у благороднаго лорда Брума, который написалъ цлую книгу о мудрости Англійской конституціи.

Однажды Леди Эрпингамъ повезла свою питомицу въ деревню. По близости ея помстья лежитъ живописный замокъ Годольфинъ, нкогда знаменитое пріорство, нын скромное жилище обднлой дворянской фамиліи, которая построила себ красивый сельскій домикъ съ садомъ, среди величественныхъ развалинъ прошедшаго. Угрюмый видъ этой купы стнъ и башенъ, пересыпанной красивою зеленью деревъ, поразилъ издали взоръ Констанціи. Леди Эрпингамъ общала ей направить когда-нибудь прогулку въ ту сторону.

Въ самомъ дл, на другой день, леди Эрпингамъ пошла одна съ Констанціей къ развалинамъ замка.

По мр ихъ приближенія къ древней обители, мстоположеніе замтно принимало видъ дикаго уединенія. У ногъ ихъ, большое озеро разстилало свою гладкую и свтлую поверхность, а на противуположномъ берегу возвышалось старинное зданіе. Единственная часть этаго готическаго памятника, сохраненная временемъ, высокое остроконечное окно, одинъ сводъ и нсколько колоннъ, поросшихъ мхомъ, отражались въ струяхъ безъ волнъ и журчанья. Обломки валялись на земл на большомъ пространств вокругъ, и холмы поросшіе густымъ лсомъ занимали глубину картины. Въ лвой сторон источникъ, изъ котораго озеро получало свои воды, скользилъ между зеленыхъ береговъ, усаженныхъ вербами и дубами, и дымъ двухъ хижинъ, которыя виднлись сквозь кустарники, рисовалъ туманныя гирлянды по чистому голубому небу. По правую сторону, почва длилась на тысячи видописныхъ островковъ, которые на всякомъ шагу измняли картину: полевая люцерна, любимая пища ланей, и золотистый верескъ, обильно росли въ пролскахъ, перерзанныхъ рощицами молодыхъ дубовъ, и надъ ними часто возвышалось старое, огромное дерево, которое невольнб внушало почтеніе къ природ.

Пройдя черезъ мостъ, окруженный густыми кустарниками, путешественницы открыли за развалившеюся стною маленькое жилище, повитое плющемъ: оно было выстроено подл развалинъ и еще боле увеличивало ихъ дикую красоту. Он подошли къ дубовымъ воротамъ замка, скрпленнымъ огромными гвоздями, прекрасные кусты ясминовъ росли со всхъ сторонъ этого входа, и наши пильгримки не безъ труда пробрались, сквозь сплетшіяся втви, до веревки колокола, котораго серебрянный звукъ составлялъ рзкую противуположность съ тишиной печальной пустыни. Есть какая-то живительная прелесть въ чистыхъ, веселыхъ звукахъ гостепріимнаго колокольчика, когда они раздаются посреди сцены, мрачной, на которой время сильно напечатлло свои вковые слды. Ясность этой воздушной гармоніи производитъ въ душ дйствіе небеснаго виднія, кажется, будто, при этомъ радостномъ призыв, пробуждаются Феи для своихъ легкихъ плясокъ по стеблямъ цвтовъ.

Старая женщина, въ опрятной одежд, отворила дверь двумъ дамамъ. Старушка была единственнымъ чичероне развалинъ, въ которыхъ жила она боле тридцати лтъ. Узкій и извилистый ходъ привелъ къ большой зал. Отсюда он могли наслаждаться видомъ всего замка и окрестности, и этотъ видъ имлъ невыразимую прелесть. Передъ окнами, выходящими въ садъ, лежала поляна, покрытая свжею, бархатистою зеленью, окруженная цвтущими кустарниками, украшенная посередин фонтаномъ. Святая тишнна царствовала въ этомъ уголку земли. Констанція, уступая невольному восхищенію, сошла по зыбкой лстниц, леди Эрпингамъ, мене отважная, осталась въ комнат, и старая женщина почла себ въ обязанность остаться съ старшею изъ двухъ дамъ.

Остановясь подл фонтана, Констанція почувствовала, что усладительное спокойствіе наполняетъ ея умъ, мало привыкшій принимать пріятныя впечатлнія природы. Мсто, ясность дня, окружающіе предметы, все способствовало къ погруженію въ эти неопредленныя и невольныя думы, которыя составляли привычное занятіе и счастіе древнихъ отшельниковъ. И Констанція, гордая, безпокойная Констанція, которая считала любовь унизительнйшей изъ нашихъ женскихъ слабостей, вошла въ аллею великолпной рощи, предаваясь мыслямъ, дотол чуждымъ ея уму. Привлеченная журчаньемъ незамтнаго ручья, она искала его между деревъ, и увидла наконецъ, что онъ извивается между цвтами и мхомъ, освщенный въ разныхъ мстахъ лучами солнца, которые, проницая въ скважины втвей, прихотливо играли на этомъ движущемся зеркал. Чудные переливы тней и яркаго свту пробудили въ воображеніи двушки сравненія и нравственныя разсужденія, которыя раждаются при подобныхъ зрлищахъ въ душахъ поэтовъ, женщинъ и философовъ. ‘Я, кажется, чувствую, говорила она сама себ, я чувствую, что на этомъ мягкомъ и свжемъ дерн, въ этой мирной тни, я могла бы остаться навсегда и жить счастливою. Какъ ничтожны, какъ смшны вс предметы моего честолюбія, вс распри людей, вс хитрости необходимыя для успха въ свт, подл этой величавой и дивной природы, которая въ торжественной тишин совершаетъ свое стремленіе къ великимъ цлямъ, а между тмъ какъ далеко превосходятъ он вс цли людскія, для которыхъ мы длаемъ столько шуму!’ — И, твердилъ ей голосъ сердца, какъ сладко было бы любить и быть любимой въ этомъ прелестномъ убжищ и выполнить здсь предназначенье женщины!

Она приблизилась къ ручью, и вдругъ очутилась въ виду молодаго человка, безпечно прислонившагося къ стволу дерева. Онъ, играя, бросалъ камешки въ воду. Она могла видть только его профиль, но это самый благопріятный видъ для прекраснаго лица: выраженіе и очеркъ этого лица въ особенности, много выигрывали въ этомъ положеніи. Незнакомецъ, едва вышедшій изъ юношества, былъ въ глубокомъ траур, онъ казался не великъ ростомъ и нжнаго сложенія, дорожная фуражка выказывала богатый цвтъ множества русыхъ локоновъ, его черты обрисованныя со стройною правильностью Греческаго рзца, имли одну только погршность, свойственную впрочемъ этому роду красоты, легкую холодную важность, слдствіе самаго совершенства пропорцій. Блдность его лица скрадывалась прозрачною, бархатистою нжностью молодости, и вся эта прекрасная голова, выражала необыкновенныя способности ума, погруженнаго на ту пору въ горестныя размышленія, которыя всегда возбуждаютъ наше женское любопытство и участіе.

Это невольное и непреодолимое участіе, какъ-бы волшебною силою, удержало молодую двицу на мст. Ея взоры прильнули къ нему на одну или дв минуты. Но она скоро опомнилась, и смущенная, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, не оглядываясь, стремглавъ побжала назадъ въ залу. Такъ бгутъ только легкая серна, раненная пулею охотника, и женщина, когда молнія любви нечаянно ударитъ въ ея сердце.

Въ зал старушка разсказывала леди Эрпингамъ о достоинствахъ и недавней смерти послдняго владтеля замка, старика Годольфина, и говорила, что молодой баринъ, сынъ его, вчера пріхалъ изъ Лондона, но съ самаго утра ушелъ гулять въ поле и еще не возвращался.

Такъ это былъ Годольфинъ, молодой владтель этой развалины, кого Констанція видла надъ ручьемъ! Признайтесь, что судьба жестоко играетъ нашими надеждами. Скрываться тутъ нечего: вс мои читатели напередъ угадываютъ, что этотъ молодой человкъ будетъ, если уже не сдлался, предметомъ всхъ мечтъ, всхъ страстныхъ желаніи честолюбивой Констанціи, — и между-тмъ кто же онъ таковъ?…

Никто! Бдный помщикъ, безъ богатства, безъ значенія и даже безъ честолюбія. Хуже этого: онъ даже ни вигъ, ни тори. Онъ терпть не можетъ политики и предпочитаетъ ей хорошій водевиль. Бдная Констанція! когда она узнаетъ обо всемъ этомъ, она будетъ въ отчаяніи.

Он простились со старушкою, и ушли изъ замка.

Леди Эрпингамъ, кром дочери своей, леди Элеоноры, вышедшей за мужъ, за Г. Кларка, члена нижней палаты парламента, и чрезвычайно богатаго, имла еще три сына. Графъ Эрпингамъ путешествовалъ тогда на твердой земл. Спустя нсколько дней посл своей прогулки, леди Эрпингамъ получила отъ него письмо, изъ Дувра, въ которомъ онъ извщалъ, что благополучно возвратился въ отечество и поспшитъ къ матери въ деревню, въ ихъ родовое помстье, Вендоверъ-Кастль. Въ честь этого происшествія графиня хотла дать балъ. Тотчасъ приглашенія были разосланы ко всмъ лучшимъ семействамъ въ окрестности, въ томъ числ и къ молодому Годольфину:

Спустя три дня по отправленіи билетовъ, въ гостинной леди Эрпингамъ, гд она находилась одна съ своей молодой подругой, доложили о прізд господина Перси Годольфина. Перси, до бала, пріхалъ съ визитомъ. Констанція покраснла, поднявъ взоры на незнакомаго гостя, а леди Эрпингамъ была очарована благородствомъ и ловкостію его обращенія.

Разговоръ зашелъ о развалинахъ прежняго пріорства Годольфинъ, и Констанція изъявила свое удивленіе къ его романической красот. ‘О!’ сказалъ онъ улыбаясь, но слегка покраснвъ, что Констанція приписала тяжелому чувству: ‘мн говорили о вашемъ посщеніи моихъ бдныхъ обломковъ. Я былъ тронутъ лестнымъ вниманіемъ, которое вы имъ оказали. Когда высокомріе не можетъ гордиться своимъ богатствомъ, оно гордится признаками своей бдности.’

Констанція улыбнулась, а леди Эрпингамъ, которая боле отличалась добродушіемъ нежели тонкою разборчивостью, продолжала восхищаться развалинами и хвалить виды окрестностей.

— Древній паркъ, говорила она, съ этимъ лсомъ, съ водами, прекрасенъ! удивителенъ! Недостаетъ только отдлки, да еще нсколькихъ ланей, что бы прыгали по мурав и подходили къ рук кормиться хлбомъ.

— Вы желаете, графиня, украшеній, принадлежащихъ одному богатству, сказалъ Годольфинъ, который также, ловилъ случай говорить о своемъ небольшомъ состояніи, какъ вообще другіе Англичане избгаютъ всякаго признанія въ этомъ род. Не прилично было бы владльцу развалившагося замка вдаваться въ аристократическую роскошь и въ разорительную страсть къ живописнымъ видамъ. Увы, мн не на что содержать и двухъ пиръ борзыхъ, и моя управительница объявила, что ежели я стану ходить по лугу, который былъ нкогда паркомъ, то лошади и коровы останутся на зиму безъ сна.

Констанція вздохнула.

— А вы любите охотиться? опросила его леди Эрпингамъ.

— Я думаю, что любилъ бы, но я еще не пробовалъ этого удовольствія.

— Такъ прошу васъ, сказала ласково леди, прізжайте къ намъ на первую недлю сентября, когда откроется охота. Позвольте, мсяцъ начинается въ четвергъ, обдайте у насъ въ среду, благодаря моему сыну, Роберту, у насъ здсь довольно собакъ и псарей, остается только привезть съ собою ружье.

— Вы очень милостивы, миледи, сказалъ Годольфинъ съ живостью: съ благодарностью принимаю ваще предложеніе.

— Вашъ отецъ былъ мой старинный пріятель, примолвила леди Эрпингамъ, вздыхая.

— Старинный почитатель, отвчалъ молодой человкъ съ поклономъ.

Въ слдующую среду Годольфинъ пріхалъ въ Вейдоверъ-Кастль. Онъ былъ обворожительно любезенъ, старая леди нашла его a charming young gentleman,— обворожительнымъ молодымъ дворяниномъ,— а Констанція забыла, что ей не должно заниматься этимъ бднякомъ: она не могла безъ восхищенія слушать его блестящіе разсказы о странахъ, которыя онъ посщалъ вмст съ спокойнымъ отцомъ, когда они путешествовали ‘изъ экономіи’, его остроумнымъ замчаніи то шутливыхъ то грустныхъ, о людяхъ и о предметахъ… ихъ вчныхъ преслдованіи, въ особенности понравилась Констанціи послдняя часть бесды, потому что сама она была отъ природы насмшлива, колка, и несклонна къ мечтаньямъ.

Черезъ нсколько дней Констанція, прельщенная ясною погодою, вышла около полудня, прогуляться въ парк. Она съ удивленіемъ слышитъ за собой голосъ Годольфина, оборачивается и видитъ его подл себя.

— Я полагала, что вы на охот.

— Я былъ, и возвратился, въ надежд что вы позволите сопровождать себя въ прогулк.

Констанція отвчала на вжливость улыбкой, и, прохаживаясь по узкимъ дорожкамъ парка, они начали разговоръ сперва о погод, потомъ о поэзіи, потомъ о красот, разумется, природы. Я считаю не нужнымъ приводить этотъ разговоръ, хотя миссъ Вернонъ пересказывала мн его спустя много лтъ посл прогулки,— тамъ глубоко врзалось ей въ память каждое слово.

Каждый день, какъ скоро можно было видть Констанцію, Годольфинъ приходилъ въ замокъ, сопровождалъ е во всхъ прогулкахъ, — верхомъ, пшкомъ, водою.. По вечерамъ онъ стоялъ за ея стуломъ, разговаривалъ съ ней, или слушалъ ея пнье. Леди Эрпингамъ видла съ тайнымъ удовольствіемъ это начало, какъ она думала, любви. Она безпрестанно представляла себ, какую прелестную чету составили бы они, оба равно прекрасные, милые, остроумные, а на случай, если бы благоразуміе прибавило — и равно бдные, добрая графиня говорила себ, что она отложила изъ своего богатаго вдовьяго участка хорошее приданое для Констанціи.

Что жъ Констанція?

Однажды, солнце садилось за холмами, воздухъ былъ необыкновенно тихъ и сладокъ, они прогуливались верхомъ. Въ подобныхъ случаяхъ, Комстанція, какъ-бы не-хотя, позволяла своей лошади направляться къ живописнымъ развалинамъ ‘Годольфина’, котораго восхитительныя окрестности сдлались ея любимымъ мстомъ прогулки. Видъ этихъ живописныхъ развалинъ, которыя такъ превосходно согласовались съ другими частями пейзажа, что казались одною изъ лучшихъ красотъ мстной природы, часто порождалъ въ ней мысль, что тамъ живетъ счастіе, и она невольно вздыхала. Въ этотъ вечеръ, слдуя по узкой извилистой дорожк между скалъ и кустарниковъ, она особенно была восхищена ихъ видомъ, которому заходящее солнце, своими богатыми красками, придавало новую очаровательность, и она не могла скрыть удивленія и восторга отъ своего спутника.

— Странно! сказалъ Годольфинъ: иногда видъ какого-нибудь мста рождаетъ въ насъ непостижимое чувство, которое, кажется, связываетъ этотъ видъ съ неяснымъ образомъ будущаго, съ мечтой или можетъ-быть съ предчувствіемъ. Смотря на эти скалы, на эти дикія берега, на эту пнящуюся рку, я чувствую, что есть тайное сочувствіе между этой картиной и моей судьбой: какъ, въ какое время, въ какомъ случа, эти отношенія будутъ существовать, не знаю….., не могу разгадать, но это врно, что чувство мрачное и неизъяснимое проникаетъ въ мое сердце. Многія, я думаю, испытываютъ этотъ родъ непонятнаго, особеннаго ощущенія, въ извстное время, въ извстныхъ мстахъ, не умя опредлить ему причины…

Констанція дрожала и не смла отвчать ему.

Они остановили лошадей, какъ-бы по внезапному внушенію,въ молчаніи разсматривали восхитительное зрлище. Годольфинъ снова началъ говорить. Эта картина напомнила ему одно мсто волшебной страны, которой южныя красы такъ врно переданы кистью Лорена и перомъ госпожи Сталь. Онъ сталъ описывать, свойственнымъ ему языкомъ, пламеннымъ и страстнымъ, мста, воскресшія вдругъ въ его воображеніи. Каждый предметъ доставлялъ ему сравненіе, и Констанція, слушая обольстительный разсказъ о прелестяхъ страны, посвященной любви, и поэтическій разборъ красотъ, которыя были у нихъ передъ глазами, Констанція, внимательная, тронутая, обнаруживала, блескомъ очей и яркимъ румянцемъ щекъ, тайное волненіе своего сердца.

— Въ этомъ мст, продолжалъ онъ, устремивъ проницательный и пылающій взглядъ на одушевленные взоры своей спутницы: въ этомъ мст, я желалъ бы остаться навсегда и здсь быть счастливымъ, но грустная мысль жестоко разрушаетъ мою мечту. Можно жить одному въ краю дикомъ и безплодномъ, посреди грозной, суровой природы, гд мы не находимъ поводовъ къ сладостнымъ ощущеніямъ сердца, но это невозможно въ мстахъ веселыхъ, прекрасныхъ, какъ т, которыя нынче представляются моимъ взорамъ. Въ подобныхъ мстахъ, любовь овладваетъ нами на перекоръ всмъ усиліямъ, я чувствую…… (и голосъ его дрожалъ)…. что тайна, глубоко зарытая въ душ, и прежде неизвстная намъ самимъ, можетъ быть вызвана на свтъ. Угнетенные желаніемъ взаимной любви, мы тогда вздыхаемъ о случа признаться въ нашей страсти…

Никогда еще Годольфинъ не говорилъ такъ ясно Констанціи. Глаза, голосъ, вс черты лица его, все въ немъ краснорчиво говорило о страсти. Она поняла, что Годольфинъ объявилъ любовь свою! Эта минута была сладчайшею въ ея жизни. Но, волнуемая врожденной боязнью, которую всегда испытуетъ женщина, слушая любовное признаніе изъ устъ того, чей образъ уже запалъ въ ея душу, она произнесла нсколько невнятныхъ словъ, покушалась обратить разговоръ къ другимъ предметамъ, и, чтобы скрыть свое смущеніе, поторопила коня, Годольфинъ не старался возобновлять опаснаго разговора, только, въ томъ мст, гд дорога повертывала къ замку леди Эрпингамъ, онъ произнесъ въ полголоса: ‘Этотъ день останется долго и сладко напечатлнъ въ моей памяти.’

Между-тмъ приближалось время прізда лорда Эрипигама въ Вендоверъ-Кастль. Леди Эрпингамъ, желая насладиться бесдою сына, не принимала никого въ день его прізда. Наконецъ тяжелая дорожная карета графа загремла во двор, и, черезъ нсколько минуть, мужчина въ цвт лтъ, котораго величественный станъ красиво выказывался изъ-подъ широкаго плаща, вошелъ въ гостиную. Графиня обняла сына. Нжность, съ какою онъ отвчалъ на ея вопросы и материнскія привтствія, немного измнились, когда онъ замтилъ Констанцію. Лордъ Эрпингамъ былъ человкъ холодный, а вс люди этого характера стыдятся обнаруживать чувствительность. Онъ поклонился, и привтствовалъ миссъ Вернонъ съ важностью, — такъ по-крайней-мр она вообразила, но скоро его огромные срые глаза на выкат начали устремляться на нее чаще и съ большимъ вниманіемъ нежели до того времени.

Когда лордъ ушелъ, чтобъ переодться къ обду, мать его не могла выдержать и сказала Констанціи, утирая глаза: ‘Не красавецъ ли онъ? какой ростъ! какая осанка!’

Констанція безъ труда согласилась въ истин материнскихъ похвалъ, хотя она на первый случай не замтила въ немъ ни чего особеннаго кром огромнаго росту. Но когда онъ предложилъ ей руку, чтобы провесть въ столовую, она разсмотрла его подробне и не могла не признать, что съ атлетическими формами онъ соединялъ примчательную ловкость и отличныя манеры, въ полномъ смысл слова, знатнаго вельможи.

Лордъ Эрпингамъ былъ однако жъ вигъ. Съ юныхъ лтъ онъ связался съ корифеями этой партіи и усвоилъ себ вс ихъ мннія. Онъ слылъ человкомъ способнымъ и образованнымъ и заставлялъ слушать себя со вниманіемъ въ верхней палат. Что касается до его нравственнаго характера, то онъ хорошо пилъ, зналъ какъ-нельзя лучше толкъ въ блюдахъ и, въ нужномъ случа, если бъ случилось отвчать на обиду, готовъ былъ доказать, что онъ хорошо стрляетъ изъ пистолета. По примру большей части вельможъ партіи виговъ, графъ, въ обращеніи своемъ съ женщинами, слдовалъ правиламъ довольно либеральнымъ, и часто приводилъ слова какого-то Латинскаго поэта, который утверждалъ, что въ любви боги прощаютъ измну. Но до того времени подвиги его, къ счастью, ограничивались оперными танцовщицами, потому что въ нихъ, говорилъ онъ, нтъ ‘проклятаго жеманства’. Несмотря на этотъ нравственный недостатокъ, онъ отличался умомъ прямымъ и возвышеннымъ, и его часто брали въ посредники въ ссорахъ. Таковъ былъ графъ Робертъ Эрпингамъ, перъ Англіи и Ирландіи.

Наступилъ вечеръ бала. Констанція въ прелестномъ наряд, сидла подл хозяйки, и глаза мужчинъ вс обращены были въ ту сторону. Зала безпрерывно наполнялась новыми прізжими, деревенскія герцогини, графини и баронессы съ шумомъ налетали цлыми стаями на диваны и ряды старинныхъ креселъ, лордъ съ отличною вжливостью принималъ и усаживалъ гостей своей матери. Констанція видла удивленіе мужчинъ и наслаждалась своимъ торжествомъ, но испытующіе взгляды кичливыхъ барынь и ихъ дочекъ, которыя съ любопытствомъ спрашивали кто она такова, и, узнавъ имя ‘миссъ Вернонъ’, надменно отъ ней отворачивались, чтобы перешептываться между собою, глубоко и поминутно уязвляли ея самолюбіе. Нсколько словъ, дошедшихъ до ея безпокойнаго слуха, совершенно взволновали ея гордость. Она вспомнила завтъ отца, его страданія, неблагодарность, которую онъ испыталъ отъ мужей, братьевъ и кузиновъ этихъ дамъ, и безпокойныя, высокомрныя, жесткія чувства, наполнили ея сердце. Жажда могущества и мщенія запылала въ душ оскорбленной двушки. Съ этою жаждою еще боролась одна сладкая мысль, мысль о Годольфин, наслдник развалившагося замка. Констанція чувствовала, что она любитъ его, и, судя по всему, была уврена, что она любима страстно, со всей преданностью, со всемъ жаромъ, сродными его пылкому поэтическому воображенію. Но эта увренность не приносила ей утшенія. Убжденная въ необходимости отвергнуть его любовь изъ политическихъ видовъ, она старалась удалить отъ себя милый образъ, который только набрасывалъ тнь грусти на предметы до той поры возбуждавшіе въ ней надежду на счастіе. Мечты о величіи возобновились въ ея больномъ воображеніи съ прежнею силою. Она приподняла край завсы будущаго, и уврилась, что не возможно, въ одно время, наслаждаться и счастіемъ и могуществомъ.

Еще разъ взоръ ея, въ минуту забытія, искалъ милаго образа Годольфина, но его не было въ зал, и въ это самое время лордъ Эрпингамъ, герой празднества, протанцевавъ первую кадриль съ герцогинею Миджкомъ, подошелъ къ ней ангажировать на вальсъ.

— Я исполнилъ обязанность приличія, сказанъ онъ: теперь я долженъ получить награду. Вы общали танцовать второй танецъ со мной.

Констанція встала. Лордъ Робертъ считался первымъ вальсоромъ трехъ соединенныхъ королевствъ. Его ловкость и прелесть Констанціи въ этомъ танц, тогда еще новомъ въ Антліи, поразили все собраніе. Увлеченные всеобщимъ одобреніемъ, они кружились такъ долго, что наконецъ одни остались на паркет. Когда онъ посадилъ ее на мсто, ропотъ удивленія и восторга слдовалъ за ними. Въ эту минуту ихъ торжество еще боле льстило лорду, нежели Констанціи. Упоенный ея красотой, онъ гордился дйствіемъ, которое она произвела надъ другими, потому что это было справедливое воздаяніе его вкусу. Онъ употребилъ вс средства, чтобы казаться милымъ, даже трогательнымъ, онъ принуждалъ себя говорить тихимъ и сладкимъ голосомъ, онъ пытался даже, — бдный лордъ! онъ пытался говорить лестныя рчи.

Въ это время Перси Годольфинъ вошелъ въ залу.

Его наружность, не поражая, всегда привлекала вниманіе общества, его осанка, поступь, красивые кольца свтлыхъ волосъ, изящный, но не изысканный костюмъ, при благородномъ и умномъ выраженіи миловиднаго лица, одни были достаточны, чтобы привлечь къ нему вс взоры. Но, когда узнали его имя, его извстныя остроуміе и оригинальность еще удвоили общее вниманіе.

Сквозь толпу, сквозь поклоны баронетовъ и улыбки красавицъ, Годольфинъ стремился мысленно всми силами души къ мсту, освященному Констанціею Вернонъ. Онъ издали увидлъ ее, занятую разговоромъ съ человкомъ богатымъ, прекраснымъ, знатнымъ, и примтилъ, что она слушала этого человка ласково и что тотъ посматривалъ на нее глазами въ намреніи которыхъ нельзя было ошибиться. Онъ видлъ все это, и сердце его изныло. Оскорбленіе, злоба, наконецъ отчаяніе пришли за печалью. Вс прежнія колебанія были забыты, онъ чувствовалъ только, что онъ любитъ и теряетъ любимый предметъ. Пробудились сильныя страсти и разрушили намренія, созданныя холодною и пошлою философіею, которую онъ заимствовалъ въ свт и считалъ мудростью. Хижина, пустыня съ Констанціей, и обладаніе ею, казались ему теперь чистйшимъ блаженствомъ, выше котораго онъ не могъ ничего вообразить. Таково дйствіе ревности: мы колеблемся принять благо, но едва увидимъ опасность потерять его, мы отдаемъ жизнь, чтобы не уступить другому этого блага.

Годольфинъ подвинулся впередъ. Весь навыкъ къ свту, вся его власть надъ собой, не могли совершенно скрыть его душевныхъ терзаній. Брови его хмурились, онъ едва отвчалъ на привтствія, и, вырвавшись изъ толпы, бросился на кресла за огромной колонной, откуда, почти незамтный, онъ устремилъ взоръ на Констанцію и ловилъ ея малйшія движенія. Она тогда танцовала съ лордомъ.

Танецъ кончился, и лордъ Эрпингамъ повелъ Констанцію къ дивану, гд сидла нарумяненная герцогиня Вистонъ. Эта герцогиня, съ перваго вступленія въ залу, душевно возненавидла Констанцію и все это время распространяла съ особеннымъ усердіемъ вокругъ себя самыя язвительныя замчанія насчетъ миссъ Вернонъ. Она заране начертала планъ нападенія, и, вставая при приближеніи миссъ Вернонъ, подошла къ ней съ притворной учтивостью.

— Какъ ваше здоровье, миссъ Beрнонъ? Мн очень пріятно видть васъ такой веселою. Вотъ, врьте же слухамъ.

Герцогиня оскалила зубы, то есть, хотла улыбнуться.

— Какимъ слухамъ, ваша свтлость?

— Хе! хе! Я уврена, что и лордъ Эрииніимъ также ихъ слышалъ. Впрочемъ, а бы душевно желала, чтобъ они были справедливы.

— Я не умю играть въ загадки, гордо отвчала Констанція и отвернулась.

Но герцогиня ршилась ни за что не гнваться, не исполнивъ своего плана.

— Я ссылаюсь на васъ, сказала она, обращаясь къ лорду Эрпингаму: милордъ! разв миссъ Вернонъ не выходить на дняхъ за Г. Годольфина? Увряю васъ, продолжала она съ притворнымъ участіемъ, которое взбсило Констанцію: увряю васъ, что я это слышала и желаю этого отъ всей души.

— Что это! вы меня чрезвычайно удивляете, отвчалъ графъ, отворяя настежь свои огромные глаза, которые сдлали его знаменитымъ: я ни слова не слыхалъ объ этомъ.

— А! такъ врно это еще тайна? сказала герцогиня. Хорошо, я буду хранить тайну.

Она потупила глаза и жеманно захохотала.

— Я всегда думала, сказала Констанція важнымъ и холоднымъ тономъ, что нтъ ничего презрительне тхъ, которые ловятъ и повторяютъ слухи. Теперь я вижу, что я ошибалась, т, которые ихъ изобртаютъ, еще презрительне.

Дерзкая герцогиня, отраженная собственнымъ ея оружіемъ, покраснла отъ злости, — что можно было видть даже сквозь румяны, а Констанція отвернулась, и опершись на руку лорда, пошла искать мста подл колонны, за которой сидлъ Годольфинъ и могъ слышать слдующій разговоръ.

— По чести миссъ Вернонъ, сказалъ лордъ Эрпингамъ, я въ восторг отъ вашей твердости! Такъ и слдуетъ! Надо уничтожатъ безъ пощады этихъ наглыхъ людей, которыя ищутъ только смущать и мучить каждаго, воображая, что имъ не осмлятся отплатить тмъ же… Но, ради Бога, — надюсь, что мой вопросъ не будетъ сочтенъ за невжливость, — смю ли спросить васъ, есть ли какое основаніе въ этомъ слух?

— Никакого! Разумется никакого! произнесла Констанція твердо, но съ небольшимъ усиліемъ.

— Никакого! Я такъ и полагалъ. Годольфинъ слишкомъ бденъ, слишкомъ бденъ для васъ, миссъ Вернонъ. Такая особа какъ вы не можетъ выходить замужъ для хижины и сердца, или я очень ошибаюсь.

Констанція вздохнула.

Этотъ тихій, нжный звукъ, отозвался въ глубин груди Годольфина. Онъ наклонился впередъ, и удержалъ дыханіе, онъ жаждалъ ея голоса, одного ея звука, одного утшительнаго слога. Она молчала!

— Вы помните, продолжалъ графъ, вы помните миссъ Л***? Нтъ…. Она вступила въ свтъ гораздо ране васъ. Что жъ! Она вышла замужъ за Л***, человка въ род Годольфина, у него не было ни копйки… Она бъ могла имть всъ и значеніе въ свт, у нея было столько ума и красоты, что она ворочала бы дворомъ, парламентомъ и министерствомъ, если бы вышла за человка, пользующагося вліяніемъ на дла или на общее мнніе. Теперь они живутъ въ Пентонвалл, онъ ходить въ сромъ фрак, она носятъ чепчикъ съ розовой лентой, какъ горничная, у нихъ всего на все пять сотъ фунтовъ доходу, и десять человкъ дтей. Такова судьба госпожи Л***, такова, вроятно, будетъ судьба и госпожи Годольфинъ. Нтъ! миссъ Вернонъ не можетъ думать о подобномъ брак.

— Вы правы, милордъ! сказала Констанція выразительно.— Но вы ршительно читаете мн материнское нравоученіе, прибавила она съ улыбкою тонкаго кокетства.

Прежде чмъ лордъ Эрпингамъ пробормоталъ извиненіе, она услышала возл себя шорохъ, и обернулась въ ту сторону, Годольфинъ всталъ. Лице его было обращено къ нимъ и имло такой мрачный, грозный видъ, что графъ не смотря на свою самоувренность, почувствовалъ, что біенія его сердца останавливаются. Констанція поблднла, но едва Годольфинъ имлъ время замтить это движеніе, лице ея уже перемнилось. Съ холодной и вжливой улыбкой, совершенно спокойно, Годольфинъ поклонился имъ обоимъ и скрылся въ толп.

‘Если Констанція женщина, сказалъ онъ въ себ, я покорю ее’!

Оживленный этой мыслью, онъ опять подошелъ къ ней и остановился въ нкоторомъ разстояніи. Подл него сидла леди Вистонъ съ своей дочерью: онъ началъ говорить съ ними. Не смотря на надменность и глупость этой герцогини, мать и дочь хорошо его приняли. Герцогиня имла причину ненавидть Констанцію: она съ быстротою материнскаго взора, замтила необыкновенную вжливость долговязаго пера двухъ королевствъ къ этой, какъ она говорила, ‘дочк Джона Вернона’, и это жестоко мшало ея прекрасно составленному плану устройства домашняго счастія графа Эрпингама съ ея блдною Фанни. Об он не сомнвались въ томъ, что Годольфинъ весьма нравится Констанціи, и миссъ Фанни покраснла отъ злобнаго удовольствія, когда онъ пригласилъ ее вальсировать. Во время танца она осыпала его улыбками, чтобы возбудить ревность Констанціи, и вывести ее изъ себя. Годольфинъ, движимый тою же мыслію, старался казаться совершенно занятымъ и прельщеннымъ своею танцоркою.

По окончаніи вальса, взоры его встртились со взорами Констанціи: онъ не прочелъ въ нихъ того выраженія, какого ожидалъ и надялся. Они не изъявляли ни злобы, ни ревности, ни безпокойства уязвленнаго тщеславія, ни желанія примиренія: она хотла только проникнуть въ глубину его сердца, и прочесть, иметъ ли она власть тревожить это сердце, или они взаимно обманываютъ другъ друга.

— Этотъ вечеръ долженъ казаться вамъ чрезвычайно пріятнымъ, сказалъ онъ съ горькою улыбкою. Со всхъ сторонъ гремятъ звуки похвалъ, вс вамъ удивляются, и тотъ, который боле обожаетъ васъ нежели вамъ покланяется, тотъ одинъ остается незамченнымъ. Въ самомъ дл, какъ осмлиться владльцу развалившагося пріорства устремлять желанія свои къ тому, что богатые глупцы считаютъ состоящимъ въ ихъ распоряженіи….

Онъ говорилъ спокойно и тихо. Констанція поблднла, вздрогнула всмъ тломъ, но не отвчала. Она отошла къ уединенному дивану, Годольфинъ послдовалъ за ней и слъ съ нею рядомъ. Съ легкимъ усиліемъ Констанція начала говорить.

— Вы слышали, что я сказала, Г. Годольфинъ? Это очень меня огорчаетъ. Если я васъ обидла, простите мн, я прошу васъ убдительно, прошу всмъ сердцемъ, простите мн. Богу извстно, сколько я сама терпла отъ легкомысленныхъ и глупыхъ выходокъ свтскихъ людей противъ бдности и дртому я не могу да чувствовать истиннаго раскаянія, стыда, оскорбивши кого-нибудь тмъ же орудіемъ, которое такъ часто обращается противъ меня, и, — прибавила она трепещущимъ голосомъ, — и къ особенности оскорбивши васъ.

Съ этими словами, она устремила взоры свои на Годольфина: они были полны слезъ. Этотъ голосъ, этотъ взглядъ, проникли въ сердце молодаго человка, и возвратили его къ любви. Его ли гордая Констанція умиляла о прощеніи? Его ли она, по состоянью, объявила недостойнымъ себя? Разсудокъ его твердилъ: ‘она права’!

— Ахъ, Констанція! сказалъ онъ страстнымъ голосомъ: Констанція, милая, милая Констанція! позвольте мн сказать…. Выслушайте меня… одно слово: я люблю васъ несказанно… я знаю мои недостатки, мою бдность, мое ничтожество, все что длаетъ меня недостойнымъ васъ, но могу ли — Позволите ли вы мн хоть надяться?

При этихъ словахъ все женское чувство одушевило лице Констанціи. Какой богатый и нжный румянецъ разлился по щекамъ ея! Взоры потупились, грудь волновалось, каждое слово этой отрывистой рчи падало на сердце ея, и вырзывалось на немъ чертами неизгладимыми. Дитя можетъ забыть мать свою, мать можетъ покинуть свое дитя, но никогда, никогда память признанія въ любви, признанія перваго любимаго человка, не изгладится изъ ума женщины! У Аравитянъ, я слышала, существуетъ на этотъ счетъ живописная пословица: я не знаю по-Арабски.

— Этого не должно быть, сказала она наконецъ. Нтъ, нтъ!…. Это безуміе, величайшее безуміе… для насъ обоихъ.

— Нтъ, врьте мн, нтъ! говорилъ Годольфинъ умоляющимъ и нжнымъ голосомъ. Безумно, если хотите, желать, чтобы блистательная миссъ Вернонъ, кумиръ большаго свта, удостоила внимать моленіямъ безвстнаго и смиреннаго обожателя, но осмльтесь вврить мн свою судьбу, испытайте меня, и вы скажете…. и вы скажете черезъ нсколько лтъ, что это было счастливое безуміе, что разсудокъ, или честолюбіе не могли бы васъ надлить подобнымъ блаженствомъ.

— Здсь не мсто, сказала Констанція, боряся съ своими чувствами, не мсто и не время для такихъ совщаній. Приходите завтра въ западные покои.

— Въ которомъ часу?

— Ровно въ полдень.

— Могу ли надяться…. что до того времени?…

Констанція снова поблднла. Уста ея дрожали и очевидно боролись съ вырывающимся изъ сердца отвтомъ. Она только взглянула на него сквозь слезы, съ болію, съ глубокимъ состраданіемъ, и удалилась.

Западные покои были любимымъ убжищемъ Констанціи, когда обязанности или удовольствія общества не удерживали ея въ гостиныхъ, открытыхъ для постителей графини. Я забыла сказать, что Годольфинъ обыкновенно ночевалъ въ замк, если ему случалось остаться здсь за полночь: леди Эрпингамь, полюбивъ молодаго сосда за его пріятный умъ и еще боле по поводу Констанціи, предложила ему свое гостепріимство и велла отвести постоянную квартиру во флигел, на каждый пріздъ его. Не нужно говорить въ какихъ мученіяхъ онъ провелъ эту роковую ночь. Прежде назначеннаго часу онъ былъ уже на мст свиданія.

Входя въ угловую комнату, онъ увидлъ рукодліе Констанціи, и подл него книгу, которую онъ ей читалъ однажды. Книга раскрыта была въ томъ самомъ мст, которое боле всего возбудило удивленіе Годольфина, по-видимому Констанція перечитывала это мсто въ его отсутствіе. Съ сильнымъ біеніемъ сердца отторгъ онъ взоръ отъ этого доказательства вниманія, и содрогнулся, увидвши вдругъ живое подобіе Констанціи въ портрет, писанномъ въ ростъ, который вислъ прямо противъ него. Этотъ портретъ, работы Lawrence изображалъ Вернона, въ самое блистательное время его славы и счастія: отецъ Констанціи былъ представленъ въ положеніи, которое онъ принялъ, произнося самыя замчательныя слова рчи, возбудившей наиболе удивленіе парламента. Рука его была поднята къ верху, нога выставлена впередъ, грудь рисовалась въ полной крас своей, жизнь, сила воли, привычка владычествовать надъ другими, блистали въ выразительныхъ глазахъ, дышали разширенными ноздрями, бжали изъ краснорчивыхъ устъ. Это благородное чело, эти черты, какъ-бы отдланныя классическимъ рзцомъ, эта осанка, полная геніяльнаго величія, представляли удивительное сходство съ лицемъ боле пріятнымъ, съ очерками боле нжными, Констанціи……..

Пораженный этимъ видомъ и искусствомъ художника, Годольфинъ стоялъ неподвижно на-мст, когда дверь отворилась, и Констанція предстала передъ него. Она пріятно улыбнулась, подходя къ нему, сла и указала ему мсто въ небольшомъ разстояніи отъ себя. Онъ повиновался въ молчаніи.

— Перси! сказала она тихимъ и ласковымъ голосомъ.

При звук этого, голоса онъ поднялъ глаза, и посмотрлъ на нее такъ страстно, съ такимъ выраженіемъ горя, мучительной тоски, сердечнаго терзанія, что слова замерли на устахъ Констанціи. Этотъ взоръ сказалъ молодому влюбенному, какую власть онъ имлъ надъ ней. Щеки ея ночью потеряли вчерашній живой румянецъ, даже уста были безцвтны, глаза опухли отъ слезъ, и какъ она ни старалась казаться спокойною, твердою, все показывало, что покорность, и грусть, глубокая, но тихая, замнили и гордость и тщеславіе.

— Перси! сказала она, посл краткаго молчанія: отвчайте мн чистосердечно, безъ свтскихъ вжливостей, отвчайте мн признаніемъ благороднымъ, прямодушнымъ: въ себ ли вы были прошедшій вечеръ? Выраженія, которыя вырвались изъ вашихъ устъ, не были ль внушены вамъ внезапнымъ раздраженіемъ, минутной страстью? Не сказали ль вы чего-нибудь такого, объ чемъ благоразуміе и разсудокъ повелвали вамъ умолчать?…

— Миссъ Вернонъ, отвчалъ Годольфинъ, все что я сказалъ вчера, я повторяю въ эту минуту, повторяю со всмъ спокойствіемъ обдуманнаго намренія. Вс мои надежды на счастіе въ этомъ мір — въ вашихъ рукахъ.

— Я бы желала не врить этому, горестно произнесла Констанція. Я долго размышляла о вашихъ словахъ, я тронута… благодарна…… я горжусь, да, горжусь признаніемъ въ вашей любви… но…

— Констанція! вскричалъ Годольфинъ отчаяннымъ голосомъ и, вставъ съ мста, стремительно бросился къ ногамъ ея. Констанція! не отвергайте меня…

Онъ схватилъ ея руку. Эта рука не старалась освободиться отъ его рукъ. Онъ поднялъ взоръ къ лицу ея: оно покрылось румянцемъ, и, прежде чмъ исчезъ румянецъ, волненіе сердца нашло отраду въ слезахъ, которыя обильно оросили ея щеки.

— Милая Констанція! сказалъ онъ съ глубокою, торжественною нжностью: зачмъ бороться съ своимъ сердцемъ? Я читаю въ этомъ сердц, что оно не врагъ мн.

Констанція продолжала плакать.

— Я знаю, что вы хотите сказать, и что вы думаете, прибавилъ онъ: вы думаете, что я… что вы бдны, что вамъ трудно будетъ сносить униженія, неразлучныя съ бдностью, отъ гордецовъ, рожденныхъ для лучшей доли. Вы страшитесь связать судьбу свою съ судьбой человка, который могъ быть нкогда легкомысленъ, втренъ, эгоистъ, если хотите. Вы содрогаетесь при мысли вврить ваше счастіе человку, неспособному доставить вамъ ни какого утшенія, если бы онъ обманулъ надежды ваши на его любовь, ни знатности, ни богатства, ничего, что можетъ уврачевать разтерзанное сердце или, по-крайней-мр, прикрыть его раны покрываломъ роскоши, значенія, величія! Не такъ ли, Констанція? Не прочелъ я я въ вашихъ мысляхъ?

— Нтъ! произнесла Констанція твердо. Если бы родитель мои былъ всякой другой, а не тотъ, чье имя ношу я, если бы не это чувство, не одно горькое воспоминаніе, Богъ мн свидтель, что я не помыслила бы о бдности, о лишеніяхъ, что я вполн вврила бы себя вашей нжности, вашимъ обтамъ. Ежели вы имете недостатки, я ихъ не знающи, когда бь другіе мн объ нихъ говорили, я бы не поврила. Богъ, говорю, мн свидтель, что если бы я слушалась голоса моего слабаго сердца, я бы, съ радостью, съ гордостью, раздлила добрую и злую участь вашу. Почитая меня связанною видами низкаго, гнуснаго честолюбія, вы сильно ошибаетесь. Нтъ! я бы могла быть достойною васъ, дочь Вернона можетъ быть подругою убогаго человка съ геніемъ. Я бы усладила ваше существованье, я бы подкрпляла васъ въ трудахъ, я утшала бы васъ въ неудачахъ и раздляла ваши успхи. Но… но это невозможно! Оставьте меня, Перси милый мой Перси! Тысяча другихъ женщинъ, прекраснй, лучше меня, сдлаютъ для васъ то, что и я бы сдлала, но что мн воспрещено…. да! воспрещено…. священною для меня волею… (Она зарыдала). Страшная клятва… О! страшная, страшная…… лишила меня права раздлить вашу участь. Подите, забудьте несчастную… Если эта мысль можетъ васъ утшить, врьте, что я не была не чувствительна къ вашему великодушію, къ вашей любви, мои желанія, мои мольбы, самыя искреннія мольбы, самыя нжныя, самыя драгоцнныя мои надежды, всегда будутъ за васъ…… для васъ!

Констанція была въ страшномъ волненіи. Она встала, вырвала у него свою руку, и хотла бжать изъ комяаты, но онъ снова бросился къ ея ногамъ, схватилъ за платье и тихо удержалъ ее.

— Не разрушайте однимъ словомъ картины, которую вы сами написали! Вы явили себя моей утшительницей, моимъ геніемъ вожатымъ, моей спасительницей. Вы можете да! вы можете быть всмъ этимъ для меня. Вы не знаете меня, Констанція. Позвольте мн оправдаться въ немногихъ словахъ. До этого времени, я бжалъ извстности, я презиралъ честолюбіе, ненавидлъ почести, жизнь казалась мн такой короткою, и вс славы ея такими ничтожными, что я не врилъ, чтобы существовалъ хоть одинъ родъ знаменитости, для котораго бы стоило пожертвовать часомъ удовольствія или свободы. Но для васъ, Констанція, съ какой радостью откажусь я отъ моего убжденія! Отличія, значеніе, почести, меня не прельщали: для васъ, я стану трудиться ревностно, неутомимо, чтобъ только заслужатъ ихъ, ни какой трудъ не покажется мн тяжкимъ, никакія заботы не отвлекутъ меня отъ моей цли. Я откажусь отъ всхъ привычекъ праздности, я вступлю на поприще, для всхъ открытое, гд т, которые приходятъ вооруженные дарованіемъ, твердостью и терпніемъ, могутъ быть уврены въ побд. Констанція! я не лишенъ способностей, хотя до это времени он дремали воин. Скажите только одно слово! Вы не знаете, что слово обожаемой женщины сдлаетъ все изъ мущины.

Нершимость Констанціи Годольфинъ истолковалъ въ свою пользу. Онъ продолжалъ:

— Мы съ вами одинаково брошены въ этотъ міръ, Констанція, мы равно покинуты сиротами, безъ состоянія, безъ опоры, однако жъ мы заняли свои мста уже поставили себя выше окружающихъ насъ. Не есть ли это врное доказательство, что въ насъ заключается нчто, чмъ мы можемъ побдить вашу судьбу и возвыситься соединившись? Тогда мы….. одни посреди бурнаго свта, съ которымъ должны будемъ бороться мы обратимся при всякомъ усиліи другъ къ другу, мы станемъ искать новыхъ силъ въ сердцахъ нашихъ: въ нихъ, мы всегда найдемъ мирное убжище, утхи, ободреніе! Воспоминаніе прежняго нашего сиротства, надежда на успхъ будущихъ предпріятій, поддержатъ огонь любви нашей. И сколько почести покажутся вамъ лестне, милая Констанція, если он будутъ такимъ образомъ пріобртены, освящены нашими пожертвованіями, услаждены нашею любовью. Во сколько разъ эти почести будутъ намъ драгоцнне тхъ, которыя предложатъ намъ, безъ трудовъ, правда, для васъ, но съ сердцемъ холоднымъ! И, легко пріобртенныя, он покажутся вамъ мене пріятными, и мене славными, нежели т, которыя скраситъ дружное усиліе двухъ душъ любящихъ. Ахъ, Констанція!…. поняли ль вы меня? любовь, природа, разсудокъ, восторжествовали ли наконецъ?….

Онъ всталъ, и обвилъ руками станъ двицы, которая, прислонивъ прелестную головку къ груди любовника, жала его руку и позволила ему коснуться устами своей пылающей щеки. Судьба обоихъ держалась на ниточк. Если бы, съ поникнутыми глазами, Констанція вымолвила слово, которое твердило ей сердце, все было бы кончено, но, поднимая взоръ на любовника, она вдругъ увидла передъ собою портретъ отца: этотъ портретъ произвелъ надъ ней электрическое дйствіе, и совершенно измнилъ ея мысли. Положеніе Вернона, всегда поражающее, показалось ей въ эту минуту еще живе и повелительне. При вид этого лица, которому воображеніе Констанціи придало страшныя тни Смерти, мрачныя и торжественныя воспоминанья притекли къ ней толпою и напомнили роковой обтъ. Она вырвалась изъ объятій изумленнаго и огорченнаго Годольфина, и, въ свою очередь поверглась на колни, передъ изображеніемъ отца. Уста ея быстро шевелились. Посл короткой молитвы, Констанція, вставая, почувствовала въ себ новое бытіе: она оборотилась къ Годольфину, указала пальцемъ на портретъ, и, устремивъ пламенющій взоръ на лице любовника, сказала:

— Все что вы теперь думаете, онъ думалъ также… онъ тотъ, чей голосъ говорить вамъ сквозь этотъ холстъ. Онъ прошелъ до конца путь, по которому вы хотите слдовать, онъ перенесъ мужественно заботы, которымъ вы готовы подвергнуться, онъ истратилъ т же силы, т жъ способности, т жъ таланты, которые вы можете употребить въ дло, и получилъ…… то, что и вы получите, улыбки Британской знати, ложныхъ друзей, мгновенное возвышеніе, долги, горе и нищету. Тамъ, гд управляетъ, не мудрость, облеченная прочною властью, но прихотливое мнніе безсмысленной толпы, гд одинъ презрнный газетчикъ можетъ измнить это мнніе и столкнуть отличнйшій талантъ, самую высокую добродтель, съ верху значенія въ грязь ничтожества, тамъ нтъ другаго средства для государственнаго человка, какъ только быть низкимъ льстецомъ толпы, интригантомъ, возмутителемъ, или поддерживать себя знаменитостью рода и богатствомъ. Хотите ли кончить тмъ, чмъ кончилъ мой отецъ? Выше его вы не будете, и онъ предостерегаетъ васъ не расточать напрасно вашихъ способностей по этому пути.— О! Перси…… продолжала она, понизивъ голосъ, какъ-бы изнуренная этимъ вдохновеніемъ: Перси! я видла какъ этотъ великій человкъ, нкогда прославляемый всей Англіею, умиралъ одинокій, бдный, всми забытый, проклиная свой геній, который довелъ его до нищеты. Я видла какъ онъ умиралъ съ сердцемъ истерзаннымъ, убитымъ, полнымъ горечи и отчаянія. Предамъ ли я другую жертву тому же поприщу, тому же вроломству, той же участи? Увижу ль спокойнымъ окомъ приближеніе этой жертвы къ роковому концу? Могу ли обольщать ее безумными надеждами, зная, на что она обрчена? Нтъ, нтъ!…… Бгите меня, бгите мысли о подобной судьб. Женитесь на женщин, которая можетъ обогатить васъ, или дастъ вамъ опору знатностью своего рода: тогда и предавайтесь честолюбію. Предоставьте мн исполнить мое назначеніе, мой обтъ, позвольте думать, какъ я ни виновна передъ вами, что я не погубила васъ…

Годольфинъ полетлъ вслдъ за Констанціей, но дверь затворилась за нею.

Онъ возвратился въ свою комнату, увидлъ книгу, которую дала ему Констанція изъ библіотеки графини, написалъ на лоскутк бумаги карандашемъ: ‘Я, врно, родился подъ несчастливой звздою: вотъ уже третья двица, которую отбиваетъ у меня политика!’, запечаталъ эту бумажку вмст съ книгою, и, узжая изъ замка, приказалъ отдать конверть Констанціи. Цлыя сутки онъ плакалъ въ своихъ развалинахъ, еще одн сутки бродилъ онъ какъ сумасшедшій въ пол, по самымъ дикимъ оврагамъ, наконецъ ухалъ въ Лондонъ, изъ Лондона въ Дувръ, изъ Дувра въ Италію.

Графъ Эрпингамъ еще разъ провальсировалъ съ Констанціей и, посл этого вальса на ней женился. Годольфинъ узналъ объ этомъ за часъ до отплытія изъ Дувра.

Если вы хотите знать, какимъ образомъ обдлываются политическія дла по представительной систем, я могу представить вамъ маленькій образчикъ.

Лордъ Эрпингамъ вошелъ въ комнату леди Эрпингамъ.

— Констанція, подешь ли ты гулять верхомъ сегодня?

— Не думаю.

— Ну, такъ позжай, съ визитомъ къ леди Дельвилю, лордъ Дельвиль вс еще колеблется пристать къ моей партіи. Ты знаешь, что у него есть тридцать восемь голосовъ въ верхней палат, своихъ, врныхъ, на которые онъ можетъ полагаться. Скоро нашъ билль перейдетъ изъ нижней палаты въ верхнюю. Дло важное, первый шагъ къ реформ парламента. Если ты хочешь, чтобы реформа когда-нибудь состоялась, то не мшало бы теб быть вжливе съ его женой, а мн кажется, ты не очень была внимательна къ ней вчера вечеромъ.

— Любезный лордъ, вврься мн. Я общаю, если ты позволишь мн слдовать, моему плану, что леди Дельвиль будетъ преданнйшей защитницей нашего дла, въ нсколько недль, но мои средства не т, которыя ты мн совтуешь.

— Я теб ничего не совтовалъ.

— Да, ты совтовалъ быть очень вжливой. Жалкая политика!

— Такъ ты думаешь страхомъ или грубостями принудить такую знатную даму какъ леди Дельвиль, любить насъ?

— Позволь мн поступать по-своему.

— Пустяки, душа моя!

— Другъ мой, прежде испытай меня. Я не требую боле трехъ недль. Потомъ ты ужъ навсегда предоставишь мн весь департаментъ политики. Я рождена для нея. Разв я не дочь Вернона?

— Хорошо, хорошо, длай какъ хочешь, только я предвижу чмъ это кончится. Однако жъ повидайся сегодня съ леди Дельвиль.

— Если ты этого желаешь.

— Очень желаю.

Леди Дельвиль была очень знатная дама, надменная, мало любимая своими равными, которыя гораздо рже приглашали ее нежели другихъ боле пріятныхъ кокетокъ. Констанція знала съ кмъ иметъ длъ. Она тотчасъ отправилась къ мистриссъ Треворъ, гд надялась наврное застать Леди Дельвиль. Въ продолженіе разговора она сообщила хозяйк, что у нихъ составляется небольшое общество, ‘маленькій комитетъ избранныхъ’, изъ самыхъ любезныхъ и самыхъ умныхъ особъ, родъ еженедльнаго дружескаго собранія, которыя ихъ свтлости герцогъ и герцотиня К*** будутъ удостоивать своего присутствія и изъ котораго исключаются вс скучныя и несносныя. Сказавъ это, она пригласила бывать всегда у ней на этихъ вечерахъ госпожу Треворъ и еще двухъ дамъ, которыя тутъ были, не поклонилась даже Леди Дельвиль и ухала. Леди Дельвиль вспыхнула. Она тутъ же на-мст растерзала бы эту наглую графишо Эрпингамъ.

Съ тхъ поръ Костанція не упускала ни одного случая длать разныя грубости леди Дельвиль, и всегда заводила при ней разговоръ о скучныхъ и несносныхъ, стараясь дать такое направленіе своимъ словамъ, чтобы оба эпитета прямо прилагалось къ знаменитой леди. Он злословили другъ друга отъ чистаго сердца. Вражда ихъ сдлалась гласною въ обществ. Лордъ Эрпингамъ приходилъ въ отчаяніе.

— Ты видишь, Констанція! вскричалъ онъ вбгая къ ней въ уборную: ты видишь! Не правъ ли я былъ? Ты оскорбила леди Дельвиль, и мужъ ея сталъ совершенно ко мн холоденъ, еще недлю, и онъ сдлается самымъ злымъ тори. Теперь уже наше дло ни какъ не пройдетъ въ верхней палат. Подумай объ этомъ, ради Бога!

— Дай мн еще недлю времени, сказала Констанція, и ты увидишь.

Однажды вечеромъ, леди Эрпингамъ и леди Дельвиль встртились въ большомъ обществ. Констанція сла подл своей надменной непріятельницы, и какъ-будто не замчая ея холодности, завела съ ней разговоръ о книгахъ, о живописи, о музык, говорила съ живостью, говорила умно и остро, и леди Дельвиль, невольно увлеченная ея бесдою, развеселилась, вышла изъ привычной молчаливой важности, начала говорить сама.

— Любезная леди Дельвиль! сказала вдругъ Констанція, обращаясь къ ней съ выраженіемъ удивленія и удовольствія: простите ли вы меня? До этого дня я никогда не полагала найти въ васъ столько ума, столько любезности! Я не умю скрывать моихъ чувствъ, и признаюсь со стыдомъ, съ раскаяньемъ, что я не отдавала уму вашему справедливости, которой онъ заслуживаетъ, хоть и питала къ вашей особ полное уваженіе: въ этомъ отношеніи я была несогласна со всми, сколько мн ни говорили объ васъ.

Леди Дельвиль примтно покраснла.

— Прошу васъ, миледи, продолжала Констанція, дайте мн случай короче познакомиться съ вами. Не откажите мн отобдать съ нами въ четвергъ. У насъ будетъ не боле девяти особъ, которыхъ я боле люблю и уважаю.

Леди Дельвиль приняла приглашеніе.

Съ той минуты, леди Дельвиль, уязвленная прежде до глубины сердца высокомрнымъ презрніемъ Констанціи, которая непремнно испытала бы сама ея презрніе, если бы съ самаго начала была къ ней почтительна, сдлалась горячей заступницей обворожительной графини и вскор преданнйшей ея ученицей.

Дло прошло!

То было во время блистательнйшей эпохи Англійскаго общества. Лордъ Байронъ былъ въ зенит своей славы. Госпожа Сталь украшала своимъ умомъ Лондонскія собранія. Миръ обратилъ публику праздную и безъ новостей къ наслажденіямъ литературнымъ и общественнымъ. Все это произвело быстрое развитіе весьма примчательныхъ умовъ, которыхъ уже нтъ. Никогда женщина съ честолюбіемъ, одаренная красотой и геніемъ, не могла найти счастливйшей минуты для установленія своей власти. Съ самаго вступленія своего въ большой свтъ, Констанція приняла отважное намреніе довести до крайности, до послдней степени преувеличенія, могущество моды, котораго вліяніе еще ршительне въ Англіи, чмъ во Франціи. Съ рдкимъ искусствомъ правила она этой скрытой и опасной машиной, и давала всякой ея пружин какое угодно направленіе, природная проницательность, удивительная тонкость ума, смлость, любезность, все что требуется для управленія модою, — Констанція, обладала всмъ этимъ. Брюзгливость, которою она повременамъ разнообразила свое обворожительное обращеніе, придавала ему особенную прелесть. Тотъ дйствительно могутъ, кто равно можетъ пугать и плнять. Ея язвительныя колкости сдлались вскор общенародными, потому что он обыкновенно падали на тхъ, которыхъ общество любило видть оскорбленными. Ставъ царицей моды, она сдлалась такъ же царицей политики, и великіе ораторы часто разглагольствовали по цлымъ часамъ въ парламент для поддержанія затй графини Констанціи.

Во время оно Англичанки не умли ни вальсировать, ни сдлать одного на мазурки. Эти танцы были тогда совершенно новы въ Лондон, и молодыя герцогини, маркизы и графини, собирались по утрамъ то у той, то у другой, чтобы только учиться вальсу и мазурк. Одно изъ этихъ танцовальныхъ таинствъ происходило у Констанціи и сдлалось знаменитымъ. Здсь лордъ Байронъ ухаживалъ прихрамывая за леди К***, здсь положено основаніе знаменитому Альмаку {Альмакъ, родъ дворянскаго собранія въ Лондон, съ тмъ только различіемъ, что выборъ членовъ подверженъ тамъ правиламъ необыкновенно строгой исключителмости и производится въ ультра аристократическомъ дух.}.

Остроумный и оригинальный авторъ повстей Saings and doings, очень искусно защищаетъ чистоту нравовъ свтскихъ людей своего отечество. Любезный мистеръ Гукъ, это не въ природъ вещей! Свтскіе люди,— я не говорю объ исключеніяхъ, должны быть безнравственны въ отношеніи къ женщинамъ, потому что они праздны. Свтскіе люди, отъ нечего-длать, волочатся за женами своей братьи. А посему и графиня Констанція имла обожателей, которыхъ она, — надо отдать справедливость чистот ея нравовъ, водила за носъ и употребляла для своихъ политическихъ надобностей.

Но была ли она счастлива?…… Нтъ, нтъ! Сердце ея ныло. Въ безпрерывныхъ огорченіяхъ этого мучительнаго поприща, на которомъ состязаются самолюбія и жадности, у ней не было даже съ кмъ раздлить печали. Средь этого шумнаго и многолюднаго общества, Констанція поминутно чувствовала, что она одна въ пустын. О, какъ часто желала она уйти изъ золотистыхъ чертоговъ въ развалины стариннаго пріорства и плакать тамъ, плакать на пламенной груди Перси!…

Вс будоары, вс балы, — нигд врнаго сердца! Скука и пресыщеніе боле и боле угнетали ее. Она была несчастна!

Спустя не много, старая Графиня Эрпингамъ умерла, это происшествіе, которое искренно оплакала молодая графиня, разорвало послднюю нить, связывавшую ее съ мужемъ. Лордъ Робертъ и Констанція, жили съ той поры почти какъ чужіе другъ другу. Какъ большая часть мужчинъ длиною въ шесть футовъ, съ густыми черными бакенбардами, онъ тщеславился своею великолпной особой, и, какъ вс богачи, находилъ женщинъ, которыя утверждали его въ увренности, что онъ чрезвычайно опасенъ. Вскор холодная дружба Констанціи, въ которой онъ не видлъ ни тни удивленія къ себ, раздражила его. Проводя большую часть жизни своей съ холостяками, онъ составилъ, подобно имъ, связи, которыя заставляютъ милорда забывать, что миледи дома. Онъ сознавался въ томъ, что нельзя было найти лучшей жены, чмъ Констанція. Его политическій всъ по-крайней мр учетверился отъ ума и любезности супруги. Она сдлала его домъ сборищемъ блистательнйшаго общества въ цломъ Лондон, и слава его гремла между перами. Она была великолпна, и не расточительна, прекрасна, и непорочна, и хотя непостоянство милорда было очевидно, она не ревновала. Никогда его погршности не доводили ея до нераднія объ его пользахъ, не заставляли уклоняться отъ исполненія его желаній, не нарушали неизмнной кротости ея нрава. Лучшей жены нельзя было найти! Лордъ Эрпингамъ и не жаловался на свою жену, онъ уважалъ ее, осыпалъ похвалами, просилъ ея совтовъ, и немножко ея боялся.

По Аппіановой дорог за стнами Рима, жилъ одинъ странный человкъ: онъ былъ скульпторъ, Датчанинъ, по имени Вольтманъ. Природа надлила его особенною склонностью ума и дарованій, которая прославила бы его въ двнадцатомъ столтіи. Онъ былъ страстный поклонникъ старыхъ астрологическихъ сказаній, и ничто не привязывало его къ живымъ существамъ, ихъ стрясти, ихъ политика, ихъ словесность, не пробуждали никакого отголоска въ груди его, и, въ глубокомъ уединеніи, его единственнымъ занятіемъ были такія науки, которыя удаляли его съ каждымъ днемъ боле отъ обыкновенныхъ путей жизни.

Посвятивши себя художествамъ, Вольтманъ еще въ молодыхъ лтахъ пріхалъ въ Римъ искать вдохновенія, и привезъ съ собою мрачный характеръ сыновъ свера. Въ продолженіи тяжкой болзни, которая долгое время удаляла его отъ мастерской, онъ прочелъ, для разсянія, нсколько сочиненій объ астрологіи. Отвлеченныя теоріи этой науки показались Вольтману чрезвычайно заманчивыми. Суеврный, какъ большая частъ его соотечественниковъ, онъ совершенно предался искусству читать въ звздахъ тайны будущаго, и оно овладло всми его помышленіями, всми чувствами. Постепенно мраморъ и рзецъ были забыты, и онъ пересталъ уже считать скульптуру своимъ особеннымъ призваніемъ. По счастью, Вольтманъ имлъ небольшое состояніе, которое позволяло ему весть жизнь покойную и пристойную, и такимъ образомъ онъ могъ оставить прибыльныя занятія для безполезныхъ наблюденій.

Датскій художникъ женился на Италіянк, преданной ему всей душой, онъ любилъ ее той сильною, глубокою любовью, которая боле живетъ въ сердц нежели на словахъ. Молодая жена, съ веселымъ и общежительнымъ нравомъ, не хотла позволить астрологу проводить все время въ бесд съ планетами. Однажды она настоятельно просила мужа пойти съ ней far la conversazione у одной знакомки. Вольтманъ только что прочиталъ въ звздахъ, что ему угрожаетъ великое несчастье. Колеблемый сомнніемъ, должно ли послушаться звздъ или жены, онъ не могъ лучше ршить его, какъ уступивъ ея просьбамъ, и повелъ ее къ знакомк.

Молодой Англичанинъ, недавно прибывшій въ Римъ, находился въ этомъ собраніи. Какъ поклонникъ красоты, онъ сталъ приходить въ восторгъ отъ жемы художника, и ревнивый астрологъ, сообразивъ грозныя предреканія звздъ и убдительныя просьбы молодой женщины, смкнулъ, что планеты говорили объ извстномъ головномъ украшеніи, котораго мужья особенно пугаются. Онъ принудилъ жену удалиться прежде окончанія conversazione. Въ эту пору дорога, ведущая къ ихъ отдаленному жилищу, была совершенно пуста, воры напали на нихъ. Вольтманъ былъ безоруженъ, и не могъ защищаться, но молодой чужестранецъ, который изъ любопытства слдовалъ за ними, подосплъ на помощь, прогналъ разбойниковъ и пособилъ астрологу принесть домой жену въ сильномъ обморок. Три недли спустя Вольтманъ овдовлъ. У него осталась осьмилтняя дочь. Онъ ршился посвятить ей остальную часть своей жизни, и, когда первая горечь печали прошла, мысли его приняли опять обыкновенное направленіе, онъ возвратился къ своимъ любимымъ занятіямъ, и посл предвщаннаго несчастія, которое такъ буквально сбылось на самомъ дл, боле чмъ когда-либо врилъ астрологіи. Одинъ только поститель былъ принятъ въ его таинственномъ уединеніи, молодой Англичанинъ, котораго онъ прежде подозрвалъ, а потомъ полюбилъ отъ всей души. Вкрадчивое обращеніе и пріятный умъ иностранца скоро превратили короткое знакомство въ дружбу. Онъ часто посщалъ астролога, а его наблюдательность находила чрезвычайное удовольствіе сравнивать это существо таинственное съ существами, которыя попадались ему въ свт. Но въ этомъ пустынномъ убжищъ еще одна особа ждала прихода молодаго и прекраснаго Inglese, и ждала съ чувствами не по своимъ лтамъ. Леонія, дочь Вольтмана, росшая одна, безъ подругъ, ловила съ жадностью, для забавы, вс случаи заглянуть въ предметы изысканій своего отца, то перелистывала книги открытыя на столахъ, то тщательно слдя поступки звздочета, и еще въ младенчеств показывала расположеніе къ тайному званію. Въ характер ее проглядывала самая природа, но природа задорная, прихотливая. Она быстро слдовала всмъ внушеніямъ своего отца. Въ ней замтна была душа страстная, перемнчивая, полная безпокойной дятельности. Она плакала и смялась безъ видимой причины, цвтъ лица ея мнялся каждую минуту, и непостоянство апрльскаго неба не могло сравниться съ игрою выраженій, съ мимолетными молніями, которыми волновались черты ея лица и искрились пылкіе глаза, полные дикой гордости. Наружность ея соотвтствовала характеру: она была прекрасна, но гораздо боле поражала своею необычайностью, нежели красотой. Отецъ принесъ ей съ свера прелестные свтлорусые волосы, нкогда такъ любимыя Римлянами, и которыя въ ихъ время имла одна только Минерва. Италія, въ память матери, дала ей свои большіе черные глаза. Ноги и руки ея были отлиты по образцу нимфъ Кановы. Само собою разумется, что этотъ портретъ примняется не къ осьми-лтней двочк, но къ двиц въ возраст, уже боле близкомъ къ цвтенію женщины въ Италіи, потому что пока я его написала, прошло слишкомъ четыре года. Англичанинъ все это время былъ друженъ съ отцомъ Леоніи, и его частыя посщенія утверждали въ ней боле и боле привязанность, родившуюся еще въ дтскихъ лтахъ. Его правильныя черты, его золотистые локоны, скромное, пріятное и задумчивое выраженіе его лица, имли для ней особенную прелесть, онъ казался ей существомъ гораздо выше всхъ окружавшихъ: рзкія черты и смуглыя лица Италіяяцевъ вовсе ей не нравились. Отъ нечего-длать, онъ сталъ учить ее Англійскому языку, въ которомъ она скоро сдлала удивительные успхи, а впослдствіи, самъ не зная почему и для какой цли, занялся даже весьма прилежно образоваваніемъ этого плнительнаго ребенка. Signor Inglese былъ человкъ нсколько романическій. Собственныя свои познанія онъ пріобрлъ самоучкою, и неправильное, хотя порой и прилежное, ученіе сообщило умственнымъ его способностямъ направленіе обманчивое и восторженное. По временамъ онъ шутилъ надъ астрологомъ, но гораздо чаще раздлялъ его пылкое убжденіе. Энтузіастъ привилъ ему свою вру въ таинственную поэзію этого звздистаго свода, который вчно глядитъ на поступки и судьбу человка. Воображеніе молодаго путешественника находило удовольствіе плняться обольстительными заблужденіями, который такъ пріятно замняютъ невдомыя намъ истины. Разъ онъ пришелъ къ астрологу позже обыкновеннаго. Въ кабинет Вольтмана, Леонія сидла на низенькомъ стул, у, ногъ отца. Лице ея было очень печально: она съ несказанною горестью взглянула на своего наставника, и потомъ устремила испытующій взоръ на отца, который также былъ мраченъ и угрюмъ какъ сверъ.

— Что такое случилось? спросилъ Англичанинъ. Вы, кажется, печальны, вы принимаете меня что-то не такъ, какъ обыкновенно.

— Я вопрошалъ звзды, отвчалъ астрологъ.

— И видно плохо идутъ звздныя дла? Не перепутались ли планеты?

— Не шути, другъ мой, возразилъ Вольтманъ: мы печалимся о твоей потер. Я предвижу, что теб вскор предстоитъ путь, и что причина твоего отъзда будетъ весьма горестна.

— Позвольте мн, отвчалъ Англичанинъ улыбаясь, усомниться въ этомъ. Въ вычисленіи часто случаются ошибки, и оттого результаты ихъ ведутъ иногда къ предсказаніямъ неправильнымъ, и слдственно неврнымъ. Нтъ никакой вроятности, чтобы я могъ ухать изъ Рима въ это время, и я предпочитаю предположенія земныя, небеснымъ.

— Мой расчетъ вренъ, и небеса начертали свои опредленія въ самыхъ ясныхъ сказаніяхъ. Завтра, быть-можетъ, вы оставите Римъ.

— По какому случаю?

Астрологъ колебался, молодой другъ его повторилъ вопросъ.

— Владлецъ развалившагося дома, сказалъ Вольтмонъ съ замтнымъ смущеніемъ: живущій въ зеленомъ дом подъ нумеромъ одиннадцатымъ…. Кому это положеніе возвщаетъ несчастіе?

— Моему отцу? воскликнулъ Англичанинъ, блдня. Невозможно! Я сегодня получилъ отъ него извстіе, онъ здоровъ… Онъ благополучно пріхалъ въ Лондонъ, нашелъ, посл долгаго отсутствія изъ отечества всхъ друзей живыми, здоровыми, веселыми, нашелъ дла и своя развалины въ должномъ порядк, батюшка доволенъ всмъ, исключая Лондонскаго воздуха, и пишетъ, что не долго останется въ Англіи, что онъ скоро будетъ сюда обратно…

— Нтъ, не будетъ! грустно отвчалъ Вольтманъ.

— Боже мой, что вы говорите?…… Покажите мн знаки.

Молодой человкъ началъ разсматривать таинственныя фигуры, начертанныя на бумаг, и они занялись, каждый отдльно, повркою вычисленія. У Вольтмана результатъ вышелъ тотъ же какъ прежде, Англичанинъ получилъ вовсе другое произведеніе. Они начали спорить, и опять спорили за числа, — за звзды, за всю астрологію.

— Звзды врутъ, сказалъ молодой Англичанинъ, вставая со стула уже около полуночи. Самая умная и врная звзда вотъ здсь (онъ положилъ руку на сердце), и она мн говорить, что отецъ живъ и здоровъ, пьетъ теперь пуншъ въ Гросъ-Венорскомъ клуб и играетъ въ бостонъ. Я вижу, у него десять въ сюрахъ…… Прощайте, мои другъ, до свиданія.

Онъ вышелъ изъ комнаты въ темный корридоръ, ведущій къ двери на улицу, но между-тмъ какъ онъ въ потьмахъ ощупывалъ дорогу, другая, дверь отворилась, и вышла Леонія со свчой въ рук. Лице ея тихо повернулось къ молодому иностранцу, и онъ замтилъ на блдныхъ щекахъ слды недавнихъ слезъ.

Долго, пристально, смотрла она на него. Этотъ взоръ смутилъ его страннымъ образомъ. Онъ съ нкоторымъ усиліемъ сказалъ ей:

— Buona notte, мой милый дружочикъ, не принесть ли вамъ завтра цвтовъ?

Леонія захохотала дикимъ судорожнымъ смхомъ, и, быстро затворивъ за собою дверь, оставила его въ потьмахъ.

На слдующее утро, эстафетъ прибылъ изъ Англіи къ нашему путешественнику. Отецъ его писали друзья, опасно занемогъ: нтъ надежды, чтобы, при величайшей поспшности, онъ посплъ еще къ нему получить благословеніе. Пораженный ужасомъ, Англичанинъ вспомнилъ всю свою бесду съ астрологомъ, и, черезъ нсколько часовъ его уже не было въ Рим. Онъ усплъ только послать словесное увдомленіе къ Вольтману о причин своего отъзда. У Вольтмана было превосходное сердце, но я, думаю, онъ былъ плутъ большой руки!

Время медленно текло для Леоніи, но между-тмъ оно развивало ея прелести, придавало еще боле рзкости чертамъ ня характера. Въ пятнадцать лтъ ея гибкій станъ прелестно округлился, и хорошенькое дитя, рзвое, прихотливое, легкое, свободное, сдлалось прекрасною двицею, которой лице, въ минутыспокойствія, выражало тихую грусть: это выраженье казало ее двумя, тремя годами старе, нежели была она въ самомъ дл. Но когда, она возвращалась къ своей природной живости, когда серебряные звуки ея веселаго смху раздавались подъ старою кровлею астролога, когда прохладный утренній воздухъ вызывалъ румянецъ на ея щеки, физіономія ея опять становилась дтскою и, при богатыхъ формахъ тла, могла съ ума свести мужчину.

Леонія Вольтманъ была еще чужда свту. Старикъ Вольтманъ продолжалъ свои астрологическія изысканія съ возрастающимъ жаромъ, какъ это обыкновенно случается съ людьми помшанными на одной точк: случайный успхъ нсколькихъ предсказаній заставлялъ мистика забывать противныя слдствія другихъ. Онъ писалъ иногда къ Англичанину, который, посл короткаго пребыванія на родин, снова возвратился въ Италію, но жилъ въ Турин и не прізжалъ въ Римъ.

Прошло пять лтъ со времени ихъ разлуки. Отецъ и дочь сидли вдвоемъ посл обда у окна. Вольтманъ смотрлъ на улицу, Леонія вышивала.

— Мн бы хотлось, сказалъ онъ, увидть еще разъ нашего Англичанина, то есть, мы увидимся съ нимъ въ скоромъ времени, я это знаю, хоть онъ забылъ объ насъ и уже давно ко мн непишетъ, но мн хотлось бы увидть въ немъ прежняго друга. Сказать ли теб правду, Леонія: въ судьб его есть страшное происшествіе, которому назначено сбыться, въ то же время, какъ и теб угрожаетъ случай не мене ужасный. Именно это соотношеніе, внушило мн такое живое къ нему участіе. Да, я бы желалъ увидться съ нимъ.

Полная грудь Леоніи поднялась, и по лицу ей прибжалъ яркій румянецъ.

— А ты помнишь еще этого Англичанина? спросилъ отецъ.

— Да! отвчала Леонія едва слышнымъ голосомъ.

— Бдное дитя! сказалъ отецъ и нжно поцловалъ ее въ голову.

Въ эту минуту дверь отворялась, Англичанинъ предсталъ предъ нимъ.

— Синьоръ Годольфинъ! вскричали отецъ и дочь, срываясь со стульевъ.

Старикъ дружески обнялъ Годольфина, — потому что это былъ онъ, Перси Годольфинъ, котораго мы видли, во время его поздокъ въ Англію, влюбленнымъ въ Констанцію, отвергнутымъ ею, и прогнаннымъ любимою женщиною изъ отечества.

— Это, если я не ошибаюсь, дочь ваша, синьора Леонія? спросилъ онъ старика, глядя съ удовольствіемъ на взрослую и прекрасную двицу.

— Она, другъ мой! она! твоя воспитанница! отвчалъ Вольтманъ.

Годольфинъ поцловалъ ея руку, не замчая, что эта рука дрожала. Онъ съ перваго шагу сталъ обращаться съ ней какъ старый знакомецъ, какъ другъ отца, и эти отношенія скрыли отъ его наблюдательности то дйствіе, какое производило надъ ней каждое его появленіе, Онъ сталъ по-прежнему навщать Вольтмана, для котораго, казалось, бсда Годольфина была единственнымъ наслажденіемъ въ мір: Вольтманъ уже почти не выходилъ со двора, онъ ни съ кмъ не видался, и, въ одиночеств своемъ, стремясь умомъ къ звздамъ, быстро клонился тломъ къ земл. Годольфрнъ любилъ разсказывать ему вс свои приключенія, въ томъ числ и любовь къ Констаиціи, любовь которая оставила въ немъ такіе горькіе слды, такія мрачныя воспоминанія: онъ разсказывалъ все это въ присутствіи Леоніи, и каждымъ словомъ раздиралъ ея сердце. Бдная двущка уходила отъ нихъ, и плакала.

Характеръ Годольфина весьма измнился: юность уже. не мчалась своимъ шумнымъ потокомъ сквозь его жилы, размышленіе и неудачи приложили къ лицу его печать задумчивости, онъ былъ холоденъ и важенъ. Вольтманъ также ослабвалъ примтнымъ образомъ. Однажды онъ долго говорилъ о симпатій, о невидимой сил притяженія, которая проницаетъ все твореніе, о связи неба съ землею.

Годольфинъ не отвчалъ, онъ съ безпокойствомъ замтилъ какую-то мрачную неподвижность въ глазахъ астролога, обыкновенно блестящихъ и быстрыхъ. День клонился къ вечеру, Леонія вошла, приближилась къ отцу и съ дтскою нжностью начала ласкать его руку.

— Хорошъ ли вечеръ, дитя мое? спросилъ старикъ.

— Вечеръ очень тихъ и ясенъ, отвчала Леонія.

— Дай мн руку, я посижу немножко у дверей.

Вольтманъ сошелъ по лстниц съ легкостью, какой давно не замчали въ его походк, и, бросясь на скамью, стоявшую у дверей дома, въ молчаніи, съ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя теплый, благотворный воздухъ вечера.

Уже солнце исчезло, и короткія, но восхитительныя, сумерки замнили его. Легкое туманное покрывало разстилалось въ этотъ часъ между небомъ и землей, и одвало своимъ одноцвтнымъ полусвтомъ вс окружныя предметы. Тогда луна освтила суровое чело астролога, роскошный румянецъ Леоніи, и важное, внимательное лице Годольфина, неподвижно стоящаго подл отца и дочери. Спокойствіе природы казалось астрологу торжественнымъ встникомъ послдняго сообщенія ума съ оракулами небесъ, которымъ онъ такъ искренно врилъ, его взоры и мысли устремились къ небесамъ. Годольфинъ, скрестя руки, предавался своей задумчивости. И Леонія, для которой присутствіе Годольфина было самымъ упоительнымъ наслажденіемъ, Леонія, подобно отцу и его другу, глядла тоже на чистое и ясное небо.

Глаза Вольтмана длались постепенно недвижиме и тускле, собесдники его этого не замчали.

Ночь усиливась, холодный втерокъ подулъ отъ холмовъ Лаціума, и призвалъ вниманіе Леоніи къ отцу. Она заботливо окутала его своимъ плащемъ, и просила поберечь себя отъ простуды. Онъ не отвчалъ. Она повторила громче свою просьбу, и не получила никакого отвта. Тогда съ безпокойствомъ обратилась она къ Годольфину. Годольфинъ положилъ руку на плечо Вольтмана, наклонился къ нему, желая что-то сказать, и окаменлъ отъ ужаса при вид пелены, покрывающей глаза астролога. Горестная истина поразила его сердце: онъ схватилъ руку друга, пульсъ не бился. А бдная двушка еще слдила его движенія, и не помышляла о возможности страшнаго несчастія, которое уже разразилось надъ ней! Одинокій духъ мечтателя покинулъ тлесную оболочку безъ усиліи, безъ мученій: но въ какую именно минуту? какимъ внутреннимъ потрясеніемъ природы? Никогда не узнали этого.

Пропустимъ описаніе горестной обязанности, которую Годольфинъ долженъ былъ исполнить. Легко вообразить чувства Леоніи. Посл смерти отца, она перехала въ домъ своей тетки, вышедшей замужъ за одного живописца. Годольфинъ, незнакомый съ ея родными, не имлъ случая видться съ нею. Спустя нсколько мсяцевъ, когда время маляріи наступало въ Рим, онъ собрался хать въ Неаполь и пошелъ проститься съ дочерью своего друга.

Годольфинъ засталъ Леонію въ слезахъ и ужасно сердитою на своихъ тетку и дядю, которые ее бранили. Онъ скоро узналъ причину ссоры. Леонія каждый вечеръ уходила со двора одна и возвращалась домой непрежде полуночи. Она никакъ не признавалась тетк, куда и зачмъ отлучается, и ихъ обидныя подозрнія приводили ее въ изступленіе.

— Милая Леонія, сказалъ Годольфинъ: вы знаете, что отецъ вашъ почтилъ меня своею дружбою: позвольте же мн, пользуясь этимъ правомъ и нашимъ старымъ знакомствомъ, говорить съ вами какъ другъ, какъ братъ…

Она, схватила его руку.

— Вы нехорошо длаете, Леонія, продолжалъ онъ съ важностью. Ваши родные совершенно правы… Изъ любви къ отцу вашему, изъ любви къ вашимъ молодымъ годамъ, въ память того, что я училъ васъ и любилъ васъ какъ сестру, общайте мн никогда боле не впадать въ подобную нескромность, по-крайней-мр до перваго нашего свиданья. Общайте мн, Леонія, не выходить изъ дому безъ вашихъ родственниковъ.

— Невозможно! невозможно! вскричала она съ жаромъ. Это значило бы лишить меня послдняго утшенія, сдлать изъ жизни моей казнь, проклятіе!

— Нтъ, это значитъ сдлать вашу жизнь непорочною и спокойною. Съ моей стороны я обязуюсь устроить все такимъ образомъ, чтобы вс обращались съ вами снисходительно и ласково.

— Я незабочусь объ ихъ ласкахъ, я не желаю ни чьей нжности, кром…

— Чьей? спросилъ Годольфинъ.

Но она продолжала молчать. Онъ, не настаивая на своемъ вопрос, объявилъ, что пришелъ проститься съ нею.

— Проститься! ты?…… О Боже, нтъ, не говорите о разлук!

И она бросилась къ нему, и смотрла на него своими прекрасными глазами съ выраженіемъ ужаса.

— Нтъ! нтъ! продолжала она: ты хотлъ постращать. Ты не думаешь оставить меня. Говори, что не узжаешь!…… Говори скоре!…

— Я ду черезъ два дня.

— Такъ дайте же мн умереть! сказала Леонія съ глубокимъ отчаяньемъ, которое устрашило Годольфина.

Онъ старался утшить и успокоить ее: но она его оттолкнула, Черты ея судорожно сжимались, два раза она прошла по комнат быстрыми шагами, потомъ остановилась съ видомъ твердо принятаго намренія.

— Ты спрашиваешь, сказала она, куда я отлучалась при наступленіи ночи? Что давало мн твердость презирать вс ваши угрозы въ доч, вс опасности въ город? Это онъ… Ты, Перси! произнесла она дрожащимъ голосомъ, обращаясь къ Годольфину, и упала передъ нимъ на колни.

Несмотря на всю опытность свтскаго человка, Годольфинъ сильно смутился и хотлъ поднять ее.

— Нтъ, нтъ! вскричала она: теперь ты меня презираешь, оставь же меня, оставь меня умереть у ногъ твоихъ съ мыслью о теб. Да!…… да!…… я любила, я боготворила тебя съ дтства моего. Когда ты находился со мною, жизнь казалась мн свтле: когда ты былъ далеко, я нетерпливо ждала ночи, чтобы хоть во сн тебя увидть. Я примчала вещи, до которыхъ ты прикасался, чтобы цловать ихъ, говорить съ ними, во время твоего отсутствія. Я каждый день цловала порогъ, на который въ послдній разъ ступила нога твоя, когда ты насъ оставилъ. Пять лтъ прошло въ разлук, но воспоминаніе о теб росло вмст со мною и составляло все бытіе мое. Я любила одиночество, потому что я тогда видла тебя въ своемъ воображеніи, говорила съ тобой, и мн казалось, что ты отвчаешь мн, не браня меня. Ты возвратился, и… и…. Но что нужды, я все выскажу! Со времени перезда моего въ этотъ домъ, чтобы взглянуть на тебя, когда ты обыкновенно выходишь изъ дому, да, только для того чтобы взглянуть на тебя, я убгала вечеромъ въ городъ, никмъ незамечаемая я стерегла тебя, я тебя слдила издали, увижу какъ ты войдешь въ одинъ изъ тхъ палацовъ, гд не знаютъ любви, и тогда возвращаюсь домой, въ слезахъ, но счастливая въ душ. И не ужели ты думаешь, неужели ты смешь думать, что я ршилась бы когда-нибудь высказать теб все, если бы ты не довелъ меня до безумія, если бы ты не сдлалъ меня равнодушною ко всему, что обо мн скажутъ, что станется со мной?…… Что для меня жизнь, когда тебя здсь не будетъ?…… Я все сказала! Теперь поди, ты меня не любишь, я знаю Но не повторяй мн этого! Поди, оставь меня…… Зачмъ же ты не уходишь?……

Естьли въ свт мужчина, — какъ я ни дурнаго мннія объ этомъ пол, — есть ли между ними такой, который, слушая отъ молодой и прекрасной женщины признаніе въ любви, не испыталъ бы самъ этого чувства? Тронутый, почти влюбленный, Годольфинъ увидлъ опасность своего положенія. Родственники Леоніи оставили его одного съ нею. Онъ нсколько минуть боролся съ собою, но наконецъ собрался съ силами, и отвчалъ дочери своего друга:

— Выслушайте меня спокойно, Леонія, мы по-крайнй-мр останемся друзьями. Ради Бога, выслушайте меня, Леонія! Вы видите передъ собою человка, котораго сердце преждевременно убито: я любилъ, глубоко, страстно любилъ. Эта любовь прошла, но она сдлала меня неспособнымъ къ другой любви, къ любви, достойной васъ. Нтъ, моя прекрасная Леонія, я не долженъ, я не хочу скрывать отъ васъ истины: ваше чувство ко мн есть не что иное какъ, простите моей откровенности, прихоть, дтская фантазія. Черезъ нсколько лтъ, вы будете сами смяться надъ этимъ. Я не достоинъ этого чистаго, пламеннаго сердца… но я не способенъ употребить его во зло.

— Удались! вскричала Леонія: удались! я умоляю тебя объ этой милости.

И говоря это, она была такъ безцвтна и недвижима, что можно было принять ее за мертвую: черты ея были мрачны и суровы, она не чувствовала слезъ, которыя крупными каплями текли по ея щекамъ, только легкое трепетаніе устъ измняло ея внутреннему страданью.

— Творецъ мои! воскликнулъ Годольфинъ въ сильномъ волненіи: могу ли выдержать это испытанье? Я, котораго вс мечты о счастіи стремились къ одной любви, я нахожу теперь эту любовь…… и не въ прав воспользоваться ею! Нтъ, я не могу васъ обманывать, Леонія. Нтъ, нтъ!….. Вамъ въ муж нуженъ любовникъ, а я уже не могу общать вамъ этого. Вы будете несчастны со мной. Пощадите, сказалъ онъ трепещущимъ голосомъ, меня и себя. Когда я уду, посмотрите вокругъ себя, и мои образъ скоро изгладится изъ вашей памяти, тысяча молодыхъ людей, милыхъ, пламенныхъ, будутъ искать вашей любви. Забудьте меня, изберите другаго! будьте счастливы. Позвольте мн быть только вашимъ другомъ, вашимъ братомъ. Я не перестану заботиться о вашемъ домашнемъ счастіи. Благослови васъ Богъ, милая, безцнная Леонія, и врьте, врьте, что убгая васъ, я поступаю великодушно, я приношу вамъ жертву, достойную вашихъ прелестей и вашей любви.

Нсколько минутъ онъ простоялъ передъ ней въ молчаньи: она сидла въ креслахъ неподвижна и безчувственна какъ мраморъ.

— Прощайте, моя милая питомица!

Онъ протянулъ къ ней руку. Леонія схватила ее, съ жадностью прижала къ устамъ и оросила слезами.

— Я чувствую, сказало это необыкновенное, полудикое дитя: я чувствую, что я должна благодарить васъ, когда вы обращаетесь со мною такимъ образомъ, но, не знаю почему, я вамъ не благодарна. Вы сознаетесь откровенно, что не можете любить меня, что моя нжность вамъ въ тягость. Вы убгаете, покидаете меня. Ахъ, если бы вы чувствовали ко мн малйшую дружбу, вы не имли бы столько твердости!

— Леонія, что мн сказать вамъ? Я не могу на васъ жениться.

— Разв я этого требую? Я прошу только позволить мн слдовать за тобой всюду, гд бы ты ни былъ.

— Бдное дитя! знаешь ли, что ты выпрашиваешь у меня своего безчестья?

Леонія удивилась.

— Разв любовь безчестье?

И она боязливо смотрла на него, съ ужасомъ замчая, что сильное волненіе лишаетъ его возможности отвчать.

— Ахъ! если мои слова огорчаютъ тебя, вскричала она страстнымъ голосомъ: если просьба моя подвергаетъ тебя тому, что ты называешь безчестьемъ… прости меня, я не знаю, что длаю, прости и оставь меня. Но если ты говорилъ не о себ, врь, что твое состраданье жестоко. Позволь мн слдовать за тобой, умоляю тебя! Я не имю ни одного друга, меня никто здсь не любитъ. Лица, окружающія меня, мн ненавистны, голоса, которые поражаютъ слухъ мой, для меня нестерпимы. Если бы даже не было другой, сильнйшей причины, ты, по-крайней-мр, напоминаешь мн того, который уже не существуетъ, твои черты мн знакомы, твой голосъ, всякое твое движеніе, связаны съ моими драгоцннйшими воспоминаньями. Возьми меня съ собой!…… или я умру. Я не переживу разлуки съ тобою!

— Вы говорите о вашемъ отц. Знаете ли вы, что если бы я исполнилъ мольбы, которыя вы произносите въ вашей дтской невинности, онъ проклялъ бы меня изъ глубины своей могилы?

— Боже! Нтъ, нтъ…… ты невиненъ. Нтъ, мой отецъ не проклянетъ тебя… Пусть онъ всегда любитъ тебя въ земл, я буду любить на земл. Я одна виновна… Но не хуже ли съ твоей стороны покинуть его дочь, нежели принять ее подъ свое покровительство?

Въ сердц Годольфина происходила сильная борьба.

— Но что подумаетъ объ васъ свтъ, сказалъ онъ, самъ не зная что говорилъ: если увидятъ васъ съ чужимъ человкомъ.

— Свтъ для меня заключается въ одномъ теб.

— Что скажетъ вашъ дядя, ваши родныя?

— Какая мн до нихъ нужда!

— Нтъ, нтъ! этого не должно быть, воскликнулъ Годольфинъ съ твердостью, овладвъ своими чувствами. Леонія, я отдалъ бы вс мечты, вс надежды мои на счастье въ этомъ мір, чтобы только чувствовать себя въ состояніи вознаградить эту преданность посвященіемъ теб всей моей жизни…

— Такъ ты любишь меня! вскричала она въ восторг, не понявъ его: ты любишь меня…

Годольфинъ былъ вн себя, и, прижимая Леонію къ груди, покрылъ ея уста, ея щеки поцлуями. Но вдругъ, какъ-бы увлекаемый непреодолимою силою, онъ вырвался изъ объятій ея и убжалъ.

На другой день онъ написалъ Леоніи длинное и очень нжное письмо. Онъ изъяснилъ ей причины, своей борьбы, сколько можно было изъяснить двушк простой, невинной, и съ такимъ пылкимъ воображеньемъ. Онъ писалъ, что до минуты ея признанія, ему никогда не приходило въ голову спросить свое сердце объ ней, но что это признаніе создало въ немъ новое и пламенное чувство къ той, которая почтила его свож привязанностью. Онъ успокоивалъ ее на счетъ ея положенія въ дом тетки, извщалъ, что онъ вытребовалъ отъ ея родныхъ общаніе давать ей во всемъ совершенную свободу, къ которой она съ дтства привыкла, заклиналъ ее наконецъ въ выраженіяхъ самыхъ почтительныхъ, принять банковый билетъ на сумму, выше которой онъ не въ состояніи удлить сирот своего друга, но которая можетъ внушить къ ней почтеніе ея роднымъ или доставить ей средство жить отдльно отъ нихъ, если бы это было нужно для ея спокойствія. ‘Пришлите мн въ замнъ, локонъ вашихъ волосъ, Я прошу этого подарка не для того, чтобы не забыть вашихъ прелестей: мн нуженъ залогъ сердца, котораго нжность возбуждаетъ во мн столько гордости и страданій. Я буду носить его какъ талисманъ противъ соблазновъ свта, къ счастью, еще незнакомаго вамъ, и какъ существенное доказательство, что мн явилась не въ видніи душа чистая, пламенная, исполненная самоотверженія, какихъ нтъ въ этомъ мір, гд эгоизмъ и безотрадная сухость чувствъ повсюду омрачаютъ взоры. Когда мы увидимся, дай Богъ, чтобы вы вручили уже судьбу вашу человку, счастливе меня, и забыли въ любви, дружб и уваженіи его, все, что вы чувствовали ко мн, кром сладкаго братняго воспоминанья. Милая, прекрасная Леонія, прощайте! Если я отказываю себ въ небесномъ счастіи быть съ вами, то потому что ваше великодушное самоотверженіе породило въ моемъ сердц, вообще равнодушномъ ко всему міру, истинную любовь къ вамъ.’

На это письмо, Годольфинъ поминутно ждалъ отвта, но не получалъ ни письма, ли локона волосъ. Онъ былъ оскорбленъ, сердился на Леонію, называлъ себя глупцомъ. Въ негодованіи на неспособность этой двушки оцнить деликатность его поступка, онъ бросился въ почтовую коляску и ухалъ въ Неаполь.

Прибывъ въ Террачине, онъ хотлъ отдохнуть. Между-тмъ какъ он переодвался въ одной комнат, старый его служитель вошелъ съ таинственнымъ докладомъ, что отъ самаго Рима слдовала за ними карета, повидимому наемная, и что въ ней пріхала какая-то дама, которая ждетъ его въ гостиной. ‘Боже мой! вскричалъ Годольфинъ: это она!’ Онъ на скоро окончилъ свой туалеть и побжалъ къ путешественниц, тронутый до глубиный сердца новымъ доказательствомъ преданности, которую являла ему эта невинная двушка, невдующая ни въ обязанностяхъ своего пола ни въ законахъ общественнаго мннія.

Съ трепещущимъ сердцемъ Годольфинъ вошелъ въ комнату, гд полагалъ найти Леонію. Она сидла въ темномъ уголку. Лице было закрыто плащемъ. Онъ ее увидлъ, упалъ къ ея ногамъ и боязливой рукою сдернулъ покрывало, за которымъ таились черты ея: сквозь слезы, блдность, страхъ, ихъ скромное и нжное выраженіе проникло до его сердца.

— Простишь ли ты меня? сказала она, дрожа. Меня сюда привело твое письмо. Теперь, покинь меня, если можешь.

— Никогда, никогда! вскричалъ Годольфинъ, прижимая ее къ сердцу. Судьб такъ угодно, я не противлюсь боле. До послдняго моего вздоха клянусь любить тебя, покоить, нжить. Я буду всмъ для тебя, твоимъ братомъ, отцемъ, другомъ…..

—Ты позволяешь мн слдовать за тобой! вскричала Леонія, въ радостномъ восторг.

Она не имла другихъ мыслей, и другихъ словъ у ней не было.

На синія волны, разбивающіяся съ глухимъ отдаленнымъ шумомъ о скалы прекраснаго берега, по которому гора, увнчанная Терричиною, разливаетъ запахъ лимонныхъ и апельсиновыхъ цвтовъ, на это море, прославленное божественными пснями, звзды изливали тихій свтъ, подобный надежд лучшаго міра, озаряющій мракъ тревожной жизни. Вдоль берега гуляли Леонія и онъ, бродящій чужеземецъ, онъ, на которомъ покоились теперь вся будущность, все счастье бдной сироты. Она наслаждалась блаженствомъ удовлетворенной любви, этимъ райскимъ упоеньемъ, могучимъ въ своей томности, усыпляющей сердце отрадою. Ни заботы, ни сожалнье, ни мысль о перемн судьбы, ни даже эта неопредленная грусть, — таинственная подруга страсти, ни что не смущало мирныхъ и роскошныхъ часовъ любовниковъ. Ночь тихая и пустынная разстилала вкругъ ихъ свои таинственныя тни. Ахъ, какое несказанное чувство — быть одинокимъ вдвоемъ! Съ какимъ восторгомъ они приближались другъ къ другу при этой мысли! Когда руки ихъ встрчались съ легкимъ пожатіемъ, эти счастливыя мгновенія были записаны между сладчайшими минутами очарованія. Въ глазахъ Леоніи блеснула слеза любви при тихомъ сіяніи звздъ, уста любовника осушили ее.

Бдная Леонія! быть-можетъ т, которые прочтутъ эти страницы, не останутся нечувствительны къ твоимъ быстротекшимъ наслажденіямъ и твоимъ горькимъ страданіямъ! Эти строки, совершенно постороннія для моего, предмета, я начертала подъ вліяніемъ твоего воспоминанья. Он могутъ служить эмблемою твоего краткаго существованья.

Спустя два часа, Перси и Леонія хали въ Римъ уже въ одномъ экипаж.

Пора мн кончить эту печальную исторію, а у меня многое остается еще разсказать. Вы видите моего добраго Годольфина на пути къ счастію. Онъ нашелъ сокровище, которое уже отчаявался найти на этомъ свт, — сердце любящее и нжное, которое не смшивало любви съ суетами жизни, домашняго счастія съ свтскимъ тщеславіемъ, чужихъ длъ соучастіемъ обожаемаго человка. Но въ судьб нашей какъ-будто есть страницы, на которыхъ вчно лежитъ тяжелый персть рока, и которыхъ намъ не позволено перекинуть ни какою силою воли. На страницахъ судебъ Годольфина написано было — Констанція. Эта женщина тяготила его всю жизнь, ея честолюбіе лежало на его надеждахъ, какъ гробовой камень на могил усопшаго. Дни путешествія двухъ любовниковъ изъ Рима въ Неаполь были счастливйшею эпохою въ жизни Годольфина, роскошныя мечты, сладостныя предначертанія для будущаго, любовь и полная увренность въ любви, наполнили ее своими волшебными видніями, онъ обдумывалъ способы исправить и усовершенствовать воспитаніе Леоніи образовать изъ ней для себя супругу умную и пріятную, качество необходимое въ женщин для брачной жизни, въ которой недостаточно одной страстной привязаности, провесть съ ней остатокъ дней своихъ такъ тихо и благополучію, какъ только позволяло его ограниченное состояніе. По-близости Неаполя, на берегу одного прелестнаго озера, онъ нанялъ красивый домикъ, въ которомъ надялся привесть въ исполненіе вс свои предварительные планы и уже начиналъ вкушать сладость домашняго быта, какъ вдругъ, отправившись однажды въ городъ по дламъ, онъ встртился съ Констанціею. Она была вдова!…… Теперь она его искала, не нашедши пищи для сердца въ томъ свт, куда увлекла ее гордость и высокомрныя надежды, утомившись политическими интригами, которыя истощали силы души и наполняли ее дкими чувствами ненависти, вражды и мщенія, теперь она чувствовала, что не можетъ жить безъ любви и безъ Годольфина, и прилетла преслдовать его въ земл изгнанія. Она разставила около него вс сти, какія только уметъ вязать умъ, тонкость, красота и страсть женщины во всхъ отношеніяхъ. Годольфинъ снова потерялъ голову. Констанція была первой и единственной женщиною, которую онъ истинно любилъ въ жизни, она причинила ему столько страданій, сердце его такъ долго привыкло находить отраду въ этихъ тайныхъ мученіяхъ, которыя почти всегда длаютъ для насъ предметъ свой безцннымъ, что при вид этого лица, этой постоянной привязанности, этого раскаянія въ прежней жестокости, вся угасшая страсть вспыхнула въ Годольфин съ новою силою. Онъ чувствовалъ себя несчастне чмъ когда-либо. Любовь его къ Леоніи была слишкомъ внезапна и уже по одному этому не могла быть прочна, ей не дали даже времени укрпиться узами привычки: эта любовь не удерживала Годольфина, но его недавнія клятвы, честь дочери его покойнаго друга, судьба бдной двушки, которая для него презрла все и готова ршиться на самую отчаянную крайность, долгъ, состраданіе, совсть, все, что честному человку священне самой жизни, воздвигало между нимъ и счастіемъ его сердца страшный валъ преградъ, непреодолимыхъ, гибельныхъ.

Средь этой ужасной борьбы съ самимъ собою, онъ однако жъ невольно уступалъ влеченію несчастной страсти, и часто видлся съ Констанціей. Мало-помалу Годольфинъ пріучилъ Леонію къ своимъ отлучкамъ въ городъ, которыя онъ оправдывалъ передъ ней разными предлогами. Наконецъ эти отлучки стали довольно продолжительны и такъ часты, что Годольфинъ былъ боле гостемъ нежели хозяиномъ на берегу своего озера. Его безпокойство и тайная грусть не могли долго укрыться отъ проницательнаго взора любви. Леонія не обременяла его упреками, не мучила безполезною ревностью, но она плакала, она томилась, она приходила въ отчаяніе, примчая охлажденіе любовника, которое не предвщало ей ничего кром несчастія.

Однажды Годольфинъ возвратился изъ города въ страшномъ волненіи: онъ былъ боленъ всю ночь, но на слдующее утро давно исчезнувшее спокойствіе вдругъ просіяло въ его лиц: онъ нжно обнялъ Леонію, и сказалъ ей, что теперь ему уже не зачмъ здить въ городъ, что вс его дла кончены, и что онъ можетъ заняться исключительно своимъ единственнымъ и несравненнымъ другомъ. Онъ удалился въ кабинетъ, написалъ длинное письмо, и отправилъ его въ Неаполь. Посл этого письма, онъ казался еще спокойне и даже былъ веселъ. Годольфинъ безвыздно пробылъ слишкомъ недлю въ своемъ домик на берегу озера, Леонія блаженствовала, но вдругъ приносятъ письмо изъ города, онъ приказываетъ осдлать лошадь, прощается съ Леоніей, проситъ ее не безпокоиться, общаетъ возвратиться домой на слдующее утро и скачетъ въ Неаполь.

Долго Леонія слдовала печальнымъ взоромъ за удаляющимся любовникомъ, и сердце ея трепетало, какъ-бы предчувствуя, что счастіе всей ея жизни удаляется отъ ней навсегда. Возвратившись въ комнаты, она примтила, что Годольфинъ оставилъ кабинетъ свой въ безпорядк, и съ любовію занялась уборкою его комнаты. Передъ отъздомъ Годольфинъ торопливо вынималъ какія то бумаги изъ своего письменнаго столика, и уронилъ одинъ листъ на землю. Этотъ листъ лежалъ подъ столикомъ. Леонія подняла его, и узнала руку своего любовника. Первое слово, начертанное въ верху листа, поразило ее какъ громомъ. Она со страхомъ принялась разбирать бумагу: то было неконченное письмо, помаранное во многихъ мстахъ, которое, судя по числу, выставленному на верхнемъ краю страницы, служило черновою для письма, недавно отправленнаго Годольфиномъ въ городъ.

‘Констанція!

‘Я не могу, не долженъ оставлять васъ боле въ заблужденіи. Вооружитесь мужествомъ, котораго мн самому не достаетъ, когда я черчу ваше имя. Это имя, какъ талисманъ, пробуждаетъ во мн вс ощущенія, къ которымъ я еще способенъ. Вы были первая женщина, которую я истинно любилъ: вы отвергли меня, но я не могъ презрть васъ. Вы отдались другому, но моя любовь не могла васъ оставить. Вашей рукой начертана была заране исторія моей жизни посл нашей разлуки, мой образъ жизни, мои мысли, всегда ршались вашимъ воспоминаніемъ, и теперь, Констанція, когда вы снова свободны, я, къ несчастію моему, опять люблю васъ, и люблю пламенне нежели въ былые годы. Сдлавшись благоразумне, вы научились знать цну моего сердца, но теперь я уже не могу воспользоваться сладостью пожизненнаго союза съ вами, за который еще весьма недавно, я даже въ эту минуту, отдалъ бы я жизнь свою. Я буду несчастенъ безъ васъ, но долженъ исполнить священную для меня обязанность. Да! вс преграды исчезли, — изключая одной: узнайте ее, и можете судить объ ея важности.

‘Когда я удалился отъ васъ, Констанція, много лтъ тому назадъ, борьба со жгучимъ воспоминаньемъ долго раздирала это сердце, которое вы уязвили своимъ презрніемъ. Я старался сперва изгладить изъ него вашъ образъ, забыть васъ, поклоняться другимъ красавицамъ. Нужно ли говорить? Познаніе другихъ женщинъ только глубже врзывало ваши черты въ моей памяти. Но въ числ новыхъ предметовъ моего вниманія, одинъ заставилъ меня подумать, что если бы я не зналъ васъ прежде, я бы любилъ его такъ же страстно какъ люблю васъ, и, въ первомъ порыв чувствительности, возбужденной необыкновеннымъ пожертвованіемъ этой особы, мн показалось на минуту, что я люблю ее той же любовью. Она была дочь моего друга,— сирота, дитя, и лтами, и совершеннымъ незнаніемъ свта, я былъ все для нея… И теперь я для нея все! Она еще не принадлежитъ мн по узамъ церковнымъ, но мой союзъ съ ней не мене того святъ, и немене нерасторжимъ. Измню ли ея безпредльной преданности этого невинато и доврчиваго существа, которое только мной и живетъ? Гд возьму силъ растерзать сердце, которое всегда было моимъ, исключительно моимъ, съ большею любовью нежели ваше, обогащенное тысячью безцнныхъ даровъ? Я, который поклялся быть ея покровителемъ, я, для котораго она уже лишилась добраго имени, оставляя домъ своихъ родственниковъ, я ли отниму у ней отца, брата, друга, любовника, мужа, все? Никогда! Никогда! Я буду страдать, но не измню ей. О! Констанція…… она никогда не будетъ и не можетъ звать, какого пожертвованія она мн стоитъ! Увидвши васъ теперь, свободною, прекрасною какъ прежде, любящею лучше нежели прежде, я пренебрегъ ее на-время, я сталъ уже слишкомъ холоденъ къ ней, слишкомъ неблагодаренъ къ ней: я исправлю мою вину. Это усиліе разорветъ мое сердце, но оно будетъ достойно ея. Не думайте, Констанція, чтобы она была одна изъ тхъ, которыхъ можно обогатить и бросить: она не знаетъ другаго блага кром моей любви. Ничто въ мір не вознаградитъ ее за потерю моей нжности, и теперь, когда я пишу къ вамъ —‘

Недописанное и испорченное помарками письмо окончивалось этимъ словомъ. Леонія еще разъ прочитала его.

Оно, вроятно, растерзало такъ же и сердце Констанціи. Шесть дней плакала она надъ нимъ, и на седьмой ршилась написать къ Годольфину записку, которою умоляла его подарить ей еще одно свиданіе, уже послднее на этомъ свт. У Годольфина недостало сердца отказать ей, и онъ похалъ въ городъ, уронивъ несчастную бумагу, которую забылъ уничтожить.

На другой день, когда Годольфинъ возвратился домой, онъ нашелъ этотъ роковой листокъ на своемъ письменномъ столик, на листк лежала запечатанная записка.

‘Перси!

‘Я читала твое письмо къ другой.— Я буду несчастенъ безъ васъ, но долженъ исполнитъ священную для меня обязанность… Вс преграды исчезли, исключая одной.— Нтъ, Перси, ты меня не знаешь, ты не знаешь моей любви, не знаешь ни сердца, которое билось тобою, ни мры тхъ пожертвованій, къ какимъ оно способно, когда думаешь, что Леонія можетъ быть преградою къ твоему счастію. Ты свободенъ, Перси! Преграда уничтожается: будь же счастливъ съ нею, — я этого требую! Не ищи меня напрасно. Я уже для тебя не существую. Леонія.’

Годольфинъ облился слезами. Изумленный безпредльнымъ самоотверженіемъ этого благороднаго сердца, онъ презиралъ себя, проклиналъ Констанцію, съ которою уже навсегда разстался, рвалъ на себ волосы съ отчаянія. Вс поиски оказались безуспшными. Годольфинъ поскакалъ въ Неаполь, употребилъ полицію, общалъ значительную награду: Леоніи нигд не было, ни живой, ни мертвой. Онъ побжалъ къ Констанціи, съ намреніемъ разразить ее страшнымъ упрекомъ, унизить ее, уничтожить.

— Видите ли, миледи, какъ любятъ сердца, чуждыя мерзкаго тщеславія! сказалъ онъ съ мрачнымъ и суровымъ видомъ, бросая на столикъ послднее письмо Леоніи. Читайте, миледи, читайте и краснйте…. Adieu!

Тутъ послдовала ужасная сцена. Они поссорились, чмъ и ясно доказывается, что имъ ужъ суждено было жениться. Въ самомъ дл, они обвнчались въ Рим.

Былъ ли Годольфинъ счастливъ? Путешествіе новыхъ супруговъ изъ Италіи въ Англію было весьма пріятно. Они были неразлучны, и ничто не смущало ихъ блаженства. Въ Лондон сцена нсколько измнилась. Брошенные въ вихрь большаго свта, они начали видться рже. Годольфинъ возобновилъ свои старинныя знакомства, и помощію своего ума началъ пріобртать большіе успхи въ обществ. Констанція снова бросилась въ политику, и съ новымъ жаромъ продолжала свои политическія интриги.

Рошфуко, или какой-то другой доносчикъ, написалъ: ‘Есть очень счастливые браки, но нтъ восхитительныхъ.’ Слдственно о восхитительномъ не можетъ быть и рчи. Остается только счастіе, но и этого не было въ брак Перси съ Констанціей. Можно привесть разныя причины этому: во-первыхъ общество большаго свта, въ которомъ любовь очень скоро простуживается, во-вторыхъ время, злйшій врагъ супруговъ. Были еще и другія причины, между которыми въ первомъ ряду надо поставить несходство характеровъ: Констанція отличалась гордостью и честолюбіемъ, привычки Годольфина были просты, скромны, незатйливы, она хотла завлечь его въ политическія интриги, онъ терпть не могъ политическихъ интригъ и всегда предпочиталъ имъ театральныя: картина Рубенса или Пусена казалась ему превосходне всхъ рчей Кеннинга, и въ этомъ отношеніи онъ былъ правъ. Сверхъ-того Годольфинъ былъ бденъ, а Констанція теперь была богата: богатыя жены, которыя любятъ своихъ мужей, всегда даютъ имъ денегъ, но, во-первыхъ, он имютъ дурную привычку спрашивать — на что вамъ, другъ мой, деньги? — а во-вторыхъ, если вы замтили, имютъ на этотъ случай особенную улыбку, которая очень похожа на гримасу. Можно было бы исписать цлый листъ бумаги, если бъ исчислить вс философическія причины отсутствія счастія въ этомъ брак, но и тхъ, которыя мы привели, довольно, особенно, денежной. Коротко сказать, посл нсколькихъ лтъ супружеской жизни, любви какъ-будто не бывало, на этомъ мст цвла только вжливость, трава колючая, осенняя, которая любитъ холодъ.

Наконецъ у Констанціи явилась та неопредленная и несносная болзнь, которою вс свтскія женщины оканчиваютъ свое поприще, — слдствіе жизни при свчахъ, ночныхъ бдній, постояннаго возбужденія чувствъ, романовъ, сплетней и мелкихъ огорченій самолюбія, — бичь мужей, — осьмое Египетское бдствіе, — однимъ словомъ, разстройство нервовъ. Докторъ Рэдклифъ сдлалъ открытіе, которое увковчитъ его въ исторіи Медицины, а именно, что нервы Констанціи разстроились, ‘главнйше’, отъ супружескихъ несогласій. Посл нервовъ, излишне было бы и говорить, что Годольфинъ былъ какъ-нельзя лучше несчастенъ. Онъ, естественнымъ образомъ, искалъ утшенія и отрады за кулисами.

Около того времени, это не выдумка, — одна женщина появилась въ Лондон, женщина, которая въ теченіе нсколькихъ лтъ пріобрла большую извстность на твердой земл смлостью и необычайностью своего ученія, но боле всего предполагаемой удачностью своихъ прорицаніи. Она твердо врила во вс суеврныя преданія среднихъ вковъ, живое, но мрачное краснорчіе, сообщало ея теоріямъ могучее дйствіе, она была непостижима для большей части публики, и могла даже очаровать или удивить людей, привыкшихъ мыслить. Никто не зналъ ея родины, но полагали что она явилась изъ сверной части Европы. Она жила уединенно, отличалась странными привычками и была прекрасна собой, но красота ея не имла ничего земнаго: мужчины дивились ея лицу, но не искали ей нравиться. О прежнемъ ея поприщ носилось много соблазнительныхъ слуховъ, но въ настоящемъ она жила выше сферы страстей человческихъ.

Госпожа Нибуръ,— имя подъ которымъ знали предсказательницу,— не была обманщица, но она была изуврка. Умственныя ея струны были разстроены и издавали звуки странные, неправильные, она была нсколько помшана, но въ ея помшательств вы бы замтили родъ системы. Духъ спокойный, холодный, сверхъестественный, ужасающій, казалось, овладлъ ею и говорилъ ея устами. Она леденла при звукахъ собственнаго своего голоса, такъ, что ея прорицанія ей самой внушали боле страха нежели слушателямъ. Въ Вн, въ Париж, ея слава была велика, даже ужасна: весьма значительныя особы обихъ столицъ вопрошали ее, и отзывались объ ея приговорахъ съ суеврнымъ почтеніемъ. Но она употребляла весьма простое средство, — дйствовала на воображеніе посредствомъ возбужденія нервовъ, а этимъ путемъ можно достигнуть до изумительныхъ результатовъ. Въ Лондон, госпожа Нибуръ вскружила вс головы. Я видла, собственными глазами, видла, какъ одинъ изъ правителей государства, выходилъ отъ нея съ разстроеннымъ лицемъ, и холоднйшій изъ Англійскихъ философовъ сознается, что она разсказала ему вещи, которыя не могли дойти до ея свднія человчсскими путями.

Лордъ Россель предложилъ въ то самое время свой знаменитый биль о реформ парламента. Констанція до того была занята этимъ дломъ, что не имла времени примтить внезапной перемны въ своемъ муж. Однако жъ, возвратясь въ пятомъ часу ночи изъ нижней Палаты, гд лордъ Россель произносилъ рчь, которая взволновала всю Европу, она тихо вошла въ спальню и сла подл спящаго мужа: онъ говорилъ сквозь сонъ и по временамъ обнаруживалъ сильное внутреннее волненіе.— ‘Да, Леонія! ты отомщена…. Нтъ, нтъ, я не забылъ тебя… Нтъ, я никогда не забуду, что я тебя обидлъ, убилъ…. Но я невиненъ…. Я не забуду однакожъ эти мерзкія излишества, это поддльное, холодное веселіе, разв я не для того подвергся имъ, чтобы наказать себя?… А теперь ты приходишь…. Приходи! Ахъ, нтъ!….. сжалься надо мной.’

Испуганная, глубоко пораженная въ сердце, Констанція отскочила. Но эти слова давали ей ключъ къ поведенію мужа. Теперь все ей казалось яснымъ, — и расточительность мужа, и эта жажда удовольствій, которая его одолла. Онъ, очевидно, старается, заглушить въ себ укоризны совсти. Бдный Перси!….. Но госпож Годольфинъ нкогда было въ это время заниматься муемъ: въ парламент говорятъ такія интересныя рчи!….. ея содйствіе такъ нужно вигамъ! Она бгала съ утра до ночи, и собирала голоса для билля о реформ.

Спустя нсколько дней, она вошла въ комнату мужа, и увидла, что онъ стоитъ прислонившись къ стн, блдный, взволнованный, почти безъ чувствъ,

— Ахъ, Боже мой! вскричала она бросаясь къ нему: ты боленъ…

Но онъ не отвчалъ, и смотрлъ на нее какъ-бы въ помшательств, онъ едва переводилъ дыханіе, наконецъ, онъ медленно сталъ приходить въ себя, и, садясь, сдлалъ знакъ Констанціи приссть подл него. Посл непродолжительнаго молчанія, Годольфинъ схватилъ ее за руки и сказалъ:

— Послушай, Констанція, я боюсь что здоровье мое разстроивается, страшныя виднья терзаютъ меня, я нахожусь подъ гнетомъ какой-то чародйской силы. Уже много ночей сряду, прежде чмъ засну, дрожь пробгаетъ по моимъ членамъ, волосы становятся дыбомъ, зубы скрежещутъ, непонятный ужасъ овладваетъ мной, кровь, кажется, твердетъ, такъ она неподвижна и холодна. Я стараюсь говорить, кричать, но голосъ останавливается въ горл, и я чувствую, что не имю никакой власти надъ собою. Вдругъ, посреди моихъ мученій, я впадаю въ сонъ: тогда являются мн странныя грезы, въ которыхъ всегда господствующее лице дочь Вольтмана, но лице у ней не то, что было прежде, оно спокойно, ненарушима спокойно, и она смотритъ на меня глазами, которые прожигаютъ сердце. Видніе исчезаетъ, я пробуждаюсь, но ослабленный, истощенный. Я совтовался съ докторами, я принималъ лекарства, но не могъ расторгнуть чаръ: періодическій ужасъ, и потомъ слдуютъ грезы. И въ эту минуту, Констанція, — вотъ теперь, — видишь, это окно выходитъ въ паркъ, дверь сада отворена, я поднялъ взоръ, и я узналъ при лунномъ свт предметъ моихъ видній, съ глазами, устремленными на меня. Это образъ Леоніи, но, увы, какъ онъ отличенъ отъ того, чмъ былъ прежде! Милосердное небо! Неужели это мечта! или живая Леонія? Ахъ, другъ мой, эти виднія, эти страхи, не происходятъ ли отъ таинственной симпатіи, которая насъ соединяла, и которая какъ предсказывалъ ея отецъ, должна продолжаться до конца нашей жизни?…

Годольфинъ такъ рдко говорилъ о своихъ внутреннихъ ощущеніяхъ, и, въ настоящемъ случа они были такъ сильны и истинны, что Констанція не въ состояніи была утшать или успокоивать его: она сама очень встревожилась, и съ трепетомъ посмотрла въ окно, ожидая увидть привидніе, о которомъ онъ говорилъ. Все было спокойно, ни одинъ листъ не колыхался на деревьяхъ, ни одинъ человческій образъ не мелькалъ въ саду. Она обратилась къ Годольфину, поцловала его лобъ, покрытый холодными каплями и прижала его къ груди.

— Я предчувствую, сказалъ онъ: что-то ужасное должно случиться со мною въ скоромъ времени, мн кажется, что я приближаюсь къ важному перелому моей жизни, что я касаюсь предловъ, отдляющихъ этотъ свтлый міръ отъ страны тумановъ и мрака. Констанція! странное сомнніе, боязнь, прошедшіе проступки, преслдуютъ, терзаютъ меня. Я всегда искалъ счастья настоящей минуты, я отркся отъ всхъ трудовъ, отъ всхъ отличій, я смялся надъ будущимъ, хваталъ листки розъ, а теперь они поблекли въ моей рук. Моя молодость улетла, старость скоро заститеть меня… Если бы я слдовалъ моимъ правиламъ, сколько бы я могъ сдлать полезнаго! Но довольно этого болтанья. Мои нервы разстроены, я брежу. Дай мн руку, Констанція, пойдемъ въ спальню…

Любовь Констанціи, подавляемая политикою, пробудилась при вид опасности мужа. Всю ночь провела она у его изголовья, и смотрла въ нмомъ ужас на судорожныя движенія, которыя смущали его сонъ. Пна орошала его губы, глухія стенанія вырывались изъ груди. Но она была за все награждена, когда, пробудившись на разсвт, мужъ увидлъ ея нжные глаза полные слезъ, и бросился въ ея объятія, моля небо благословить ее за врную любовь.

Я должна сказать, что въ тотъ самый вечеръ, какъ происходилъ ихъ разговоръ, докторъ Рэдклифъ былъ изъ любопытства у таинственной госпожи Нибуръ. Она жила въ угрюмомъ и ветхомъ дом на Лисестерскомъ Сквер. Уже день клонился къ вечеру, она сидла одна въ старинной готической комнат, изъ котораго нарочно былъ изгнанъ солнечный свтъ. Ни одного признака лживаго ремесла, которымъ она занималась, ни одного приготовленія къ тому, чтобы дйствовать на умъ таинственностью, не видно было въ этой обширной и печальной зал. Одна или дв книги лежали на стол, у котораго сидла хозяйка, но это были новыя Нмецкія стихотворенія, а не устарлыя мистическія бредни. Восторженная женщина, опершись подбородкомъ на руку, устремивъ взоръ безъ цли, была погружена въ мысли, которыя, казалось, перелтали отъ предмета къ предмету въ ум, давно лишенномъ кормила и подобномъ опустлому замку, которымъ овладли духи. Никогда лице не соотвтствовало лучше ремеслу. Богатыя кольца свтло-русыхъ волосъ небрежно раздлялись на высокомъ чел. Глаза были туманны, и ихъ пронзительный взоръ отличался тмъ сверкающимъ блескомъ, который производитъ такое впечатлніе надъ зрителемъ, означая думы другаго міра и возбуждаетъ въ насъ родъ боязни и грусти во время созерцанія безумныхъ. Благородныя черты ея имли классическую правильность Доминикиновой Сивиллы, но запавшія щеки были блдны и на этой мраморной блдности пестрли два багровыя пятна. Полныя и румяныя губки, и своихъ прихотливыхъ движеніяхъ, открывали зубы ослпительной близны, которыми дополнялась прелесть лица. При спокойномъ состояніи этого лица, вс замчали, что ея здоровье было разстроено, и что ей не долго было суждено блуждать въ мір, гд душа ея не имла пристанища. И, лишь только она начинала говорить, румянецъ ея оживлялся, и быстрыя измненія физіономіи обманывали зрителя, скрывая опустошенія змя, грызущаго ея внутренность. Когда докторъ Рэдклифъ, пропущенный Африканской Негритянкою, тихо вошелъ къ ней по ковру, которымъ былъ устланъ полъ залы, она, казалось, разговаривала съ невидимымъ лицемъ, погруженная въ совершенное безмолвіе.

— Да! я здсь!….. и въ этомъ город, въ нсколькихъ шагахъ отъ ея дома, я видла, я слышала его. Нсколько ночей сряду, несмотря на дождь и втеръ, я бродила вокругъ его дома, я возвышала голосъ, и грозными пророческими восклицаніями пробуждала его отъ сна….. какъ трубой страшнаго суда! Но я затаила ужасный звукъ въ моемъ сердц и окружила видніе непроницаемымъ мракомъ. О Боже! что я увидла, перечувствовала, узнала съ тхъ поръ, какъ онъ попралъ меня. Но мы еще увидимся, не пройдетъ года, я почувствую прикосновеніе его устъ, и я умру!….. Умереть! какое спокойствіе, какая роскошь въ этомъ слов! Тяжесть этихъ опасныхъ познаній, которую я взяла на свою голову, разсется въ одно мгновеніе, память перестанетъ существовать, прошедшее, настоящее, будущее, исчезнутъ, и мсто ихъ заступитъ долгій сонъ, озаренный свтлыми видніями, яснымъ небомъ, плнительными голосами и его присутствіемъ……

Докторъ Рэдклифъ принужденъ былъ взять ее за руку, чтобы вывести мечтательницу изъ этого восторженнаго состоянія. Онъ испугался ея взора, когда она вдругъ на него взглянула. Докторъ завелъ съ ней разговоръ объ искусств: она много и весьма краснорчиво разсказывала ему о сил воображенія, о средствахъ двствовать на нервы, о любви, о симпатіи. Докторъ оставилъ эту необыкновенную женщину не безъ удивленія ея діалектик, хотя не врилъ ея ученію. Постивъ на другой день госпожу Годольфинъ, онъ подробно описалъ свое свиданіе съ госпожею Нибуръ. Внезапная мысль поразила Констанцію и, изъ любви къ мужу, она ршилась поврить свои подозрнія.

Закрывши лице вуалемъ, она явилась къ восторженной и просила предсказать ей будущее. Тогда какъ госпожа Нибуръ убждала постительницу откинутъ вуаль, для того, чтобы она могла прочесть судьбу ея въ чертахъ лица, Констанція объявила ей, что она сама уметъ ворожить по физіономіи, и, въ доказательство истины своихъ словъ, прибавила: ‘Судя по чертамъ вашего лица, вы родились въ Италіи, хотя носите Германскую фамилію, у васъ былъ любовникъ, который не умлъ цнить вашей благородной преданности, вы пожертвовали собой для его счастія, уступили его соперниц, нищету и скитаніе предпочли мысли быть ему преградой…’ При каждой фраз, которую произносила Констанція, ворожея измнялась въ лиц, и упала въ обморокъ, услышавъ слово ‘преграда’. Констанція бросилась подать ей помощь, разстегнула ея платье, и употребила вс старанія, чтобы привесть въ чувство. ‘Вы Леонія Вольтманъ, сказала Констанція: я невинно похитила у васъ добро, которымъ вы дорожили боле чмъ жизнію. Позвольте мн чмъ-нибудь загладить мою вину. Я богата, оставьте это ремесло, поселитесь у меня, пользуйтесь довольствомъ и нашею дружбой…’ Леонія, въ слезахъ, упала къ ногамъ соперницы: это была первая ласка, которую она услышала отъ людей современи потери того, для кого она все потеряла, и она съ благодарностью приняла предложеніе Констанціи. Но скоро природная гордость восторжествовала въ ней надъ первымъ впечатлніемъ признательности, вызванной чувствомъ долгаго несчастія. Она отринула благодяніе. ‘Нтъ, нтъ! вскричала Леонія: я дорожу моимъ ремесломъ, ни на что не промняю могущества, которое мн завщано родителемъ: Перси и вы знаете его!….. Я уже обречена горю и униженію. Я уже лишилась ума: чмъ вы вознаградите меня за это!….. Не хочу ничего!….. Я не должна видть Годольфина, и онъ не долженъ знать, что я здсь. Наши судьбы связаны цпью рока: его первое прикосновеніе убьетъ меня, и моя погибель повлечетъ его въ могилу. Намъ и безъ того суждено скоро увидться…..’

Леонія говорила съ такимъ убжденіемъ, что госпожа Годольфинъ ушла отъ нея проникнутая неодолимымъ ужасомъ и ршилась ничего не открывать мужу. Сивилла оставила Лондонъ. Съ тхъ поръ здоровье Годольфина начало возстанавливаться, виднія исчезли, и жена уврила его, что даже образъ Леоніи, который онъ видлъ въ саду при лунномъ свт, была только игра разстроеннаго воображенія. Она увезла его въ деревню, — въ его наслдственныя развалины, которыя по тайному ея приказанію превратились въ великолпный замокъ. Эта пріятная нечаянность, живительный воздухъ полей, веселый видъ родимыхъ мстъ, освященныхъ первымъ знакомствомъ съ Констанціей, первою ея любовью, оказали самое спасительное дйствіе. Онъ оправился, вновь влюбился въ жену и даже начиналъ быть счастливымъ, хотя неясное угрызеніе совсти при всякомъ случа приводило ему на память Леонію.

Черезъ годъ посл отъзда Сивиллы изъ Лондона, служитель трактира, лежащаго въ четырехъ миляхъ отъ ихъ замка, прибжалъ къ нему съ запискою, на которой было написано-‘нужное’. Годольфинъ поспшно распечаталъ посланіе: оно было отъ Леоніи.

‘Перси Годольфинъ, часъ наступилъ, мы должны еще разъ увидться въ этой жизни. Зову тебя на свиданіе — на смертномъ одр. Приходи!

Леонія Вольтманъ.

Вс мысли, вс чувства, вся кровь Годольфина, вскипли при этомъ извстіи. ‘Леонія жива!….. Она здсь!’ Годольфинъ приказалъ подать верховую лошадь и поскакалъ въ трактиръ. Неодолимая сила влекла его туда. Онъ былъ безъ памяти. Когда слуга спросилъ какъ доложить барын, если она спроситъ куда онъ ухалъ, несчастный отвчалъ: ‘Часъ наступилъ’.

На бдной постели деревенской гостинницы лежало изсохшее тло умирающей двушки. Мстный цирюльникъ стоялъ подл, и съ ужасомъ прислушивался къ страннымъ рчамъ и нечеловческимъ воплямъ, которыя вырывались изъ посинвшихъ устъ страдалицы. И вдругъ, какъ бы истощенная припадкомъ, она погрузилась въ совершенный покой. Это омертвніе продолжалось нсколько минутъ. Тогда она привстала сама собой и свтлый лучъ возвратившагося разсудка озарилъ сглоданныя черты. Больная приложила палецъ къ устамъ, и, улыбаясь, сказала голосомъ тихимъ, но внятнымъ: — Слышите!….. Онъ идетъ.

Черезъ минуту послышались шаги. Перси вбжалъ въ комнату, бросился къ постели, и бдная умирающая упала въ его объятія. Леонія, тронутая, оживленная, изнемогая подъ бременемъ радости, предалась его ласкамъ. Она жадно вслушивалась въ его глухія рыданія, она вспомнила, какъ въ былыя дни волшебство этихъ поцлуевъ воспламеняло ея сердце. Мигъ юности, любви, мигъ надежды, мелькнулъ въ бдственный, ужасный часъ, и нмыя слезы полились изъ отстрадавшихъ глазъ.

— О! воскликнулъ онъ: такъ ли мы должны была увидться? Не говори, что ты умираешь. Леонія! сжалься, сжалься надъ тмъ, который измнилъ теб, сжалься надъ твоимъ…

Онъ не могъ продолжать: упавъ на колни подл постели, онъ закрылъ лице руками и рыдалъ.

Свтлая минута прошла, безумная снова впала въ бредъ. Но ея безуміе было спокойно и торжественно.

— Не обвиняй себя, сказала она съ важностью: не поколебимыя звзды, чуждыя угрызеніямъ совсти, одн измнили намъ. Нкогда свтлыми и прекрасными явились он мн, возвщая союзъ между нами: могла ли я думать, что ихъ благое предвстіе кроетъ въ себ такую бездну горя? О, Перси! со дня нашей разлуки земля не была для меня землей. Все естественное покинуло меня. Духъ тревожный, неземной, вошелъ въ грудь мою, привелъ въ движеніе вс пружины моего бытія. Солнце и воздухъ, зелень, блескъ, красота міра, покрылись густымъ туманомъ, въ которомъ двигались неясные образы. Но ты, моя любовь, мой другъ, на чьей груди я покоилась такимъ сладкимъ сномъ, не вини себя ни въ чемъ. Небеса, которые превыше всхъ укоровъ, ршили такъ мою судьбу. Я бдное созданіе, бдное несчастное созданіе, ты великъ, Перси. Она, та, которая исторгла у меня солнце, предлагала мн кусокъ хлба…

И, внезапно переходя къ другому предмету, она сказала:

— Я видла твою жену, Перси, когда ты увозилъ ее изъ Рима, колеса вашей брачной кареты прокатились по мн, я нарочно бросилась поперегъ дороги, но они не задавили меня. Такъ повелли свтлые демоны свыше!….. Но берегись ты, Перси! (Она вдругъ возвысила голосъ и произнесла съ страшнымъ воплемъ:) Перси, берегись! Ревъ волнъ поражаетъ слухъ мой! Пучины разступаются. Пучины сходятся. Берегись! твой послдній часъ не далекъ.

Бредъ Леоніи превратился въ припадокъ бшенства. Вопли слдовали за воплями, она не узнавала никого, даже Годольфина. Съ страшными мученіями душа ея вырывалась изъ своей бренной оболочки. Время летло, — настала минута, — звучный бой стнныхъ часовъ раздался въ комнат смерти.

— Тсъ! сказала Леонія, приподнимаясь: тсъ!

Въ это мгновеніе облака, раздираясь, открыли маленькое пространство чистаго голубаго свода, и одинокая звзда блеснула сквозь стекла окна, въ самой отдаленной части неба.

— Твоя звзда!….. Она, Годольфинъ! (Умирающая вздрогнула, указавъ на роковое свтило.) Она зоветъ тебя. Прощай, Перси, не надолго…

Годольфинъ стоялъ какъ окаменлый. Спустя нсколько минутъ бросился къ ней съ безумнымъ крикомъ, и положилъ руку на грудь. Сердце не билось, дыханіе прервалось, послдняя искра погасла подъ пепломъ. Этотъ духъ, странный, чуждый земли, вострилъ, быть-можетъ, къ звздамъ, которыхъ таинства онъ тщетно старался проникнуть.

Годольфинъ возвращался домой во второмъ часу по полуночи. Дождь лился ручьями. Сбился ли онъ съ прежняго пути, или забылъ, что черезъ перекрестокъ двухъ дорогъ, ведущихъ къ замку, протекалъ ручей, который всегда перезжали въ бродъ,— только потрясенному его воображенію представилось, будто ручья этого не было прежде на его пути. ‘Волны ревутъ!’ вскричалъ онъ въ безпамятств.

— Ничего, баринъ!….. Смло! отвчали въ потьмахъ голоса поселянъ. Наша старинная рчка! Мы только что перехали ее въ телегахъ.

Годольфинъ трепещущей рукою пустилъ коня въ воду. Голова у него кружилась. Достигнувъ середины ручья, онъ со страхомъ взглянулъ на небо: роковая звзда пылала, въ его воображеніи, страшнымъ, зловщимъ огнемъ, прямо противъ него. ‘Волны ревутъ!….. Пучины разступаются!’ закричалъ онъ отчаяннымъ голосомъ. Поселяне слышали, какъ что-то бухнуло въ воду.

Конь Годольфина одинъ прибжалъ въ замокъ.

‘Библіотека для Чтенія’, т.21, 1837

ЛЮБОВЬ И ПОЛИТИКА.

ПОВЕСТЬ ЛЕДИ ДЕКРЪ.

Читайте также: