ЛЮБОВЬ ХУДОЖНИКА.
ЛЮБОВЬ ХУДОЖНИКА.
(Разсказъ).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Н. Северинъ.
‘Русская Мысль’, кн.IX, 1887
Любовь художника, Северин Н., Год: 1887
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Встртились мы случайно. Такія встрчи всегда происходятъ случайно. Для новой картины, которую я тогда собирался писать на выставку, мастерская моя оказывалась неудобною. Имлось въ виду соорудить нчто грандіозное, яркое, а мста было мало, да и съ освщеніемъ не совсмъ то у меня ладилось.
Все это въ одинъ дождливый день я высказалъ одному изъ тхъ шалопаевъ, которые, ужь не знаю почему, считаютъ себя моими пріятелями, и онъ сталъ расхваливать мн мастерскую художника Ратова.
Я зналъ эту мастерскую и она всегда мн нравилась.
— Да разв Ратовъ узжаетъ куда-нибудь?— спросилъ я.
— Онъ уже ухалъ за границу, на три года, а квартиру свою поручилъ сдать архитектору Липскому.
— Это какой Липскій, Иванъ Ивановичъ?
— Тотъ самый. Хотите я ему скажу, что вы интересуетесь квартирой Ратова? Онъ къ вамъ тотчасъ же прибжитъ.
Я поблагодарилъ моего услужливаго пріятеля и просилъ его не безпокоиться. Съ Липскимъ мы были товарищи по академіи и я ршилъ самъ къ нему зайти.
Въ тотъ вечеръ я проработалъ дольше обыкновеннаго надъ моими эскизами. Все шло отлично, за исключеніемъ одной фигуры, той двочки — помните?— что смотритъ изъ окна на погребальную процессію. Двочку эту я задумалъ съ самаго начала, раньше всхъ прочихъ фигуръ. Она какъ-то внезапно предстала передо мной въ то время, когда весь сюжетъ картины далеко еще не сложился въ моемъ воображеніи, и такая она была живая, оконченная, рельефная, что, казалось, ничего не будетъ легче, какъ перевести ее на полотно, но чмъ больше думалъ я о ней, тмъ упорне удалялась она отъ меня. Испачкавъ понапрасну цлый листъ всевозможными дтскими головками, изъ которыхъ ни одна даже и не напоминала мелькнувшій передо мной образъ, я съ досадой бросилъ карандашъ и легъ спать. Проснувшись утромъ, я тотчасъ же бросился къ моимъ эскизамъ. Бываетъ иногда, что то, что кажется отвратительнымъ во время работы, является въ совершенно другомъ вид посл, по истеченіи извстнаго времени, когда раздраженіе зрительныхъ нервовъ поуспокоится и можно трезво судить о достоинствахъ и недостаткахъ произведенія. Но на этотъ разъ вышло иначе: при дневномъ свт двочка показалась мн еще хуже, она положительно никуда не годилась и портила весь ансамбль картины.
Глядя на эту неудавшуюся фигуру, я снова сталъ раздражаться невозможностью припомнить, гд я видлъ это лицо и въ чемъ именно заключалась та неуловимая прелесть, которую мн никакъ не удавалось пришпилить, такъ сказать, карандашомъ на бумаг.
Вспомнить бы только, гд я ее видлъ, и тогда я былъ бы спокоенъ, тогда ужь путемъ постепеннаго сцпленія мелкихъ и крупныхъ штриховъ, имющихъ боле или мене близкое отношеніе къ этой фигур, я дошелъ бы мысленно до полнйшаго возстановленія ея въ моей памяти, но въ томъ-то и бда была, что вспомнить это никакъ не удавалось. Гд, при какихъ обстоятельствахъ, въ какомъ вид, живая или съ портрета метнулась она мн въ первый разъ въ глаза, и давно ли, вчера или много лтъ тому назадъ случилась наша моментальная встрча, ничего этого я не помнилъ и чмъ больше напрягалъ память въ этомъ направленіи, тмъ непроницаеме сгущалась та туманная завса, за которую она такъ упорно пряталась отъ меня.
Мн не сидлось на мст, карандашъ вываливался изъ рукъ, голова разболлась и съ каждою минутой все противне становилось смотрть на окружавшіе меня предметы. Отъ фасада дома, выкрашеннаго въ глупую коричневую краску, возвышавшагося противъ моихъ оконъ, меня и раньше тошнило, сегодня же мн казалось, что стоитъ перехать на другую квартиру для того только, чтобы не видть больше этого дома. Вспомнился вчерашній разговоръ про мастерскую Ратова и, наскоро одвшись, я вышелъ на улицу.
Идти надо было далеко, но я нарочно отправился пшкомъ, чтобы усиленнымъ моціономъ привести въ порядокъ расходившіеся нервы. Это удалось мн отчасти, хотя и по пути я не переставалъ думать все о томъ же самомъ раздражающемъ меня предмет, внимательно всматриваясь въ каждую изъ проходившихъ мимо меня женщинъ, съ надеждой найти мучившій меня образъ.
Случается иногда, что одна какая-нибудь, схваченная на лету, черта пробуждаетъ въ мозгу цлую вереницу представленій, изъ которыхъ остается только выбирать, но ничего подобнаго не навертывалось мн на глаза сегодня. Ужь не отказаться ли отъ этой фигуры совсмъ? Не изобразить ли вмсто двочки у окна спущенную занавску, цвты или кошку, грющуюся на солнц? Но едва только мысль эта замелькала у меня въ голов, какъ я съ досадой ее отбросилъ. Картина безъ двочки была немыслима. Она придавала какой-то особенный смыслъ всей комбинаціи, оживляла ее, подчеркивала, такъ сказать, мысль художника. На ней непремнно должно было сосредоточиться вниманіе каждаго, и не только въ первую минуту, но и въ послднюю,— когда вс остальныя детали будутъ разсмотрны, взглядъ долженъ былъ непремнно вернуться къ этой фигур.
Извините за эти подробности, я не останавливался бы на нихъ такъ долго, еслибъ он не имли отношенія къ тому случаю, о которомъ я вамъ хочу разсказать.
Было около двухъ часовъ пополудни, когда я, наконецъ, попалъ къ Липскому. Онъ жилъ тогда на Адмиралтейской площади и я засталъ его съ семействомъ за завтракомъ. Меня пригласили въ столовую и началась глупая церемонія представленія. За столомъ сидло человкъ семь-восемь дтей различнаго возраста и сама г-жа Липская, которую я видлъ въ первый разъ. Ни въ кого особенно не всматриваясь, мысленно досадуя на потерю времени и на то, что я не догадался выбрать другой часъ для моего посщенія, я молча со всми раскланялся.
— А вотъ это Вра Филипповна, наша учительница рисованія,— объявила хозяйка, когда мн уже казалось, что меня со всми перезнакомили и представлять мн больше некого.
Я поднялъ глаза и, признаться сказать, даже слегка растерялся отъ изумленія. Передо мною стояла та самая двочка, которая такъ мн была нужна для моей картины. Она стояла поодаль, у окна, и слегка подалась впередъ, когда произнесли ея имя. Большіе, темные глаза, съ пушистыми, загибающимися кверху рсницами, смотрли на меня съ тмъ самымъ выраженіемъ сосредоточеннаго вниманія, съ которымъ они должны были смотрть на похоронную процессію изъ окна, и губы такъ же серьезно сжимались, и голова склонилась на бокъ на вытянутой впередъ ше,— однимъ словомъ, иллюзія вышла полная. Я даже не замтилъ, что передо мною стоитъ не ребенокъ, а женщина, и женщина не совсмъ первой молодости, много, должно быть, пережившая на своемъ вку, я не видлъ ни ея впалыхъ щекъ, ни зловщей складочки, придававшей оттнокъ горечи ея улыбк,— ничего этого я не замчалъ, я видлъ только ее, мою двочку, въ той самой поз, съ тмъ самымъ выраженіемъ лица, съ которымъ она предстала передо мною нсколько мсяцевъ тому назадъ въ минуту вдохновенія, и мысль, что я нашелъ ее, наконецъ, и что теперь она никуда отъ меня не уйдетъ, приводила меня въ восхищеніе.
Что было посл, я хорошо не помню, вроятно, меня усердно подчивали и занимали наперерывъ глупыми разговорами, она сидла наискосокъ отъ меня, я взглядывалъ на нее настолько часто, насколько позволяло приличіе, и при этомъ у меня одно только было на ум’ скоре уйти домой и приняться за работу. Я даже забылъ, для чего я здсь, и тогда только вспомнилъ про мастерскую Ратова, когда хозяинъ напомнилъ мн объ этомъ.
— Ну, теперь мы про дло потолкуемъ съ Сергемъ Ивановичемъ,— объявилъ онъ, когда, наконецъ, кофе былъ выпитъ и вс поднялись изъ-за стола.
Она куда-то исчезла съ дтьми, а меня хозяинъ провелъ въ кабинетъ, посадилъ на кресло у письменнаго стола и, разложивъ передо мною планъ квартиры Ратова, сталъ объяснять, на какихъ условіяхъ она сдается. На все я согласился и, чтобы скоре покончить дло, вынулъ бумажникъ, далъ задатокъ и, подъ неумолкаемый говоръ неугомонныхъ хозяевъ, уврявшихъ меня на тысячу ладовъ въ своемъ уваженіи и любви, получилъ, наконецъ, возможность удалиться.
Я такъ былъ радъ вырваться на волю, что сдлался даже веселъ и добродушенъ, что со мной, какъ вы знаете, рдко бываетъ, на вопросъ г-жи Липской: скоро ли они опять будутъ имть удовольствіе меня видть, я отвчалъ, что непремнно навщу ихъ въ самомъ непродолжительномъ времени, а самого Ивана Ивановича пригласилъ даже къ себ.
Обжавъ съ лстницы, я сталъ искать глазами извощика, но ни одного поблизости не оказалось и пришлось идти до Морской пшкомъ. На поворот въ переулокъ мн встртились дти Линскихъ съ нею. Они направлялись къ Исакіевскому скверу. Я догналъ ихъ, чтобъ еще разъ взглянуть на нее, но когда мы обмнялись поклонами и она отвернулась отъ меня, чтобъ идти дальше, мн стало вдругъ жалко съ нею разставаться и я пошелъ рядомъ съ нею, болтая всякій вздоръ, чтобы только имть возможность мелькомъ заглядывать подъ глубокую шляпку, надвинутую на ея лицо. Шляпка была черная, большая и странной формы, тогда только еще начинали носить этотъ фасонъ и онъ встрчался не часто. Подбитая чмъ-то краснымъ, плюшемъ, кажется, эта шляпка къ ней очень шла.
Вс эти подробности такъ запечатллись въ моей памяти, что проживи я еще сто лтъ, он мн будутъ такъ же ясны, какъ теперь.
Въ разговоръ приходилось ее втягивать почти насильно, она какъ будто боялась со мной говорить. Я приписывалъ застнчивости эту кажущуюся робость, находилъ ее прелестной и всячески старался ласковымъ, простымъ обращеніемъ ободрить ее.
Ободрить! Очень ей это было нужно, нечего сказать!
Она ужь и тогда относилась ко мн свысока и критически. Ну, да объ этомъ посл.
Для начала у насъ завязался довольно пикантный разговоръ. Мы встртились при такихъ особенныхъ условіяхъ и я такъ плохо скрывалъ интересъ, который она во мн возбуждала, что любопытство мое начало ее, наконецъ, смущать.
— Что это вы на меня такъ смотрите?— спросила она, красня подъ моимъ пристальнымъ взглядомъ.
— Сравниваю копію съ оригиналомъ,— отвтилъ я.
Она въ удивленіи приподняла свои тонкія брови.
— Какая копія?
— Я сдлалъ вашъ портретъ, и вотъ теперь любуюсь сходствомъ, которое мн удалось уловить. Очень вышло похоже.
— Мой портретъ?
— Да, вашъ портретъ. Я изобразилъ васъ гораздо моложе, чмъ вы есть, совсмъ еще двочкой, но васъ тотчасъ же можно узнать. Вы очень моложавы, у васъ совсмъ дтское лицо! Сколько вамъ лтъ?
— Двадцать пять. Но я васъ, право же, не понимаю…
— Да и я тоже не понимаю, какъ это случилось, по что я нарисовалъ васъ, именно васъ, а не другую, это фактъ, и вамъ нтъ ничего легче, какъ убдиться въ этомъ,— стоитъ только вамъ зайти въ мою мастерскую и взглянуть на картину, которую я готовлю для выставки.
Найдите мн женщину, которая отнеслась бы равнодушно къ такому заявленію, я дорого бы далъ, чтобы хотя издали посмотрть на такой феноменъ.
Глаза моей слушательницы заискрились любопытствомъ, чтобъ удобне любоваться ею, я замедлилъ шагъ и, близко пригибаясь къ ней, понизилъ голосъ до шепота. Впрочемъ, предосторожности эти были излишни, мы очутились съ нею вдвоемъ въ переулк, дти забжали впередъ и завернули за уголъ, такъ что слышать насъ никто не могъ.
— Да какже это? Вы никогда меня до сихъ поръ не видали?— спросила она, вскидывая на меня недоумвающій взглядъ.
— А, можетъ быть, видлъ.
— Гд же? Во сн разв?
— Можетъ быть, и во сн, почемъ знать! Какъ бы тамъ ни было, но только вы ужь такъ давно живете въ моемъ воображеніи, что я даже и не припомню того времени, когда бы я васъ не зналъ.
Она задумалась.
— Нигд, нигд не могли вы меня видть,— повторила она, цомолчавъ немного,— сюда я пріхала недавно… За границей разв?
— А гд были вы за границей?
— Везд,— разсянно проговорила она, занятая другими мыслями.
— Можетъ быть, и за границей,— повторилъ я, любуясь новымъ выраженіемъ ея подвижнаго лица.— Въ Венеціи или въ Париж,— я тамъ жилъ подолгу,— а также въ Рим.
Она съ досадой прервала меня.
— Да нтъ же, я васъ сегодня вижу въ первый разъ. Еслибъ мы гд-нибудь раньше встртились, я бы это запомнила.
— Почему? Во мн нтъ ничего особеннаго, ничего такого, что стоило бы замчать и запомнить.
Она остановила на мн долгій взглядъ, какъ будто для того, чтобы проврить справедливость этого замчанія, и хотла что-то возразить на него, даже губки открыла для этого, но, раздумавъ, промолчала.
Въ эту минуту наша бесда была прервана дтьми, они оглянулись назадъ, сообразили, что отошли слишкомъ далеко ютъ своей спутницы, и остановились ждать нашего приближенія передъ окномъ магазина. Она ускорила шагъ.
— Такъ какже? Зайдете вы ко мн взглянуть на вашъ портретъ?— настаивалъ я.
Мн было досадно при мысли, что она, можетъ быть, не захочетъ доставить мн еще разъ случай ее видть, но я говорилъ въ шутливомъ тон и съ равнодушною усмшкой.
— Мн очень хотлось бы,— произнесла она какъ бы про себя.
— Такъ приходите.
Я вынулъ изъ записной книжки мою визитную карточку.
— Буду васъ ждать, и чмъ скоре вы пожалуете, тмъ лучше. Да берите же мою карточку, тутъ мой адресъ,— продолжалъ я, досадуя на ея нершительность.— Чего вы боитесь? Скомпрометироваться? Такъ, вдь, это ребячество, и ни на чемъ не основанное: въ мастерскую художника вс заходятъ, даже и незнакомые, это принято, у кого хотите спросите.
Она не сказала ни да, ни нтъ, но карточку взяла, а я похалъ домой и тотчасъ же принялся за работу. Весь тотъ вечеръ провелъ я за мольбертомъ, а также и слдующее утро. Работалъ я съ лихорадочнымъ напряженіемъ, оборачиваясь къ двери при каждомъ звонк, въ надежд увидать мою новую знакомую, но когда и второй день сталъ клониться къ вечеру, а ея все не было, меня начала разбирать досада на себя за то, что я придаю столько значенія встрч съ этою бабенкой.
Я окончилъ мою двочку на память, давая полную волю фантазіи, и она нисколько не проиграла отъ этого. Отчетливостью отдлки фигура эта представляла курьезный контрастъ съ остальными подробностями картины, еле намченными на полотн, и какъ живая выглядывала изъ окна на хаосъ штриховъ, изъ которыхъ должна была вылупиться перспектива длинной улицы, стиснутой между домами, сверкающія на солнце ризы духовенства, пестрая толпа горожанъ, окружающая маленькую группу родственниковъ въ траур, за печальною колесницей съ гробомъ, усыпаннымъ цвтами.
Для того, чтобы все это додлать, мн натурщицъ ненужно было, и чмъ ближе подходилъ мой трудъ къ концу, тмъ рже вспоминалъ и про маленькую учительницу рисованія, встрченную мною у Липскихъ.
Прошло недль шесть, я совсмъ устроился въ новомъ своемъ помщеніи и давно пересталъ ее ждать, какъ вдругъ, въ одно ненастное утро, она ко мн явилась. И нельзя сказать, чтобы кстати,— я былъ въ тотъ день въ особенно пошломъ настроеніи и мене чмъ когда-либо расположенъ къ добродушному обращенію съ моими постителями.
Подъемъ духа, навянный на меня нашею первою встрчей, сослужилъ свою службу: благодаря ему, въ мастерской моей стояла почти готовая картина довольно почтенныхъ размровъ, такъ ловко скомпанованная и мастерски исполненная, что у товарищей моихъ по ремеслу должна была непремнно желчь разлиться отъ зависти при одномъ взгляд на нее. Въ томъ, что и публика обратитъ на нее вниманіе, что газеты переругаются изъ-за нея и что найдется такой чудакъ, который не поскупится отвалить за нее сколько бы я ни потребовалъ, въ этомъ тоже нельзя было сомнваться, значитъ, цль моя была достигнута и оставалось только спокойно ждать дня выставки, что я и длалъ, помышляя слегка о новомъ сюжет для слдующаго моего произведенія.
Этотъ новый сюжетъ былъ еще въ зачатк, но, тмъ но мене, онъ уже настолько начиналъ вытснять у меня изъ головы старыя впечатлнія, что возвращаться къ нимъ не представляло для меня никакого интереса. Понятно посл этого, что я принялъ мою гостью довольно угрюмо и съ первыхъ же словъ далъ ей почувствовать, что напрасно она не явилась ко мн раньше, когда я ее ждалъ и когда она мн нужна была. ‘Да и въ самомъ дл, чего она такъ долго ломалась?’ — думалъ я, слдя придирчивымъ взглядомъ за каждымъ ея движеніемъ. Раздражало меня и смущеніе ея, и испуганное выраженіе, съ которымъ она озиралась по сторонамъ. Обидная брезгливость какая-то чудилась въ этой боязни, точно она въ какой-то вертепъ разврата попала, прошу покорно! Невинность какая, подумаешь! Это двадцати-то пяти лтъ! (сама сказала, что ей двадцать пять лтъ, а на видъ я бы ей больше двадцати не далъ). Вдова, мыкается по Петербургу, перебиваясь грошовыми уроками, и вдругъ — такія жантильности. Жеманница!
— Я пришла посмотрть на вашу картину, — проговорила она, избгая встрчаться со мною взглядомъ,— но если васъ это безпокоитъ, я сейчасъ уйду.
Ей очень хотлось уйти, съ этою цлью она уже сдлала шага два назадъ къ двери, когда я поспшилъ указать ей на картину, еще не снятую съ мольберта, и сухо проговорилъ:
— Вотъ она, извольте смотрть.
Она медленно подошла и устремила внимательный взглядъ на мою Процессію. И чмъ больше смотрла она на нее, тмъ серьезне и осмысленне становилось ея лицо. Глубокая дума засвтилась въ ея глазахъ, губы сосредоточенно сжимались, она казалась мн и выше ростомъ, и старше,— я не узнавалъ въ ней оригинала моей двочки.
Въ комнат воцарилось молчаніе. Я съ любопытствомъ слдитъ за метаморфозой, совершавшеюся въ ней, а она, кажется, совсмъ забыла о моемъ присутствіи. Такъ смотрятъ на произведенія искусства только знатоки.
— Ну, что? Какъ находите вы мою работу?— спросилъ я, наконецъ, соскучившись ожиданіемъ.
Вопросъ этотъ былъ произнесенъ не безъ ироніи, но она не удостоила обратить на это ни малйшаго вниманія.
— Вы желаете знать мое мнніе?
Я шутливо поклонился.
— Если удостоите осчастливить.
— Вы не разсердитесь, если я вамъ скажу правду, т.-е. то, что мн кажется?— поспшила она оговориться.
— О, помилуйте! Сдлайте одолженіе!
— Въ такомъ случа, мн кажется, что вотъ это недостаточно въ свту, а это черезъ-чуръ рзко выдается изъ тни… Вотъ тутъ я бы на вашемъ мст убавила фигуръ, он слишкомъ скучены. А вотъ тутъ, посмотрите, что за неестественная поза у старухи! Жаль очень, что вы ее такъ поставили. Но всего неудачне у васъ вышли эти два мальчика: гораздо было бы лучше, еслибъ они бжали впередъ и ближе къ панели.
Съ каждымъ словомъ тонъ ея длался ршительне и увренность, звучавшая въ ея голос, отражалась въ рзкомъ движеніи руки, которою она указывала то на одно мсто картины, то на другое.
— А, главное, воздуху у васъ мало.
Я и самъ это зналъ, что воздуху у меня мало, чортъ ее побери! Этимъ послднимъ замчаніемъ она попала въ самое больное мсто моего произведенія. Да и къ остальнымъ ея словамъ нельзя было относиться равнодушно,— вс они отличались мткостью. Откуда набралась она такого чутья въ искусств, такой врности взгляда, эта маленькая женщина съ наивнымъ дтскимъ личикомъ?
— Ну, а фигура у окна, что вы про нее скажете?— спросилъ я все съ тою же усмшкой.
— Про нее нечего сказать, она безподобна, эта фигура, это… это…
Она смолкла на полуслов, какъ будто опасаясь произнести слишкомъ поспшный приговоръ.
— Это единственная фигура, которая мн удалась, да?
Мн отвчали утвердительнымъ кивкомъ.
— Но, чтобъ это былъ мой портретъ, я съ этимъ не согласна.
И, отступивъ шага на два назадъ, чтобы лучше разглядть мою двочку, сна продолжала:
— Портретъ, который писалъ съ меня Dort, гораздо больше похожъ, хотя и его нельзя назвать удачнымъ.
— Какой это Dort?
— Портретистъ.
— Вотъ какъ! Съ васъ писалъ портретъ Dort! Имете посл этого полное право критиковать нашу работу!
— У васъ таланта больше, чмъ у него,— произнесла она съ апломбомъ, не замчая или не желая замчать ироніи, звучавшей въ моемъ возглас.
И, помолчавъ немного, она прибавила, не спуская глазъ съ моей Процессіи:
— Недостатки у всхъ есть, и мн кажется, что это не должно васъ смущать.
Смущать… Прошу покорно! Дерзость этой бабенки была такъ наивна, что начинала забавлять меня.
— Вещь эта должна имть успхъ на выставк, композиція смлая, яркихъ штриховъ пропасть,— продолжала она распространяться. И, постоявъ еще минуты дв передъ Процессіей, она прибавила со вздохомъ:— Полжизни отдала бы я, чтобы владть кистью такъ, какъ вы владете!
— Очень вамъ благодаренъ за комплиментъ. Но, вдь, вы тоже художница,— усмхнулся я.— Липскіе мн говорили, что вы даете уроки рисованія ихъ дтямъ.
— Я пачкаю немножко, и даже живу теперь этою пачкатней, но разв это можно назвать искусствомъ?
— Гд учились вы рисовать?
— Да нигд почти.
— А критиковать чужія произведенія?— продолжалъ я довольно грубо мой допросъ.
— О, это особенное стеченіе обстоятельствъ,— отвчали она уклончиво.
— Вкусъ у васъ порядочно развитъ, а это много значить. Техника можетъ явиться отъ практики. Учитесь!
Она пытливо глянула на меня и хотла возражать, но, одумавшись, промолчала.
Эту привычку удерживать слова, готовыя сорваться съ языка, я съ перваго разу въ ней замтилъ.
— Учитесь,— повторилъ я.
А затмъ, повинуясь безотчетному желанію видть ее опять у себя и какъ можно скоре, я предложилъ давать ей уроки.
— Смю васъ уврить, что учитель я недурной, не взирая на вс подмченные вами тутъ недостатки,— продолжалъ я иронизировать, указывая на картину, пестрющую живостью и яркостью красокъ подъ косыми лучами выглянувшаго изъ-за тучъ солнца.
Первую минуту она растерялась отъ неожиданности этого предложенія и нсколько мгновеній смотрла на меня съ такимъ недоумніемъ, что мн даже смшно стало, но потомъ недоумніе ея смнилось радостью, восторгомъ даже, глаза ея заискрились и щеки зардлись.
— Вы, можетъ быть, думаете, что и откажусь?— проговорила она задыхающимся отъ волненія голосомъ.
Я ее успокоилъ. Предложеніе мое было серьезно. Заниматься съ нею живописью или рисованіемъ мн ничего не стоило..Приходить она могла передъ вечеромъ, я просматриваю тогда газеты и журналы, а мн особеннаго труда не составитъ прервать это занятіе, чтобы взглянуть на ея работу и высказать мое мнніе о ней.
— Если же окажется, что у васъ нтъ никакихъ способностей, я вамъ это прямо выскажу и мы это дло бросимъ,— объявилъ я въ заключеніе, принимая внушительный тонъ строгаго учителя.— Церемониться я съ вами не намренъ, будьте покойны.
Мы стали видться часто. Трудилась она очень усердно, но былъ ли у нея талантъ, этого я ужь теперь не помню. Впрочемъ, врядъ ли интересовало меня это обстоятельство даже и тогда. Съ первыхъ же дней нашего знакомства у меня забродили въ голов особенныя мысли на ея счетъ. Я порвалъ сношенія со всми знакомыми и не приказалъ никого пускать къ себ по вечерамъ. Я готовъ.былъ прибить всякаго, кто нарушилъ бы нашъ tte tte, а, между тмъ, въ бесдахъ нашихъ ничего не было такого, чего нельзя было бы слушать всему свту.
Говорилъ почти исключительно одинъ я и, какъ всегда (не философствовать же съ женщиной!), всякій вздоръ, который мн взбредетъ на умъ, она молчала, избгая высказываться откровенно не только про себя, но также и на счетъ моихъ произведеній. Боялась, врно, разсердить меня и лишиться чрезъ это возможности пользоваться моими уроками.
Какъ бы то ни было, но такихъ рзкихъ словъ, какъ т, что вырвались у нея во время ея перваго посщенія, я больше не слышалъ отъ нея. Съжилась она какъ-то вся, застнчивая и робкая стала пуще прежняго, а, все-таки, никогда не забуду я впечатлнія, которое она производила на меня своимъ присутствіемъ въ моей холодной, холостой квартир. Больше часу, двухъ она никогда не оставалась у меня, вчно находились спшныя дла какія-то, заставлявшія ее торопиться куда-то, и никакими средствами нельзя было заставить ее остаться подольше.
Что это были за дла, не знаю, сама она этого не разсказывала, а я отъ природы человкъ не любопытный и разузнавать то, что отъ меня скрываютъ, не умю.
Мн было весело съ нею, хотя въ ней-то собственно ни веселаго, ни забавнаго ничего не было. Какою предстала она передо мною въ первый разъ у Липскихъ,— замкнутая, озабоченная и серьезная,— такою и осталась до конца. Ничмъ нельзя было ее разсмшить, много, много что улыбнется на какую-нибудь остроту поприличне прочихъ, да и то нехотя и натянуто, изъ учтивости больше.
Чудная она была. Такихъ я уже никогда больше не встрчалъ, да и не встрчу,— такой другой нтъ.
Однажды, по привычк свободно обращаться со всми женщинами, я вздумалъ было и съ нею повольничать, пожалъ ей, кажется, ножку подъ столомъ, у котораго мы рядомъ сидли, что-то въ этомъ род, не помню ужь хорошенько, но чего я вкъ не забуду — это того взгляда, полнаго отвращенія и испуга, которымъ она отплатила мн за эту дерзость. Ну, вотъ, точно гадина какая поганая проползла по ней. Однимъ этимъ взглядомъ отбила она навсегда у меня охоту обращаться съ нею такъ, какъ со всми. Щепетильность какая-то небывалая стала во мн развиваться въ отношеніи къ ней, заботливость. Я сдлался неузнаваемъ, добродушіе стало во мн проявляться, вмсто обычной рзкой суровости, и даже издваться надъ ея наивностью я не ощущалъ ни малйшей потребности, хотя наивность эта во многихъ случаяхъ граничила съ глупостью, такъ мн казалось, по крайней мр, особенно первое время. Но потомъ я сталъ убждаться, что вс ея странности, разсянность, припадки ничмъ необъясняемаго смущенія, внезапные переходы отъ смлости къ робости, боязнь какъ-нибудь проговориться,— все это происходитъ отъ какой-то заботы, мучительно гнетущей ея душу. Порой она такъ изнемогала подъ бременемъ этой заботы, что не въ силахъ была совладать со своими нервами, отъ усилія отогнать мысли, назойливо навертывающіяся ей на умъ, глаза ея болзненно щурились подъ сдвинутыми бровями и углы губъ опускались, какъ у ребенка, сдерживающаго слезы.
Влюблялся я въ нее съ каждымъ днемъ все сильне и сильне. Чувство это было для меня такъ ново, что я долго не понималъ, что со иною длается, никогда еще не испытывалъ я ничего подобнаго, даже въ ранней молодости, когда каждаго человка подмываетъ прыгать козломъ при вид женской юбки. Дошло, наконецъ, до того, что я вздумалъ на ней жениться! Дикая мысль, не правда ли? Жениться въ мои годы, съ моими привычками къ независимости, зная женщинъ такъ хорошо, какъ я ихъ зналъ, да это было бы просто безуміе! Я сознавалъ это какъ нельзя лучше, а, между тмъ, мысль эта все чаще и чаще навертывалась мн на умъ, и чмъ упорне гналъ я ее отъ себя прочь, тмъ назойливе возвращалась она. Наконецъ, я такъ къ ней привыкъ, къ этой мысли, что жить безъ нея не могъ и уже вполн сознательно сталъ сумасшествовать. Длать планы насчетъ будущаго, воображать себя семейнымъ человкомъ и какъ у меня въ дом, совсмъ отъ меня близко, будетъ постоянно находиться милое существо, вполн отъ меня зависящее, которое будетъ смяться или плакать по моему желанію, которое я окружу комфортомъ и роскошью,— мечтать объ этомъ сдлалось любимымъ моимъ занятіемъ.
Всего курьезне было то, что она ничего объ этомъ не подозрвала. Никогда, ни разу не обмолвился я ея присутствіи ни единымъ словомъ о моихъ чувствахъ къ ней. Мн доставляло особенное наслажденіе думать, что она и понятія не иметъ о мысляхъ, бродившихъ у меня въ голов на ея счетъ, когда она сидла передо мною въ своемъ старенькомъ, потертомъ плать, съ заплатанными локтями, и, низко наклонившись надъ бумагой, старательно выводила какой-нибудь абрисъ, сосредоточенно выпятивъ по-дтски губы и сдвинувъ брови.
Въ такія минуты я подолгу засматривался на нее и, одвая ее мысленно въ шелки и бархаты, примривая на ней дорогія украшенія, до которыхъ такъ падки вс женщины, я радовался заране ея изумленію и восторгу, когда она узнаетъ, наконецъ, объ ожидающемъ ее счасть.
Да, я думалъ объ этомъ постоянно, но про себя, не нарекая ей ни единымъ словомъ о томъ, что я для нея готовлю. Все казалось, что рано ей объ этомъ говорить, что надо ее прежде пріучить къ себ, что поспшностью можно все испортить.
Еще разъ повторяю, нравственное состояніе, овладвшее мною, было такъ для меня ново, что я ничего въ немъ не понималъ, порой казалось, что жизнь моя зависитъ отъ благополучной развязки этой исторіи, что я умру отъ отчаянья, если у меня отнимутъ эту маленькую, черноглазую женщину, а порой думалось, что долго чувство это продолжаться не можетъ, что въ одно прекрасное утро я проснусь совсмъ отрезвленный отъ страсти, что чадъ, обуявшій меня, испарится такъ же быстро, какъ и нашелъ на меня, и что, кром воспоминанія о немъ, въ душ моей ничего не останется. Какъ бы то ни было, одно только было для меня ясно, это то, что я счастливъ, такъ счастливъ, какъ никогда, и что чмъ дольше это будетъ продолжаться, тмъ лучше для меня, поэтому, можетъ быть, я и боялся всякой перемны, даже такой, которая, повидимому, должна была бы упрочить это счастье. Не могъ же я, въ самомъ дл, сомнваться въ томъ, что она приметъ мое предложеніе! Сдлаться женою извстнаго художника, съ прочнымъ положеніемъ въ обществ, да еще богатаго, вдобавокъ,— сколько женщинъ, и не такихъ бдныхъ и одинокихъ, какъ она, съ восторгомъ уцпились бы за такое счастье!
Кстати объ ея положеніи, я имлъ о немъ самое смутное понятіе. Линскіе намекали мн на то, что она была прежде богата и вращалась въ лучшемъ обществ, но я не вслушался тогда въ ихъ разсказы, а изъ отрывочныхъ фразъ, которыя я съ трудомъ отъ нея вытягивалъ, можно было только вывести, что теперь она живетъ одними только уроками рисованія. Уже во одному этому можно было судить, что это за жизнь! Уроки грошовые, разумется. Но она возлагала на нихъ большія надежды, въ особенности съ тхъ поръ, какъ стала заниматься со мной.
— Вы можете теперь публиковать о себ, какъ о моей учениц,— сказалъ я ей разъ со смхомъ, разсматривая рисунокъ, въ которомъ ей удалось искусне прежняго подражать моей манер.
Она приняла въ серьезъ эту шутку и съ большимъ оживленіемъ стала меня благодарить.
— О, я никогда не позволила бы себ это сдлать безъ вашего позволенія, но если вамъ все равно, я очень, очень буду рада. У меня непремнно прибавится уроковъ, если ваше имя будетъ стоять въ объявленіи. Я, право, не знаю, какъ васъ благодарить! Скажите мн откровенно, какъ вы находите: сдлала я успхи съ тхъ поръ, какъ занимаюсь съ вами? Мн кажется, что я свободне владю карандашомъ и что рисунокъ у меня правильне выходитъ.
Что у нея прелестно выходило, это — выраженіе лица, когда она говорила. Взглядъ оживлялся, верхняя губка поднималась надъ блыми и. ровными зубами, а линія отъ подбородка къ ше такъ изящно выгибалась. И вдругъ лицо ея затуманилось и снова выраженіе обычной озабоченности появилось въ ея взгляд.
— Я не мечтаю о томъ, чтобы выставлять или продавать мою работу,— пожалуйста, не думайте этого,— мн бы только порядочною учительницей сдлаться, вотъ и все,— прибавила она со вздохомъ.
— Сколько зарабатываете вы уроками?— спросилъ я, слдя за интересными измненіями, налетающими, подобно облачкамъ, на ея физіономію.— Очень мало, должно быть?
— Для меня достаточно, — отрывисто отвчала она, низко пригибаясь къ работ, чтобы скрыть смущеніе.
— Это длаетъ честь вашей умренности. И давно ведете вы такую жизнь?
— Три года.
— Съ тхъ поръ, какъ вы овдовли?— продолжалъ я допытываться, не обращая вниманія на ея досаду.
— Не спрашивайте меня, пожалуйста, — пролепетала она чуть слышно, съ трудомъ сдерживая слезы.
Но я не унимался.
— Да у меня, быть можетъ, есть вскія причины знать ваши тайны. Хотя бы, напримръ, насчетъ того, вдова вы или нтъ? Липскіе мн говорили, что мужъ вашъ умеръ, но пока я отъ васъ самихъ не услышу…
Она подняла на меня умоляющій взглядъ.
— Пожалуйста, оставьте этотъ разговоръ. Мн очень дороги ваши уроки, но я принуждена буду отъ нихъ отказаться…
Я поспшилъ успокоить ее, и съ этого дня она стала обращаться со мной еще сдержанне прежняго и однимъ страхомъ, появлявшимся въ ея глазахъ каждый разъ, когда я пытался свернуть разговоръ съ общихъ мстъ на боле интересную для меня почву, она держала меня на почтительномъ разстояніи отъ себя.
Мн казалось, что я всю ее изучилъ какъ нельзя лучше, но съ каждымъ днемъ оказывалась въ ней какая-нибудь новая сторона для наблюденія и даже въ обычномъ ей выраженіи озабоченности можно было уловить весьма замтные оттнки. Иногда у нея былъ такой измученный видъ, что я съ трудомъ сдерживалъ восклицаніе, готовое сорваться съ языка при первомъ взгляд на нее. Въ такіе дни она казалась точно подавленная горемъ, безпрестанно задумывалась, отвчала не впопадъ на мои вопросы, насильно и некстати выдавливала улыбку на блдныхъ губахъ, руки ея были такъ холодны, что я чувствовалъ этотъ холодъ сквозь перчатку, подъ глазами у нея выступали темныя пятна, отъ которыхъ глаза ея казались еще глубже и черне, складочка у рта обозначалась рзче и вся фигура ея выражала такую скорбь, что лучшей модели для олицетворенія нравственнаго страданія трудно было найти.
Это я съ нея списалъ ту Metier Dolorosa, которая вамъ такъ понравилась въ домовой церкви графа Ивана Ивановича.
Но когда я просто съ ума сходилъ отъ восторга, это въ т дни, когда она являлась ко мн взволнованная, раздраженная, съ горвшими глазами, лихорадочнымъ румянцемъ на щекахъ и съ нервною дрожью въ голос. Чудо какъ она была хороша въ эти минуты! Отчаянное что-то такое и, вмст съ тмъ, вызывающее было въ ея взгляд, тоска смертельная и, вмст съ тмъ, отвага.
Вы найдете это выраженіе въ моей оанн Даркъ переду костромъ. Помните ту картину, что я продалъ въ Лондонъ?
Въ тотъ же годъ, осенью, я написалъ съ нея жанръ Подкараулили,— ту двушку, что прячется за заборъ. Вс тогда восхищались выразительностью этой фигуры, напоминающей спугнутую птичку не только выраженіемъ глазъ, но также и позой: приподнятыя слегка плечи, вытянутая впередъ шея, легкость въ постановк. Въ той зал, гд она была выставлена’ только и слышалось со всхъ сторонъ: ‘Смотрите, двушка-то, вдь, летитъ! Летать, точно птичка! Такъ вотъ и кажется, что у нея взмахнутся крылья и что она улетитъ!’
Съ перваго взгляда кажется, что вс эти фигуры списаны съ разныхъ лицъ, и до сихъ поръ никто еще не упрекалъ меня въ однообразіи, но отбитъ только всмотрться попристальне въ наброски, съ помощью которыхъ я ихъ писалъ, чтобы догадаться, что у всхъ у нихъ одно и то же лицо, прототипомъ котораго служитъ двочка у окна въ моей Процессіи.
Осень въ томъ году стояла чудесная. Я началъ большую картину историческаго содержанія, гд она фигурировала въ двухъ видахъ: мальчикомъ-пажемъ съ соколонъ на рук и царицей турнира, въ великолпномъ средневковомъ костюм.
Задумалъ я эту вещь по вдохновенію и такъ удачно, что порой мн казалось, будто я не сочиняю, а припоминаю то, чта уже видлъ гд-то, и даже очень недавно,— такъ ясно отпечатллись въ моей памяти мельчайшія ея подробности. Работа такъ овладла мною, что я ршилъ ничмъ не отвлекаться до тхъ поръ, пока не кончу. Послднему обстоятельству я приписывалъ особенное значеніе, мн почему-то казалось, что я только въ такомъ случа могу ей признаться въ любви, если фигуры, которыя я съ нея списываю, выйдутъ вполн удачны.
Теперь, припоминая это время, я часто задаю себ вопросъ: неужели она такъ-таки ничего не замчала? Неужели мое чувство къ ней не пробивалось наружу ни не взглядахъ, которые я безпрестанно и подолгу останавливалъ на ней, ни въ страстной, лихорадочной поспшности, съ которой я работалъ? Вдь, я постоянно объ ней думалъ въ это время, она доставляла центръ, вокругъ котораго неустанно вертлись мои мечты, надежды и опасенія, играть такую роль въ жизни человка и не ‘замчать этого — да разв это возможно? Мн казалось тоща, что нтъ, и порой я готовъ былъ обвинить ее въ ловкомъ искусств, въ притворств. Женщины такъ мастерски умютъ обманывать.
О, еслибъ она была похожа на другихъ!
Работа моя подвигалась медленно, затрудняли аксессуары. Мн хотлось создать нчто необыкновенное по красот, богатству и исторической врности, и я цлые часы проводилъ въ ‘Эрмитаж’ и публичной библіотек, чтобы найти что-нибудь оригинальное, чего еще нтъ на извстныхъ картинахъ старой и новой школы, что-нибудь такое, что гармонировало бы съ моимъ идеаломъ и, вмст съ тмъ, отвчало бы требованіямъ самаго строгаго и придирчиваго вкуса. Мастерская моя нагромоздилась набросками карандашомъ и перомъ, моделями изъ гипса, воска и дерева, понатасканными отовсюду, даже изъ-за границы, гд у меня есть пріятели, готовые по первому требованію высылать мн цлые вороха рисунковъ старинной мебели и утвари, а также обращики тканей всхъ вковъ. Надъ однимъ кресломъ съ высокою, золоченою спинкой, на которомъ должна была возсдать царица турнира, я провозился дня три. Коллекцію рисунковъ донскихъ украшеній изъ золота, серебра и драгоцнныхъ каменьевъ я составилъ себ еще въ бытность мою въ Германіи, Франціи, Испаніи и Италіи, работая въ музеяхъ и монастыряхъ. Камни я ршилъ списывать съ настоящихъ и накупилъ для этого на довольно крупную сумму жемчуговъ, рубиновъ, сапфировъ и другихъ. Меня забавляло составлять изъ нихъ фигуры для ювелира, который долженъ былъ сдлать ожерелье, діадему, браслеты, аграфы для моей царицы.
Она помогала мн въ этомъ занятіи, спокойно и равнодушно, съ небрежнымъ видомъ женщины, носившей когда-то и не такія драгоцнности, а потому не придающей имъ никакого особеннаго значенія.
Это отчасти бсило меня. Каменья эти я для того и пріобрлъ въ свою собственность, а не взялъ ихъ на прокатъ, что разсчитывалъ поднести ей ихъ въ вид свадебнаго подарка, и мн было досадно, что она такъ мало восхищается ими. Представляя себ, какъ она будетъ хороша въ подвнечномъ плать съ этими украшеніями старинной, оригинальной формы въ волосахъ, на груди и на рукахъ, и какъ вс будутъ восхищаться ею, я съ трудомъ воздерживался отъ улыбки самодовольствія. Да и понятно: вдь, это я ее открылъ, до меня, никто не подозрвалъ, сколько въ ней прелести, да и сама она такъ мало догадывалась объ этомъ, что не хотла узнавать себя въ тхъ лицахъ, что я списывалъ съ нея.
Знакомство наше продолжалось уже съ полгода, а нравственное состояніе ея было все то же. Все такая же озабоченная и тоскующая приходила она ко мн, все такъ же пугливо вздрагивала при всякомъ шорох или громко сказанномъ слов, все такъ же упорно и недоврчиво отклонялась отъ всякой попытки съ моей стороны заглянуть ей поглубже въ душу. И дичилась она меня попрежнему, даже какъ будто больше прежняго. Я этимъ не огорчался, она мн именно такая и нужна была въ то время. Смущеніе, робость, озабоченность, тоска,— все это придавало ея лицу такого рода выраженіе, какого ни за что не уловить бы мн на немъ, еслибъ она была счастлива и довольна.
Задаваться мыслью, почему именно она такая, мн и въ голову не приходило,— слишкомъ ужь я былъ поглощенъ своею работой. Отъ вдохновенія, ни на минуту не покидавшаго меня, я находился въ возбужденномъ состояніи,— то въ холодъ меня бросало, то въ жаръ.
Начались дожди, ненастье. Я растворялъ вс окна въ мастерской въ такую погоду, когда добрый хозяинъ собаку не выгонитъ на улицу, и держалъ ихъ открытыми до тхъ поръ, пока меня не начинала бить лихорадка. Тогда, замчая, что и она вздрагиваетъ и синетъ отъ холода, кутаясь въ дырявый вязаный платокъ, я звалъ людей, заставлялъ топить каминъ, усаживалъ ее передъ пылающими дровами и любовался, какъ синеватая блдность ея кожи начинаетъ мало-по-малу розовть подъ вліяніемъ теплоты. Прежде всего у нея алли губы, потомъ кровь постепенно выступала по всему лицу, спускалась къ ше, къ рукамъ и какой-то особенно прелестный блескъ, блескъ нги, зажигался въ ея глазахъ.
Десять лтъ прошло съ тхъ поръ, но я до сихъ поръ не могу видть пылающихъ дровъ въ камин, чтобы не вспомнить про нее. У меня было глубокое кресло, такое глубокое, что три такія женщины, какъ она, легко могли бы помститься на немъ, я всегда заставлялъ ее садиться въ это кресло, потому что иначе какъ полулежать на немъ нельзя было, а въ поз этой она была такъ восхитительна, что я глазъ не могъ отъ нея оторвать.
Ей было все равно, всмъ моимъ фантазіямъ подчинялась юна безпрекословно, все съ тою же тоскливою думой въ глазахъ. Послднее время выраженіе это ни на минуту не покидало ее.
Чтобы вспомнить ея улыбку, приходилось рыться въ эскизахъ, набросанныхъ съ нея въ первые дни, когда еще можно было заставлять ее смяться.
И вотъ, однажды, погода стояла отвратительная, снгъ валилъ хлопьями, втеръ свисталъ въ трубахъ и дрова, не догорвши, давно погасли въ камин. Мн не до того было, чтобы подправлять ихъ, я пробовалъ при электрическомъ свт лампы новаго устройства передать красками сверкающій блескъ разсыпанныхъ передо иною каменьевъ. Она трудилась за тмъ же столомъ надъ пейзажамъ. Рдкія фразы, которыми мы обмнивались, прерывались долгими молчаніями, но я не замчалъ, какъ летло время, и непріятно удивился, когда она поднялась, съ мста и стала собираться домой.
— Уже? Куда это вы вчно такъ торопитесь?— спросилъ я не безъ досады.
Безъ нея работа у меня шла медленне и хуже, чмъ при ней,— я ужь давно это замтилъ.
Вопросъ мой какъ будто испугалъ ее. Остановившись въ нершительности среди комнаты, она подняла было руку, чтобы снять шляпу, но раздумала, и, блуждая растеряннымъ взглядомъ по комнат, спросила чуть слышно:
— Разв я вамъ еще нужна?
‘Ты мн всегда, всегда нужна’,— чуть было не вырвалось у меня, но, вмсто этихъ словъ, я произнесъ какую-то фразу, о погод, кажется, о необходимости взять извощика, чтобы дохать до дому, и всталъ, чтобы проводить ее до дверей мастерской.
Обыкновенно мы всегда тутъ и разставались, но въ тотъ вечеръ, не знаю почему, я послдовалъ за нею въ прихожую, и такъ какъ лакея тамъ не оказалось, самъ сталъ помогать ей одваться.
Она очень конфузилась, торопилась и дрожащими губами невнятно лепетала, чтобъ я ушелъ, не безпокоился, что она и сама однется, на лстниц свтло, не нужно ее провожать.
А я, держа въ рукахъ ея суконную накидку, думалъ о томъ, какъ ей холодно будетъ въ ней на улиц. Въ накидк этой она приходила ко мн и лтомъ, и весной,— другой у нея не было, врно.
— Можно ли такъ легко одваться? Васъ насквозь продуютъ,— проговорилъ я.
Она заторопилась пуще прежняго, и, вся красная отъ волненія, потянулась за худенькою муфтой, висвшей на той же вшалк. Я хотлъ ей помочь и руки наши встртились, она вздрогнула, и лицо ея такъ помертвло, что я испугался.
— Что съ вами, Вра Филипповна? Вра, что съ вами?— вскричалъ я, кидаясь къ ней, чтобы поддержать ее.
Она отстранила меня порывистымъ движеніемъ и, не спуская съ меня пристальнаго, безумнаго взгляда, простояла передо мною нсколько мгновеній неподвижно, съ искаженнымъ лицомъ и полуоткрытыми губами. Тяжлое, прерывистое дыханіе съ трудомъ вырывалось изъ ея груди, руки судорожно сжимались, она задыхалась и такъ страдала, такъ страдала, что никакою кистью не передать этого страданія.
И вдругъ, опомнившись, закрыла лицо руками и, съ глухимъ воплемъ выбжавъ за дверь, съ такою силой захлопнула ее за собой, что слдовать за нею я не ршился.
Повертываясь назадъ, чтобъ идти къ себ, я наступилъ на что-то твердое: это былъ крупный сапфиръ, онъ выпалъ у нее изъ перчатки, когда она потянулась за муфтой…
Онъ смолкъ, закрылъ глаза и, откинувшись на спинку кресла, пролежалъ минуты дв неподвижно, а затмъ на поблвшихъ его губахъ выдавилась усмшка и онъ продолжалъ въ лолголоса и точно про себя:
— У меня есть набросокъ съ ея лица въ эту минуту. Разсказывали какъ-то при мн про женщину, бросившуюся подъ поздъ. Какъ всегда въ подобныхъ случаяхъ, я сталъ себ представлять, какое должно было быть выраженіе на лиц этой женщины въ самую послднюю минуту, когда она уже подалась впередъ и знаетъ наврное, что спасенія нтъ, еще мгновеніе — и надвигающееся на нее чудовище раздавить ее непремнно, назадъ уже нельзя. Долго не могъ я найти выраженія, соотвтствующаго такому ужасу, какъ вдругъ передо мной, какъ живое, предстало ея лицо въ то мгновеніе, когда камень выпалъ у нее изъ перчатки, и эскизъ мой былъ готовъ черезъ часъ. Люди, видвшіе эту картину, увряютъ, что лучше этого я никогда ничего не сдлалъ, да и не сдлаю, по всей вроятности. Можетъ быть, они и правы. Вещь эту я не выставлялъ и съ годъ времени не хотлъ разставаться съ нею, но потомъ я уступилъ ее одному американцу за десять тысячъ рублей, и не столько изъ-за денегъ, сколько для того, чтобъ не видть ее больше. Она наводила на меня тоску. А, между тмъ, едва только вынесли ее изъ моей мастерской, какъ я опять сталъ рисовать то же лицо. И потомъ, за границей, куда я ухалъ, чтобы выздоровть скоре отъ этого навожденія, снова появилась она у меня въ той картин, что я послалъ на внскую выставку. Семь лтъ это продолжалось. Цлыхъ семь лтъ находился я подъ обаяніемъ этого образа, и вотъ только теперь начинаетъ онъ мало-по-малу оставлять меня въ поко, да и то не совсмъ,— нтъ-нтъ, да и всплыветъ опять передо мною, какъ живая, моя маленькая чародйка и до тхъ поръ не отстаетъ, пока не всунешь ее, наконецъ, въ какой-нибудь уголокъ картины. Возьмите фотографіи со всхъ моихъ работъ за послднія десять лтъ и на каждой изъ нихъ вы непремнно увидите фигуру, напоминающую двочку у окна въ моей Процессіи, к сколько неоконченныхъ этюдовъ все съ того же лица найдется въ моихъ портфеляхъ посл моей смерти! Чистое навожденіе, я вамъ говорю.
— И никогда больше не видлись вы съ нею?— спросилъ я, заинтересованный его разсказомъ.
— Никогда. Да я и не искалъ съ нею встрчи, а она и подавно…
Онъ улыбнулся своею обычною, холодною усмшкой.
— Можно себ представить, какъ она меня возненавидла посл этого! Впрочемъ, она, кажется, и раньше терпть меня не могла,— прибавилъ онъ посл небольшаго раздумья.