Изъ недавняго прошлаго.
‘Унеси меня и станъ погибающихъ
‘За великое дло любви’.
——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Н. Северинъ
‘Русская Мысль’ 1880, No 3
Из недавнего прошлого, Северин Н., Год: 1880
Время на прочтение: 38 минут(ы)
…Сдлалось вдругъ такъ тихо, что я проснулся. Ни свистковъ, ни толчковъ, ни пыхтнія паровоза, ни стука. Поздъ стоялъ. Я оглянулся кругомъ: кондуктора не было видно, вс пассажиры спали, свчи въ фонаряхъ догорли и погасли, мерцалъ только одинъ несчастный огарокъ надъ толстымъ бариномъ въ енотовой шуб, который храплъ на весь вагонъ, но свтъ отъ этого огарка былъ такъ ничтоженъ, что тни, наполнявшія наше отдленіе, казались отъ него еще гуще, черне и удлинялись безконечно.
Кондукторъ не являлся, спутники мои не просыпались, спросить о причин остановки было но у кого. Я приподнялъ уголъ занавски у окна и провелъ рукой по пушистому снгу, которымъ было покрыто стекло: подъ снгомъ оказался толстый слой льда…. Нечего было и мечтать о томъ, чтобъ увидть что нибудь изъ окна, и только по мертвой, тишин, царившей вокругъ, да по полнйшему отсутствію суетни, сопровождающей обыкновенно встрчу позда на станціи, можно было догадаться, что остановка наша случайная и что вблизи нтъ никакого жилья. Любопытство такъ меня замучило, что я поднялся съ мста и началъ осторожно пробираться къ выходу. Пройдти никого не обезпокоивъ, между выдвинутыми для спанья скамейками, разложенными подушками и вытянутыми во вс стороны руками и ногами, оказалось довольно труднымъ дломъ, однако мн удалось достигнуть довольно благополучно цли и, сдлавъ послднее усиліе, я потянулъ къ себ заиндеввшую металлическую ручку, но тотчасъ же принужденъ былъ захлопнуть дверь, такимъ пронзительнымъ, холоднымъ втромъ пахнуло на меня.
Тьма была непроглядная. Кругомъ, на далекое пространство, разстилалась степь. Ужъ по одному вою вьюги легко было убдиться въ этомъ, только въ степи завываетъ она съ такими долгими, тоскливыми переливами съ такими взрывами ярости, только въ степи возможно такое полнйшее затишье въ промежуткахъ между этими взрывами.
Прошло еще минутъ двадцать. Буря стихла на время. Я опять посмотрлъ въ окно. Вокругъ вагоновъ началась возня. Мимо замерзшихъ стеколъ замелькали тусклые, красноватые огоньки…. Это дорожные служители осматриваютъ вагоны при свт фонарей. По мр того, какъ огоньки эти передвигались съ мста на мсто, я мысленно слдилъ за неуклюжими фигурами въ полушубкахъ и въ башлыкахъ, пригибающихся къ каждому колесу и оси, чтобъ осмотрть — все ли въ порядк. Обыкновенно, вслдъ за такимъ осмотромъ, поздъ снова пускается въ путь, но на этотъ разъ ничего подобнаго, не произошло,— прошло еще съ полчаса, а мы все продолжали стоять на мст.
Наконецъ, дверь вагона отворилась и вошелъ кондукторъ. На мой вопросъ, гд мы, и почему остановились, онъ отвчалъ, что полотно дороги такъ заметено мятелью, что надо переждать, пока не расчистятъ путь.
Для насъ, степняковъ, это — дло самое обыкновенное, противъ котораго только люди, лишонные всякаго философическаго смысла, способны роптать и возмущаться.
— Сколько же времени мы здсь простоимъ? продолжалъ я допытываться.
— Да кто ее знаетъ! Можетъ часа три, а можетъ быть и больше. До деревни не близко, когда еще дойдутъ….. Да и ночь къ тому же, весь народъ спитъ.
— Но въ такомъ случа намъ не поспть къ позду изъ Р — ни?
— Гд поспть! онъ насъ ждать не станетъ.
— Такъ какъ же?
— Да также-съ.
Возражать было нечего. Это ‘также-съ’ было очень краснорчиво и означало неминуемую и почти суточную остановку въ Т — в.
Кондукторъ вставилъ новыя свчи въ фонарь и вышедъ въ другое отдленіе. Сосди мои продолжали спать. Огоньки, мелькавшіе вдоль позда, давно исчезли и снова все кругомъ замерло. Вьюга удалилась куда-то, промежутки между ея взрывами длались вс продолжительне, завываніе втра жалостливе, протяжне и отдаленне…. Мало по малу все смолкло и водворилась та мертвенная, мрачная тишина, что царитъ въ безлунныя ночи между необъятными пространствами чернаго неба и степью, окутанной блымъ саваномъ снговъ.
Именно эта степь и тишина, порою прерываемая воемъ мятели, и грезилось мн въ слдующую за тмъ ночь, которую волей-неволей приходилось проводить въ Т — въ.
Опятъ увидлъ я себя среди снжной пустыни, но ни въ тсномъ вагон и не во мрак, сугробы, облитые мягкимъ луннымъ блескомъ, принимали красивыя фантастическія формы, въ переливахъ унылой псни вьюги не было ничего тоскливаго, все ясне и ясне слышались слова этой псни, все ближе и ближе звучали таинственные голоса….
Я проснулся, серебристые призраки снговъ исчезли, но звуки не смолкали, напротивъ того, они начали раздаваться еще явственне, еще ближе, надъ самымъ моимъ умомъ.
Кровать моя стояла у запертой двери, сквозь щели которой пронизывались длинныя полосы свта, а перегородка, отдлявшая меня отъ сосдей (судя по голосамъ ихъ было двое, мужчина и женщина), была такъ тонка, что не слышать того, что они говорили, не было никакой возможности. Къ тому же, они не стснялись и бесдовали между собой довольно громко. Они пріхали сюда вроятно недавно. Когда наканун вечеромъ, измученный и прозябшій, я вошелъ въ отведенный мн номеръ, корридорный объявилъ мн, что сосдняя комната никмъ незанята. Впрочемъ, я и самъ могъ убдиться въ этомъ когда мимоходомъ заглянулъ въ нее. Комната была такая же маленькая какъ и моя, въ одно окно и такая узкая, что между диваномъ, приставленнымъ къ двери, на которой я спалъ, и кроватью промежутокъ былъ очень тсный. Сквозь щели ко мн проникалъ, не только свтъ отъ свчей, зажженныхъ сосдями, но также душистый паръ отъ завареннаго ими чая, запахъ отъ сигары, которую онъ курилъ и тонкій ароматъ духовъ, которымъ было пропитано ея платье и вещи, по всей вроятности, раскиданныя въ безпорядк по комнат. По однимъ этимъ духамъ, да по шелесту чего-то шелковаго, лентъ или юбки, можно было догадаться, что на диван сидитъ женщина молодая. Звукъ ея голоса, нжный и немного надтреснутый, какая-то особенная сдержанная порядочность въ интонаціи и въ выраженіяхъ, наконецъ, выборъ этихъ выраженій, вызывало въ ум представленіе чего-то безконечно хрупкаго, болзненнаго, молодаго и изящнаго. Мужчина, съ которымъ она бесдовала, съ первыхъ произнесенныхъ имъ словъ, показался, мн старше ея. Голосъ у него былъ тоже очень симпатичный, но порой, когда онъ, забывшись, возвышалъ его, въ немъ звучали нотки выдающія привычку повелвать и сильную, страстную волю.
Когда я началъ прислушиваться къ ихъ разговору, онъ уже былъ въ полномъ разгар. Они, повидимому, не догадывались, о моемъ присутствіи, а если имъ и сказали, что сосдній съ ними номеръ занятъ, не трудно было, и забыть объ этомъ… я спалъ такъ крпко и имъ такъ много надо было передать другъ другу, не мудрено было забыть о всемъ остальномъ въ мір….
Нарушить ихъ бесду, дать имъ понять какимъ-нибудь движеніемъ, что они не одни, теперь когда, безъ сомннія, самое главное, близкое и интимное уже высказано, было бы жестокой неловкостью съ моей стороны. Пусть лучше они никогда не узнаютъ о томъ, что бесда ихъ имла невольнаго, посторонняго слушателя…. Врядъ ли мы когда-нибудь встртимся, а если и встртимся, думалъ я, мн всегда можно будитъ не узнать моихъ сосдей… О слышанномъ мною я буду вспоминать, какъ объ странномъ сновидніи, пригрезившемся мн посл пятнадцатичасоваго пребыванія въ вагон, занесенномъ въ степи мятелью.
Вотъ чмъ успокоивалъ я мою немножко смущенную совсть, вслушиваясь въ бесду сосдей и пытаясь дополнить воображеніемъ то представленіе объ ихъ характер, отношеніяхъ между собою и даже лтахъ и наружности, которое невольно создавалось въ моемъ ум, при ближайшемъ знакомств съ выраженными ими мыслями и чувствами.
Я сказалъ что по тону и выраженіямъ моихъ сосдей легко было составить себ довольное ясное понятіе о чувствахъ, связывавшихъ ихъ между собою. Между ними, кром дружбы, была и большая короткость, обличавшая давнишнее знакомство. Они говорили другъ другу ‘ты’, но онъ не былъ ни ни мужемъ, мы любовникомъ, ни отцомъ, ни братомъ. Между ними ни существовало тхъ обязательныхъ отношеній, которыя заставляютъ людей часто видться, боле или мене аккуратно переписываться и отдавать другъ другу отчетъ въ поступкахъ и намреніяхъ….
Нтъ, съ этой женщиной онъ, можетъ быть, подолгу не встрчался, подолгу не думалъ о ней, но выдавались такія минуты въ его жизни, когда онъ многимъ бы пожертвовалъ, чтобъ имть счастье припомнить съ нею вмст вс пережитое и выстраданное. Вчера, приближаясь къ Т — ву, на него, по всей вроятности, напала такая минута: онъ вспомнилъ, что она живетъ въ нсколькихъ верстахъ отъ этого города, и наудачу послалъ ей депешу съ просьбой выхать къ нему на встрчу.
Она пріхала и они такъ обрадовались другъ другу, что поршили провести время вмст до слдующаго позда. Но поздъ опоздалъ по случаю мятели, пришлось искать убжища на ночь въ гостинниц. Когда онъ пришелъ въ ея номеръ, чтобъ поболтать и напиться чаю, онъ не думалъ оставаться у нея до утра, но ему надо было такъ много разсказать ей и хорошаго и дурнаго!
Дурнаго больше. Счастливыхъ людей не выслушиваютъ съ такимъ благоговйнымъ вниманіемъ, съ такою глубокою симпатіею какъ та, что звучала въ ея голос, когда она прерывала его какимъ-нибудь вопросомъ или замчаніемъ, въ бесд со счастливыми людьми не взвшиваютъ такъ тщательно значеніе каждаго слова, не отступаютъ въ нершительности передъ извстными выраженіями изъ боязни разбередить незажившую рану!
Впрочемъ, онъ, повидимому, давно привыкъ угадывать мысли и сомннія по выраженію ея глазъ или улыбки и спшилъ подсказывать ихъ, замчая при этомъ, что опасенія ея напрасны, что онъ теперь относится совершенно равнодушно къ воспоминаніямъ о пережитыхъ испытаніяхъ.
Но она ему не врила и продолжала обходитъ т вопросы, которые, какъ ей казалось, должны до сихъ поръ нестерпимо больно отзываться въ его сердц.
— Нтъ, нтъ, прервала она на полуслов начатый разсказъ о какой-то исторіи, случившейся съ нимъ нсколько лтъ тому назадъ, къ которой онъ безпрестанно возвращался съ капризнымъ упорствомъ человка, желающаго во что бы-то ни стало испытать степень своей твердости и самообладанія.
— Нтъ, ты мн вотъ что лучше скажи, какъ ты туда попалъ? Кто теб подалъ эту мысль?
Онъ засмялся. Смхъ у него былъ очень симпатичный, веселый и беззаботный, какъ у ребенка.
— Я отправился туда изъ мести, а также изъ самолюбія…. Какъ видишь, мотивы у меня были не совсмъ благовидные.
Наступило молчаніе. Онъ шумно опрокинулъ стулъ, на которомъ сидлъ и началъ прохаживаться большими, твердыми шагами по комнат. Потомъ онъ снова къ ней подошелъ и спросилъ:
— Разв ты не слышала про депешу, которую я получилъ отъ А — ва?
Она отвчала, что была тогда въ Италіи и ничего не знаетъ.
— Вотъ что мн телеграфировали: ‘Помолитесь Богу, подумайте и если ршитесь, позжайте на помощь Ч — ву. Вы намъ тамъ нужны’. Можешь себ представить, какъ подйствовало на меня такое приглашеніе? Это была одна изъ тхъ минутъ въ жизни, которыя никогда не забываются, изъ-за которыхъ, какъ бы не былъ человкъ нравственно убитъ, уничтоженъ, стертъ съ лица земли, достаточно одной такой минуты, чтобъ воскресить его къ новой жизни и дятельности, заставить его почувствовать новую силу въ нервахъ, новое стремленіе идти впередъ, все дальше и дальше, не взирая ни на какія преграды, клеветы и неудачи.
Голосъ его дрогнулъ и оборвался. Черезъ минуту онъ продолжалъ:
— Въ тотъ же день я отвчалъ, что отъ всей души благодарю за честь, сдаю должность и, черезъ три дня, буду въ Москв.
Все это случилось такъ быстро, что онъ опомнился и началъ разсуждать только въ вагон и отъхавши на довольно дальнее разстояніе отъ столицы. До тхъ поръ, нервы его были въ такомъ возбужденномъ состояніи, что онъ чувствовалъ только радость, глубокую, свтлую радость, что его вспомнили, что онъ снова понадобился, что ему снова представляется случай послужить Россіи. О, родственныхъ намъ народахъ, объ ихъ исторіи, задачахъ и бдствіяхъ, онъ имлъ тогда самое смутное, самое сбивчивое понятіе, но онъ сознавалъ, что цль, для которой онъ идетъ отдавать свою жизнь, достойна такой жертвы. — Чего же больше?
Хорошо, что между обдами съ торжественными спичами и шумными проводами съ громкими, восторженными криками, ему удалось найти, удобную минуту для покупки русско-турецко-сербскаго словаря и тактику Левицкаго. Эти дв книжечки сослужили ему впослдствіи великую службу.
Въ Блград, онъ узналъ о мст нахожденія генерала, одлся въ сербскій мундиръ и пустился въ дальнйшій путь. На описаніи главной квартиры сосдъ мой останавливался очень долго. Такое множество воспоминаній тснилось въ его ум, что ему, повидимому, было довольно трудно распредлять ихъ по порядку и рчь его выходила довольно сбивчивая, но страстная и сильная, она производила глубокое впечатлніе. Въ этой рчи въ особенности въ начал ея, преобладало не столько желаніе представить извстныя событія въ настоящемъ ихъ свт, сколько потребность подлиться вынесенными испытаніями съ близкимъ существомъ, вся она состояла изъ горькихъ признаній чисто личнаго свойства, но каждое слово будило въ воображеніи цлый рядъ знакомыхъ событій и родныхъ сердцу картинъ, каждое вскользь упомянутое имя — какой-нибудь близкій образъ изъ прошлаго…. изъ того прошлаго, что такъ еще недавно волновали насъ тоской, страхомъ и надеждой, а затмъ, такъ быстро и безслдно было погребено и забыто подъ наплывомъ тяжкихъ, растлевающихъ душу чувствъ — безсильной злобы и досады на обманутыя мечты и не сбывшіяся ожиданія! Какъ живой вставалъ передъ глазами тотъ священный уголокъ на юг Европы, гд ркой лилась славянская кровь, куда русскій мужикъ отсылалъ свой послдній грошъ и на который цлыхъ два года въ тоскливомъ ожиданіи были устремлены взоры всего русскаго народа.
Вспоминались также и люди, которыхъ мы провожали туда, и т, что вернулись оттуда, а еще больше т, что тамъ остались… Грозная, великая картина, одна изъ тхъ славнйшихъ въ нашей исторіи, прошла въ эту ночь передъ моими глазами, точно въ чудной панорам, озаренной съ одной стороны собственными воспоминаніями, а съ другой, страстною рчью участника кровавой драмы, значеніе которой мы оцнить еще не можемъ, потому что слишкомъ къ ней близки, слишкомъ за-живо зацпила она каждаго изъ насъ, потому, однимъ словомъ, что намъ ‘за деревьями еще не видать лса’.
— Наконецъ, дохали мы до вершины лснаго плоскогорья, разсказывалъ мой сосдъ.— Мой ‘кочеяшъ’ указалъ на равнину, съ блвшимися вдали тремя домиками и объявилъ, что это Делиградъ. При этомъ имени, во мн загорлось то же самое восторженное настроеніе, которое я испыталъ при отъзд изъ Москвы, когда, подъ впечатлніемъ поцлуевъ духовенства и безчисленнаго множества знакомыхъ и незнакомыхъ людей, я проходилъ по платформ къ вагону, среди несмолкаемаго гула толпы, махающей шапками. Въ ушахъ звенли отрывки прощальныхъ рчей, перемшиваясь съ торжественными звуками только что отслуженнаго молебна, въ глазахъ мелькали растроганныя лица, со всхъ устъ срывались благословенія и пожеланія, во всхъ взглядахъ сверкали слезы, свтлыя и восторженныя, читалась надежда и упованіе…. И это былъ народъ, именно тотъ народъ, который мы привыкли называть ‘срымъ народомъ’…. Никогда еще не былъ я къ нему тамъ близокъ, никогда не любилъ я его тамъ, какъ въ эту минуту!….
Онъ нетерпливо подгонялъ своего возницу, жадно всматриваясь въ мелькавшіе передъ нимъ лагери, напоминающіе цыганскіе таборы. Войники съ исхудалыми лицами, изнуренною лихорадкою и тифомъ, похожіе скоре на нищихъ, чмъ на солдатъ, поломанныя телги, скелето-образные волы, безпорядочныя кучки коморджіевъ съ ружьями безъ замковъ, утлые навсы, державшіеся какимъ-то чудомъ на погнувшихся жердяхъ, отъ которыхъ несло гнилью и подгорвшимъ саломъ, остовы павшихъ лошадей и воловъ, почтовыя станціи съ флагомъ ‘Краснаго Креста’ и, наконецъ, какія-то траншеи съ волчьими ямами и засками, служащими, судя по запаху, вовсе не для военныхъ цлей.
Такъ разсуждалъ онъ теперь, но тогда глаза его видли совсмъ другое: тогда онъ не замчалъ ни хаоса, ни безпорядочности арміи,— сильно бьющееся сердце летло къ одной только цли, къ завтному домику, въ которомъ должна была произойти его встрча съ народнымъ героемъ. Мысль объ этой встрч затмвала въ немъ вс прочія чувства. Наконецъ, телжка остановилась у воротъ невысокаго забора, за которымъ стоялъ скромный одноэтажный домъ: эта была главная квартира дйствующей арміи. На террас стоялъ молодой человкъ въ адъютантской форм. Прізжій подошелъ къ нему.
— Позвольте узнать, когда можно представиться главнокомандующему?
— Подождите, процдилъ сквозь зубы адъютантъ и скрылся куда-то.
Проходитъ боле получасу, на крылечко выходитъ другой офицеръ.
— Позвольте безпокоить вопросомъ, когда….
Но на этотъ разъ его обрываютъ еще суше и торопливе.
— Ништо не разуме, объявляетъ офицеръ, проходя мимо и не удостоивая его взглядомъ.
На душ съ каждой минутой длалось холодне, тоскливое чувство одиночества и предчувствіе чего-то недобраго, все сильне и сильне охватываетъ сердце. Солнце подымается выше и выше, становится нестерпимо жарко. Усталость отъ длиннаго, утомительнаго пути и голодъ даютъ себя чувствовать и натянутыя съ ранняго утра нервы начинаютъ поддаваться…. Въ голов тяжесть, во всхъ членахъ нестерпимый ломъ, грудь тснитъ такъ, что дыханіе спирается и все та же мысль, неотвязная и несносная, какъ жужжаніе невидимаго комара, мысль объ одиночеств, о безполезности чего-нибудь добиться, дождаться…. Чтобъ отогнать эту мысль, онъ прошелся по двору и началъ вслушиваться въ говоръ сербскаго караула, пытаясь уловить смыслъ рчи полуроднаго языка, какъ вдругъ движеніе часовыхъ заставляетъ его очнуться: въ ворота входитъ дряхлый, едва державшійся на ногахъ полковникъ. Его классически подбритыя бакенбарды выдавали въ нимъ ‘Николаевскаго’ служаку.
Можетъ быть, этотъ окажется доступне и привтливе.
— Позвольте спросить, когда можно представиться?….
Но замтивъ, что полковникъ подноситъ руку къ своему уху, прізжій пріоставливается.
Впрочемъ, на этотъ разъ онъ нашелъ снисходительнаго собесдника и еслибъ только полковникъ не былъ такъ глухъ, отъ него можно было бы добиться кое-какихъ свдній относительно здшнихъ порядковъ. Почтенный ветеранъ спросилъ у него съ любезной улыбкой: чмъ онъ можетъ ему служить?
При этомъ, онъ тщетно старался пріосаниваться и выпрямлять согнутую лтами спину, немилосердно коверкая русскую рчь на остзейскій ладъ.
— Желалъ бы узнать, какимъ образомъ можно представиться главнокомандующему, я цлый день здсь жду и не могу добиться этой чести, повторилъ свой отвтъ мой сосдъ.
Отвта на этотъ вопросъ не послдовало, но зато полковникъ завелъ длинную рчь, о самомъ себ, началъ разсказывать, что онъ тоже доброволецъ. когда-то командовалъ полкомъ, потомъ вышелъ въ отставку…
— Ну, а тутъ народъ, святая война, не вытерплъ и пріхалъ на свой счетъ… Вы конечно, на счетъ славянскаго комитета? А я скопилъ кое-что на русской служб, долженъ быть признателенъ, на свой собрался….
А въ заключеніе онъ прибавилъ давно ожидаемую фразу:
— Хотите представиться? Я сейчасъ доложу…. очень, очень радъ!
Съ этими словами оригинальный доброволецъ, молодцовато переводя руку отъ уха къ козырьку, съ видимымъ трудомъ заковылялъ дальше и началъ подыматься на роковое крылечко.
— Минутъ черезъ десять меня ввели въ пріемную комнату. Комната эта была уставлена опрокинутыми ящиками вмсто стульевъ, и столами, сколоченными изъ простыхъ досокъ, за которыми нсколько писарей усердно скрипли перьями. Тутъ кипла большая дятельность, поминутно врывались адъютанты, посыльные, ординарцы, кто со словеснымъ приказаніемъ, кто съ депешами или съ пакетомъ. Всхъ принималъ и отпускалъ щеголевато одтый и расторопный штабъ-офицеръ, съ выхоленными до фатовства красивыми усами.
Съ прізжимъ никто не заговаривалъ, никто не обращалъ на него вниманія. Въ этой толп тсно сплоченной общими интересами и короткимъ знакомствомъ, между этими людьми понимающими другъ друга на полуслов, разговаривающими больше и знаками и непонятными намеками, ему сдлалось еще тоскливе, чмъ на двор. Здсь отчужденіе казалось еще ощутительне. Съ тяжелымъ сознаніемъ, что онъ совсмъ чужой и лишній, тоскливо ждалъ онъ, скромно прижавшись къ стн до тхъ поръ, пока усатый офицеръ не провозгласилъ громкимъ, начальническимъ голосомъ.
— Господа, представляющіеся офицеры, потрудитесь становиться! Сейчасъ выйдетъ начальникъ штаба.
Пишущіе и суетившіеся вышли и въ комнат осталось человкъ десять не больше. Вс встали въ одну шеренгу.
— Я мелькомъ и не безъ любопытства взглянулъ на господ представляющихся, продолжалъ мой сосдъ: — у однихъ былъ робкій и приниженный видъ, у другихъ нсколько нахальный и размашистый, благодаря винному подспорью. Ни единой личности, съ которой захотлось бы сойтись или заговорить…. Минуты ожиданія тянулись томительно долго. Наконецъ, явился начальникъ штаба. Важной, нсколько театральной поступью и высоко приподнимая голову, какъ вообще все люди маленькаго роста, желающіе импонировать, началъ онъ подходить къ каждому изъ насъ. Лицо у него было истомленное, глаза сонные и распухшіе, одежда неряшлива и перемятая. Растрепанные волосы торчали смшными и безпорядочными вихрами. Вяло и съ оттнкомъ презрнія обратился онъ ко мн къ первому:
— Что вамъ угодно?
Отвчаю, что такой-то, желаю вступить въ сербскую армію и прошу чести быть представленнымъ главнокомандующему.
— Вы изъ фронта?
— Пять лтъ въ отставк, но на служб командовалъ полкомъ.
Съ каждымъ моимъ словомъ выраженіе его лица длалось угрюме и холодне.
— По вашему чину вамъ будетъ трудно дать соотвтствующее мсто, впрочемъ, это зависитъ отъ главнокомандующаго, произнесъ онъ сухо и отрывисто.
Я хотлъ было объяснить, что вопросъ, чмъ мн быть, не иметъ для меня значенія, но стоило ли распространяться съ человкомъ, которому прежде всего нужно выспаться, затмъ умыться, а ужъ потомъ отнестись боле или мене сочувственно къ пылкимъ порывамъ субъекта, примчавшагося сюда служить святому длу.
Съ остальными добровольцами разговоръ былъ еще короче. Имъ всмъ было объявлено, что генералъ приметъ представляющихся на двор, передъ своимъ отъздомъ на позицію.
Опять ждать! Длиннымъ показался этотъ часъ моему сосду и восторженное настроеніе духа неудержимо таяло подъ раскаленными лучами солнца. Вскор дворъ главной квартиры запестрлъ самой разнообразной толпой… Тутъ были офицеры, пріхавшіе съ позиціи, доктора, конвой съ лошадьми для предстоящей поздки главнокомандующаго и до восьмидесяти добровольцевъ, только что прибывшихъ изъ Белграда пшкомъ. Это были простые люди въ самыхъ разнородныхъ одеждахъ. Большая часть изъ нихъ состояла изъ солдатъ, меньшая — изъ крестьянъ, купцовъ, чиновниковъ. Между ними было также нсколько человкъ изъ духовнаго званія.
Принявъ нкоторое подобіе фронта, усталые и запыленные съ похода, люди эти смотрли съ безмолвною и сосредоточенною серьезностью на группы стоящихъ и прохаживающихся передъ ними развязныхъ офицеровъ сербской арміи. Эти волонтеры, изъ простыхъ людей, производили отрадное впечатлніе. Пьяныхъ между ними не было ни одного и вс они казались проникнутыми до глубины души тою высокой идеей, которая привела ихъ сюда.
— Глядя на нихъ длалось стыдно за малодушное нетерпніе, съ которымъ я переносилъ испытанія, выпавшія на мою долю въ это достопамятное утро, сознавался мой сосдъ.— Обидное равнодушіе, съ которымъ меня встртили мои будущіе сослуживцы, напыщенная надменность начальства, даже такія неудобства, какъ голодъ и усталость, такъ жестоко мучившіе меня нсколько минутъ тому назадъ, вс эти непріятности начали мало по малу ослабвать и стушевываться, такъ что, когда, наконецъ, настала жданная минута и раздалась команда караула: ‘пушки на рамена!’, вслдъ за которой главнокомандующій показался изъ-за угла, чувство невольнаго благоговнія охватило все мое существо. По привычк къ военной дисциплин я превратился въ неподвижный столбъ, но внутренній голосъ не переставалъ взывать: привтъ теб, желанный вождь! Да какой-же ты простой! Какъ симпатично улыбается твое загорлое лицо! Однако, ты славный солдатикъ, какъ крпко сложенъ!.. Не даромъ родной народъ тебя знаетъ и въ тебя вритъ!
Желанный вождь не на него одного, а на всхъ произвелъ сильное и хорошее впечатлніе, невзирая на то, что ни на кого не обратилъ особеннаго вниманія, а для перваго знакомства ограничился коротенькой, прочувствованною рчью, въ которой благодарилъ добровольцевъ за то, что они пришли помогать ему, увряя при этомъ, что они ему нужны и что онъ ждалъ ихъ. Затмъ, былъ отданъ приказъ явиться на слдующій день и вс были распущены… куда глаза глядятъ.
Началось скитаніе по кафанамъ съ цлью найдти пристанище и что-нибудь пость, но ни того, ни другаго не отыскивалось. Въ кафанахъ даже хлба для пришлаго человка не находилось.
— Снова начала разбирать меня злость и досада, откровенно сознавался мой сосдъ своей снисходительной слушательниц. — Я вспомнилъ солдатиковъ, мимо которыхъ прозжалъ сегодня утромъ. Они сидли версты за дв отсюда, у опушки лса и варили что-то въ котелк. Еле передвигая ноги отъ голода и усталости, я побрелъ въ ту сторону и нашелъ ихъ на томъ же мст, и за тмъ же занятіемъ. Обмнялись обычнымъ привтствіемъ: Здорово, ребята! Здравія желаемъ, ваше б-діе! И началось угощеніе….
Ему такъ хотлось сть, что даже варево, кипвшее въ ихъ котелк, показалось ему вкуснымъ. Это былъ супъ изъ баранины, приправленный перцомъ такъ обильно, что безъ привычки не было никакой возможности его глотать, такъ немилосердно дралъ онъ ротъ. Кое-какъ насытившись, надо было подумать о ночлег. Ихъ ждали, ихъ увряли, что они нужны, а, между тмъ, никто не позаботился даже объ томъ, чтобъ предоставить имъ необходимое — пищу и какой бы то ни было кровъ на ночь… Было отъ чего расхандриться.
— Даже совстно длалось за чувство озлобленія и досады, которыя шевелились у меня въ душ. Какая-то напала тоска, недостойная жалость къ себ и вмст съ тмъ припоминались мечты о самопожертвованіи, о мести и слав, Съ которыми я сюда стремился, и больно длалось за постыдное малодушество, больно и страшно за будущее. Все чаще и чаще мелькалъ въ ум вопросъ: зачмъ я сюда пріхалъ? На что я гожусь? Неужели та высокая идея, подъ впечатлніемъ которой, я сюда явился, нуждается въ поощреніи въ род любезнаго вниманія со стороны совершенно незнакомыхъ мн людей и такой пустой поддержки, какъ обдъ и постель? Какой же я солдатъ посл этого? Но отвта на эти вопросы не отыскивалось, кругомъ все было чуждо, холодно и враждебно и, казалось, навсегда останется такимъ.
Пробродивъ безъ цли до вечера, его снова машинально потянуло къ главной квартир, какъ вдругъ, на пути къ ней ему повстрчался знакомый офицеръ. Человкъ этотъ, когда-то служилъ подъ его начальствомъ, но никогда не было между ними, ни дружбы, ни даже короткаго знакомства, теперь-же пришлось и этой встрч радоваться. Офицеръ состоялъ при штаб главнокомандующаго, у него была отдльная палатка, въ которой можно было провести ночь.
Когда они вошли въ эту палатку, она была биткомъ набита пьющимъ и играющимъ въ карты народомъ. На предложеніе перекинуться карточкой-другой онъ наотрзъ отказался, гостепріимствомъ хозяина воспользовался не безъ наслажденія. Гостепріимство это ограничилось угломъ на голой земл, но посл нравственныхъ и физическихъ мукъ, вынесенныхъ въ этотъ день, даже и такой уголъ показался ему великой благодатью. Онъ подложилъ себ подъ голову чье-то сдло, валявшееся тутъ же, и тотчасъ же заснулъ глубокимъ, мертвымъ сномъ.
Когда онъ проснулся часа черезъ два, шумный говоръ смолкъ, кругомъ было темно и тишина нарушалась только храпомъ хозяина. Снова заснуть въ смрадномъ, душномъ воздух, пропитаннымъ табачнымъ запахомъ и винными парами, не было никакой возможности, надо было во что бы то ни стало выбраться отсюда. Чтобъ никого не безпокоить, онъ тихонько приподнялъ тотъ край холста, у котораго лежалъ, и выползъ на свжій воздухъ.
Непроглядная тьма дохнула ему холодомъ въ лицо и въ душу. Ощупью добрался онъ до забора, слъ на завалинку и началъ думать. Ночь была тихая, южная ночь, съ глубокимъ чернымъ небомъ, усяннымъ звздами, необыкновенно большими и ясными. Кругомъ все спало. Вдали, на гор, сверкали огоньки турецкаго бивуака…. Невеселыя мысли давили сердце…. Врагъ былъ такъ близко, а все родное такъ далеко, далеко!… Воспоминанія изъ давно прошедшаго безпорядочными обрывками налетали на душу, смущая воображеніе мучительными сомнніями, тяжкими, намъ кошмаръ, жгучими, какъ совсть….
— И знаешь ли, о томъ продумалъ я тутъ до разсвта? спросилъ мой сосдъ у своей слушательницы. Мн, Богъ знаетъ почему, начали вспоминаться сцены изъ дальняго прошлаго, продолжалъ онъ, не дожидаясь отвта. — Я увидлъ себя маленькимъ ребенкомъ въ спальн матери. Въ углу большой кіотъ, уставленный образами въ ризахъ…. Восковыя свчи, пожелтвшія отъ времени, вербы, перевязанныя цвтными лентами и цвтами, большія просвирки…. Помнишь, т просвирки, что богомолки приносили намъ, возвращяясь изъ путешествій по разнымъ святымъ мстамъ?… Мн мерещился трепетный блескъ зажженной лампадки…. красноватый огонекъ дрожитъ и переливается въ золот и серебр внчиковъ, на фольг и пестрыхъ разноцвтныхъ лентахъ, и освщаетъ, своимъ мерцающимъ свтомъ, то ту, то другую черту суровыхъ и мрачныхъ ликъ, таинственно выглядывающихъ изъ разукрашенныхъ ризъ… Спалъ ли я въ ту ночь, грезились ли мн призраки изъ дальняго прошлаго во сн или на яву,— этого я не могу сказать, одно только было ясно, это — то, что воображеніе унесло меня далеко отъ настоящаго….
— Мн было пять лтъ, мать сидла на большомъ кресл передъ кіотомъ и держала меня на колняхъ. Я чувствовалъ на себ ея любящій взглядъ… милый, нжный голосъ шепталъ мн на ухо: ‘ты долженъ говорить правду, одну только правду, безъ утайки… Видишь этотъ огонекъ? Онъ тотчасъ же погаснетъ, если ты солжешь.’
— Помнишь, какъ мы твердо были уврены въ томъ, это оно именно такъ и будетъ, что огонекъ въ маленькой лампадк погаснетъ, если мы солжемъ? Помнишь, съ какимъ таинственнымъ трепетомъ мы посматривали на кіотъ, разсказывая ей приключенія дня? Какъ мы старались припомнить малйшія подробности нашихъ дтскихъ шалостей и ссоръ, какъ жутко длалось при мысли, что огонекъ погаснетъ, если мы какъ-нибудь даже неумышленно, исказимъ истину? Помнишь, помнишь? спрашивалъ онъ у своей слушательницы.
Онъ смолкъ въ ожиданіи отвта и съ минуту тишина въ ихъ комнат нарушалась только потрескиваніемъ дровъ въ затопленной печк. Наконецъ, она отвтила на его вопросъ. Говорила она тихо, медленно, подолгу останавливаясь передъ нкоторыми словами.
— Я помню… И знаешь ли что я теб окажу? Не смйся, пожалуйста, но право же, я и теперь иногда испытываю это ощущеніе когда приходится слышать ложь или присутствовать при какомъ-нибудь нагломъ обман. Не знаю, какъ другимъ, но мн всегда длается страшно, такъ вотъ и кажется, что даромъ то пройдти не можетъ, что вотъ, вотъ сейчасъ, случится что-нибудь… сверхъестественное… Однимъ словомъ, мн длается точно также жутко, какъ тогда, когда мы были маленькіе и врили въ маминъ огонекъ…
И помолчавши немного, она прибавила:
— Кто знаетъ! Я, можетъ быть, поэтому до сихъ поръ не научилась лгать!
Онъ громко засмялся.
— Гд теб было выучиться! Вдь тебя не отдали семи лтъ отъ роду въ корпусъ, ты выросла дома, въ атмосфер любви и правды, въ семь, теб нельзя не врить въ добро… Ну, а во мн судьба и люди такъ усердно разшатывали эту вру, что одному только надо дивиться, какъ это вс огоньки не погасли въ моей душ!
Онъ началъ разсказывать въ шутливомъ тон, какимъ образомъ онъ обучился житейской мудрости. Первымъ толчкомъ, заставившимъ его сознать необходимость отршиться отъ наивныхъ правилъ, практикуемыхъ въ родномъ гнзд, послужило пренепріятное столкновеніе съ начальствомъ. Событіе это произошло вскор посл того, какъ отецъ привезъ его изъ деревни въ огромное казенное зданіе, въ которомъ отъ стнъ и отъ людей вяло холодомъ и все казалось такъ мрачно, сухо и строго.
Въ этой новой обстановк, онъ, въ первый разъ въ жизни позналъ самого себя, замтилъ, что онъ и малъ, и слабъ, и что всякому легко его обидть. До сихъ поръ онъ самъ могъ обижать другихъ и его много хвалили за то, что онъ добрый мальчикъ и не злоупотребляетъ своимъ правомъ и силой. Теперь роли перемнились: онъ очутился одинъ среди множества чужихъ дтей, однихъ съ нимъ лтъ и происхожденія, многіе изъ нихъ были старше его и сильне… Откуда взялось такое множество дворянскихъ дтей? Онъ долго не могъ этого понять. До сихъ поръ онъ воображалъ, что отечество его состоитъ изъ мужиковъ и солдатъ… Надъ ними Царь, существо особенное, нчто среднее между Богомъ и человкомъ… Дворянъ же, такихъ, какъ онъ и его родители, такъ мало, что если ихъ всхъ собрать, даже тхъ, что прізжаютъ къ нимъ въ гости издалёка, на именины папы и мамы, все таки толпы изъ нихъ не выйдетъ… Откуда же набрались эти мальчики, которыми, точно муравейникъ, кишла рекреаціонная зала въ ту минуту, когда его ввели туда?
Указывая ему на этихъ мальчиковъ генералъ объявилъ, что это его товарищи и что онъ долженъ быть съ ними въ ладу. Стало быть, такіе-же ‘благородныя дти’ какъ и онъ, подсказывало воображеніе, напичканное объясненіями доморощенныхъ развивателей,— нянюшекъ и мамушекъ. Этими благородными товарищами нельзя безнаказанно помыкать какъ той оравой дворовыхъ и крестьянскихъ ребятишекъ, надъ которыми онъ привыкъ съ ранняго дтства командовать и которые допускались въ барскіе хоромы съ одной только цлью — забавлять барскаго дитятю… Новые товарищи были совершенно инаго сорта, съ ними и ссоры, и драки будутъ другія, придется, пожалуй, больше заботиться о самозащит, чмъ объ нападеніяхъ… Жаловаться некому… На генерала надежда плоха… Ему очень внушительно рекомендовали смотрть на него, какъ на человка, который долженъ былъ замнить ему отца, мать и вообще все, что ему до сихъ поръ было дорого и мило на земл, мальчуганъ со слезами общалъ любить и уважать новаго родителя, но все его существо инстинктивно возмущалось противъ искусственно навязанныхъ чувствъ и какъ не насиловалъ онъ свою волю, какъ не повторялъ себ, что теперь у него никого нтъ ближе и родне этого генерала, и что онъ долженъ ему врить, какъ врилъ матери,— ничего изъ этого, кром безотчетнаго страха, не выходило. А впослдствіи, чувства эти опредлились еще рзче и превратились въ ненависть. Случилось это слдующимъ образомъ: наступилъ день именинъ новенькаго кадета. Благодаря лакомствамъ, которыхъ онъ въ тотъ день оказался счастливымъ обладателемъ, товарищи его сдлались вдругъ такъ ласковы и любезны, уплетая его гостинцы, что онъ совершенно забылъ нападки и тумаки, которыми они такъ щедро надляли его не дальше, какъ наканун, и окончательно разблагодушествовался. Въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ онъ покинулъ родительскій домъ ему было отъ души весело, вс ему казалось добрыми, всхъ ему хотлось любить. Когда во время обда, генералъ спросилъ у него, почему онъ такъ плохо приготовилъ уроки, онъ вскинулъ и да него смлый, смющійся взглядъ счастливаго ребенка, и не задумываясь отвчалъ, что онъ сегодня именинникъ…
На лиц новаго родителя выразилось сто-то странное, злое и насмшливое въ одно и то же время… У мальчика морозъ пробжалъ по кож, онъ съ недоумніемъ оглянулся на товарищей, но ихъ лукаво усмхающіяся рожицы только усилили смутный страхъ, которымъ начало сжиматься маленькое, перепуганное сердчишко, а строгій окликъ генерала и грозное движеніе большой, сильной руки съ толстыми, синими жилами, и огромнымъ перстнемъ на указательномъ пальц, окончательно разсяло всякое сомнніе на счетъ того, что онъ совершилъ какую-то крупную глупость. Страшная рука опустилась на его голову и бдному имениннику такъ больно надрали вихоръ, что онъ всю ночь проплакалъ отъ боли, стыда и безсильной злобы. Его, дворянина, прибили, прибили не за плохо выученный урокъ, нтъ, а за то что онъ сказалъ правду… Дома всякая провинность искупалась чистосердечнымъ признаніемъ, здсь же наоборотъ… Что за разладица!.. Пережить такой позоръ, такую несправедливость, ему казалось просто невозможнымъ и онъ цлую ночь предавался самымъ мрачнымь мыслямъ и намреніямъ. Но къ утру онъ заснулъ крпко и сладко, какъ засыпаютъ нервныя дти, нарыдавшись до-сыта. Сонъ все изгладилъ и успокоилъ, и отъ волновавшихъ душу чувствъ ничего не осталось кром досады на самого себя и ршимости поступать впередъ умне.
Съ этого дня онъ началъ внимательне и осторожне присматриваться къ жизни и усердно поддлываться къ ней. Вышло отлично: товарищи перестали драться, начальство полюбило его и всячески поощряло. Живо постигъ онъ вс кадетскія увертки, ухватки и сноровки, выучился искусству корчить невинныя рожи, пріятно отвчать старшимъ, шалить и не попадаться. Не занимаясь особенно прилежно, онъ шелъ всегда наровн съ первыми, отлично выдерживалъ экзамены и почти ничего не зная, получалъ награды за успхи въ наукахъ. Огорчаться равнодушіемъ и эгоизмомъ товарищей, оскорбляться незаслуженными тумаками начальства, казалось ему теперь точно также глупо и наивно, вамъ врить въ огоньки, которые гаснутъ съ горя, что люди лгутъ.
Онъ вышелъ въ гвардію и ему изумительно скоро дали полкъ. Даже смшно было видть такого юнаго полковника… Отъ густыхъ эполетъ онъ казался еще моложаве.
— Совсмъ мальчишка, говорили, пожимая плечами, завистники,— и за что только ему везетъ?
— Дайте срокъ, сорвется, повторяли враги.
А враговъ у него было множество. Самъ, лично, онъ никому не желалъ зла и ни кмъ особенно не занимался. Ему было не до другихъ: жизнь его такъ прелестно складывалась! Все ему улыбалось и удавалось, самыя трудныя, самыя недоступныя цли достигались имъ почти безъ боя и безъ хлопотъ. Какъ ловко выдрессированный гимнастъ, пробирался онъ легко и беззаботно по скользкому канату, высоко натянутому надъ мрачной пропастью житейскихъ печалей и неудачъ, ни разу не заглядывая въ эту бездну и не смущаясь отчаянными воплями людей, сорвавшихся туда по своей или по чужой вин. И чмъ выше поднимался онъ, чмъ свободне и легче ему дышалось, тмъ мельче и ничтожне казались ему люди, отставшіе отъ него на жизненномъ пути. Стоило ли вдумываться въ причины, погубившія ихъ и заботиться объ томъ, чтобъ остерегаться этихъ причинъ? Мало ли что случается съ другими! У другихъ нтъ такой счастливой звзды, какъ у него.
Но звзда эта въ одинъ прекрасный день ему измнила и предсказаніе завистниковъ исполнилось — онъ сорвался.
Паденіе было громкое, позорное, подняться, казалось, невозможнымъ многіе удивлялись его ршимости жить посл такого паденія и осуждали его за это ршеніе.
Эти многіе не могли знать, какая внутренняя ломка совершается въ немъ и въ какомъ странномъ, неожиданномъ свт начинаютъ ему представляться жизнь и люди.
Въ первую минуту отчаянья, онъ твердо ршился умереть, умереть благородно, какъ подобаетъ дворянину. Ему казалось, что ждать отъ жизни больше нечего. Разв онъ не потерялъ все то, чмъ онъ дышалъ до сихъ поръ: блестящій мундиръ, обды во дворцахъ, милости великосвтскихъ красавицъ, кутежи въ модныхъ ресторанахъ съ знатными представителями высшаго общества?.. Все это у него теперь отнято, всего этого, благодаря глупой исторіи, онъ навсегда лишился.— Для чего же жить?
Онъ называлъ причину своего паденія ‘глупой’, ужъ это былъ большой прогрессъ!
Давно ли не могъ онъ вспомнить о катастроф, перевернувшей вверхъ дномъ всю его жизнь, безъ внутренняго содроганія, безъ того, чтобъ лицо его не покрылось блдностью отъ прилива крови къ сердцу? Но тутъ случилось одно обстоятельство, которое заставило его волей-неволей заняться этой катастрофой, взвсить и разобрать вс ея подробности и объяснить другимъ, какое именно участіе онъ принималъ въ ея причинахъ и послдствіяхъ. Дло въ томъ, что когда ему прочитали обвинительный актъ, по которому его предавали суду, извращеніе фактовъ такъ возмутило его, что умереть, не доказавши истину, показалось ему невозможнымъ и борьба съ клеветниками явными и тайными завязалась у него яростная. Онъ увлекся этой борьбой, увлекся и страстно привязался къ оружію, избранному имъ,— къ правд, онъ хвастался имъ передъ самимъ собой и передъ другими, какъ ребенокъ, который отыскалъ въ шкафу старую игрушку, припрятанную туда заботливой няней, прежде чмъ онъ усплъ окончательно разрушить ее. Защитникъ совтывалъ ему быть осторожне, по его мннію, не слдовадо высказываться вполн, гораздо лучше о недоказанномъ молчать, многое оставить въ двусмысленномъ полусвт и кое-что подчеркнуть намеками. Онъ находилъ также, что не мшаетъ набросать побольше тней обличительнаго свойства на окружающую среду, доказывать что другихъ можно точно также обвиннть въ излишней доврчивости, а, пожалуй, даже кое въ чемъ и похуже.
Адвокатъ надялся спасти этимъ карьеру своего кліента, но кліентъ съ презрительной усмшкой отказался отъ такой системы защиты и объявилъ, что намренъ объяснять свои поступки одной только правдой и больше ничмъ.
Наступилъ день суда. Его потомъ хвалили за находчивость и за чувство собственнаго достоинства, которымъ дышало каждое его слово, каждый взглядъ и движеніе въ то роковое утро. Удивлялись его самообладанію… Онъ уврялъ потомъ своихъ друзей, что когда его привели и поставили передъ столомъ, за которымъ сидлъ судъ, онъ былъ точно во сн: чувства притупились, словно подернулись туманомъ, все тло было въ какомъ то стеснніи. Онъ почти не страдалъ въ то утро и даже боль въ сердц, ни на секунду не покидавшая его почти все это время, теперь притупилась. Кругомъ говорили, спорили приставали къ нему съ вопросами. Онъ отвчалъ на эти вопросы, но что именно? Этого онъ не могъ бы сказать, ни тогда, ни посл. Звуки чужихъ голосовъ и его собственнаго, долетали только до уха, не проникая дальше и не вызывая въ ум никакихъ представленій. Вншняя обстановка суда занимала его гораздо больше. Онъ съ любопытствомъ разсматривалъ лица людей, которые допрашивали его…. Вс они ему были боле или мене знакомы, но у каждаго изъ нихъ, онъ въ тотъ день замчалъ новую черту въ лиц, у одного во взгляд, у другаго въ изгиб сосредоточенно сжатыхъ губъ, у третьяго въ морщинахъ на лбу или между бровями…. Вс эти люди заняты имъ, глубоко, исключительно и такъ серьезно, что каждое слово его, каждое движеніе подмчается ими и комментируется на всякіе лады. Онъ чувствовалъ также, что то ‘новое’, которое такъ поражаетъ его въ этихъ физіономіяхъ и есть именно выраженіе озабоченности объ его судьб и вмст съ тмъ отчужденія, враждебности и недоврія къ нему…. Захотятъ ли эти люди увидть, понять истину?
Порою, мысль эта, точно электрическимъ токомъ встряхивала его нервы и сжимала сердце нестерпимой болью. Но это длилось мгновеніе, и затмъ снова все въ немъ замирало и притуплялось.
Впрочемъ, не ко всмъ словамъ, раздававшимся вокругъ него, онъ оставался равнодушенъ, были и такія, что гвоздемъ вбивались ему въ голову и нсколько минутъ сряду повторялись въ ушахъ. Когда у него спросили: признаетъ ли онъ себя виновнымъ въ взводимомъ на него обвиненіи, онъ отвчалъ, что оправдываться въ такомъ преступленіи, какъ кража, считаетъ для себ неумстнымъ. Слово это начало вертться у него въ ум съ самаго начала засданія, неотвязно напрашиваясь на каждый предлагаемый ему вопросъ. Никогда не забыть ему чувства внутренняго удовлетворенія, которое овладло имъ, когда ему удалось, наконецъ, произнести это слово.
Люди за столомъ продолжали совщаться между собою о степени его виновности и о томъ, какому наказанію его подвергнуть за эту виновность, а онъ въ это время размышлялъ о томъ, что цль изъ-которой онъ отсрочилъ свое намреніе уйдти со сцены жизни достигнута, что все, что было въ его силахъ доказать — доказано, и что теперь онъ вправ распорядиться собою, катъ ему заблагоразсудится…. Причины, побуждавшія его къ самоубійству дв недли тому назадъ, остались т же. Онъ снова началъ перечислять ихъ, ихъ было множество, но теперь ему вдругъ показалось, что вс он такъ ничтожны, что положительно не стоитъ умирать изъ-за нихъ. Право же, резонне было бы убить себя раньше, когда онъ пересталъ врить въ огонекъ маминой лампадки, когда онъ устранилъ любовь къ правд! Теперь же, изъ одного любопытства стоило жить. Онъ сдлалъ столько интересныхъ открытій за это послднее время, сталкивался съ такими странными личностями! И разочарованій было не мало, множество друзей измнило ему и предало его, но за то другіе, на которыхъ онъ не разсчитывалъ, поняли его и поддержали. Благодаря случившейся съ нимъ исторіи, онъ окунулся нежданно, негаданно въ такой міръ, въ которомъ все ему было чуждо и ново…. Всматриваясь въ этотъ міръ, онъ испытывалъ то же самое жуткое ощущеніе, которое охватило его двадцать лтъ тому назадъ, когда онъ вступилъ въ первый разъ въ рекреаціонную залу корпуса. Откуда взялось такое множество дворянскихъ дтей? спрашивалъ онъ тогда у самого себя. Теперь же, онъ задавалъ себ тотъ же самый вопросъ относительно людей, ищущихъ счастье вовсе не въ томъ, въ чемъ онъ и ему подобные его находятъ.
Людей этихъ оказалось множество. Они были молоды, здоровы и не глупы, многіе изъ нихъ были образованне его, многихъ изъ нихъ природа одарила блестящими талантами…. Почему онъ до сихъ поръ даже и не подозрвалъ объ ихъ существованіи? Они не интересуются ни свтскими удовольствіями, ни чинами, ни почестями, ни деньгами, у нихъ другія цли и радости…. Что это за люди? Откуда они взялись?
Мужики работаютъ, чтобъ не умереть съ голоду и платить подати, офицеры и чиновники служатъ изъ-за крестовъ, чиновъ и денегъ, а они изъ за чего трудятся? Въ чемъ ищутъ они себ награду?
На новомъ поприщ ему пришлось часто сталкиваться съ этими людьми. Онъ ихъ узналъ короче и многія изъ ихъ цлей сдлались его цлями. Съ восторгомъ повинуясь житейской волн, выбросившей его на Моравскій берегъ, онъ отчасти надялся служить ихъ иде и встртиться съ людьми подобными имъ.
— Но первое столкновеніе съ здшнимъ обществомъ и порядками значительно расхолодило мои восторженныя мечты, разсказывалъ мой сосдъ.
— Люди, встртившіе меня здсь, вовсе не походили на тхъ, что прислали меня сюда. О главнокомандующемъ я еще не смлъ судить, слишкомъ мало видлъ я его и слышалъ….Вотъ въ какихъ размышленіяхъ застала меня утренняя заря. Изъ блесоватой мглы, то тутъ, то тамъ начали выдляться очертанія палатокъ, изгороди, у которой я сидлъ, домикъ главнокомандующаго.
На сроватой почв пятнами зачернлись спящія фигуры, закутанныя въ плащи, а въ ум съ новой силой зашевелились впечатлнія прежитаго дня: нахально надменный физіономіи, раздражительное ощущеніе усталости, голода и злобы подъ палящими лучами солнца, такого же непривтливаго и чужаго, какъ здшніе люди и порядки. А затмъ, замелькали въ ум загорлыя и запыленныя лица добровольцевъ изъ простаго народа, съ выраженіемъ безпредльной покорности судьб и суровой ршимости въ каждомъ движеніи и взгляд. Встрча съ ними и тогда освжила мн душу, теперь же, было особенно отрадно останавливать на нихъ мое измученное воображеніе. Отъ нихъ мысли мои невольно перешли къ тому человку, котораго они избрали себ вождемъ…. Я былъ въ двухъ шагахъ отъ него. Незатйливыя очертанія его жилища, съ каждой минутой все ясне и ясне выступали изъ туманной мглы…. Онъ врно тоже спитъ, какъ и вс, думалъ и ему врно снятся чудныя грёзы о слав, объ успшно достигнутой цли, о блестящихъ оваціяхъ освобожденныхъ имъ народовъ….
— Нтъ, онъ не спалъ. Въ то время, какъ мысли объ немъ кружились въ моей голов, одна изъ дверей, ведущихъ на крыльцо, неслышно отворилась и съ лсенки сталъ кто-то спускаться, медленной, тяжелой поступью. Неужели это онъ? Долго не могъ я этому поврить, долго всматривался я въ согнутую фигуру, шагавшую неровной, порывистой походкой вдоль изгороди, прежде чмъ узнать въ ней самоувреннаго начальника, которому мы представлялись наканун. Куда длся смлый взглядъ, которымъ онъ каждому изъ насъ заглядывалъ въ душу, ободряющая усмшка умныхъ, толстыхъ губъ? Куда двалась мощная сила, проглядывавшая нсколько часовъ тому назадъ въ каждомъ его слов и движеніи?… Теперь черты его лица дышали скорбью и отчаяніемъ, скулы нервно подергивались…. Онъ машинально повернулъ голову въ мою сторону и глаза его остановились на мн… Представь себ, въ нихъ были слезы! Я отдался ему навсегда за эти слезы. Впослдствіи, когда мы сошлись ближе и коротко узнали другъ друга, и когда, трудясь вмст, мы иногда расходились во взглядахъ и мнніяхъ, въ такія минуты мн стоило только вспомнить это утро, чтобъ ему все простить. Эти слезы, нечаянно подмченныя въ его глазахъ, многое мн открыли и суровое предчувствіе будущаго молніей озарило мн душу. Въ то время, никто еще не подозрвалъ приближенія бды, никому еще не было извстно на какую врную гибель идетъ онъ самъ и ведетъ людей, вврившихъ свою судьбу въ его руки но онъ уже зналъ это и ни на что не надялся. Сколько надо было силы воли, преданности и любви къ иде, а также вры въ нее, чтобъ выдерживать такую пытку и ни единымъ словомъ, ни единымъ взглядомъ, не выдавать своихъ страданій! Я понялъ также, какія и меня ожидаютъ разочарованія въ арміи и, право же, мн часто кажется, что, только благодаря этому откровенію, я исполнилъ безъ ропота мой долгъ, ничмъ не возмущаясь и ни на что не надясь…. А вдь халъ я сюда совсмъ съ другими мечтами…. Нсколько часовъ спустя, меня назначили къ Хорватовичу….
И вдругъ, описывая свое знакомство съ сербскимъ генераломъ, мой сосдъ совершено неожиданно назвалъ свое имя…. Я чуть не вскрикнулъ отъ изумленія, имя это было такое извстное! Какъ это случилось, что я раньше не узналъ его, по выраженіямъ, по складу мыслей, по нкоторымъ эпизодамъ изъ его жизни, о которыхъ онъ упоминалъ въ разсказахъ о своемъ прошломъ?… Наружность его мн была давно извстна, сколько разъ приходилось всматриваться въ его симпатичное лицо на страницахъ иллюстрированныхъ журналовъ, среди группъ героевъ послдней войны и отдльно…. Въ ум затснились воспоминанія объ чудесахъ храбрости, самоотверженія и великодушія, вычитанныхъ объ немъ въ русскихъ и иностранныхъ газетахъ, разсказы очевидцевъ о томъ, какъ его вс тамъ любили, и свои, и сербы….
А, между тмъ, бесда за стной продолжалась, но только совершенно въ другомъ тон, чмъ прежде. Вроятно, чтобъ изгладить мрачное впечатлніе, навянное началомъ разговора, сосдъ мой теперь отвчалъ смшными анекдотами на вс разспросы и съ особенною любовью останавливался на случаяхъ, характеризирующихъ его слабости, ошибки и увлеченія.
— О! я тоже былъ трусомъ, да еще какимъ! вскричалъ онъ на какое-то замчаніе своей слушательницы,— вотъ я теб разскажу…. Это случилось нсколько часовъ посл моего прізда къ Хорватовичу. Чтобъ скрытно отъ непріятеля занять позицію на высотахъ, мы двинулись въ походъ ночью. Влво отъ шоссе, по которому мы шли, тянулись горы, усянныя пылавшими кострами. Это была боевая линія Сербской арміи. При блеск огоньковъ, сверкавшихъ то тутъ, то тамъ, можно было различить неясныя очертанія главнйшихъ пунктовъ окружающей мстности: ближе всхъ высокій Джувисъ, дальше плоскій Креветъ. за нимъ холмистый Гредитинъ и наконецъ Суповацъ, гд мы потомъ нашли такое множество сливъ, грушъ и винограда. Мн не дали никакого назначенія при Хорватович, стало быть, свободнаго времени для изученія среды, въ которой приходилось жить и дйствовать, было много. Наблюденія мои я началъ съ полковника и чмъ ближе всматривался я въ продолговатое лицо этого сухаго,высокаго и сутуловатаго человка, съ нависшими густыми бровями, длинной бородой и жестокой непреклонностью во взгляд, тмъ лучше понималъ я уваженіе и довріе, питаемыя къ нему нашимъ генераломъ. О! это былъ войникъ въ полномъ смысл этого слова. По наружности онъ напоминалъ скоре атамана разбойниковъ, чмъ начальника дисциплинированныхъ войскъ и гуманности въ немъ было такъ мало, что впослдствіи нервы мои не могли выдерживать раздирательныхъ сценъ, при которыхъ волей-неволей приходилось присутствовать, состоя при его особ. Но надо отдать ему справедливость:— къ самому себ онъ былъ точно также непреклоненъ, какъ и къ другимъ и жизнь его отличалась истинно спартанской простотой и суровостью. Впрочемъ, надо и то сказать, что съ такимъ войскомъ какъ то, которымъ ему доводилось командовать, трудно было бы сладить безъ жестокости…. За мародерство и трусость, онъ частехонько собственноручно разстрливалъ виновныхъ, а, между тмъ, право же сербы далеко не такіе трусы, какъ объ нихъ разсказываютъ, сколько разъ мн потомъ на опыт удалось убдиться, что съ умньемъ можно изъ нихъ сдлать настоящихъ героевъ…. Вотъ меня они тоже торжественно произвели въ юнаки…. Еслибъ они только знали, что со мной случилось въ первый день нашего выступленія въ походъ!…
— Начинала заниматься утренняя зорька, мы прошли деревню, стали бивуакомъ и войники наши заварили свой классическій паприкашъ. Хорватовичъ, не слзая съ лошади, отдалъ приказанія и взявъ въ прикрытіе одинъ эскадронъ, отправился на рекогносцировку. Это военное движене вполн его характеризовало: съ трубкой въ зубахъ, какъ-то особенно раскачиваясь на сдл, онъ халъ впереди всхъ, за нимъ по старшинству, слдовалъ я, потомъ штабъ.
Тропинка, по которой мы подымались въ гору, шла густымъ, двственнымъ лсомъ. Гд-то вдали, влво отъ насъ, слышались пушечные выстрлы. По временамъ, Хорватовичъ, полуоборачиваясь во мн и тыкая пальцемъ въ воздухъ, произносилъ отрывисто: Креветъ!… ого! То Джунисъ!… Турцы…. Ну! Гредитинъ….
На каждый возгласъ я почтительно прикладывалъ руку къ козырьку. Наконецъ, дорожка наша круто повернула на право и вышла на тропу, боле протертую. Начальникъ нашъ пріостановился, взглянулъ внизъ и ткнувъ пальцемъ въ землю, проговорилъ лаконически: свиньи! Я и свиньямъ сдлалъ подъ козырекъ. Такое мое поведеніе, видимо понравилось начальству и оно милостиво улыбаясь, продолжало беззаботно подниматься въ гору… А, между тмъ, выстрлы раздавались все чаще и чаще.
— То наши, замтилъ Хорватовичъ, отвчая на недоумвающій взглядъ, которымъ я окидывалъ окружающую насъ мстность.
‘Можетъ быть, и наши, а можетъ быть и турки’, подумалъ я и, совершенно упустивъ изъ виду военное правило, предписывающее намъ ни отъ чего не отказываться и ни на что не напрашиваться, я предложилъ начальнику обозрть мстность и убдиться изъ какого именно лагеря летятъ пули.
— Добже, добже, отвчалъ онъ, не переставая насмшливо улыбаться.
Я отправился. Лсъ шелъ чмъ дальше, тмъ гуще, выстрлы не прекращались и объ тмъ, чтобъ придерживаться какому бы то ни было направленію, нечего было и думать: пули летали со всхъ сторонъ, съ оглушительнымъ свистомъ пронизывая листву и сбивая ее, он производили такой странный, нескончаемый шорохъ, что меня невольно началъ забирать какой-то глупый, непреодолимый ужасъ. Точно сверхъестественной силой тянуло меня въ таинственную бездну, изъ которой нтъ исхода. Я пробирался все дальше и дальше, выстрлы раздавались чаще, дождь листьевъ, сыпавшійся на меня, съ каждой минутой усиливался, усиливался также свистъ и шорохъ, повторяясь безъ конца эхомъ…. Напрасно пытался я поймать въ ум разбгающіяся во вс стороны мысли, сообразить и обдумать свое положеніе, изъ этихъ усилій ровно ничего не выходило. Гд начинается лсъ, гд онъ кончается и кончается ли онъ гд-нибудь? Что въ немъ и за нимъ? За какимъ именно изъ окружающихъ меня кустовъ ждетъ меня смерть, которая изъ пролетающихъ пуль заднетъ меня и куда заднетъ? Умру ли я мгновенно или буду долго мучиться?… Вотъ какія мысля неотвязно лзли мн въ голову, вмст съ неумстными воспоминаніями о турецкихъ зврствахъ и сцены, одна другой кроваве, тснились въ мозгу. Страхъ все крпче и крпче охватывалъ все мое существо… зубы судорожно сжимались, дыханіе спиралось, руки и ноги холодли…. Я чувствовалъ, какъ вся кровь приливаетъ въ сердцу, какъ блднетъ мое лицо, а глаза невольно раскрываются все шире и шире…. По черепу, нтъ-нтъ да и пробжитъ дрожь, ужасно раздражительная…. Отъ этой дрожи волосы приподнимаются на голов…. Преотвратительное ощущеніе, увряю тебя!… И вдругъ, совсмъ близко и явственно раздались поспшные шаги безчисленныхъ ногъ, все ближе и ближе, такъ близко, что мн уже замерещились зврскія рожи между спутанными втвями деревьевъ…. Какая-то невидимая сила, сила самосохраненія, отдернула меня въ сторону, за дерево…. кровь застыла въ жилахъ, сознаніе окончательно исчезло…. Машинально спрыгнулъ я съ лошади, поставилъ ее за собою, вынулъ пистолетъ и взвелъ курокъ… Сколько времени простоялъ я такимъ образомъ въ ожиданіи, стиснувъ до боли челюсти и устремивъ пристальный взглядъ въ ту сторону, откуда долженъ былъ показаться врагъ, этого я не знаю, помню только, что минуты тянулись томительно долго, что я любилъ себя въ эти минуты такъ, какъ никогда, и что мн было безконечно жаль себя…. Наконецъ, втви захрустли и затрещали у самаго моего уха, кусты передо мной зашевелились и мимо меня съ неимоврной быстротой промчалось большое стадо свиней!… Теперь, я не могу вспомнить про эту сцену безъ смха, но тогда, мн вовсе не хотлось издваться надъ собою, увряю тебя.
Приключеніе это мигомъ отрезвило его. Пули не переставали свистать, щелкать объ втви и шуршать листьями, но, теперь, весь этотъ гвалтъ особеннаго дйствія на его нервы не производилъ. Раскидывая умомъ, какимъ образомъ выбраться изъ лса, онъ вспомнилъ старину, въ немъ проснулись инстинкты охотника и онъ принялся отыскивать свой путь по солнцу. Не прошло и часу, какъ онъ благополучно добрался до оврага, на дн котораго сверкалъ ручей. Ружейные выстрлы шли отсюда, но никого не было видно. Вдругъ, у самыхъ его ногъ просвистала пуля…. Онъ нагнулся и увидалъ человка, въ которомъ тотчасъ же узналъ русскаго. Человкъ этотъ лежалъ за кустами на брюх, въ рукахъ его было ружье.
— Меня онъ не замчалъ, продолжалъ мой сосдъ.— Не перемняя своей лнивой позы, и не дождавшись, чтобъ дымъ отъ перваго выстрла разсялся, онъ снова взвелъ курокъ и снова выпалилъ. Справа и слва тоже раздались выстрлы… Я оглянулся — другіе люди лежали подъ кустами, въ той же поз, и тоже стрляли.— Что вы тутъ длаете? закричалъ я на нихъ. Произошло смятеніе. Оглядвъ меня съ ногъ до головы и признавъ во мн начальство, они начали приподниматься одинъ за другимъ и, переминаясь съ ноги на ногу, отвчали, что имъ тутъ приказано быть…. служить прикрытіемъ полковнику Хорватовичу.
— Только тутъ понялъ и восклицаніе, вырвавшееся часа два тому назадъ у нашего начальника. Эпитетъ ‘свиньи’ относился къ моимъ соотечественникамъ и, надо сознаться, былъ ими вполн заслуженъ.
— Какъ же вы смете стрлять, когда поставлены здсь въ секрет?
Окрикъ этотъ окончательно ихъ смутилъ. Одинъ изъ нихъ, посмле прочихъ, началъ довольно сбивчиво объяснять, что, молъ, такъ и такъ, ваше благородіе, ручей тутъ, какъ изволите видть, вода въ немъ — вотъ здсь соленая, (онъ указалъ на воду, струившуюся у ихъ ногъ), а тамъ, гд эти самые турки, чмъ дальше, тмъ слаще… Ну вотъ, мы и палимъ, чтобъ значитъ маленько дорожку себ къ тому мсту прочистить… Они, чортовы дти, отъ выстрловъ-то, что твои воробьи разсыпаются, намъ и вольготно за водой-то ходить….
Сосди мои долго забавлялись этимъ эпизодомъ, но мн вовсе не хотлось смяться, мн воображеніе рисовало иныя картины. Передо мной развертывалась гористая мстность, съ непроходимымъ лсомъ, чернющимъ въ ущельяхъ и по скатамъ горъ. Тутъ расположились дв арміи, одна въ пять тысячъ человкъ, другая въ тридцать. Отъ первой высланъ отрядъ на ту самую вершину, на которую направлены непріятельскія баттареи. Цль отряда заключается въ томъ, чтобъ продержать непріятеля по возможности дольше въ неизвстности относительно численности и силы маленькой арміи. Выполненіе этой задачи возложено на начальника отряда. Онъ одинъ знаетъ, что горсть людей, которую онъ привелъ сюда, ожидаетъ неминуемая гибель, если въ планахъ непріятеля не произойдетъ перемны. Онъ также знаетъ, какъ мало шансовъ на такую перемну и какъ трудно надяться, чтобъ большая армія ушла отсюда, не истребивши предварительно до единаго человка, маленькую.
Но пока онъ одинъ это знаетъ, дло нельзя еще считать проиграннымъ.
Онъ прохаживается между брустверами, за которыми укрываются солдаты и подходитъ къ орудіямъ, у которыхъ хлопочатъ артиллеристы. Непріятельскія гранаты перелетаютъ чрезъ его голову и лопаются въ отдаленіи, не причиняя никому вреда…. Но это только до поры до времени, пріемы непріятеля ему хорошо извстны,, онъ знаетъ, что гранаты будутъ сначала перелетать за цль, потомъ не долетать до нее, а затмъ, когда разстояніе опредлится, он будутъ падать и разрываться у ихъ ногъ.
Онъ очень спокоенъ и ничто въ его наружности и движеніяхъ не выдаетъ внутренняго волненія и напряженнаго вниманія, съ которымъ онъ слдить за выраженіемъ лицъ и прислушивается къ говору окружающихъ его людей. До сихъ поръ все обстоитъ благополучно, люди веселы и бодры, надъ гранатами подшучиваютъ и острятъ… Вотъ одна изъ нихъ разорвалась довольно близко… Осколки ея полетли впередъ, никого не задвъ, стоявшихъ тутъ только обсыпало землей…. Ничего, смются и смются отъ души…. Летитъ другая…. Эта пущена врне, солдатику, некстати высунувшему свою улыбающуюся рожу изъ-за бруствера, отрываетъ голову…. его убираютъ. Лица длаются серьезне, но пока, все это еще не то, чего начальникъ отряда такъ сильно опасается. Онъ продолжаетъ прохаживаться и присматриваться, подходитъ къ людямъ у орудій… Повидимому, они совершенно поглощены своимъ дломъ и ни объ чемъ другомъ, кром наводки орудія не помышляютъ…. Но вотъ одинъ изъ нихъ поднялъ голову, глаза его встртились, съ глазами начальника и этому послднему почудилось что-то неладное въ этомъ взгляд…. Онъ поспшно отходитъ къ группамъ за прикрытіями, приближается то въ одной, то къ другой, шутитъ, предлагаетъ вопросы…. Ему отвчаютъ въ томъ же тон, но онъ начинаетъ подмчать какую-то натянутость въ улыбкахъ…. ему кажется, что глаза разбгаются по сторонамъ и не выдерживаютъ его взгляда…. Невидимая сила заставляетъ его оборачиваться…. на лицахъ, застигнутыхъ врасплохъ, растерянность выражается ужъ совсмъ ясно…. О! какъ ему знакомо кто выраженіе и какъ ему ненавистно подмчать его у людей, которыхъ онъ долженъ вести на бой!
Снова возвращается онъ къ баттареямъ. Непріятельскія гранаты не перестаютъ летать и разрываться все ближе и ближе. Осколками ихъ уже искалчено пять, шесть человкъ…. Артиллеристъ, тотъ самый, что своимъ взглядомъ заставилъ его, нсколько минутъ тому назадъ, отойдти къ людямъ за брустверъ, артиллеристъ хлопочетъ у орудія, очень усердно…. Брови его сдвинуты, губы сосредоточенно сжаты, онъ длаетъ много лишнихъ движеній и, притворяясь что не замчаетъ начальника, упорно отвертывается отъ него…. Ему ужасно не хочется, чтобъ замтили, какъ онъ труситъ….
— Вамъ тутъ не мсто, полковникъ, отойдмте, раздается умоляющій голосъ у самаго уха начальника отряда.
Кто это сказалъ? Къ чему? Разв онъ можетъ чего-нибудь бояться въ такую минуту? Разв онъ можетъ думать объ чемъ бы то.ни было, кром какъ объ томъ, чтобъ продержаться тутъ до извстнаго часа? А какъ это сдлать? Какими силами остановить панику, которая начинаетъ уже овладвать его людьми?…
Онъ оглядывается: дйствительно мсто, на которомъ онъ стоитъ, открыто со всхъ сторонъ и онъ одинъ тутъ остался, человкъ, предостерегавшій его, снова спрятался за брустверъ, его не видать….
Можно себ представить съ какими лицами они тамъ сидятъ!
Солнце очень высоко, должно быть второй часъ дня…. Онъ вспомнилъ, что съ утра ничего не лъ. Люди тоже, ничего еще себ не варили…. Скверно!…
Вдругъ, геніальная мысль озаряетъ его, средство отвлечь всеобщее вниманіе отъ опасности найдено и средство врное, остается только немедленно привести его въ исполненіе. Онъ приказываетъ принести себ обдать, сюда, въ двухъ шагахъ отъ баттареи, на то самое мсто, на которое направлены непріятельскія пушки.
Солдатики въ недоумніи переглядываются, но тотчасъ же принимаются исполнять приказаніе: приносятъ приборы, холодную баранину и вино…. Изъ-за брустверовъ начинаютъ высовываться головы, съ преобладающимъ выраженіемъ наивнаго любопытства въ глазахъ…. снова поднимается говоръ и смхъ, чмъ дальше, тмъ громче. Толпа постепенно увеличивается…. Зрлище такое заманчивое! Всякому хочется посмотрть, какъ это полковникъ будетъ обдать подъ гранатами?
Очень просто, пригласилъ своихъ адъютантовъ, сли вокругъ стола и принялись какъ ни въ чемъ ни бывало, кушать баранину и запивать ее виномъ. А гранаты-то свистятъ да свистятъ…. Турки точно взбсились, такъ и жарятъ…. и прямо въ импровизированную столовую начальника отряда наровятъ, но только все не въ попадъ, то перелетмтъ, то не долетитъ, вотъ оказія-то! А вдь, кажется, чего бы легче попасть, зрительныя трубки у нихъ отличныя, англійскія, все въ нихъ до крошечки видно…. Эдакій счастливецъ полковникъ, судьба видимо ему благопріятствуетъ и къ концу трапезы шлетъ ему новое подспорье…. Скачетъ адъютантъ изъ главнаго штаба, вроятно съ депешами отъ генерала…. Господи, какая рожа! Такъ вотъ и читается на ней, что онъ еще издали увидалъ оригинальную сцену на гор и давно ужъ посылаетъ ко всмъ чертямъ изобртателя этой безумной выходки…. Однако, какъ тамъ не мнись, а подойти надо, на то служба….
Гранаты изъ непріятельскаго лагеря продолжаютъ летать и разрываться, но кому же теперь придетъ въ голову обращать на нихъ вниманіе? Вс взоры устремлены на прізжаго, одинъ только полковникъ продолжаетъ спокойно кушать, ничего не замчая. Онъ только тогда подымаетъ глаза съ тарелки и протягиваетъ руку за депешей, когда бумага очутилась подъ самымъ его носомъ.
Медленно и внимательно прочелъ онъ записку генерала, вскидывая по временамъ спокойный взглядъ на несчастнаго адъютанта, который стоитъ передъ нимъ ни живъ, ни мертвъ.
Чтобъ ближе поглазть на эту курьезную сцену, вс солдатики одинъ за другимъ повылазили изъ-за прикрытій.
Полковникъ сложилъ депешу, положилъ ее въ боковой карманъ, вынулъ записную книжку, оторвалъ отъ нея листокъ и началъ набрасывать на немъ свой отвтъ, а затмъ, передавая его посланцу, съ любезной улыбкой предложилъ ему закусить.
Зрители этой забавной комедіи придвигаются все ближе и ближе, вс глаза пристально впились въ красавчика штабнаго…. Ему ужасно жутко отъ этихъ взглядовъ, щеки его вспыхиваютъ, а затмъ, снова покрываются блдностью, губы шепчутъ что-то непонятное и вдругъ, онъ съ отчаянною ршимостью прикладываетъ руку къ козырьку, быстро повертывается, вскакиваетъ на коня и безъ оглядки удираетъ во свояси.
Съ минуту толпа смотритъ ему вслдъ, а затмъ разражается такимъ гомерическимъ хохотомъ, что хохотъ этотъ на время заглушаетъ свистъ и трескъ разрывающихся вокругъ гранатъ.
Цль начальника отряда достигнута, люди бодро простояли на позиціи до слдующаго утра.
Множество разсказовъ подобныхъ этому слышалъ я отъ очевидцевъ про моего сосда. Теперь, разсказы эти воскресали одинъ за другимъ въ моей памяти и чмъ откровенне разоблачалъ онъ передъ своей слушательницей свои слабости, колебанія и ошибки, тмъ ярче выступали въ моемъ воображеніи т выдающіяся сцены изъ его дятельности, о которыхъ онъ умалчивалъ.
— Мои подвиги! вскричалъ онъ, на какое-то замчаніе, которое я не разслышалъ.
— Мои подвиги! Во-первыхъ, въ нихъ нтъ ничего особеннаго, ничего такого, чего многіе не сдлали бы на моемъ мст, а во-вторыхъ, все это ужасно преувеличено, увряю тебя. Прослыть героемъ въ такой войн, какой была наша война…. да нтъ ничего легче этого, стоитъ только такъ сдлать, чтобъ тебя полюбили люди, сейчасъ произведутъ въ Александры Македонскія! Къ тому же тутъ дйствуешь инстинктивно, волей управляетъ идея…. она душитъ въ зародыш всякую попытку къ какому бы то ни было анализу и размышленію, человкъ превращается въ орудіе долга, а, при такомъ нравственномъ настроеніи нельзя не быть храбрымъ….
Что же касается до его пресловутаго умнья ладить съ людьми и внушать имъ любовь и довріе, онъ утверждалъ, что обязанъ этому искусству исключительно личнымъ впечатлніямъ и что пріемъ, оказанный ему сослуживцами, въ первый день его прізда, открылъ ему глава на многое. Онъ узналъ по опыту, какія мысли и чувства зарождаются въ душ самаго добраго, самаго незлобиваго человка, посл того, какъ онъ пробродитъ цлые сутки безъ крова и безъ пищи, безъ привтливаго слова въ незнакомой мстности, среди сытыхъ и довольныхъ скотовъ, которымъ ршительно нтъ никакого дла до его страданій.
— Я тутъ же далъ себ слово поступать совершенно наоборотъ чмъ они, и если бъ ты только знала, сколько почитателей и друзей пріобрлъ я такими пустыми услугами, какъ напримръ, уступленная подушка кстати, и тому подобныя, ничего не стоющія жертвы… Правда также и то, что я всегда старался поступать справедливо и что когда я длалъ ошибки, мн ничего не стоило сознаваться въ этомъ…. Ты представить себ не можешь какимъ тонкимъ политикомъ и глубокимъ знатокомъ человческаго сердца оказался я, поступая такимъ образомъ. Люди далеко не такъ испорчены, какъ думаютъ, сколько разъ мн приходилось убждаться въ этомъ по опыту! Бывали такіе случаи: разнесешь, напримръ, какого-нибудь забулдыгу за скверное поведеніе, наговоришь ему такихъ оскорбительныхъ вещей, что потомъ даже самому гадко сдлается, а на другой день этотъ же самый ‘неисправимый’ негодяй, о которомъ безъ омерзенія и презрнія нельзя вспомнить, этотъ самый пропащій человкъ лзетъ изъ-за тебя въ огонь и спасаетъ теб жизнь, то-есть, положительнйшимъ образомъ, теб доказываетъ, что когда дло идетъ объ томъ, чтобъ ‘положить душу за ближняго’, онъ стоитъ неизмримо выше тебя — развитаго джентльмена!… Да и наконецъ, одинъ разв я очутился тамъ, потому что душа жаждала сильныхъ ощущеній и обновленія? Насъ тамъ собралась цлая колонія неудачниковъ всевозможныхъ сортовъ и оттнковъ….
Онъ смолкъ, поднялся съ мста и началъ ходить по комнат. Она тоже съ минуту времени молчала, а затмъ спросила нершительнымъ тономъ:
— Ну, и что жъ?
Слова эти были произнесены очень тихо, онъ такъ глубоко задумался, что не разслышалъ ихъ.
— Что же ты изъ всего этого вынесъ? повторила она.
— Что я вынесъ? О! совершенно не то, что думалъ вынести! Съ одной стороны разочарованіе было полное, но за то съ другой…. Вотъ я теб разскажу, слушай. Это случилось позже, много позже…. Наша маленькая война кончилась, кончилась также и большая…. Я давно ухалъ оттуда, ухалъ съ растерзаннымъ сердцемъ, пресыщенный до отвращенія неудачами, обманами, оскорбленіями, предательствами…. Ни одно изъ моихъ мечтаній не сбылось, мн объявили, что я не нуженъ и чтобъ я ни на что не надялся…. Ничего больше не оставалось длать, какъ снова забиться въ ту темную, глухую щель, изъ которой два года тому назадъ, я вырвался съ такимъ восторгомъ, съ такими радужными надеждами! Эти восемь мсяцевъ прошли также быстро, какъ сонъ и точно также безслдно. Еслибъ не боль въ раненной ног передъ дурной погодой, можно было бы пожалуй забыть мою несчастную попытку снова вскарабкаться на ту ступеньку общественной лстницы, съ которой во второй разъ, такъ жестоко сбрасывала меня судьба…. Правда, въ моей маленькой, скромной квартир стоялъ ящикъ съ иностранными орденами, да футляръ съ той знаменитой золотой саблей съ пышной надписью, о которой ты врно слышала…. Но, теперь, эти вещественныя напоминанія пережитыхъ волненій не возбуждали у меня ни въ ум, ни въ сердц, никакой отрады. Все это вышло какъ-то глупо и смшно! послалъ меня туда русскій народъ, на русскія деньги, дрался я тамъ и выбивался изъ силъ, чтобъ искупить прошлое, добиться чести снова служить Россіи наравн съ прочими, а кончается тмъ, что получаю къ награду золотую саблю отъ сербскихъ офицеровъ!… Гд же тотъ народъ, который провожалъ насъ туда съ восторженными криками, который совалъ намъ въ карманы свои послдніе гроши, молился за насъ въ церквахъ, читалъ съ жадностью газеты, чтобъ узнавать про наши подвиги? Гд онъ этотъ народъ? Какъ принялъ онъ всть о нашихъ неудачахъ? Какихъ онъ теперь мыслей объ насъ? Да и вообще, есть ли у него какія бы то ни было мысли?… Послднее время враги наши, внутренніе и вншніе, такъ много кричали объ его неразвитости, о невозможности пробудить въ немъ какую бы то ни было иниціативу, въ немъ даже отрицали способность любить и врить въ добро, его сравнивали со стадомъ, которое бжитъ безъ толку и смысла, за первымъ попавшимся вожакомъ…. Неужели это правда?…
Тяжко было задавать себ такіе вопросы и не находить на нихъ отвта. Къ несчастью уйти отъ такихъ мыслей было трудно благодаря прогрессу въ путяхъ сообщенія, слухи извн проникали и въ его захолустье, большею частью искаженные и выцвтшіе отъ времени, это — правда, но эти запоздалыя всти о нашихъ бдствіяхъ еще больне отзывались въ сердц, еще раздражительне дйствовали на воображеніе, чмъ живое горе, въ которомъ самъ принимаешь участіе.
Народныя бдствія тмъ и отличаются отъ личныхъ, что отъ нихъ въ одномъ только можно искать утшенія — въ сознаніи, что и самъ страдаешь не меньше другихъ.
У него было отнято это утшеніе, отнято именно въ ту минуту, когда ему на опыт удалось убдиться, что онъ можетъ приносить пользу!… Иногда ему казалось, что все, что онъ тамъ сдлалъ, пропало даромъ и безслдно, что вс труды его уничтожены этою роковою невозможностью продолжать дло дальше, и тогда скверный чувства шевелились въ немъ.
Да, тяжкое время переживалъ онъ, вс огоньки, одинъ за другимъ, гасли въ его душ, съ каждымъ днемъ въ ней длалось холодне и темне, нападала зловщая апатія, все чаще и чаще выдавались такіе дни, когда онъ ни на что не надялся и ни во что не врилъ.
Но судьба какъ будто только этого и ждала, чтобъ указать ему, въ чемъ именно онъ долженъ искать себ награду и утшеніе.
Наступала осень. Однажды вечеромъ, прозжая съ одной станціи на другую по обязанности службы, сосдъ мой заснулъ въ вагон. Поздъ остановился у маленькой станціи. Это былъ товарный поздъ, онъ долженъ былъ простоять тутъ очень долго, но кондукторъ ршилъ, что будить г-на контролера не для чего, на слдующей станціи ему предстоитъ столько дла, что, пожалуй, всю ночь не удастся заснуть.
День выдался необыкновенно пыльный и жаркій. Отъ одного утомительнаго однообразія мстности, можно было заскучать до тоски. На десятки, на сотни верстъ тянулась степь. Долго смотрлъ онъ изъ окна своего вагона, на ея зеленыя волны, на блые, воздушные пучки ковыля, мрно и тихо колыхавшихся подъ знойными лучами солнца. Нигд не встрчалъ взглядъ ни малйшаго препятствія. Отъ блыхъ, легкихъ облачковъ, причудливо раскинувшихся по небу, оно казалось еще сине, глубже и дальше…. Порою, какая-нибудь птица выпорхнетъ изъ травы, взовьется на воздухъ, рзко отдляясь чернымъ пятномъ на прозрачной лазури, отлетитъ немного въ сторону и снова, поспшно взмахивая крыльями, спустится внизъ. Порой, мелькнетъ вдали кочующій табунъ, засеребрится рчка или зачернются неуклюжія очертанія хутора, съ низенькими строеніями, но поздъ мчится быстро, ни на чемъ нельзя остановиться взгляду….
Да и лучше такъ. На чемъ тутъ останавливаться? Во что всматриваться?
Въ тотъ день ему было особенно тяжко. Наканун онъ случайно встртился съ однимъ человкомъ оттуда. Разсказы этого человка освжили ему память и такъ разбередили сердце, что когда сонъ началъ смыкать его глаза, онъ обрадовался ему, какъ избавителю отъ мучительныхъ думъ.
Какой-то странный гулъ, гулъ множества сдержанныхъ голосовъ, разбудилъ его. Солнце скрылось, сумерки быстро сгущались. Голубую шелковую занавску, спущенную передъ открытымъ окномъ вагона, вздувало свжимъ, душистымъ втеркомъ и на него пахнуло ароматомъ степныхъ травъ.
Шорохъ и шопотъ вокругъ вагона не прекращался, голоса старались сдерживаться, въ нихъ звучала ласка какая-то, такъ говорятъ только у постели милаго, дорогаго больнаго, когда боятся обезпокоить его. Однако, до слуха моего сосда долетло явственно имя…. его имя! А за тмъ, умоляющіе возгласы:
— Покажи намъ его…. тутъ што ли?… Братцы, онъ тутъ, говорятъ полковникъ…. (Опять его имя, онъ не ошибся!).
— Тутъ въ эфтомъ самомъ вагон…. вонъ, гд занавсочку-то раздуваетъ!… Ну-у-у!… Право, ей Богу…. Вишь ты…. Какъ бы посмотрть на него!…
Раздался сердитый шопотъ кондуктора.
— Отойдите, чего тутъ…. Говорятъ вамъ, что заснулъ…. Не будить же изъ-за васъ!…
И снова гулъ толпы и отрывки фразъ.
— Мы тутъ обождемъ…. Можетъ проснется, намъ бы только посмотрть на него…. Мы подождемъ….
— Я приподнялъ край занавски, продолжалъ взволнованнымъ голосомъ мой сосдъ, у окна тснилась толпа косарей. Они возвращались съ работы и остановились тутъ, чтобъ посмотрть на меня…. Чудное чувство охватило мн душу!… Вс эти люди, съ загорлыми, запыленными лицами, съ блестящими отъ умиленія глазами, знаютъ и любятъ меня, имъ хочется меня видть, они раньше слышали и думали обо мн!…
— Раздались свистки, поздъ долженъ былъ сейчасъ тронуться…. Толпа прихлынула къ окну еще ближе, гулъ голосовъ усилился и я опять услышалъ свое имя…. Мн вдругъ страстно захотлось выразить имъ мою радость, мое глубокое, сердечное спасибо, или захотлось сказать, что жизнь моя принадлежитъ имъ…. Я сорвался съ мста, поднялъ занавску и поклонился, низко, низко…. Еще бы! Вдь я кланялся всей русской земл въ лиц этой толпы!
Декабрь 1878 г.
Хуторъ Крутояръ.