Тяжелая ночь.
Тяжелая ночь.
‘Не сказать ли, братцы, сказку,
Только съ правдой пополамъ,
Какъ мы въ Сербіи ходили
По горамъ и по доламъ’.
(Изъ псни русскихъ добровольцевъ.)
——
Тяжелая ночь, Северин Н., Год: 1882
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Съ каменной батареи Джуниса раздался послдній выстрлъ. Было около семи часовъ вечера. Граната съ грознымъ шипніемъ, поднимаясь все выше и выше, пронеслась надъ головами войскъ передовыхъ позицій и секундъ пять-шесть спустя разорвалась на турецкой демонтирной батаре, освщая блестящимъ фейерверкомъ всю ея внутренность.
— Вотъ такъ ловко!… Браво, браво!— раздались голоса изъ свиты генерала.
— Смотрите, какъ заметались!
— Кто это наводилъ? Меншуткинъ врно?
— Не стрлять! Не стрлять больше!— скомандовалъ командиръ отряда.— Гд начальникъ артиллеріи? А, вы здсь!… Распорядитесь, пожалуйста, чтобъ сегодня не стрляли больше.
— Ну, слава Богу! Сегодня наша послдняя, а то все ихъ… Даже обидно, право,— слышались голоса въ толп.
— Не хвались заране,— черезъ четверть часа узнаемъ, чья послдняя,— замтилъ кто-то.
Генералъ вынулъ портсигаръ изъ кармана и началъ доставать изъ него папиросу.
Движеніе это не ускользнуло отъ вниманія командира отряда.
— Огня, огня главнокомандующему!— обратился онъ къ стоявшему по близости сербскому фейерверкеру, который, со словами: ‘молимъ, господине’,— ловко поднесъ пальникъ генералу.
— Фола, мой юнаце!— проговорилъ этотъ послдній, съ веселой улыбкой закуривая папироску и съ наслажденіемъ затягиваясь.
Бумъ, бумъ, бумъ…
— Залпъ съ шестиглазой!— возвстилъ часовой.
— Вотъ теб и послдняя…
Вс разсыпаются кто куда. Т, что выползли изъ траншей, снова кидаются къ своимъ норамъ, другіе приткнулись къ брустверу и на площадк главной батареи Джуниса по-прежнему остаются только три человка: генералъ съ начальникомъ штаба и на почтительномъ разстояніи отъ нихъ командиръ отряда.
Ж-ж-ж-у-у-у—у—у!…— раздается все громче и громче.
Отъ этого жужжанія грудь сжимается, дыханіе спираетъ и человку хочется уйти въ самого себя.
‘Лишь бы не шрапнель’, думаетъ каждый, проученый дневнымъ опытомъ.
Трахъ, трахъ, трахъ!…— рвутся одна за другой гранаты.
Трескъ ихъ покрывается голосомъ командира:
— Не отвчать! Не стрлять!
Все смолкаетъ и на этотъ разъ окончательно. Бой конченъ.
Короткіе сумерки сгущаются все больше и больше. Съ непріятельской стороны поднимается рзкій, порывистый втеръ и по небу, вмст съ пороховымъ дымомъ, неимоврно быстро расползаются черныя, грозныя тучи. Наступаетъ ночь — темная, холодная. Брызнулъ дождь сначала крупными, рдкими каплями, а тамъ все чаще и чаще и, наконецъ, льется неудержимымъ потокомъ, а генералъ все стоитъ на мст и продолжаетъ всматриваться въ темную даль, ничего не чувствуя и не замчая.
Командиръ отряда подошелъ къ нему.
— Не угодно ли вашему высокопревосходительству въ мою землянку?— предлагаетъ онъ, почтительно поднося руку къ шапк.
Заручившись согласіемъ начальника, онъ засуетился.
— Ей, Ивановъ, фонарь!… Осторожне, осторожне, ваше высокопревосходительство, здсь восемь ступенекъ,— слышался его голосъ, въ то время, какъ онъ спускался съ гостемъ въ подземелье.
Минуту спустя командиръ снова на платформ и въ ночной тиши раздается команда:
— Позвать начальниковъ частей, адъютантовъ и ординарцевъ!… Зажечь костеръ подъ навсомъ!
И на чье-то робко высказанное замчаніе онъ продолжаетъ
— Что, не будетъ горть?… Облить керосиномъ!
— Начальниковъ отдльныхъ частей, адъютантовъ и ординарцевъ къ командиру отряда посла-а-а-ать!— раздается сквозь шумъ дождя хриплый голосъ начальника караула.
И вслдъ за тмъ, точно пніе птуховъ въ деревн, катится по горамъ и долинамъ на разные тоны: посла-а-ть, посла-а-а-ть!
Но кого и къ кому, за дождемъ разобрать невозможно.
Однако, отрадное пламя костра гостепріимно запылало и, какъ спасительный маякъ, служитъ путеводною звздой офицерамъ, разсыпавшимся кучками по склонамъ горъ, за брустверами, въ сырыхъ землянкахъ и ямахъ.
Трудно было узнать въ этихъ сгорбленныхъ, иззябшихъ и промокшихъ фигурахъ тхъ храбрыхъ молодцовъ, что съ такой отчаянною отвагой выдерживали вс ужасы только-что минувшаго дня. Они стекались сюда со всхъ сторонъ, шлпая по грязи, проклиная дождь и темноту, скользя на каждомъ шагу и спотыкаясь въ ямы, разрытыя гранатами въ земл. Подходя въ костру, каждый машинально бралъ подъ козырекъ, а затмъ, не обращая дальнйшаго вниманія на начальство, опускался на землю, настолько близко въ огню, насколько было можно терпть, и, вытягиваясь всмъ тломъ, подставлялъ въ пламени то руки, то ноги, перевертываясь при этомъ съ боку на бокъ, точно жаркое на вертел.
И мало-по-малу, подъ благотворнымъ дйствіемъ тепла, суровыя лица смягчались и угрюмое выраженіе глазъ смнялось добродушіемъ.
Движенія эти и гримасы продлывались съ такимъ автоматическимъ однообразіемъ, что посторонній зритель не принялъ бы этихъ людей ни за русскихъ, ни за сербовъ, а за какихъ-то фанатиковъ, справляющихъ таинственный обрядъ огнепоклонства.
Деньщикъ командира жарилъ у того же костра тощую баранью лопатку, воткнутую на длинный прутъ.
— И что это за баранина!— ворчалъ онъ при этомъ сквозь зубы.— Срамъ одинъ… Простымъ солдатамъ совстно подать, не то что господамъ.
Въ другое время замчаніе это вызвало бы цлый градъ остротъ со стороны слушателей, но сегодня было не до шутовъ и не до разговоровъ. Непогода и холодъ мучительно раздражали нервы, напряженные жестокимъ десятичасовымъ боемъ, а также голодомъ. Вс молчали и думали. О чемъ?— Увы, думы были самаго прозаичнаго свойства. Никому и въ голову не приходило вспоминать о дальней родин, о милыхъ сердцу, о погибшихъ въ бою товарищахъ, никто не загадывалъ о томъ, что будетъ, завтра,— у всякаго гнздилась въ ум одна забота, одно желаніе — согрться и ность. Соснуть часочекъ, выпить глотокъ водки — выше этого блаженства воображеніе ничего не въ силахъ было изобрсти въ эту минуту. Но блаженство это было недостижимо, всякій это сознавалъ, а также и то, что надо терпть, пока терпится, и вс угрюмо молчали.
Командиръ, сидя на барабан, тоже безмолвствовалъ. Онъ вырывалъ изъ записной книжки листки, писалъ на нихъ лихорадочнымъ, нервнымъ почеркомъ по дв, по три строчки и передавалъ ихъ одинъ за другимъ адъютанту, который сидлъ тутъ, же, на корточкахъ, передъ огнемъ.
Полковникъ думалъ о томъ же, о чемъ думали и офицеры, но у него мысли еще мрачне. Люди, дравшіеся весь день подъ его командой, голодны, черезъ нсколько часовъ ему предстоитъ задача снова подставлять ихъ подъ непріятельскія пули, а накормить ихъ нечмъ. Обозъ съ провіантомъ до сихъ поръ не приходитъ, а кром того куска баранины, надъ которымъ усердствуетъ въ настоящую минуту его деньщикъ, въ запас ничего нтъ.
Наконецъ, тощая лопатка дожарена и старательный деньщикъ, снявши ее деликатно съ прута, собирается опустить въ умывальный тазъ, служившій столовой посудой, какъ вдругъ чья-то сильная и грязная рука протягивается изъ глубокой тьмы, окружавшей пылающій костеръ, схватываетъ лакомый кусокъ и исчезаетъ съ нимъ такъ же быстро и неожиданно, какъ явилась.
Поднимается невообразимая суматоха.
— Караулъ! Воры! Господскую баранину украли!— неистово вопитъ деньщикъ.
— Держи его, держи его! Ей, казаки, лови! Давай его сюда!— раздаются возгласы среди всеобщаго смятенія, шума и гама.
Дло въ томъ, что въ настоящую минуту похищенный кусокъ представлялъ изъ себя сокровище дороже золота. За похитителемъ бросаются въ погоню, вскор слышится чье-то паденіе и дерзкаго вора волокутъ къ командиру отряда.
Полковникъ вскидываетъ разгнванный взглядъ на виновника суматохи: передъ нимъ, въ смлой, граціозной поз, откинувъ гордо назадъ голову и засунувъ правую руку за широкій поясъ, увшанный оружіемъ, стоитъ широкоплечій, коренастый малый небольшаго роста и въ весьма оригинальномъ костюм: одна нога босая, остальная одежда состоитъ изъ пестрыхъ лохмотьевъ, но за то чалма, красующаяся на его голов вмсто шапки, сопсмъ новая и очень красивая. Изъ-подъ этой чалмы бойко выглядываютъ большіе черные глаза и улыбается широкій ротъ съ удивительными зубами.
— Это ты укралъ баранину?— начинается допросъ.
Парень молчитъ и ухмыляется еще веселе.
— Какого ты батальона?
— Черногорскаго.
— Зачмъ ты здсь,— вдь твой батальонъ впереди?
Черногорецъ начинаетъ что-то объяснять, но ему не даютъ договорить.
— Ваше высокоблагородіе, прикажете приготовить нагаекъ,— вмшивается внезапно въ разговоръ казацкій урядникъ, видимо недовольный проволочкой.
— На основаніи сербской конституціи, позвольте влпить ему двадцать пять батинъ,— предлагаетъ съ другой стороны адъютантъ.
Но полковникъ какъ будто и не слышитъ непрошенныхъ совтчиковъ. Онъ молча продолжаетъ смотрть на красивое лицо пойманнаго вора и невеселыя думы тснятся у него въ ум. Вспоминался ему сегоднешній бой и т эпизоды изъ него, въ которыхъ особенно отличился черногорскій батальонъ. Молодецъ этотъ былъ между героями однимъ изъ первыхъ,— стоило только видть, какой удалью сверкаютъ глаза его, чтобъ убдиться въ этомъ. Цлыхъ десять часовъ смерть висла надъ нимъ на волоск, и смерть въ самой отвратительной форм,— каждую минуту непріятельская сабля могла снести ему полголовы, осколки ядра оторвать руки и ноги, какъ у тхъ несчастливцевъ, которые со стонами и проклятіями падали вокругъ него, облитые кровью, обезображенные такъ ужасно, что самые близкіе люди не могли ихъ узнать и отвернулись бы отъ нихъ съ отвращеніемъ. Цлыхъ десять часовъ человкъ этотъ жилъ той адскою жизнью, которую называютъ боемъ, вс его умственныя способности, вс чувства, напряженныя до изступленія, были направлены на одну только цль — убить или искалчить какъ можно больше людей и самому не быть убитымъ. Какимъ-то чудомъ онъ вышелъ цлъ и невредимъ изъ этого ада,— понятно, что человку, которому такъ посчастливилось избжать смерти, не захочется умирать, съ голоду.
— Слушай,— обратился командиръ отряда къ сыну Черной Горы, ожидавшему свой приговоръ съ такимъ беззаботнымъ видомъ, какъ будто дло идетъ вовсе не о немъ,— вы дрались сегодня молодцами и за это я буду къ теб милостивъ. Урядникъ, дай ему подзатыльникъ и пусть убирается къ чорту!
Резолюція эта была встрчена громкимъ ропотомъ со стороны окружающихъ.
— Подзатыльникъ… Нашли наказаніе!— ворчалъ деньщикъ, уныло разсматривая мясо, вырванное у черногорца.— Извольте взглянуть, ваше в—діе, что же теперь будутъ кушать господа офицеры? Все въ грязи… И вдругъ, перевернувъ кусокъ на другую сторону, онъ съ еще большимъ отчаяньемъ вскричалъ:— Батюшки, сколько онъ отълъ! И когда это онъ усплъ!
Дйствительно кусокъ значительно уменьшился въ объм и на немъ ясно виднлись слды зубовъ, пытавшихся оторвать малую толику даже и въ то время, когда обладателя ихъ хватали и били, чтобы заставить выпустить изъ рукъ добычу. Ужь значитъ былъ голоденъ.
— Вернуть его!— скомандовалъ полковникъ.
Приказаніе это было исполнено немедленно. Помилованный воръ бродилъ въ очень недалекомъ разстояніи отъ костра, не прошло и десяти минутъ, какъ его снова поймали и снова красное пламя освтило ту же беззаботно ухмыляющуюся рожу, со сверкающими черными глазами. Но подъ впечатлніемъ только-что полученнаго подзатыльника, который, повидимому, далъ ему боле надлежащее понятіе о начальств, чмъ-то, которое онъ имлъ до сихъ поръ, правая рука его уже не лежала за поясомъ, а была приложена, по всмъ правиламъ дисциплины, къ чалм.
— Откуда у тебя эта чалма?— спросилъ полковникъ.
Черногорецъ съ гордостью выпрямился.
— Турецкую голову срзалъ… Вотъ…
И порывшись въ своемъ широкомъ карман, перепачканномъ грязью и кровью, онъ вынулъ оттуда нчто отвратительное, которое поднесъ на открытой ладони къ самому носу начальника отряда. Это были уши, отрзанныя у той самой головы, что за нсколько часовъ передъ тмъ дышала и мыслила подъ чалмой, украшавшей въ настоящую минуту голову побдителя,!
— Я дойду съ этими ушами до генерала Черняева,— прибавилъ юнакъ, окидывая хвастливымъ взглядомъ окружающихъ.
— Не для чего. Вотъ теб четыре динара и, въ придачу, возьми назадъ баранину… Но, ради Бога, не шь ее одинъ,— подлись съ товарищами…
— Живіо пуковникъ!— кричитъ счастливецъ и, схвативъ кусокъ, съ быстротою молнія исчезаетъ во мрак.
Слдомъ за нимъ раздается поспшное шлпанье множества ногъ. Врядъ ли ему дадутъ спокойно насладиться пожалованнымъ кускомъ, очень можетъ быть, что молодецъ дорого поплатится за него,— вдь всмъ хочется сть.
А дождь, между тмъ, льетъ да льетъ и втеръ продолжаетъ все такъ же неистово гнать тучи по небу.
— Теперь за дло, господа!— объявляетъ командиръ отряда собравшимся вокругъ него адъютантамъ, начальникамъ отдльныхъ частей и ординарцамъ. Дла много. Надо узнать, что осталось отъ такого-то батальона и отъ такого-то, гд находятся эти остатки и собрать тхъ, что живы и не искалчены, въ одну кучу. Надо вытребовать свденія о батареяхъ, сколько выпущено снарядовъ и сколько остается. На передовомъ спуск поставить часоваго, чтобъ указывалъ путь санитарамъ, куда относить раненыхъ и убитыхъ. Освтить церковь, убитыхъ сложить туда… Сказать священнику, чтобъ онъ ровно въ два часа ночи началъ служить обдню.
— Отправлять раненыхъ по размытымъ дорогамъ безъ перевязокъ — это невозможно,— продолжалъ командиръ отряда, обращаясь къ офицеру, котораго онъ посылалъ съ распоряженіями на перевязочный пунктъ.— Это безчеловчно… Надо очистить мста въ барак, вывести оттуда всхъ больныхъ…
— Ну, будетъ вой!— замтилъ кто-то изъ толпы.
Полковникъ сурово оглядывается, но ничего не возражаетъ.
Да и что тутъ возражать,— онъ и самъ знаетъ, что будетъ вой. Въ ум мелькаетъ все та же мысль и все въ тхъ же отрывочныхъ, безсвязныхъ выраженіяхъ… ‘Что-жь длать? Что-жь длать?… Ничего не придумаешь!… Господи, что-жь длать?… Вотъ и обоза съ провіантомъ до сихъ поръ нтъ!..’
Дальше этого измученное воображеніе ничего не въ силахъ измыслить.
— Имю честь представиться! Главный интендантъ и полицмейстеръ Джуниса… Ха-ха-ха!— раздается вдругъ пьяный голосъ и къ обществу, собравшемуся у костра, подходитъ новая личность — высокій и худой человкъ, закутанный въ какое-то одяло въ род пледа и густо покрытый липкою грязью.
Пошатываясь на вс стороны, онъ претъ прямо къ костру.
— Позвольте, что это вы!…
— Разв можно ходить по людямъ?…
— Это чортъ знаетъ что такое!
— Вы меня грязью пачкаете!— раздаются недовольные голоса.
— Ну, батеньки, мн теперь все едино — грязью ли кого перепачкать или совсмъ задавить… Душа изъ тла рвется, такъ къ огню хочется!
— А вы опять пьяны, господинъ интендантъ!— строго замчаетъ командиръ отряда.— Вдь вы мн дали слово?…
— Далъ, милйшій полковникъ, далъ! Но что-жь прикажете длать,— Божья воля,— безсвязно лепеталъ главный интендатъ и полицеймейстеръ, опускаясь передъ огнемъ.— А слово свое я помню: ночь на ногахъ, а днемъ на четверенькахъ,— какъ не помнить!… Такъ вы меня проняли тогда… до слезъ! Но только ничего не подлаешь, потому что должность такая ужь проклятая!… Насилу дотащился я до васъ, мои голубчики, насилу!… Ха-ха-ха!… Экая у васъ тутъ благодать!— продолжалъ онъ, подставляя съ наслажденіемъ закоченвшее тло къ огню то однимъ бокомъ, то другимъ.— И съ какимъ восторгомъ я бы васъ всхъ накормилъ, мои ангелы, но и тутъ Божья воля… Ничего не подлаешь!
Послднія слова были произнесены съ такимъ уныніемъ и господинъ интендантъ такъ безнадежно мотнулъ раза три своей пьяной головой, что на всхъ лицахъ выразилось живйшее безпокойство и со всхъ устъ, точно по команд, сорвался невольный возгласъ:
— Что вы бредите! Неужели нтъ ни хлба, ни водки?
— Все есть, мои ангелы, все есть, и ничего нтъ,— объявилъ все тмъ же унылымъ голосомъ интендантъ.
Отъ тепла хмль разобралъ его еще сильне и языкъ запутывался еще несносне.
— А ужь я ли не старался для васъ, родные,— страсть какъ старался! Сорокъ ведеръ водки подъ огнемъ перевезъ черезъ Мораву, по тому маленькому мостику, знаете? Сотню барановъ перегналъ, краснаго вина стащилъ у монаховъ въ монастыр Св. Романа… Чай, проклинаютъ меня теперь святые отцы… Ну, да Богъ съ ними совсмъ!… Вотъ сколько добра я вамъ припасъ, мои голубчики, и все тамъ, подъ горой, осталось… Что-жь прикажете длать? Стихія — не турокъ, ее не поколотишь.
Надо было видть, съ какимъ напряженнымъ вниманіемъ вс прислушивались въ этой пьяной рчи, съ какою жадностью ловили каждое слово изъ нея.
Разскащикъ помолчалъ съ минуту, какъ будто пытаясь поймать разбгавшіяся мысли, а затмъ обвелъ осоввшимъ взглядомъ тснящуюся вокругъ толпу и продолжалъ свое печальное повствованіе:
— Не успли смолкнуть выстрлы, какъ обозъ нашъ двинулся впередъ, въ гору, а тутъ, какъ вдругъ хлынетъ дождь — и пошелъ, и пошелъ!… Ужь мы бились-бились, топтались-топтались въ грязи,— ничего не подлаешь! Пришлось отступать… Этотъ дождь проклятый, точно мухъ какихъ, насъ сверху внизъ смылъ. А вы говорите — я пьянъ! Ну-ка, вы, трезвые, попробуйте теперь вскарабкаться въ гору!… Вдь я, голубчики мои, гд плашмя на брюх, а гд на карачкахъ сюда вползъ! Будешь тутъ въ грязи!… Попробуйте-ка по-моему, не такъ еще будете пачваться.— И онъ прибавилъ ршительнымъ тономъ:— Хотите быть сытыми, давайте батальонъ съ веревками, чтобы вытащить обозъ. Часа четыре поработаемъ и — всмъ достанется поужинать.
Наступаетъ полнйшая тишина. Только дождь продолжаетъ поливать, да взрывы втра не унимаются. На всхъ лицахъ читается уныніе, у всхъ длается на душ еще свверне. Ждать хлба и водки еще четыре часа — шутва сказать!
— А получили вы мою записку, господинъ интендантъ?— спросилъ командиръ отряда.
— Это ту, что вы прислали съ телеграфнымъ мастеромъ?— Какже, получилъ, милйшій полковникъ, и тотчасъ же исполнилъ ваше привазаніе. Бгунцы показались изъ Кауницвой клиссуры часу во второмъ эдакъ… И много ихъ вдругъ высыпало, этихъ лсныхъ грибовъ, сотни дв, если не больше… А на мосту ужь стоялъ караулъ, батальонъ ополченія,— вотъ мы ихъ тутъ, голубчивовъ, всхъ и переловили. Ха-ха-ха! Еое-кого постегали нагайками… Да что, думаю, стоять имъ безъ дла,— привелъ ихъ въ монастырь, роздалъ кому лопату, кому колья,— рой могилы! Времени было довольно,— чудесныя вышли могилы, глубокя! Монахъ и освятилъ тутъ же.
— Кто же эти мерзавцы? Изъ какого отряда?
— Да разные, милйшій полковникъ, больше все сербскіе опенки, но есть между ними и подосиновики изъ дорогой отчизны.
— Что за неумстныя шутки, господинъ интендантъ! Вы до сихъ поръ пьяны!— вспылилъ полковникъ.
Интендантъ обидлся.
— Нтъ, полковникъ, я ужь теперь больше не пьянъ и вы сами это отлично знаете… А что вы скажете, если я вамъ укажу на грибъ почище опенокъ и подосиновиковъ? Самый благородный и блый, изъ Муромскихъ лсовъ,— прибавилъ онъ, лукаво посмиваясь.
Отвта не послдовало. Странное чувство стыдливости не позволяло спрашивать фамилію этого гриба, и когда явился адъютантъ съ заявленіемъ о томъ, что генералъ требуетъ къ себ полковника, вс обрадовались этой неожиданной диверсіи,— такъ кстати нарушала она неловкое молчаніе, воцарившееся вокругъ костра.
Командиръ отряда началъ отдавать приказанія: вс войска главной позиціи вывести на верхъ, донесенія и телеграммы подавать прямо главнокомандующему, успокоить людей и заставить ихъ еще четыре часа терпливо выносить голодъ.
— Пожалуйста, господа, обойдите ваши части, поддержите гд слдуетъ порядокъ, пожалуйста!— повторялъ онъ умоляющимъ тономъ, обращаясь поочередно къ каждому изъ офицеровъ.
А затмъ, опираясь на руки двухъ солдатъ, онъ отправился въ землянку, гд пріютился главнокомандующій. До этой землянки было всего только нсколько шаговъ разстоянія, но на площадк было такъ скользко и непріятельскія гранаты прорыли на ней столько глубокихъ ямъ, что даже здоровому человку ходить по ней было не безопасно, полковникъ же былъ контуженъ въ ногу и не иначе разъзжалъ по ней, какъ верхомъ.
Офицеры повылзли изъ-подъ навса. Дождь какъ будто только того и ждалъ, чтобы хлынуть съ новою силой. Вс стараніи спастись отъ него, накрыть голову, запахнуть грудь, оставались тщетны,— онъ ручьями проникалъ всюду.
— Ахъ, чтобъ его! Не унимается проклятый! Ну, ужь дождь, да это просто потопъ!— слышалось въ темнот глухое ворчанье.
— Батюшки, куда это я попалъ!— кричитъ кто-то.
— Въ грязь,— отвчаетъ какой-то острякъ.
Наконецъ, шумъ поднятый говоромъ и шлепаньемъ ногъ по лужамъ, мало-по-малу смолкаетъ. Вс расходятся и передъ костромъ остаются только т, которымъ идти некуда. Но это длится не долго, не проходитъ и десяти минутъ, какъ изъ темноты начинаютъ выползать новыя фигуры. Люди эти давно уже скрываются на извстномъ разстояніи отъ костра, давно слдятъ за каждымъ движеніемъ счастливцевъ, грющихся передъ огнемъ, нетерпливо выжидая удобной минуты, чтобы занять ихъ мсто. Ихъ очень много и все разный сбродъ: сербы, арнауты, черногорцы. Они начинаютъ пробираться въ костру, сначала робко и осторожно, но потомъ, съ минуты на минуту, длаются смле и протискиваются подъ навсъ, очищая себ путь кулаками. Деньщику командира отряда достается такая здоровая затрещина, что онъ кубаремъ вылетаетъ на дождь. А затмъ между пришельцами поднимается ожесточенная драка изъ-за мстъ. Каждый стремится поближе въ огню и черногорцы, какъ боле сильные и ловкіе, очень скоро очутились впереди. За ними тснятся сербы и арнауты, вытягивая впередъ руки, чтобы согрть хотя-бы окоченвшіе пальцы. Между черногорцами мало больныхъ. Красноватое пламя востра фантастическимъ блескомъ освщаетъ ихъ лица съ рзкими чертами и глуповато-зврскимъ выраженіемъ, а также живописныя лохмотья, въ которыя они умютъ закутываться такъ искусно, что нигд тло не обнажено. У каждаго торчитъ за поясомъ классическій ятаганъ, кинжалъ и пистолетъ. Ружья безъ штыковъ, разныхъ системъ, но дуло заткнуто втулкой и замокъ прикрытъ отъ дождя кожаной накладкой или акуратно обвязанъ тряпками. Не на всхъ черногорскія шапки и т, на которыхъ красовались турецкія чалмы, удивительно напоминали баши-бузуковъ.
Сербы и арнауты, тснившіеся позади, представляли рзкій контрастъ со своими сосдями, они были обезоружены и ихъ изсине-блдныя лица съ помертвлыми губами и страшно мутные, широко раскрытые глаза краснорчиве всякихъ словъ свидтельствовали о мукахъ, претерпваемыхъ этими жертвами войны. Полуприкрытые продранной форменною одеждой, надтой прямо на голое тло, большею частью босые, въ турецкихъ фескахъ, несчастные страшно жаждали прикрытія и тепла и съ ожесточеніемъ напирали на передніе ряды, которые съ громкими ругательствами отпихивали ихъ назадъ сначала кулаками, но затмъ блеснуло и оружіе…
Драм, разыгравшейся у костра, грозила кровавая развязка, еслибъ изъ землянки командира отряда не появились на сцену новыя лица, между прочимъ и главный полицеймейстеръ Джувиса, господинъ интендантъ.
— Это что, это это?— началъ онъ кричать на расходившійся сбродъ.— Войники, побойтесь Бога!… Смирно, черти!… Если не уйметесь, ничего не получите — ни хлба, ни водки!
Господинъ интендантъ совершенно отрезвлъ и энергично проталкивался въ толпу, пытаясь водворить въ ней порядокъ, но вс усилія его оставались тщетны. Комичная угроза его тоже пропала даромъ. Арнауты и сербы, сильные числомъ, жестоко мстили черногорцамъ за вынесенныя обиды и злосчастный интендантъ, какъ утлый челнокъ, былъ выброшенъ людскою волной изъ-подъ навса на дождь.
— А, такъ вы вотъ какъ!— закричалъ онъ уже оскорбленнымъ тономъ.— Постойте, разбойники, я вамъ задамъ! Эй, караулъ, въ ружье! Сюда, ко мн!
Черезъ минуту отъ землянки командира отряда отдлился взводъ, рядовъ въ десять, подъ прикрытіемъ офицера изъ студентовъ. Караулъ состоялъ изъ старыхъ солдатъ, прибывшихъ недавно изъ Москвы и не сдлавшихъ еще ни одного выстрла. Не взирая на наружную боевую выправку, они имли видъ настоящихъ парадныхъ солдатъ и на лицахъ ихъ еще читалось то выраженіе удивленія и неудовлетвореннаго любопытства, замчающееся у необстрленныхъ людей, которымъ все еще въ диво — и страна, и ея жители, а также боевые выстрлы, бивуачные огни на непріятельскихъ позиціяхъ и доносившіеся оттуда звуки трубъ и возгласы турецкихъ молитвъ.
Начальникъ этого караула, юный студентъ, вновь испеченный за храбрость подпоручикъ, изображалъ изъ себя довольно оригинальную личность: съ длинными волосами, въ синихъ очкахъ, безъ бороды и съ турецкимъ Мартини-Пибоди въ рукахъ, онъ напоминалъ актера-любителя, который долженъ представлять злодя и, не взирая на вс аксесуары и старанія, смахиваетъ больше на благороднаго друга. Повидимому, онъ и самъ сознавалъ свою несостоятельность въ гарнизонной служб и не безъ смущенія поглядывалъ на унтеръ-офицера, сдаго старика съ георгіевскимъ крестомъ, какъ будто ожидая отъ него помощи и совта.
— Разгоните эту сволочъ, ребята! Господинъ офицеръ, извольте распорядиться!— командовалъ интендантъ.
Господинъ офицеръ окончательно растерялся передъ предстоящею задачей: пріостановившись, онъ дергалъ свои ни въ чемъ неповинныя очки и, наконецъ, произнесъ настолько громко и сурово, насколько могъ:
— Войники, удалитесь!
Но голосъ у него былъ пискливый, движенія неловки и робки,— внушеніе не подйствовало. Несчастный начальникъ снова растерянно оглянулся на унтеръ-офицера, который, принявъ этотъ взглядъ за вызовъ на помощь, грозно выступилъ впередъ передъ фронтомъ и зычнымъ голосомъ рявкнулъ:
— Перестань драться! Прочь отъ костра!
И началъ расталкивать ближайшихъ людей, занятыхъ свалкой. Но въ суматох никто его не слушалъ. Тогда георгіевскій кавалеръ, разгнванный толчками, сыпавшимися на него со всхъ сторонъ, ршился измнить тактику.
— Впередъ, ребята! Въ приклады!— крикнулъ онъ, оглядываясь на своихъ товарищей.
— Поднесите имъ московскаго калачика!— подхватилъ бснующійся интендантъ.
— Осторожне, братцы, осторожне!— въ свою очередь взвизгнулъ фистулой студентъ подпоручикъ.— Господи, неужели нельзя иначе какъ-нибудь!… Бить несчастныхъ, иззябшихъ, больныхъ, за то, что они хотятъ погрться,— да что же это, наконецъ?— шепталъ онъ поблвшими губами, не спуская растеряннаго взгляда съ бунтующей передъ нимъ толпы.
Караулъ двинулся дружно впередъ, съ поднятыми ружьями. Ближайшіе бунтовщики, уразумвъ бду, подались назадъ, одинъ только какой-то недогадливый поотсталъ отъ другихъ и подвернулся подъ грозно поднятый прикладъ унтеръ-офицера. Несчастный припалъ къ земл, бормоча что-то невнятное.
— Бррр!… Врло хладно, господине,— слышалось среди его сбивчивой, умоляющей рчи. И вдругъ онъ совершенно неожиданно вскочилъ на ноги и, ласково потрепавъ русскаго брата по щек, жалобно протянулъ:— Молимъ, господине!
Озадаченный москвичъ такъ и застылъ на мст отъ изумленія. Въ одно мгновеніе грозный прикладъ машинально опустился на землю, а ноги растопырились въ знакъ недоумнія.
— Тьфу ты, дьявольское навожденіе!— проворчалъ съ глубокимъ вздохомъ старикъ.
И напрасно оглядывался онъ по сторонамъ въ чаяніи найти поддержку: поддержки ждать было неоткуда. Офицеръ остался позади, а смущенныя, круглыя московскія лица остановившагося караула способны были только на одно — поддержать въ немъ вру въ навожденіе и больше ни на что.
Дло было проиграно. Караулъ отступилъ и волнующаяся толпа снова ринулась къ костру. Но тутъ вмшался интендантъ.
— Ахъ вы, калашники!— накинулся онъ на отступившій караулъ.— Достанется вамъ на орхи!… Вотъ я ужо полковнику доложу. Ей, казаки, сюда! По чарк водки, разгоните только эту сволочь… Въ нагайки!
И нагайки засвистли, жестокія, неумолимыя. Поднялся стонъ и плачъ.
— Ой, куку мене!— кричали и здоровые, и больные, и раненые.
Все бжало, падая и давя другъ друга. Но черногорцы и тутъ нашлись: точно по данному знаку, выхватили они кто кинжалъ, кто ятаганъ, а нкоторые выставили впередъ дуло ружья я не торопясь, не теряясь ни на минуту очистили мсто. Досталось только бднякамъ сербамъ и арнаутамъ.
Долго крпился несчастный студентъ-офицеръ и, наконецъ, не выдержалъ:
— Довольно! Стой, казаки! Вдь это безчеловчно, наконецъ!— вырвался у него невольный крикъ.
Непрошенное вмшательство ужасно взбсило интенданта.
— Что это вы, милйшій, съ ума, что ли, сошли? Главнокомандующій въ двухъ шагахъ, для него костеръ разложили, а вы тутъ возмущаетесь, что толпу нахаловъ нагайками разгоняютъ! Да позвольте васъ спросить, зачмъ вы сюда пожаловали? Въ гуманности упражняться? Это и въ Москв можно, батенька,— для этого не для чего было сюда тащиться!…
Рчь эта прерывается появленіемъ санитара.
— Ваше благородіе, куда тутъ складывать убитыхъ?
Лицо интенданта внезапно измнилось, гнвъ перешелъ въ умиленіе, голосъ таинственно понизился. Онъ былъ весьма набожный человкъ и, какъ церковный староста, всегда распоряжался похоронами.
— Убитыхъ?— повторилъ онъ съ какимъ-то даже благоговніемъ и набожно крестясь.— Въ церковь, голубчикъ, въ церковь! Вонъ тамъ, за землянкой полковника. Берите съ насилокъ на руки и, пожалуйста, чтобъ складывали ногами впередъ,— пожалуйста…
— Какія носилки, ваше благородіе!… Въ такой дождь, да въ гору, ни за что не втащить ихъ на носилкахъ!… Всхъ раненыхъ и убитыхъ приказано сносить въ нижній люнетъ, а оттуда мы ихъ поднимемъ сюда на фурахъ, волами.
— Такъ обводи фуру вотъ такъ, между костромъ и батареей… Тамъ увидишь фонарь… Господи, хоть бы дождичекъ пересталъ!
И Господь услышалъ молитву гршника,—ливень разомъ перешелъ въ мелкій дождь, но за то взрывы втра съ минуты на минуту длались все яростне и яростне. Грозныя тучи уходили къ Делиграду, горизонтъ расчистился и кое-гд засверкали звзды. Наконецъ, дождь совсмъ прекратился, ближайшіе предметы начали мало-по-малу выступать изъ непроглядной тьмы и вновь народившійся мсяцъ, точно на смхъ христіанамъ, узкимъ серпомъ вырзался надъ турецкими позиціями.
На площадк наступила полнйшая тишина. У костра осталось два-три человка, не больше,— остальные разбрелись: одни по горамъ и ущельямъ исполнять порученія начальства, другихъ главнокомандующій потребовалъ къ себ.
— Можно видть командира отряда?— раздался женскій голосъ и въ огню подошла высокая, стройная женщина въ узкомъ клеенчатомъ плащ военнаго покроя.
Изъ-подъ накинутаго на голову башлыка выглядывало энергичное лицо очень красивое и молодое, но страшно блдное и съ посинвшими губами. Большіе черные глаза сверкали лихорадочнымъ блескомъ, голосъ дрожалъ и обрывался отъ сдержаннаго волненія.
— Мн очень нужно видть командира отряда,— повторила она, обращаясь къ одному изъ стоявшихъ передъ костромъ офицеровъ.— Доложите, пожалуйста.
Ей отвчали, что полковникъ на военномъ совт, что его нельзя вызвать, но она не дала договорить.
— Что-жь намъ длать!… Раненыхъ приказано сносить въ верхній баракъ,— говорила она,— указывая рукой на длинное зданіе, чернвшееся въ отдаленіи,— мы тамъ и расположились съ сестрами, а тутъ у васъ шумъ поднялся и къ намъ начали врываться какіе-то войники, по костюму черногорцы должно-быть… Ихъ набралась цлая толпа, буянятъ, кричатъ, толкаютъ больныхъ… Затяли драку между собой и, наконецъ, развели костеръ среди барака и такъ надымили, что просто дышать нельзя не только больнымъ, но и здоровымъ… А тутъ раны надо перевязывать, пули вынимать…
Въ ея голос звучало такое отчаянье, что офицеръ сжалился.
— Это врно т негодяи, которыхъ мы только-что отгоняли отъ костра? Дло дрянь… Потрудитесь здсь подождать, княжна, я сейчасъ доложу командиру отряда,— проговорилъ онъ,— направляясь къ соломенному навсу, подъ которымъ спускались ступеньки прорытыя въ земл и ведущія къ землянк, гд происходилъ военный совтъ.
Женщина, которую офицеръ назвалъ княжной, подошла въ костру, опустилась въ изнеможеніи на землю и устремила взглядъ полный печальнаго раздумья на огонь. При освщеніи она казалась еще блдне и болзненне, еще рзче выступали на ея лиц слды вынесенныхъ страданій, черныя пятна подъ глазами и пересохшія отъ внутренняго жара губы.
Что завело эту женщину въ такую страшную ночь на каменистую площадку Джуниса? Она была молода, красива, богата, свободна и жизнь сулила ей всевозможное счастье и наслажденіе. Для чего покинула она свою родину и явилась въ Сербію?
Толки шли на этотъ счетъ разные. А толковъ про княжну было много. Говорили про несчастную любовь, измну, а также про восторженное воображеніе княжны и про ея страсть къ приключеніямъ. О ней сплетались цлые романы, изобилующіе потрясающими эпизодами и необыкновенными происшествіями.
Очень можетъ быть, что все это былъ вздоръ и что одно только желаніе содйствовать великой иде освобожденія славянъ изъ-подъ турецкаго ига воодушевило ее на тяжкій подвигъ, заставило устроить на свой счетъ передвижной госпиталь и при самомъ начал побоища взобраться съ двумя подругами на вершину горы, въ наемной кол, служившей этимъ тремъ женщинамъ, воспитаннымъ въ роскоши и нг, будуаромъ, спальней и гостиной. Богъ ее знаетъ! Тайнъ своихъ княжна никому не повряла, но во всякомъ случа надо было обладать сильною волей и глубокою любовью къ человчеству, чтобы съ такимъ высокимъ самоотверженіемъ переносить безчисленныя лишенія, муки и испытанія, выпадавшія каждый день, каждый часъ на ея долю. Постоянно слышать стоны, крини отчаянья, проклятія и жалобы, присутствовать при раздирательныхъ сценахъ агоніи несчастныхъ жертвъ роковой и непосильной борьбы, взять на себя такой крестъ и нести его съ такимъ терпніемъ и мужествомъ, съ какимъ несла его княжна,— на такой подвигъ способны только т избранныя души, изъ среды которыхъ выходятъ мученики за идею или т несчастные, которые ужь столько выстрадали, что на все взираютъ свысока, равнодушно и снисходительно, ничего не страшась и ничему не изумляясь.
Послдняя война доказала, какое множество такихъ женщинъ на Руси.
О чемъ думала княжна, сидя передъ костромъ въ ожиданіи командира отряда? Повидимому, мысли унесли ее далеко. Подъ благотворнымъ вліяніемъ налетавшихъ со всхъ сторонъ воспоминаній о свтломъ прошломъ, она, кажется, совсмъ забыла о настоящемъ и даже мучительная боль въ желудк, терзавшая ее послдніе два-три часа, на время стихла. На лиц ея появилось такое выраженіе, какого никто еще не видалъ у нея съ тхъ поръ, какъ она на Джунис.
Но ей не дали надолго забыться, разосланные въ разныя стороны офицеры начали снова собираться на площадку и подходить одинъ за другимъ къ костру. Завидвъ княжну, каждый привтствовалъ ее какимъ-нибудь почтительно-дружескимъ восклицаніемъ и почти каждый, вглядываясь пристальне въ ея осунувшееся и искаженное страданіемъ лицо, съ участіемъ прибавлялъ:
— Что это съ вами, княжна, вы нездоровы?
На распросы эти она только нетерпливо хмурилась и въ свою очередь осыпала пришельцевъ вопросами о положеніи отряда: кто убитъ? Кто раненъ? Гд находится такой-то и такой-то?
А между тмъ голосъ ея дрожалъ все сильне и сильне, зубы стучали отъ внутренняго холода, губы судорожно сжимались. На время затихнувшая боль поднялась съ новою силой.
— Да съ вами-то что — вотъ что вы намъ скажите, княжна!— вскричалъ въ испуг одинъ изъ офицеровъ.— На васъ лица нтъ, вы сейчасъ свалитесь!
И дйствительно она свалилась. Бороться дольше противъ приступовъ сильной холеры не хватало силъ. Когда ее понесли въ палатку, наскоро устроенную для нея изъ нсколькихъ кольевъ, да двухъ простынь взятыхъ изъ землянки командира отряда, все тло ея сводило судорогами.
— Княжна заболла!… Ей очень плохо… Холера, говорятъ,— слышались со всхъ сторонъ испуганные возгласы.— Оборони Богъ! Этого бы еще не доставало!
Эта женщина была очень полезна при отряд. Стоило только вслушаться, съ какимъ искреннимъ соболзнованіемъ къ ней относились, чтобъ убдиться въ этомъ. Всть объ ея болзни и страхъ потерять ее заставили даже позабыть на время о прочихъ бдствіяхъ, которыми изобиловала эта несчастная ночь. Но затмъ интересъ минуты снова завладлъ умами и у костра опять заговорили о неявляющемся обоз, о послдствіяхъ сегоднешняго боя, объ убитыхъ и раненыхъ, лежащихъ по склонамъ горъ и ущельямъ, о томъ, какъ трудно ихъ разыскивать и втаскивать въ фурахъ по липкой, застывавшей грязи, пристающей къ колесамъ и къ ногамъ воловъ, которымъ и безъ того тяжело тащиться темною ночью въ гору.
Только-что вернувшіеся съ позиціи офицеры разсказывали, какъ ропщутъ люди на замедленіе обоза съ провіантомъ, какъ они изнемогаютъ отъ голода, а также отъ усталости. Т, что засыпаютъ, погибли. Въ такую проклятую ночь нтъ ничего пагубне сна. Надо во что бы то ни стало заставлять людей бодрствовать.
— Многіе бгутъ куда глаза глядятъ, совмъ обезумли!— разсказывалъ молодой поручикъ.— Мн удалось вернуть на позицію человкъ сорокъ, но остальные точно сквозь землю провалились. Темно, скользко, ямы на каждомъ шагу, да еще того и глядя какой-нибудь подлецъ теб изъ-за угла пулю въ затылокъ всадитъ.
— Какъ тому сербскому офицеру намеднись,— замтилъ другой.
— Какому? Когда это?— послышалось нсколько голосовъ заразъ.
— Да вотъ часа три тому назадъ… Мн нашъ священникъ разсказывалъ. Сейчасъ онъ мн встртился, лзетъ въ гору къ церкви, ряса засучена, а грязи-то на немъ — страсть! Ну, вотъ столько же, сколько на каждомъ изъ насъ, право. И физіономія такая воинственная, глаза горятъ…
— Представьте себ,— говоритъ,— я сейчасъ двухъ человкъ застрлилъ.
— Турокъ?— спрашиваю.
— Какое,— говоритъ,— нашихъ сербовъ съ Йбары!
— Что вы?!— говорю.
— Право!
И разсказалъ онъ мн тутъ казусъ. Здсь, неподалеку произошло. Какіе-то мерзавцы, которыхъ, вотъ какъ вы сейчасъ, сербскій офицеръ переловилъ въ ущель и повелъ напредъ, взбунтовались дорогой и бросились на начальника со штыками. Нашъ попъ какъ разъ тутъ проходилъ и кинулся на помощь, да ужь поздно,— несчастнаго офицера закололи, да и драла.
— Я,— говоритъ,— имъ вслдъ выстрлилъ, двоихъ положилъ на мст, а прочіе вс разбжались.
— Молодецъ батька!
— Молодецъ и есть. Намеднись видли? Бой въ самомъ разгар, пули такъ и свищутъ кругомъ, гранаты у самыхъ ногъ лопаются, а онъ раненыхъ тутъ же, гд упали, исповдуетъ и причащаетъ.
— Это ему ни-по-чемъ. На Кревет его тоже въ самыхъ опасныхъ мстахъ можно было- встртить.
— И попадья его — бабенка преполезная, не хуже любой сестры съ ранеными справляется… Выучилась даже пули вынимать.
— Поврьте, господа, что это все изъ-за ‘Такова’ хлопочутъ, а вовсе не изъ любви къ человчеству,— замтилъ на это какой-то злостный антиклерикалъ.— Поповское отродье,— извстно, никогда ничего не сдлаютъ даромъ.
— Кстати о попахъ,— прервалъ его высокій брюнетъ, сидвшій до сихъ поръ молча и поодаль отъ другихъ.— Говорятъ, полковникъ опять получилъ сообщеніе о томъ болгарскомъ дьякон, помните?
— Это тотъ, что подосланъ турками генерала убить?
— Тотъ самый. Прошлый разъ намъ о немъ изъ Константинополя писали, а теперь изъ Одессы. Онъ гд-то здсь по близости скрывается.
— И у насъ тоже прошелъ этотъ слухъ. Солдаты сегодня болтали между собой, будто кто-то видлъ этого дьякона въ непріятельскомъ лагер.
— Неужели?
— Право, я самъ слышалъ.
— Напрасно вы этого полковнику не донесли. Онъ розыскиваетъ этого молодца совсмъ не тамъ, гд слдуетъ.
— Да я, признаться сказать, не обратилъ особеннаго вниманія на эти росвазни. У насъ ужь такъ давно толкуютъ про рыжаго болгарскаго дьякона, подкупленнаго турками убить генерала Черняева, что мн онъ ужь миомъ какимъ-то представляется. Не врится, какъ-то, въ его существованіе.
— Какой же это миъ, батенька? Насъ отовсюду противъ него предостерегаютъ и все на одн и т же примты указываютъ: высокій ростомъ, рыжій, смотритъ изъ подлобья, говоритъ только по-болгарски, да по-турецки.
— Если это правда, что онъ здсь, то вроятно скоро появится ..
— Ну, что-жь, милости просимъ,— мы его примемъ какъ слдуетъ.
— Однако, господа, все это отлично, а обоза съ провіантомъ все нтъ да нтъ! Вдь эдакъ, пожалуй, и съ голоду можне околть,— замтилъ чей-то ворчливый голосъ.— Послушали бы вы, какъ люди ропщутъ. Насилу мы ихъ угомонили.
— Интендантъ сказалъ, что обозъ будетъ здсь черезъ четыре часа, и мы то же самое повторяли солдатикамъ, чтобъ удержать ихъ на позиціяхъ,— подхватилъ другой голосъ еще угрюме перваго,— а между тмъ скоро полночь и все ничего нтъ — ни хлба, ни водки.
— При такихъ порядкахъ по-невол вс разбгутся…
— Тише, тише, господа,— главнокомандующій!
Изъ землянки одинъ за другимъ выходили офицеры. Военный совтъ кончился. Показалась и приземистая фигура генерала. Онъ вмст съ прочими подошелъ къ костру.
Лицо его осунулось, сквозь сильный загаръ виднлась болзненная блдность и синеватыя пятна, свидтельствующія о лихорадк, которой онъ мучился въ то время. Но при вид людей, вытянувшихся въ струнку и въ почтительной поз ожидавшихъ его приближенія, лицо генерала оживилось и на губахъ его заблуждала привтливая улыбка.
— Господа, поздравляю васъ, отъ всей души, съ новымъ славнымъ днемъ нашей священной войны!— произнесъ онъ съ возрастающимъ одушевленіемъ.— Я получилъ донесенія со всхъ позицій,— мы задали сегодня туркамъ хорошій урокъ!… Непріятель смняетъ свжими войсками свою разстроенную первую линію… Намъ смниться нечмъ, мы вс въ первой линіи… Но, полагаясь на васъ, господа, и вруя въ наше правое дло, я спокоенъ за будущее… Считаю излишнимъ благодарить васъ за примрную храбрость и самоотверженіе. Признательность соотечественниковъ послужитъ вамъ достойною наградой.
Рчь эта была встрчена единодушными криками восторга. Со всхъ устъ срывались обты умереть за святое, родное дло, на всхъ глазахъ навертывались слезы умиленія…
— Что это вы орете, неужто водку привезли?— раздался, во мрак, неожиданный возгласъ.
Это были офицеры, поднимавшіеся изъ ущельевъ на площадку. За темнотой имъ не видно было главнокомандующаго, рчи, произнесенной имъ, они не слышали, а потому раздлять всеобщаго восторженнаго состоянія не могли. Однако, прозаическій возгласъ, раздавшійся такъ некстати среди ночнаго мрака, такимъ непріятнымъ диссонансомъ рзанулъ по сердцу маленькую группу, окружавшую генерала у костра, такъ грубо и жестоко окунулъ высоко занесшіяся души въ холодную и мрачную дйствительность, что вс съ досадой оглянулись на пришельцевъ.
Эти послдніе успли ужь опомниться, въ смущеніи смолкли и торопливо вытягивались передъ начальствомъ.
— Что тамъ, ропщутъ?— обратился шепотомъ къ одному изъ пришельцевъ командиръ отряда.
— Еще бы… Съ коихъ поръ не вши! Если обозъ еще запоздаетъ, въ утру и половины людей не досчитаемся,— отвчали ему тоже шепотомъ.
— Сейчасъ раненыхъ и убитыхъ привезутъ,— объявилъ другой.— Намъ встртилась фура… Священникъ съ интендантомъ ужь давно въ церкви.
Слова эти были произнесены очень тихо, однако генералъ разслышалъ ихъ.
— Пойдемте къ раненымъ, господа,— объявилъ онъ взволнованнымъ голосомъ офицерамъ, вышедшимъ съ нимъ изъ землянки и участвовавшимъ на военномъ совт.
Съ этими словами онъ направился торопливыми шагами къ тому мсту, гд былъ расположенъ перевязочный пунктъ. Съ поникшею головой, весь погруженный въ свои думы, генералъ шелъ не оглядываясь. Изъ офицеровъ, которыхъ онъ пригласилъ съ собой, вс за нимъ послдовали, исключая командира отряда.
Полковнику надо было о многомъ распросить вернувшихся съ позицій посланцевъ. Скверныя всти донесли они ему! Люди роптали, мучились голодомъ и холодомъ… Бгунцовъ было такъ много, что выговорить страшно…
А черезъ нсколько часовъ опять бой! Опять надо держаться цлый день подъ огнемъ… А люди еще не накормлены! Объ обоз съ провіантомъ ни слуху, ни духу, и Богъ его знаетъ, когда онъ придетъ!… Безпорядокъ и отчаянье будутъ съ минуты на минуту усиливаться,— ужь это непремнно!
Хорошо было бы удалить главнокомандующаго до конца разыгрывающейся вокругъ него драмы и избавить его отъ пытки присутствовать при ея развязк… Но какъ это сдлать?
Размышляя такимъ образомъ, командиръ отряда смотрлъ въ ту сторону, гд сверкалъ огонекъ освщенной церкви. Тамъ ожидали мертвыхъ, а немножко дальше, на перевязочномъ пункт, дв женщины, сильно озабоченныя болзнью старшей сестры милосердія, перевязывали раненыхъ.
Въ ту же сторону отправился и главнокомандующій нсколько минутъ тому назадъ. На полпути ему встртились носилки съ жестоко изуродованнымъ трупомъ. Трупъ этотъ былъ на половину прикрытъ офицерскимъ плащомъ.
— Кого несете?— спросилъ отрывисто генералъ.
— Батальона королевы Натальи поручика ***,— отвчали санитары, опуская носилки на землю.
Санитары назвали фамилію одного изъ любимцевъ генерала. Онъ лично произвелъ покойнаго въ поручики на Кревет и такъ еще недавно наградилъ его Таковскимъ крестомъ! Главнокомандующій снялъ шапку и низко наклонился надъ безформенной окровавленною массой, лежащей передъ нимъ. Это-то поднесъ фонарь, чтобъ ему было удобне всматриваться въ то, что осталось отъ симпатичнаго, красиваго юноши, съ восторженнымъ яснымъ взглядомъ и беззаботной улыбкой… Теперь глаза были выколоты, ротъ раскроенъ ятаганомъ…
Лицо генерала передернулось и по щекамъ его полилсь слезы. А ужь онъ ли не привыкъ къ пушечному мясу…
За первыми носилками послдовали вторыя, третьи… Главнокомандующій махнулъ рукой по направленію въ церкви и хотлъ продолжатъ путь, когда ему подали телеграмму. На запечатанномъ конверт стояло: ‘Отъ Хорватовича’.
Генералъ быстро пробжалъ депешу.
— Гд начальникъ штаба?— спросилъ онъ у адъютанта.
— Сейчасъ былъ у офицерскаго костра, ваше высокопревосходительство.
— Пригласите его, а также всхъ начальниковъ частей на главную батарею… Затмъ, чтобъ былъ готовъ конвой и лошади,— я ду на позицію Хорватовича.
И генералъ зашагалъ обратно къ костру, не дойдя до перевязочнаго пункта.
Желаніе командира отряда исполнилось: не прошло и получаса, какъ главнокомандующій, въ сопровожденіи своей свиты, спускался по направленію въ Кауникамъ и онъ снова очутился единственнымъ хозяиномъ на Джунис.
За хлопотами, сопровождавшими проводы генерала, напряженное состояніе, господствовавшее на площадк, немножко стихло, забылись на время опасенія насчетъ неявляющагося обоза и муки, голода и холода. Но это длилось не долго, снова полилъ дождь, опять изо всхъ ущелій, ямъ и прикрытій,— отовсюду, гд скучились люди,— начали раздаваться крики, брань и проклятія. Раненыхъ натаскивали на перевязочный пунктъ такъ много, что не знали какъ ихъ размстить. Мертвыхъ тоже оказывалось больше, чмъ ожидали. Донесенія о заболвающихъ и о бгущихъ съ позицій людяхъ сыпались со всхъ сторонъ и возраставшая съ минуты на минуту паника начинала принимать чудовищные размры. На появленіе обоза ужь и разсчитывать перестали, мучительное ожиданіе перешло въ яростное, отчаянное озлобленіе и на всхъ лицахъ читалась растерянность.
Растерянность эта отражалась въ сбивчивыхъ приказаніяхъ начальства…
И вдругъ радостные крики: ‘Везутъ, везутъ!…’ А вслдъ затмъ опять неистовые вопли и проклятія.
Дло въ томъ, что обезумвшіе отъ голода люди, точно дикіе зври, кинулись на первый показавшійся транспортъ и къ одно мгновеніе разнесли его… Телги опрокинули, людей и воловъ смяли въ грязь… Изъ проткнутыхъ бочекъ льется водка, мясо и хлбъ втоптываются въ лужи…
Объ этихъ безпорядкахъ доносятъ командиру отряда.
— Переловить мерзавцевъ!… Подать ихъ сюда живыхъ или мертвыхъ!— кричитъ онъ въ неистовой ярости.— Разстрлять ихъ въ примръ прочимъ!
Приказаніе это бросаются исполнять со стремительною поспшностью.
О, еслибы туркамъ было извстно, какая сумятица происходитъ въ храбромъ маленькомъ отряд, который вотъ уже нсколько дней сряду съ такимъ изумительнымъ геройствомъ противится всмъ усиліямъ ихъ многочисленной и дисциплинированной арміи, они, по всей вроятности, ободрились бы и не стали съ такимъ страхомъ готовиться въ бою, имвшему снова начаться черезъ нсколько часовъ, при первыхъ лучахъ восходящаго солнца.
Но турки не могли этого подозрвать. Мсяцъ давно скрылся, небо давно заволокло черными тучами и отъ фонарей, мелькавшихъ въ отдаленіи не ясными, красными точками, да отъ пламени востра, не перестававшаго пылать подъ навсомъ, тьма сгущалась еще непроглядне и черне. Что же касается до криковъ и стоновъ людей, они такъ сливались съ шумомъ дождя и бури, что по временамъ самимъ участникамъ раздирательныхъ сценъ на вершин горы трудно было отличить человческіе вопли отъ взрывовъ втра.
Но вотъ людскіе голоса начинаютъ все рзче и рзче выдляться среди воя разсвирпвшей бури и на мгновеніе совершенно покрываютъ этотъ вой. До уха явственно долетаютъ оживленные возгласы.— Врно второй транспортъ съ провіантомъ!— мелькаетъ во всхъ умахъ утшительная мысль.
— Нтъ, это не обозъ,— это пойманныхъ грабителей волокутъ къ начальству.
Именно волокутъ. Ни одинъ изъ нихъ не стоитъ на ногахъ. Чтобы подвести ихъ къ полковнику, надо поддерживать ихъ со всхъ сторонъ.