Время на прочтение: 19 минут(ы)
Литературныя воспоминанiя И. Панаева
Часть первая. Современникъ 1861. No 1 и 2
Теперь я ужъ ничему не удивляюсь.
И. Панаевъ (Лит. вос. стр. 190).
Когда въ 1859 году вышли Литературныя и театральныя воспоминанiя С. Аксакова, ‘Современникъ’ встртилъ ихъ очень дурно. Судьба присудила мн быть, между-прочимъ, прилежнымъ читателемъ русскихъ журналовъ, такъ что я читалъ и статью ‘Современника’. Съ обыкновеннымъ тономъ высочайшаго высокомрiя, съ неподражаемою сухостью и рзкостью осуждались Воспоминанiя Аксакова. Рецензентъ утверждалъ, что авторъ знакомитъ насъ съ лицами и событiями, до которыхъ намъ нтъ ни малйшаго дла. Помню, съ особеннымъ упорствомъ рецензентъ остановился на описанiи нкотораго уженья. С. Аксаковъ имлъ неосторожность сказать, что одно изъ лицъ Воспоминанiй, выудило щуку въ столько-то фунтовъ, положимъ въ четыре фунта. По этому поводу рецензентъ очень распространился. Онъ задавалъ себ и публик многознаменательные вопросы. Зачмъ намъ знать, говорилъ онъ, что такой-то любилъ удить рыбу? Кчему послужитъ свденiе, что онъ поймалъ щуку? Къ какой цли приведетъ познанiе, что эта щука, пойманная такого-то числа и такимъ-то лицомъ, всила четыре фунта?
Вопросы трудные, и разршенiе ихъ повело бы насъ очень далеко. Мы упомянули объ этой стать только потому, что не прошло года посл нея, какъ въ первой книжк ‘Современника’ на 1860 г. явились Воспоминанiя о Блинскомъ г. Панаева, а теперь, въ первомъ же номер ‘Современника’ являются Литературныя Воспоминанiя г. Ив. Панаева. Между-тмъ эти ‘Воспоминанiя’, хотя г. Панаевъ и нигд не говоритъ о низкихъ предметахъ, въ род уженья и вса пойманныхъ рыбъ, довольно слабы въ сравненiи съ Воспоминанiями Аксакова. Аксаковъ писалъ высоко художественно. Онъ оставилъ намъ драгоцнный памятникъ, гд современныя ему лица схвачены во всей ихъ жизненности, гд читатель знакомится съ ними лучше, чмъ можетъ быть познакомился бы, если бы встрчался съ ними на самомъ дл. Г. Панаевъ знакомитъ насъ только съ тнями. Вы видите усилiя, съ которыми онъ рисуетъ, и ясно видите, что эти усилiя неудачны. ‘Современникъ’ очевидно впалъ въ противорчiе съ самимъ собою. Замтимъ впрочемъ, что подобныя противорчiя въ немъ очень обыкновенны. Вдь любимая страсть его — отрицать. Отрицая сколько можно, все и всхъ, онъ заотрицался до того, что можно въ каждой книжк его найти то, чт противорчитъ его предыдущей книжк. Но, такъ какъ ‘Современникъ’, по справедливому замчанiю многихъ, пишется ради искусства для искусства, то читатели, вполн насладившись предыдущею книжкою, съ такою жадностью принимаются за слдующую, что и не думаютъ вспоминать о томъ, что читатели прежде.
‘Современнику’, если онъ хотлъ оставаться врнымъ своимъ началамъ, не слдовало бы помщать ‘Воспоминанiй’ г. Панаева. Но, вообще говоря, то есть судя не по узкой мрк ‘Современника’, а чуть-чуть пошире, явленiе ‘Воспоминанiй’ есть дло вполн законное. Они годятся для первой книжки журнала, потомучто читаются съ большимъ интересомъ. Какъ слабо ни проявился бы въ нихъ талантъ г. Панаева, его выручаетъ то горячее любопытство, которое возбуждаетъ предметъ. Какъ ни мало питательныхъ крупицъ въ стать г. Панаева, читатели съ жадностью прочтутъ ее, чтобы найдти эти крупицы.
Этотъ интересъ, это любопытство — происходятъ оттого, что дло идетъ ни больше ни меньше, какъ о внутренней исторiи нашей литературы. Читатели — знаетъ ли г. Панаевъ, что такое читатели? Читатели — народъ, большею частью глубоко-идеальный. Обыкновенно, очень обыкновенно они видятъ въ сочиненiи гораздо больше, чмъ сказалъ или думалъ самъ авторъ. Простодушно обманываясь, они находятъ глубокую мудрость и восторгающую красоту тамъ, гд нердко и мудрость мелка и красота — весьма посредственна. Такимъ образомъ умъ и фантазiя читателей собственною силою дополняютъ достоинства сочиненiя, и литература дйствуетъ на нихъ гораздо сильне, чмъ сколько въ ней дйствительной силы.
Отсюда понятно и уваженiе, съ которымъ многiе смотрятъ на писателей. Добродушно приписывая имъ свой собственный умъ и свою собственную фантазiю, читатели воображаютъ ихъ людьми съ небывалыми совершенствами, особыми существами, не похожими на нихъ самихъ. Если иногда читателямъ
Печатный каждый листъ быть кажется святымъ,
то вовсе не оттого, чтобы было много непогршимости въ писателяхъ, но оттого, что сами читатели часто очень непогршимы, и свою непогршимость приписываютъ печатнымъ листамъ. Передъ ними носится высокiй идеалъ умственнаго развитiя, науки, поэзiи, глубокой правды и свтлой истины и, такъ или иначе, они стараются видть слды этого идеала въ текущей литератур.
Вотъ отчего и литераторовъ, людей служащихъ искусству, читатели также воображаютъ лучше, чмъ они есть. Читателямъ кажется, что слово непремнно должно быть въ согласiи съ дломъ, что чистыя и высокiя мысли должны быть соединены съ чистою и высокою жизнью, что должно быть что-то необыкновенное, почти чудесное въ томъ человк, писанiя котораго подйствовали на нихъ такъ чудесно и необыкновенно.
Внутренняя исторiя литературы интересна для читателей прямо какъ средство приблизиться къ ихъ недоступному идеалу, сколько-нибудь захватить въ руки блестящiе образы, которые носятся передъ ними. Изъ этой исторiи читатель научается нсколько выше цнить себя и иногда нсколько ниже цнить писателей. Во всякомъ случа оба полюса, разорванные идеальными помыслами, сближаются. Читатель съ радостью узнаетъ, что писатели были люди, во многомъ похожiе на него самаго, въ тоже время передъ нимъ ясне и правильне обозначаются идеалы, имвшiе до тхъ поръ слишкомъ общiя, слишкомъ яркiя и сливающiяся формы.
Ни въ какомъ случа однакоже, бiографическiя подробности не могутъ унижать литературы. Этому можетъ научить насъ хотя бы недавнее дло о Грановскомъ. Г. В. Григорьевъ, разсказывая о своей дружб съ нимъ, старался очень много о томъ, чтобы опошлить фигуру своего покойнаго друга. Онъ писалъ объ немъ запросто, свысока, разсказывалъ вс будничныя мелочи, — ничего не помогло. Между прочимъ съ тою же цлью онъ привелъ цлый рядъ писемъ Грановскаго изъ Берлина, г. В. Григорьеву хотлось доказать этими письмами, что Грановскiй въ Берлин не занимался дломъ, а дурачился. И дйствительно письма наполнены по видимому великимъ вздоромъ, пустйшими разглагольствiями, невроятными шутками. Но что же вышло?
Отъ этихъ писемъ ветъ такою прелестью, такимъ обаянiемъ, что читатель начинаетъ только больше любить Грановскаго, только больше знакомиться съ его удивительною добротою, съ его чистымъ и любящимъ сердцемъ. А г. В. Григорьевъ, даромъ что не писалъ глупостей и старается говорить все умныя вещи, невозвратно погибаетъ въ глазахъ читателя.
И такъ, что золото, то останется на вки чистымъ золотомъ, а мишура со временемъ конечно потускнетъ и пропадетъ. Для читателей во всемъ этомъ неоцненный выигрышъ, — они найдутъ наконецъ воплощенiе своихъ мечтанiй, они увидятъ наконецъ согласiе высокой рчи съ высокими мыслями и высокимъ сердцемъ, передъ глазами у нихъ будутъ полные образы, живые люди, которыхъ они могутъ любить и уважать гораздо глубже, полне, крпче, чмъ они могли уважать общiй неопредленный призракъ писателей, людей, умющихъ хорошо говорить и возбуждающихъ своими словами какiе-то высокiе порывы. А крпко любить хорошее, значитъ самому быть хорошимъ, значитъ приближаться къ тому, что любишь.
То, что мы сказали, относится только къ настоящимъ читателямъ. Потомучто есть много читающихъ людей, которые вовсе не любятъ литературы и ни мало не уважаютъ писателей. Но эти люди — не настоящiе читатели, потомучто литература существуетъ не для нихъ, никогда на нихъ не разсчитываетъ, ничего для нихъ не длаетъ и ничего отъ нихъ не ожидаетъ. Въ ея дл они люди совершенно постороннiе. Какъ музыка сочиняется не для глухихъ, какъ картины пишутся не для слпыхъ, такъ и писатель, желающiй вызвать восторгъ, пишетъ не для тхъ, кто вовсе не способенъ къ восторгу. Такiе люди нердко однако же вмшиваются въ дла писателей и читателей. Они приступаютъ къ нимъ съ настоятельными вопросами: чт вы тутъ длаете? О чемъ вы такъ хлопочете? Вы кажется занимаетесь пустяками?
Сладить съ такими людьми очень трудно, трудне чмъ убдить слпого, что картина, которую онъ ощупываетъ, есть вещь хорошая, что она можетъ быть даже не хуже тхъ вещей, въ ощупыванiи которыхъ онъ находитъ несомннное удовольствiе.
Литературныя воспоминанiя, какiя бы ни были, имютъ важный интересъ именно для настоящихъ читателей. Между тмъ г. Панаевъ, воспользовавшись этимъ интересомъ, опираясь на любопытство, возбуждаемое жизнью литераторовъ, служитъ этому интересу очень дурно. Говоря прямо, онъ рисуетъ литературу съ задней стороны: онъ занимается не лицомъ этой сладкогласной сирены, а преимущественно ея хвостомъ, очень безобразнымъ и грязнымъ.
Нельзя однакоже видть въ этомъ измну литератур, подобно тому, какъ въ стать г. В. Григорьева обнаружилась явная измна памяти друга. Здсь дло боле простое, совершонное безъ хитрости и злородства, въ простот души и сердца. Дло въ томъ, что г. Панаевъ, на своемъ многолтнемъ литературномъ поприщ достигъ наконецъ полнйшаго скептицизма. На своемъ вку онъ видлъ столько произведенiй, которыми восхищались и которыя оказались дрянью, столько знаменитостей, которыя оказались посредственностями, онъ самъ такъ сильно восхищался разными лицами и творенiями, въ которыхъ потомъ разочаровался, что теперь онъ какъ-будто не знаетъ уже, чт ему и думать, теперь, какъ онъ говоритъ, онъ уже ничему не удивляется. Прибавьте къ этому, что г. Панаевъ не разъ высказывалъ свое уваженiе къ мннiямъ журнала, въ которомъ онъ редакторствуетъ, а этотъ журналъ, если не совсмъ ничему не удивляется въ литератур, то удивляется однако же очень немногому, онъ смотритъ на литературу съ высочайшей и новйшей точки зрнiя, именно съ той, что литература бльшею частью — побрякушки.
И такъ дло объясняется чрезвычайно просто и естественно. Оглянувшись на свою прошлую жизнь, г. Панаевъ вздумалъ разсказать, чт онъ видлъ, и съ своей теперешней точки зрнiя, необходимо долженъ былъ разсказывать о томъ, какими пустяками занимались литераторы въ прежнее время, какихъ пустыхъ людей превозносили и какъ творили многое неприличное.
Разумется тутъ нечего и думать о движенiи идей, о развитiи вкуса, вообще о каком бы то ни было содержанiи литературы, она является у г. Панаева пустымъ пузыремъ, занимающимъ много мста, но ничего не содержащимъ.
Лицъ, которыя выводитъ г. Панаевъ, очень много, но вс они поставлены одинаково, на всхъ г. Панаевъ смотритъ скептически, такимъ образомъ люди, какъ Дельвигъ, Пушкинъ, Михаилъ Глинка, ничмъ не выдаются изъ толпы, и они похожи у г. Панаева на т литературные мыльные пузыри, которые блестли и лопались на глазахъ г. Панаева.
Манера описыванiя у г. Панаева извстная. Онъ схватываетъ множество вншнихъ чертъ и никогда не въ силахъ захватить ничего внутренняго, онъ иногда врно передаетъ рчи, но смыслъ рчей обыкновенно у него ускользаетъ. Понятно, что такимъ образомъ, мудрено изображать настроенiе умовъ, характеры и душевную жизнь писателей.
Насъ очень удивило то, что въ Воспоминанiяхъ очень мало говорится о Пушкин. Первая часть Воспоминанiй обнимаетъ время отъ 1830 до 1839 г. Конечно г. Панаевъ не былъ знакомъ съ Пушкинымъ, но для насъ было бы любопытно подробне знать тогдашнiе толки объ немъ, впечатлнiе произведенное его смертью и т. п. Вотъ какъ г. Панаевъ разсказываетъ о своей первой встрч съ Пушкинымъ:
До этого я нигд никогда не встрчалъ Пушкина: Я преодоллъ робость, которую ощутилъ при первомъ взгляд на этотъ великiй литературный авторитетъ, подошолъ къ прилавку, у котораго онъ остановился, (встрча была у тогдашняго книгопродавца Смирдина) и началъ внимательно и въ подробности разсматривать поэта. Прежде всего меня поразили огромные ногти Пушкина, походившiе больше на когти. Выраженiе лица его показалось мн очень симпатичнымъ, а улыбка чрезвычайно прiятной и даже добродушной. Онъ спросилъ у Смирдина, не помню, какую то книгу… и пр.
Дальше нтъ ровно ничего замчательнаго, такъ что неизвстно зачмъ все это написано. Говорится о томъ, что какой-то господинъ запросто обращался съ Пушкинымъ, что Смирдинъ юлилъ передъ нимъ, а г. Панаевъ, хоть не юлилъ, но смотрлъ на него съ великимъ благоговнiемъ, такъ что мы только и узнаемъ о Пушкин, что у него были огромные ногти, походившiе больше на когти. Такое важное обстоятельство поразило г. Панаева прежде всего. Что же касается до своего благоговнiя, то г. Панаевъ очевидно теперь смется надъ нимъ, точно такъ какъ надъ своимъ восторгомъ въ отношенiи къ Кукольнику, о которомъ говоритъ на слдующей страниц.
Разсказъ о Михаил Глинк блистаетъ тми же особенностями таланта г. Панаева и блистаетъ даже особенно ярко. Выпишемъ его:
Я сидлъ возл М. И. Глинки.
Глинка передъ ужиномъ былъ въ дурномъ расположенiи духа. Онъ говорилъ мало и не хотя, гордо поднималъ свою голову и, заложивъ руку за жилетъ, важно прохаживался въ толп, будируя всхъ своихъ знакомыхъ. Такiя минуты находили на него часто. За ужиномъ онъ однако мало по малу расходился, говорилъ мн о своихъ музыкальныхъ планахъ, о своемъ ‘Руслан’, надъ которымъ онъ тогда трудился, о будущности Россiи (это былъ одинъ изъ любимыхъ его разговоровъ) и о русскомъ народ. Глинка полагалъ, что онъ хорошо знаетъ народъ и уметъ говоритъ съ нимъ. При такого рода разговорахъ онъ обыкновенно очень одушевлялся, глаза его сверкали, онъ щипалъ руку того, съ тмъ говорилъ, и безпрестанно повторялъ ‘не правда ли?..’ Въ этотъ разъ онъ исщипалъ мн руку до синяковъ.
Глинка былъ человкъ страстный, увлекающiйся, настоящiй артистъ, и въ такiя минуты онъ возбуждалъ въ себ большую симпатiю и увлекалъ многихъ своими фантазiями и парадоксами, потомучто въ его увлеченiяхъ не было ничего поддльнаго… надобно было только сидть отъ него подальше. Но когда кто-нибудь затрогивалъ чуть чуть его самолюбiе, или ему только казалось это, онъ становился нестерпимо гордъ, дулся, подымался на ходули и принималъ важныя и пресмшныя позы, вовсе не шедшiе къ его маленькой фигурк…
Вотъ и все. Неправда ли какъ это похоже на мыльный пузырь? ‘Расходился, глаза сверкаютъ, щиплетъ руку. А то бываетъ, что надуется, маленькая фигурка, важныя позы…’ Да гд же во всемъ этомъ содержанiе? Какъ думалъ, чего желалъ, чмъ жилъ этотъ человкъ? Внутренняя жизнь людей для г. Панаева какое-то заколдованное царство, онъ останавливается какъ разъ на границ этой жизни, не умя ступить ни одного шага впередъ. Намъ кажется, на это мсто Воспоминанiй можно бы сдлать такое толкованiе: Глинка, воодушевленный какими-то мыслями, много говорилъ г. Панаеву и щипалъ его руку, стараясь пробудить въ немъ вниманiе къ своимъ рчамъ и желая, чтобы онъ не упустилъ ихъ смысла. Но Глинка ошибся въ разсчет и ни до чего не добился, можетъ быть онъ еще недостаточно больно щипалъ г. Панаева, а можетъ быть, что ужь черезъ-чуръ больно. Такъ что г. Панаевъ помнитъ только, что рчь была о Руслан, о Россiи, о русскомъ народ, но чт такое, позабылъ, въ памяти же у него только и осталось, что Глинка пощипалъ ему руку.
Впрочемъ г. Панаевъ очевидно очень мало цнитъ всякiя мысли, всякiя мннiя и настроенiя умовъ, словомъ все то, чего онъ никакъ не можетъ замтить и передать. Онъ называетъ мысли Глинки фантазiями и парадоксами. Вотъ почему онъ конечно ничего и не говоритъ объ нихъ, если можетъ быть что-нибудь и помнитъ. Вотъ почему и убжденiя другихъ лицъ у него также нигд не указываются, не обрисовываются ни одною чертою. Вотъ почему и т мннiя, которыя у него высказываютъ иногда герои его воспоминанiй, или такъ выбраны, или такъ сказаны, что являются пустйшими фразами.
Печальная судьба! Прожить со столькими людьми, переслушать столько рчей, волноваться, восхищаться и наконецъ дойдти до убжденiя, что все это фантазiи и парадоксы! Мы не столько сожалемъ объ исщипанной рук г. Панаева, сколько о такомъ по истин плачевномъ расположенiи его мыслей.
Какъ одно изъ самыхъ характеристическихъ мстъ, приведемъ разсказъ, тотчасъ слдующiй за выписаннымъ нами мстомъ.
Посл ужина вс смолкли, потомучто Глинка, почувствовавъ вдохновенiе, слъ къ фортепьяно и началъ импровизировать. Кукольникъ стоялъ у фортепьяно, восклицая по временамъ ‘дивно!’ и обращаясь къ офицерамъ, шепталъ, прикладывая указательный перстъ къ губамъ: ‘слушайте, слушайте, п-цы!’
Въ заключенiе Глинка проплъ романсъ:
Въ крови горитъ огонь желанья,
страстнымъ, задыхающимся голосомъ, дико поводя глазами на слушателей.
И только! ни одного слова о впечатлнiи и о достоинств музыки! Вы видите, какъ разсказываетъ г. Панаевъ. На сцен персты, губы, глаза и все подобное, но гд душа у дйствующихъ лицъ и у самаго разсказчика, этого вы никакъ не добьетесь. Говорятъ, Глинка плъ удивительно, говорятъ импровизацiи его были часто выше композицiй, которыя мы знаемъ. Обо всемъ этомъ любопытно бы услышать отъ очевидцевъ, какимъ образомъ г. Панаевъ могъ удержаться, чтобы ничего не сказать объ этомъ, ужь Богъ его знаетъ.
Вмсто того онъ разсказываетъ слдующее:
Потомъ онъ (Глинка) повелъ рукою по лбу и волосамъ (это онъ часто длалъ въ минуты волненiя), всталъ со стула, изъ-за плеча бросилъ гордый взглядъ на всхъ (кто изъ знавшихъ Глинку не помнитъ этого взгляда?) прошелся по комнат, допилъ свой стаканъ, подошолъ ко мн, улыбаясь, ущипнулъ меня и сказалъ…
И сказалъ пустяки, правда очень милые, но все-таки пустяки, которые однакоже г. Панаевъ тщательно выписываетъ. Какъ видите, манера автора достигаетъ въ этомъ отрывк полнаго апогея. Имъ и оканчивается весь разсказъ о Глинк. Чтоже хотлъ сказать г. Панаевъ? Что скрывается за этими таинственными описанiями: ‘повелъ рукою, всталъ, взглянулъ, ущипнулъ’ и т. д.? Если г. Панаевъ желаетъ осудить Глинку за гордость, то едвали успетъ сколько-нибудь повредить Глинк въ глазахъ читателей. Глинка былъ гордъ, да вдь было и чмъ гордиться. Все-таки маленькая фигура Глинки будетъ для насъ мила, можетъ быть миле самаго г. Панева, котраго онъ щипалъ и отъ котораго ничего недощипался, кром этого страннаго разсказа…
Самый замчательный фактъ, о которомъ говорится въ первой части Воспоминанiй, есть безъ сомннiя быстрый и блестящiй успхъ Кукольника, слава, которая такъ ярко засiяла и такъ скоро померкла. Наша литература, еще очень молодая, уже богата многими поучительными примрами. Къ числу ихъ принадлежитъ и появленiе такихъ скоропреходящихъ метеоровъ, какъ Кукольникъ. Быть можетъ г. Панаевъ объясняетъ такiе метеоры очень просто, какими-нибудь общими фантазiями, какими-нибудь причудами общественнаго вкуса, не имющими ни основанiя, ни смысла, но литературная метеорологiя не можетъ довольствоваться подобнымъ пониманiемъ вещей. Ей нужна связь явленiй съ эпохою, когда они происходили, для нея необходимо знать источники и законы развитiя даже неправильныхъ, болзненныхъ явленiй. Подобныя свденiя она могла бы кажется всего удобне почерпнуть у современниковъ явленiя, у его очевидцевъ. Г. Панаевъ самъ принадлежалъ къ пламеннымъ поклонникамъ Кукольника, казалось бы, ему легко было отвчать на вопросъ, чмъ же онъ такъ восхищался, что возбуждало его восторгъ? Но попробуйте прочитать его Воспоминанiя и попробуйте поискать отвта на эти вопросы, ни одной черты, ни малйшаго намека! Необыкновенное искусство!
Выписываемъ первое свиданiе г. Панаева съ Кукольникомъ.
Въ 7 часовъ мы были у Гижилинскаго.
Черезъ полчаса явился поэтъ.
Въ это время еще онъ имлъ нкоторое сходство съ тмъ идеализированнымъ портретомъ, который впослдствiи былъ сдланъ Брюловымъ. На насъ произвела сильное впечатлнiе его сухощавая и длинная фигура, его блдное и продолговатое лицо, черные задумчивые глаза и какой-то особенный тонъ, который казался намъ пророческимъ. При этомъ Кукольникъ говорилъ по печатному на букву О, чт придавало особенную вскость и торжественность его словамъ.
Слушателей собралось человкъ десять. Гижилинскiй всхъ насъ представилъ поэту. Кукольникъ каждаго изъ насъ обнялъ и поцловалъ.
— Господа, произнесъ онъ: — отъ души радъ съ вами сблизиться. Вы любите и чтите искусство, а искусство — моя святыня, которой я обрекъ себя на служенiе. Вс, любящiе искусство, близки мн, слдовательно, хотя я вижу васъ въ первый разъ, но уже считаю васъ какъ бы родными и близкими себ.
Кукольникъ вскор приступилъ къ чтенiю ‘Руки Всевышняго’, замтивъ впрочемъ, что онъ не считаетъ эту драму лучшимъ своимъ произведенiемъ, что у него задуманъ цлый рядъ драмъ изъ жизни итальянскихъ художниковъ, требовавшихъ огромной эрудицiи, изъ которыхъ одна: ‘Джулiо Мости’ приведена почти совсмъ къ окончанiю, и что это его любимое, задушевное произведенiе.
Кукольникъ прочелъ намъ свою драму мастерски, съ эфектомъ. Слушатели были плохiе судьи, имъ не могло прiйдти въ голову ни о томъ, какая мысль движетъ произведенiемъ, ни о томъ, заключаетъ ли оно въ себ хоть тнь исторической правды. Мы восхищались только эфектными стихами и монологами. Этого одного довольно было, чтобы ‘Рука Всевышняго’ показалась намъ замчательнымъ произведенiемъ.
Когда Кукольникъ кончилъ, было уже около часа. Посл изъявленiя восторговъ, начались приготовленiя къ ужину.
За ужиномъ Кукольникъ говорилъ неумолкаемо, и каждое слово его казалось намъ чуть не откровенiемъ. Онъ поразилъ насъ своими обширными и многосторонними свденiями, что было очень не мудрено при отсутствiи въ насъ всякихъ свденiй.
Посл ужина онъ слъ на диван. На стол передъ диваномъ поставлена была бутылка съ краснымъ виномъ. Мы разслись кругомъ поэта. Рчь его становилась все вдохновенне и возвышенне, по крайней мр намъ такъ казалось. По поводу кмъ-то изъявленнаго восторга о его ‘Тасс’, Кукольникъ замтилъ, что это произведенiе дтское, слабое сравнительно съ его ‘Мости’ и съ тмъ рядомъ произведенiй, которыя замышлены имъ.
— Сказать ли вамъ, господа, что смущаетъ меня, произнесъ Кукольникъ въ заключенiе: я съ вами буду говорить прямо: меня смущаетъ мысль, что русская публика еще не доросла до пониманiя серьёзныхъ произведенiй. Много ли въ ней такихъ, какъ вы? Мн кажется, я брошу писать по русски, а буду писать или по итальянски, или по французски.
Слова эти произвели на всхъ насъ потрясающее впечатлнiе — ‘У-у! каковъ!’ подумали мы, перемигнувшись другъ съ другомъ, и съ нкоторымъ страхомъ взглянули на Кукольника, какъ на существо, выходящее изъ ряду вонъ, высшее… Потомъ мн показалось немного подозрительнымъ, чтобы можно было также хорошо владть чужими языками, какъ своимъ отечественнымъ, но я тотчасъ же устыдился моего сомннiя.
— Мн это больно, горько, продолжалъ поэтъ, — и на глазахъ его, по крайней мр такъ показалось намъ, были слезы: — я люблю Россiю горячо, но длать нечего! все-таки, я думаю, прiйдется бросить русскiй языкъ…
Мы начали умолять поэта, чтобы онъ не длалъ этого и не лишалъ бы русскую литературу и наше любезное отечество — славы, что онъ и въ Россiи найдетъ себ много истинныхъ приверженцевъ и почитателей… Что касается до насъ, мы почти дали ему клятву въ врности на всю жизнь…
Кукольникъ долго молчалъ. Бутылка была опорожнена. Онъ прислонился къ спинк дивана и закрылъ глаза.
Черезъ нсколько минутъ онъ поднялъ вки и медленнымъ взглядомъ обвелъ всхъ насъ.
Этотъ взглядъ показался мн до того многозначительнымъ, что я вздрогнулъ.
— Благодарю васъ, искренно и отъ всего сердца благодарю, произнесъ Кукольникъ глубоко растроганнымъ голосомъ: — не за себя благодарю, за искусство, великое дло котораго вы такъ горячо принимаете къ сердцу… Да, я буду писать по русски, я долженъ писать по русски, уже по одному тому, что я нахожу такихъ русскихъ, какъ вы!..
Кукольникъ всталъ, обнялъ насъ и сказалъ, что онъ счастливъ, прiобртя себ такихъ друзей, какъ мы…
— Добрый хозяинъ дома дастъ намъ еще бутылку вина, прибавилъ Кукольникъ и мы скрпимъ союзъ нашъ брудершафтомъ.
Мы разстались съ поэтомъ часа въ четыре утра, убжденные въ его генiальности.
Я долго не могъ заснуть, и все думалъ о счастiи быть другомъ такого поэта и говорить ему ты…
Неправда ли какъ все это смшно и пусто? Г. Панаева поразилъ только чрезмрный порывъ самолюбiя Кукольника, да еще бутылка, которая передъ нимъ стояла, т. е. что было самое худшее, то и осталось въ памяти г. Панаева и теперь сохранено для потомства. Больше онъ ничего не могъ вынести изъ этой сцены, хотя Кукольникъ говорилъ четыре часа сряду и г. Панаевъ внималъ ему, благоговя и содрагаясь. Что такъ вдохновляло Кукольника, и дйствительно ли было что-нибудь, чмъ онъ вдохновился, остается покрытымъ тайною. Г. Панаеву, если не ошибаемся, все это представляется каким-то сномъ, въ которомъ онъ ничего не разберетъ. Онъ безпрестанно повторяетъ: намъ такъ казалось, мн показалось, и т. п. Понятно, почему онъ такъ говоритъ. При его разсказ у каждаго невольно родятся вопосы: да изъ чего же вы восхищались, трепетали и плакали? Что тутъ было хорошаго? Вотъ онъ заране и замчаетъ: ничего не было, а такъ намъ показалось…
Посл этого не правъ ли былъ Кукольникъ, вздумавшiй писать по итальянски, или по французски? Вдь еслибы какой-нибудь французъ или итальянецъ прослушалъ его четыре часа, наврное онъ сказалъ бы о содержанiи его рчей больше, чмъ г. Панаевъ. Да и нтъ никакого сомннiя, что такой талантъ какъ Кукольникъ, въ другой боле развитой литератур, при другихъ влiянiяхъ, при другихъ слушателяхъ, могъ бы развиться несравненно привильне и богаче.
Нсколько дале г. Панаевъ ршился таки хоть что-нибудь привести изъ того, что слышалъ отъ Кукольника. Вотъ эти драгоцнныя строки:
…однажды, разговорясь о литератур и о значенiи Пушкина, онъ сказалъ:
— Пушкинъ, безспорно, поэтъ съ огромнымъ талантомъ, гармонiя и звучность его стиха удивительны, но онъ легкомысленъ и не глубокъ. Онъ не создалъ ничего значительнаго, а если мн Богъ продлитъ жизнь, то я создамъ что-нибудь прочное, серьёзное и можетъ быть дамъ другое направленiе литератур… (Передавая слышанное мною изъ устъ поэта, я ручаюсь конечно за врность мысли, а не за слова и обороты фразъ).
Какъ это забавно! Г. Панаевъ разсказываетъ это особенными предосторожностями, какъ что-то невроятное и чудовищное. Помилуйте, чтожъ тутъ удивительнаго? Отчего же вновь выступающему поэту нельзя мечтать, что онъ превзойдетъ Пушкина? А что касается до того, что Кукольникъ былъ не высокаго мннiя о Пушкин, такъ и тутъ нтъ большого дива. Такiя ли мннiя мы слышали! То ли еще было, не то что говорено въ дружеской бесд, а напечатано во всеувденiе! Ужь не Кукольнику же удивлять насъ своею заносчивостью!
Г. Панаевъ нсколько коварно замчаетъ, что пророчества Кукольника относительно будущаго превосходства надъ Пушкинымъ не сбылись. Совершенно справедливо, но можно сказать, что Кукольникъ предугадалъ по крайней мр судъ потомства надъ Пушкинымъ, предугадалъ то мннiе, котораго только съ недавняго времени сталъ держаться ‘Современникъ’, именно что Пушкинъ легкомысленъ и не глубокъ.
Разсказъ г. Панаева о его знакомств съ Булгаринымъ представляетъ также нчто очень замчательное. Пусть судятъ сами читатели.
Когда Кукольникъ подвелъ меня къ Булгарину, Булгаринъ схватилъ мою руку и спотыкаясь почти на каждомъ слов, скороговоркою произнесъ, брызгая слюной:
— Очень радъ, очень радъ, почтеннйшiй! Я васъ, еще не зная, душевно полюбилъ за вашу повсть… вы пишете чистымъ русскимъ языкомъ, прекрасный слогъ, прекрасный. Полюбите меня, не слушайте моихъ враговъ… Я ржу всмъ правду-матку въ глаза, оттого и нажилъ много враговъ… Дядюшку вашего я уважаю. Мы съ нимъ старые знакомые… достойный человкъ, достойный…
Въ ту минуту, какъ онъ мн говорилъ это, я курилъ сигару и пустилъ ему дымъ прямо въ ротъ.
Булгаринъ поперхнулся.
Съ тхъ поръ, при упоминанiи о моихъ повстяхъ въ ‘Пчел’, онъ всякiй разъ заговаривалъ о сигар совершенно не кстати, увряя, будто вс изображаемыя мною лица непремнно курятъ сигары, что эти сигары весьма неумстны и что можно быть конечно охотникомъ до нихъ, но не надодать съ ними въ литератур. Кром меня и Булгарина никто конечно не понималъ, что это значитъ.
Ну можно ли такъ разсказывать? Можно ли до такой степени темно выражать смыслъ важнаго событiя! Я курилъ сигару и пустилъ ему дымъ прямо въ ротъ… Что же это значитъ? Нарочно вы пустили дымъ въ ротъ Булгарина, или это было случайно? Изъ вашего разсказа ничего понять нельзя. Если это было не нарочно, если вы просто провинились въ неловкости, и потомъ, смутились и можетъ быть даже извинились передъ Булгаринымъ, то разумется онъ виноватъ, что такъ раздражился пустяками и сталъ васъ преслдовать литературно. Но дло было кажется не такъ. Г. Панаевъ какъ будто хвалится, говоря, что онъ пустилъ дымъ прямо въ ротъ Булгарину, потомъ онъ ясно говоритъ, что онъ скрывалъ этотъ случай ото всхъ. Слдовательно это было нкотораго рода не литературное нападенiе, совершонное съ большой ловкостью. Дло, вообще говоря, непохвальное, Булгаринъ такъ не любимъ всми, что читатели конечно не поставятъ г. Панаеву въ вину такое нападенiе и можетъ быть даже порадуются ему. Жаль, что г. Панаевъ такъ темно разсказываетъ о событiяхъ, въ которыхъ самъ былъ героемъ, и которыя, какъ онъ самъ пишетъ, отозвались въ литератур, именно въ таинственныхъ толкахъ Булгарина о сигарахъ и ихъ куренiи лицами повстей г. Панаева. Мы теперь могли бы получить наконецъ ключъ къ уразумнiю этихъ тонкихъ намековъ, но, трудно сказать почему, по особой ли манер писанiя, или по какимъ нибудь высшимъ соображенiямъ, г. Панаевъ оставилъ тайну попрежнему неразгаданною.
И вообще много, очень много любопытнаго заключаютъ ‘Воспоминанiя’ г. Панаева, но чтобы врно понять эти отдльныя черты и мелочныя обстоятельства, нужно прибгать къ такимъ сложнымъ соображенiямъ, къ такому внимательному и тонкому толкованiю, что невольно разсердишься на автора за утомленiе, которое онъ наводитъ, за то, что онъ не уметъ и не хочетъ сказать именно того, что для насъ всего любопытне.
Въ No 2 ‘Современника’ явилась остальная половина первой части ‘Воспоминанiй’. Она гораздо интересне первой половины по тмъ лицамъ, до которыхъ касается. Кого не видалъ, съ кмъ не былъ знакомъ г. Панаевъ! Здсь выходятъ на сцену Одоевскiй, Кольцовъ, Надеждинъ, Гоголь, Соллогубъ, Лермонтовъ, Блинскiй и т. д. Но читателя только обманываютъ, только дразнятъ искусно составленныя, испещренныя всякими именами, длинныя оглавленiя, красующiяся надъ каждою главою г. Панаева. Подъ этою радужною оболочкою скрывается очень мало и часто ровно ничего нтъ.
Оказывается, что г. Панаевъ еще видалъ Пушкина у Одоевскаго, что онъ очень часто видлъ Лермонтова у г. Краевскаго, но ничего не усплъ схватить и понять въ нихъ г. Панаевъ. Говоря о Пушкин, онъ только повторяетъ битую фразу о его аристократизм. О Лермонтов онъ боле распространяется. Онъ разсказываетъ необыкновенно интересный фактъ, что однажды Лермонтовъ опрокинулъ ученаго редактора (г. Краевскаго) со стула, и передаетъ неимющiй никакого интереса разговоръ между Лермонтовымъ и г. Краевскимъ о стихотворенiи: Есть рчи, — значенье. За тмъ г. Панаевъ пускается даже въ общiя разсужденiя о Лермонтов, какъ о человк и какъ о писател. По его словамъ мiросозерцанiе Лермонтова гораздо шире и глубже Пушкина. Такой отзывъ вполн согласенъ съ тмъ неблагосклоннымъ взглядомъ на Пушкина, котораго держится ‘Современникъ’ и который проглядываетъ и у г. Панаева. Но хотя здсь не мсто говорить объ этомъ, замтимъ, что мiросозерцанiе Лермонтова относится къ мiросозерцанiю Пушкина совершенно такъ, какъ неустановившiйся и тревожный взглядъ юноши, къ свтлому и спокойному созерцанiю зрлаго мужа. Сочиненiя Пушкина заставляютъ любить его всею душою. Въ сочиненiяхъ Лермонтова есть и нчто отталкивающее, точно такъ, какъ много было отталкивающаго и въ самомъ Лермонтов.
Врный своимъ всегдашнимъ прiемамъ, г. Панаевъ и въ послднихъ главахъ обращаетъ преимущественное вниманiе на всякiя пошлости. Онъ разсказываетъ подробно неимющiй никакого смысла анекдотъ съ какимъ-то сотрудникомъ Сенковскаго, человкомъ котораго даже имени не помнитъ г. Панаевъ, но который запечатллся въ его памяти вроятно потому, что имлъ вмсто блья шерстяную красную фуфайку, которая виднлась изъ подъ галстуха и высовывалась изъ за рукововъ.
Говоря о Кольцов, г. Панаевъ распространяется почти только объ одномъ факт, о томъ, что тогдашнiе литераторы обращались съ Кольцовымъ съ высока, а Кольцовъ между тмъ видлъ ихъ насквозь. Да Богъ съ ними, съ тогдашними литераторами! Вы бы намъ лучше побольше разсказали о самомъ Кольцов.
Впрочемъ вотъ еще что г. Панаевъ сообщаетъ относительно Кольцова:
Кольцовъ былъ небольшого роста и казался довольно крпкаго сложенiя. Одтъ онъ былъ даже съ нкоторою претензiею на щегольство: на манишк его сверкали пуговицы съ камешками, сверхъ жилета красовалась цпь отъ часовъ, онъ былъ напомаженъ и даже раздушонъ. Впослдствiи за эти духи ему жестоко доставалось отъ Блинскаго. ‘Охота вамъ прыскаться и душиться какою-то гадостью’, говорилъ онъ: ‘отъ васъ какимъ-то бергамотомъ или гвоздичкой пахнетъ. Это нехорошо. Если мн не врите, спросите у него (и Блинскiй указывалъ на меня), онъ франтъ, онъ ужь, батюшка, авторитетъ въ этомъ дл.’
Главное здсь — конечно необыкновенно-милая черта душевной доброты Блинскаго. Но г. Панаевъ разсказываетъ такъ, что невольно вызываетъ самое злонамренное толкованiе. Какое презрительное описанiе туалета Кольцова! Разсказъ точно иметъ цлью доказать, что изящная вншность г. Панаева, служила нкогда образцомъ для нашихъ литераторовъ и что самъ Блинскiй указывалъ на г. Панаева, какъ на авторитетъ въ этомъ дл.
Да не подумаетъ читатель, что мы желаемъ смяться надъ извстнымъ всему читающему мiру изяществомъ туалета г. Панаева, мы ничего не имемъ ни противъ чистыхъ перчатокъ, ни противъ несомнннаго превосходства голландскаго полотна или батиста надъ каленкоромъ. Для г. Панаева настала теперь такая минута въ нашей литератур, что лишь только какой нибудь журналъ, особенно изъ враждебныхъ ‘Современнику’ заговоритъ о немъ, г. Панаев, то прежде всего начнетъ рыться въ его гардероб и справляться, какой портной его одваетъ. Право, подумаешь, что каждый новый фракъ г. Панаева современная критика считаетъ личнымъ своимъ оскорбленiемъ. Пора бы ужь это и оставить. Г. Панаевъ быть можетъ не безъ умысла привелъ этотъ разсказъ о Кольцов, чтобы показать, что вншность дурного вкуса замтно непрiятно подйствовала и на самаго Блинскаго. Все это такъ… и почему не говорить объ этомъ, но останавливаться только на этомъ и не пойдти ни на шагъ глубже непростительно. Совершенно понятно что Кольцовъ, какъ всякiй человкъ, вышедшiй изъ низкаго слоя общества, съ одной стороны самъ неловко старался принять видъ того слоя, въ который поднялся, съ другой стороны терплъ высокомрiе людей этого слоя, и ясно видлъ это высокомрiе. Да что-же изъ этого? Только-то мы и узнаемъ о Кольцов?
Такое чувство неудовлетвореннаго любопытства оставляетъ весь разсказъ г. Панаева. А между тмъ, нельзя не замтить, что разсказъ написанъ съ полнымъ простодушiемъ, съ самою неподдльною искренностью. Недостатки разсказа происходятъ вовсе не отъ недостатка желанiя сказать правду или отъ ложнаго свта, бросаемаго на событiя. Мы думали, что найдемъ у г. Панаева и что-нибудь объ его собственной литературной дятельности, что-нибудь такое, что поясняло бы ея значенiе, ея внутреннюю исторiю. Г. Панаевъ ничего не говоритъ объ этомъ предмет. Онъ разсказываетъ только о томъ переворот, который совершился въ его мннiяхъ, когда появились Гоголь и Блинскiй. Очевидно г. Панаевъ урожденный обличитель. То-то ему такъ душно было въ предыдущемъ перiод литературы, то-то онъ съ такимъ презрнiемъ отзывается и теперь объ этихъ людяхъ, которыхъ онъ не понималъ, о которыхъ онъ только и помнитъ, что они все толковали что-то о святын искусства.
Вполн вримъ г. Панаеву, что онъ восхитился Блинскимъ съ первой же его статьи, что онъ тотчасъ же призналъ высокiй талантъ Гоголя, словомъ, что онъ изъ числа первыхъ услышалъ вянiе новаго духа въ литератур. Въ этомъ случа г. Панаеву помогъ его естественный инстинктъ, врожденное расположенiе его ума. Можетъ быть съ нами согласятся, что талантъ г. Панаева, какой у него есть, могъ свободне развиться только при этомъ новомъ дух литературы.
Этотъ талантъ остался вренъ самому себ и въ Воспоминанiяхъ. Къ сожалнiю область литературы есть чуждая для него область, и какъ читатели видли, онъ не могъ здсь обнаружиться въ такой сил, какую проявилъ въ изображенiи хлыщей, актеоновъ, камелiй и проч. Сказать правду — въ Воспоминанiяхъ г. Панаеву удались только два лица, его прiятель Кречетовъ и г. Краевскiй. Не ясно ли видно отсюда, въ чемъ сильная сторона таланта г. Панаева? Кречетовъ вовсе не относится къ литератур и слдовательно вышелъ изъ подъ пера г. Панаева невольно, самъ собою. Чтоже касается до г. Краевскаго, то здсь очевидно употреблены нарочные труды, большею частью весьма успшные. Малйшiя особенности и случаи, относящiеся къ г. Краевскому, г. Панаевъ тщательно выставляетъ на видъ. Старанiй его нельзя не замтить. Можно подумать, что г. Панаевъ считаетъ г. Краевскаго самымъ важнымъ изъ всхъ литературныхъ дятелей, съ которыми встрчался. Между тмъ разгадка всего этого, какъ кажется, кроется въ старинной борьб ‘Совремнника’ съ ‘Отечественными Записками’, въ этой нескончаемой вражд Монтекки и Капулетти, въ неумолимой вендетт, повидимому готовой перейти изъ рода въ родъ. Намъ это напомнило старину, и мы удивились тому жару (если можно примнить къ г. Панаеву такое выраженiе), который, какъ видно, до сихъ поръ еще сохраняютъ враждующiя стороны.
Оканчивая разборъ ‘Воспоминанiй’ г. Панаева, мы не можемъ не отдать справедливости (и длаемъ это съ величайшимъ удовольствiемъ) искренности разсказовъ автора, непринужденности и, во всякомъ случа, чрезвычайной занимательности ихъ. Но главное, мы должны быть особенно благодарны г. Панаеву за то, что онъ ршился записать и опубликовать свои воспоминанiя. У насъ такъ мало сочиненiй въ этомъ род, нельзя не пожелать, чтобъ примръ г. Панаева соблазнилъ кого нибудь изъ старыхъ литераторовъ сдлать тоже самое. Мы же съ нетерпнiемъ ждемъ продолженiя ‘Воспоминанiй’.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
