ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕЧЕРА
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕЧЕРА
Издание Н. Фумели. Вечер второй. Одесса, 1850
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Литературные вечера, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1851
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Том двенадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (Коллективное и Dubia). 1840—1865
С.-Пб, ‘Наука’, 1995
‘Литературные вечера’, сборник г. Фумели, принадлежит к тому довольно значительному количеству дельных книг, которым в 1850 году подарила русскую литературу деятельность провинциальных писателей, издателей и типографщиков. До 1850 года многие были убеждены, что провинциальная наша литература вовсе не обнаруживает никакого движения, что она весьма бедна даже численно и ровно ничего не производит хорошего. Это мнение, не раз повторенное журналами, которые говорили только о десятой доле провинциальных книг, случайно залетавших иногда в редакцию, не замедлило утвердиться и в публике, довольно было сказать, что книга вышла не в столичном городе, чтоб вызвать в читателях недоверчивую улыбку (исключение оставалось только за Одессой). Между тем провинциальная литература наша вовсе не заслуживает такого пренебрежения, и, взятая в целом, она не беднее ни петербургской, ни московской (разумеется, журналы здесь не могут идти в расчет), в чем легко убедиться по ‘Современнику’ 1850 года, который, поместив в 1 No ‘Обозрение провинциальных газет’, печатал в течение всего года разборы книг, выходящих в провинции. Вместо того чтобы рыться наудачу в библиографии журнала за целый год, отмечая книги, вышедшие в провинции, вам стоит посмотреть в XII No ‘Современника’ книги, означенные под рубрикой ‘Провинциальная литература’, — и вы получите более или менее полный итог всего, что произвела литературная деятельность провинций в 1850 году. ‘Отделение книг, выходящих в Москве, от книг, выходящих в Петербурге’, также имеет свою цель: при таком разделении резко бросается в глаза различие в характере литературной производительности той и другой столицы. Наконец, в ‘Библиографическую смесь’ входит все то, что собственно не может назваться вообще литературой или не относится к русской литературе, именно: отчеты разных обществ, страховых, благотворительных и т<ому> под<обное>, книги, выходящие в России на иностранных языках, и наконец, изделия книжной промышленности, которые, не принадлежа к литературе, не могут, однако ж, быть почему-либо пропущены в библиографии.
Находя пренебрежение к провинциальной литературе совершенно несправедливым, ‘Современник’ в 1850 году с особенной любовью останавливался на всяком дельном литературном труде, вышедшем в провинции. В свое время (‘Современник’ 1849 года, No 5, ‘Библиография’) мы отдали отчет о первом выпуске ‘Литературных вечеров’ г. Фумели. Теперь нам следует говорить о втором.
В этом втором выпуске первое место и по достоинству и по объему принадлежит повести г. Рабиновича ‘Мориц Сефарди’.
Мысль повести не новая, но выраженная с практической рельефностию. Умный и красивый собой молодой человек тяготится своей бедностью и мечтает, как бы улучшить свое положение. Груды золота, которые видит он в конторе богатого негоцианта, где служит конторщиком, еще более разжигают в нем жажду блеска и роскоши.
‘Видя постоянно в конторе Ксиры такое множество перебывающих людей, всегда занятых, всегда толкующих о деньгах и никогда почти не обращавших и малейшего внимания на него, Морица, он свыкся с идеей, что человек — нуль, только тогда получающий значение, когда стоит рядом с какой-нибудь цифрой. Оттого грусть преобладала над его природной гордостью, которая еще в Лейпциге, в первую его юность, нашептывала ему, что он рожден для блеска, для известности — в каком бы то ни было слое общества, но все-таки для известности. А какую известность мог он ожидать, служа писцом в конторе Ксиры!’
Сначала, впрочем, желания его довольно скромны: он хочет только иметь столько денег, чтобы жить прилично и жениться на Маргале, дочери старого, бедного и честного еврея, у которого нанимает он бедную комнатенку. Но когда желание его начало исполняться, когда наконец, через одну не совсем благородную проделку, он приобретает довольно значительную сумму денег, оказалось, что скромная цель, о которой мечтал он, не может удовлетворить его. Объявив в первую минуту радость свою старому жиду, сделавшись женихом его дочери, он скоро увидел, что блеск любит больше, чем Маргалу, яснее — что не любит Маргалы, и стыдится уже бедных родителей своей невесты. Здесь мы приведем маленькую сцену:
‘Печальная комната Морица в квартире Геноха Хмельника в короткое время совершенно преобразилась. Средства теперь уже позволяли Морицу устроить ее если не так, как ему часто мерещилось, то, по крайней мере, с некоторым комфортом. Она была заново расписана и уставлена прекрасною мебелью, купленною у лучшего мастера. Гардероб видимо увеличился и помещался в щегольском ореховом шкафе. На окнах красовались кисейные занавески. В камине отрадно трещали толстые дубовые полена.
Морица не было дома.
Маргала с салфеткой в руке ходила по комнате и стирала пыль с блестящей мебели. Старуха Ханэ, растворив дверь, всунула голову и с бессмысленным испугом на лице озирала комнату своего постояльца.
— Ты впускаешь холод в комнату, матушка, — сказала Маргала, — лучше войди.
— А можно? — спросила старуха, скинув башмаки и в одних чулках ступая осторожно по мягкому ковру.
— Отчего ж нет, — отвечала дочь, — ведь он наш.
Маргала имела свежий, довольно приятный голос. Она тихо напевала какой-то устарелый русский романс, продолжая свою работу. Каждая вещь, к которой она подходила, напоминала ей ее милого Морица. Дотрагиваясь к тому, к чему он дотрагивался, ей казалось, что она осязает его, видит его, слышит его. Тихая радость наполняла все существо девушки, она вполне была счастлива: будущность рисовалась перед нею так пленительно.
— Что он заплатил за этот стеклянный пузырь? — спросила Ханэ, указывая на дорогую лампу, стоявшую на круглом столике перед кушеткой.
Девушка улыбнулась.
— Это не пузырь, а лампа, — отвечала она.— Она чудесно как светит: лучше десятка свечей.
— Ну, а что он заплатил за нее?
— Не знаю.
Ханэ подошла к кушетке и ткнула в нее пальцем. С ужасом отскочила она, когда пружина поддалась под ее рукой.
— Ай, — вскричала она, — там что-то шевелится… Маргала громко захохотала.
— Какая ты пугливая, мама, право! — сказала она.— Это кушетка на пружинах… вот попробуй…
Она хотела посадить мать на кушетку, но та отказалась.
— Отцы мои не сидели на таких штуках, и я не хочу сидеть на них, — сказала она с неудовольствием.— Все глупые изобретения эпикорейсов, и больше ничего… Ну а что заплатил он за эту дрянь?
— Не знаю, право.
— А это что такое? — спросила опять мать, поворачивая в руках красивый бинокль, оправленный в слоновую кость.
— Это? что бишь это? В него, кажется, смотрят на море, что ли. Старуха, по своему обыкновению, закачала головой.
— А что оно стоит? — спросила она.
— Какая ты странная, матушка, — отвечала Маргала.— Почему мне знать, что все это стоит? разве мое дело спрашивать Морица!..
Ханэ остановилась перед маленьким изящным шкафиком, в котором стояло несколько десятков книг в красивых переплетах.
— А что это за книги, Маргала? — спросила она.
Маргала слегка покраснела. Она знала, что если мать нападает на невинную мебель Морица, то уж книгам более всего достанется. С притворным равнодушием отвечала она матери, что это любимые немецкие и английские книги Морица.
— Должно быть, все прекрасные истории, — прибавила она.— Мориц часто с удовольствием читает их.
— Уж пожалуйста не говори, — возразила мать, плюнув в сторону, — верно какие-нибудь глупости.
— Чтоб Мориц читал глупости! о, никогда!
— Так я ж тебе говорю, что глупости!
— А вот Мориц обещает меня учить по-немецки, — я тогда прочту и докажу тебе, что нет.
— Сохрани тебя бог учиться по-немецки! и дочерью тогда не назову!..
— Ну вот опять! ведь я все для тебя, мама, — сказала девушка, подошед к матери и ласкаясь к ней.— Мы будем жить в хорошем доме, у нас будет прислуга… Ты ничего не будешь делать, только сидеть на диване и вязать чулок… После обеда, например, когда служанка подаст фрукты, — ты видела какие на Греческом апельсины и гранаты? — вот такие фрукты ты будешь кушать… или розовое варенье с водой да!.. или, положим, когда вечером ты будешь лакомиться свежею сметаной от собственной коровы, — я буду читать тебе разные веселые истории, как царевичи женились на принцессах, или как купцы были заброшены с своим кораблем, нагруженным алмазами, в густое море… и все это на прекрасном немецком языке, — разве это будет не хорошо?..
Перед этой обольстительной картиной Ханэ не могла устоять. Она опустилась в кресло, стоявшее перед камином, и — прищурив глаза — мысленно предвкушала прелести свежей сметаны от собственной коровы’.
В то самое время, когда мать и дочь строили такие великолепные планы, в сердце Морица уже шевелилась мысль, что неравный брак его погубит, что он невозможен. Ему то и дело мерещатся блеск, роскошь, зависть и удивление толпы, а тут добродушное семейство будущего тестя, доброго Геноха, прозванного Золотым Швом, рисует ему картину семейной жизни в мещанском вкусе.
‘— Жаль, — сказал отец, — что я не мог дать ей образования! Танцевать-то она умеет и шьет хорошо… и по-русски немного читает: целую книгу прочла… Оно, конечно, мало, зато будет хозяйка, уж в этом смею уверить.
В ушах Морица так и загремело страшное слово ‘бюргерфрау’, когда-то произнесенное Густавом. Он невольно отвернулся от Геноха и, устремив глаза на самовар, задумался. ‘Бюргерфрау! Бюргерфрау!’ — раздавалось у него в ушах, и самовар, казалось, превратился в призрак, одетый в огромный чепец и желтый капот, призрак отвратительный, с толстым брюхом, который остановился перед Морицем и, взявшись под бока, сказал ему с гордостью: ‘Смотри, я бюргерфрау!.. ‘
— Фи! — произнес испуганный Мориц.
— Что фи? — спросили все в один голос. Молодой человек спохватился.
— Это я вспомнил про одно мое дело на бирже, — отвечал Мориц.— Один чудак ко мне придирался и беспрестанно повторял это слово.
Все были удовлетворены этим неудачным ответом’.
Остального нет надобности досказывать: Мориц покинул бедное семейство, покинул Маргалу, которую чуть не убил его поступок. Но ему ни до чего нет дела. Он сделался публичным маклером, и дела его идут отлично. Начав не совсем чисто свою карьеру, он точно так же продолжает ее, и истории его проделок посвящено немало страниц повести. Мы не продолжаем передавать в подробности содержание, а мысль ясна, по временам возвращалось к Морицу сознание, его томила внутренняя пустота, ему было даже иногда стыдно за самого себя, но разумеется, эти недобрые минуты проходили, и он возвращался к своим делам и проделкам, в которых, вероятно, и суждено ему кончить жизнь.
В повести г. Рабиновича много прекрасных подробностей, мелочных заметок, которых невозможно передать здесь. Лица очерчены большею частию очень искусно. Нам особенно понравились Генох и его жена, пан Гемба и Андрей-щеголь — молодец на все руки: сегодня извозчик, завтра конторщик, послезавтра фактор и все что угодно. Мы советуем прочесть ‘Морица Сефарди’ каждому, кто любит произведения, не имеющие претензии на особенную глубину и новость мысли, но зато полные действительности и весьма удобные к практическому приложению.
Г-н К. Зеленецкий поместил в этом сборнике четыре биографическо-литературные очерка ‘Св. Димитрий Ростовский’, ‘Князь А. Д. Кантемир’, ‘М. В. Ломоносов’ и ‘Н. М. Карамзин’. Прочитав их, мы пришли в совершенное недоумение. Не говоря уже о странном сочетании имен, не оправдываемом ни временем, ни характером деятельности этих лиц, заметим только, что очерки эти до такой степени кратки и сухи, что напоминают собой разве только ученические упражнения на заданные темы. В течение последних трех лет у нас много разработано для истории русской литературы, столько появилось добросовестных, капитальных статей о старинных русских писателях, что в этом отношении читатели сделались довольно взыскательными. Какое же впечатление должна произвести на них, например, статейка г. Зеленецкого о Кантемире, напечатанная на двух с половиною страничках, — статейка, из которой читатель может узнать только, что Кантемир родился в Константинополе, а умер в Париже, что он был полномочным министром, что писал сатиры и другие сочинения. Но все эти сведения уже давно известны, и даже с большею полнотою, каждому образованному человеку. О каждом из писателей, избранных г. Зеленецким для очерков, были весьма обстоятельные и дельные статьи, на которые даже сам автор ссылается в выносках. Зачем же в таком случае было печатать эти статейки, едва удовлетворительные для людей, только что начинающих знакомиться с историею литературы? Краткость литературных очерков может быть оправдана и даже быть достоинством только тогда, когда автор имеет целию, не входя в биографические подробности, резко очертить характеристику писателя, но другие два качества — сухость изложения и поверхностный взгляд, которыми так же отличаются названные нами очерки, не могут быть оправданы ни в коем случае.
Г-н Колбасин (полагаем, что это псевдоним) напечатал повесть под заглавием ‘Практический человек’. Содержание повести г. Колбасина следующее:
Где-то, должно быть в России (хотя автор и не говорит этого прямо), живет помещик Артемий Николаич Щепнев с племянницей Юлией Александровной. В доме у него проживает не то ключница, не то компаньонка, а, как называет ее дворня помещика, барская барыня Марфа Петровна с дочерью Анетою. Соскучившись жить в своей деревне, а отчасти подстрекаемый доводами Марфы Петровны, Артемий Николаич решается отправиться в Одессу. Там он знакомится с синьором Эвпатридисом, греком по происхождению, плохим художником, которому мелкие удачи вскружили голову. Этот греческий синьор представляет в доме Щепнева некоего г. Цветковского, человечка маленького, ничтожного и лицемерного, пишущего плохие стишонки, от которых, по выражению одного из героев повести, ‘пахнет потом и капустою’. Герои г. Колбасина выражаются, как увидим ниже, самым отборным образом. Синьор Эвпатридис влюбляется, как и следовало ожидать, в Юлию Александровну, девушку капризную, разочарованную, впрочем довольно богатую, и ухаживает за хорошенькой Анетой, дочерью Марфы Петровны. Цветковский, вероятно догадываясь о любви Анеты к Эвпатридису, привозит ее к художнику как натурщицу, предупредив об этом заблаговременно маменьку ее Марфу Петровну, которая является в самую критическую минуту — минуту объяснения, громко вопиет об оскорблении ее дочери и доводит художника до того, что он обещает жениться на Анете. Марфа Петровна только и хотела, чтобы пристроить свою дочку, и сцена, разыгранная ею, была заранее придумана. Торжествует и Цветковский. Он нарочно удалил Эвпатридиса, чтобы удобнее овладеть рукою и сердцем Юлии Александровны. Наконец практический человек, он же г. Цветковский, к общему удивлению, делается богачом, присвоив себе деньги, которые его лакей или воспитанник Лукаша утащил у слепых нищих. Цветковский женится на Юлии Александровне, а Эвпатридис — на Анете. Кажется, и повести конец, так нет: судьбе или, правильнее, г. Колбасину угодно было свести своих героев после многих лет разлуки, они сходятся, сетуют на горькую судьбу, недовольны своим положением, а во всем виноват г. Цветковский, практический человек.
Если вы недовольны содержанием повести, что, впрочем, более нежели вероятно, то нет сомнения, что изящный способ выражения г. Колбасина вполне заслуживает вашего одобрения. Приводим несколько примеров:
‘Могут ли быть хороши те стихи, от которых несет потом и капустой’ (стр<аница> 231).
‘Ведь ты — куриный шут, просто куриный шут!’ (стр<аница> 268).
‘…каждое слово у него выходит так тошно, так толсто (?!) что, право, с непривычки можно упасть в обморок. Отчего ты так толсто говоришь? (!)’ (стр<аница> 305).
Но пора оставить в покое г. Колбасина и его повесть, тем более, что по приведенным нами примерам можно судить о степени и роде юмора, которым так бойко владеет г. Колбасин.
Рассказ г. Н. Ковалевского ‘Шулпейко и Горностай’ принадлежит к довольно удачным произведениям. Это уже четвертый из печатающихся под общим заглавием ‘Мелкопоместные помещики’. Первые три рассказа напечатаны были в ‘Отечественных записках’ 1848 года.
Рассказ г. Н. Ф. ‘Мазурка и похоронный марш’ читается легко и с удовольствием, но, к сожалению, в авторе видна сильная претензия на легкость описания и юмор. Вот, например, как г. Н. Ф. описывает бал:
‘В комнатах — блеск, великолепие, ароматы, благовоние… Гостей множество… Из гостиной в залу, из залы в гостиную рыщут львы и онагры, в великолепных фраках, длиннейших жилетах, из-под которых блистают белые как мрамор манишки рубах сторублевых, а у б оков у при жилетах, висят золотые тяжеловесные цепи, — и отражаются все люстры и лица на лакированных башмаках львов и онагров (?), а руки затянуты в такие дивные белые перчатки… И рыщут львы и онагры из гостиной в залу, из залы в гостиную…’
Описания в этом роде встречаются весьма часто в рассказе г. Н. Ф.
‘Литературные вечера’ изобилуют стихотворениями. В них напечатано пять стихотворений Н. Щербины, три стихотворения Я. Полонского и два неизвестных авторов. Лучшие из стихотворений г. Щербины мы выписали в прошлой книжке.
Стихотворения г. Полонского ни хороши, ни дурны. Читаешь их — все хорошо и гладко, прочтешь — ничего не остается.
Г-н А—ъ напечатал стихотворение и назвал его ‘Картиной’.
Представляем эту картину на суд читателей:
Зимней ночью в избушке лучина горит,
Там хозяйка за пряжей всю ночку сидит,
Запоет ли она — словно плачет о чем…
И вдруг смолкнет, сидит, подпершись кулаком.
А все спит, только вьюга шумит во дворе,
Да лучина трещит, да петух запоет на заре,
Да мальчишки на печке храпят, да сверчок
Не уймется… О чем ты грустишь? Али старший сынок
На чужбину пошел, аль работа трудна,
Али (ведьма) свекровь, аль изба холодна?
А вот к утру приедет, браниться начнет
Муж лихой, — где гулял он всю ночь напролет —
И спросить не посмеешь… И тихо опять
Запоет она, — слов невозможно понять,
Только тянутся звуки… И дает она волю слезам,
И глаза поведет в уголок к образам.
Не знаем, где тут нашел картину г. А—ъ? Что касается до нас, то мы видим в ней только, что г. А—ъ весьма слаб по части русского стихосложения, которым и советуем ему заняться на досуге.
‘Литературные вечера’ изданы очень красиво.
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: С, 1851, No 1 (ценз. разр. 31 дек. 1850 г.), отд. V, с. 37—45, без подписи.
В собрание сочинений включается впервые.
Автограф не найден.
Аргументацию авторства см. в примечаниях к рецензии на ‘Литературные вечера, вечер первый’ (Одесса, 1849) (наст. кн., с. 317).
Комментируемая рецензия предварялась редакционной заметкой в ‘Литературных новостях’ декабрьского номера ‘Современника’ за 1850 г. В ней, в частности, говорилось: ‘Одесская литература отличается наславу. Возьмите недавно вышедший в Одессе второй том ‘Литературных вечеров’, издаваемых г. Фумели, прочтите повесть г. Рабиновича ‘Мориц Сефарди’ и скажите, часто ли случается вам читать такие повести? Повесть г. Рабиновича отличается практичностью, дельностью содержания, фактическим знанием описываемого быта и занимательностью. Недостатки ее относятся к изложению, которое несколько вяло и сухо. В следующей книжке мы подробно познакомим с нею читателей’ (С, 1850, No 12, отд. VI, с. 257). Далее в этой заметке выписаны три стихотворения из второго выпуска ‘Литературных вечеров’, отнесенные редакцией ‘Современника’ к лучшим: ‘Notturno’ Н. Щербины, ‘Нищий’ Я. Полонского и ‘Современная поэзия’ Н. Омеги (псевдоним Н. Ф. Щербины). Преемственная связь рецензии с редакционной заметкой и отсылка к ней (‘Лучшие из стихотворений г. Щербины мы уже выписали в прошлой книжке’ — с. 133) — дополнительный аргумент в пользу принадлежности данной рецензии Некрасову. В этой связи заслуживает внимания тот факт, что и в редакционной заметке, и в рецензии на книгу Фумели присутствует одинаковая ошибка в фамилии героя повести Рабиновича: дважды вместо ‘Сефарди’ он называется ‘Стеффарди’ (в томе исправлено по первоисточнику).
С. 126. …провинциальная литература наша вовсе не заслуживает такого пренебрежения, и, взятая в целом, она не беднее ни Петербургской, ни московской со в чем легко убедиться по ‘Современнику’ 1850 года, который, поместив в 1 No ‘Обозрение провинцальных газет’, печатал в течение всего года разборы книг, выходящих в провинции, со стоит просмотреть в XII No ‘Современника’ книги, означенные под рубрикой ‘Провинциальная литература’…— Под ‘Обозрением провинциальных газет’ имелась в виду статья А. Н. Афанасьева ‘Обозрение русской литературы за 1849 год. Статья первая’ (С, 1850, No 1, отд. III, с. 1 — 56) и ‘Обозрение русской литературы за 1849 год. Статья вторая. Дополнение к обзору провинциальных газет’ анонимного автора (С, 1850, No 2, отд. III, с. 57 — 70). Кроме того, в редакционной статье ‘Об издании ‘Современника’ в 1851 году’ (С, 1850, No 11, с. 1—8, особ. паг.) сообщалось по этому поводу: ‘…’Современник’ принял за правило помещать обозрения статей, находящихся в наших губернских ведомостях, — статей весьма интересных и важных, а между тем остающихся мало известными большинству читающей публики’ (см. наст. том, кн. 1). В 1851 г. в ‘Современнике’ был организован специальный раздел под названием ‘Провинциальная литература’, а начиная с 1850 г. журнал опубликовал множество рецензий на книги, издававшиеся в провинции. Авторами этих рецензий были, в частности, А. Н. Афанасьев, А. В. Дружинин, В. В. Григорьев.
С. 127. В свое время (‘Современник’ 1849 года, No 5 ‘Библиография’ мы отдали отчет о первом выпуске ‘Литературных вечеров’ г. Фумели.— См.: наст. кн., с. 80.
С. 127. ‘Видя постоянно в конторе Ксиры такое множество пребывающих людей ~ А какую известность мог он ожидать, служа писцом в конторе Ксиры!’ — Здесь и далее цитируется повесть О. А. Рабиновича ‘Мориц Сефарди’ (Литературные вечера. Вечер второй, с. 69, 59-61, 66-67).
С. 130. Г. К. Зеленецкий поместил в этом сборнике четыре биографическо-литературные очерка…— Имеются в виду очерки К. Зеленецкого ‘Св. Дмитрий Ростовский’, ‘Князь А. Д. Кантемир’, ‘М. В. Ломоносов’, ‘Н. M. Карамзин’.
С. 131. Г. Колбасин (полагаем, что это псевдоним) напечатал повесть под заглавием ‘Практический человек’.— К моменту, когда была напечатана комментируемая рецензия, Некрасов еще не был знаком с Е. Я. Колбасиным.
С. 132. Рассказ г. Н. Ковалевского ‘Шулпейко и Горностай’ ~ Это уже четвертый из печатающихся под общим заглавием ‘Мелкопоместные помещики’. Первые три рассказа напечатаны были в ‘Отечественных записках’ 1848 года.— В ‘Отечественных записках’ за разные годы были опубликованы следующие рассказы Н. С. Ковалевского: ‘Переселение Ивана Ивановича из Гадячского уезда в Миргородский’ (1843, No 10, отд. VIII, с. 85—95), названный В. Г. Белинским ‘прекрасным’ (т. VIII, с. 99), ‘Недоумение’ (1847, No 2, отд. VIII, с. 160—188), ‘Мелкопоместные помещики’ (поев. Н. Д. Мизко), состоящие из трех рассказов: ‘Пантелей Петрович Хмара’, ‘Бдяк и Зозуля’, ‘Хмара и Перепелица’ (1848, No 2, отд. VIII, с. 174 200).
С. 133. ‘В комнатах — блеск, великолепие ~ И рыщут львы и онагры из гостиной в залу, из залы в гостиную…’ — Цитируется рассказ Н. M. Фумели ‘Мазурка и похоронный марш’ (Литературные вечера. Вечер второй, с. 361).
С. 133. ‘Литературные вечера’ изобилуют стихотворениями. В них напечатано пять стихотворений Н. Щербины, три стихотворения Я. Полонского и два — неизвестных авторов.— Имеются в виду стихотворения Н. Ф. Щербины: ‘Совет’ (1843), ‘Схолия’ (1844), ‘Творчество’ (1846), ‘Афродите-Апострофии’ (1850), ‘Notturno, на даче ‘Belle-vue» (1850), стихотворения Я. П. Полонского: ‘Внутренний голос’ (1847), ‘Наивная жалоба’ (1847), ‘Нищий’ (1847). К стихотворениям ‘неизвестных авторов’ относились ‘Современная поэзия’ (1850) и за подписью ‘Н. Омега’ — пародия, принадлежащая Н. Ф. Щербине, и стихотворение ‘На заре’ за подписью Н. Картамышев.
С. 133. Г. А.-ъ напечатал стихотворение и назвал его ‘Картиной’.— Автор стихотворения неизвестен.