А. Н. Лозанова.
А. Н. Лозанова.
Лев Толстой и устная словесность.
Лев Толстой и устная словесность.
Лев Толстой и устная словесность, Лозанова А. Н., Год: 1929
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Общество литературоведения при Саратовском государственном имени Н. Г. Чернышевского, Университете.
Литературные беседы
Издание Общества Литературоведения при Саратовском Государственном Университете.
Саратов, 1929
Едва ли не крепче и глубже, чем другие писатели дворянско-помещичьей среды, был связан Толстой с русской деревней. С момента рождения, лишь с небольшими перерывами, жизнь его протекает в Ясной Поляне. Березовые и липовые аллеи яснополянского парка, дороги и тропинки от усадьбы до деревни и даже до города были свидетелями расцвета толстовского художественного гения, а также его вечных исканий, борьбы и тщетных стремлений выйти из его социальной обстановки и среды.
Как большинство барских детей крепостной эпохи, Толстой — мальчик окружен особой атмосферой патриархального помещичьего быта. Многочисленная, большею частью набранная из местного крестьянства, мужская и женская прислуга, все эти няни, горничные, экономки, старушки, буфетчики, официанты, лакеи,— и на дворе: кучера, берейторы, садовники, все эти бывшие крестьяне, переодетые в барской усадьбе во фраки, кафтаны и белые крахмальные фартуки,— приносили в графское поместье свою крестьянскую устно-поэтическую волну. Песни, сказки, рассказы о нечистой силе, толкования снов, гадания, святочные игры, ряжения, хождения с козой, различные приметы и суеверия — все это сделалось с момента первых проблесков сознания близким, родным и даже необходимым для Толстого-ребенка.
Кроме того, рано осиротев, Толстой остался на руках женской родни, своих теток (Ергольской и Остен-Сакен), женщин очень религиозных, мистически настроенных, любивших и веривших различным странникам, юродивым, дурачкам. И будущий писатель привык прислушиваться к бессвязной речи этих людей, ища и находя в ней особый смысл и значение.
Так незаметно, но неуклонно пропитывается сознание Толстого любовью и неослабевающим интересом к мужику, к его материальному существованию и духовному, внутреннему облику.
Помещик — Толстой всю свою жизнь признает лишь две общественные группировки — высшее общество, землевладельцев-аристократов, людей ‘comme il faut’, и крестьянство. Впоследствии, во второй половине своей жизни, разочаровавшись в людях ‘comme il faut’, Толстой оставляет внутреннюю силу и значимость лишь за крестьянством с его, как он убежден, простой, но чистой верой, несложной правдой, натуральным хозяйством и терпеливым, в первобытных формах, трудом.
Еще в 1853 году Толстой пишет: ‘Простой народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нем дурное, оно есть в нем, но лучше бы говорить про него (как про мертвого) одно хорошее’… {H. Н. Апостолов. Толстой и его спутники. М. 1928, стр. 132.}.
Каково же отношение Толстого к устно-поэтическому творчеству деревни, к ее поэзии? Интерес к устно-поэтической стихии, как к одной из сторон крестьянской идеологии, проявляется и в жизни, и в творчестве великого писателя.
Толстой ищет сближения и бесед с простым людом на Кавказе он сходится с казаками, слушая их рассказы и песни, вникает в отличия их жизни от уклада и быта средневеликорусского крестьянства. Отправляясь на кумыс в самарские степи, Толстой еще в дороге ищет общения с встречной беднотой. В степи он заводит знакомство с местными жителями, ездит к ним в гости, посещает ярмарки и базары, устраивает скачки на степных лошадях. О своей поездке 1871 года он пишет жене: ‘Ново и интересно многое: и башкирцы, от которых Геродотом пахнет, и русские мужики, и деревни, особенно прелестные по простоте и доброте народа’… Стремясь услышать интересный рассказ, меткое слово или выражение, Толстой любил выходить гулять из усадьбы к большой дороге: ‘Пойду на Невский проспект — говорил отец, беря палку и идя погулять. Возвращаясь, он за обедом рассказывал нам о своих интересных встречах, и его записные книжки того времени полны разных ярких характеристик, поговорок, пословиц и, в особенности, типичных выражений народной мудрости’… {H. Н. Апостолов. Живой Толстой. М. 1928. Свидетельство И. Л. Толстого, стр. 182.}.
Записи в дневниках Толстого говорят, как полно и точно хотелось ему сохранить смысл и стиль рассказов его немудрых друзей.
В списке произведений, которые произвели на будущего писателя сильное впечатление в период детства и отрочества, пожалуй, на первом месте стоят былины. В заметках его значится: русские былины — Добрыня Никитич, Илья Муромец, Алеша Попович — огромное (впечатление). Народные сказки — огромное. Равное впечатление производит на него лишь библейская история об Иосифе Прекрасном. В дальнейшем, в 60 х—70-х годах, Л. Н. опять отмечает свои впечатления от художественных произведений. На этот раз былины стоят рядом с Илиадой и Одиссей, а в рубрике впечатлений помечено — ‘очень большое’. Большее впечатление производит на Л. Н. лишь ‘Miserables’ В. Гюго {Бирюков. Биография Л. Н. Толстого. Т. II, стр. 118.}.
Интерес к народной песне и музыке не оставляет Толстого. В 1876 г. он пишет П. И. Чайковскому, прося аранжировать записанные народные песни и составить из них сборник. ‘Посылаю вам, дорогой Петр Ильич, песни. Я их еще пересмотрел. Это удивительное сокровище в ваших руках’… {Бирюков. Биография. Т. I, стр. 46 и т. II, стр. 124.}. Из ответного письма Чайковского вытекает, что песни эти были эпические и былины. С Л. Толстой стремится выяснить {Толстой С. Лев Толстой и Чайковский. Их знакомство и взаимоотношения. Стр. 116. История русск. музыки в исследованиях и материалах, т. I. Под ред. проф. К. Я. Кузнецова. М. 1924.}, что песни, о которых идет речь в переписке Л. Толстого и Чайковского, не были записаны Львом Николаевичем. По мнению С. Л. Толстого, это был сборник Кирши Данилова, хранившийся в ясно-полянской библиотеке и затем исчезнувший, очевидно отосланный Чайковскому.
Гости Ясной Поляны не разотмечают любовь Льва Николаевича к простой русской песне. ‘Ничто так не люблю, как наши простые деревенские песни’… говаривал Толстой, по свидетельству Чертковой {Н. Н. Апостолов. Живой Толстой. Стр. 266.}. Друзья семьи Толстых очень часто передают, как Л. Н. интересовался народным рассказом, легендой, поговоркой, метким выражением, которые ему удавалось слышать во время бесед с крестьянами и странниками.
Интерес к устно-поэтической крестьянской стихии, правда, не давший полного и всестороннего ее охвата в силу социальной обусловленности самого воспринимающего суб`екта, нашел себе отражение также и в творчестве великого художника.
Прежде всего это проявилось в виде блесток поэтического языка. Толстой в совершенстве владеет крестьянской речью, он создает целые монологи действующих лиц-крестьян, и в речи их не найдется, пожалуй, ни одного лишнего слова или неестественного выражения. Часто его герои-крестьяне имеют имена-прозвища: Давыдка Белый, Аришкабурлак, Юхванка Мудреный, Маланья-векоуха и проч. В речь своих героев Толстой часто вводит пословицы и поговорки. Такова, например, речь героев ‘Власти тьмы’: Матрены, Митрича, Акима, речь Платона Каратаева и др., и если собрать все пословицы и поговорки действующих лиц Толстого из крестьян,— составился бы значительный сборник. Вот некоторые образцы:— ‘Э, соколик, не тужи, час терпеть, а век жить, где суд,— там и неправда, жена для совета, теща — для привета, а нет милей родной матушки, наше счастье, как вода в бредне,— тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету, положи боже камушком, подними калачиком, от сумы, да от тюрьмы никогда не отказывайся, от овса кони не рыщут, от добра добра не ищут, баба с печи летит 77 дум передумает, раз маху дашь — век не справишься, не тот болен, кто болит, а кто, над болью сидит, вдовье дело горькое, старость не радость, теперь сморгаешь — ищи тогда на орле, на правом крыле, деньги всему делу голова, девичий стыд до порога, а переступила и забыла, в чужих руках ломоть велик, ходи тором,— не положат вором, бежишь от волка, напхаешься на медведя’.
Особенно богато насыщена элементами устно-поэтичеческого творчества повесть ‘Казаки’. Вставки элементов устной словесности и некоторые этнографические описания служат для мастера — Толстого приемом наиболее яркого и реального показа действующих лиц и окружающего их бытия. В повести дан предварительно, до того, как выведены действующие лица — казаки, общий очерк местности, природных условий, жизни и нравов описываемого населения, племенной состав края, краткие, но главные сведения о его заселении, затем образ жизни, внешний облик, вкусы, семейные отношения гребенских казаков.
Без этой базы, являющейся введением, несравненно бледнее казались бы монологи дяди Ерошки, его суеверия, песни Лукашки, величавая простота Марьяны. Образы казаков даны в повести почти исключительно прием этнографической зарисовки. Толстой не скупится полностью привести заговоры, суеверия, приметы, песни действующих лиц, образцы яркой сочности их языка. Фигура дяди Ерошки овеяна устно-поэтической стихией. Для полноты его характеристики Толстой в значительной мере вставляет в повесть устно-поэтический материал. Ерошка знает много песен’ и русских, и местных кавказских. Он учит Лукашку заговору, который может спасти от шальной пули абрека. И в повесть введен заговор из категории формул, утративших логический смысл держащихся исключительно на вере в силу слова:
Здравствуйтя… живучи в Сиони
Се царь твой. Мы сядем на кони. Сафоние вопие.
Захарие глаголе. Отче Мандрыче. Человеко-веко-любче’.
Дядя Брошка учит Лукашку, как достать волшебную разрыв-траву, чтобы ни один замок не устоял против нее:
— Черепаху знаешь. Ведь она чорт, черепаха-то. Найди ты ее гнездо и оплети плетешком кругом, чтоб ей пройти нельзя. Вот она придет, покружит и сейчас назад, найдет разрыв-траву, принесет, плетень разорит. Вот ты и поспевай на другое утро и смотри: где разломано — тут и разрыв-трава лежит. Бери и неси, куда хочешь. Не будет тебе ни замка, ни закладки’.
Дядя Брошка сам сочиняет частушки, распевая их за стаканом чихиря. ‘Сначала он спел своего сочинения песню с припляскою:
А ди-ди, ди-ди, ди-ли
А где его видели.
На базаре в лавке
Продает булавки…
Он находится во власти примет. Отправляясь с Олениным на охоту, он должен отбросить с дороги прут, который, по его мнению, лежит неправильно, т.-е. через дорогу.— Ты это что думаешь, сказал он.— Ты думаешь это так. Нет. Эта палка дурно лежит.— Чем же дурно, спрашивает Оленин.— Ничего не знаешь. Ты слушай меня. Когда так палка лежит, ты через нее не шагай, а или обойди, или скинь так-то с дороги, да молитву прочти’.
Его любимый Марка-Лукашка заливистым звонким голосом поет песни, лирические, лиро-эпические и хороводные (вместе с девками):
Из-за лесику, лесу, темного, 1)
Ай да люли
Из-за садику, сада зеленого
Вот и шли-прошли два молода.
Два молодца, да оба холосты.
Они шли-пошли да становилися,
Они становилися, разбранилися.
Выходила к ним красна девица,
Выходила к ним, говорила им:
Вот кому-нибудь из вас достануся.
Доставалася да парню белому,
Парню белому, белокурому,
Он бере — берет за праву руку,
Он веде — ведет, да вдоль по кругу
Всем товарищам порасхвастался:
Какова, братцы, хозяюшка…2).
1) Ср. варианты: Соболевск. Песни, т. II, стр. 165, 166, NoNo 202 Тульск губ., 203 Московск. губ.
Шейн. Великорусс. Т. 1. NoNo 360 Калужск. губ., 361 Тульск. губ.
2) Приведенная песня является очень близким вариантом вышеуказанных песен, помещенных у Соболевского и Шейна. Записи ее мы видим в Калужской, Тульской и Московской губерниях. След., она является, по всей вероятности, очень известной хороводной песнею средней полосы России. Толстой мог слышать ее, знать и по памяти включить в свою повесть. Кроме того, Толстой мог прочесть ее напечатанную в журнале ‘Сельское Хозяйство’ 1860 г. No 7, откуда она (No 202) перепечатана во II т. Соболевского.
Девки-казачки водят хороводы и ‘играют’ песни:
Как за садом, за садом
Ходил-гулял молодец
Вдоль улицы во конец.
Он во первый раз иде —
Машет правой рукой
Во другой он раз иде,
Машет шляпой пуховой
А во третий раз иде —
Останавливается.
Останавливается, переправливается.
Я хотел к тебе пойти,
Тебе милой попенять:
Отчего же, моя милая,
Ты не идешь во сад гулять.
Али ты, моя милая,
Мною чванишься.
Опосля, моя милая, успокоишься.
Зашлю сватать, буду сватать,
Беру замуж за себя.
Будешь плакать от меня.
Уж я знала, что сказать,
И не смела отвечать.
Выходила в сад гулять.
Прихожу я в зелен сад,
Дружку кланялась.
А я, девица, поклон,
И платочек из рук вон.
Изволь, милая, принять
Во белы руки взять.
Во белые руки бери,
Меня, девица, люби.
Я не знаю, как мне быть,
Чем мне милую дарить,
Подарю своей милой
Большой шалевый платок.
Я за этот за платок
Поцелую раз пяток’ 1).
1) Ср. вариант: Соболевский, т. IV, стр. 123, 124.
Элементы устно-поэтического творчества не раз являются для Толстого поэтическим средством изображения внутренних переживаний героев.
Автор не описывает настроения действующих лиц, он приводит только песню, а затем дает лишь внешние проявления внутренних движений. Этот прием повторяется несколько раз на протяжении всей повести. Лукашка со своим товарищем Назаркой возвращаются ночью в станицу. Назарка дает понять Лукашке, что богатый ‘юнкирь’ имеет успех у его невесты. Возмущенный Лукашка подает своему товарищу реплику недоверия, и далее он затягивает свою любимую песню, содержание которой ясно связано сего настроением ревности, обиды и готовности отомстить.
Из село было Измайлова
Из любимого садочка сударева
Там ясен сокол из садичка вылетывал
За ним скоро выезживал млад охотничек,
Манил он ясного сокола на праву руку…
Ответ держит ясен сокол:
— Не умел ты меня держать в золотой клетке
И на правой руке не умел держать,
Теперь я полечу на сине море,
Убью я себе белого лебедя,
Наклююсь я мяса сладкого, лебединого 1).
1) Ср. варианты: Соболевский, т. I, No 48. Симбирск, губ. Буинск. у. Киреевский, вып. V, стр. 161.
Постепенно разгорается ревность и беспокойство Лукашки. Он видит, что Марьяна заинтересована юнкером, который в свою очередь сильно увлечен ею. Он видит ее небрежность к себе. И Толстой находит наиболее уместным вскрыть его настроение и поведение словами песни: ‘Али ты, моя милая, мною чванишься’, повторил он (Лукашка) слова песни, которую только-что пели’.— И, обращаясь к Марьяне, он повторяет сердито: ‘Мною чванишься.— Пойдешь замуж, будешь плакать от меня’. После этого Лукашка упрашивает свою невесту не ходить с подругами к Белецкому и Оленину. Но Марьяна по-прежнему небрежна и загадочна.— Будешь плакать от меня’ повторяет он слова песни. И эти слова звучат символическим заклинанием.— На другой день Лукашку смертельно ранит чеченец.
Народная песня, ее смысл, значение и манера исполнения использованы автором, как прием для тонкого психологического рисунка.
Дядя Брошка, обиженный хозяевами на сговоре, приходит к Оленину и старается разогнать свое настроение песнями.
Сначала Брошка спел несколько песен для Оленина, но потом, выпив еще стакана три чихиря, он вспомнил старину и запел настоящие казацкие и татарские песни. В средине одной любимой его песни голос его вдруг задрожал, и он замолк, только продолжая бренчать по струнам балалайки. ‘Я, друг ты мой!’ сказал он.— Оленин оглянулся на странный звук его голоса: старик плакал.
Слезы стояли в его глазах, и одна текла по щеке. Особенно трогательна была для него одна тавлинская песня. Слов в ней было мало, но вся прелесть ее заключалась в печальном припеве:— Ай, дай! далалай! Брошка перевел слова песни. ‘Молодец уходил в горы. Возвратившись, он видит — были русские, аул разорен и сожжен, мужчины перебиты, женщины уведены в плен. Молодец пришел из гор: где был аул — там пустое место, матери нет, братьев нет, дома нет, одно дерево осталось. Молодец сел под дерево и заплакал. Один, как ты, один остался и запел молодец: — ай, дай, далалай’. И этот завывающий, за душу хватающий припев старик повторил несколько раз.
Допевая последний припев, Брошка схватил вдруг со стены ружье, торопливо выбежал на двор и выстрелил из обоих стволов вверх. И опять еще печальнее запел: ‘Ай, дай, далалай ла!’ и замолк.
В ‘Казаках’ Толстой как бы любуется обилием, разнообразием и глубиной приводимого им устно-поэтического материала.
В других произведениях его мы не встретим столь щедрой передачи различных видов устно-поэтического творчества.
Встречаются упоминания о заговорах и отговорах (‘Власть тьмы’,’Утро помещика’),передача отдельных моментов свадебного обряда (‘Власть тьмы’), упоминания о хороводах, величальных песнях, о солдатских песнях (военные рассказы), вкрапление пословиц и поговорок в речь действующих лиц — все это с целью продвижения сюжета, развития характера, показа внутренних переживаний героев или в целях описательных.
Так вошла устно-поэтическая стихия в творчество художника. Но к 80-м годом, с отходом Толстого от чисто художественного творчества, устная поэзия деревни и именно некоторые ее виды чрезвычайно властно захватили его произведения.
Если вспомнить эпоху последних десятилетий XIX в., эпоху, когда капитализм уже вполне вступает в свои права когда замкнутое феодальное дворянское хозяйство окончательно разоряется и заменяется капиталистическим, когда самый состав крупных землевладельцев большей частью уже не дворянский, а буржуазный, когда крестьяне, отпущенные на волю без земли, окончательно нищают и идут отдавать свои рабочие руки к фабриканту, купцу и промышленнику, когда в городах уже раздался властный голос разночинца-интеллигента, когда общество переживало процесс петрашевцев, гражданскую казнь и ссылку Чернышевского,— Толстой, далекий от общественной жизни, переживает свой особый внутренний переворот.— Он разочаровался в людях ‘comme il faut’.Вся его жизнь отныне может быть названа исканием человека. Человека этого он ищет, и, как ему кажется, находит в русском мужике: в его труде, хозяйстве, вере, жизни. Еще с начала 70-х годов Толстой — деревенский педагог: он увлекается детьми — маленькими мужиками, он ставит вопрос, кому у кого учиться писать: крестьянским детям у нас (т. е. писателей-интеллигентов) или наоборот. И убеждается, что язык крестьянских детей гораздо ярче, проще и художественнее, чем язык писателя. Еще с начала 70-х годов Толстой работает над книгами для народного чтения. Для этих книг он обрабытывает часто материалы народной словесности: сказки, рассказы, пословицы, былины, которые по различным вариантам сводит в одно целое. Таковы его сводки былин о Святогоре, Вольте, Микуле, Сухмане. Если просмотреть произведения 80-х годов, то ясно обнаружится тяготение Толстого к народно-дидактической литературе: народному рассказу, легенде, сказке.
В дневниках его все чаще появляются заметки о беседах со странниками, крестьянами, сектантами, иногда можно отметить записи легенд целиком. Сам Толстой, переодевшись в крестьянское платье, ходит пилить дрова за Москва-реку, обрабатывает землю, возит воду, ищет разрешения своих вопросов и сомнений в тяжелом консервативно-мужицком труде.
Заглавия произведений 80-х годов характерны: в них ясно тяготение к устно-крестьянской поэзии, более всего к пословице, поговорке, народной легенде и сказке: ‘Упустишь огонь — не потушишь’, ‘Коготок увяз — всей птичке пропасть’ и т. д. ‘Сказка об Иване-дураке и его двух братьях, Семене воине, Тарасе-брюхане и немой сестре Маланье и о старом дьяволе и трех чертенятах, ‘Как чертенок краюшку выкупал’ и т. д.
Действующими лицами его легенд и сказок являются темные и светлые силы, а слабый человек — их жертва или объект их милости. Художественны по своей форме и народному колориту легенды и сказки Толстого. Но эта их сторона стоит для него на втором плане. Главное, единственно важное для автора — нравственно поучительное содержание.
Особенно показательна в этом отношении ‘Сказка об Иване-дураке и его двух братьях’… Избрав жанр народной сказки, Толстой мастерски осуществляет приемы старого крестьянина-сказочника. Здесь и традиционное начало сказочника-профессионала: ‘В некотором царстве, в некотором государстве’… Традиционные три героя: три брата — Ивандурак, Тарас-брюхан, Семен воин, три чертенка. Также наблюдаем традиционно повторяющиеся формулы речей и действий. Три раза Иван видит: чертенок живой.— И каждый раз подает одну и ту же реплику:—Ишь, ты пакость какая, (два раза) — ты опять тут! Каждый раз Иван хочет погубить чертенка, но и первый, и второй, и третий умоляют его в одинаковых выражениях: ‘не бей меня, я тебе что хочешь сделаю’. Все три чертенка одинаково пропадают при имени бога: ‘юркнул чертенок под землю, как камень в воду, только дыра осталась’.
Три раза, наученный чертенком, Иван превращает снопы в солдат, повторяя при этом точную готовую формулу: ‘Велит мой холоп, чтоб был не сноп, а сколько в тебе соломинок, столько бы солдат’. Обратная заклинательная формула, по которой солдаты опять превращаются в сноп, гласит: ‘Велит мой холоп,— будь опять сноп’. В сказке встречаются в большом количестве пословицы, поговорки уложенные в ритмическую форму, меткие выражения:— Что муж соберет, все жена барыня рукавом растрясет, все денег нет, ‘куда иголка, туда и нитка’, ‘резала коса да нарезалась’. Сказка полна чисто крестьянских выражений и слов: ‘горб наживать’, ‘друг с дружкой’, ‘каждому хочется полегче работу выгадать’, ‘подсоблять’, ‘смутите их так, чтобы они друг дружке глаза повыдрали’, ‘стали’ вместо ‘начали’ ‘сказывайте’, ‘приголовок’, ‘насторновать’, ‘на что глазами вскинет — то него’, ‘много народу дуром гуляет’, ‘к Тарасу-царю самому уже узлом дошло’, ‘всех Вас расказню’, господин чистый, ‘Я слышать ему то слово — хуже ножа’, ‘девка немая, тоже и их с девкой обидеть нельзя’… ‘Маланья-векоуха’… ‘выпростать’.
Встречаются в сказке и замечания, брошенные самим сказочником, как бы в целях пояснения содержания: узнали все, что Иван — дурак. Жена ему и говорит: про тебя говорят, что ты дурак. — ‘Ну что-ж!— говорит. Подумала-подумала жена Иванова, а она тоже дура была (пояснение рассказчика).— Что же мне говорит, против мужа итти.— Куда иголка,— туда и нитка’…
Но вся эта мастерски данная выдержанность жанра, все устно-народное оформление сказки играет для автора роль лишь средства выявить определенное нравственно-дидактическое содержание о непротивлении злу, о всепобеждающей силе крестьянского труда, о ничтожности в сравнении с ним работы ‘головой’ и т. д.
Народные рассказы Толстого 80-х г.г. и позднейшего времени еще более проникнуты дидактизмом. Теперь Толстой ‘допускает только точку зрения ‘вечных’ начал нравственности, вечных истин религии, не сознавая того, что эта точка зрения есть лишь идеологическое отражение старого строя’…. ‘азиатского’ строя, по выражению Ленина. {В. И. Ленин. Ст. ‘Л. Н. Толстой и его эпоха’ в сб. ‘Ленин и Толстой’, стр. 79-80. Изд. Ком. Академии. М. —1928.}
И Толстой не раз подчеркивает единственную ценность в художественном произведении нравственно поучительного содержания. Так в 1886 г. в предисловии к сборнику ‘Цветник’ он пишет: ‘Все словесные сочинения и хороши и нужны не тогда, когда они описывают, что было, а когда они показывают, что должно быть, не тогда, когда они рассказывают то, что делали люди, а когда оценивают хорошее и дурное’. {Предисловие к сборнику ‘Цветник’. Полное собрание сочинен. Толстого под ред. Бирюкова, т. XIX.}
Это хорошее Толстой видит лишь в русском мужике и считает, что описывать его нужно с благоговением. Об этом он пишет Григоровичу 27 октября 1893 г.: ‘Помню умиление и восторг, произведенные на меня, 16-летнего мальчика, не смевшего верить себе, ‘Антоном-Горемыкой’, бывшим для меня радостным открытием того, что русского мужика, нашего кормильца и — хочется сказать — учителя, можно и должно описывать, не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно писать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже трепетом’ {Полное собрание сочинений Толстого, т. XXI. Письма. Стр. 129—130.}.
Какова же позиция Толстого по отношению к русской устной словесности. 80 годы знаменательны для ее изучения и собирания материалов. Движение, начавшееся в 40-х годах, приобретает необычайную широту и силу к 80— 90 годам.
Изучение устно-народной великорусской, малорусской и белорусской ставится на научную почву. Собирание памятников устного творчества Рыбниковым и Гильфердингом, Драгомановым, Чубинским, издание памятников устного творчества, развитие этнографических изучений, открытие этнографических обществ и появление специальных журналов (Этнографическ. Обозрен., 1889 г.) — все это ставит и серьезно разрешает вопросы о точных записях, о научном беспристрастном изучении всех сторон устно-поэтической народной стихии, русского фольклора.— Как относится к этому научно-общественному движению Толстой.— С детства пропитанный любовью к устно-поэтическому творчеству, хорошо знавший это творчество, Толстой далек точных этнографических изучений, его интересует лишь общее содержание устных произведений, точнее то толкование, которое он в них вкладывает.
Толстой зачитывается сборником русских пословиц и поговорок Снегирева, через проф. Тихонравова слушает исполнителя народных старин Щеголенка, он посылает Чайковскому сборник песен и былин, с просьбою обработать их. Толстого не интересуют подлинные мелодии посланных им песен. Он просит их аранжировать. Он пишет Чайковскому: ‘Это удивительное сокровище в ваших руках. Но, ради бога, обработайте их и пользуйтесь в моцартовско-гайдновском роде, а не в бетховено-шамано-берлиозо-искусственном, ищущем неожиданного роде’ {Полное собрание сочинен. Л. Н. Толстого под ред. Бирюкова, т. XXI, стр. 228-9.}.
На это письмо Чайковский отвечает, раз’ясняя, почему песни, посланные Л. Н-чем не могут быть использованы: ‘Граф, искренно благодарен вам за присылку песен. Я должен вам сказать откровенно, что записаны они рукой неумелой и носят на себе разве лишь одни следы своей первобытной красоты. Самый главный недостаток — это, что они втиснуты искусственно и насильственно в правильный размеренный ритм… Вообще присланные мне вами песни не могут подлежать правильной и систематической обработке, т. е. из них нельзя сделать сборника, так как для этого необходимо, чтобы песнь была записана насколько возможно согласно с тем, как ее исполняет народ.’ {Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, т. II, стр. 119.}
Толстого не интересуют сами по себе точно записанные варианты былин. Для народного чтения он обрабатывает их, дает сводные тексты отдельных сюжетов, выправляет ритм и размер, стремясь использовать их исключительно в целях дидактических.
Издавая сборник пословиц, он подбирает их по содержанию, нужному для его нравственно поучительных целей.
Таким образом, Толстой в области интереса к устно-народной стихии остается самим собой. Толстому-помещику, одному из идеологов кающегося дворянства, близка и дорога лишь мирная, патриархальная, глубоко консервативная часть русской деревни и ее поэзия. Ему чужда поэзия недовольных политическим строем, бунтующих элементов крестьянства, ищущих счастья на земле, а не на небе. Ему далеки песни бунтарские, песни осуждающие, песни крепостной эпохи, песни дерзко-разбойничьи, песни о Степане Разине, сказания о Пугачеве, о Смутном времени и т. д.
И Толстой помещик, корнями связанный с помещичьей Русью, сознательно отмежевывается от этой другой, чуждой ему, как единице определенной социальной группы, от этой ненавистной ему стороны сознания русского крестьянства. 80-летним старцем пишет он предисловие к альбому Орлова ‘Русские мужики’: ‘Любимый предмет. Предмет этот русский народ, настоящий русский мужицкий народ, не тот народ, который побеждал Наполеона, завоевывал и подчинял себе другие народы, не тот, который, к несчастью, так скоро научился делать и машины, и железные дороги,, и революции, и парламенты со всеми возможными подразделениями партий и направлений, а тот смиренный, трудовой, христианский, кроткий, терпеливый народ, который выростил и держит на своих плечах все то, что теперь так мучает и старательно развращает его’. {Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого. Под редакцией Бирюкова. Т. XIX. Предисловие к альбому ‘Русские мужики’ Орлова. Стр. 260.}
Итак, Толстой является глубоким знатоком поэзии и языка консервативной неграмотной, забитой части русского крестьянства. Блестки народной поэзии именно этой группы крестьянства вставляет Толстой в свои художественные произведения.
Цель этих вставок более яркая и естественная обрисовка, более жизненный показ действующих лиц. Толстой 80-х и дальнейших годов переходит почти исключительно на устно-народные жанры: народный рассказ, легенду, сказку и, как оформляющее начало, пословицу и поговорку. Но ценит он эти устно-поэтические жанры за то, что они являются наиболее легкой и яркой формой, в которую автору удобнее вложить морально-дидактическое содержание, единственно важное для него.
С этой же целью Толстой-педагог обрабатывает устно-народные произведения для своих книг по народному чтению.
В силу своей социальной принадлежности, Толстой, последний представитель класса уже сошедшего с исторической сцены, смотрит и понимает окружающую его жизнь и людей лишь со своей точки зрения, через свои социальные, никогда не могущие быть сброшенными, очки. ‘Зеркало русской революции’ отразило лишь то, что было в поле его зрения.