Лесничий Фредерик, Эркман-Шатриан, Год: 1874

Историческая проза
Время на прочтение: 118 минут(ы)
Скачать в PDF

Эркманъ-Шатріанъ.

ЛСНИЧІЙ ФРЕДЕРИКЪ

ВОСПОМИНАНІЯ ОДНОГО ФРАНЦУЗА
О БДСТВІЯХЪ И СТРАДАНІЯХЪ ВЪ ТРАГИЧЕСКІЕ ДНИ ПРИСОЕДИНЕНІЯ ЭЛЬЗАСА КЪ ПРУССІИ.

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО
А. В. УСПЕНСКОЙ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лим., 28.
1891

I.

Я былъ лсничимъ въ Штейнбах,— началъ старый Фредерикъ,— подъ моимъ надзоромъ была лучшая часть лса всего Савернскаго округа. У меня былъ хорошенькій домикъ, окруженный садомъ, въ которомъ росли яблони, груши и сливы, сгибавшіяся осенью подъ тяжестью плодовъ, кром того я имлъ четыре десятины луга у самой рки. Бабушка Анна, несмотря на свои восемьдесятъ лтъ, еще пряла, сидя у камина, и даже иногда помогала жен моей и дочери хлопотать по хозяйству. Жена слдила также за обработкой нашей земли и ходила за скотомъ. Наши годы, мсяцы и недли текли тихо и мирно, день за днемъ. Еслибы въ то время нашелся человкъ, который сказалъ бы мн: ‘Лсничій Фредерикъ, видите вы эту обширную долину Эльзаса до самыхъ береговъ Рейна: эти сотни деревень, окруженныхъ роскошными полями ржи, овса, льна, конопли, хмля, ячменя, табаку, которые втеръ волнуетъ какъ море, видите эти высокія дымящіяся трубы фабрикъ, эти мельницы и пильные заводы, холмы, сплошь поросшіе виноградникомъ, густые буковые и еловые лса, наилучшіе въ цлой Франціи для постройки кораблей, древніе замки, возвышающіеся на вершинахъ горъ, полуразрушенные вками, эти крпости: Брейзахъ, Шлетштадтъ, Фальцбургъ и другія… Взгляните, Фредерикъ, такъ далеко, какъ только можетъ видть человческій глазъ, взгляните на все это пространство отъ Вейссенбурга до Бельфора — и знайте, что все это черезъ нсколько лтъ будетъ принадлежать пруссакамъ, они будутъ хозяевами всего этого, здсь повсюду будетъ ихъ гарнизонъ, они возвысятъ налоги, пришлютъ своихъ сборщиковъ податей, контролеровъ, лсничихъ, школьныхъ учителей по всмъ деревнямъ! И здшніе жители должны будутъ подчиняться имъ, они будутъ принуждены маршировать въ нмецкихъ рядахъ подъ командой фельдфебелей императора Вильгельма’.
Говорящаго мн это я счелъ бы за сумасшедшаго де въ своемъ негодованіи былъ бы даже способенъ дать ему пощечину.
Но подобное предсказаніе должно было оказаться истиной, и даже истиной слишкомъ слабо выраженной, потому что намъ пришлось видть и испытать несравненно боле. Самымъ ужаснымъ было для меня покинуть горы и въ мои лта переселиться на чердакъ, откуда видны только черепицы кровель да дымовыя трубы. День и ночь преслдуемый неотступной мыслью объ этой ужасной катастроф, я чувствовалъ себя покинутымъ землею и небомъ.
Лисицы и волки, когда имъ подстрлятъ лапу, зализываютъ рану и выздоравливаютъ, косули и зайцы, такъ только ихъ ранятъ, умираютъ сейчасъ или прячутся въ кусты и поправляются, когда у собакъ отнимутъ щенятъ, бдныя животныя худютъ на нсколько дней, потомъ забываютъ свое горе — и все изглаживается! Но мы не можемъ такъ легко забыть постившее насъ несчастіе, и чмъ больше проходитъ времени, тмъ сильне сознаемъ мы его.
Ты спрашиваешь меня, какъ я попалъ въ эту конуру, въ Вильетъ, и какъ мн жилось до сихъ поръ, я не откажусь отвчать теб. Вс лачуги въ Вильет и въ Ла-Шапел были переполнены эмигрировавшими рабочими и крестьянами. Я слышалъ, что покинувшихъ страну было до двухсотъ тысячъ человкъ! Это возможно. Когда я узжалъ съ родины, вс дороги были наводнены эмигрировавшими.
Но все это извстно теб такъ же хорошо, какъ и мн, я буду говорить только о томъ, что касается меня лично, и начну съ самаго начала. Это проще.
Когда твой ддъ, бывшій президентомъ суда, въ 1865 г. получилъ повышеніе и ухалъ въ Бретань, я былъ очень радъ, потому что онъ вполн заслуживалъ этого, его мсто было не въ Саверн — онъ былъ человкъ слишкомъ хорошій и свдущій, съ другой стороны, отъздъ его огорчилъ меня.
Отецъ мой, бывшій лсничій въ Дозенхейм, никогда не говорилъ со мной о г. президент иначе какъ съ глубокимъ уваженіемъ, безпрестанно повторяя, что онъ былъ нашимъ благодтелемъ, и всегда любилъ нашу семью, я самъ обязанъ ему мстомъ въ Штейнбах,. благодаря его же совту, старый лсничій Бруатъ отдалъ за меня свою единственную дочь — Катерину Бруатъ.
Когда мн случалось бывать съ отчетами въ Саверн, я каждый разъ съ любовью глядлъ на домъ,. гд въ теченіе двадцати лтъ я былъ всегда такъ ласково принятъ, сожалніе объ отсутствіи этого достойнаго человка сжимало мое сердце.
Семья моя и я сильно огорчены были также тмъ, что ты уже не прідешь на каникулы въ нашъ лсной домикъ. Мы такъ привыкли ждать тебя, что заране говорили:
— Вотъ и сентябрь приближается, маленькій Жоржъ скоро прідетъ!
Жена моя приготовляла наверху постель, она стлала чистыя какъ снгъ простыни, мыла полъ и окна.
Я приготовлялъ силки для дроздовъ и разнаго рода приманку для форелей, поправлялъ наши шалаши для ловли синицъ, пробовалъ свистки и длалъ новые изъ свинца и костей. Я приводилъ въ порядокъ наши ящики съ удочками и веревочками, заране улыбаясь удовольствію. видть, какъ все это будетъ забавлять тебя.
— Послушайте, папа Фредерикъ, завтра разбудите меня, непремнно въ два часа, мы выйдемъ чуть свтъ!
Я зналъ, что ты будешь спать какъ сурокъ, пока я не растолкаю тебя и не назову лнтяемъ, но вечеромъ, ложась спать, ты опять будешь собираться встать въ два часа, даже въ полночь,— все это забавляло меня.
Я заране представлялъ себ, какъ ты, затаивъ дыханіе, будешь сидть въ шалаш, когда сои и дрозды будутъ, подходить, заглядывая подъ листья, и я будто слышалъ, какъ ты уже шепчешь:
— Вотъ они!.. вотъ они!..
И ты не могъ совладать съ собою до появленія синицъ, прилетавшихъ на зар.
Да, Жоржъ, все это радовало меня, и я ждалъ каникулъ, можетъ быть, съ такимъ же нетерпніемъ, какъ и ты.
Наша маленькая Марія-Роза также радовалась твоему прізду, она спшила вязать новыя сти и поднимать распустившіяся петли прошлогоднихъ, но съ отъздомъ твоего дда все было кончено, и мы знали, что. ты не прідешь къ намъ.
Два или три раза нашъ глупый Каласъ, пасшій коровъ на лугу, увидя пшехода, спускавшагося по направленію къ Дозенхейму, прибгалъ къ намъ, развая ротъ до ушей и крича во все горло:
— Онъ!.. Онъ!.. это онъ!.. Я сразу узналъ его… У него сумка черезъ плечо…
И Раго лаялъ, пускаясь вслдъ за этимъ идіотомъ… Я готовъ былъ поколотить ихъ обоихъ, потому что мы знали, что ты ухалъ въ Реннь. Г-нъ президентъ писалъ намъ, что ты каждый день вспоминаешь Штейнбахъ, я и безъ того былъ въ дурномъ расположеніи духа, и выдумки Каласа выводили меня изъ себя.
Жена и Марія-Роза, укладывая фрукты на полки чулана, говорили:
— Какія сочныя груши!.. какія великолпныя ранеты!.. Ахъ! еслибы вернулся Жоржъ, — онъ цлый бы день бгалъ сюда…
Он улыбались со слезами на глазахъ. И сколько разъ я самъ, вернувшись съ охоты, говорилъ:
— Вотъ… тутъ ихъ десять, пятнадцать дюжинъ… Да на что он намъ теперь? Мальчика нтъ!.. Отдать хоть кошкамъ. Я не хочу ихъ сть!
Это правда, Жоржъ, я любилъ охотиться для тебя, самъ же никогда не находилъ вкусными ни синицъ, ни даже дроздовъ. Я всегда предпочиталъ хорошій кусокъ мяса и только иногда для разнообразія лъ дичь.

II.

Среди зимы, когда вс дороги и тропинки въ горахъ были занесены снгомъ, когда по ночамъ со всхъ сторонъ слышался трескъ елей, покрытыхъ инеемъ, однажды жена моя, которая съ самаго начала зимы была особенно блдна и молчалива, сказала мн, около шести часовъ вечера, разводя огонь въ очаг:
— Фредерикъ, я лягу въ постель. Я дурно чувствую себя… меня знобитъ.
Никогда она не говорила мн ничего подобнаго. Отъ этой женщины я никогда не слыхалъ ни одной жалобы, въ дни молодости она продолжала хозяйничать и работать до послдняго дня родовъ.
Я, ничего не подозрвая, отвтилъ ей:
— Не стсняйся, Катерина… Ты слишкомъ много трудишься, отдохни, Марія-Роза приготовитъ ужинъ.
Я подумалъ: разъ въ двадцать лтъ — это не часто, она можетъ отдохнуть немного.
Марія-Роза нагрла кувшинъ воды, чтобы согрть ей ноги, и мы спокойно поужинали, какъ всегда, картофелемъ и простоквашей. Ничего особеннаго не пришло намъ въ голову, около девяти часовъ, выкуривъ свою трубку, я пошелъ спать, подойдя къ кровати, я увидлъ жену свою, блдную какъ полотно, съ широко открытыми глазами. Я позвалъ ее:
— Катерина!….
Она не шевельнулась. Я повторилъ:
— Катерина!— и потрогалъ ея руку. Рука была совсмъ холодная.
Эта мужественная женщина легла только въ. послднюю минуту, она давно страдала, не произнося ни одной жалобы.
Я овдовлъ. У бдной моей Маріи-Розы не стало матери! Это разрывало мое сердце, мн казалось, что я никогда не оправлюсь отъ этого удара.
Старая бабушка съ нкотораго времени не вставала съ своего кресла, погруженная въ какую-то дремоту, теперь и она очнулась. Марія-Роза громко стонала и рыдала, и даже Каласъ, бдный идіотъ, бормоталъ:
— Ахъ! еслибы я могъ умереть вмсто нея!..
Мы жили далеко въ лсу, и намъ пришлось везти хоронить мою бдную жену по глубокому снгу въ Дозенхеймъ. Мы повезли гробъ на телжк и сами пошли за нею. Марія-Роза такъ плакала, что мн нужно было поддерживать ее на каждомъ шагу. Къ счастію бабушка не пошла съ нами, а осталась въ своемъ кресл читать молитвы по усопшей.
Мы вернулись поздно ночью. Катерина осталась тамъ подъ снгомъ съ своими родными, покоившимися на Дозенхеймскомъ кладбищ за церковью, она осталась тамъ, а я размышлялъ:
‘Что станется съ нашимъ домомъ? Никогда ты не женишься боле, Фредерикъ. У тебя была хорошая жена, кто поручится, что вторая не будетъ самой дурной и расточительной женщиной во всемъ околотк?.. Никогда не изберешь ты себ другой жены. Ты будешь жить одинъ, но какъ быть?.. Кто будетъ заботиться обо всемъ? Бабушка слишкомъ стара, а Марія-Роза еще совсмъ ребенокъ. Я былъ въ отчаяніи, что все наше добро пропадетъ, и что трудовыя сбереженія наши за столько лтъ будутъ тратиться изо дня въ день.
Но въ моей маленькой Маріи-Роз я нашелъ настоящее сокровище, ребенка, полнаго мужества и здраваго смысла. Какъ только схоронили мать, она принялась за ея обязанности, слдя за полевой работой, за скотомъ и хозяйствомъ и отдавая приказанія Каласу. Бдный малый слушался ея, въ своей простот онъ понималъ, что она теперь стала его. хозяйкой.
Вотъ какъ жизнь-то идетъ на земл!
Переживая такое горе, думаешь — ничего не можетъ случиться худшаго, но это было только начало, и когда я вспоминаю о немъ, мн кажется, что самымъ большимъ для насъ счастіемъ было бы умереть тогда всмъ вмст.

III.

Одна за другою уходили мои радости.
Старый домъ, которому я прежде улыбался еще издали, при одномъ вид его маленькихъ окошекъ, блествшихъ на солнц, и трубы, дымящейся между елей, теперь казался мн мрачнымъ и пустыннымъ. Зима тянулась какъ-то особенно долго. Огонь, весело пылавшій на очаг, когда морозъ, бывало, такъ искусно разрисовывалъ наши окна, и когда тишина царствовала въ долин, этотъ огонь, сидя у котораго я курилъ трубку и раздумывалъ о разныхъ вещахъ, теперь вызывалъ во мн только одн грустныя мысли. Головни уныло трещали, Раго, казалось, все искалъ кого-то по угламъ. Каласъ молча плелъ корзины, съ ворохомъ прутьевъ передъ собой, бабушка Анна перебирала четки, Марія-Роза, блдная, одтая вся въ черное, ходила по дому, наблюдая за всмъ и длая все безъ малйшаго шума, какъ и ея покойная мать.
Я обыкновенно сидлъ понуря голову и тоже молчалъ: когда смерть похититъ кого-нибудь, то всякія жалобы безполезны.
Да, эта зима показалась намъ очень длинною.
Но какъ и въ прошлые годы наступила весна. На буковыхъ деревьяхъ распустились почки, распахнулись окна и грушевое дерево, росшее передъ домомъ, покрылось блыми цвтами, птицы запли, стали преслдовать другъ друга, стали вить гнзда, какъ будто ничего особеннаго не случилось.
Я принялся за свою обычную работу, сопутствуя главному смотрителю г. Рамо въ его обходахъ, осматривая лсъ и слдя за порубками. Мы отправлялись рано утромъ и возвращались очень поздно.
Горе везд слдовало за мной, но и у меня было утшеніе въ Маріи-Роз, которая удивительно развилась и похорошла.
Не думай, Жоржъ, что я пристрастенъ къ ней, какъ отецъ. Напрасно стали бы искать во всхъ долинахъ и лсахъ отъ Саверна до Лютцельштейна — двушку боле стройную и красивую, съ такими прекрасными голубыми глазами и такой роскошной блокурой головкой. Какъ хорошо она знала вс домашнія и другія работы!.. Да, я могу сказать, что это было прекрасное созданіе, нжное и мужественное.
Когда я возвращался поздно ночью домой, она встрчала меня и подставляла свои розовыя щеки, и я часто думалъ:
‘Марія-Роза еще красиве, чмъ была ея мать въ эти годы, и такъ-же разсудительна, какъ она, не ропщи, Фредерикъ, на свое несчастіе, многіе позавидовали бы, что у тебя такая дочь, которая приноситъ теб столько утшенія и радостей.
Воспоминанія о жен вызывали слезы въ моихъ глазахъ, и я говорилъ:
Еслибы Катерина могла взглянуть на Марію-Розу, какъ бы она была счастлива!
Около этого времени мн стало приходить въ голову, что время моей отставки приближается, а какъ Маріи-Роз пошелъ семнадцатый годъ, то я и сталъ подумывать, что хорошо бы найти ей мужа — добраго и честнаго малаго, служащаго по лсной части, въ семь котораго я бы покойно кончилъ свою жизнь, среди моихъ дтей и внучатъ, и который, занявъ мое мсто, уважалъ бы меня, какъ я уважалъ отца моей жены — старика Бруата, замнивъ его здсь двадцать лтъ тому назадъ.
У меня былъ на примт высокій и красивый молодой человкъ изъ Фельсберга, четыре или пять лтъ назадъ вышедшій изъ стрлковъ и назначенный лснымъ сторожемъ въ Томентал, недалеко отъ насъ.
Его звали Жаномъ Мерленомъ, онъ уже ознакомился съ лсной частью, занимаясь ею въ Эгислейм въ Эльзас. Малый этотъ нравился мн своимъ хорошимъ характеромъ и еще тмъ, что Марія-Роза была, къ нему довольно благосклонна. Я замтилъ, что она слегка краснла каждый разъ, какъ онъ являлся съ отчетомъ. Онъ же приходилъ всегда тепло одтый, тщательно причесанный, и свой кепи съ охотничьимъ рогомъ украшалъ вточкой вереска, его густой голосъ длался нжнымъ, когда онъ говорилъ:
— Здравствуйте, мадемуазель Марія-Роза, какъ вы поживаете? Какая прекрасная погода… какой ясный день!.. и проч. Онъ: казался взволнованнымъ, Марія-Роза отвчала застнчиво ш его привтствія. Было совершенно ясно, что они любили и любовались другъ другомъ — вещь очень естественная въ ихъ годы.
Я ничего не находилъ дурного въ этомъ, напротивъ, я думалъ:
‘Когда онъ придетъ просить ея руки, я сразу не скажу ни да, ни нтъ, не надо показывать, что будто бросаешься людямъ на шею, но потомъ,— длая видъ, что растроганъ его просьбой, — я дамъ свое согласіе, потому что не слдуетъ доводить молодежь до отчаянія.
Отецъ Жана Мерлена служилъ сержантомъ въ одномъ изъ пхотныхъ полковъ, а дядя его Даніель Мерленъ былъ школьнымъ учителемъ. Мать его хотя и жила съ мужемъ въ маленькомъ лсномъ дом, но у нея былъ въ Фельсберг свой домъ съ садикомъ и пятью или шестью десятинами хорошей земли, лучшей партіи во всхъ отношеніяхъ я не могъ желать своей дочери.
Все шло согласно моему желанію. Почти каждый вечеръ, кончая свой обходъ къ заходу солнца, когда тишина наступаетъ въ тни лсовъ,— тишина едва нарушаемая журчаньемъ маленькой рчки,— я возвращался домой, мечтая о жизни моихъ дтей въ этомъ миломъ уголк, о появленіи на свтъ моихъ внучатъ, крошечныхъ созданій, которыхъ мы понесемъ крестить въ старую Дозенхеймскую церковь,— я невольно говорилъ, себ:
‘Да, эти мечты осуществятся!.. Когда ты состаришься, Фредерикъ, совсмъ состаришься, когда спина твоя согнется подъ тяжестью лтъ, какъ спина бабушки Анны, голова твоя поблетъ, и ты отправишься къ своимъ праотцамъ, довольный прожитой жизнью и благословляя молодую чету, долго, долго посл твоей смерти Жанъ Мерленъ и Марія-Роза будутъ вспоминать тебя’.
Подходя къ тропинк, идущей надъ лснымъ домикомъ Жана, я глядлъ внизъ на крышу, на садъ, окруженный палисадникомъ, и на дворъ, гд мать Жана загоняла на ночь въ птичникъ своихъ куръ и утокъ, такъ какъ у насъ въ лсу не было недостатка въ лисицахъ. Я глядлъ сверху и кричалъ, приподнимая свою шапку:
— Добрый вечеръ, Маргредель!
Она поднимала голову и весело отвчала:
— Здравствуйте, господинъ лсничій. Какъ поживаете?
— Благодарю васъ, Маргредель, благодаря Бога все идетъ отлично.
Я спускался къ ней между кустарниками и мы пожимали другъ другу руку.
Это была славная женщина, всегда бодрая и веселая. Не объясняясь, между собой мы хорошо знали, что каждый изъ насъ думаетъ. Намъ достаточно было поговорить другъ съ другомъ о хорошей и дурной погод, чтобы догадываться объ остальномъ.
Поболтавъ немного, я уходилъ. Маргредель кричала мн вслдъ своимъ нсколько разбитымъ голосомъ, такъ какъ ей было около шестидесяти лтъ:
— Добрый путь, господинъ лсничій! Не забудьте передать поклонъ мадемуазель Маріи-Роз и бабушк!
— Будьте покойны, не забуду.
Иногда мн случалось кончить свой обходъ раньше пяти часовъ и наткнуться на Жана Мерлена, бродящаго около нашего дома. Марія-Роза, собирая овощи въ саду, весело разговаривала съ нимъ черезъ плетень.
Во мн воскресало воспоминаніе о старомъ времени, когда я ухаживалъ за Катериной, тихонько пробравшись между верескомъ, я подкрадывался къ молодымъ людямъ и въ двадцати шагахъ отъ нихъ кричалъ:
— Такъ-то, Жанъ Мерленъ, вы исполняете ваши служебныя обязанности? Я васъ застаю говорящимъ комплименты молодымъ двушкамъ!
Онъ обращалъ ко мн свое сконфуженное лицо и отвчалъ:
— Извините, г. лсничій, я пришелъ цо дламъ службы и въ ожиданіи васъ разговаривалъ съ мадемуазель Маріей-Розой.
— Хорошо, хорошо… мы увидимъ это! Я не очень-то довряю лисицамъ!
И вотъ у насъ начинались шутки и веселье.
Видишь ли Жоржъ, казалось счастье вернулось къ намъ.
Я доврялъ Жану Мерлену столько же. сколько Маріи-Роз и себ. Лживыхъ людей нтъ у насъ на родин, они приходятъ къ намъ изъ чужихъ странъ.

IV.

Дла оставались въ такомъ положеніи весь 1868 годъ. Жанъ Мерленъ искалъ постоянно случая бывать у насъ по служб или обращался за совтами по домашнимъ дламъ. Онъ боялся одного, чтобы я не отказался отдать за него Марію-Розу. Иногда, длая со мною обходы, онъ опускалъ голову и глубоко задумывался, иногда начиналъ говорить и вдругъ умолкалъ.
Съ своей стороны, я желалъ ему побольше смлости, но не могъ самъ начать говорить съ нимъ объ этомъ дл, потему что мн, какъ начальнику, было это неприлично, я ждалъ его формальнаго предложенія, полагая, что онъ кончитъ тмъ, что напишетъ мн или пришлетъ кого-нибудь изъ своихъ родственниковъ объясниться, со мною, онъ могъ бы прислать, напримръ, своего дядю Даніеля Мерлена, школьнаго учителя изъ Фельсберга, человка всми уважаемаго и который могъ бы взять на себя исполненіе подобнаго деликатнаго порученія.
Приходили мн также на умъ мысли, лично касающіяся. меня. Конечно, больше всего на свт я желалъ счастья моей дочери, но надо было стараться устроить такъ, чтобы всмъ было хорошо. До моей отставки оставалось всего два года, если по истеченіи этого времени мой зять не будетъ, назначенъ на мое мсто, мн придется покинуть этотъ старый домъ, съ которымъ соединено столько дорогихъ и грустныхъ для меня воспоминаній о старик Бруат, о моей бдной жен, о бабушк Анн,— однимъ словомъ, воспоминаній цлой прожитой жизни, тяжело покинуть все это для неизвстной жизни въ другой сторон, среди совсмъ чужихъ людей!
Эта мысль приводила меня въ отчаяніе. Я зналъ, что Марія-Роза и Жанъ Мерленъ будутъ всегда ува.жать меня, какъ отца! Но привычка — вторая натура, даже старые лисицы и зайцы, раненые вблизи своихъ логовищъ и норъ, постоянно возвращаются къ нимъ, у нихъ есть потребность видть передъ смертью тотъ кустарникъ и траву, гд прошла ихъ молодость, гд они испытывали любовь, заботы и горе, наполняющее три четверти существованія всего живущаго на свт, грустными воспоминаніями также дорожишь, какъ и воспоминаніями прожитаго счастія. Въ это время я не могъ себ представить большаго несчастія, какъ покинуть наши горы и перебраться далеко отъ всего того, съ чмъ я такъ сжился!
Посл отъзда г. президента я не зналъ, у кого спросить добраго совта — какъ уладить бракъ Маріи-Розы до моей отставки, это постоянно тревожило меня, но случайно обстоятельства сложились весьма благопріятно.

V.

Надо теб сказать,— продолжалъ Фредерикъ свой разсказъ Жоржу,— что въ теченіе 1867, 1868 и 1869 тг. у насъ прорубали по разнымъ направленіямъ проски и устраивали пути для доставки лса на желзныя дороги., Г. Ларошъ, лсной инспекторъ въ Лютцельштейн, завдывалъ этими большими работами. Это былъ человкъ лтъ пятидесяти-пяти, еще совсмъ бодрый и свжій, очень серьезный и вполн преданный своему длу, охота и рыбная ловля не входили въ его вкусы. Чтобы быть у него на хорошемъ счету, не нужно было быть ловкимъ стрлкомъ или хорошимъ рыболовомъ, а слдовало только исправно исполнять свои служебныя обязанности.
Часто онъ лично распоряжался работами, указывая, гд слдовало рубить деревья или насыпать землю. Вс его распоряженія были ясны и толковы, и дло подвигалось отлично.
Онъ зналъ себ цну и умлъ обласкать подчиненнаго, когда оставался имъ доволенъ. Ко мн онъ всегда былъ внимателенъ, и, выслушивая обыкновенно мой рапортъ въ своемъ кабинет, въ Лютцельштейн, онъ всегда говорилъ мн:
— Очень хорошо… очень хорошо, лсничій Фредерикъ!— и при этомъ онъ пожималъ мою руку.
Весной 1869 года пришло приказаніе перемостить дорогу, спускавшуюся отъ Пети-Пьера до долины Грауфталь, и продолжить ее на соединеніе съ новою дорогою изъ Саверна въ Меттингъ. Втвь этой дороги проходила близь пильнаго завода, невдалек отъ моего лсного домика, такъ что я могъ почти каждый день лично слдить за работой. Первая часть работы была почти окончена, и намъ оставалось только взорвать нсколько утесовъ, выдававшихся въ долину, чтобы сравнять откосы. Однажды, придя по обыкновенію съ рапортомъ въ Лютцельштейнъ, я особенно ласково былъ принятъ г. инспекторомъ. Было около десяти часовъ утра,— время его завтрака, и онъ вернулся домой именно въ то время, какъ я звонилъ у его дверей.
— Ахъ! это вы, папа Фредерикъ, — сказалъ онъ весело, отворяя дверь.— Славное утро сегодня. Какъ идутъ дла?
— Вс ваши приказанія исполняются въ точности, господинъ инспекторъ, и все идетъ какъ нельзя лучше.
— Хорошо, хорошо!— сказалъ онъ.— Садитесь-ка, намъ надо поговорить. Вы позавтракаете со мной. Моя жена у своихъ родныхъ въ Шампани, вы составите мн компанію.
Часто, когда мн приходилось быть у него во время завтрака, онъ предлагалъ мн стаканъ вина, но никогда еще ему не приходило въ голову посадить меня съ собою за столъ.
— Садитесь сюда — сказалъ онъ.— Эй, Виржини, принесите приборъ лсничему! Да подавайте завтракъ.
Представь себ, какъ я былъ удивленъ и доволенъ этой честью. Я не зналъ, какъ его благодарить, но онъ, казалось, не замчалъ моего замшательства. Онъ облачился въ домашній сюртукъ и, садясь за столъ, спросилъ меня:
— Хорошъ ли у васъ аппетитъ, папа Фредерикъ?
— Да, господинъ инспекторъ, на этотъ счетъ я не могу пожаловаться.
— Ну, отлично, тмъ лучше! Попробуйте этотъ бифштексъ. Виржини хорошая кухарка,— вы скажете мн свое мнніе о ея стряпн. За ваше здоровье!
— За ваше, господинъ инспекторъ!
Я былъ какъ во сн и спрашивалъ себя:
‘Ты ли это, Фредерикъ, завтракаешь въ такой прекрасной комнат, сидя за однимъ столомъ съ своимъ начальникомъ, и пьешь такое отличное вино?
Мн было даже неловко.
Г. Ларошъ, напротивъ того, становился все фамильярне, такъ что посл двухъ, трехъ стакановъ вина мн казалось уже очень естественнымъ, что за отсутствіемъ жены онъ очень доволенъ поболтать со мною о порядкахъ, о вновь пролагаемой дорог въ Грауфталь и о разныхъ разностяхъ, и я сталъ отвчать ему, не стсняясь.
Мы продолжали завтракать, разговаривая, и когда Виржани принесла бисквиты и сыръ, инспекторъ, откинувшись на спинку стула и весело взглянувъ на меня, сказалъ:
— Однако въ наши годы пріятно чувствовать себя такими, какъ мы съ вами… Ха! ха! ха! У васъ, кажется, еще уцлли вс зубы, папа Фредерикъ?
— Да, они еще довольно крпки, господинъ инспекторъ.
— Сколько вамъ лтъ?— спросилъ онъ.
— Скоро пятьдесятъ лтъ, господинъ инспекторъ.
— А мн пятьдесятъ-пять. Ну, да это почти одно и то же, время нашей отставки очень недалеко.
Онъ продолжалъ смяться. Но у меня пропала вся веселость при одной мысли объ отставк.
Передавая мн сыръ, г. Ларошъ спросилъ:
— Что вы думаете длать черезъ два года? Меня жена увозитъ на свою родину въ Шампань. Это мн очень не по душ, потому что я не люблю равнину, но знаете: что угодно женщин, то угодно Богу! Это пословица, а вс пословицы не лишены здраваго смысла.
— Это правда, господинъ инспекторъ,— отвтилъ я,— но это очень дурная пословица, что касается меня, я не могу покинуть горъ: привычка къ нимъ слишкомъ сильна во мн, и еслибы мн пришлось ухать отсюда, я бы не выдержалъ и пятнадцати дней.
— Что же длать,— замтилъ онъ:— мы, старики, должны уступать свои мста молодымъ.
Несмотря на хорошую выпивку, мною овладла страшная тоска.
— На вашемъ мст, папа Фредерикъ,— сказалъ инспекторъ,— знаете, что бы я сдлалъ? Такъ какъ вы сильно любите горы и жить не въ лсу для васъ немыслимо,— я бы поискалъ себ зятя, служащаго по лсной части, толковаго малаго, который замнилъ бы васъ, и у котораго вы бы прожили до конца жизни, среди зеленыхъ шапокъ и запаха сосенъ.
— Ахъ, объ этомъ то я и думаю, господинъ инспекторъ, но…
— Что же ‘но’?.. У васъ хорошенькая дочь, вы честный человкъ,— въ чемъ же затрудненіе? Надюсь, что недостатка въ выбор нтъ, между лсными сторожами и красивый Кернъ, и Донадье, и вс другіе сочли бы себя счастливыми стать вашими зятьями. А молодецъ Жанъ Мерленъ… Вотъ кого можно назвать образцомъ лсного сторожа: прямой, дятельный, умный, какъ разъ подходящій женихъ. Онъ первый назначенъ къ повышенію и, по моему мннію, у него есть вс шансы занять ваше мсто.
Слушая это, я покраснлъ до ушей и не могъ удержаться, чтобы не отвтить:
— Вы совершенно правы: про Жана Мерлена ни кто ничего дурного не можетъ сказать, рдко можно встртить такого красиваго и честнаго малаго, но не могу же я самъ предложить мою дочь тому, кто мн нравится, Мерленъ никогда не говорилъ со мною о брак съ Маріей-Розой, ни его мать Маргредель, ни его дядя Даніель, никто изъ нихъ. Вы отлично понимаете, господинъ инспекторъ, что я самъ не могу длать, перваго шага въ этомъ дл,— это было бы уже слишкомъ смло. Все должно длаться какъ слдуетъ: предложеніе должно быть сдлано формально отъ жениха.
Онъ хотлъ мн отвчать, но Виржини принесла кофе, и онъ, взявъ ящикъ съ камина и передавая его мн, сказалъ:.
— Закурите-ка сигару, папа Фредерикъ.
Я видлъ, что онъ былъ чмъ-то очень доволенъ, и какъ только вышла служанка, онъ весело вскричалъ:
— И такъ, папа Фредерикъ, вамъ надо объявить, что Жанъ Мерленъ и Марія-Роза любягь другъ друга! Остается теперь дяд Даніелю надть свое праздничное платье и башмаки съ пряжками и придти объясниться съ вами.
Онъ громко смялся и, видя, что я былъ очень удивленъ, продолжалъ:
— Я разскажу вамъ все дло въ двухъ словахъ. Въ послдній разъ, когда я видлъ Жана Мерлена, онъ былъ такъ грустенъ, что я спросилъ его: не боленъ ли онъ? Бдный малый со слезами на глазахъ, разсказалъ мн о своемъ гор. У васъ такой строгій и почтенный видъ, что никто изъ его семьи не смлъ подступить къ вамъ, и эти добрые люди обратились ко мн, полагая, что я могу имть вліяніе на васъ. Не прикажете ли и мн надть мундиръ, папа Фредерикъ?
Онъ былъ такъ веселъ, что я, несмотря на мое волненіе, отвтилъ ему:
— О! нтъ, господинъ инспекторъ, хорошо и такъ.
— Вы согласны?
— Согласенъ ли я! Я только этого и желалъ… Да… да… я согласенъ и благодарю васъ! Вы можете быть уврены, г. Ларошъ, что сегодня вы сдлали Фредерика счастливйшимъ изъ смертныхъ.
Я всталъ съ своего стула и уже надлъ-было сумку черезъ плечо, когда вошелъ смотритель, г. Рамо, по дламъ службы.
— Вы уходите, папа Фредерикъ, — сказалъ мн господинъ инспекторъ:— вы не хотите допить свою чашку кофе?
— Ахъ, господинъ Ларошъ,— отвтилъ я,— я слишкомъ счастливъ, чтобы усидть на мст… Дти наврно ждутъ меня… Надо сообщить имъ хорошую новость.
— Такъ идите же, — сказалъ онъ, поднимаясь и провожая меня до дверей. Вы правы,— не надо оттягивать счастье молодыхъ людей.
Онъ подалъ мн руку, и я ушелъ, поклонившись г. Рамо.

VI.

Я не помнилъ себя отъ радости. Только дойдя до. дороги, спускавшейся, налво, въ долину, я немного очнулся. Можетъ быть, я выпилъ лишнее,— тя долженъ признаться, Жоржъ, что отъ этого прекраснаго вина я нсколько опьянлъ, но ноги мои меня слушались, и я шагалъ какъ въ двадцать лтъ, смясь и говоря самъ съ собою:
‘Теперь, Фредерикъ, все сдлано какъ слдуетъ, никто ни въ чемъ не упрекнетъ тебя, самъ господинъ инспекторъ сдлалъ предложеніе, а это въ тысячу разъ лучше, чмъ еслибы это сдлалъ дядя Даніель… Какъ хорошо сложились, дла!.. Какъ мы будемъ вс счастливы въ лсномъ домик!.. Какъ они будутъ счастливы, узнавъ, что все устроилось, и что остается только пропть Gloria in excelsis! Ну, и ты, Фредерикъ, можешь порадоваться и за себя самого… Ты не покинешь страну до конца жизни, передъ твоими глазами всегда будетъ лсъ, и ты будешь до восьмидесяти лтъ вдыхать запахъ древесной смолы. Вотъ все, чего теб хотлось, не говоря о другихъ радостяхъ въ будущемъ, — о дтяхъ, внукахъ, и проч., и проч.’
Мн хотлось плясать, спускаясь по дорог въ Фромюль.
Было около шести часовъ, и вечерняя свжесть давала чувствовать о приближеніи ночи, лягушки въ тростник и высокой трав пруда уже начали свою музыку, старыя сосны казались синими на темномъ фон неба, я останавливался время отъ времени и, глядя на нихъ, думалъ:
‘Вы — прекрасныя деревья, еще полныя жизни, потому вы еще долго простоите здсь. Солнце будетъ согрвать ваши вчно зеленющія вершины, пока васъ не отмтятъ для топора дровоска. Тогда придетъ вамъ конецъ. Но молодыя сосны подростутъ, разовьются подъ вашей тнью и займутъ ваше мсто, оно никогда не будетъ пустымъ’
Размышляя такимъ образомъ, я продолжалъ свой путь.
‘Да, Фредерикъ, — говорилъ я себ, — вотъ твоя судьба!.. Ты любилъ тестя Бруата, ты поддерживалъ его, когда онъ былъ не въ силахъ работать, потому что онъ доврилъ теб свою дочь и свое мсто, и потому что онъ былъ человкъ почтенный, всми уважаемый, и добрый слуга родин… Теперь твоя очередь быть любимымъ и поддерживаемымъ молодостью, ты будешь жить посреди нихъ, какъ старая сосна, покрытая сдымъ мохомъ. Бдныя старыя сосны, имъ слдуетъ пожить еще, еслибы он не росли такъ прямо, ихъ давно бы срубили, и он бы пошли на хворостъ и уголья’.
Я благословлялъ Провидніе, не дающее погибать честнымъ людямъ, и съ такими мыслями къ семи часамъ я дошелъ до пильнаго завода. Я видлъ около моста свой лсной домикъ. Раго лаялъ, Каласъ загонялъ скотину, покрикивая и помахивая плетью, стая утокъ на берегу рки, на песк, носами расправляли перышки около шей, подъ крыльями и хвостомъ, въ ожиданіи ночлега, нсколько куръ кудахтало еще на двор, и дв-три изъ нихъ — старыхъ и на половину облинявшихъ — дремали подъ заборомъ.
Увидя Раго, который пустился мн на встрчу, я сказалъ себ:
‘Вотъ я и дома! Теперь надо поговорить… Жанъ Мерленъ наврно здсь… Надо объясниться’…

VII.

Войдя домой, я увидлъ Марію-Розу съ засученными рукавами, приготовлявшую тсто для лепешекъ. Она издали увидла меня и продолжала свою работу, не поднимая глазъ.
— Ты усердно работаешь, Марія-Роза,— сказалъ я ей.
— А, это ты папа! Я приготовляю лепешки.
— Да,— отвтилъ я, вшая свой мшокъ на стну:— это я! Я прямо отъ господина инспектора… Никто у насъ не былъ?
— Жанъ Мерленъ приходилъ съ рапортомъ, но онъ ушелъ…
— Ахъ, онъ ушелъ… Но хорошо, хорошо!.. Я думаю, онъ ушелъ еще не очень далеко, намъ нужно поговорить съ нимъ о серьезныхъ вещахъ.
Я ходилъ взадъ и впередъ по комнат, поглядывая на лепешки, на корзину, полную яйцъ, и на мшечекъ съ мукой, а Марія-Роза усердно продолжала свою работу, не разжимая губъ.
Наконецъ я остановился и сказалъ:
— Марія-Роза, трудиться — хорошее дло, но теперь намъ нужно поговорить съ тобой о другомъ. Г-нъ инспекторъ сообщилъ мн, что ты любишь Жана Мерлена,— правда ли это?
Какъ только я это сказалъ, она выронила изъ рукъ валекъ и вся вспыхнула.
— Я говорю это,— продолжалъ я, — не для того, чтобы теб выговаривать. Жанъ Мерленъ славный малый и хорошій лсничій, я ничего не имю противъ него… Я самъ когда-то тоже любилъ твою мать, и отецъ Бруатъ, который былъ моимъ начальникомъ, не прогналъ и не проклялъ меня за это. Это вещь естественная — въ молодые годы думать о женитьб. Но когда хотятъ жениться на честной двушк, надо спросить объ этомъ ея отца. Нужно все длать какъ слдуетъ.
Она была сильно взволнована, но, услыша мои послднія слова, проворно схватила горшокъ резеды и, подбжавъ, поставила его на окно, я былъ очень удивленъ, потому что моя жена Катерина дала мн такой же знакъ извстить меня, что я могъ придти сдлать предложеніе ея отцу. Жанъ Мерленъ тотчасъ же выскочилъ изъ-за деревьевъ и подбжалъ къ дому, точно такъ, какъ двадцать лтъ назадъ я самъ это сдлалъ.
Видя все это, я поступилъ точно такъ, какъ старикъ Бруатъ. Я всталъ на порог нашего дома, оставилъ дочь позади себя, и когда Мерленъ, запыхавшись, приблизился къ намъ, я выпрямился и обратился къ нему:
— Мерленъ, правду ли мн разсказалъ г. инспекторъ, что вы любите мою дочь и просите ея руки?
— Да, г. лсничій, — отвтилъ онъ, приложивъ руку къ груди,— я ее люблю больше жизни!
Онъ хотлъ заговорить съ Маріей-Розой, но я закричалъ:
— Подождите… еще минуту!.. Вы любите Марію-Розу, и она призналась мн тоже, что любитъ васъ… Это очень хорошо… взаимная любовь очень пріятна!.. Но надо подумать о другихъ, о старикахъ. Когда я женился на Катерин Бруатъ, я общалъ беречь тестя и свекровь до конца ихъ жизни, и я сдержалъ слово, какъ сдлалъ бы всякій честный человкъ, я любилъ ихъ, уважалъ и заботился о нихъ, они занимали первое мсто за столомъ, пили первый стаканъ вина, спали на лучшей постели въ дом. Бабушка Анна жива еще до сихъ поръ и можетъ сказать, правда ли это. Это былъ мой прямой долгъ, еслибы я не сдлалъ этого, я былъ бы негодяемъ. Они не могли пожаловаться на меня, старикъ Бруатъ, умирая, благословилъ меня, говоря, ‘Фредерикъ, ты всегда былъ для насъ добрымъ сыномъ!’ Мн кажется, я заслужилъ, чтобы со мной вы поступили точно такъ же, и хочу, чтобы это было такъ, потому что того требуетъ справедливость! Теперь, когда вы меня выслушали, общаете ли вы, Мерленъ, быть для меня тмъ, чмъ я былъ для отца Бруата?
— Ахъ, г. лсничій,— отвтилъ онъ,— я сочту себя счастливымъ имть васъ отцомъ!— Да, да, я общаю вамъ быть добрымъ сыномъ, общаю любить и уважать васъ до конца вашей жизни.
Я былъ тронутъ и сказалъ:
— Въ такомъ случа я отдаю за васъ Марію0Розу, и вы можете поцловаться.
Они поцловались. Марія-Роза залилась слезами. Я привелъ бабушку Анну, которая добрела до нихъ, Опираясь на мою руку, и, благословляя ихъ, сказала:
— Теперь я могу покойно умереть: я видла свою внучку счастливой и любимой честнымъ человкомъ.
И весь этотъ вечеръ она не переставала молиться Богу о счасть своихъ внуковъ.
Мерленъ и Марія-Роза весело болтали между собой и любовались другъ на друга. Я ходилъ по большой комнат и говорилъ имъ:
— Теперь вы женихъ и невста. Жанъ можетъ приходить сюда, когда ему вздумается, не стсняясь, дома я или нтъ. Г. инспекторъ сказалъ мн, что онъ первымъ назначенъ къ повышенію и посл моей отставки займетъ мое мсто, этого не долго ждать. Тогда мы отпразднуемъ свадьбу.
Эти пріятныя всти увеличивали ихъ счастье.
Наступила ночь. Жанъ Мерленъ, не желая безпокоить свою мать, всталъ и, прощаясь еще разъ, поцловалъ свою невсту.
Мы проводили его до высокаго грушеваго дерева. Погода была превосходная, все небо было усяно звздами. Не слышно было ни одного живого звука, ни малйшаго шелеста листьевъ, — все спало въ долин.
Когда Мерленъ, прощаясь, пожималъ мн руку, я сказалъ ему:
— Вы попросите Маргредель, вашу мать, непремнно придти къ намъ утромъ, Марія-Роза приготовитъ вкусный обдъ — мы вс вмст отпразднуемъ обрученіе. Это самый большой праздникъ въ жизни. Если дядя Даніель можетъ тоже придти, то мы будемъ очень рады.
— Хорошо, папа Фредерикъ, — сказалъ онъ, и удалился твердымъ шагомъ.
Мы вернулись домой.
Я вспомнилъ свою бдную Катерину и подумалъ:
‘Бываютъ прекрасные дни въ жизни, зачмъ моей доброй жены нтъ съ нами!’ Это воспоминаніе было единственной грустной минутой въ продолженіе цлаго дня.

VIII.

Такимъ образомъ все уладилось. Я больше не безпокоился о своей отставк. Жанъ Мерленъ и его мать Маргредель приходили къ намъ каждое воскресенье.
Наступила осень — время охоты и рыбной ловли, разставлялись силки въ лсахъ и закидывались сти въ рк.
Старый часовщикъ Бауръ, изъ Фалыібурга, какъ и въ прежніе годы, явился съ своими длинными шестами и мшками для форелей, Лафлешъ, Виньерель и другіе — со всмъ, что нужно для ловли дроздовъ охотники изъ Саверна — съ собаками и ружьями, слышался свистъ, крикъ, травили зайцевъ, а иногда случалось и козъ, вс эти охотники заходили отдохнуть и подкрпить силы въ лсной домъ, запахъ жаренаго и яичницы съ ветчиной, слышенъ былъ даже въ саду, и мы зарабатывали этимъ немного денегъ.
Теб, Жоржъ, хорошо знакомы вс эти вещи, и потому не стоитъ о нихъ много распространяться.
Тотъ годъ мимо насъ проходило много дровосковъ изъ Баваріи и другихъ мстъ, еще боле далекихъ,— людей здоровыхъ, крпкихъ, съ мшками за спиной, въ штиблетахъ съ костяными пуговицами на ногахъ. Вс они направлялись въ Нивервиль, въ Люневиль и въ Туль на порубки. Появлялись они толпами, съ курткой, висящей на топорищ, перекинутомъ черезъ плечо. Эти люди мимоходомъ выпивали у меня кружку вина, это былъ веселый, безпечный народъ, наполняющій комнаты табачнымъ дымомъ изъ фарфоровыхъ трубокъ и сопровождающій разговоръ смхомъ и шутками, какъ бываетъ съ людьми, которымъ не особенно трудно достаются средства къ существованію.
Конечно, я радъ былъ, что они останавливались у меня, это давало намъ нкоторый доходъ. Я припоминаю одинъ случай изъ этого времени, доказавшій мн, какъ смло этотъ народъ довряется своему правительству, не заботясь и не зная, что происходитъ въ двадцати лье отъ него. Мн длается стыдно при одномъ воспоминаніи, что мы могли тогда смяться надъ людьми умными и предостерегавшими насъ.
Однажды нашъ домъ былъ полонъ прізжими изъ города и окрестностей, нсколько иностранцевъ были въ числ ихъ. Разговаривали, пили, и одинъ баварецъ высокаго роста, съ рыжими баками и огромными усами, подойдя къ окну, съ удивленіемъ произнесъ:
— Какая прекрасная страна! Какія величественныя сосны!.. Какія живописныя развалины!.. И этотъ маленькій лсокъ, и это ущеліе налво: между скалъ!.. Я никогда не видлъ такой роскошной страны. И колокольня видна за лскомъ! Какъ называется это хорошенькое село?
Я былъ доволенъ, что этотъ человкъ такъ восторгается нашей долиной, и разсказывалъ ему все подробно.
Бауръ, Дюрръ, Виньерель болтали между собой, курили и ходили справляться въ кухню: готова ли яичница, нимало не заботясь обо всемъ остальномъ.
Тутъ же сидлъ капитанъ Рондо, вернувшійся недавно сюда посл своей отставки, человкъ высокаго роста, сухой, съ впалыми щеками, въ сюртук, застегнутомъ до самаго подбородка, страдавшій отъ ранъ, полученныхъ въ Африк, Крым, Италіи. Оцъ слушалъ все это, молча попивая молоко, потому что докторъ Семперленъ запретилъ ему пить что-либо другое.
Прошло съ часъ времени, и баварцы, допивъ свои кружки, отправились въ путь. Я проводилъ ихъ, чтобы указать дорогу въ Бигельбергъ. Рыжій баварецъ громко смялся, онъ былъ очень веселъ, прощаясь, онъ крпко пожалъ мн руку и, сказавъ: ‘Merci!’ побжалъ догонять своихъ товарищей.
Когда они уходили, капитанъ Рондо стоялъ у дверей, облокотившись на свою палку, провожая ихъ сверкающими глазами и крпко сжавъ губы.
— Что это за люди, папа Фредерикъ?— спросилъ онъ меня.— Знаете ли вы ихъ?
— Капитанъ, — отвтилъ я, — это нмцы-дровоски, я знаю о нихъ только то, что они идутъ въ Туль работать у какихъ-то подрядчиковъ.
— Почему эти подрядчики не берутъ работать французовъ?
— Потому что эти дровоски дешевле нашихъ, они работаютъ за полцны.
Капитанъ наморщилъ брови и сказалъ мн:
— Это шпіоны… Эти люди приходятъ осматривать наши горы.
— Какіе шпіоны?— отвтилъ я съ удивленіемъ.— Что имъ шпіонить у насъ? Разв наши дла касаются ихъ?
— Это прусскіе шпіоны, — отвтилъ онъ сухо:— они изучаютъ нашу мстность.
Мн показалось, что онъ смется надо мной, и я сказалъ:
— Но, капитанъ Рондо, вс планы сняты, каждый можетъ купить карту какой угодно страны, въ Страсбург, Нанси и везд, гд хочетъ.
Но онъ строго посмотрлъ на меня и вскричалъ:
— Карты!… Карты!… Разв на нашихъ картахъ, помчено, сколько сна, соломы, ржи, овса, вина, мяса, лошадей, телгъ они могутъ захватить для войска? Разв на картахъ узнаешь, гд живетъ мэръ, священникъ, смотритель почты, сборщикъ податей, чтобы знать, гд во всякое время захватить все, что нужно,— гд конюшни, куда поставить лошадей и тысячу вещей, которыя полезно знать нмцамъ?— Карты!… Разв на картахъ значится, какъ глубоки рки, гд можно перейти вбродъ? Разв карты указываютъ, какихъ проводниковъ нужно брать, какихъ людей нужно арестовать, чтобы они не возмущали народъ?
У меня опустились руки отъ удивленія. Подобныя вещи мн никогда не приходили въ голову, въ это время Бауръ закричалъ капитану изъ залы:
— Ахъ, капитанъ, кому придетъ охота нападать на насъ? Нмцамъ.. ха! ха! ха! Пусть попробуютъ! И мы себя покажемъ. Бдняги!.. я бы не особенно желалъ быть въ ихъ шкур… ха! ха! ха! да ихъ такъ отдлаютъ, что ни одному не удастся выбраться изъ нашихъ горъ!
Вс бывшіе тутъ хохотали и кричали:
— Да!.. да!.. пусть придутъ!.. пусть попробуютъ!.. мы ихъ любезно встртимъ!..
Тогда капитанъ, войдя въ залу и взглянувъ на толстяка Фишера, кричавшаго громче всхъ, спросилъ его:
— Вы ихъ встртите!.. Съ чмъ?.. Знаете ли, что говорите?.. Гд наши войска, наши запасы, наше оружіе,— гд, гд, гд? Я васъ спрашиваю объ этомъ… А знаете ли, сколько ихъ — этихъ нмцевъ? Знаете ли, что у нихъ цлый милліонъ войска, организованнаго, дисциплинированнаго — артиллерія, кавалерія, инфантерія — готовая хоть черезъ недлю выступить въ поле противъ насъ? Знаете ли вы все это?.. Вы ихъ встртите!..
— Да,— отвтилъ Бауръ,— Фальцбургъ, Лихтенбергъ и Шлейштадтъ задержатъ ихъ на цлыхъ двадцать лтъ.
Капитанъ Рондо не удостоилъ его отвтомъ и, указывая въ окно на уходящихъ дровосковъ, сказалъ мн:
— Взгляните, папа Фредерикъ, взгляните!.. Разв это дровоски? Разв это наши дровоски,— эти люди, марширующіе въ ногу, съ поднятыми плечами? Разв у всхъ нашихъ дровосковъ не согнута спина и не тяжелая походка? Эти люди даже не горные жители, они пришли съ равнинъ, это шпіоны, да шпіоны, и я ихъ арестую.
И, не слушая возраженій, онъ бросилъ насколько су за свою чашку молока и быстро вышелъ изъ комнаты.
Едва онъ усплъ перешагнуть черезъ порогъ, какъ вс присутствующіе громко расхохотались. Я сдлалъ имъ знакъ головой, что капитанъ можетъ ихъ услышать, они продолжали смяться, ухватясь за бока, и говорили:
— Это забавно!.. это забавно!.. Нмцы придутъ нападать на насъ!
Бауръ, утирая глаза платкомъ, сказалъ:
— Капитанъ отличный человкъ, но онъ былъ тяжело раненъ, и съ тхъ поръ голова его разстроилась и ему представляется Богъ знаетъ что.
Это такъ живо припоминается мн теперь, какъ будто случилось только вчера. Два-три дня спустя посл разсказаннаго я узналъ, что капитанъ арестовалъ цлую толпу дровосковъ на станціи Лютцельбургъ, вс бумаги арестованныхъ были въ порядк, и имъ разршено было продолжать путь въ Лотарингію, несмотря на вс требованія и замчанія г. Рондо. Тогда и мн казалось, что у капитана голова не совсмъ въ порядк.
Каждый разъ какъ Бауру случалось бывать въ лсномъ дом, онъ вспоминалъ нмецкихъ шпіоновъ и смялся со мной надъ подозрніемъ капитана. Но теперь мы перестали смяться, и я увренъ, что фальцбургскіе шутники не потираютъ рукъ отъ смха, когда фельдфебель покрикиваетъ на рекрутовъ: ‘Gewehr auf! Gewehr ab!’ Я думаю, что во время этихъ ученій не разъ имъ приходятъ въ голову предостереженія капитана Рондо.

IX.

Наступила вторая половина осени 1869 года, долина покрылась туманомъ, затмъ пришла и зима, снгъ кружился передъ окнами, огонь пылалъ у очага, и прялка Маріи-Розы неутомимо жужжала съ утра до вечера, акомпанируя монотонному ходу старыхъ часовъ.
Я ходилъ взадъ и впередъ по комнат, покуривая и мечтая о своей отставк. Марія-Роза, безъ сомннія, тоже мечтала, а Жанъ Мерленъ поговаривалъ, какъ бы ускорить свадьбу, чмъ и надодалъ мн, потому что, разъ давъ слово, я не любилъ его измнять, а какъ было ршено отпраздновать свадьбу въ день его назначенія на мое мсто, то я и не видлъ надобности возвращаться къ ршенному уже длу.
Молодые люди торопились, этому способствовало нетерпніе молодости и осенняя скука.
Около двухъ мсяцевъ Бауръ, Виньерель, Дюръ и другіе не приходили уже въ лсъ, деревья покрылись инеемъ, и только изрдка прохожій появлялся въ нашей долин. Исторія капитана со шпіонами, вызвавшая такъ много смху, совершенно изгладилась изъ моей памяти, какъ вдругъ одно обстоятельство ясно показало намъ, что старый солдатъ не даромъ опасался пруссаковъ и что намъ готовили много зла люди, поставленные очень высоко, и которымъ мы вполн довряли.
Въ тотъ годъ громадныя стада кабановъ раззоряли страну, эти животныя подали посвы, взрывали лсъ, уничтожали корни и каждую ночь появлялись близь фермъ и селеній, повреждая поля.
Безпрестанно слышались жалобы крестьянъ, наконецъ пріхалъ г. баронъ Пишаръ организовать охоту съ загонщиками. Я получилъ приказаніе явиться въ Ротфальцъ съ лучшими стрлками лсничества и привелъ съ собой какъ можно больше охотниковъ изъ окрестностей.
Это было въ декабр. Я отправился съ Мерленомъ, Керномъ, Донадье, Тромпетомъ и пятнадцатью или двадцатью стрлками, къ вечеру мы уже дошли до мста и застали гостей г. барона въ маленькомъ барак, вс по обыкновенію пили, ли и громко разговаривали, развалившись на солом.
— Но теб все это знакомо, Жоржъ, ты знаешь барона, теб знакомы крики стрлковъ, лай собакъ и опасности, которой подвергаются гости, стрляя изъ-за линіи, воображая, что они-то и застрлили самую лучшую добычу. Оказывалось, что мы, сторожа, вчно промахивались… Ну, теб хорошо это извстно,— это все та же старая исторія.
Но я хочу только разсказать теб, что посл охоты, гд было убито нсколько кабановъ, въ барак былъ устроенъ большой пиръ. Кареты барона привезли въ изобиліи вина, картъ, благо хлба, пироговъ, сахару, кофе, коньяку, и естественно, что къ полуночи, набгавшись въ снгу, вс порядочно попили, накричались и наплись, и все общество досыта навеселилось.
Мы сидли въ кухн и тоже не чувствовали ни въ чемъ недостатка, дверь въ залу оставалась отворенной, чтобы освжать воздухъ, мы слышали разговоръ гостей, тмъ боле, что они кричали какъ глухіе.
Я обратилъ вниманіе на высокаго, сухого человка, съ горбатымъ носомъ, черными глазами, закрученными усами, плотно обтянутаго курткой и въ высокихъ кожаныхъ штиблетахъ, глядя на него, я думалъ:
‘Этотъ человкъ не привыкъ сидть за бюро или грть ноги у печи, это наврно военный офицеръ и не малаго чина’.
Утромъ, во время охоты, онъ стоялъ около меня и оба выстрла его ружья были удачны. Я счелъ его за настоящаго охотника. Пилъ онъ умренно, потому что къ полночи, когда три четверти гостей спало крпкимъ сномъ по всмъ угламъ, онъ продолжалъ разговаривать съ барономъ Пишаръ, съ г-номъ Тюбенгъ, богатымъ эльзасскимъ виноторговцемъ, съ г-номъ Жанъ-Клодъ-Рупперъ, нотаріусомъ, который могъ пить два дня сряду, даже не мняясь въ лиц, и г-номъ Мушика, торговавшимъ лсомъ и имвшимъ привычку напаивать всхъ, имвшихъ съ нимъ дло, за исключеніемъ этихъ пяти человкъ, все общество растянулось на солом.
Тогда между ними завязался интересный разговоръ: баронъ говорилъ, что нмцы посылаютъ агентовъ въ Эльзасъ, что у нихъ повсюду шпіоны, которые являются въ вид путешествующихъ коммерсантовъ или разнощиковъ, что они снимаютъ планы дорогъ, тропинокъ, лсовъ, что они осматриваютъ наши арсеналы, сообщая самыя точныя свднія въ свое отечество, что они то же самое длали въ Шлезвигъ-Гольштейн раньше, чмъ начать войну, и въ Богеміи передъ Садовой, что нужно опасаться ихъ и проч
Нотаріусъ и г. Мушика подтверждали, что это можетъ быть правдой, что все это очень важно и что наше правительство должно принять мры, чтобы остановить это шпіонство.
Понятно, что когда этотъ разговоръ дошелъ до насъ, то мы стали внимательно вслушиваться. Офицеръ громко смялся, говоря, что мы длаемъ тоже самое, и много нашихъ способныхъ военныхъ людей живетъ въ Германіи… Г. Тюбенгъ возразилъ, что это невозможно, и что ни одинъ французскій офицеръ не согласился бы поступить такъ, ради военной чести, офицеръ, еще громче смясь, сказалъ:
— Неужели вы такъ на это смотрите? Но, милостивый государь, что такое въ наше время война? Это искусство, игра, открытая партія, надо стараться отгадать карты противника. Я — да, я самъ, говорящій съ вами, объхалъ весь Пфальцъ въ качеств коммивояжера, я продавалъ бордо этимъ добродушнымъ нмцамъ!
Смясь, онъ разсказалъ все, что онъ видлъ во время своего путешествія, положительно дйствуя такъ, какъ говорилъ капитанъ Рондо, какъ поступаютъ у насъ прусскіе шпіоны, и прибавилъ, что мы совсмъ готовы и выжидаемъ только случая, чтобы завладть лвымъ берегомъ Рейна.
Услыша это, мои сторожа, сидвшіе у очага, такъ развеселились, какъ будто имъ предстояла Богъ знаетъ какая пожива, почти вслдъ за этимъ дверь въ комнату была заперта, и мы боле ничего не слыхали.
Я вышелъ подышать воздухомъ, глупость Керна, Тромпета и другихъ возмущала меня.
На двор было очень холодно, долина покрылась инеемъ и луна надъ вершинами сосенъ выглядывала изъ за облаковъ.
— Что съ вами, г. лсничій?— спросилъ меня Мерленъ, вышедшій за мной:— вы совсмъ блдны… Разв вы себя дурно чувствуете?
— Да, глупость Тромпета и другихъ приводитъ меня въ отчаяніе,— отвтилъ я.— Меня очень интересуетъ, чему они радуются? И вы то же, Мерленъ, удивляете меня! Вы находите прекраснымъ напасть на нашихъ сосдей, захватить вино, рожь, сно, солому у бдныхъ людей, не сдлавшихъ вамъ ни малйшаго зла… Вамъ кажется заманчивымъ завладть ихъ землею и насильно сдлать ихъ французами. Это игра… вы находите, что это игра!… Пріятно ли сдлаться нмцемъ? Пріятно ли подчиниться пруссакамъ и промнять свое отечество на другое? Что выиграемъ мы, поступая такимъ образомъ? Разв мы разбогатемъ, вырвавъ душу у нашихъ сосдей? Будетъ ли наша совсть спокойне? Я не желаю, ради чести нашей родины, ни одного сантима, ни одного вершка земли, дурно пріобртенныхъ. Я не хочу врить словамъ этого господина. Если онъ говоритъ правду, тмъ хуже! Еслибы побда была на нашей сторон, то нмцы изъ поколнія въ поколніе стремились бы вернуть свои права и отомстить за кровь своихъ погибшихъ соотечественниковъ. Только самые безсердечные люди могутъ желать войны. Игроки всегда надются на выигрышъ, но намъ часто случается видть, что они кончаютъ очень плохо.
— Папа Фредерикъ,— сказалъ мн Мерленъ,— не сердитесь на меня! Я не вдумался во все это — ваши слова справедливы! Но вы слишкомъ разгорячились, и лучше намъ вернуться въ кухню.
— Да, — сказалъ я, — пойдемъ спать, это будетъ лучше, чмъ пить, въ житниц еще есть мсто.
Такъ мы и сдлали, а на другой день чмъ свтъ отправились домой.
Все, что я говорилъ, Жоржъ, была истинная правда, я всегда ставилъ справедливость выше всего, и даже въ настоящее время, когда я потерялъ все, что было мн дороже всего на свт, я повторяю: лучше испытать столько горя и быть лишеннымъ, какъ я, плода тридцатилтнихъ трудовъ, чмъ утратить чувство справедливости.

X.

Зима шла своимъ чередомъ: дождь, снгъ, сильные порывы втра между обнаженными деревьями, вывороченныя съ корнями сосны, обрушившіяся скалы, засыпавшія дороги щебнемъ,— все это мн приходилось видть цлыхъ двадцать-пять лтъ.
Пришла весна. Скотъ спустился на водопой къ рк, пастухи запли, помахивая плетью, и птухъ на низенькомъ забор двора похлопывалъ крыльями, сидя между куръ, и будилъ своимъ звонкимъ голосомъ эхо долины.
Ахъ, какъ все это живо мн теперь представляется, Жоржъ! И т вещи, къ которымъ я относился равнодушно, кажутся мн прекрасными, когда сижу теперь на моемъ чердак, куда едва проникаетъ слабый лучъ свта.
Каждое утро Марія-Роза, въ своей коротенькой юбочк, съ косыночкой, скрещенной на груди, спускалась въ садъ, чтобы срзать первыя овощи. Мимоходомъ она подвязывала опускавшіяся вточки.
Я издали видлъ Жана Мерлена, шагавшаго вдоль луга, направляясь къ намъ, и слышалъ, какъ онъ звалъ Марію-Розу. Она спшила ему на встрчу. Они цловались и, смясь, подъ-руку шли домой. Я былъ очень доволенъ и думалъ: ‘Эти славные ребята искренно любятъ другъ друга!’
Старая бабушка Анна, почти уже не оставлявшая своей комнаты, изъ своего маленькаго окна, окруженнаго вьющеюся зеленью, притупленными глазами тоже любовалась на нихъ, и на ея сморщенномъ лиц выражалось удовольствіе, иногда она подзывала меня:
— Фредерикъ?
— Что, бабушка?
— Я помолодла, какъ во время моей свадьбы. Это былъ годъ появленія кометы, когда былъ такой обильный сборъ винограда, передъ страшными морозами въ Россіи, вы слыхали объ этомъ, Фредерикъ? вс наши солдаты тамъ перемерзли.
— Да, бабушка.
Она любила вспоминать эту старую исторію, и намъ не приходило въ голову, что скоро мы будемъ свидтелями подобныхъ же ужасовъ.
Бдные старики изъ Фальцбурга, старикъ Мегре, Парадисъ, ддушка Лафужеръ и другіе отставные солдаты, существовавшіе милостыней изъ кружки для бдныхъ и крошечной пенсіей, идущей на ихъ медаль Святой Елены, стали, какъ и въ прошлыя весны, приходить въ лсъ за грибами, сбирая сморчки и другіе грибы, которые они умли отлично распознавать, и собирая также землянику и ежевику. Лучшая лсная земляника сбывалась въ город по два су за чашку, а грибы — по три су за небольшую корзинку.
На лугу близь рки они собирали салатъ. Чтобы заработать одинъ су, сколько разъ приходилось сгибать имъ старую спину!
И съ каждымъ годомъ мы получали приказанія все строже и строже примнять лсныя правила, запрещать собирать сухіе листья и желуди, — лишать бдняковъ послдней возможности существованія.
Такъ шло время до снокоса, когда началась страшная засуха, она продолжалась до конца іюля, и вс опасались за картофель.
Что касается до плебициста, то я объ этомъ и не говорю, мы, лсные сторожа, не особенно волновались этимъ. Однажды утромъ мы получили приказаніе явиться въ Пети-Пьеръ, и вся лсная команда, собравшись у меня, отправилась въ полной парадной форм, чтобы, какъ было приказано, сказать свое да. Потомъ, зайдя въ гостинницу ‘Трехъ Голубей,’ мы выпили за здоровье императора и разошлись по домамъ, а на другой же день вс объ этомъ забыли.
Въ Грауфтал, Дозенхейм и Эшбург только и слышались что жалобы на засуху. Но въ глубин долины это сухое время было самое лучшее и плодородное, недостатка во влажности не чувствовалось, трава росла обильно, и вс птицы Эльзаса,— дрозды, синицы, снигири,— съ своими птенцами вились у насъ какъ въ птичник.
Рыболововъ появилось множество. Маріи-Роз никогда еще не удавалось приготовлять столько яичницъ и жаркихъ. Она успвала длать все мимоходомъ, любезно улыбаясь на поздравленія съ будущимъ бракомъ.
Она была свжа, какъ роза, и Жанъ Мерленъ не спускалъ съ нея глазъ.
Кому могло придти въ то время въ голову, что намъ предстоитъ война съ пруссаками?
Что могло насъ побудить къ этой войн?
Кром того вс увряли, что плебисцитъ долженъ былъ поддержать миръ. Мысль о войн была далека отъ насъ. Въ одинъ вечеръ маленькій еврей Давидъ, купивъ теленка въ Дозенхейм, проходя мимо насъ, спросилъ меня:
— Знаете ли вы новость, г. лсничій?
— Нтъ. Какую?
— Парижскія газеты сообщаютъ, что императоръ намренъ объявить войну Пруссіи. Я этому не врю, хотя лсной торговецъ Шатнеръ, возвращаясь изъ Саарбрюкена, говорилъ мн, что вся нмецкая сторона уже кипитъ войсками, кавалеріей, пхотой, артиллеріей, и что даже каждому бюргеру даны ранецъ, ружье, полная экипировка, помченная нумеромъ, и что по первому знаку Гауптмана {Hauptmann — городской голова.} этимъ людямъ остается только одться и ссть въ вагонъ, чтобы всей массой двинуться на насъ. У насъ же, у французовъ, ни въ городахъ, ни въ деревняхъ ничего не было готоваго, и простой здравый смыслъ говорилъ мн, что война нмцамъ не можетъ быть объявлена раньше, чмъ намъ дадутъ возможность защищаться.
Я пожалъ плечами, когда еврей сообщилъ мн подобную глупость, и спросилъ его:
— Ты считаешь императора простячкомъ?
Но онъ, дергая за веревку теленка и уводя его, сказалъ:
— Подождите… подождите, г. лсничій, вы увидите, что все это случится очень скоро.
Но я ему все-таки не врилъ, и когда вечеромъ пришелъ Жанъ Мерленъ, я даже и не подумалъ поговорить съ нимъ объ этомъ.
Къ несчастію, черезъ восемь или десять дней, приготовленія къ войн начались, сзывали всхъ безсрочныхъ и даже говорили, что баварцы перерзали уже телеграфныя проволоки въ Эльзас, что безчисленныя войска пришли въ Савернь и расположились лагеремъ въ Нидерборн.

XI.

Вдругъ разнесся слухъ, что при Виссамбург произошла битва, и въ тотъ же день вечеромъ жители Нювиллера спасались съ своимъ имуществомъ бгствомъ въ Люцельштейнъ, они боялись зайти сюда, чтобы не потерять времени. У дверей моего дома разсказывали, что многіе изъ нашихъ батальоновъ были совершенно разбиты, что генералъ, командовавшій авангардомъ, былъ убитъ, что Виссамбургъ горлъ и наши отступили къ Битчъ.
Нами овладло тогда отчаяніе. Мерленъ и его мать, пришли къ намъ поговорить объ этихъ грустныхъ новостяхъ.
Бабушка охала. Я успокоивалъ ее тмъ, что нмцамъ нельзя придти въ наши лса, такъ какъ они не знаютъ дорогъ, но, утшая другихъ, я внутренно самъ былъ очень встревоженъ. Мн припомнилось все, что годъ тому назадъ говорилъ капитанъ Рондо и дровоски, арестованные въ Люцельбург. Я былъ оскорбленъ тмъ, что баденцы и баварцы разбили французовъ при первой встрч. Хотя я и зналъ, что. наши дрались десять противъ одного, но это не уменьшало моего горя.
Это была наша первая дурная ночь, я не могъ спать и слышалъ, какъ Марія-Роза въ своей комнатк отворяла окно.
На двор царствовала полная тишина, какъ будто. ничего не случилось.
Внутреннее волненіе мшало мн спать. Около четырехъ часовъ Раго сталъ лаять: кто-то постучалъ, внизу. Я одлся и черезъ дв минуты отворилъ дверь. Сынъ Клейнъ-Никеля изъ Пети-Пьера принесъ мн приказаніе отъ г. инспектора Лароша явиться немедленно.
Марія-Роза тоже сошла внизъ. Я едва усплъ състь кусокъ хлба и отправился съ заряженнымъ ружьемъ.
Къ семи часамъ я былъ у г. Лароша, который, сидя у своего бюро, писалъ.
— Ахъ, это вы, Фредерикъ!— сказалъ онъ, положивъ свое перо.— Садитесь. У насъ невеселыя новости: знаете ли вы, что наше войско разбито при Виссамбург?
— Я слышалъ это, г. инспекторъ.
— Нападеніе сдлано было неожиданно,— сказалъ онъ,— это ничего не значитъ и въ другой разъ, конечно, уже не случится.
Онъ, казалось, былъ спокоенъ, какъ всегда, и говорилъ, что въ каждой войн случаются удачи и неудачи, и что первое пораженіе не иметъ особеннаго значенія, хотя все-таки слдуетъ принять предосторожности на случай боле серьезныхъ событій, которыхъ невозможно предвидть, мн слдовало предупредить мою команду и людей, нанятыхъ для проведенія лсныхъ дорогъ, чтобы вс были готовы съ своими лопатами и заступами явиться по первому призыву, потому что, можетъ быть, будетъ необходимость взорвать скалы и перерзать дороги рвами и засками.
— Вы понимаете, — сказалъ онъ, видя, что я нсколько взволнованъ,— вы понимаете, Фредерикъ, что это простыя предосторожности и что тутъ нтъ ничего опаснаго, маршалъ Макъ-Магонъ сосредоточилъ силы у Гагенау, и намъ не предстоитъ немедленныхъ нападеній, но главное слдуетъ быть на-готов въ случа нужды, когда все готово, то дйствуютъ быстро и увренно. Я могу получить приказаніе отъ генерала Фальи перерзать путь, и въ такомъ случа приказаніе должно быть приведено въ исполненіе въ нсколько часовъ.
— Это не возьметъ много времени, г. инспекторъ,— отвтилъ я: — всюду скалы висятъ надъ нашими дорогами, обрушась, он засыплютъ вс пути.
— Конечно,— сказалъ онъ.— Но надо, чтобы вс служащіе были предупреждены. Недостатка въ людяхъ у насъ нтъ, когда получится приказаніе, то если вс мои сослуживцы примутъ одинаковыя мры, — ра(іоты будетъ только на одинъ день и ни одна пушка, ни одна фура не пройдутъ отъ Эльзаса до Лотарингіи.
Вотъ что онъ говорилъ, провожая меня до дверей и пожимая мн руку.
Задумавшись, шелъ я отъ инспектора и вдругъ увидалъ на высотахъ Альтенберга нсколько человкъ солдатъ, загородившихъ дорогу вдоль ската горы. Все населеніе было взволновано, и люди бгали другъ къ другу развдать что-нибудь новаго. Два или три полка пхоты расположились лагеремъ на картофельномъ пол.
Весь этотъ день и слдующій за нимъ я разносилъ приказаніе г. инспектора изъ Фрамюль въ Эшбургъ, изъ Эшбурга въ Хангевиллеръ, Грауфталь и Меттингъ, предупреждая каждаго, что ему предстояло длать, куда сбираться и какіе насыпать завалы.
На другой день я вернулся домой до такой степени утомленный, что не могъ ни сть, ни спать. Къ утру я только-что уснулъ, какъ Марія-Роза, войдя въ мою комнату, открыла окно, выходившее въ сторону Дозенхейма.
— Слышите, батюшка, — сказала она дрожащимъ голосомъ,— слышите этотъ шумъ? что это такое?
Я вслушивался: то былъ безконечный шумъ, который наполнялъ наши горы, заглушая время отъ времени шумъ лса.
Не трудно было ршить, что это такое, и я отвчалъ:
— Это пушечная пальба!.. Сраженіе происходитъ въ семи или восьми лье отсюда, около Верта, это большое сраженіе!
Марія-Роза сошла внизъ, и я, одвшись, спустился въ залу, гд находилась уже бабушка, у которой дрожалъ подбородокъ, — она глядла на меня испуганными глазами.
— Не бойтесь,— сказалъ я имъ: — ничего не случится, нмцы не придутъ сюда, имъ извстно, что у насъ есть хорошая защита.
Но я самъ не питалъ на это ни малйшей надежды.
Пушечная пальба между тмъ все усиливалась и, казалось, слыщались отдаленные раскаты грома, потомъ пальба ослабвала и слышенъ былъ шелестъ листьевъ, лай Раго у воротъ и крикъ утокъ у рки. Вс эти звуки были какъ-то странны при одной мысли о томъ, что происходило за завсой лсовъ.
Я порывался взбжать на скалу, чтобы сверху взглянуть на то, что происходило по ту сторону равнины, но приказаніе рыть рвы могло придти съ минуты на минуту, и я былъ принужденъ остаться.
Это продолжалось до трехъ часовъ дня.
Я старался сохранять спокойный видъ, чтобы не испугать женщинъ. Этотъ день, 6-е августа, былъ очень длиненъ, даже сегодня, посл всхъ испытанныхъ нами несчастій, одно воспоминаніе объ этомъ дн, сжимаетъ мн сердце.
Самой страшной минутой была та, когда вовсе прекратился тотъ глухой шумъ, который мы слышали съ утра. Мы прислушивались у окна, выходящаго въ садъ, но до насъ не доносилось боле ни одного выстрла, ни одного звука, кром шелеста листьевъ.
Спустя нсколько минутъ я сказалъ:
— Битва кончена! Теперь одни спасаются бгствомъ, другіе преслдуютъ… Дай Богъ, чтобы это сраженіе осталось за нами!
И до поздняго вечера ни одной души не видно было въ окрестности. Посл ужина мы разошлись спать, у всхъ тяжело было на сердц.

XII.

На другой день погода была мрачная, небо заволокло тучами и посл двухъ-мсячной засухи пошелъ дождь, тяжелыя, крупныя капли падали безпрерывно, время медленно тянулось и приказаніе начать работы не приходило, я подумалъ:
‘Тмъ лучше!.. Если мы потерпли пораженіе, я бы долженъ былъ уже получить это приказаніе’.
Никакихъ встей не дошло до насъ, и къ тремъ часамъ я, потерявъ терпніе, сказалъ Маріи-Роз и бабушк:
— Послушайте, это не можетъ такъ продолжаться, я пойду самъ и разузнаю, что длается.
Накинувъ на плечи мою клеенчатую шинель, я отправился изъ дому подъ дождемъ, постоянно усиливающимся. Въ нашей песчаной почв дождь скоро проникаетъ въ землю, и большой грязи не бываетъ. Къ шести часамъ я пришелъ въ Пети-Пьеръ, гд вс жители заперлись въ своихъ домахъ. У старой крпости стоялъ часовой. Чрезъ нсколько минутъ я вошелъ въ контору г. инспектора. Онъ былъ одинъ и съ озабоченнымъ видомъ ходилъ по комнат, увидя меня, онъ остановился и сказалъ:
— Это вы, папа Фредерикъ! Вы пришли узнать, что новаго и нтъ ли какихъ приказаній?
— Точно такъ, г. инспекторъ
— Ну, новости наши плохія. Сраженіе наше потеряно, наши войска отступили въ Эльзасъ, полтораста тысячъ нмцевъ идутъ въ Лотарингію.
Дрожь пробжала по мн, и я прошепталъ:
— Но у насъ все готово, г. инспекторъ, остается только раздать порохъ, и мы начнемъ работу, мы вс готовы и ждемъ приказанія.
— Все готово,— сказалъ г. Ларошъ, горько улыбнувшись,— но намъ уже нечего длать, войска наши отступаютъ къ Битчу и Саверну, и непріятель разсылаетъ по всмъ направленіямъ своихъ фланкеровъ.
Я ничего не отвтилъ, а онъ слъ и продолжалъ.
— Зачмъ скрывать отъ васъ истину! Генералъ Фальи отвтилъ мн, что перерзывать дороги безполезно, и намъ теперь нечего длать.
Я остолбенлъ, ноги мои задрожали, Г. Ларошъ, закинувъ руки за спину, молча сталъ ходить по комнат, я спросилъ его:
— Какъ же поступать, г. инспекторъ?
— Оставаться на своемъ мст, какъ слдуетъ честнымъ людямъ, умне этого я ничего не могу придумать.
Меня что-то душило… Онъ замтилъ это и со слезами на глазахъ подалъ мн руку.
— Мужайтесь, папа Фредерикъ!.. Все-таки пріятно сказать себ, положа руку на сердце: я человкъ честный!.. Вотъ въ чемъ должна состоять наша награда.
— Если такъ, господинъ инспекторъ,— отвтилъ я ему съ чувствомъ,— то у насъ все-таки останется утшеніе, такъ какъ въ честности у насъ нтъ недостатка.
Онъ сдлалъ мн честь, проводивъ меня до самыхъ дверей и пожавъ мн руку при прощаніи, еще разъ повторилъ:
— Будьте мужественны!
Я сталъ спускаться по большой дорог. Дождь лилъ ливнемъ. Я не могу разсказать теб, Жоржъ, все, что я тогда передумалъ. Нужно быть человкомъ боле умлымъ чтобы передать свои чувства, а я не въ силахъ сдлать этого, нсколько разъ я проводилъ рукою по лицу, чтобы вытереть слезы и брызгавшій на меня дождь, я не узнавалъ себя и въ волненіи повторялъ:
— Никакихъ приказаній!.. Все безполезно!.. Генералъ Фальи говоритъ, что безполезно длать заски, рыть канавы и перескать дороги! Значитъ, онъ желаетъ, чтобы непріятель подступилъ къ намъ и перешелъ ущелья!..
Я продолжалъ свой путь.
Была темная ночь, когда я вернулся домой. Марія-Роза ждала меня, сидя у стола, она вглядывалась въ меня безпокойнымъ взглядомъ и, казалось, спрашивала: ‘Что длается? Какія получены приказанія?’
Но я молча бросилъ на спинку стула свою мокрую шинель и, стряхивая фуражку, вскричалъ:
— Ступай спать, Марія-Роза! Эту ночь насъ не будутъ тревожить, спи спокойно. Генералъ Фальи не желаетъ, чтобы мы защищались. Сраженіе потеряно, но оно повторится въ Эльзас, въ Саверн или, можетъ быть, дальше,— дороги должны остаться свободными, намъ нтъ надобности перескать пути — пусть нмцы безпрепятственно идутъ сюда!
Я не знаю, что она подумала, но видя, что я не сажусь, она сказала:
— Я оставила теб супъ — не хочешь ли покушать? супъ еще совсмъ горячій?
— Я не голоденъ, — отвтилъ я, — теперь очень поздно, пойдемъ спать, это будетъ лучше.
Я не могъ больше сдерживаться,— гнвъ овладлъ мною. Взявъ лампу, я пошелъ наверхъ. Марія-Роза послдовала за мной. Мы разошлись по своимъ комнатамъ. Я слышалъ, какъ она легла, подперевъ голову рукою, я долго еще глядлъ на огонекъ, мелькавшій на темныхъ стеклахъ, за которыми дрожали подъ дождемъ листья плюща.
Въ эту ночь, съ седьмого на восьмое августа, нмцы, узнавъ, что вс пути имъ открыты, подвигались массами и захватывали ущелья, не только Цинцель, но даже Цорнъ, облагая такимъ образомъ окрестности Фальцбурга, бомбардированіе котораго началось черезъ два дня. Они проникли въ Лотарингію черезъ большой туннель Гомартенъ, тогда какъ наша армія отступала усиленнымъ маршемъ на Нанси и Шалонъ.
Такимъ образомъ дв сильныя нмецкія арміи Верта и Форбиха соединились, а мы были разъединены и лишены всякой помощи и надежды.
Представь себ эту картину: громадная армія принца Фридриха — баварцы, виртембергцы, баденцы, кавалерія, артиллерія, пхота, выступавшіе эскадронами и полками въ нашей уединенной долин,— эта масса людей въ продолженіи цлой недли безпрерывно двигавшаяся передъ нашими глазами, — пушечная пальба, дружно передаваемая эхомъ въ скалахъ Грауфталя, и затмъ дымъ пожара, поднимавшійся темнымъ сводомъ надъ нашимъ лсомъ.

XIII.

Вслдъ за усиленнымъ движеніемъ нмецкихъ армій и бомбардировки города, по всмъ окрестностямъ расположился ихъ ландверъ. Вс деревни и деревушки были заняты ими, здсь рота, тамъ дв, дальше еще подъ командой прусскихъ офицеровъ три или четыре. Они наблюдали за всми дорогами и тропинками и длали постоянныя реквизиціи: хлбъ, зерно, мука, сно, солома, скотъ, все имъ годилось, они сходились съ удовольствіемъ около огня, говорили съ умиленіемъ о своихъ женахъ и дтяхъ, жалли объ участи своихъ бдныхъ братьевъ, эльзасцевъ и лотарингцевъ, и вздыхали о нашихъ несчастіяхъ. Но все это не мшало имъ хорошо сть и пить на нашъ счетъ, разваливаться въ кресл дда или бабушки и потягивать съ наслажденіемъ сигары, которыя мы были уже обязаны имъ доставлять!.Да, имъ ничего не стоило говорить красивыя фразы. То же самое мн случалось часто видть въ Грауфтал, Эшбург, Берлинген и Гангевил, куда я ходилъ иногда узнавать, нтъ ли чего новаго, въ блуз и съ палкой въ рук.
Въ начал сентября въ Гагенау поселился ихъ генералъ-губернаторъ Бисмаркъ-Болэнъ, объявивъ, что Эльзасъ былъ всегда нмецкой провинціей и что его величество прусскій король вступаетъ вновь во владніе своею собственностью, что на Страсбургъ, Бичъ, Пфальцбургъ и Нёвъ-Бризанъ нужно смотрть какъ на мятежниковъ, возставшихъ противъ законной власти короля Вильгельма, но что ихъ очень скоро образумятъ посредствомъ трехъ сотъ фунтовыхъ ядеръ.
Вотъ что у насъ проповдовалось, Жоржъ, совершенно открыто, и это доказываетъ, что нмцы считали насъ за дураковъ, которымъ можно разсказывать всякій вздоръ, не боясь, что имъ засмются въ глаза.
Единственнымъ утшеніемъ для насъ было то, что мы жили въ лсу, куда эти храбрецы не любили заглядывать, и я каждый вечеръ благословлялъ за это небо. Но вслдъ за водвореніемъ Бисмарка-Болэна, по долин начали разъзжать ежедневно, утромъ и вечеромъ, конные жандармы въ своихъ каскахъ и длинныхъ плащахъ, съ губернаторскими приказами и пачками объявленій, которыя мэрамъ вмнялось въ обязанность наклеивать на двери церквей и мэрій.
Эти объявленія общали самое лучшее обращеніе врноподданнымъ короля Вильгельма и грозили смертью всмъ, кто окажетъ какую-либо помощь французамъ, которыхъ они называли ‘нашими врагами’! Запрещено было давать имъ хлба или стаканъ воды, служить имъ проводниками и укрывать у себя въ домахъ, чтобы быть честнымъ человкомъ, ихъ нужно было выдавать, въ случа неповиновенія, мы были подсудны только военному суду и самымъ слабымъ наказаніемъ за одинъ изъ этихъ проступковъ была двадцатилтняя каторга и тридцать-семь тысячъ франковъ штрафа.
При такихъ мрахъ Бисмаркъ-Болэнъ могъ легко обойтись безъ всякихъ объясненій относительно расъ, нмецкаго отечества и правъ его величества.
Представь себ теперь наше одиночество и страхъ мародеровъ, которымъ мы не должны были сопротивляться, если-бы они явились отъ имени короля. Къ счастью этотъ народъ не отличается особенной храбростью, разнесся слухъ, что въ окрестностяхъ бродили вольные стрлки и даже успвшіе бжать изъ Верта солдаты, это предохраняло насъ отъ желавшихъ намъ такъ много добра постителей доброй расы.
Говорили, что всхъ служащихъ по лсному вдомству оставятъ на ихъ прежнихъ мстахъ, что имъ даже увеличатъ жалованье и многіе получатъ повышенія.
Ты можешь себ представить мое негодованіе, когда эти слова повторяли при мн! Я не забылъ наставленій нашего инспектора и при всякомъ удобномъ случа напоминалъ о нихъ моимъ подчиненнымъ:
‘Вс должны оставаться на своихъ постахъ!… Счастье, можетъ быть, не всегда будетъ противъ насъ… Пусть каждый исполнитъ свой долгъ до конца… Никакихъ другихъ приказаній нтъ’.
Это же приказаніе онъ исполнилъ самъ, оставаясь въ Пети-Пьер и продолжая исполнять свои обязанности.
Страсбургъ защищался, около Меца дрались. Отъ времени до времени я посылалъ Мерлена за приказаніями къ начальству, и отвтъ былъ всегда одинъ и тотъ же: ‘Нтъ ничего безнадежнаго… мы можемъ съ минуты на минуту пригодиться и оказать поддержку… Пусть вс остаются на своихъ мстахъ!’
И такъ, мы все ждали. Всегда прекрасная въ нашихъ горахъ осень, съ своей красной листвой, высокимъ безмолвнымъ лсомъ, гд уже не слышно ни одной птицы, съ свже-скошенными и гладкими какъ безпредльный коверъ лугами и ркой, покрытою сухимъ листомъ шпажникомъ и все это величественное и спокойное зрлище было еще величественне и грустне, при страшныхъ, переживаемыхъ нами событіяхъ.
Сколько разъ тогда, слушая безконечный шопотъ лса, по которому уже пробгали первыя содроганія зимы, сколько разъ говорилъ я себ:
‘Въ то время какъ ты смотришь на этотъ старый, уснувшій лсъ, Фредерикъ, что-то длается тамъ, въ Шампани? Что сталось съ этими многочисленными арміями, съ кавалеріей, пхотой, съ пушками, съ этими тысячами существъ, ожесточенно стремящихся къ своей гибели, ради славы и интересовъ нсколькихъ человкъ? Увидимъ ли мы ихъ обратное бгство? Останутся ли они лежать въ туманахъ Мааса или вернутся и наступятъ намъ пятой на шею?’
Я представлялъ себ также иногда большія сраженія.
Бабушка также сильно тревожилась и сидя, у окна, говорила:
— Слушайте, Фредерикъ! вы ничего не слышите?
И я вслушивался, но слышенъ былъ только шумъ втра въ сухихъ листьяхъ.
Иногда, но рдко, городъ какъ будто просыпался, нсколько пушечныхъ выстрловъ повторялись эхомъ отъ Quatre-ents и Миттельброна, и снова все умолкало. Насъ больше всего поддерживала мысль о Мец, мы ждали помощи главнымъ образомъ оттуда.
Теперь я долженъ теб разсказать вещь, очень удивившую насъ сначала и которую мы никакъ не могли понять, но, къ несчастью, она очень скоро выяснилась какъ для насъ, такъ и для другихъ.
Недли черезъ дв посл водворенія Бисмарка-Болэна въ Гагенау, въ одно прекрасное утро на равнин показалась повозка, напоминавшая т, въ которыхъ нмцы эмигрировали, бывало, въ Америку, когда еще не существовало желзныхъ дорогъ, это была длинная, крытая телга, нагруженная соломенными тюфяками, мотовилами, кроватями, кастрюлями и всякимъ хламомъ, съ грязной собакой, растрепанной женщиной, кучей грязныхъ ребятишекъ и мужчиной, который велъ самъ подъ уздцы свою клячу.
Мы смотрли съ удивленьемъ, думая про себя:
— Что это значитъ? зачмъ дутъ къ намъ эти люди?
Подъ парусинной покрышкой, около самаго дышла, уже старая, желтая, сморщенная женщина, въ криво надтомъ чепц, искала въ голов у копошившихся въ солом дтей — нсколькихъ блокурыхъ мальчиковъ и двочекъ, съ вздутыми, какъ у всхъ питающихся картофелемъ, щеками и животами.
— Будешь ли ты сидть смирно, Вильгельмъ!— ворчала она.— Погоди, дай еще посмотрть! постой! я еще что-то вижу… Хорошо, теперь поймала!… Можешь идти валяться! Вильгельмина, положи голову ко мн на колни… каждому свой чередъ… успешь потомъ посмотрть на сосны.
А отецъ, толстый мужчина, въ зеленомъ, сильно морщившемъ на спин, сюртук, съ отвислыми щеками, съ очками на маленькомъ носу, въ панталонахъ въ сапоги и съ большой фарфоровой трубкой въ зубахъ, тащилъ за узду несчастную клячу, обращаясь по временамъ къ жен:
— Смотри-ка, Герминія, какіе лса, какіе луга въ этомъ богатомъ Эльзас… вдь это земной рай!
Они походили на цыганъ, и когда пришелъ Мерненъ, мы весь вечеръ только о нихъ и толковали.
Но намъ суждено было видть много другихъ, потому что путешествіе этихъ иностранцевъ въ старыхъ одноколкахъ и телгахъ, двухъ и четырехъ колесныхъ, и забранныхъ по дорог путемъ реквизиціи повозкахъ — продолжалось очень долго. Съ этой, оставшейся у меня въ памяти, первой повозки имъ не было конца, каждый день ихъ прозжало по три, четыре, пять, вс набитыя дтьми, стариками, молодыми женщинами и странно одтыми молодыми двушками, въ платьяхъ, какія я видлъ лтъ пятнадцать, двадцать тому назадъ на нашихъ саверискихъ дамахъ, въ большихъ шляпахъ съ бумажными цвтами и заплетенными въ косы, какъ косички нашихъ ддовъ, желтыми волосами.
Вс эти люди говорили какимъ-то непонятнымъ нмецкимъ языкомъ. Лица у нихъ были — одни одутловатыя, толстыя, съ почтенной бородой, другія — узкія заостренныя, въ старыхъ, застегнутыхъ до подбородка и скрывавшихъ блье, сюртукахъ, одни съ свтлосрыми глазами и жесткими, щетинистыми рыжими баками, другіе — маленькіе, круглые, живые, юркіе, но вс они, увидавъ нашу прекрасную долину, невольно вскрикивали отъ изумленія и мужчины, женщины и дти, вс поднимали кверху руки, какъ, говорятъ, это длали при вход въ обтованную землю, евреи.
Такимъ-то образомъ съзжались къ намъ вс эти люди изъ разныхъ концовъ Германіи, до границы они хали по желзной дорог, но такъ какъ вс наши линіи, начиная отъ Виссенбурга или Сульца, были заняты ихъ войсками, ихъ обозами съ провіантомъ и боевыми снарядами, то имъ приходилось заставлять везти себя по эльзасскому обычаю, въ телжкахъ.
То т, то другіе спрашивали у насъ дорогу въ Савернъ, Меттингъ и Лютцельштейнъ, около моста, у ручья, они вылзали изъ повозокъ и пили воду изъ своихъ черепковъ или изъ горсти. И это возобновлялось ежедневно. Я ломалъ себ голову, придумывая, зачмъ бы могли къ намъ хать эти иностранцы, въ такое тяжелое время, когда жизненныхъ припасовъ было мало и никто не зналъ, что будетъ сть на слдующій день. Они объ этомъ не говорили ни слова и продолжали свой путь подъ прикрытіемъ наполнявшаго страну ландвера. Потомъ уже мы узнали, что и они участвовали въ реквизиціяхъ, что давало имъ возможность соблюдать экономію и набивать себ желудокъ.
Представь же себ, Жоржъ, что вс эти новаго рода цыгане, видъ которыхъ даже въ минуты нашего несчастія возбуждалъ въ насъ жалость, были чиновники, которыхъ Германія посылала управлять нами: сборщики податей, надсмотрщики, казначеи, учителя и Богъ знаетъ кто.
Люди, начавшіе являться уже съ сентября и октября мсяца, задолго до подписанія мира, и спокойно занимать наши мста, безцеремонно говоря намъ:
— Иди прочь, пусти меня!
Можно было подумать, что все это было ршено заране, такъ какъ нкоторые явились раньше сдачи Страсбурга. Сколько этихъ пивныхъ бочекъ, пьяницъ, бдствовавшихъ годами по всмъ маленькимъ городкамъ Помераніи, Бранденбурга и еще дальше, которымъ никогда не добиться бы ничего дома и не знавшихъ, куда дваться и гд искать кредита, сколько этихъ людей нахлынуло тогда на ‘богатый Эльзасъ’, этотъ земной рай, общанный нмцамъ ихъ королями, профессорами и школьными учителями!
Въ то время, о которомъ я теб говорю, они вели себя еще довольно скромно, несмотря на невроятныя побды своихъ армій: они не были еще уврены, что счастье будетъ имъ покровительствовать до конца, сравнивая свое старое, вытертое платье и свой жалкій видъ съ довольствомъ самаго мелкаго чиновника Эльзаса и Лотарингіи, они вроятно говорили про себя: ‘Не можетъ быть, чтобы Господь Богъ назначилъ нашего брата занимать такія славныя мста! За какую необыкновенную заслугу будемъ мы играть первую роль въ стран, которую французы обработали, насадили, обогатили заводами и фабриками?.. Только бы ее не отняли обратно и не заставили бы насъ возвратиться къ нашему Schnaps’у!’
Да, Жоржъ, именно такъ должны были разсуждать вс эти выходцы, если у нихъ было хотя немного здраваго смысла и чувства справедливости, въ ихъ взгляд и улыбк замтна была какая-то тревога. но какъ только Страсбургъ былъ сданъ и Мецъ проданъ, они размстились очень удобно въ прекрасныхъ, большихъ домахъ, которые они не строили, улеглись въ мягкихъ постеляхъ префектовъ су-префектовъ, судей и другихъ особъ, о которыхъ никогда даже не мечтали, собравъ подати съ земли, которую они не засвали, наложивъ руку на книги всхъ администрацій, которыхъ не основывали, и увидвъ что денежки ‘богатаго Эльзаса’ льются къ нимъ въ кассу, тогда, Жоржъ, они дйствительно вообразили себя представителями чего-то, инспекторами, сборщиками податей, надсмотрщиками, и тутъ нмецкая гордость которую они умютъ такъ хорошо скрывать подъ низостью, когда не чувствуютъ себя сильне, эта грубая гордость, раздула имъ теперь щеки.
Въ то время какъ я былъ тамъ, у нихъ все еще оставались въ памяти ихъ Лумпэ-Штрассе, гд они когда-то жили. Это воспоминаніе заставляло ихъ быть очень экономными, они пили двое одну кружку пива, и каждый платилъ свою долю, спорили о ліардахъ съ сапожникомъ и портнымъ, оспаривали каждый поданный счетъ и кричали при этомъ, что ихъ грабятъ. У насъ послдній сапожникъ постыдился бы такого скряжничества, какое и было у этихъ новыхъ чиновниковъ, общавшихъ намъ такъ много благъ именемъ нмецкаго отечества и. выказывавшхъ въ то же время свою отвратительную скупость и скаредность. Мы понимали, съ кмъ имли дло.

XIV.

Одинъ разъ, въ конц октября, одинъ изъ прозжавшихъ каждое утро мимо насъ жандармовъ Бисмарка-Болэна, остановился у нашихъ дверей.
— Эй, кто тамъ есть?— крикнулъ онъ.
Я вышелъ.
— Вы лсничій?— спросилъ онъ.
— Да,— отвчалъ я,— меня зовутъ Фредерикомъ и я здшній лсничій.
— Ну, такъ вотъ вамъ,— продолжалъ онъ, подавая мн письмо.
И онъ похалъ мелкой рысью, къ поджидавшему его поодаль товарищу.
Я вернулся въ домъ.
Марія-Роза съ бабушкой встревожились и молча смотрли на меня.
— Что этимъ пруссакамъ понадобилось отъ меня?— сказалъ я, распечатывая письмо.
Это было приказаніе отъ поселившагося въ Цорнштадт оберферстера {Инспекторъ лсничихъ.} явиться къ нему со всми сторожами моего участка. Я прочелъ письмо вслухъ, и оно напугало женщинъ..
— Какъ же ты намренъ поступить, батюшка?— спросила, помолчавъ съ минуту, Марія-Роза.
— Объ этомъ-то я и думаю,— отвчалъ я.— Нмцы не имютъ права отдавать мн приказанія, но въ настоящую минуту сила на ихъ сторон, они могутъ насъ выгнать, когда имъ вздумается,— такъ тутъ нужно хорошенько обдумать.
Я ходилъ взадъ и впередъ, ужасно разстроенный, какъ вдругъ Жанъ Мерленъ промелькнулъ подъ нашими окнами, шагнулъ разомъ черезъ три ступени крыльца и вошелъ въ комнату.
— Здравствуйте, Марія-Роза! здравствуйте, бабушка. Получили вы приказъ отъ оберферстера?— спросилъ онъ меня.
— Да.
— А!— продолжалъ онъ:— они вамъ не довряютъ, потому что такіе же приказы присланы всмъ сторожамъ. Что же мы, пойдемъ?
— Посмотримъ,— отвчалъ я.— Отправляйтесь въ Пети-Пьеръ и спросите, что на.это скажетъ намъ инспекторъ..
Часы показывали восемь, и Жанъ сейчасъ же отправился, ровно въ полдень онъ уже вернулся сказать, что г. Ларошъ совтуетъ узнать, чего хотятъ отъ насъ нмцы, и немедленно увдомить его. И такъ, ршено было идти. Нужно сказать, Жоржъ, что со времени водворенія нмцевъ лсъ грабили самымъ безсовстнымъ образомъ, вс сложенныя для продажи въ сажени дрова исчезали полно за полномъ, ландверъ бралъ все, что попадалось подъ руку, они любили сидть у яркаго огня, въ своихъ засыпанныхъ со стороны города земляныхъ ретраншементахъ, крестьяне также длали запасы, и можно было подумать, что собственность государства принадлежала первому встрчному.
Я постоянно твердилъ сторожамъ, чтобы они напоминали преступникамъ, что лсъ принадлежитъ по прежнему Франціи и что по окончаніи войны въ немъ придется дать отчетъ. Мой участокъ пострадалъ меньше другихъ, такъ какъ я продолжалъ длать по прежнему обходы, а люди всегда уважаютъ того, кто исполняетъ свой долгъ.
Я послалъ Жана предупредить его товарищей, чтобы вс собрались завтра къ девяти часамъ у сторожевогодома, въ мундирахъ, но безъ бляхъ, для того чтобы идти всмъ вмст въ Цорнштадтъ.
На слдующій день, когда вс пришли, мы отправились въ путь и въ двнадцать часовъ были уже въ сняхъ большого дома, въ которомъ помщался со всмъ своимъ семействомъ г. оберферстеръ.
Этотъ день былъ въ Цорнштадт, большимъ праздникомъ для пруссаковъ. Они только-что узнали о капитуляціи Базена и громко распвали по всмъ кабакамъ. У г. оберферстера также пировали.
Понятно, что это печальное извстіе еще больше омрачило насъ.
У дверей стояли уже собравшіеся раньше сторожа другихъ участковъ и лсничіе Карлъ Вернеръ, Бальтазаръ Рёдигъ и во глав всхъ — Якобъ Геппъ.
Пожавъ другъ другу руки, мы ршили между собой выслушать замчанія г. оберферстера молча, а если нужно будетъ отвчать, то говорить — какъ самому старшему изъ лсничихъ — мн.
Намъ пришлось ждать около получаса, такъ какъ пиръ все продолжался, въ дом веселились, смялись, чокались, колотили по фортепьяно и пли: ‘Wacht am Rhein’!
Несмотря на ихъ невроятное тщеславіе, эти люди все-таки не разсчитывали на такія крупныя побды, и я думаю, что, несмотря на заблаговременно сдланныя приготовленія и численное превосходство, будь у насъ другіе начальники — имъ не довелось бы такъ веселиться.
Наконецъ въ два часа какой-то нмецъ въ зеленой войлочной шляп съ птушьими перьями, съ веселымъ лицомъ и раскраснвшимися до ушей щеками, такъ какъ онъ вышелъ изъ кухни, отворилъ намъ дверь.
— Можете войти,— сказалъ онъ.
Пройдя одну большую комнату, мы увидли въ слдующей г. оберферстера. Онъ былъ одинъ и сидлъ въ кресл на конц длиннаго стола,— еще уставленнаго десертомъ и пустыми бутылками — съ краснымъ лицомъ и скрестивъ съ довольнымъ видомъ руки на живот.
Это былъ красивый мужчина, въ зеленой суконной, обшитой куницей, куртк. Да, Жоржъ, нужно сознаться, что онъ былъ очень красивый, высокій, хорошо сложенный мужчина, съ большой головой, короткими волосами, крпкими челюстями, длинными усами и съ широкими, низко спускавшимися баками. Только большой, покрытый блыми, какъ бы опухшими пятнами, красный носъ невольно поражалъ васъ въ первую минуту и какъ будто заставлялъ — изъ уваженія къ его чину — опустить глаза.
Онъ смотрлъ, какъ мы входили, прищуривъ свои маленькіе срые глаза, и когда наконецъ мы встали вс вокругъ стола, съ фуражками въ рукахъ, онъ окинулъ еще разъ всхъ насъ пристальнымъ взглядомъ, потянулъ книзу свой жилетъ, откашлялся и началъ мягко:
— Видно, что вс вы славные люди, у всхъ у васъ добрыя, нмецкія лица, и я этимъ очень доволенъ! Держитесь вы также очень хорошо, я вами очень доволенъ.
Изъ комнаты рядомъ слышался громкій смхъ, прервавшій рчь г. оберферстера.
— Запри дверь, Вильгельмъ!— сказалъ онъ впустившему насъ слуг. Тотъ исполнилъ приказаніе, и г. оберферстеръ продолжалъ:
— Да, у васъ добрыя, нмецкія лица!.. и я чувствую невольное негодованіе, когда подумаю, что васъ держали столько лтъ въ рабств,— эти фанфароны! Но, благодаря Всевышнему и побдоносной арміи нашего великаго монарха Вильгельма, насталъ часъ освобожденія, и царство Содома и Гоморры теперь кончено. Съ этихъ поръ честные отцы семействъ и врные, честно исполняющіе свой долгъ и оберегающіе собственность его величества слуги не будутъ вынуждены жить на пятьсотъ или шестьсотъ франковъ жалованья, тогда какъ какіе-нибудь авантюристы, нарушители закона, игроки и всякія порочныя созданья присвоивали себ по сорока милліоновъ въ годъ, на содержанье танцовщицъ, поваровъ, льстецовъ, шпіоновъ, да еще для того, чтобы неосмотрительно, совсмъ по-дурацки, объявлять безъ всякаго повода войну мирнымъ сосдямъ, не имя ни арміи, ни боевыхъ снарядовъ, ни пушекъ, словомъ — ничего! Нтъ, этого никогда больше не будетъ, — старая Германія не допуститъ!
Тутъ, очень довольный своей рчью, г. оберферстеръ налилъ себ стаканъ вина, для освженія мыслей, медленно выпилъ его, полузакрывъ глаза, и продолжалъ:
— Я созвалъ васъ сюда, чтобы утвердить васъ въ вашихъ должностяхъ, потому что я осматривалъ лса, нашелъ все въ порядк, убдился, что вы — врные слуги, поэтому справедливость требуетъ оставить васъ на вашихъ мстахъ. И я объявляю вамъ, что жалованье ваше будетъ удвоено, старые слуги получатъ вмсто отставки повышеніе, они будутъ имть сообразно съ ихъ званіемъ довольство,— словомъ, что щедрость Его Величества распространится на всхъ васъ и вы будете на старости лтъ благословлять счастливое присоединеніе благороднаго Эльзаса къ его настоящему отечеству. Вы будете со временемъ разсказывать своимъ дтямъ и внукамъ объ этомъ вавилонскомъ плн, въ которомъ такъ долго томились и страдали, и будете также самыми врными слугами его королевскаго величества!— Вотъ чего я желаю!— Такіе врные, пользующіеся уваженіемъ за свою чудесную службу, слуги имютъ всегда большое вліяніе на крестьянъ. Вы должны выражать громко и открыто вашу сердечную, живущую въ сердц каждаго нмца, преданность нашему великому государю Вильгельму. Да, вы должны принять присягу, что же касается до прибавки жалованья, то я даю вамъ слово оберферстера, что все будетъ сдлано, какъ я вамъ сказалъ!
Говоря это, онъ не переставалъ наблюдать насъ. Позади стояли два или три высокихъ нмца въ мундирахъ, которые были повидимому не только восхищены, но и глубоко тронуты его рчью. Но мы, съ своими фуражками въ рукахъ, были очень холодны, и такъ какъ отвчать долженъ былъ я, то вс смотрли на меня, стараясь угадать мои мысли. Ты понимаешь, Жоржъ, каково было мое внутреннее негодованіе, слыша, что насъ называютъ честными людьми и врными слугами, если мы сдлаемся измнниками! Я чувствовалъ, какъ кровь прилила мн къ лицу, и я желалъ бы имть возможность отвтить, что только негодяи могутъ принимать титулъ честнаго человка, измняя чести,— но удержалъ свой языкъ, не желая компрометировать товарищей, такъ какъ многіе изъ нихъ были обременены большими семьями, отвтственность казалась мн слишкомъ тяжелой.
Окончивъ свою рчь, г. оберферстеръ зорко наблюдалъ за нами и въ особенности за мной.
— Ну, что же вы скажете? я разршаю вамъ говорить,— сказалъ онъ.
— Г. оберферстеръ,— отвчалъ я тогда:— товарищи уполномочили меня, какъ самаго старшаго изъ лсничихъ, говорить за всхъ, но сдланное вами предложеніе крайне серьезно, и я полагаю, что каждый изъ насъ попроситъ времени на размышленье.
Вс наклонили головы, а онъ, искренно удивившись,— такъ какъ думалъ, что прибавка жалованья ршала все,— сидлъ больше минуты, вытаращивъ глаза, и смотрлъ на меня, словно увидлъ что-нибудь необыкновенное, наконецъ онъ окинулъ глазами остальныхъ и прибавилъ уже сурово:
— Я даю вамъ двадцать-четыре часа! Завтра въ это же время я долженъ имть письменный и подписанный каждымъ изъ васъ отвтъ: да или нтъ! Не думайте, что у насъ недостатокъ въ людяхъ, въ Германіи множество опытныхъ лсничихъ, знающихъ дло не хуже любого изъ васъ, и они были бы очень рады переселиться въ богатый Эльзасъ съ его роскошной растительностью, помститься въ теплыхъ гнздахъ посреди великолпныхъ лсовъ, обойти утромъ и вечеромъ свой участокъ, составить протоколъ и получать за это полторы тысячи франковъ въ годъ, домъ съ садомъ, покосъ, дрова для отопленія, пастбище для коровы и все остальное. Нтъ не думайте этого! Сотни человкъ ждутъ съ нетерпніемъ, чтобы имъ подали знакъ придти. И взвсьте хорошенько вашъ отвтъ, подумайте о вашихъ женахъ и дтяхъ, помните, что, можетъ быть, вамъ придется горько раскаяться, если вы скажете: нтъ! Франція раззорена въ конецъ, у нея нтъ ни копйки, жалкіе, оставшіеся въ Ландахъ и въ Бретани, лса годятся разв на метлы, сторожа этихъ кустовъ останутся на своихъ постахъ, а вы никогда не будете помщены. Вы — нмцы! Французы эксплуатируютъ и презираютъ васъ, они называютъ васъ тупоголовыми! Подумайте обо всемъ этомъ, я совтую вамъ какъ честный человкъ, какъ братъ-нмецъ и хорошій отецъ семейства.
И онъ смотрлъ на меня, ожидая, что я скажу что-нибудь, но я крпко сжалъ губы и чувствовалъ, какъ у меня по лбу пробгали какъ будто струи холоднаго воздуха.

XV.

Вс мои товарищи тоже молчали. Рядомъ, за дверью, играли на фортепьяно, женщина пла нжную и грустную арію.
— Двадцать-четыре часа!— повторилъ онъ, вставая,— и ни минуты боле!
Затмъ, бросивъ съ гнвомъ салфетку на столъ, онъ прибавилъ:
— Помните хорошенько, что сказавшій нтъ можетъ сейчасъ же сбираться въ путь, большая дорога открыта. Мы не потерпимъ враговъ и опасныхъ людей между нами… Это было бы слишкомъ глупо… Мы вдь не французы.
Съ этими словами онъ вошелъ въ сосднюю гостиную, а мы вышли черезъ сни.
T, что форстмейстеръ объявилъ намъ подъ конецъ: ‘что намъ трудно будетъ получить мсто въ Эльзас и что нмцы безъ сожалнія прогонятъ насъ’ — было ужасно, и самые отважные упали духомъ.
Нкоторымъ пришла мысль завернуть въ трактиръ ‘Подъ Елью’, чтобы обсудить это дло, они особенно интересовались моимъ мнніемъ, но я сказалъ имъ, остановясь у дверей трактира:
— Теперь, товарищи, нужно поберечь т небольшія деньги, которыя у насъ есть, пять су за кружку вина — все-таки пять су! Во время народныхъ бдствій все дорого, путешествія дорого обходятся, особенно если путешествовать съ женщинами, дтьми и стариками.
Высокій Кернъ непремнно хотлъ знать, что я думаю, многіе окружили меня, и я сказалъ имъ:
— Послушайте… Что касается меня, я знаю, какъ мн слдуетъ поступить, но въ такія минуты каждый долженъ дйствовать по своему,— у каждаго есть своя совсть,— и потому я никому не дамъ совта.
Видя, что Яковъ Хеннъ, отецъ шести малютокъ, совершенно растерялся и, опустивъ руки, смотрлъ въ землю, я вскричалъ:
— Товарищъ! пожмемъ другъ другу руку, можетъ быть въ послдній разъ! Старыя дружескія воспоминанія да послдуютъ за нами всюду, куда небо укажетъ намъ путь!
Нкоторые поцловались, и мы разошлись.

XVI.

Жанъ Мерленъ и я одни направились къ Фальбергу, я не знаю, что сдлали остальные — вошли ли въ трактиръ, или вернулись домой. Что касается насъ, то мы такъ были поглощены своими размышленіями, что долго шли не говоря ни слова.
Выйдя изъ Цорнштадта, мы поднялись на Брюэрскую возвышенность, до равнины Грауфталь. Вдругъ солнце, выглянувъ изъ-за облаковъ, освтило лса. При солнечномъ блеск между обнаженными деревьями, въ глубин долины, мы увидли хорошенькій домикъ, гд я провелъ такъ много счастливыхъ дней съ тхъ поръ какъ отецъ Бруатъ отдалъ за меня свою дочь.
Я остановился. Жанъ слдовавшій за мною, тоже остановился, и, опершись на наши палки, мы долго смотрли какъ во сн.
Вс прожитые годы проходили передъ моими глазами.
Маленькій домикъ въ этотъ ясный и холодный день казался нарисованнымъ на пригорк, среди высокихъ елей, срая крыша, дымившаяся труба, окно, гд Марія-Роза весною ставила гвоздику и резеду, ршетка, гд вился плющъ, сарай со столбами, источенными червями — все это было такъ близко передъ нашими глазами, что намъ казалось, мы могли бы дотронуться рукой.
Глядя на эту картину, я думалъ:
‘Посмотри, Фредерикъ, посмотри на этотъ мирный уголокъ гд протекла твоя молодость и откуда ты долженъ уйти съ посдвшей головой, не зная, гд преклонить ее! Здсь жила твоя жена и дти, изъ которыхъ иныя покоятся рядомъ съ ней въ Дозенхейм. Посмотри!.. вспомни свою прошлую жизнь, проходившую среди хорошихъ людей, называвшихъ тебя добрымъ сыномъ, добрымъ отцомъ, честнымъ человкомъ и призывавшихъ благословеніе Божіе на тебя. Къ чему послужило теб быть добрымъ отцомъ и добрымъ сыномъ, честно относиться къ своимъ обязанностямъ, когда тебя гонятъ, и ни одна душа въ мір не можетъ вступиться за тебя! Нмцы теперь сильны, и сила оказывается выше права, установленнаго самимъ Богомъ’…
Я содрогнулся, что осмлился роптать на Провидніе, но мое страданіе было слишкомъ глубоко, беззаконіе казалось мн слишкомъ великимъ… Да проститъ мн Небо, что я усомнился въ немъ!
Что касается всего остального, то мое ршеніе было непоколебимо: я согласился бы скоре погибнуть, чмъ сдлать подлость. Глядя на Мерлена, прислонившагося къ берез около меня, я сказалъ:
— Въ послдній разъ я смотрю на свой старый домъ, завтра форстмейстеръ получитъ мой отвтъ, а посл-завтра все мое имущество будетъ на телг. Скажите теперь, какъ вы думаете поступить?
Онъ сильно покраснлъ и отвтилъ:
— О, папа Фредерикъ, какъ вы можете спрашивать меня объ этомъ! Вы обижаете меня. Разв вы не знаете, какъ я поступлю? Я поступлю какъ вы, у честнаго человка — только одинъ путь.
— Это хорошо. Я заране былъ увренъ въ васъ, но я радъ, что вы оправдали мою въ васъ увренность. Надо, чтобы все было ясно между нами. Мы не нмцы, которые подходятъ ко всему тридцатьюшестью дорогами и находятъ, что вс средства хороши, только бы дло удалось. Ну въ путь, Жанъ, смле!

XVII.

Мы стали спускаться съ пригорка, и я признаюсь теб, Жоржъ, что, приближаясь къ дому, колни мои дрожали при одной мысли, что нужно сообщить ужасную новость дочери и бабушк.
Наконецъ — мы дошли до порога, Жанъ вошелъ первый. Я слдовалъ за нимъ, затворяя дверь.
Было около четырехъ часовъ. Марія-Роза чистила къ ужину картофель, а бабушка, сидя въ своемъ кресл, грлась у огня, какъ мы привыкли ее видть.
Представь себ мое положеніе: какъ начать говорить имъ, что нмцы выгоняютъ насъ? Но бднымъ женщинамъ достаточно было взглянуть на насъ, чтобы понять, что произошло что-то серьезное.
Поставивъ свою палку къ часамъ и повсивъ шапку на гвоздь, я нсколько разъ прошелся по комнат, какъ бы то ни было, приходилось разсказывать о предложеніяхъ, сдланныхъ форстмейстеромъ, поступить на прусскую службу. Я не спшилъ, разсказывалъ все ясно, ничего не скрывая и не прибавляя, желая, чтобы эти бдныя существа могли свободно избрать нищету или позоръ.
Я былъ увренъ, что они предпочтутъ нищету.
Марія-Роза, вся блдная, поминутно поднимала руки къ небу, шепча:
— Возможно ли это, Боже! Существуютъ ли подобные негодяи на свт? Ахъ! лучше умереть, чмъ связаться съ такими людьми!
Меня радовало, что у дочери моей такое сердце, и Жанъ Мерленъ былъ такъ тронутъ, что я видлъ, какъ передергивало его лицо.
Бабушка вздрогнула, какъ улитка въ своей раковинк, подбородокъ ея задрожалъ, потухшіе глаза блистали гнвомъ, я былъ самъ пораженъ. Когда я сказалъ, что форстмейстеръ, въ случа нашего отказа служить Пруссіи, даетъ намъ только двадцать-четыре часа, чтобы выбраться изъ дому, она не могла удержать своего негодованія.
— Покинуть этотъ домъ?— сказала она, приподнявшись,— никогда! Это мой домъ! Я родилась тутъ: вотъ уже боле восьмидесяти лтъ не покидаю его. Мой ддъ Лоранъ Дюшель поселился въ немъ первый, вотъ уже боле ста-тридцати лтъ, какъ онъ посадилъ фруктовыя деревья на пригорк, мой отецъ Жакменъ первый проложилъ дорогу въ Дозенхеймъ и тропинки въ Томонталь, мой мужъ Жоржъ Бруатъ и мой зять Фредерикъ, присутствующій здсь, разсадили питомники буковъ и елей, лса которыхъ растутъ вдоль обихъ долинъ, мы вс покойно жили въ этомъ дом, мы пріобрли его, мы окружили садъ живою изгородью и палисадникомъ, каждое дерево — наша собственность, мы сберегали деньги, чтобы купить лугъ, построить ригу и скотный дворъ… Насъ прогоняютъ изъ этого дома! Ахъ, негодяи!.. Вотъ какъ поступаютъ нмцы!.. Ну, пусть они приходятъ! Я сама, Анна Бруатъ, буду говорить съ ними!
Я не могъ успокоить бдную престарлую бабушку, все что она говорила, было справедливо, но съ людьми, утверждающими, что сила составляетъ все и что позоръ и несправедливость ничего не значатъ,— съ такими людьми напрасно было бы разговаривать.
Когда она, запыхавшись, услась, я ее спросилъ грустнымъ, но твердымъ голосомъ:
— Бабушка, желаете ли вы, чтобы я поступилъ на службу къ нмцамъ?
— Нтъ,— отвчала она.
— Ну, такъ черезъ сорокъ-восемь часовъ нужно намъ всмъ вмст оставить этотъ домъ.
— Никогда!— закричала она.— Я не хочу этого!
— А я говорю, что это нужно сдлать! Я этого хочу…
— Ахъ!— вырвалось у нея въ удивленіи.
Я продолжалъ съ растерзаннымъ сердцемъ:
— Бабушка, вызнаете, я всегда глубоко уважалъ васъ. Да будутъ тысячу разъ прокляты эти нмцы, вынудившіе меня говорить съ вами такимъ образомъ! я ихъ проклинаю еще сильне, если возможно!… Но разв вы не понимаете, бабушка, что эти дикари, безъ стыда, совсти и сожалнія даже къ старости, если увидятъ сопротивленіе, готовы и васъ вытащить за ваши сдые волосы, у васъ нтъ силы, а они сильне — и этого достаточно!… Разв вы не понимаете, что я, глядя на подобную сцену, не вытерплю, и если даже ихъ будетъ цлый полкъ — брошусь на нихъ, и они убьютъ меня!.. Тогда что станется съ вами и моей дочерью? Вотъ о чемъ нужно подумать, бабушка. Простите, что я говорю съ вами такъ грубо, но я не хочу отьнихъ никакой милости, и увренъ, что вы также не желаете этого, да эти безсердечные люди и не оказали бы намъ ее!
Она залилась слезами и шептала:
— О, Боже мой! Боже мой! покинуть этотъ домъ, гд я надялась видть счастливою мою внучку, няньчить моихъ правнуковъ!… Боже мой, зачмъ ты не призвалъ меня къ себ раньше?
Она такъ горько плакала, что наше сердце разрывалось, мы вс склонили голову и чувствовали, какъ слеза за слезой катились по нашимъ щекамъ. Сколько воспоминаній было у каждаго изъ насъ, но у бдной бабушки было ихъ боле, чмъ у насъ: она оставляла долину два или три раза въ годъ, отправляясь на рынокъ въ Савернъ и Фальцбургъ, это были самыя дальнія ея путешествія.

XVIII.

Наконецъ ужасный ударъ былъ нанесенъ. Необходимость, Жоржъ,— ужасная необходимость, заставила меня говорить, женщины поняли, что слдовало ухать, можетъ быть, даже навсегда, что ничто не могло отстранить отъ насъ этого страшнаго несчастія.
Но мн предстояло еще исполнить очень тяжелую обязанность. Какъ только утихли стоны посл ршенія покинуть домъ и каждый изъ насъ въ уныніи думалъ объ этомъ, я началъ новое объясненіе:
— Жанъ Мерленъ,— сказалъ я,— вы просили отдать за васъ мою дочь, и я призналъ васъ своимъ сыномъ, потому что я хорошо зналъ и уважалъ васъ. Это было ршено, мы дали другъ другу слово, и этого было вполн достаточно!… Но тогда я былъ лсничій, имлъ право получить отставку, и мое мсто было общано вамъ. Я не былъ богатъ, но имлъ кое-что, и моя дочь могла считаться хорошей партіей. Теперь я ничто, говоря правду — я даже бденъ. Старая мебель, которая у меня остается, здсь въ дом была на мст, но когда понадобится ее везти, она будетъ только стсненіемъ, лугъ, купленный на скопленныя мною деньги, имлъ цну только потому, что подходилъ къ лсному дому, теперь же, въ случа перепродажи, будетъ стоить полцны.
Да, можетъ быть, еще нмцы объявятъ, что недвижимая собственность должна просто перейти къ нимъ. Это зависитъ только отъ нихъ, потому кто силенъ — тотъ и правъ! Вы сами останетесь безъ мста, ваша старая мать будетъ на вашемъ попеченіи. Содержаніе жены, среди всхъ этихъ несчастій, можетъ показаться вамъ тягостнымъ… По всмъ этимъ причинамъ, Жанъ, честь моя и моей дочери обязуетъ меня вернуть вамъ ваше слово. Обстоятельства измнились, у Маріи-Розы нтъ ничего, и я понимаю, что въ такихъ серьезныхъ случаяхъ честный человкъ можетъ измнить свое намреніе.
Мерленъ поблднлъ, слушая меня, и дрожащимъ голосомъ отвтилъ:
— Я хотлъ жениться на Маріи-Роз ради ея самой, папа Фредерикъ, и потому только, что люблю ее, и она меня тоже любитъ. Я хотлъ жениться на ней ни ради вашего мста, ни ради ея приданаго, еслибы я хотлъ поступить такъ, то былъ бы негодяемъ. Теперь я еще боле, чмъ прежде, ею дорожу, ибо убдился, какое у нея прекрасное сердце, а это выше всего!
И, вставъ, онъ протянулъ къ ней руки.
— Марія-Роза!
Едва онъ произнесъ ея имя, какъ она бросилась къ нему на шею вся въ слезахъ. Они долго стояли въ объятіяхъ другъ друга, а я думалъ:
‘Моя дочь въ рукахъ честнаго человка — это самое большое утшеніе среди всхъ ужасныхъ несчастій нашихъ’.
Посл этого, Жоржъ, несмотря на все наше отчаяніе, спокойствіе водворилось у насъ. Мерленъ и я поршили отнести на слдующій день отвтъ въ Цорнштадтъ:
‘Нтъ, господинъ форстмейстеръ, мы не будемъ служить прусскому королю!’ Я тутъ же написалъ это, и Жанъ положилъ записку въ карманъ.
Ршено было также, что рано утромъ я пойду въ Грауфталь, искать для насъ помщеніе. Три комнаты въ первомъ этаж у Икеля почти постоянно были свободными со времени вторженія нмцевъ, ни одного путешественника не было видно въ нашей стран. Конюшня Икеля была тоже пуста, и я надялся нанять это все за дешевую плату.
Что касается Мерлена, то ему еще. надо было предупредить свою мать, что нужно покинуть лсъ, онъ сказалъ, что отправитъ ее въ Фальбергъ, гд дядя Даніель съ радостью ее.приметъ. Старый школьный учитель долго жилъ вмст съ своей сестрой, только когда Жанъ получилъ мсто, онъ перевезъ къ себ свою мать въ лсной домъ въ Томонтал.
Доброй, старой Маргредель оставалось, значитъ, только вернуться въ свое прежнее жилище.
Таковы были наши послднія ршенія. Жанъ взялъ тоже на себя трудъ сходить къ г. Ларошъ, предупредить его о всемъ случившемся и сказать, что я приду съ нимъ повидаться, какъ только переду. Онъ обнялъ еще разъ Марію-Розу, сказалъ нсколько ободрительныхъ словъ бабушк и вышелъ. Я проводилъ его до порога, и мы разстались. Наступила ночь, морозило, каждая травинка блистала инеемъ и небо серебрилось звздами. Въ такое-то время намъ приходилось покидать домъ и искать другого убжища!
Когда я возвратился домой, Каласъ ставилъ на столъ картофель и два горшка съ простоквашей, онъ съ удивленіемъ глядлъ на насъ, и никто не трогался съ мста.
— Садись Каласъ,— сказалъ я ему,— вс мы сегодня проголодались.
Онъ слъ и принялся чистить картофель, убравъ навозъ изъ конюшни и задавъ кормъ скоту — онъ исполнилъ тмъ вс свои обязанности, совсть его была покойна.
Счастливъ тотъ, кто не долженъ заботиться о завтрашнемъ дн и кому не суждено переживать время непріятельскаго вторженія!.. Они не испытываютъ и четвертой доли нашихъ страданій…. Блка, заяцъ, лисица, вс животныя покрываются мхомъ при наступленіи зимы, у птицъ появляется пухъ подъ перьями, т же изъ нихъ, которыя не могутъ жить зимою въ холодныхъ странахъ, за недостаткомъ наскомыхъ, служащихъ имъ пищею, одарены сильными крыльями, при помощи которыхъ они перелетаютъ въ боле теплыя страны.
Одинъ человкъ ничмъ не въ силахъ помочь себ. Ни трудъ, ни предусмотрительность, ни мужество не могутъ предохранить его отъ несчастія, ближніе часто становятся самыми злыми его врагами, а старость довершаетъ его страданія. Вотъ нашъ удлъ.
Нкоторые люди думаютъ сами управлять собою, но это трудно, для этого надо въ особенности много любви и ума, чего именно у насъ и недостаетъ.
Поздно ночью мы разошлись, и каждый изъ насъ въ своемъ углу думалъ о поразившемъ насъ несчастіи.

XIX.

На другой день, 1-го ноября, чмъ свтъ я отправился въ Грауфталь. Я надлъ блузу, круглую шляпу и толстые башмаки. По краямъ дороги деревья гнулись подъ инеемъ, по временамъ дроздъ или синица вылетали изъ-подъ куста, покрытаго снгомъ, и, поднимаясь въ воздух, вскрикивали, какъ бы прощаясь со мною. Съ тхъ поръ я не разъ вспоминалъ этотъ день: я былъ на пути къ изгнанію, Жоржъ, путь этотъ только начался и былъ очень длиненъ.
Около семи часовъ я пришелъ къ большимъ скаламъ, около которыхъ стояли самые бдные домики селенія, другіе тянулись вдоль рки, я остановился у дома Икеля.
Войдя въ домъ, я прошелъ черезъ кухню въ маленькую залу трактира, наполненную табачнымъ дымомъ. Въ комнат было такъ тихо, что я хотлъ позвать кого-нибудь, когда увидлъ Икеля, сидвшаго за печкой, съ надвинутымъ на уши колпакомъ и черною трубкою въ зубахъ, онъ не двигался съ мста, потому что нсколько недль тому назадъ у него былъ сильный припадокъ ревматизма, схваченнаго имъ во время рыбной ловли въ туманныя ночи.
Никогда во всей долин не было лучшаго рыболова, онъ продавалъ форелей и раковъ даже въ самые богатые отели Страсбурга.
Къ несчастію рано или поздно за все приходится отплачиваться, у него развился сильный ревматизмъ, и ему оставалось только помечтать иногда о лучшихъ мстахъ рки, гд въ его сть попадало больше всего рыбы.
Въ ту минуту, когда я его замтилъ, его маленькіе темные глазки были устремлены на меня.
— Это вы, папа Фредерикъ?— сказалъ онъ. Зачмъ вы пришли сюда въ то время, когда эти негодяи раззоряютъ насъ? На вашемъ мст я бы лучше оставался въ лсу, волки совсмъ не такіе дурные сосди, какъ нмцы.
— Не всегда можно длать такъ, какъ хочется,— отвтилъ я ему.— Свободны ли ваши три верхнія комнаты, и есть ли у васъ на конюшн мсто для двухъ коровъ?
— Есть ли у меня мсто!— вскричалъ онъ.— Да, пруссаки очистили мсто. Они увели скотъ, а вмст съ нимъ захватили сно, солому, овесъ, муку… Мста-мста… Да, у меня теперь много мста — все свободно, отъ чердака до погреба, и долго еще будетъ свободно!… Злоди!…Помоги, Господи, когда-нибудь одержать надъ ними верхъ, несмотря на мой ревматизмъ, я пойду туда на костыляхъ отнять все, что они у меня похитили.
— И такъ,— спросилъ я,— ваши комнаты свободны?
— Да, и конюшня съ маленькимъ сараемъ для сна къ вашимъ услугамъ. Но зачмъ вы разспрашиваете меня?
— Потому что я пришелъ нанимать ихъ у васъ.
— Вы!— вскричалъ онъ съ удивленіемъ.— Зачмъ же вы не остаетесь въ лсномъ дом?
— Пруссаки гонятъ меня.
— Они васъ гонятъ!… За что?
— Потому что я отказываюсь поступить на службу къ нмцамъ.
Икель былъ тронутъ, его крючковатый носъ опустился до самаго подбородка, и онъ сказалъ мн серьезнымъ тономъ:
— Я всегда думалъ, что вы настоящій человкъ, папа Фредерикъ. Вы были немного строги, исполняя ваши служебныя обязанности, но вы были за то всегда справедливы, никто не можетъ отозваться о васъ иначе.
Потомъ онъ крикнулъ:
— Катель!.. Катель!..
И его дочь, разводившая огонь на очаг, вошла.
— Послушай, Катель, — сказалъ онъ, указывая на меня:— вотъ папа Фредерикъ, котораго пруссаки выгоняютъ изъ его лснаго дома съ дочерью и бабушкой, потому что онъ не хочетъ поступить въ ихъ шайку. Это въ тысячу разъ хуже ихъ реквизицій, это такая вещь, отъ которой волосы становятся дыбомъ.
Дочь его тоже намъ сочувствовала, она говорила, что самому небу слдовало бы разразиться и раздавить негодяевъ-нмцевъ. Она провела меня потомъ наверхъ, чтобы показать мн три комнаты, которыя я желалъ нанять.
Ты не можешь себ представить боле жалкаго помщенія: балки потолка можно было достать рукою, въ низкія окна, заслоненныя скалами, едва проникалъ дневной свтъ.
Какая разница съ нашимъ лснымъ домикомъ, свтлымъ и веселымъ, живописно стоявшимъ на склон холма! Да, это жилище производило на меня очень грустное впечатлніе, но выбирать было не изъ чего, надо было гд-нибудь помститься.
Я просилъ Катель развести огонь въ большой комнат, чтобы нсколько уничтожить сырость, потомъ, сойдя внизъ, мы поршили со старикомъ Икелемъ, что за мною останется первый этажъ, два мста въ конюшн для коровъ, маленькій снной сарай, маленькій уголокъ для свиней, часть погреба для картофеля и половина навса, куда я сложу свою мебель, которая не помстится въ трехъ комнатахъ, за все это я обязался платить восемь франковъ,— сумму довольно значительную, особенно въ такое время, когда никто не могъ заработать и одного сантима.
Два или три сосда, высокій угольщикъ Штаркъ и его жена Софи, корзинщикъ Коффель и Кюлотъ, старый контрабандистъ, зашли по обыкновенію въ трактиръ выпить по рюмк водки, Икель разсказалъ имъ о новыхъ ужасныхъ продлкахъ нмцевъ, и вс были возмущены. Штаркъ предложилъ перевезти мою мебель на своихъ лошадяхъ и телг, и я отъ всей души принялъ его предложеніе.
И такъ, было ршено, что Штаркъ непремнно до двнадцати часовъ прідетъ за нами. Я отправился домой.. Пошелъ снгъ, ни одной живой души не встртилъ я на всемъ пути, и около девяти часовъ вечера снгу нападало такъ много, что приходилось стряхивать его съ ногъ, чтобы идти дальше.
Придя домой, я въ четырехъ словахъ сказалъ Маріи-Роз, что нанялъ квартиру, что нужно приготовить бабушку къ скорому отъзду, переложить вс вещи изъ шкаповъ въ корзины и приготовить мебель къ перевозк. Я позвалъ Каласа, чтобы помочь мн, и мы сейчасъ же принялись за работу. Стукъ молотка раздавался по всему дому, мы слышали, какъ бабушка рыдала въ своей комнат, а Марія-Роза утшала ее.
Вотъ все, что я помню. Ужасно было слышать стоны бдной старухи и жалобы на ея судьбу, преслдующую ее на старости, мы не могли также слышать безъ слезъ, какъ она призывала на помощь къ себ мужа, своего достойнаго папа Бруата, умершаго десять лт тому назадъ, и всхъ своихъ родныхъ, кости которыхъ давно уже покоились на Дозенхеймскомъ кладбищ. Мысль о ея тогдашнемъ гор до сихъ поръ заставляетъ меня вздрагивать, и я не могу вспомнить безъ умиленія добрыхъ словъ, сказанныхъ ей моей дочерью.
Молотокъ продолжалъ свое дло, мебель, старое зеркало, висвшее около кровати Катерины — моей бдной умершей жены, портреты дда и бабки, нарисованные Рикаромъ — тмъ самымъ, который рисовалъ самыя красивыя вывски во время Карла X, потомъ дв кропильницы и старое распятіе въ глубин алькова, комодъ Маріи-Розы и большой орховый шкапъ, принадлежавшій еще нашему дду Дюшель,— вс эти старыя вещи, напоминавшія намъ предковъ и нашу покойную жизнь, цлыми годами на однихъ мстахъ — даже въ самую темную ночь мы ощупью могли отыскать ихъ — все это складывалось и уносилось, намъ приходилось собственными руками разрушать нашу жизнь!
Раго ходилъ изъ угла въ уголъ, удивляясь этому шуму, Каласъ спрашивалъ:
— Что мы сдлали, что должны спасаться какъ воры?….
Лучше бы мн было никогда не вспоминать и никогда не начинать этой исторіи позора человческаго рода и униженія христіанъ, которые раззоряли своихъ ближнихъ, не желающихъ склоняться передъ ихъ гордостью!
Но такъ какъ я уже началъ разсказывать, то надо и продолжать.
Все сказанное было ничто въ сравненіи съ тмъ, что намъ пришлось видть позже!
Когда высокій Штаркъ пріхалъ и мебель уложили на телгу, надо было наконецъ попросить бабушку выйти изъ ея комнаты. Увидя, что все готово къ отъзду, она упала лицомъ на землю, крича:
— Фредерикъ!… Фредерикъ!… убейте меня!… умертвите…. но не уводите отсюда!… Оставьте меня заснуть навсегда подъ снгомъ въ нашемъ маленькомъ садик!
Тогда, Жоржъ, я самъ пожелалъ умереть…
Кровь застыла въ моихъ жилахъ. И въ настоящее время, четыре года спустя, я не съумю разсказать теб, какъ посадили бдную бабушку на телгу, среди соломенныхъ матрасовъ, и повезли подъ хлопьями падающаго снга.

XX.

Снгъ, падавшій съ самаго утра, былъ довольно глубокъ. Телга подвигалась медленно, Штаркъ, идя впередъ, дергалъ своихъ бдныхъ лошадей, ругаясь и погоняя ихъ кнутомъ, Каласъ въ нкоторомъ разстояніи гналъ коровъ и свиней. Раго помогалъ ему, Марія-Роза и я слдовали за нимъ, опустивъ голову, а позади насъ оставался, среди елей, нашъ домикъ, весь покрытый снгомъ.
На другой день намъ оставалось еще захватить наши дрова, сно и картофель, поэтому я заперъ дверь на ключъ и спряталъ его въ карманъ.
Поздно ночью мы пріхали къ Икелю. Я взялъ бабушку на руки, какъ ребенка, и снесъ ее наверхъ въ комнату, гд Катель развела яркій огонь. Марія-Роза и Катель поцловались, он учились въ одной школ и пріобщались въ первый разъ въ Фельсберг. Катель плакала. Марія-Роза, блдная, отъ волненія, не говорила ни слова. Он вошли въ комнаты, а тмъ временемъ, Штаркъ съ Каласомъ и двумя или тремя сосдями, снимали подъ навсомъ мебель съ телги, я вошелъ въ залу отдохнуть минутку у огня и выпить стаканъ вина, я не могъ ничего длать, силы оставили меня.
Первая ночь, проведенная нами въ Грауфтал, въ комнатахъ, гд всюду дулъ сквозной втеръ, показалась намъ очень скучною. Печка дымила, бабушка кашляла въ своей постели, Марія-Роза, несмотря на холодъ, вставала, чтобы дать ей напиться, маленькія стекла въ окнахъ дрожали при каждомъ порыв втра, заносившаго намъ снгъ въ самую комнату. Да, мы сильно страдали въ эту первую ночь! Я былъ не въ состояніи сомкнуть глазъ и думалъ:
‘Невозможно жить здсь! Не пройдетъ двухъ недль, и мы непремнно вс перемремъ, намъ надо идти дальше. Но куда идти?… Въ какую сторону?’
Весь Эльзасъ и Лотарингія были заняты нмцами, дороги покрыты пушками и обозами, не только бараки, даже конюшни вс были заняты. Отъ этихъ мыслей голова моя посдла, я желалъ сломать себ шею, сходя со ступеней лсного дома, и того же желалъ бабушк и моей дочери.
Къ счастью Жанъ Мерленъ пріхалъ на другой день утромъ рано. Онъ разсказалъ намъ, что снесъ нашъ отвтъ форстмейстеру, перевезъ мебель въ Фельсбергъ, и старая Мергредель, его мать, уже спокойно грлась у печки, въ дом дяди Даніеля.
Все это онъ весело пересказалъ намъ, поцловавъ сначала Марію-Розу и поздоровавшись съ бабушкой.
Одинъ его видъ уже успокоилъ меня, когда я жаловался на холодъ, дымъ и дурно проведенную ночь, онъ вскричалъ:
— Да!.. я отлично понимаю, какъ вамъ трудно, я подумалъ объ этомъ и потому поспшилъ сюда. Тяжело въ ваши годы бросать свои привычки и жить у чужихъ людей, у васъ просто опускаются руки. Въ подобныхъ случаяхъ надо развлекаться. Вотъ ключъ отъ моего лсного дома и оцночная книга, реестръ и молотокъ у васъ. Знаете ли, что бы я сдлалъ на вашемъ мст? Я бы снесъ все это г. инспектору, тмъ боле, что форстмейстеръ изъ Цорнштадта можетъ все это у васъ потребовать и даже заставить отдать ему. Какъ скоро вы передадите все г. Ларошу, вамъ никто уже ничего не посметъ сказать. Въ то время какъ вы будете тамъ, Марія-Роза вымоетъ окна и полы, Каласъ со Штаркомъ отправятся за дровами, сномъ и картофелемъ, а я берусь разставить мебель и привести все въ порядокъ.
Онъ разсуждалъ такъ умно, что я послдовалъ его совту. Мы спустились въ залу трактира и — хотя это было не въ моихъ привычкахъ — выпили вмст по стакану водки, затмъ я ушелъ съ реестромъ подъ блузой, молоткомъ въ карман и съ книгой въ рук. Это было мое послднее путешествіе по дламъ службы въ этой стран.
Вода у Фромюля замерзла, работа на мельниц и пильномъ завод остановилась. Со вчерашняго дня посл меня никто не проходилъ по этой дорог, все, казалось, опустло, въ продолженіе трехъ-часового пути я не видлъ живой души.
Тогда мн припомнился дымъ угольныхъ кучъ, стукъ топора дровосковъ, работавшихъ въ заскахъ и складывавшихъ дрова вдоль дорогъ, даже въ самый разгаръ зимы,— вся эта прежняя веселая трудовая жизнь, прокармливавшая и оживлявшая самыя маленькія селенья, я подумалъ, что разбойниковъ, способныхъ нарушать такую мирную жизнь, для того чтобы незаконно воспользоваться плодами чужого труда,— стоило повсить. Время отъ времени, среди тишины, проносился надо мною ястребъ на своихъ широкихъ крыльяхъ, съ подобранными когтями, слыша его пронзительный крикъ, я думалъ:
‘Вотъ пруссаки!.. Въ настоящее время они пожираютъ все, они запустили свои когти во всхъ нмцевъ, они приставили къ нимъ своихъ офицеровъ, которые ихъ дрессируютъ, вмсто того, чтобы трудиться, нмцы продаютъ свой послдній ліардъ на войн, а пруссаки не выпускаютъ своего клюва и когтей изъ ихъ жира, пруссаки ощипываютъ ихъ, а т не могутъ защищаться. Горе всмъ намъ! Благородные пруссаки поглотятъ насъ всхъ, а вмст съ нами и баденцевъ, и баварцевъ, и вюртембергцевъ, и гессенцевъ!’
Вотъ какія грустныя мысли приходили мн въ голову.
Около десяти часовъ утра я поднялся на валъ старой крпости, покинутой съ самаго начала войны, потомъ, спустясь въ улицу предмстья, я пришелъ къ дому г. инспектора, но дверь въ контору налво въ сняхъ была заперта, напрасно я звонилъ, пробовалъ отворять-никто не отвчалъ. Я хотлъ выйти спросить у кого нибудь изъ сосдей, что сталось съ г. Ларошемъ, какъ вдругъ дверь наверху отворилась, и самъ г. инспекторъ, въ халат, показался на лстниц.

XXI.

— Кто тамъ?— спросилъ г. Ларошъ, не узнавъ меня подъ полями моей круглой шляпы.
— Это я, господинъ инспекторъ.
— Ахъ! вы, папа Фредерикъ!— сказалъ онъ, обрадовавшись.— Ну, поднимайтесь же, поднимайтесь скорй! Вс изъ дому ухали, я остался одинъ, мн носятъ обдъ изъ трактира ‘Граннъ’. Войдите… войдите!..
Мы вошли въ маленькую, очень чистую комнату перваго этажа, яркій огонь пылалъ въ камин. Придвигая мн кресло и садясь около стола, уставленнаго книгами, онъ сказалъ мн:
— Садитесь, папа Фредерикъ.
Я слъ, и мы стали говорить о нашихъ длахъ. Я разсказалъ ему, какъ мы являлись къ форстмейстеру, но оказалось, что онъ уже зналъ объ этомъ и еще о многомъ другомъ.
— Меня очень радуетъ,— сказалъ онъ,— что вс наши сторожа, исключая бднаго Хенна, отца шести малютокъ, остались врны своему долгу. Что касается васъ, папа Фредерикъ, и вашего зятя Жана Мерлена — я въ васъ никогда нимало не сомнвался.
Потомъ, разспросивъ о нашихъ длахъ и взявъ отъ меня реестръ и молотокъ, онъ положилъ ихъ въ шкафъ, говоря, что вс его бумаги уже отправлены, и эти пойдутъ вслдъ за ними. Онъ спросилъ меня, не нуждаемся ли мы въ чемъ-нибудь. Я отвтилъ ему, что у меня еще есть 300 франковъ, которые я откладывалъ для покупки небольшой части луга, около виноградника, и что этой суммы мн будетъ достаточно.
— Тмъ лучше,— сказалъ онъ.— Вы знаете, папа Фредерикъ, что мой кошелекъ къ вашимъ услугамъ, онъ не особенно толстъ въ настоящее время, каждый долженъ теперь экономить, потому что Богу только извстно, какъ долго продлится эта война, но если вамъ понадобится сколько-нибудь…
Я снова поблагодарилъ его.
Мы болтали какъ старинные друзья, онъ даже предложилъ мн сигару изъ своего ящика, но я отказался. Тогда онъ спросилъ захватилъ ли я трубку, и предложилъ мн закурить ее. Вс эти подробности я разсказываю, чтобы дать теб понять, какой достойный человкъ былъ нашъ инспекторъ.
Онъ разсказалъ мн, что война все еще не кончена, что все наше регулярное войско сдалось массою, и вс — отъ маршала до простого капрала — попали въ руки враговъ! Событіе неслыханное съ самаго начала исторіи не только Франціи, но и другой какой-либо страны! Это очень огорчало и возмущало его. У насъ обоихъ на глазахъ навернулись слезы.
Затмъ онъ разсказалъ мн, что Парижъ держится крпко, что великое духомъ парижское населеніе никогда не выказывало столько храбрости и любви къ родин, что около Орлеана сформировалась большая, сильная, хотя и неопытная армія, отъ которой ожидаютъ многаго, что провозглашеніе республики посл Седана — походитъ на то, какъ крестьяне идутъ иногда за врачомъ, когда больной уже въ агоніи, и что все-таки эта республика должна была взять на себя всю тяжесть горькихъ событій, которыхъ не она была причиной, между тмъ люди, вовлекшіе насъ въ войну, удалились за границу. Дале инспекторъ разсказалъ мн, что человкъ очень энергичный, Гамбетта, членъ временнаго правительства, сталъ во глав движенія, что онъ сзываетъ всхъ безъ различія французовъ, способныхъ носить оружіе, и что если война продлится еще нсколько мсяцевъ, то нмцамъ не выдержать, что вс ихъ мужчины уже подъ ружьемъ, а ихъ земля, фабрики, промыслы — все заброшено, поля остались невоздланными и незасянными, и женщины, дти, вся масса населенія должна будетъ погибнуть отъ страшнаго голода.
Впослдствіи, Жоржъ, мы убдились въ истин этихъ словъ, вс письма, найденныя на убитыхъ солдатахъ ландвера, извщали о страшной нищет въ Германіи.
Все сказанное г. Ларошемъ воскресило мои надежды. Онъ общалъ похлопотать о моей отставк, когда будетъ только возможно, и около часу я ушелъ отъ него почти успокоенный. Онъ пожалъ мн руку и закричалъ мн въ слдъ:
— Не тревожьтесь, папа Фредерикъ, для насъ наступятъ еще хорошіе дни.
Я уходилъ отъ него совсмъ другимъ человкомъ и не торопясь дошелъ до Грауфталя, гд меня ожидалъ самый пріятный сюрпризъ.

XXII.

Жанъ Мерленъ привелъ все въ порядокъ. Вс щели въ дверяхъ и окнахъ были заколочены, полъ вымытъ, мебель разставлена по мстамъ, картинки развшены по стнамъ, приблизительно такъ, какъ висли въ нашемъ лсномъ дом. На двор было очень холодно, наша печка, которую Жанъ вычистилъ, жарко топилась, бабушка, сидя около нея въ своихъ старыхъ креслахъ, грлась и смотрла на пламя, освщавшее всю комнату, Марія-Роза съ засученными рукавами хлопотала и радовалась, видя, что я доволенъ, Жанъ Мерленъ съ трубкою во рту и прищуренными глазами смотрлъ на меня, какъ бы говоря:
— Что вы объ этомъ думаете, папа Фредерикъ? Разв въ комнат все еще холодно? Разв не все еще вычищено и поставлено по мстамъ? Это мы съ Маріей-Розой все вамъ прибрали!
А я, увидя все это, сказалъ имъ:
— Все хорошо…. Бабушк тепло… Теперь я вижу, что мы можемъ и здсь остаться… Вы — славные ребята!
Это было имъ очень пріятно.
Накрыли на столъ. Марія-Роза сварила вкусныя щи съ ветчиной, нмцы захватили всю свжую говядину, и мы были рады, что осталась хоть копченая. Къ счастью, картофеля, капусты и рпы было достаточно, что и было нашимъ главнымъ рессурсомъ.
Мы поужинали въ семь, за ужиномъ я разсказалъ вс подробности о длахъ республики, сообщенныя мн господиномъ инспекторомъ. Это были первыя положительныя новости о Франціи, которыя мы узнали, и ты понимаешь, какъ внимательно вс они меня слушали.
Глаза Жана Мерлена блестли, когда я говорилъ о будущихъ сраженіяхъ на Луар.
— А! призываютъ французовъ, старыхъ солдатъ. Значитъ — хотятъ защищаться!
Я вскричалъ съ одушевленіемъ:
— Защищаться!… да защищаются! Г. инспекторъ говоритъ, что если это продлится еще нсколько мсяцевъ, то нмцамъ придется плохо!
Жанъ Мерленъ покручивалъ усы, какъ бы желая что-то сказать, но, взглянувъ на Марію-Розу, которая по обыкновенію слушала насъ молча, съ серьезнымъ лицомъ, онъ снова принимался сть, говоря:
— Какъ бы то ни было, папа Фредерикъ, вы мн сдлали большое удовольствіе, разсказавъ эту утшительную новость.
Около восьми часовъ онъ отправился отъ насъ, общая вернуться черезъ день или два. Мы спокойно легли спать.
Какъ предыдущая ночь была холодна и скучна, такъ эта была спокойна, мы спали, какъ счастливые смертные, несмотря на сильный втеръ, бушевавшій на двор. Я пересталъ отчаиваться и думалъ, что мы проживемъ въ Грауфтал до конца событій.

XXIII.

Удалившись въ Грауфталь, я разсчитывалъ, что нмцы оставятъ насъ въ поко. Что могли они отнять еще у насъ? Мы все бросили и жили въ лсу, въ небольшой деревн, самой бднйшей во всей окрестности, изрдка все-таки ихъ солдаты мелкими отрядами назжали въ нашъ уголокъ, гд имъ едва удавалось захватить нсколько охапокъ сна или соломы. Все, казалось мн, измнялось къ лучшему, и я думалъ, что, благодаря окружавшей насъ нищет, намъ не придется имть дло съ этимъ всезахватывающимъ народомъ. Но, къ несчастію, часто приходится ошибаться, не все на свт длается такъ, какъ предполагаешь.
Разнесся слухъ, что Донадье, Кернъ и другіе наши лсные сторожа, перешли Вогезы и дрались противъ нмцевъ около Бельфора, мн тотчасъ пришло въ голову, что Жанъ послдуетъ ихъ примру. Я надялся, что Марія-Роза удержитъ его, но не вполн былъ увренъ въ этомъ. Это опасеніе не покидало меня.
Каждое утро, когда моя дочь занималась хозяйствомъ, а бабушка перебирала четки, я спускался въ залу выкурить трубку со старикомъ Икелемъ. Коффель, Штаркъ и другіе приходили выпить по стакану водки, говорили объ обыскахъ въ домахъ, о запрещеніи звонить въ колокола, о прибытіи нмецкихъ школьныхъ учителей, взамнъ нашихъ, о разнаго рода реквизиціяхъ, усиливавшихся съ каждымъ днемъ, о несчастныхъ крестьянахъ, принужденныхъ обработывать поля для прокормленія пруссаковъ, и о тысяч другихъ ужасовъ, которые насъ вооружали противъ баденцевъ, баварцевъ и вюртембергцевъ, жертвовавшихъ своею жизнью для короля Вильгельма и сражавшихся за него въ ущербъ своимъ собственнымъ интересамъ.
Штаркъ, человкъ очень набожный, не пропускавшій ни одной воскресной службы, кричалъ, что вс нмцы будутъ обречены безъ всякаго милосердія на адскія мученія до конца вка.
Такъ проводили мы время.
Однажды Кюлотъ привелъ намъ своего внука, Жана-Батиста, высокаго, шестнадцатилтняго юношу въ холщевыхъ панталонахъ и куртк, который зиму и лто ходилъ безъ чулокъ, въ толстыхъ башмакахъ, носилъ волосы, падавшіе длинными желтыми прядями на лицо, и мшокъ съ контрабандой за своей тощей спиной. Этотъ малый слъ у огня и сталъ намъ разсказывать, что около Сарбрюкена и Ландау войска сильно озлоблены и во всхъ кабакахъ раздаются ихъ проклятія безумнымъ республиканцамъ, которые были причиною продолженія войны посл Седана, что у Кульмье, близъ Орлеана, произошла битва, нмцы обратились въ бгство, и армія Фридриха-Карла поспшила къ нимъ на помощь, но что наши молодые новобранцы все-таки намрены присоединиться къ республиканской арміи, что начальникъ округа наложилъ 50 франковъ ежедневнаго штрафа на родителей волонтеровъ, бжавшихъ изъ страны,— что, однако, не помшаетъ ему, Жану-Батисту, послдовать за товарищами для защиты родины.
Когда онъ кончилъ, я побжалъ наверхъ передать Маріи-Роз эти новости. Она встртилась со мной на лстниц, идя въ прачешную, и нисколько не удивилась тому, что я сообщилъ ей.
— Да… да… батюшка, — сказала она: — я такъ и думала, надо, чтобъ вс принимали участіе въ войн, мужчины вс до одного должны идти наказать этихъ воровъ-нмцевъ.
Ея спокойствіе удивило меня, потому что ей непремнно должно было придти въ голову, что Жанъ Мерленъ — человкъ смлый — не останется дома въ подобную минуту и можетъ вдругъ отправиться туда, несмотря на данное общаніе жениться на ней.
Размышляя объ этомъ, я вошелъ въ свою комнату, а дочь спустилась внизъ, минуты черезъ дв на лстниц раздались шаги Жана Мерлена.

XXIV.

Онъ спокойно вошелъ, съ откинутой на плечи шляпой и весело поздоровался со мной.
— Здравствуйте, папа Фредерикъ! вы одни?
— Да, Жанъ, Марія-Роза сошла въ прачешную, а бабушка еще въ постели.
— Такъ… такъ!— замтилъ онъ, ставя свою палку за дверь.
Я угадывалъ кое-что по его лицу. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат, опустивъ голову, и вдругъ Noстановясь сказалъ мн:
— Знаете ли вы, что происходитъ близъ Орлеана? Франція начинаетъ избавляться отъ нмцевъ и сзываетъ отовсюду волонтеровъ. Что вы думаете на этотъ счетъ?
Лицо мое вспыхнуло, и я въ смущеніи отвчалъ ему:
— Для находящихся по ту сторону Луары это удобно, но намъ, здсь живущимъ, не такъ-то легко туда добраться, да и пруссаки задержали бы насъ, они стерегутъ вс дороги, вс тропинки.
— Нтъ,— сказалъ онъ,— ихъ считаютъ опасне, чмъ они на самомъ дл. Я держу пари, что подъ самымъ ихъ носомъ перейду Вогезы. Кернъ, Донадье и многіе другіе отлично прошли.
Я сейчасъ же понялъ, что онъ хотлъ ухать, что это ршеніе совсмъ созрло въ его голов, мною овладло безпокойство: ‘Если онъ отправится,— думалъ я,— одному Богу будетъ извстно, когда состоится свадьба.’ Мысль о Маріи-Роз тревожила меня.
— Доброе дло,— сказалъ я ему,— но надо подумать и о старикахъ, Жанъ! Что скажетъ добрая старая Маргредель, если вы ее покинете въ подобную минуту?
— Мать моя — настоящая француженка, мы объ этомъ говорили съ ней, г. лсничій, она согласна!
Руки мои опустились, и я не зналъ, что отвчать ему, минуту спустя я спросилъ его:
— А Марія-Роза? Вы не подумали о Маріи-Роз! Вы вдь обручены… Это — ваша жена передъ Богомъ!.
— Марія-Роза тоже согласна,— сказалъ онъ.— Намъ нужно только ваше согласіе, скажите: да! и все будетъ кончено. Въ послдній разъ, какъ я былъ тутъ, въ то время, какъ вы курили вашу трубку внизу, я откровенно разсказалъ Маріи-Роз, что лсному сторожу безъ мста, какъ я, слдуетъ участвовать въ войн, она поняла это и согласилась со мною.
Слова его были для меня ужасны,— Это невозможно!— сказалъ я и, отворивъ окно, позвалъ дочь:
— Марія-Роза… Марія-Роза!.. Иди сюда… Жанъ здсь.
Она развшивала блье подъ навсомъ, но сейчасъ же, бросивъ работу, поднялась къ намъ.
— Марія-Роза, — сказалъ я ей,— правда ли, что ты согласна, чтобы Жанъ Мерленъ отправился за Парижъ къ Орлеану сражаться противъ нмцевъ? Правда ли это? Говори, не стсняясь.
Глаза ея заблестли, лицо поблднло, и она отвчала:
— Да!.. Это его долгъ… онъ долженъ идти! Мы не должны поступать какъ пруссаки и другіе, онъ долженъ драться за насъ… Надо быть мужчиной… Слдуетъ защищать свою страну!
Она говорила еще многое въ этомъ род, я съ волненіемъ слушалъ ее и думалъ:
‘Какая у меня славная дочь!.. Нтъ, я ее недостаточно зналъ до сихъ поръ… Въ ней кровь Бруатовъ!..
Казалось, старики воскресли и заговорили устами дтей! Они, казалось, требовали, чтобы мы защищали землю кладбища, гд покоятся ихъ кости!
Я всталъ, поблднлъ какъ полотно и протянулъ къ нимъ руки.
— Идите ко мн, я обниму васъ! Вы правы, дти! Да, долгъ каждаго француза идти сражаться. Ахъ! еслибы я былъ моложе только десятью годами! Я пошелъ бы съ тобой, Жанъ, и мы были бы братьями по оружію.
И мы обнялись вс трое.

XXV.

Я плакалъ, я сознавалъ, что могъ гордиться, имя такую честную и славную дочь, которую я и самъ до того не зналъ хорошенько. Ршеніе Жана и Маріи-Розы казалось мн совершенно естественнымъ.
Послышались шаги бабушки, шедшей, къ намъ ощупью, придерживаясь за стну, я сдлалъ знакъ, чтобы вс замолчали, и когда бдная старуха вошла, я сказалъ ей:
— Бабушка, г. инспекторъ посылаетъ Жана въ Нанси, ему придется пробыть тамъ нкоторое время.
— Онъ не подвергнется никакой опасности?— спросила она.
— Нтъ, бабушка, это порученіе по лсной части, нисколько не касающееся войны.
— Тмъ лучше!— сказала она.— Сколько людей уже подвергаются теперь опасности!… Т, которые дальше отъ нея, должны считать себя счастливыми!
Потомъ она сла и начала по своему обыкновенію шептать молитвы.
Что могу я еще сказать теб, Жоржъ, обо всемъ томъ, что такъ сильно отозвалось въ моемъ сердц?
Жанъ Мерленъ провелъ весь день съ нами. Марія-Роза состряпала обдъ настолько вкусный, насколько это было возможно въ нашемъ положеніи, она надла свой лучшій чепчикъ и голубую шолковую косыночку, чтобы боле понравиться любимому человку.
Мн кажется, что я еще вижу ее, сидящую за столомъ, рядомъ съ бабушкой, и улыбающуюся своему жениху, который сидлъ противъ нея.
Мн кажется, что я еще слышу разговоръ Жана о хорошихъ встяхъ изъ Орлеана, о счастливыхъ перемнахъ войны. Потомъ вижу, кажется, какъ бабушка дремлетъ въ своемъ кресл, а дти сидятъ рядомъ у окна, рука объ руку, любуясь другъ другомъ, и разговаривая шопотомъ, и переходя отъ веселости къ грусти, какъ это часто бываетъ у влюбленныхъ.
Я хожу взадъ и впередъ по комнат, покуривая трубку и размышляя о будущемъ. Прислушиваюсь къ говору въ зал трактира, припоминая опасности, которымъ подвергается каждый, покидающій страну, а также вс препятствія, длаемыя нмцами желающимъ присоединиться къ нашему войску, и мн начинаетъ казаться, что я слышу скрипъ сапогъ и стукъ сабель. Я спускаюсь и отворяю дверь въ залу, наполненную табачнымъ дымомъ, внимательно гляжу туда, потомъ снова поднимаюсь наверхъ, немного спокойне, и говорю себ, что не слдуетъ ничего бояться, что иногда приходится длать переходы еще боле трудные, но что людямъ энергичнымъ все удается.
Такъ прошло все время посл обда.
За ужиномъ, по мр того, какъ минуты разлуки приближались, мною овладла страшная тоска и, наконецъ, на меня напалъ какой-то странный, непонятный для меня страхъ.
— Ступайте спать: — сказалъ я бабушк!— ночь уже наступила.
Но она не слышала меня, такъ какъ стала немного глуха, она шептала молитвы, и мы, переглядываясь другъ съ другомъ, знаками выражали наши мысли. Наконецъ бдная старуха встала и, опершись обими руками на кресло, сказала тихимъ голосомъ:
— Прощайте, дти. Подойдите, Жанъ, я хочу обнять васъ. Остерегайтесь пруссаковъ… Это-обманщики! Берегите себя…. и да поможетъ вамъ Господь!
Она обняла его, Жанъ, казалось, былъ тронутъ. Когда дверь затворилась за ней, а на церкви пробило восемь часовъ и почти совсмъ смерклось, онъ сказалъ:
— Марія-Роза, теперь пора… Луна взошла и уже освщаетъ путь.
Они обнялись и долго стояли молча, потому что внизу слышался говоръ и крикъ чужеземцевъ — могли подслушать насъ, надо было остерегаться.
Ты не знаешь, Жоржъ, и я желаю теб никогда не знать, что испытываетъ отецъ въ подобныя минуты!
Наконецъ они разстались. Жанъ взялъ свою палку, Марія-Роза, блдная отъ волненія, сказала ему твердымъ голосомъ:
— Прощай, Жанъ!
И онъ, ничего не отвтивъ, почти выбжалъ, изъ комнаты, тяжело дыша, какъ будто что-то душило его.
Я послдовалъ за нимъ.
Мы спускались по узенькой темной лстниц и на улиц, освщенной блднымъ свтомъ луны, мы обнялись.
— Не надо ли теб чего?— спросилъ я его, думая дать ему нсколько денегъ на всякій случай.
— Нтъ, у меня есть все, что мн нужно!
Мы пожимали другъ другу руки, не имя силъ разстаться.
Я чувствовалъ, что губы мои дрожали, и Жанъ тоже дрожащимъ голосомъ сказалъ мн:
— Надо быть мужественнымъ, батюшка! Мы мужчины!
И онъ пошелъ отъ меня скорыми шагами.
Я смотрлъ, какъ онъ исчезалъ въ ночной темнот, и благословлялъ его въ дущ. Мн показалось, что, поворачивая за скалы, онъ еще разъ обернулся ко мн, махая своей шляпой, но я не совсмъ въ этомъ увренъ.
Когда я вернулся, Марія-Роза сидла на стул у открытаго окна и плакала, закрывъ лицо руками.
У бднаго ребенка доставало мужества до послдней минуты, но теперь все ея горе вылилось въ слезахъ.
Я ничего не сказалъ ей и, оставя на стол маленькую лампу, пошелъ въ свою комнату.
Все это происходило въ ноябр 1870 года.
Впереди насъ ожидали еще большія страданія.

XXVI.

Нсколько дней прошло совершенно спокойно.
Изъ Орлеана не было никакихъ слуховъ. По временамъ въ город слышалась пушечная пальба, непріятель отвчалъ тмъ же, и снова все умолкало.
Началась дождливая погода, проливной дождь не переставалъ лить, таявшій снгъ усиливалъ разлитіе рки. Каждый старался пригрться у огня, думая объ отсутствующихъ и о войн. Жандармы Бисмарка продолжали исполнять свои обязанности, постоянно попадались они въ своихъ плащахъ, промокшихъ подъ дождемъ. Тишина и неизвстность ужасно тяготили насъ. Марія-Роза работала молча, только иногда, замчая, что я очень печаленъ, старалась улыбнуться, но я видлъ по ея блдному лицу, какъ она сильно страдала.
Иногда также бабушка начинала разспрашивать о Жан. Ее успокоивали, какъ могли, и она, благодаря ослабвшей памяти, вскор забывала, о чемъ говорила, и, удовольствовавшись нашими отвтами, шептала какъ во сн:
— Такъ!.. такъ!
Необходимыя работы, ежедневный трудъ, уходъ за скотомъ, хозяйствомъ,— все это отвлекало насъ отъ мысли о нашихъ несчастіяхъ.
Бдный Каласъ, не имя боле работы у насъ, занялся контрабандой между Пфальцбургомъ и окрестностями, рискуя каждый день своей жизнью, чтобы пронести нсколько фунтовъ табаку или другую какую-нибудь мелочь, разнесся слухъ, что онъ былъ убитъ нмецкимъ часовымъ, Раго послдовалъ за нимъ, и затмъ мы уже ничего о нихъ не слыхали. Они, вроятно, давно уже покоились гд-нибудь въ лсу подъ елью.
Однажды утромъ, когда мы были внизу въ зал одни со старикомъ Икелемъ, онъ сказалъ мн:
— Фредерикъ, здсь уже знаютъ, что Жанъ Мерленъ, вашъ зять, ушелъ отсюда, чтобы присоединиться къ національной арміи. Берегитесь, — пруссаки, могутъ надлать вамъ много бдъ.
Я былъ пораженъ и отвчалъ минуту спустя:
— Вы ошибаетесь, папа Икель! У Жана дла близъ Дозенхейма, онъ собираетъ старые долги, въ настоящее время каждый нуждается въ деньгахъ.
— Ба! ба! вамъ нечего скрывать отъ меня подобныхъ вещей,— я старый другъ Бруаша, вашего Мерлена не видать у васъ уже нсколько дней, онъ перешелъ горы, и отлично сдлалъ, это — славный малый, но измнниковъ у насъ достаточно: на васъ донесли, будьте осторожны.
Этотъ разговоръ пробудилъ меня, полагая, что хорошо бы предупредить Маргредель и дядю Даніеля, я посл завтрака, не говоря ни слова Маріи-Роз, взялъ свою палку и отправился въ Фельсбергъ.
Дождь пересталъ. Зимнее солнце освщало лсъ, и этотъ веселый видъ, посл нашего мрачнаго угла, какъ-то оживилъ меня. Дорога у подошвы горы шла около самаго лсного дома, издали, увидя знакомую старую крышу, я былъ до крайности взволнованъ. Вс воспоминанія воскресли во мн, и мн пришло въ голову заглянуть въ домикъ.
Я думалъ, что на душ у меня будетъ полегче, если я загляну въ ту комнату, гд умерли наши предки и родились мои дти. Сердце мое сильно билось, и я шелъ быстрымъ шагомъ, какъ вдругъ, дойдя до маленькаго мостика, перекинутаго между двумя ивами, покрытыми инеемъ, я остановился въ изумленіи.
Лсной сторожъ, нмецъ, въ суконной зеленой шапк съ птушьими перьями, съ фарфоровой трубкой съ длиннымъ чубукомъ и съ большими блокурыми усами, облокотившись у открытаго окна, спокойно курилъ, съ видомъ человка совершенно счастливаго и довольнаго своей судьбой. Онъ глядлъ, улыбаясь, на двухъ толстощекихъ дтей, игравшихъ у дверей, а сзади его расплывшаяся, краснощекая нмка весело имъ кричала:
— Вильгельмъ, Карлъ! придите, возьмите ваши бутерброды!
Кровь застыла въ моихъ жилахъ.
Какъ это ужасно видть чужеземцевъ въ дом предковъ, гд прожилъ до старости и откуда, не сдлавъ никакого преступленія, выгнанъ только потому, что другіе несправедливо завладваютъ чужой собственностью и прогоняютъ васъ за дверь!
Это ужасно!
Сторожъ поднялъ голову, я испугался, чтобы онъ не увидлъ меня, и спрятался. Да, я спрятался за ивами, торопясь уйти дальше и скрываясь какъ воръ. Я стыдился, чтобы этотъ человкъ не замтилъ, что старый хозяинъ увидлъ его въ своемъ дом, въ своей комнат, у своего очага, я прятался потому, что нмецъ могъ смяться надъ выгнаннымъ эльзасцемъ, онъ могъ позабавиться на мой счетъ. Но съ этого дня ненависть, которой я не испытывалъ до сихъ поръ, зародилась въ моемъ сердц, я ненавижу этихъ нмцевъ, которые мирно наслаждаются плодомъ нашего труда и считаютъ себя еще честными людьми, я презираю ихъ!
Наконецъ, вересковой рощью я дошелъ до Фельсберга въ очень грустномъ настроеніи.
Бдная деревенька, заваленная навозомъ и грязью, была на видъ не веселе меня: ни одной живой души на улиц, гд реквизиціи прошли уже не одинъ разъ.
Дойдя до стараго дома, гд помщалась школа, я взялся за ручку, но дверь была заперта. Я прислушался… Никакого шума, ни одного дтскаго слова. Я заглянулъ въ маленькія окна: прописи висли на стнахъ, но скамейки были пусты.
Я позвалъ: ‘дядя Даніель!’ и заглянулъ въ окна перваго этажа, такъ какъ выходная дверь была заперта.
Черезъ нсколько секундъ другая дверь изъ дома Маргредель отворилась: показался дядя Даніель, низенькій, живой человчекъ въ толстой шерстяной фуфайк и бумажномъ колпак, онъ спросилъ:
— Кто тамъ?
Я приблизился.
— Э! это лсничій Фредерикъ! Войдите!
— Разв вы уже не живете тамъ?— спросилъ я.
— Нтъ, вотъ уже третій день, какъ школа закрыта,— грустно отвтилъ онъ.
И въ низенькой комнат стараго дома, около маленькой чугунной печки, гд въ котл киплъ картофель, распространяя паръ до потолка, я увидлъ Маргредель, сидвшую на скамеечк.

XXVII.

Маргредель была по обыкновенію бодра на видъ, даже ея прежняя улыбка не исчезла съ лица.
— А!— сказала она:— нтъ у насъ боле хорошихъ комнатъ, чтобы принять друзей… Нмцы отовсюду гонятъ насъ… скоро мы не будемъ знать, куда дваться… Но длать нечего, присядьте хоть сюда, на скамейку, папа Фредерикъ, и если у васъ есть аппетитъ, мы вмст подимъ картофелю.
Ея бодрость и хорошее расположеніе духа, среди этой нищеты, возмущало меня еще боле противъ тхъ, кто былъ причиной всего этого, я былъ такъ взволнованъ, что не могъ говорить.
— Марія-Роза и бабушка здоровы?— спросила меня Маргредель.
— Да, благодаря Бога, но мы вс безпокоимся за Жана. Пруссаки знаютъ, что онъ ушелъ, старикъ Икель предупредилъ меня, чтобы я былъ остороженъ, и я пришелъ предупредить васъ.
— Я не особенно трушу пруссаковъ!— сказала она, презрительно пожавъ плечами.— Ахъ, Боже мой! Какой проклятый народъ! Жанъ давно перешелъ горы, еслибы они захватили его, мы уже давно бы это знали, они не упустили бы случая сообщить намъ эту новость, потирая руки, но онъ уже прошелъ… это отважный малый!..
Она смялась своимъ беззубымъ ртомъ.
— Т, которые попадутся въ его руки, не засмются… Онъ наврно присоединился уже къ нашимъ волонтерамъ!.. ружейная и пушечная пальба раздаются тамъ!
Бдная женщина, какъ всегда, видла все въ розовомъ цвт, и я подумалъ:
— Какое счастье имть такой характеръ!
Дядя Даніель ходилъ по комнат, говоря:
— За то, что Жанъ ушелъ, эти разбойники закрыли мою школу. Они ни въ чемъ не могли упрекнуть меня и не дали мн никакихъ объясненій, закрыли школу, быстро, безъ разговоровъ, давъ намъ только время, чтобы успть вынести нашу мебель, они подозрительно глядли на насъ, покрикивая: ‘g’schwind!.. g’schwind!’ {Скоре! Живй! Живй!}
— Да,— кричала Маргредель,— это хитрецы, лицемры, они наносятъ свои удары, не предупредивъ васъ. Утромъ они вамъ улыбаются, садясь у огня, какъ добрые люди, ласкаютъ вашихъ дтей со слезами на глазахъ, а потомъ вдругъ выраженіе ихъ лица совершенно мняется, и они безъ всякой жалости выгоняютъ васъ за дверь. Ахъ, добрые нмцы! мы хорошо узнали теперь этихъ добряковъ! Но имъ не придется всегда такъ гордиться… Подождите… подождите немного… небо справедливо, мы вернемъ свое… Жанъ придетъ… вы увидите, папа Фредерикъ!.. Мы вернемся въ лсной домъ и отпразднуемъ свадьбу!.. Я вамъ предсказываю это!.. Нужно только надяться на Бога… Теперь мы страдаемъ за наши грхи… Богъ употребилъ пруссаковъ какъ орудіе, чтобы наказать насъ. Но придетъ и ихъ очередь, мы также пойдемъ къ нимъ… Они увидятъ, какъ пріятно быть раззоренными, обокраденными, ограбленными. Берегитесь!.. берегитесь!.. Каждому своя очередь!..
Она говорила съ такой увренностью, что я самъ началъ врить ея словамъ, и подумалъ:
‘Все, что она разсказываетъ — возможно… Да, рано или поздно, часъ возмездія настанетъ!.. Можетъ быть мы и вернемъ Эльзасъ… Вс эти нмцы не любятъ другъ друга… Надо выиграть только одно большое сраженіе, тогда баварцы, гессенцы, вюртембергцы, саксонцы, ганноверцы, — каждый будетъ тянуть на свою сторону…
Но въ ожиданіи этого мы были въ очень жалкомъ положеніи.
Маргредель сказала, что у нея довольно ржи и картофеля до окончанія войны, и если будетъ еще нсколько су на соль, то имъ больше ничего не нужно.
Учитель Даніель сжалъ губы и сидлъ въ раздумья.
Узнавъ положеніе длъ въ Фельсберг, я простился со своими старыми друзьями около одиннадцати часовъ, пожелавъ имъ всего хорошаго.
Я хотлъ миновать лсной домикъ и потому направился по склону Грауфталя и пошелъ ельникомъ, опираясь на палку въ крутыхъ мстахъ.
Пройдя дв трети пути, я встртилъ стараго Руппа, неисправимаго вора, въ полинялой блуз, съ бумажнымъ галстухомъ, закрученнымъ жгутомъ вокругъ его худой шеи, и съ топоромъ въ рук.
Онъ рубилъ направо и налво все, что ему попадалось: и большія втки, и маленькія ели, и все это складывалъ въ большую кучу на дорог. Когда я ему закричалъ:
— Вы разв не боитесь нмцевъ, Руппъ?
Онъ засмялся и, сдвинувъ свою старую шапку на затылокъ, вытеръ носъ рукавомъ.
— А, лсничій,— сказалъ онъ, развеселясь: нмцы не пускаются въ лсъ одни!.. Они ходятъ только цлымъ полкомъ, съ пушками впереди, окруженные уланами, всегда по большимъ дорогамъ, и то когда ихъ приходится десять противъ одного… Эти храбрецы дорожатъ своей шкурой… Хе!.. хе!.. хе!..
Я и самъ засмялся, потому что онъ говорилъ правду.
Когда я вышелъ изъ лсу и маленькія соломенныя крыши показались у подошвы горы, мн прежде всего бросились въ глаза блестящія каски передъ трактиромъ старика Икеля, вглядвшись пристальне, я увидлъ окружавшую ихъ толпу женщинъ и мужчинъ въ рубищахъ. Икель стоялъ на порог дома и что-то говорилъ, Марія-Роза стояла въ дверяхъ конюшни, а бабушка — у своего маленькаго окна, съ поднятыми отъ ужаса руками.

XXVIII.

Я пустился бжать со всхъ ногъ, догадавшись, что случилось что-нибудь серьезное, пробжавъ переулокъ, чтобы сократить путь, я выбжалъ изъ-за конюшни въ ту минуту, когда какой-то человкъ тащилъ изъ дверей ея двухъ нашихъ коровъ, привязанныхъ за рога.
Человкъ этотъ былъ сторожъ изъ Бокберга, по имени Тубакъ, коротенькій, коренастый человкъ, съ черной бородой, его дочери, красивыя собой, слыли за служанокъ прусскаго капитана, квартировавшаго у нихъ съ самаго начала войны.
Видя, что этотъ негодяй уводитъ моихъ коровъ, я закричалъ ему:
— Что ты длаешь, воръ? Сейчасъ же отпусти моихъ коровъ, или я сверну теб шею!
На мой крикъ сбжались сержантъ, его солдаты, Икель и Марія-Роза, даже бабушка, придерживаясь за стну, дотащилась до конюшни. Марія-Роза вскричала:
— Отецъ, нашихъ коровъ хотятъ увести!
А бабушка плачевнымъ голосомъ сказала:
— Боже мой! чмъ мы будемъ жить? Теряя этихъ коровъ, мы теряемъ послднее средство къ жизни!
Икель указалъ на меня, говоря:
— Вотъ хозяинъ! Это его коровы!
Сержантъ, высокій, худощавый, въ мундир съ перетянутой тальей, повернулъ голову какъ на винт и взглянулъ на меня черезъ плечо, изъ-подъ его каски виднлись очки, рыжіе усы и крючковатый носъ, онъ походилъ на сову, повертывавшую свою голову, не шевеля туловищемъ, отвратительная физіономія!
Въ переулокъ сбжался народъ, и сержантъ закричалъ:
— Разойдитесь! Капралъ, разгоните ихъ! а если кто вздумаетъ противиться,— стрлять!..
Народъ, толпившійся въ грязи, и крики плачущей бабушки придавали что-то. ужасное этому зрлищу.
— Эти коровы мн нравятся, и я увожу ихъ, — сказалъ сторожъ Тубакъ сержанту, — мы можемъ отправляться въ путь.
— Да разв это ваши коровы?— спросилъ я его, отъ негодованія сжимая палку.
— Это не мое дло,— отвчалъ онъ тономъ настоящаго разбойника, не имющаго ни сердца, ни совсти.— Мн предоставлено сдлать выборъ изъ всхъ коровъ окрестности, чтобы замнить моихъ, уведенныхъ негодяями фальцбургцами… Я выбралъ этихъ… Это швейцарскія коровы… Я всегда любилъ эту породу.
— А кто далъ вамъ право этого выбора?— вскричалъ я.— Кто можетъ дарить чужую собственность?
— Капитанъ, мой другъ,— отвтилъ онъ, нахально раскланиваясь.
Въ толп послышался смхъ и говоръ.
— Капитанъ человкъ великодушный, онъ хорошо награждаетъ людей, доставляющихъ ему удовольствіе.
Мною овладло негодованіе, когда сержантъ приказалъ своимъ солдатамъ тронуться, и сторожъ потащилъ моихъ коровъ за рога, покрикивая: ‘ну, ну!’ — я кинулся на него какъ зврь, но Марія-Роза схватила меня за руку и со страхомъ умоляла меня:
— Отецъ, остановись! они убьютъ тебя…. подумай о бабушк!
Губы мои задрожали и въ глазахъ потемнло: но мысль, что дочь моя останется сиротой въ такое ужасное время, а бабушк придется умирать съ голоду — эта мысль дала мн силы сдержать мой гнвъ, и я только закричалъ,
— Ступай, каналья!… уводи краденыхъ коровъ, но остерегайся встрчи со мною!
Сержантъ и его солдаты сдлали видъ, что не слыхали моихъ словъ, а мошенникъ Тубакъ сказалъ смясь:
— Наши поиски не пропали даромъ, сержантъ,— мы все-таки отыскали прекрасныхъ коровъ.
Оказалось, что они обошли вс деревни и села, обыскали вс конюшни, и вотъ несчастіе пало на насъ.
Марія-Роза, глядя, какъ уводили бдныхъ животныхъ, вырощенныхъ нами въ лсномъ дом, не могла удержаться отъ слезъ, а бабушка, поднявъ руки надъ сдою головою, кричала:
— Теперь мы пропали… пропали совсмъ!.. Это послдній ударъ… Боже мой, чмъ мы заслужили вс эти несчастія!
Я поддерживалъ ее подъ руки, прося подняться, но она говорила:
— Фредерикъ, дайте мн еще хотя одну минуту посмотрть на этихъ добрыхъ животныхъ… О! бдная Беллотъ!.. бдная Бланшетъ! я больше не увижу васъ!
Это было раздирающее душу зрлище, и толпа расходилась, отворачивая голову и не имя силъ боле видть это.
Но все-таки надо было подняться въ наши бдныя комнатки и обдумать наше горестное положеніе, теперь, когда намъ нужно было позаботиться о средствахъ къ существованію, отняли послдній нашъ рессурсъ.
Ты знаешь, Жоржъ, что значитъ корова въ крестьянскомъ быту: у кого есть корова, тотъ иметъ молоко, масло, творогъ — все необходимое, одна корова — это достатокъ, дв — почти богатство. До этого времени мы могли продавать все молочное и добывать нсколько су, теперь намъ приходились все покупать въ такое голодное время, когда врагъ жирлъ на счетъ нашей нищеты.
Ужасное время!… Нашимъ дтямъ и внукамъ трудно будетъ даже представить себ, что мы пережили!

XXIX.

У насъ оставалось только пять или шесть тысячъ кило сна и картофеля.
Икель, относившійся съ участіемъ ко всмъ нашимъ несчастіямъ, сказалъ мн въ тотъ же день:
— Послушайте, лсничій, что я вамъ предсказывалъ — исполняется. Эти нмцы страшно озлоблены противъ васъ за то, что вы отказались поступить къ нимъ на службу, а зять вашъ присоединился къ республиканцамъ.. Еслибы они хотли васъ прогнать или убить, они давно бы это сдлали, но имъ хочется казаться справедливыми и великодушными, поэтому то они грабятъ васъ до послдней рубашки, чтобы заставить ухать по ‘доброй вол’, какъ они выражаются. Послушайтесь меня, продайте поскоре вашъ фуражъ, а то на дняхъ они придутъ и отнимутъ его у васъ, по ихъ логик, у кого нтъ коровы, тому не нужно и сна. Но я прошу васъ никому не говорить, что я вамъ это посовтовалъ!
Я понялъ, что онъ былъ правъ, на другой же день мой сарай былъ очищенъ: Гаспаръ, Дидерикъ, Хюлотъ, Жанъ-Адамъ, Штаркъ, вс сосди пришли и по частямъ взяли нашъ запасъ, такимъ образомъ мн удалось сберечь нсколько франковъ. Штаркъ даже уступилъ мн одну изъ своихъ козъ, которая намъ очень пригодилась, по крайней мр бабушка утромъ и вечеромъ пила немного молока, что нсколько ее поддерживало, но послднія потрясенія такъ подйствовали на бдную старуху, что она дрожала какъ листъ и не вставала съ постели, шепча молитвы и вспоминая своего мужа Бруата, дда Дюшена и другихъ старыхъ родныхъ. Марія-Роза пряла около нея, засиживаясь далеко за полночь и слушая, какъ она стонала и тяжело дышала.
Я сидлъ одинъ въ сосдней комнат около окошка, занесеннаго снгомъ, положивъ ногу на ногу, съ потухшей трубкой въ зубахъ, размышляя о притсненіяхъ, грабежахъ и о всхъ ужасахъ, совершившихся съ нами въ послднее время, и начиналъ даже терять вру въ Бога! Да, это грустно подумать, но вслдствіе перенесенныхъ мною потерь я пришелъ къ убжденію, что многимъ людямъ приходится изображать овецъ, гусей и индекъ, обреченныхъ на пищу волкамъ, лисицамъ и ястребамъ, жирющимъ на ихъ счетъ. Мое негодованіе даже привело меня къ мысли, что наша святая религія была выдумана хитрецами въ утшеніе глупцамъ, служащимъ добычею другихъ.
Но хуже всего было то, что изъ Франціи стали до насъ доходить безотрадныя всти.
Нмецкій отрядъ, пришедшій изъ Вехема забрать мое сно, нашелъ сарай пустымъ, пруссаки страшно озлились и спрашивали, куда длся мой фуражъ, я отвтилъ имъ, что коровы сторожа Тубака все поли.
Къ счастію, моя коза была у Штарка,— иначе эти разбойники непремнно увели бы ее.
Эти нахалы зашли въ трактиръ и разсказали, что республиканцы были побиты и оставили тысячи убитыхъ на пол сраженія, что они были оттснены отъ Орлеана, и нмцы преслдовали ихъ, все это они сообщали со смхомъ и хвастовствомъ. Мы не врили и четверти того, что они говорили, но ихъ веселое расположеніе духа и пренебреженіе, съ какимъ они отзывались о нашихъ генералахъ, заставляли думать, что въ словахъ ихъ была частица правды.
Что касается Жана, то отъ него не было ни письма, ни какого-либо извстія!.. Что сталось съ нимъ? Я избгалъ говорить о немъ съ Маріей-Розой, видя по ея блдному лицу, что неизвстность томила ее еще больше меня.
Это было въ декабр. Съ нкотораго времени пушечная пальба въ Фальцбург прекратилась. Ходилъ слухъ, что по ночамъ иногда вспыхивало пламя изъ-за укрпленій, всхъ интересовало знать, что это могло быть. Мы узнали позже, что въ это время сжигали порохъ, уничтожали артиллерійскіе снаряды, потому что жизненные припасы истощались, и городъ принужденъ былъ скоро сдаться.
Это случилось 13-го декабря, посл шести штурмованій и ста-двадцати-дневной осады. Половина Фальцбурга была въ развалинахъ, въ одно бомбардированіе, 14-го августа, восемь тысячъ пятьсотъ бомбъ упало въ городъ, и бдняги, собранные наскоро въ окрестностяхъ въ самое жаркое время, въ однхъ блузахъ и башмакахъ, прозябнувъ цлую зиму на укрпленіяхъ, были, въ довершеніе всего, въ самый сильный морозъ отведены военно-плнными — одни въ Раштадтъ, другіе въ Пруссію.
Узнавъ эту новость, вс пали духомъ. Пока слышалась пушечная пальба въ Фальцбург, мы еще не теряли надежды, время отъ времени мы успокоивали себя, говоря: ‘Франція еще защищается!..’ Но когда водворилась тишина, мы поняли, что нмцы стали у насъ хозяевами, и намъ приходилось быть крайне осторожными, чтобы не навлечь на себя ихъ гнва.
Съ этого дня, Жоржъ, наше горе было безгранично.
Къ довершенію несчастья болзнь бабушки усиливалась… Разъ утромъ, когда я зашелъ къ ней въ комнату, Марія-Роза тихонько сказала мн:
— Отецъ, бабушка очень больна… она не спитъ цлыя ночи… совсмъ задыхается!.. Ты бы сходилъ за докторомъ.
— Я сейчасъ же пойду, можетъ быть, мы уже слишкомъ поздно подумали объ этомъ. И несмотря на то, что мн было очень прискорбно видть старыя стны нашей крпости во власти врага, я ршился идти въ Фальцбургъ за докторомъ.
Въ этотъ день была страшная грязь и тучи заволокли все небо. Я съ трудомъ пробирался по окраин дороги, при выход изъ лсу, я увидлъ въ трехъ километрахъ отъ себя маленькій городъ. Ужасное зрлище! Городокъ казался какъ бы раздавленнымъ, подъ мрачнымъ небомъ: почти вс дома были сожжены, церковь разрушена, укрпленія срыты до самой земли, я остановился и, опершись на палку, сталъ вспоминать прежніе счастливые дни.
Сколько разъ, въ теченіе двадцати-пяти лтъ, я приходилъ сюда по воскресеньямъ и праздникамъ съ женой моей Катериной и дочерью, къ обдн, или на ярмарку, или повидаться со старымъ пріятелемъ, тогда мы были счастливы, смялись и думали, что все пойдетъ такъ же хорошо до конца нашей жизни! И вс эти радости исчезли! Мн казалось, я вижу своихъ старыхъ друзей, приглашающихъ насъ въ свои садики нарвать смородины или цвтовъ. Сколько воспоминаній толпилось въ моей голов!..
Въ глазахъ у меня потемнло, но я опомнился и продолжалъ свой путь, утшая себя такими размышленіями:
‘Жизнь коротка… Скоро, Фредерикъ, все будетъ забыто… Не падай духомъ — теб не долго осталось страдать’.
Мн казалось, что я слышу нашихъ веселыхъ трубачей, но въ воротахъ нмецкій караулъ и часовой, въ каск и съ ружьемъ на плеч, заставилъ меня очнуться.
Старый пріятель Томъ, назначенный отъ города таможеннымъ сборщикомъ, пригласилъ меня зайти. Мы поговорили о нашихъ несчастіяхъ, увидя, что я всматривался, какъ пруссаки проходили черезъ мостъ, онъ сказалъ:
— Не смотрите на нихъ, Фредерикъ,— они гордятся тмъ, что на нихъ смотрятъ, воображая, что ими любуются.
Я отвернулся и, отдохнувъ нсколько минутъ, вошелъ въ городъ.

XXX.

Описывать ли теб унылый видъ этого бднаго Фальцбурга, когда-то такого чистенькаго, съ красивыми домиками и большими плацъ-парадами, глядвшими такъ весело въ дни смотровъ? Говорить ли объ этихъ домахъ, покосившихся одинъ на другой, съ трубами, торчащими среди развалинъ, и набитыхъ нмцами, которые ли, пили и веселились, между тмъ какъ мы съ осунувшимися лицами и растеряннымъ видомъ, оборванные, вслдствіе послднихъ неудачъ, смотрли, какъ эти нахалы кутили на наши деньги? При одной мысли объ этомъ сердце мое обливается кровью.
Подойдя къ углу плацъ-парада, противъ церкви, я услышалъ грубый голосъ, кричавшій изъ ратуши:
— Hrausse!
Это дежурный сержантъ давалъ приказанія солдатамъ выходить. Вышелъ дежурный офицеръ, за нимъ другіе вышли съ гауптвахты и выстроились въ рядъ, было двнадцать часовъ.
Я въ уныніи остановился у дверей кафе Вашеронъ. Толпа бдняковъ, безъ убжища, работы и хлба, толкалась на улиц, стараясь засунуть руки въ руки карманы до самаго локтя, чтобы согрться, а я, зная по разсказамъ Тома, что военный госпиталь и коллегія полны больными, разспрашивалъ, не укажетъ ли мн кто доктора, который согласился бы навстить въ Грауфтал бдную умирающую старуху.
Горе и страхъ овладли мною, я не зналъ, къ кому обратиться и что длать, когда позади меня раздался знакомый голосъ стараго пріятеля, Якова Баура, перваго рыболова во всей долин.
— А! это вы, папа Фредерикъ! Да вы еще живы?
Онъ подалъ мн руку и, казалось, такъ былъ радъ меня видть, что я былъ тронутъ.
— Да,— отвтилъ я:— мы уцлли благодаря Бога… Теперь когда встртишь кого-нибудь, то думаешь, что видишь воскресшаго изъ мертвыхъ. Къ несчастію бабушка очень больна, и я не знаю, гд найти доктора среди этого раззоренія.
Бауръ посовтовалъ мн обратиться къ доктору Семперленъ, живущему въ первомъ этаж кафе Вашеронъ, рекомендуя его какъ человка знающаго и гуманнаго, который не откажется слдовать за мной, несмотря на длинный путь и спшную работу, которою онъ заваленъ въ город.
Я поднялся, докторъ Семперленъ садился обдать и общалъ пойти со мной тотчасъ посл обда.
Немного успокоившись, я сошелъ въ большую залу кафе, чтобы състь кусокъ хлба и выпить стаканъ вина, въ ожиданіи моего спутника.
Зала была полна ландверомъ: то были толстые буржуа въ мундирахъ, пивовары, архитекторы, фермеры, банкиры, метръ-д’отели, пришедшіе занять страну, подъ управленіемъ прусскихъ начальниковъ, игравшихъ ими какъ маріонетками.
У всхъ у нихъ карманы были набиты деньгами, и чтобы забыть непріятность строгой дисциплины — они поглощали столько сосисокъ, ветчины и колбасъ, сколько въ кого умщалось. Одни изъ нихъ пили шампанское, другіе — пиво, третьи — бургонское, каждый по своимъ средствамъ, но ни одинъ изъ нихъ не угощалъ товарища,— это у нихъ не въ обыча, они ли обими руками, открывая ротъ до ушей и уткнувши носъ въ тарелку, такъ какъ день былъ дождливый и грязный и окна нельзя было открыть, то приходилось иногда выходить на улицу подышать чистымъ воздухомъ, потому что въ зал было невыносимо душно.
Я сидлъ въ углу со своей кружкой вина и глядлъ на клубы дыма, поднимавшагося къ потолку, и на горничныхъ, прислуживавшихъ постителямъ. Я думалъ о больной бабушк и о развалинахъ, которыя только-что видлъ, вслушиваясь въ разговоръ нмцевъ, говорившихъ на нарчіи совершенно отличномъ отъ эльзасскаго, я ничего не могъ понять, на другомъ конц залы нсколько фальцбургцевъ обсуждали вопросъ о комитет, который предполагалось устроить при ратуш для снабженія дешевой пищей бдныхъ, также объ общаніи пруссаковъ вознаградить всхъ потерпвшихъ отъ осады, чему впрочемъ никто не врилъ.
Время тянулось медленно. Задумавшись надъ своими собственными несчастіями, я ничего не слышалъ, какъ внезапно какой-то громкій и грубый голосъ оторвалъ меня отъ размышленій, я поднялъ голову и увидлъ Тубака, сторожа изъ Бокберга, который вмшался въ разговоры фальцбургцевъ и, стуча своимъ толстымъ кулакомъ по столу, кричалъ нахально:
— Вамъ, городскимъ жителямъ, хорошо разсуждать о несчастіяхъ, навлеченныхъ войною! Вы были за вашими укрпленіями и при первомъ свист бомбъ бжали прятаться въ казематы. У всхъ у васъ отнять было нечего. Т, у которыхъ дома были сожжены, получатъ вознагражденіе гораздо выше стоимости ихъ имущества, старая, проточенная червями мебель, замнится новой, и многіе, не имвшіе ничего до войны, будутъ потирать руки отъ удовольствія и отращивать себ животъ, поговаривая: ‘Война помогла мн сдлаться достаточнымъ буржуа, я уплатилъ свои долги и прослылъ еще храбрымъ воиномъ, потому только, что пуля случайно упала въ мой погребъ. Я до конца буду преданъ своей стран, останусь здсь и куплю имущество у желающихъ отсюда переселиться, такъ какъ они вынуждены будутъ отдать все почти даромъ. Я заплачу имъ деньгами, полученными въ удовлетвореніе за потерянное мною’. Да, съ этой стороны война не причиняетъ особенныхъ непріятностей и за прочными стнами крпости сидится покойно… Между тмъ мы, бдные крестьяне принуждены были кормить враговъ, помщать ихъ у себя, отдавать имъ сно, солому, ячмень, овесъ, пшеницу, все до послдней коровы — нашего единственнаго средства къ жизни! У меня самого отняли двухъ коровъ — кто же можетъ вознаградить меня? Куда сунусь я съ моими жалобами?..
Это было ужъ слишкомъ нахально. Нахальство этого негодяя возмутило меня до такой степени, что я не могъ доле удерживаться и крикнулъ ему съ своего мста:
— Ты еще смешь хвастаться, негодяй, своимъ поведеніемъ въ виду нашихъ несчастій!.. Разскажи лучше о томъ, что ты сдлалъ потомъ и какой примръ подавали твои дочери!.. Разскажи всмъ здсь присутствующимъ, какъ ты изрыскалъ всю страну съ нмецкимъ пикетомъ, давшимъ теб право выбрать изъ скота цлой страны лучшихъ коровъ, въ замнъ твоихъ несчастныхъ коровенокъ, разскажи, какъ ты укралъ моихъ швейцарскихъ коровъ!.. И ты смешь еще жаловаться и унижать достойныхъ людей, честно исполнявшихъ свой долгъ!
По мр того, какъ я говорилъ, вполн увренный, что этотъ человкъ былъ причиной болзни бабушки, гнвъ овладвалъ мною все сильне и сильне, я старался удержаться, но это было сверхъ моихъ силъ, и, схвативъ вдругъ палку обими руками, я подбжалъ къ нему, чтобы ударить его.
Къ счастью, Фиксари, булочникъ, сидвшій около этого негодяя отпарировалъ стуломъ ударъ и сказалъ:
— Папа Фредерикъ, опомнитесь!
Схватка наша произвела страшное впечатлніе. Вс присутствующіе вмшались, чтобы насъ разнять, этотъ же разбойникъ, стоя позади всхъ и поднявъ кулакъ, кричалъ:
— А, старый негодяй! ты поплатишься за это!.. Нмцы не хотли принять тебя къ себ… господинъ форстмейстеръ прогналъ тебя… когда ты просился на службу… Теб обидно это, и ты клевещешь теперь на честныхъ людей, но врешь, теб еще придется разсчитаться со мною!
Такая подлая ложь окончательно привела меня въ ярость, пять или шесть человкъ удерживали меня, чтобы я на него не бросился.
Я бы все переломалъ, еслибы ландверы не позвали на помощь пикетъ, длавшій въ это время объздъ.
Услышавъ стукъ ружей у дверей и увидя каски въ окнахъ, я опомнился, слъ на свое мсто — и тогда все стихло. Капралъ вошелъ, мадамъ Вашеронъ, сидвшая за конторкой, предложила ему стаканъ вина, и какъ шумъ уже прекратился, то онъ выпилъ вино, вытеръ свои усы, раскланялся и вышелъ. Тубакъ и я, мы издали злобно глядли другъ на друга. Онъ понималъ, что слухъ о случившемся разнесется по всему городу, и это выводило его изъ себя.
Я же думалъ: ‘попадись ты мн только по дорог въ Бигельбергъ — я разсчитаюсь съ тобой по своему и бабушка будетъ отомщена!’
У него въ голов вертлись, кажется, такія же мысли, потому что онъ не переставалъ на меня глядть исподлобья съ своей скверной улыбкой. Въ это время докторъ Семперленъ показался въ дверяхъ и позвалъ меня. Я тотчасъ вышелъ, заплативъ за свою кружку вина, и мы отправились въ Грауфталь.

XXXI.

Ты самъ знаешь, Жоржъ, какъ дурная погода усиливаетъ грустное настроеніе человка. Шелъ мелкій дождь. Мы шли молча съ докторомъ Семперленомъ, обходя лужи, въ которыхъ можно было завязнуть по колно.
За Бигельбергомъ начался лсъ, и дорога стала лучше, я разсказалъ доктору о предложеніяхъ, сдланныхъ намъ оберферстеромъ, и о томъ, что вс лсные сторожа, за исключеніемъ Якова Хеппа, отказались отъ нихъ, что мы перехали уже изъ нашего лсного дома въ трактирчикъ Икеля и живемъ въ холодномъ и темномъ углу, гд бабушку вс шесть недль душитъ страшный кашель. Онъ слушалъ меня понуривъ голову, и когда я кончилъ, то отвчалъ, что, конечно, тяжело разставаться со своимъ домомъ, со своимъ полемъ, лугами и съ деревьями, насаженными собственными руками, но что передъ этимъ никогда не слдуетъ отступать, и что онъ самъ принужденъ ухать теперь съ женой и дтьми и бросить свою практику, плодъ его многолтнихъ трудовъ, но что въ шайку пруссаковъ онъ все-таки не поступитъ.
Такъ мы дошли къ тремъ часамъ до трактира въ Грауфтал и поднялись по узенькой лстниц.
Докторъ посмотрлъ на черныя балки потолка, на крошечныя окна, маленькую печку и сказалъ:
— Здсь слишкомъ тсно и мрачно для людей, привыкшихъ къ свжему воздуху.
Онъ вспомнилъ нашъ красивый домъ въ долин, его свтлыя окна и блыя стны! О! какъ все измнилось!
Отдохнувъ немного, онъ сказалъ:
— Пойдемте посмотрть больную.
Мы вс вошли въ маленькую сосднюю комнату.
Уже начало смеркаться, пришлось зажечь лампу, и докторъ, наклоняясь надъ кроватью, глядлъ на бдную старуху, говоря ей:
— Здравствуйте, бабушка Анна, я зашелъ сюда мимоходомъ, идя въ Грауфталь, папа Фредерикъ сказалъ мн, что вы нездоровы, и я пришелъ навстить васъ.
Бабушка очнулась отъ своего забытья, узнала его и отвтила:
— Ахъ! Это вы, господинъ Семперленъ…. Да…. да… я больна, очень больна…. Хоть бы Господь Богъ сжалился надъ моими страданіями и послалъ мн смерть!
Она была такъ желта и худа, что, глядя на нее, приходило въ голову:— какъ еще можетъ нашъ бдный организмъ существовать въ такомъ жалкомъ положеніи!
Ея волосы, когда-то сдые, стали теперь желты какъ ленъ, щеки ея впали и глаза блестли изъ-подъ морщинистаго лба какимъ-то страннымъ блескомъ.
— Не надо падать духомъ, бабушка… Вы вовсе еще не такъ опасно больны…. Вашъ кашель пройдетъ до концы зимы, только надо быть въ тепл и отгонять отъ себя грустныя мысли…. Вы скоро вернетесь въ лсной домъ, и вс несчастія ваши кончатся.
— Да, да,— отвтила она, глядя на насъ:— я надюсь, что все пойдетъ по прежнему, но только я ужъ слишкомъ стара.
— Вы вовсе еще не такъ стары, какъ говорите. Ваша болзнь — простая простуда. Надо беречь ее отъ сквозного втра, мадемуазель Марія-Роза. До свиданія, бабушка, выздоравливайте скоре!
Такъ ободрялъ докторъ бабушку Анну, и она казалась нсколько успокоенною.
Мы вышли изъ комнаты, я сталъ разспрашивать доктора, и такъ какъ Марія-Роза была тутъ же, то онъ спросилъ меня:
— Могу ли я говорить при мадемуазель Маріи-Роз?
— Можете,— отвтилъ я:— моя бдная дочь обязана ходить за больной и ей слдуетъ все знать, скажите прямо, если болзнь серьезна и если намъ слдуетъ потерять послднее существо, любящее насъ и любимое нами.
— Ну,— сказалъ онъ,— бдная женщина больна не столько отъ старости, сколько отъ горя, изнуряющаго ее. Берегитесь огорчать ее, скрывайте отъ нея ваши несчастія… Старайтесь казаться веселыми… Обнадеживайте ее… Если она начнетъ безпокоиться — успокаивайте ее… Не пускайте къ ней никого посторонняго, чтобы ей не сообщили дурныхъ извстій, это лучшее лекарство, которое я вамъ рекомендую.
Когда онъ говорилъ это, Марія-Роза страшно поблднла и, закрываясь рукою, закашляла какимъ-то сухимъ кашлемъ, онъ прервалъ свою рчь, поглядлъ на нее и спросилъ:
— Вы давно кашляете, мадемуазель Марія-Роза?
— Недавно,— отвтила она, красня.
Тогда онъ взялъ ея руку пощупалъ пульсъ и сказалъ:
— Надо и вамъ беречься, эта квартира вредна для здоровья. Не бываетъ ли у васъ по вечерамъ лихорадки?
— Нтъ, докторъ.
— Тмъ лучше, но повторяю вамъ: надо беречься и стараться отгонять и отъ себя грустныя мысли.
Онъ взялъ свою шляпу и трость и, спускаясь съ лстницы, сказалъ мн:
— Завтра пойдите въ городъ и возьмите въ аптек Реба лекарство, которое давайте бабушк утромъ и вечеромъ, по три капли въ вод, отъ этихъ капель пройдетъ удушье, также старайтесь беречь вашу дочь, она очень перемнилась, шесть мсяцевъ назадъ она была такою здоровой и свжей. Берегите ее.
— Боже мой!— возопилъ я въ отчаяніи: — беречь мою дочь? Беречь ее… Я бы радъ былъ отдать свою собственную жизнь, чтобы избавить этихъ дорогихъ мн существъ отъ всхъ несчастій, горя и страданій!
Я готовъ былъ разрыдаться какъ ребенокъ. Господинъ Семперленъ видлъ это и въ дверяхъ, пожимая мн руку, съ чувствомъ сказалъ:
— Мы съ вами, папа Фредерикъ, тоже больны, не правда ли? Даже больны очень серьезно. Наши сердца разрываются отъ горя, грустныя мысли убиваютъ насъ, но мы мужчины, у насъ должно доставать мужества за всхъ.
Я хотлъ проводить его хоть до изгиба долины, потому что наступила ночь, но онъ отказался:
— Я знаю дорогу. Идите домой, папа Фредерикъ. Старайтесь казаться покойнымъ вашей матери и дочери,— это необходимо для нихъ.
Онъ отправился, а я поднялся къ себ.

XXXII.

Прошло два или три дня.
Я сходилъ въ городъ и принесъ изъ аптеки Реба лекарство, прописанное докторомъ Семперленомъ. Бабушка успокоилась, она кашляла гораздо меньше, ей говорили, что скоро будетъ заключенъ миръ, все пойдетъ по прежнему и Жанъ Мерленъ вернется. Бдная старуха стала-было понемногу поправляться, какъ вдругъ въ одно утро два прусскихъ жандарма остановились у трактира. Они прозжали обыкновенно не останавливаясь, и потому я очень удивился этой остановк, немного погодя, дочь старика Икеля пришла сказать, что меня зовутъ внизъ.
Я сошелъ и увидлъ, что среди залы стояли два рослыхъ жандарма въ высокихъ сапогахъ, ихъ каски почти касались потолка. Они спросили меня, я ли Фредерикъ, бывшій лсничій. Я отвтилъ утвердительно, тогда одинъ изъ нихъ, снявъ, огромную перчатку съ одной руки и порывшись въ дорожномъ мшк, вынулъ какую-то бумагу и подалъ мн, я тотчасъ же прочелъ ее.
Это было приказаніе коменданта Фальцбурга, чтобы я оставилъ страну въ двадцать-четыре часа! Ты понимаешь, Жоржъ, какое впечатлніе это произвело на меня, я поблднлъ и спросилъ, чмъ я могъ заслужить такое ужасное преслдованіе.
— Это насъ не касается, — отвтилъ мн одинъ изъ жандармовъ.— Постарайтесь исполнить приказаніе, или будутъ приняты другія мры.
Съ этими словами они сли на лошадей, я былъ страшно пораженъ, старикъ Икель, оставшись со мною наедин и видя мое ужасное положеніе, не зналъ, что подумать, и сказалъ мн:
— Ради Бога, Фредерикъ, скажите, что вы сдлали? Вы вовсе не такой значительный человкъ, и въ нашей глуши, кажется, можно было оставить васъ въ поко!
Я ничего не отвчалъ и ничего не могъ сообразить и припомнить, я думалъ объ отчаяніи моей дочери и старой бабушки, когда он услышатъ объ этомъ новомъ несчастій. Тогда только я припомнилъ свои неосторожныя слова къ кафе Вашеронъ, въ день моей ссоры съ Тубакомъ, старикъ Икель согласился съ моимъ предположеніемъ, что Тубакъ донесъ на меня. Мн оставалось одно средство: бжать къ коменданту съ тмъ, чтобы выпросить нсколько дней отсрочки, въ уваженіе болзни бабушки, которая непремнно умретъ въ дорог. Икель позвалъ школьнаго учителя, и мы вс вмст выхлопотали отъ мэра формальное свидтельство съ хорошими отзывами обо мн и о несчастномъ положеніи моей семьи, тутъ-было упомянуто обо всемъ, что могло только подйствовать въ подобномъ случа. Икель особенно совтовалъ обратиться къ доктору Семперлену, чтобы онъ далъ удостовреніе о болзни бабушки, онъ думалъ, что это все тронетъ коменданта, и онъ отложитъ высылать меня, пока бдная старуха будетъ въ силахъ перенести путешествіе.
Я былъ такъ взволнованъ, что ничего больше не могъ придумать, и отправился къ коменданту.
Марія-Роза ничего не знала объ этомъ, бабушка точно также, у меня не хватило духу сообщить имъ этотъ новый ударъ, угрожавшій намъ. Ухать одному, бжать отъ этихъ варваровъ, которые такъ хладнокровно подвергали насъ всмъ несчастіямъ, еще было бы ничего, но бабушка и Марія-Роза!.. Я даже боялся подумать о нихъ!..
Къ двнадцати часамъ я пришелъ въ Фальцбургъ въ страшно взволнованномъ состояніи, вс несчастія, разразившіяся надъ нами, проходили передъ моими глазами.
Прежде всего я отправился къ доктору, который далъ удостовреніе, что больная старуха такъ слаба, что не можетъ перенести и двухъ часовъ пути.
— Вотъ,— сказалъ онъ, давая мн бумагу,— я написалъ только сущую правду. Я могъ бы прибавить еще, что вашъ отъздъ убьетъ ее, но комендантъ не обратитъ на это вниманія: если его не убдитъ это свидтельство, то все остальное будетъ безполезно.
Я пошелъ въ комендантство, помщавшееся въ дом бывшаго управленія, въ улиц Коллежъ. Просить о чемъ-нибудь этихъ негодяевъ, которыхъ я столько презиралъ, было для меня очень тяжело, я — старый французскій лсничій, старый слуга отечества, посдвшій на служб — долженъ былъ унижаться и просить злйшихъ своихъ враговъ, гордящихся своими побдами, одержанными только благодаря многочисленности ихъ войска! Но для бабушки, для вдовы стараго Бруата, я могъ все перенести…
Высокій пруссакъ въ мундир, съ рыжими баками, заставилъ меня долго прождать въ сняхъ, въ комендантств завтракали, и только когда пробилъ часъ, я получилъ приказаніе идти наверхъ. Наверху другой дежурный опять задержалъ меня, наконецъ мн позволили войти въ довольно большую комнату, выходящую въ садъ арсенала, я постучалъ въ дверь коменданту, который закричалъ мн, чтобы я вошелъ. Предо мной былъ здоровый человкъ, съ очень красивымъ лицомъ, который, расхаживая по комнат, натягивалъ на себя мундиръ и былъ въ очень дурномъ расположеніи духа. Я скромно объяснилъ ему мое положеніе и подалъ свидтельство, которое онъ, даже не давъ себ труда его прочесть, швырнулъ на столъ.
— Все это ничего не значитъ.— грубо сказалъ онъ.— Вы извстны за человка опаснаго и отъявленнаго врага нмцевъ. Вы отговорили вашихъ подчиненныхъ вступить къ намъ на службу, вашъ зять присоединился къ разбойникамъ Гамбетты. Вы хвастались въ одномъ кафе, что отказались отъ предложеній оберферстера изъ Цорнштадта, вотъ гораздо больше чмъ нужно, чтобы быть изгнаннымъ изъ страны!
Я повторилъ ему, что бабушка при смерти.
— Ну, такъ оставьте ее умирать дома!— сказалъ онъ:— приказаніе о высылк касается только васъ.
Не слушая меня боле, онъ вышелъ въ сосднюю комнату, позвалъ туда слугу и заперъ за собою дверь.
Въ отчаяніи спускался я по лстниц, послдняя моя надежда исчезла, мн не оставалось никакого исхода, я принужденъ былъ хать, принужденъ объявить все это моей дочери и бабушк! Я зналъ, чмъ все это кончится, понуривъ голову, я прошелъ ворота и миновалъ нмецкій караулъ, не замчая ничего. Всю дорогу, идя долиной и лсомъ, я не могъ придти въ себя и, казалось, сходилъ съума отъ отчаянья, я говорилъ самъ съ собою и, обращаясь къ деревьямъ, поднималъ руки:
— Проклятіе тяготетъ надъ нами!…. Человколюбіе, позоръ преступленія, угрызеніе совсти — все попрано! Осталась одна сила. Хоть бы они сразу убили насъ всхъ! Хоть бы эти злоди задушили умирающую старуху въ ея постели и повсили бы дочь на дверяхъ, и изрзали бы меня на куски!.. Это все-таки было бы лучше!.. Это было бы мене жестоко, чмъ вырвать насъ изъ объятій другъ друга, вынуждать сына покидать его умирающую мать!..
Я шелъ шатаясь. Лса, лощины, скалы, казалось, были полны разбойниками, о которыхъ я слышалъ еще въ дтств, мн казалось, что я слышу, какъ они поютъ вокругъ костровъ, для награбленную добычу, вс ужасы, происходившіе передъ нашей великой революціей,— воскресли передо мной. Эхо скалъ повторяло дикія ноты, которыя выкрикивала прусская труба въ Фальцбург и, казалось, вызывало тни злодевъ, обратившихся въ прахъ десятки лтъ тому назадъ.
При вид домовъ Грауфталя — я пришелъ въ себя, я ужаснулся при одной мысли, что настала минута сказать Маріи-Роз и бабушк о моемъ изгнаніи изъ страны. Для меня это было равносильно смертному приговору, который я долженъ былъ произнесть надъ тми, кого любилъ больше всего на свт. Я пошелъ тише, чтобы отдалить эту минуту, но, пройдя первые дома, увидлъ Марію-Розу, ждавшую меня въ алле, ведущей къ трактиру Икеля, взглянувъ на нее, я догадался, что ей все было уже извстно.
— Ну, что, отецъ?— спросила она меня тихо, когда мы подошли къ дому.
— Я долженъ уйти, — отвтилъ я насколько могъ спокойне,— но вы останетесь… вамъ разршено остаться.
Въ то же время я услышалъ сверху стоны бабушки. Какъ только я ушелъ, Катель побжала наверхъ и сообщила наше новое несчастіе Маріи-Роз, бдная старуха слышала все. Новость эта разнеслась по всей деревн: народъ толпился вокругъ насъ, и, видя, что нтъ возможности отвратить этого несчастія, я разсказалъ всмъ, какъ грубо принялъ меня прусскій комендантъ. Сосди и сосдки со вниманіемъ слушали меня, но никто не посмлъ произнести слова, опасаясь подвергнуться той же участи.
Бабушка узнала мой голосъ и позвала:
— Фредерикъ!.. Фредерикъ!..
При одномъ звук этого голоса, крупныя капли выступили у меня на лбу. Я отвчалъ, поднимаясь по лстниц:
— Иду, бабушка, иду!.. Къ сему такъ отчаяваться! Намъ придется разстаться не надолго… Я вернусь!.. Теперь меня остерегаются…. они ошибаются, бабушка…. но они сильне насъ….
— Ахъ!— вскричала она: вы уходите, Фредерикъ, вы уходите, Фредерикъ, вы уходите, какъ бдный Жанъ… Я знала, что онъ ушелъ сражаться… Я знала все… Я не увижу васъ боле — ни того, ни другого!
— Почему же, бабушка, почему? Черезъ нсколько недль мн будетъ позволено вернуться… и Жанъ тоже вернется по окончаніи войны!..
— Я не увижу васъ больше!— кричала она, рыдая.
Люди бываютъ любопытны до жестокости, такъ и на этотъ разъ: вс окружавшіе поднялись за мной одинъ за другимъ наверхъ, и наши три комнатки были полны народомъ, вс старались не шумть и, чтобы не стучать, сняли башмаки внизу лстницы, имъ хотлось все видть, все слышать, но, увидя за большой срой занавской бдную старуху, которая, рыдая, простирала ко мн руки, почти вс сейчасъ же ушли. Остался Штаркъ, старикъ Икель и его дочь Катель.
— Бабушка Анна, — сказалъ Икель,— не надо такъ отчаиваться. Фредерикъ правъ…. Надо быть благоразумными…. Какъ только заключатъ миръ, все войдетъ въ прежнюю колею. Вамъ восемьдесятъ-три года, а мн около семидесяти…. Я надюсь увидть Жана, папа Фредерика и всхъ, ушедшихъ отсюда….
— Ахъ!— отвтила она: я слишкомъ много страдала и не могу вынести больше!
И до поздняго вечера она продолжала стонать.
Марія-Роза, никогда не терявшая мужества, отворяла шкафы, вынимая мои вещи, такъ какъ мн нельзя было терять времени, на другой же день надо было отправиться въ путь. Она разложила на стол мое лучшее платье и блье и тихо спрашивала, въ то время, какъ бабушка плакала:
— Возьмешь ли это, отецъ? А это?
Я отвчалъ ей:
— Уложи какъ знаешь, дитя мое. Я ничего не могу сообразить. Не забудь только завернуть мой мундиръ: это нужне всего.
Икель, зная, что у насъ не было свободной минуты, предложилъ, чтобы мы ничего не стряпали вечеромъ и отужинали бы съ ними внизу, мы согласились.
Въ этотъ вечеръ, Жоржъ, за ужиномъ разговаривали мало. Катель оставалась наверху у постели бабушки. Наступила ночь, вещи мои были уложены, и мы вс рано легли спать. Ты повришь, что я почти не спалъ. Стоны бабушки и мои размышленія о томъ, куда идти, о недостатк денегъ на дорогу, — потому что надо же было оставить и дома на расходы,— все это тревожило меня, и несмотря на усталость я не могъ сомкнуть глазъ. Всю эту ночь я спрашивалъ себя: куда идти? къ кому обратиться? чмъ зарабатывать хлбъ? вс эти вопросы сотни разъ вертлись въ моой голов, и наконецъ я вспомнилъ о г. Арансъ, прекрасномъ человк, который меня всегда любилъ и подъ начальствомъ котораго, много лтъ назадъ, я служилъ простымъ лснымъ сторожемъ. Мн говорили, что онъ жилъ въ Сентъ-Діё, и я надялся что если я найду его въ живыхъ, онъ приметъ меня и поможетъ въ моемъ несчастіи. Эта мысль пришла мн въ голову передъ утромъ, я успокоился и уснулъ часъ или два.
Едва разсвло, какъ я былъ уже на ногахъ. Ужасная минута приближалась, бабушка, услыша мои шаги, позвала меня.
Марія-Роза тоже встала, она приготовила завтракъ, а Икель принесъ наверхъ бутылку вина.
Одвшись, я вошелъ въ комнату бабушки, стараясь не падать духомъ, но чувствовалъ, что не увижу ея боле.
На видъ она была спокойне, велла мн подойти къ ней, и обвила мою шею обими руками, говоря:
— Сынъ мой! Ты былъ для меня всегда настоящимъ, добрымъ сыномъ! Сынъ мой Фредерикъ, благословляю тебя!.. Желаю теб быть вполн счастливымъ, какъ ты того заслуживаешь!.. Но…. благія пожеланія и благословенія бдняковъ ни къ чему не ведутъ… Иначе, милый Фредерикъ, ты не былъ бы такъ несчастливъ….
Она плакала, и я не могъ удержаться отъ слезъ. Марія-Роза, стоя у постели, тихо рыдала.
Обнимая бабушку, я сказалъ ей:
— Ваши благословенія и добрыя слова для меня выше всхъ сокровищъ міра, мысль, что я скоро увижу васъ опять, утшаетъ меня.
— Можетъ быть мы увидимся на томъ свт,— отвтила она, но здсь, на земл, я прощаюсь съ тобой… Прощай, Фредерикъ, прощай!….
И, обнимая, она цловала меня своими дрожащими губами, потомъ, отвернувшись, она взяла меня за руку и, зарыдавъ снова, тихо прошептала:
— Прощай!
Я вышелъ, силы оставили меня.
Въ сосдней комнат я выпилъ стаканъ вина и положилъ кусокъ хлба въ карманъ.
Марія-Роза не отходила отъ меня, я сдлалъ ей знакъ и веллъ ей спуститься внизъ, чтобы бабушка не услыхала нашихъ рыданій при прощаніи.
Мы молча сощли въ залу, гд старикъ Икель съ другими друзьями ждали насъ, тутъ былъ Штаркъ, который помогалъ намъ перезжать изъ лсного дома, Гюлотъ, и еще нсколько добрыхъ знакомыхъ.
Мы простились, уходя, я обнялъ Марію-Розу, какъ можетъ только обнять несчастный отецъ свое дитя, поцловалъ ее, пожелавъ ей съ этимъ поцлуемъ всего, что можетъ пожелать человкъ существу, которое ему дороже собственной жизни и которое онъ уважаетъ за добродтель, доброту и мужество. Перекинувъ узелъ за плечи, я пошелъ, не оглядываясь больше ни разу.

XXXIII.

Путь изгнанія длиненъ, Жоржъ, и первые шаги поэтому пути тяжелы. Тотъ, кто сказалъ, что родину мы не можемъ унести съ собой, хорошо понималъ человческія страданія. Тутъ еще вмст съ родиной приходилось покидать своего ребенка, а въ ушахъ звучали прощанія бабушки! Поднявшись на гору, на поворот, прежде чмъ спуститься, я бросилъ послдній взглядъ на свой домикъ и виноградникъ, думая: ‘ты не увидишь ихъ боле!’ Въ такую минуту, Жоржъ, кажется, земля удерживаетъ тебя, деревья простираютъ къ теб втви.
Я прочувствовалъ все это на возвышенности Берлингена, и теперь еще содрогаюсь при одномъ воспоминаніи объ этомъ.
Когда подумаешь, что такія ничтожныя творенія могутъ причинить подобныя страданія своимъ ближнимъ!.. Да проститъ имъ Всемогущій! часъ справедливости когда-нибудь придетъ.
Оторвавшись отъ этого мста, я пошелъ дальше. Я спускался съ горы, и дорогая страна медленно удалялась отъ меня. Охъ, какъ я страдалъ и какъ много припомнилось мн! Лса, ельникъ, старые пивные заводы исчезали!..
Я приближался къ Шенбургу и сталъ спускаться со второй возвышенности, погруженный въ свои размышленія, какъ вдругъ въ пяти-десяти шагахъ отъ меня показался изъ-за деревьевъ человкъ съ ружьёмъ на плеч. При вид этого человка вс мои грустныя мысли разсялись: я узналъ въ немъ Хеппа, бывшаго лсничаго, котораго переманили пруссаки и который одинъ изъ всхъ насъ поступилъ къ нимъ на службу.
— Это вы, папа Фредерикъ?— спросилъ онъ съ удивленіемъ.
— Да, я.
— Куда же вы идете такъ рано съ узломъ за спиной?
— Иду, куда Богъ приведетъ… Нмцы гонять меня… Я хочу зарабатывать хлбъ въ другомъ мст.
Онъ весь поблднлъ. Я остановился, чтобы перевести духъ.
— Какъ,— сказалъ онъ,— въ ваши лта гонятъ васъ? васъ, стараго лсничаго, честнаго человка, не сдлавшаго никому зла!
— Да, меня не желаютъ оставить въ стран. Мндано только двадцать-четыре часа, чтобы покинуть Эльзасъ, вотъ я и ухожу…
— А Марія-Роза., а бабушка?
— Он въ Грауфтал у старика Икеля. Бабушка умираетъ… тамъ кто-нибудь похоронитъ ее!
Хеппъ, опустивъ голову, глядлъ въ землю, говоря:
— Какое несчастіе!.. Какое несчастіе!..
Я не отвчалъ ничего и вытеръ потъ съ лица’ Черезъ минуту, не глядя на меня, онъ кашлянулъ и сказалъ тихо:
— Ахъ! еслибъ я былъ одинъ съ женою! Но у меня шестеро человкъ дтей… я отецъ ихъ!.. я не могу оставить ихъ умирать съ голоду!.. У васъ было скоплено немного денегъ… у меня же не было на сантима.
Тогда, видя, что этотъ человкъ, получивши мсто лсничаго у нмцевъ, извиняется передо мной, несчастнымъ изгнанникомъ, и не зная, что отвтить, я сказалъ:
— Господи! у каждаго-то свое тяжелое горе! До свиданія!.. до свиданія!
Ему хотлось пожать мою руку, но я, не оглядываясь, шелъ и думалъ:
‘Этотъ человкъ, Фредерикъ, еще несчастне тебя, его горе еще сильне, онъ продалъ свою совсть пруссакамъ за кусокъ чернаго хлба! По крайней мр ты можешь всмъ смотрть прямо въ глаза, ты можешь, несмотря на свою бдность, сказать: — Я честный человкъ… А онъ не можетъ взглянуть въ лицо своему старому товарищу, онъ краснетъ, опускаетъ голову! Нмцы, воспользовавшись тмъ, что у него шесть человкъ дтей, купили его’.
Несмотря на мое трудное положеніе, я сознавалъ, что поступилъ хорошо, будь я на мст Хеппа, я бы давно повсился гд-нибудь, въ лсу. Человкъ всегда доволенъ, если ему удастся выбрать изъ двухъ золъ меньшее.
Эти мысли вскор замнились другими.
Надо теб сказать, что во всхъ селахъ, даже въ самыхъ бдныхъ деревушкахъ, гд я проходилъ, бдные люди, видя, что я иду въ мои лта съ узломъ за спиной, всюду радушно принимали меня, они понимали, что я былъ одинъ изъ тхъ, которыхъ гнали за любовь къ Франціи, женщины, стоя у дверей съ, дтьми на рукахъ, провожали меня словами:
— Да поможетъ вамъ Богъ!..
Въ маленькихъ гостиницахъ въ Лютцельбург, Добо и другихъ мстахъ, гд я время отъ времени отдыхалъ, чтобы собраться съ силами, никто не хотлъ брать съ меня денегъ, когда я говорилъ: ‘я старый лсничій,: нмцы гонятъ меня за то, что и отказался поступить къ нимъ на службу!..’ Вс съ уваженіемъ относились ко мн.
Конечно, я не воспользовался добротой этихт, людей и за все платилъ: въ это время реквизицій каждый: нуждался въ деньгахъ.
Вся эта страна была на сторон республики, чмъ ближе подходилъ я къ Вогезамъ, тмъ чаще слышались имена: Гарибалди, Гамбетты, Шанзи, Федерба, но тмъ замтне также становились послдствіе реквизицій и чаще попадались села, опустошенные ландверомъ.
Я пришелъ въ Ширмекъ въ восемь часовъ вечера того дня. Войдя въ гостинницу, я увидлъ фельдфебеля, сборщика податей и коммисара, которые, сидя за столомъ, пили и курили съ своими соотечественниками. Вс оглянулись и не спускали съ меня глазахъ въ то время, какъ я просилъ себ ночлега на одну ночь.
Коммисаръ приказалъ показать ему мои бумаги и пересмотрнъ внимательно вс подписи и печати, онъ сказалъ:
— До сихъ поръ все исправно, но завтра чмъ свтъ вы должны быть въ дорог!
Только посл этого хозяинъ гостиницы осмлился дат мн пить и сть, гостинница была полна прусскими чиновниками, и меня отвели спать въ ригу, гда я и заснулъ на солом. На двор былъ морозъ, а рига была около хлва, И потому тамъ было тепло, я спалъ крпко, потому что былъ сильно утомленъ. Сонъ, Жоржъ, есть утшеніе несчастныхъ, еслибы мн пришлось говорить о благости Бога, то я сказалъ бы, что онъ ежедневно призываетъ насъ къ себ на нсколько часовъ, чтобы мы могли забыть наше несчастіе.
На другой день мое уныніе смнилось боле бодрымъ настроеніемъ, я направился на Ротау. Мн вспомнился Жанъ Мерленъ. Быть можетъ онъ шелъ этимъ же путемъ, какъ самымъ короткимъ. Какое было бы счастье напасть на его слдъ, узнать что нибудь о немъ и извстить Марію-Розу,— какимъ утшеніемъ послужило бы это въ нашемъ несчастіи! Трудно было на это разсчитывать — такъ много народу въ теченіе послднихъ трехъ мсяцевъ перешло черезъ Ротау въ Прованшеръ, французовъ, нмцевъ, иностранцевъ, которыхъ никто и не запомнилъ.
Но я все-таки не могъ не думать о Жан Мерлен.
Продолжая свой путь, я любовался прекрасными лсами этой горной страны, густыя ели, окаймлявшія дорогу, напоминали мн ели Фальберга, близъ Саверна: видъ ихъ растрогалъ меня, казалось, что старые товарищи провожаютъ меня, чтобы побыть нсколько часовъ вмст, прежде чмъ сказать послднее прости. Движеніе, чистый горный воздухъ, радушный пріемъ добрыхъ людей, надежда отыскать своего стараго начальника, г-на Арансъ, и особенно желаніе не поддаваться унынію когда моя бдная дочь и старая бабушка еще такъ сильно нуждались въ моей помощи,— все это поддерживало меня, и я не переставалъ ободрять себя:
‘Фредерикъ, не падай духомъ…. не вс французы погибли… Наконецъ, вернется же прежнее хорошее время… Кто приходитъ въ отчаяніе — погибаетъ, бдныя птички, которыхъ зима заставляетъ покидать гнзда, улетаютъ далеко искать тепла, наскомыхъ и зеренъ, он также страдаютъ, но весной снова возвращаются!… Это должно теб служить примромъ… и для тебя придетъ лучшая пора… Еще немного усилія, и ты доберешься до Сентъ-Діе и увидишь г. Арансъ, который поддержитъ тебя’. Одобряя себя такимъ образомъ, я добрался до мста еще засвтло, но чувствовалъ себя сильно утомленнымъ. Я зашелъ въ первую попавшуюся гостинницу, подкрпилъ себя стаканомъ вина и разузналъ о г. Арансъ, что онъ все еще въ Сентъ-Діе и занимаетъ свое прежнее мсто инспектора. Это меня очень обрадовало, но я былъ такъ утомленъ, что едва держался на ногахъ, къ счастью мн удалось найти постель, гд я проспалъ еще лучше чмъ въ риг, ночуя въ Ширмек.
Но рано утромъ меня разбудилъ прусскій трубачь, одинъ изъ прусскихъ полковъ занималъ городъ, полковникъ помстился въ дом епископа, а офицеры и солдаты — у жителей города, реквизиціи сна, соломы, мяса, муки, воды, табаку и проч. были также сильны въ Сентъ-Діе, какъ и въ другихъ мстахъ.
Я вынулъ изъ узла чистую рубашку и надлъ мундиръ, помня, что г. Арансъ всегда обращалъ большое вниманіе на то, чтобы служащіе были одты прилично. Затмъ я спустился въ залу гостинницы, узнать гд жилъ г. инспекторъ. Добрая старуха Ори, хозяйка гостинницы, сообщила мн, что онъ живетъ близъ вокзала, и я немедля отправился туда. Погода стояла ясная, холодная, улица, идущая отъ собора къ вокзалу, была вся бла отъ снга, также и окрестныя возвышенности.
Нмецкіе солдаты, въ длинныхъ темныхъ плащахъ и плоскихъ фуражкахъ, подвозили къ мэріи телгу со състными припасами, дв или три служанки наполняли свои ведра у красиваго фонтана. Боле никого не было видно,— вс сидли запершись по домамъ. У дверей г. инспектора, остановясь минуты дв подумать, я увидлъ, что на встрчу мн спускается съ лстницы красивый мужчина въ зеленой съ се: ребряными галунами фуражк, нсколько надвинутой на уши.
Это былъ г. Арансъ, все такой же стройный, съ темной бородой и такимъ свжимъ цвтомъ лица, какъ будто ему всего было тридцать лтъ, я его сейчасъ же узналъ. Только голова его нсколько посдла, а то онъ совсмъ не измнился, но онъ меня сначала не узналъ, и только когда я ему напомнилъ его бывшаго лсного сторожа Фредерика, онъ воскликнулъ:
— Какъ, это вы, бдный мой Фредерикъ! Видно, дло идетъ не къ молодости.
Я уже не былъ молодъ, и эти послдніе мсяцы меня сильно состарили, я вполн это сознавалъ.
. Инспекторъ радъ былъ меня видть.
— Пойдемте наверхъ,— сказалъ онъ,— тамъ удобне побесдовать.
И мы поднялись.
Мы прошли черезъ большую, мрачную контору съ закрытыми ставнями, потомъ въ кабинетъ инспектора, гд ярко топилась печь, онъ предложилъ мн стулъ, и мы долго бесдовали о нашей бдной стран. Я разсказалъ ему вс наши невзгоды со времени вторженія нмцевъ, онъ слушалъ меня, сжавъ губы, облокотясь на конторку, и наконецъ, не выдержавъ, воскликнулъ:
— Да, это ужасно!… Столько честныхъ людей принесены въ жертву эгоизму нсколькихъ негодяевъ!… Мы жестоко искупаемъ наши ошибки, но придетъ же и очередь нмцевъ. Теперь дло не въ этомъ: вы вроятно прожили все… нуждаетесь?
Конечно, я ему сказалъ правду, я сказалъ, что мн пришлось оставить семь все, что было, и я ищу работы.
Тогда, спокойно открывъ ящикъ стола, онъ сказалъ, что я имю право, какъ и вс остальные лсничіе Эльзаса, получить жалованье за послднюю треть, что онъ дастъ мн впередъ, а со временемъ я разсчитаюсь съ нимъ.
Я былъ очень радъ получить деньги въ такую трудную минуту, вниманіе инспектора меня растрогало до слезъ, и я не зналъ, какъ его благодарить.
Г. Арансъ видлъ, какъ глубоко я тронутъ, и когда я пытался поблагодарить его, онъ сказалъ:
— Хорошо… хорошо, Фредерикъ… Не будемъ говорить объ этомъ боле… Вы славный человкъ… искренно преданный Франціи, и я очень радъ, что могу услужить вамъ.
Когда мы разставались, г. инспекторъ спросилъ меня, многіе ли изъ нашихъ лсныхъ сторожей присоединились къ арміи.
Я назвалъ ему Керна и Донадьё, потомъ уже Жана Мерлена, прибавивъ, что онъ отправился послднимъ и вроятно шелъ тмъ же путемъ, какъ и я, черезъ Ширмекъ и Ротау.
— Высокій малый,— спросилъ онъ, — съ черными усами, не такъ ли?
— Да, г. инспекторъ, — отвтилъ я ему, сильно взволнованный:— это мой зять.
— Славный малый,— сказалъ онъ,— прошелъ здсь. Я ему далъ необходимыя указанія и средства добраться до Тура. Если вы тревожитесь о немъ, то успокойтесь, онъ присоединился къ арміи, онъ уже на своемъ посту.
Мы спустились съ лстницы, на прощанье г. Арансъ пожалъ мн руку, потомъ онъ отправился къ мосту, а я пошелъ на вокзалъ, чувствуя себя очень хорошо.
Я заране предвидлъ радость Маріи-Розы, мн казалось уже, что я слышу, какъ бабушка благодаритъ Бога, услыша эту радостную всть, казалось, что и наши бдствія оканчиваются, мракъ разсвается и солнце снова свтитъ намъ. Я шелъ полный свтлыхъ надеждъ и радостныхъ мыслей, и какъ только вступилъ въ залу гостинницы ‘Золотаго Льва’, старуха Ори, взглянувъ на меня, воскликнула:
— А! да съ вами случилось что-то очень хорошее…
— Да,— отвтилъ я ей, смясь: — я не тотъ уже, какимъ былъ вчера вечеромъ. Большія несчастія обрушиваются не все на однихъ и тхъ же людей!— И я разсказалъ, ей что произошло. Она весело слушала меня, но когда я спросилъ у нея бумаги, чтобы написать обо всемъ этомъ въ Грауфталь, она, сложивъ руки, уговаривала меня:
— Обдумали ли вы свое намреніе? Писать о томъ, что вашъ зять присоединился къ арміи, что ему на дорогу далъ денегъ г. Арансъ! Но г. инспектора завтра же арестуютъ, да и насъ и вашу дочь! Разв вамъ не извстно, что нмцы распечатываютъ вс письма, это самый лучшій ихъ способъ шпіонить за нами, они постоянно подыскиваютъ случаи наложить контрибуціи на городъ? Достаточно одного подобнаго письма, чтобы вызвать новыя контрибуціи съ насъ. Остерегайтесь такой большой неосторожности!
Я сознавалъ, что старуха Ори права, и мигомъ все радостное мое настроеніе исчезло, у меня едва хватило духу написать Маріи-Роз, что я добрался до мста, чувствую себя здоровымъ и получилъ небольшую помощь отъ своего бывшаго начальника. Все казалось мн лишнимъ, я боялся поставить лишнюю точку, запятую, чтобы это не послужило предлогомъ негодяямъ придраться къ моему письму и погнать меня еще дальше.
Какъ тяжело не имть даже возможности послать слово надежды и утшенія тмъ, кого мы любимъ, особенно въ такое ужасное время. И какъ жестоки должны быть люди, чтобы ставить въ преступленіе отцу слова утшенія, посылаемыя своему ребенку, добрую всть, посылаемую сыномъ умирающей матери! Хотя это и невроятно, однакоже мы на себ испытывали подобныя жестокости.
Письма, извщавшія о смерти близкихъ людей, о новыхъ неудачахъ страны, доходили по назначенію, еще доходили письма съ ложными извстіями о побдахъ нмцевъ и о новыхъ пораженіяхъ, понесенныхъ французами.

XXXIV.

Не смя писать о томъ, что я узнавалъ, и не получая извстій изъ дому, я затосковалъ.
Представь себ, Жоржъ, человка моихъ лтъ, обреченнаго на одинокую жизнь среди чужихъ людей въ крошечной комнатк гостинницы, оторваннаго отъ дла, которому цлыми часами только и предоставлялось смотрть, какъ падаетъ снгъ, или прислушиваться къ уличному шуму, стуку колесъ прозжающей телги, спору прохожихъ, лаю собакъ или стуку длающаго объздъ взвода пруссаковъ — безъ всякихъ развлеченій, кром своихъ размышленій и воспоминаній:
‘Что-то происходитъ въ Грауфтал? Жива ли еще бабушка? Что сталось съ Маріей-Розой… съ Жаномъ… и со всми другими?’
И постоянно все т же заботы, все та же тяжесть на сердц!
‘Нтъ писемъ, тмъ лучше: въ случа какого несчастія, Марія-Роза написала бы мн. Или, быть можетъ, и она также заболла?’
И такъ безпрерывно я мучился съ утра до вечера.
Иногда, когда доносился до меня шумный говоръ изъ столовой гостинницы, я спускался внизъ разузнать что-нибудь о войн. Надежда — эта величайшая ложь всей нашей жизни-настолько присуща нашей душ, что мы цпляемся за нее до послдняго вздоха.
Въ столовой я заставалъ народъ всякаго рода: купцовъ, крестьянъ, извощиковъ, вс шумно разговаривали о сраженіяхъ на Свер, на Восток, о грабежахъ, разстрливаніяхъ, пожарахъ, усиленныхъ контрибуціяхъ и тому подобныхъ вещахъ.
Парижъ продолжалъ защищаться, но у Луары наши вновь сформированныя войска должны были отступить: большинство нмцевъ было слишкомъ подавляюще! Они съзжались со всхъ сторонъ по всмъ желзнымъ дорогамъ, кром того у насъ недоставало оружія и боевыхъ запасовъ. Наша молодая армія, собранная на-скоро, должна была поддерживать жесточайшую въ мір войну и въ конц концовъ пасть подъ ея непосильною тяжестью.
Все это прочли мы въ бельгійскихъ и швейцарскихъ газетахъ, случайно забытыхъ прозжающими въ гостинниц ‘Золотого Льва’.
Бомбардировка Бельфора продолжалась. Погода стояла ужасная, снгъ перемежался съ сильнйшими морозами. Казалось, само Провидніе возстало противъ насъ.
Что же касается меня, Жоржъ,— надо признаться, что посл столькихъ несчастій я упалъ духомъ, малйшій шумъ вызывалъ во мн тревогу, мн все казалось, что опять новое несчастіе разразилось надъ нами, по временамъ я выходилъ изъ себя и готовъ былъ идти прямо на смерть, чтобы меня убили, только бы покончили со мной такъ или иначе. Тоска, упадокъ духа достигли высшей степени, когда наконецъ я получилъ письмо отъ дочери.
Бабушка умерла!
Марія-Роза должна была пріхать ко мн въ Сентъ-Діё. Она просила нанять маленькую квартиру, желая привезти кое-что изъ мебели, блья, постели и распродать остальное передъ отъздомъ изъ Грауфталя. Она писала, что Штаркъ предложилъ довезти ее до мста, что дорога возьметъ дня три и въ конц недли мы уже увидимся.
И такъ, страданія бдной бабушки окончились, она покоилась рядомъ съ Катериной, своей дочерью, и своимъ мужемъ Бруатомъ, которыхъ я такъ любилъ! Я подумалъ, что имъ всмъ лучше меня, что они покоятся между родными на своей родин.
Мысль о свиданіи съ дочерью утшила меня. Я уже представлялъ себя, какъ мы будемъ жить вмст самымъ скромнымъ образомъ до окончанія войны, а когда Жанъ возвратится и получитъ мсто, мы снова устроимъ себ гнздышко въ тиши лсной, я получу отставку и, несмотря на вс пережитыя несчастія, окончу свои дни въ мир и спокойствіи, окруженный внуками.
Все это мн казалось совершенно естественнымъ. Господь справедливъ, и все скоро войдетъ въ прежній порядокъ. Марія-Роза пріхала 3-го января 1871 года.
Я нанялъ за 12 франковъ въ мсяцъ квартиру въ дв комнаты съ кухней, во второмъ этаж сосдняго съ ‘Золотымъ Якоремъ’ дома, у г. Мишель, садовника, славнаго человка, оказавшаго впослдствіи намъ не мало услугъ.
День 3-го января былъ чрезвычайно холодный. Марія-Роза назначила день прізда, только не упомянула — утромъ или вечеромъ, я ждалъ съ нетерпніемъ.
Около двнадцати часовъ телжка Штарка показалась въ конц улицы, она до верха была нагружена мебелью и постелями. Марія-Роза сидла на телг, укутанная въ салопъ своей покойной матери, высокій угольщикъ Штаркъ велъ лошадей подъ узцы.
Я побжалъ имъ на встрчу. Поцловавъ Штарка, остановившаго лошадей, я поцловалъ дочь и шепнулъ ей:
— Я имю. извстія о Жан… Онъ проходилъ черезъ Сентъ-Діё… Г. Арансъ далъ ему средство перейти прусскія линіи и присоединиться къ луарской арміи.
Она ничего не отвтила, но когда я ей это сообщалъ — тяжело дышала и руки ея обвивали мою шею съ необыкновенною силой.
Опять двинулись въ путь, сдлавъ еще шаговъ пятьдесятъ, мы подъхали къ нашей квартир. Штаркъ повелъ лошадей въ конюшню ‘Золотого Льва’, Марія-Роза вошла въ столовую гостинницы, и добрая старушка Ори, встртившая насъ, заставила ее выпить чашку горячаго бульону, чтобы согрться, такъ какъ она сильно озябла. Въ этотъ же день я и Штаркъ внесли и уставили мебель. Когда пробило четыре часа, все стояло по мстамъ. Затопили печь. Марія-Роза была такъ сильно утомлена, что пришлось ей помочь подняться во второй этажъ.
Я сразу замтилъ, что она была блдна и глаза у нея горли — это меня удивило, но я приписалъ эту перемну безсоннымъ ночамъ во время ухода за бабушкой, горю, тревог и боле всего трехдневному путешествію въ открытой телжк по такому сильному холоду. Богъ мой! Не естественна ли эта перемна посл столькихъ страданій? Я зналъ, что она здорова, съ самаго дтства она никогда не болла, я успокоивалъ себя, что она поправится, при нкоторомъ уход за ней и спокойствіи она скоро опять будетъ такъ же свжа, какъ прежде. Огонь въ печи весело разгорлся, въ комнат было чисто, нашъ старый шкапъ, старыя картины, развшенныя по стнамъ, и стукъ маятника стнныхъ часовъ — вся прежняя обстановка лсного домика, произвела хорошее впечатлніе на Марію-Розу, она осталась довольна и сказала:
— Намъ будетъ уютно здсь, отецъ, мы будемъ жить спокойно и нмцы не погонятъ насъ дальше. Только бы Жанъ пріхалъ скоре — тогда будетъ все хорошо.
Она говорила хриплымъ голосомъ.
Ей захотлось взглянуть на кухню, и несмотря, на то, что кухня была темновата,— все-таки ей понравилась.
Такъ какъ у насъ не было провизіи, я просилъ прислать изъ гостинницы обдъ и дв бутылки вина. Штаркъ не желалъ взять платы съ меня. Онъ говорилъ, что въ лсу нтъ работы, и ему даже лучше было провести лошадей, чмъ оставлятьихъ стоять въ конюшн, но отъ обда ему нельзя было отказаться и онъ не прочь былъ выпить стаканъ-другой хорошаго вина.
За обдомъ Марія-Роза разсказала мн подробно о смерти бдной бабушки, какъ она скончалась, прокричавъ въ бреду трое сутокъ: ‘Бруатъ!.. Фредерикъ!.. Нмцы!.. Фредерикъ, не покидайте меня!.. Возьмите съ собой!..’ Наконецъ Богъ сжалился надъ ней и призвалъ къ себ, половина жителей Грауфталя провожала ея, несмотря на снгъ, до Дозенхейма, чтобы похоронить ее съ близкими родными. Разсказывая объ этихъ печальныхъ дняхъ, Марія-Роза не могла удержать слезъ, и по временамъ рчь ея прерывалъ кашель, такъ что я просилъ боле не разсказывать объ этомъ.
Мы пообдали и я поблагодарилъ Штарка за оказанныя намъ услуги.
Я сказалъ ему, что только въ несчастьи человкъ узнаетъ истинныхъ своихъ друзей. Часовъ въ шесть, онъ ухалъ, несмотря на то, что я уговаривалъ его остаться переночевать у насъ.
Я проводилъ его до конца улицы и попросилъ передать мою благодарность старику Икелю и его дочери за все, что они сдлали для насъ, и если ему случится быть близъ Фельсберга — передать старух Маргредель, въ какомъ положеніи мы находимся, и убдительно попросить, чтобы она сообщала все, что узнаетъ о своемъ сын Жан Мерлен. Онъ общалъ, и мы разстались. Я вернулся домой, очень довольный пріздомъ дочери, но нсколько встревоженный ея простудой. Серьезныхъ же опасеній за ея здоровье я не имлъ, какъ я уже упомянулъ теб объ этомъ, Жоржъ. Когда видишь человка постоянно здоровымъ, то подобной простуд не придаешь большого значенія.
Оставалось еще около двухъ мсяцевъ до окончанія зимы. Съ наступленіемъ марта мсяца солнце уже ярко свтитъ, начинается весна, въ апрл луга и сады начинаютъ уже зеленть. Подъ нашими окнами стояли два большихъ ящика съ вьющимися растеніями, которыя поднимутся до нашихъ оконъ, и эта зелень хотя нсколько напомнитъ намъ покинутый лсной домикъ.
Все мн представлялось въ хорошемъ свт, и растроганный свиданіемъ съ Маріей-Розой — я и будущее представлялъ свтлымъ. До возвращенія Жана я думалъ жить только для Маріи-Розы, какъ можно мене тревожась о войн, хотя это было очень трудно, когда родина находится въ такомъ тяжеломъ положеніи,— да, очень трудно, жить спокойно! Я далъ себ слово сообщать дочери только пріятныя новости,— напримръ побды, если мы будемъ имть счастье одержать ихъ,— и тщательно скрывать отъ нея мои опасенія за Жана, продолжительное молчаніе котораго наводило меня на мрачныя мысли. Размышляя такимъ образомъ, я пришелъ домой. Уже стемнло. Марія-Роза ждала меня,— сидя у зажженной лампы, она бросилась въ мои объятія и прошептала:— Ахъ, отецъ, какое счастье быть снова вмст!
— Да, да, дитя мое,— отвтилъ я ей:— и другіе, которые теперь далеко, тоже возвратятся! Нужно еще немного терпнія…. Мы слишкомъ много несправедливо страдали, чтобы наши страданія могли еще продолжиться. Теперь, ты немного нездорова…. тебя утомило это путешествіе…. но все это пройдетъ скоро! Ступай спать, дитя мое, успокойся!—
Она ушла въ свою комнату и ложась спать, я благодарилъ Бога, что онъ возвратилъ мн дочь.

XXXV.

И такъ, Жоржъ, я потерялъ мсто и все свое имущество, пріобртенное тридцатилтними трудами, бережливостью и добросовстной службой, потерялъ родину, родныхъ, друзей, и у меня осталось одно утшеніе: моя дочь, добрая, непоколебимая Марія-Роза, которая при вид, что я падалъ духомъ, улыбалась мн, несмотря на свое горе и страданіе.
Я никогда не прощу себ, что я не умлъ скрывать отъ нея своего отчаянія, ни подавлять гнва на людей, которые довели насъ до подобнаго положенія.
Ахъ, легко улыбаться тому, у кого все идетъ хорошо! Но кому приходится скитаться въ чужой стран, терпть во всемъ недостатокъ — тому не до смха.
Мы жили очень экономно. Марія-Роза старательно занималась нашимъ небольшимъ хозяйствомъ, а я часто цлые часы просиживалъ у окна, размышляя о всемъ случившемся въ это послднее время, объ ужасномъ изгнаніи меня изъ страны.— Въ такія минуты мною вдругъ овладвало негодованіе, и я съ дикимъ крикомъ поднималъ руки къ небу.
Марія-Роза, казалось, была покойне меня, униженіе. несчастія, какъ наши личныя, такъ и всей Франціи, все это мучило, быть можетъ, ее не меньше меня, но она скрывала это. Только одного она не могла скрыть — это своего кашля, который сильно меня безпокоилъ. Вмсто того, чтобы уменьшаться, какъ я надялся, онъ съ каждымъ днемъ все усиливался. Особенно ночью, когда все было тихо и раздавался этотъ сухой, рзкій кашель, мн казалось, что грудь ея разрывается, и я въ ужас вскакивалъ съ постели.
По временамъ этотъ страшный кашель утихалъ, Марія-Роза спала ночь спокойно, и я сейчасъ же ободрялся. Размышляя о безчисленныхъ бдствіяхъ, разразившихся надъ Франціей, о страшномъ голод Парижа, о поляхъ битвъ, покрытыхъ убитыми, о больницахъ, наполненныхъ ранеными, о пожарахъ, реквизиціяхъ, грабежахъ, я говорилъ, что мы еще не должны жаловаться, имя кусокъ хлба и огонь въ печи…
Но во время войны бываютъ невроятныя вещи. Разв мы не побждали всю Европу? Но это не помшало намъ теперь быть въ свою очередь побжденными… Разв нмцы не могутъ испытать ту же участь? Вс игроки въ конц концовъ проигрываются!
Вс эти мысли толпились въ моей голов. Марія-Роза тоже говорила:
— Еще не все кончено, отецъ, не все кончено!.. Я видла сонъ въ эту ночь… Я видла Жана Мерлена въ мундир лсничаго, скоро дойдутъ до насъ добрыя всти!
Увы! добрыя всти… Бдное дитя!.. Да., да… ты могла видть прекрасные сны, теб могло сниться, что Жанъ, съ нашивками лсничаго, улыбаясь, ведетъ тебя подъ руку, одтую въ блое платье съ блымъ внкомъ на голов, вы приходите въ маленькую часовню въ Грауфтал, гд старый пасторъ ждетъ васъ, чтобы обвнчать… Все это должно было осуществиться, но для этого надо, чтобы на земл было поменьше негодяевъ, которые нарушаютъ установившійся порядокъ.
Каждый разъ, какъ я вспоминаю это, Жоржъ, мн кажется, что чья-то рука вырываетъ мое сердце. Я хочу прервать свой разсказъ, но уже давъ теб слово — разскажу все до конца.
Однажды мы сидли у огня: Марія-Роза, сильно похудвшая, задумчиво пряла, а я совсмъ углубился въ воспоминанія о нашемъ лсномъ дом, зеленющей весн, тихой меланхоличной осени, мн припоминалось пніе птицъ, шопотъ рки въ тростник, слышался голосъ старой бабушки, покрикиванія пастуха Каласа, веселый лай Раго и глухое мычаніе нашихъ коровъ, я думалъ обо всемъ этомъ подъ монотонный шумъ веретена и стукъ маятника нашихъ старыхъ часовъ, какъ вдругъ вдали раздались крики и пніе.
Марія-Роза испугалась, я вздрогнулъ, какъ человкъ, котораго внезапно разбудили. Нмцы радовались… новое несчастіе разразилось надъ нами. Эта мысль сразу мелькнула въ моей голов, и я не ошибся.
Скоро на улиц появились толпы солдатъ, шедшихъ подъ руки и кричавшихъ во все горло:.
— Парижъ сдался! Да здравствуетъ Германія!
Я взглянулъ на Марію-Розу: она была блдна, какъ смерть и тоже глядла на меня своими блестящими глазами. Мы отвернулись другъ отъ друга, чтобы скрыть наше горе. Она ушла въ кухню, и я слышалъ ея рыданія.
Послдній ударъ былъ нанесенъ, Жоржъ, послдняя надежда, поддерживавшая насъ, рухнула.
До глубокой ночи шумъ на улицахъ не умолкалъ, склонивъ голову, я слушалъ съ отчаяніемъ, какъ за перегородкой кухни Марію-Розу душилъ кашель.
Около семи часовъ Марія-Роза вошла съ лампой. Она хотла накрыть на столъ.
— Не ставь мн прибора — сказалъ я,— я не буду сть.
— Я тоже,— отвчала она.
— Ну, такъ пойдемъ спать, постараемся забыть наши несчастія… постараемся уснуть.
Я всталъ, мы обнялись, заливаясь слезами. Эта ночь была ужасна, Жоржъ.
Несмотря на вс усилія удержать свой кашель, Марія-Роза прокашляла не переставая до утра, такъ что я не могъ сомкнуть глазъ. Я ршился пригласить доктора, но, не желая испугать дочь, придумывалъ, какъ бы предупредить ее. Я только немного уснулъ на разсвт.
Было уже восемь часовъ, когда я проснулся и, одвшись, позвалъ Марію-Розу. Она не отвчала. Я вошелъ въ ея комнату и увидлъ на подушк красныя пятна, ея носовой платокъ, забытый на ночномъ столик, тоже былъ весь въ крови.
Я въ ужас вернулся въ свой уголъ, страшно пораженный этимъ новымъ горемъ.

XXXVI.

Какъ-то разъ, въ рыночный день, Марія-Роза ушла закупать провизію, около десяти часовъ она вернулась, такъ запыхавшись, что съ трудомъ держала въ рукахъ корзинну.
Глядя на нее, я вспомнилъ блдныя лица молодыхъ двушекъ, о которыхъ бдные люди говорятъ, что Богъ призываетъ ихъ къ себ, и он тихо засыпаютъ съ первымъ снгомъ. Эта мысль испугала меня, но затмъ я сказалъ ей, насколько могъ спокойно:
— Послушай, Марія-Роза: я слышалъ, какъ ты кашляла всю ночь, это безпокоитъ меня.
— О! это ничего, отецъ,— отвтила она, немного покраснвъ: какъ только начнется весна, кашель пройдетъ.
— Я не буду покоенъ, пока докторъ не опредлитъ мн, что это такое. Надо непремнно сходить за докторомъ.
Она смотрла на меня, сложивъ руки на корзин, которую она поставила на столъ, догадываясь, можетъ быть, по моему волненію, что я видлъ ея платокъ въ крови, она прошептала:
— Какъ хочешь, отецъ, если это тебя успокоитъ…
— Да, надо захватить болзнь во время, вначал ничтожная, болзнь можетъ впослдствіи превратиться въ какую-нибудь опасную, если ее оставить безъ вниманія.
Съ этими словами я ушелъ.
Внизу г. Мишель посовтовалъ мн обратиться къ доктору Карьеру. Я отправился къ нему.
Это былъ человкъ лтъ шестидесяти, сухощавый, съ живыми черными глазами и сдой головой, онъ внимательно выслушалъ меня и спросилъ, не я ли тотъ лсничій, о которомъ говорилъ ему другъ его г. Арансъ. Я отвтилъ утвердительно, и онъ сейчасъ же пошелъ со мной.
Черезъ двадцать минутъ мы были уже въ нашей квартир.
Я позвалъ Марію-Розу, докторъ долго разспрашивалъ ее о томъ, когда начался ея кашель, что она чувствуетъ теперь, не бываетъ ли у нея по ночамъ лихорадки или удушья.
Онъ спрашивалъ ее такъ искусно, что она принуждена была отвчать, и старому доктору скоро удалось узнать, что Марія-Роза кашляла съ кровью уже боле мсяца, она созналась въ этомъ, сильно поблднвъ и глядя на меня, какъ бы извиняясь, что скрывала эту болзнь.
Ахъ! Я извинялъ ей отъ всего сердца, но это не уменьшало моего отчаянія.
Г. Карьеръ, выслушавъ ее, сказалъ, что болзнь не особенно опасна, и пошелъ писать рецептъ.
Но въ сосдней комнат, когда мы остались одни, онъ спросилъ меня, не страдалъ ли кто изъ нашей семьи грудной болзнью, я его уврилъ, что ни съ моей стороны, ни со стороны моей жены никто не былъ подверженъ этому, тогда онъ сказалъ:
— Я врю вамъ, у вашей дочери очень здоровое сложеніе, это прекрасный организмъ,— но тогда какой-нибудь случай, паденіе или что-нибудь въ этомъ род довело ее до такого состоянія. Можетъ быть она желаетъ скрыть отъ насъ, но намъ необходимо это узнать.
Я опять позвалъ Марію-Розу, и докторъ спросилъ ее, не случалось ли ей упасть или сильно ушибиться нсколько недль тому назадъ, онъ прибавилъ, что, судя по причин болзни, онъ пропишетъ и лекарство, и что отъ этого можетъ даже зависть ея жизнь.
Марія-Роза призналась, что въ тотъ день, когда нмцы уводили нашихъ коровъ, она хотла удержать ихъ за веревку, а одинъ изъ пруссаковъ ударилъ ее ружейнымъ прикладомъ между плечъ, тогда она упала на грудь и встала съ полнымъ ртомъ крови, но въ то время она мн ничего не сказала изъ боязни, что я, озлобившись на подобное зврство, способенъ сдлать Богъ знаетъ что.
Все стало ясно!
Я не могъ удержаться отъ слезъ, глядя на мою бдную дочь — жертву такого страшнаго несчастія.
Она вышла.
Докторъ прописалъ лекарство, и когда мы спускались, онъ сказалъ мн:
— Это вещь очень серьезная… У васъ только одна дочь?
— Только эта и есть,— отвчалъ я.
Онъ былъ грустенъ и задумчивъ.
— Мы сдлали все, что можно,— сказалъ онъ,— у молодости столько силъ! Но старайтесь избгать всякихъ волненій.
Идя по улиц, онъ повторилъ т же слова и совты, которые докторъ Семперленъ давалъ мн относительно бабушки, я не отвтилъ ничего. Мн казалось, что земля разверзается подо мной, и оттуда слышатся крики:
‘Жертвы!.. Жертвы!.. я хочу еще жертвы!..’
Я хотлъ бы лечь первымъ, закрыть глаза и отвтить:
‘Возьми меня и оставь жить молодыхъ!.. Дай имъ подышать еще немного! Они не знаютъ, что жить — значитъ страдать, испытавъ это, они умрутъ безъ сожалній!.. Они будутъ твоими жертвами!..’
Съ этими мрачными мыслями я пришелъ къ аптекарю, жившему у большого моста, онъ приготовилъ лекарство.
Я вернулся домой.
Каждое утро и вечеръ Марія-Роза принимала дв ложки лекарства, какъ было предписано докторомъ. Съ первыхъ же дней я замтилъ, что она стала поправляться, голосъ ея сталъ чище, руки не были такъ горячи, она улыбалась, какъ бы говоря:
— Видишь, отецъ, это была простая простуда… не огорчайся же!
Безконечная кротость свтилась въ ея взгляд, она была счастлива, оживая, надежда увидть скоро Жана увеличивала ея счастье. Конечно, я поддерживалъ ея надежды, говоря:
— На дняхъ мы получимъ извстія — такой-то сосдъ тоже ждетъ письма отъ сына — теперь не будетъ никакой задержки. Почта задерживалась во время войны, письма залеживались въ почтовыхъ конторахъ… Нмцы хотли насъ обезкуражить… Теперь, когда перемиріе заключено, вс письма будутъ доходить исправно.
Марія-Роза напряженно слушала меня, и лицо ея сіяло радостью.
Я не пускалъ ее боле на рынокъ, самъ бралъ корзину и ходилъ за покупками, добрыя торговки знали меня.
— Вотъ старый лсничій,— говорили он,— у котораго хорошенькая дочь больна. Онъ теперь самъ ходитъ за провизіей.
И никогда ни одна изъ нихъ мн дорого не продавала.

XXXVII.

Я не думалъ боле о положеніи отечества,— я хотлъ только спасти мою дочь, къ выборамъ національнаго собранія въ Бордо я относился совершенно равнодушно.
‘Только бы Марія-Роза осталась жива!..’
Такъ прошло время до конца января, когда былъ заключенъ миръ.
Не проходило дня, чтобы кто-нибудь изъ сосдей не получалъ извстій отъ сыновей, братьевъ, друзей, изъ которыхъ одни были уведены плнниками въ Германію, другіе размщены по квартирамъ внутри Франціи, но мы — ни слова!
Я каждое утро ходилъ на почту узнать, не получено ли письмо. Однажды почтмейстеръ сказалъ мн:
— Ахъ, это вы! почтальонъ только-что ушелъ… онъ понесъ вамъ письмо.
Въ восторг отъ этого извстія, я бросился домой, на порог я столкнулся съ почтальономъ, который весело сказалъ мн:
— Идите скоре, папа Фредерикъ, наконецъ-то вы дождались, получено письмо изъ луарской арміи.
Я взбжалъ по лстниц съ бьющимся отъ волненія сердцемъ. Что-то мы узнаемъ? Что случилось съ нимъ въ это время? Ужъ не детъ ли онъ къ намъ? Можетъ онъ прідетъ завтра?.. можетъ — черезъ три, четыре дня?
Отъ сильнаго волненія я не могъ отыскать ручки дверей, но наконецъ я распахнулъ дверь — въ комнат не было никого.
Я позвалъ:— Марія-Роза! Марія-Роза!
Отвта не было.
Я вошелъ въ другую комнату — моя дочь, распростертая на полу, лежала блая какъ воскъ, ея большіе глаза были полуоткрыты, письмо сжато въ рук и на губахъ запеклась кровь.
Я думалъ, что она умерла, и, рыдая, перенесъ ее осторожно на постель.
Затмъ, не помня себя отъ ужаса, я сталъ кричать, звать и, взявъ письмо, въ одинъ мигъ прочиталъ его.
Вотъ оно! Читай его, Жоржъ, читай вслухъ, я знаю его наизусть, но все равно, мн пріятно растравлять рану въ моемъ сердц, когда идетъ кровь боль облегчается.

‘Дорогая Марія-Роза!

‘Прощай… Я не увижу тебя никогда… Мн раздробило правую ногу осколкомъ ядра… Хирурги сдлали ампутацію… Я не переживу этого… я слишкомъ много потерялъ крови… Все кончено… приходится умирать!.. О! Марія-Роза, дорогая моя, какъ бы я хотлъ видть тебя хотя одну минуту, одну секунду! какъ бы это облегчило мои страданія!.. Все время, какъ я лежалъ раненый въ снгу, я думалъ о теб… Не забывай меня… вспоминай иногда Жана Мерлена… Бдная мать Маргредель! бдный папа Фредерикъ! бдный дядя Даніель! Передай имъ обо мн… Ахъ! какъ мы вс могли быть счастливы, еслибы не было этой войны!’
Тутъ прервалось письмо. Внизу, какъ ты видишь, приписано другимъ почеркомъ:
‘Жанъ Мерленъ, эльзасецъ.
‘Отрядъ 21 корпуса, 26 января 1870 года’.
Я сразу прочелъ его и снова принялся кричать, звать, наконецъ, ослабвъ, упалъ въ кресло, сознавая, что потерялъ все: дочь, зятя, родину… все!.. Мн осталось только самому умереть.
На мой крикъ прибжалъ Мишель съ женой. Они призвали доктора. Я былъ какъ сумасшедшій, безъ признака разсудка, въ ушахъ шумло, и мн казалось, что я сплю и вижу страшный сонъ.
При звукахъ голоса доктора Карьера я немного пришелъ въ себя.
— Уведите его!— говорилъ докторъ:— чтобы онъ не видлъ этого! Уведите его скорй!
Кто-то взялъ меня за руки, тогда негодованіе овладло мною и я закричалъ:
— Я не хочу, чтобы меня уводили!.. Я хочу здсь остаться… Это моя дочь!… Разв у васъ нтъ дтей, что вы приказываете меня увести! Я хочу спасти мою дочь! Хочу защитить ее!
— Оставьте его, — грустно сказалъ докторъ,— оставьте этого несчастнаго! Но замолчите!— обратился онъ ко мн,— вашъ крикъ можетъ ускорить ея конецъ.
Я опустился въ кресло, шепча:
— Я не буду кричать, я не произнесу ни одного слова. Только оставьте меня, господинъ докторъ, около нея, я буду спокоенъ.
Нсколько минутъ спустя докторъ вышелъ, длая знакъ присутствующимъ удалиться.
Многіе послдовали за нимъ, только нкоторые остались. Я видлъ, какъ они ходили взадъ и впередъ, поправляли постель, приподнимали подушку, тихо говоря между собою. Настало глубокое молчаніе… Вошелъ священникъ со своимъ причтомъ…. стали читать латинскія молитвы…
Старухи, стоя на колняхъ, молились.
Все кончилось.
Было около пяти часовъ. Смеркалось. Зажгли лампу. Я тихонько всталъ и подошелъ къ кровати.
Моя дочь, прекрасная какъ ангелъ, съ полуоткрытыми глазами, еще дышала, тихо рыдая, я позвалъ ее:
Марія-Роза!… Марія-Роза!..
Каждую секунду мн казалось, что она взглянетъ на меня и отвтитъ:
— Отецъ!
Но это только свтъ лампады мелькалъ по ея лицу. Одна лежала неподвижно. И съ каждой минутой я слышалъ, какъ дыханіе ея ослабвало, и видлъ, какъ щеки и лобъ покрывались смертною блдностью. Наконецъ, глубоко вздохнувъ, она чуть-чуть приподняла голову, ея блдноголубые глаза открылись.
Какая-то женщина, стоявшая рядомъ со мною взяла со стола маленькое зеркало и поднесла къ ея губамъ, оно нисколько не потускло. Марія-Роза умерла.
Я не произнесъ ни слова, ни одной жалобы не вырвалось у меня, и я, какъ ребенокъ, позволилъ увести себя въ сосднюю комнату. Я слъ въ углу, опустивъ руки на колни, я совершенно обезсиллъ! Все кончено, Жоржъ,— я все теб разсказалъ.
Нужно ли говорить о свчахъ, гроб, кладбищ!
Я вернулся съ похоронъ въ свою маленькую квартиру, гд мы жили съ Маріей-Розой, и почувствовалъ вполн свое одиночество, у меня не было ни родныхъ, ни родины, ни надежды, и я подумалъ:
‘Ты всегда будешь одинокъ… всегда… пока не умрешь!…’
Нтъ!.. Я не могу продолжать боле: это слишкомъ тяжело… Я разсказалъ что могъ!
Я былъ какъ помшанный, у меня явилось желаніе мести!
Не я, Жоржъ, питалъ это чувство, его — питало бдное существо, покинутое небомъ и землею, существо у котораго по частямъ вырывали сердце и которое не знало, куда приклонить голову.
Я безцльно бродилъ по улицамъ, добрые люди жалли меня, старуха Ори кормила меня. Все это узналъ я позже!.. Тогда я ничего не сознавалъ, мрачныя мысли не покидали меня, я говорилъ самъ съ собою, сидя за печкой въ трактир, охвативъ сдую голову руками и глядя въ землю.
Богу извстно, какъ сильна была та ненависть, которая въ то время кипла во мн.
Старуха Ори слышала все, что я говорилъ, и эта добрая женщина дала знать обо мн г. Арансу.
Разъ утромъ, когда я одинъ сидлъ въ зал трактира, пришелъ г. Арансъ и сталъ говорить, что всегда отзывался обо мн, какъ о человк честномъ, старательномъ и добросовстномъ, на котораго вполн можно положиться, и надялся, что я останусь такимъ до конца, что человкъ хорошій и съ твердымъ характеромъ, даже среди самыхъ ужасныхъ несчастій, не долженъ измнять самому себ, что долгъ и честь должны быть выше всего, самое лучшее утшеніе въ жизни, это — имть возможность сказать себ: ‘Я много страдалъ, это правда, но мужество не покинуло меня и чистая совсть служитъ мн поддержкой, даже враги мои должны сознаться, что судьба несправедливо преслдуетъ меня’.
Онъ долго говорилъ въ этомъ род, ходя взадъ и впередъ по комнат, и вотъ я, который не могъ заплакать на похоронахъ моей дочери, залился слезами.
Потомъ онъ сказалъ, что мн нужно ухать отсюда, потому что видъ пруссаковъ раздражалъ меня, что онъ дастъ мн рекомендательное письмо къ одному изъ своихъ парижскихъ пріятелей, и я получу хоть незначительное мсто на желзной дорог, или какое-нибудь другое въ этомъ род, когда мн дадутъ отставку, то я буду жить покойно, вдали отъ всего, что безпрестанно вызываетъ во мн воспоминанія о моихъ несчастіяхъ.
Я былъ готовъ исполнить все, что онъ желалъ, Жоржъ, онъ желалъ мн только хорошаго.
Я похалъ въ Парижъ, и вотъ уже три года, какъ я служу на восточной желзной дорог.

XXXVIII.

Я пріхалъ во время страшнаго смятенія посл осады, мн пришлось быть свидтелемъ новыхъ ужасовъ, воспоминаніе о которыхъ еще боле усиливаетъ мои страданія: французы дрались противъ французовъ… Весь городъ былъ въ пламени и пруссаки съ дикой радостью любовались этимъ зрлищемъ.
— Нтъ боле Парижа!— говорили они.— Парижъ не существуетъ!
Да, я былъ свидтелемъ этого! Я думалъ, что все кончено, и съ ужасомъ говорилъ:
— И такъ, Провиднію угодно погубить Францію!
Но, благодаря Бога, это время миновало, осталось одно воспоминаніе, которое — будемъ надяться — не изгладится никогда!
Но не все еще кончилось. Вслдствіе этихъ несчастій эльзасцы и лотарингцы должны были эмигрировать. Такъ какъ я служилъ на восточной желзной дорог, то мн пришлось видть, какъ цлыя тысячи мужчинъ, женщинъ, дтей, стариковъ отправлялись зарабатывать свой хлбъ вдали отъ родины: въ Алжиръ, въ Америку — кому куда пришлось!
Несчастные мои земляки узнавали меня, говоря:
— Это нашъ!
При взгляд на нихъ, мн становилось какъ будто легче,— какъ будто вяло на меня роднымъ воздухомъ. Мы пожимали другъ другу руки. Я указывалъ имъ гостинницы, длалъ разныя мелкія услуги, какія приходится оказывать случайнымъ друзьямъ, которые вспомянутъ добромъ того, кто помогъ имъ.
А вечеромъ, возвратясь въ свою комнатку на чердак и думая о землякахъ, я бывалъ счастливъ чувствуя себя не совершенно безполезнымъ на земл, это теперь единственное мое утшеніе, Жоржъ, иногда, благодаря ему, я засыпаю спокойно.
Иногда, въ дождливую, холодную погоду, или когда я случайно встрчу блый гробъ молодой двушки, украшенный блымъ внкомъ, тогда мрачныя мысли снова овладваютъ мною!… Вернувшись со службы, я накидываю свой старый плащъ и бгаю безъ цли по улицамъ между людьми, занятыми своими длами и ни на кого не обращающими вниманія. Я захожу далеко: то къ Тріумфальнымъ воротамъ, то къ Ботаническому саду, и возвращаюсь страшно утомленный. Засыпая, я стараюсь не думать о прежнихъ свтлыхъ дняхъ, потому что эти воспоминанія, даже во сн, заставляютъ сильне биться мое сердце, и я просыпаюсь весь въ поту и съ крикомъ:
— Все кончено!.. твоя дочь умерла! ты остался одинъ на свт!
Тогда я встаю съ постели, зажигаю лампу, и отворяю окно, чтобы успокоиться и придти въ себя.
Иногда мн снится, что я живу въ лсномъ дом съ Жаномъ и Маріей-Розой. Я вижу ихъ… говорю съ ними… мы вс счастливы!.. Проснувшись… Но полно говорить о томъ, что прошло и не вернется!..
Когда я умру, меня не похоронятъ ни около Жана, ни около моей дочери. Мы вс будемъ разсяны! И это мн очень тяжело.
Парижане приняли насъ, эльзасцевъ, какъ братьевъ, они помогли намъ, какъ могли. Но они сами такъ сильно пострадали, что нужда чувствовалась всюду, на чердакахъ — Виллетъ, Шапелль и въ другихъ предмстьяхъ долго еще царствовалъ голодъ и холодъ.
Въ настоящее время первый наплывъ эмигрантовъ прошелъ, почти у каждаго есть работа, у женщинъ и стариковъ — убжище, дти учатся въ школахъ.
Но эмиграція все-таки не прекращается и не прекратится до тхъ поръ, пока Франція не вернетъ Эльзаса и Лотарингіи. Но если у насъ будетъ продолжаться вражда партій и мы не соединимся во имя любви къ родин, намъ долго не вернуть этихъ провинцій.

XXXIX.

Въ заключеніе этой грустной исторіи я скажу теб, Жоржъ, что не ропщу на Бога — нтъ, Богъ справедливъ, и мы вполн заслужили это наказаніе! Кто виновникъ нашихъ несчастій? Человкъ, который поклялся передъ Богомъ поступать согласно установленнымъ законамъ, и попралъ ихъ, который убивалъ тхъ, кто защищалъ эти законы, и ссылалъ на острова тысячи своихъ ближнихъ, которые могли быть опасны своимъ умомъ и непоколебимымъ характеромъ. И этого человка мы сами избрали, мы подавали голосъ за него не одинъ разъ, а двадцать, и потому мы тоже должны отвчать за его преступленія, мы забыли справедливость и честь, мы думали: ‘выгода прежде всего, этому человку везетъ, надо поддержать его!..’
Когда я вспоминаю только, что я подавалъ голосъ за этого человка, зная, что поступаю несправедливо, но боясь потерять мсто, когда я вспоминаю это, то говорю себ: ‘Фредерикъ, да проститъ теб Богъ! Ты все потерялъ — друзей, родныхъ, родину, все… Признайся, что ты заслужилъ это! Ты не постыдился держать сторону человка, который навлекъ на сотни тысячъ французовъ столько же несчастій, какъ и на тебя. Ты подавалъ голосъ за силу противъ правды — преклонись предъ тмъ, что самъ призналъ! Какъ милліоны другихъ, ты далъ право этому человку объявить войну, онъ объявилъ ее… Онъ насмялся надъ тобой, твоей семьей и надъ всми твоими соотечественниками, ради интереса своей династіи, не думая ни о чемъ другомъ, не принимая никакихъ предосторожностей. Онъ былъ побжденъ… Терпи и молчи! Не ропщи на Провидніе за свою собственую глупость и несправедливость!’
Вотъ что я думалъ.
Пусть другіе воспользуются моимъ примромъ, пусть, избирая своихъ представителей, подаютъ голоса за людей честныхъ, честность, безкорыстіе, патріотизмъ — выше всего, люди слишкомъ ловкіе оказываются часто безчестными, а слишкомъ смлые, которые не боятся кричать противъ законовъ, способны нарушить ихъ и замнить произволомъ. Вотъ лучшій совтъ французамъ, если они имъ воспользуются — все пойдетъ хорошо, мы вернемъ, что потеряли, если нтъ, то участи Эльзаса и Лотарингіи подвергнутся вс провинціи — одна за другой, мы раскаемся, но будетъ поздно.
Но и нмцы пожнутъ то, что посяли! Теперь они наверху блаженства и славы, они заставляютъ дрожать всю Европу и радуются этому. Мы знаемъ по опыту, какъ это опасно,— и они въ свою очередь узнаютъ это!
Бисмарку удались его предпріятія, и нмцы боготворятъ его, они не хотятъ понять, что этотъ человкъ для достиженія своихъ цлей употреблялъ и такія средства, какъ хитрость, обманъ, шпіонство и насиліе… Построенное на такомъ основаніи зданіе не можетъ быть и не бываетъ прочно.
Но что ни говори нмцамъ,— все равно будетъ безполезно. Они опьянены своими побдами и не образумятся до тхъ поръ, пока Европа, возмущенная ихъ дерзостью и честолюбіемъ, не поднимется на нихъ и не заставитъ ихъ очнуться. Тогда, и только тогда, они поймутъ, какъ и намъ пришлось это понять, что если сила иногда получаетъ перевсъ надъ правомъ, то все-таки не надолго, такъ какъ царство справедливости безконечно.
Эркман-Шатриан
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. На рассвете, Эркман-Шатриан, Год: 1868
  2. История рекрута, Эркман-Шатриан, Год: 1864
  3. Блокада, Эркман-Шатриан, Год: 1866
  4. Яков Тирадо, Филиппсон Людвиг, Год: 1887
  5. Огнем и мечом, Сенкевич Генрик, Год: 1884
  6. Огнем и мечом, Сенкевич Генрик, Год: 1884
  7. На поле славы, Сенкевич Генрик, Год: 1905
  8. Осада Сарагосы, Перес-Гальдос Бенито, Год: 1874
Электронная библиотека