Осада Сарагосы, Перес-Гальдос Бенито, Год: 1874 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 164 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ОСАДА САРАГОССЫ

(Zaragoza)

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ
ПЕРЕСА ГАЛЬДОСА

Переводъ съ испанскаго Е. УМАНЕЦЪ

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ ‘ИСТОРИЧЕСКІЙ ВСТНИКЪ’

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТКЛЕВЪ ПЕР., Д.
1896

I.

Мы добрались до Сарагоссы поздно вечеромъ 18-го декабря. Входя въ заставу Санхо, мы услыхали, какъ часы на Новой башн пробили десять. По вншности мы представляли собою очень жалкую картину, наше платье было все въ лохмотьяхъ, и къ тому же мы ощущали страшный голодъ. Намъ пришлось идти черезъ Лерму, Серверу, Агреду, Тарасону и Борху, карабкаться на горы, переходить въ бродъ рки, пока, наконецъ, мы не вышли на большую дорогу Алагона, измученные до послдней степени. Не смотря на вс эти страданья, радостное сознаніе, что мы свободны, удесятеряло нашу энергію.

Насъ было четверо, между Лермой и Когольосомъ намъ удалось высвободить наши руки отъ веревки, связывавшей группу нашихъ плнныхъ соотечественниковъ, и бжали изъ французскаго плна. Въ день бгства мы соединили деньги, оказавшіяся при насъ, набралось всего одиннадцать реаловъ. За три дня мучительнаго пути мы истратили почти все, такъ что но прибытіи въ Сарагоссу нашъ общественный капиталъ состоялъ всего изъ тридцати одной кварты. Мы купили хлбъ и дружески раздлили его на четыре части.

Донъ Рокве, одинъ изъ нашихъ сопутниковъ, имлъ въ Сарагосс добрыхъ знакомыхъ, но поздній вечерній часъ не позволялъ намъ явиться въ семейный домъ. Розыскиванье друзей мы отложили до слдующаго дня, а такъ какъ у насъ не было средствъ для того, чтобы остановиться въ гостиниц, то мы принялись искать уголка, гд бы провести ночь.

Прилавки рынка показались намъ слишкомъ неудобными и жесткими для нашихъ измученныхъ членовъ. Мы побывали въ наклонной башн, и хотя одинъ изъ спутниковъ и предложилъ лечь въ колокольн, но я отклонилъ эту мысль, такъ какъ тамъ мы были бы какъ въ открытомъ пол. Мы все-таки тутъ отдохнули и поужинали сухимъ хлбомъ, ли мы его, однако, съ большимъ аппетитомъ, посматривая на склонившуюся башню, напоминавшую собою гиганта, который заглядываетъ, что длается у его ногъ. При свт луны этотъ гигантъ былъ похожъ на фантастическую фигуру, которая не можетъ держаться прямо. Когда по небу плывутъ тучи, то, сидя внизу, невольно вздрагиваешь, такъ и кажется, что эти тучи увлекутъ за собой башню, однако, она вчно падаетъ и никогда не упадетъ.

Пройдя нсколько большихъ улицъ съ массою развалинъ, мы дошли до площади Санъ-Мигуэль, а оттуда, переходя изъ переулка въ переулокъ, добрались до монастыря св. Энграчіи, разореннаго французами. У всхъ четверыхъ вырвалось единодушное восклицаніе, доказывавшее одну общую мысль: мы нашли мсто, гд можно провести ночь.

Стна фасада съ мраморнымъ портикомъ еще стояла, украшенная множествомъ изваяній святыхъ съ спокойными лицами, какъ будто не знавшими о катастроф. Внутри мы увидали поломанныя арки, колоссальныя колонны, безформенные куски стнъ, увидали рзьбу, украшенія, статуи, въ безпорядк разбросанныя по полу. Въ стнахъ были круглыя, словно выточенныя, дырки отъ пуль. Въ одной изъ сохранившихся частей потолка еще висла люстра для лампадъ, кое-гд на полу, между деревомъ и камнемъ, уже пробивалась трава.

Среди этого разоренія находилось нсколько совершенно цлыхъ, нетронутыхъ предметовъ, какъ, напримръ, органъ и маленькая исповдальница. При взгляд на эти обломки и вещи, не потерявшія своей прежней формы, казалось, что разгромъ здсь сдланъ лишь наскоро, что онъ еще не вполн оконченъ. Весь монастырь какъ будто еще дрожитъ отъ бомбъ и ждетъ новыхъ нападеній.

Донъ Рокве сказалъ намъ, что подъ этой церковью есть другая, нижняя, въ которой покоится прахъ святыхъ мучениковъ Сарагоссы, но входъ въ это подземелье былъ заваленъ. Глубокая тишина царствовала тамъ, но вдругъ намъ показалось, что мы слышимъ человческіе голоса. По первому впечатлнію мы склонны были думать, что это тни христіанскихъ мучениковъ, потревоженныя нами, шепчатся въ своихъ могилахъ. Въ ту же минуту, при мелькнувшемъ свт луны, мы увидали группу людей, жавшихся въ углубленіи между двухъ огромныхъ упавшихъ колоннъ. Это были нищіе Сарагоссы, которые нашли себ здсь дворецъ. Мы пристроились къ нимъ и улеглись спать.

Донъ Рокве мн говорилъ:

— Я знаю дона Хозе де-Монторіа, одного изъ богатйшихъ землевладльцевъ Сарагоссы. Мы оба изъ Мекиненцы, вмст учились въ школ, вмст играли. Хоть я и не видлъ его цлыхъ тридцать лтъ, но думаю, что онъ насъ хорошо приметъ. Онъ, какъ истый арагонецъ, самый душевный человкъ. Мы его увидимъ, друзья мои, увидимъ дона Хозе де-Монторіа… Я съ Монторіа въ родств по матери. Мы придемъ къ нему и скажемъ…

Донъ Рокве уснулъ и я также.

II.

Наше жесткое ложе не позволяло проспать до поздняго утра, да и голодъ разбудилъ насъ рано. Такъ какъ у насъ не было уборной, гд мы могли бы умыться, то мы тотчасъ же собрались въ путь, отыскивать знакомыхъ. Всмъ намъ опять-таки пришла одна и та же мысль, что хорошо бы позавтракать, но мы единодушно должны были прійти къ заключенію, что наши скудныя средства не позволяютъ этого.

— Не огорчайтесь, друзья мои,— сказалъ донъ Рокве,— скоро я всхъ васъ приведу къ моему другу, онъ насъ угоститъ.

Когда онъ это говорилъ, мы увидали женщину и двухъ мужчинъ, это были наши ночные сосди и, повидимому, народъ привычный къ ночевкамъ въ такихъ углахъ. Одинъ изъ мужчинъ былъ безногій, на костыляхъ и двигался порою просто на четверенькахъ, это былъ старикъ съ веселымъ смуглымъ лицомъ. Онъ любезно поклонился намъ, и донъ Рокве спросилъ его, не знаетъ ли онъ, въ какой части города находится домъ дона Хозе де-Монторіа.

— Донъ Хозе де-Монторіа?— воскликнулъ нищій.— Да я его знаю лучше, чмъ моихъ собственныхъ дтей. Лтъ двадцать тому назадъ онъ жилъ въ улиц Альбардерія, потомъ перехалъ въ улицу Парра, потомъ… Да, я вижу, вы не здшніе?

— Да, мой другъ, мы не здшніе, и пришли присоединиться къ гарнизону этого города.

— Такъ что вы не были здсь 4-го августа?

— Нтъ.

— Не видали значитъ и битву при Эрас?— спросилъ нищій, садясь противъ насъ.

— И этого не видали.

— А донъ Хозе де-Монторіа былъ тамъ, онъ вмст съ другими захватилъ у французовъ пушку… Я вижу, что вы ничего не знаете! Изъ какой же страны свта пришли вы?

— Изъ Мадрида,— сказалъ донъ Рокве.— Такъ, значитъ, вы можете намъ сказать, гд живетъ мой другъ донъ Хозе?…

— Какъ же не могу, какъ же не могу!— отвтилъ онъ и, вынувъ кусокъ хлба, принялся завтракать.— Изъ улицы Парро онъ переселился въ Энмедіо. Вдь вы знаете, что вс дома взорваны… Тамъ былъ Эстебанъ Лопесъ, солдатъ десятой роты волонтеровъ изъ Арагона, онъ съ сорока солдатами прогналъ всхъ французовъ.

— Это по истин удивительно,— замтилъ донъ Рокве.

— Но если вы не видали 4-го августа, то значить вы ничего не видали,— продолжалъ старикъ.— А я видлъ и битву 4-го іюня, когда былъ въ улиц Паха и видлъ артиллеристку, когда она стрляла изъ пушки.

— Да, да, мы уже слышали о героизм этой знаменитой женщины,— возразилъ донъ Рокве,— но еслибъ вы намъ сказали…

— Хорошо, донъ Хозе де-Монторіа большой другъ коммерсанта Андреса Гуспиде, который 4-го августа стрлялъ изъ переулка Сосновой башни, туда сыпались гранаты, бомбы, картечи, а донъ Андресъ стоить, какъ столбъ. Больше ста мертвыхъ было вокругъ него, и онъ одинъ убилъ пятьдесятъ французовъ.

— О, это храбрый человкъ, и онъ другъ моего друга?

— Да, сеньоръ,— отвтилъ нищій.— Они оба первые рыцари въ Сарагосс и каждую субботу подаютъ мн милостыню. Меня зовутъ Пепе Пальехасъ, по прозванію Sursum Corda, потому что я цлыхъ двадцать девять лтъ былъ ризничимъ и плъ… но это все равно, и вы, вроятно, слышали обо мн въ Мадрид.

— Да,— сказалъ донъ Рокве, уступая порыву великодушія,— мн кажется, мы тамъ слышали о васъ. Не правда ли, друзья мои?

— Ну, такъ вотъ…— продолжалъ нищій.— И вамъ надо знать, что посл этого я просилъ милостыню у дверей монастыря св. Энграчіи, осажденнаго этими разбойниками 13-го августа. Теперь я прошу у Іерусалимскаго монастыря, гд меня всегда можно найти… Такъ воъ 4-го августа я былъ здсь и видлъ, какъ изъ церкви вышелъ Франциско Квилесъ, сержантъ первой роты, перваго стрлковаго баталіона, и онъ, какъ вамъ извстно, съ тридцатью пятью солдатами выгналъ французовъ изъ монастыря Encaniacion… Я вижу, что вы удивляетесь, да… А вотъ здсь въ саду св. Энграчіи умеръ подполковникъ Мигуэль Жила. По крайней мр двсти труповъ было тутъ въ саду. Конечно, еслибъ не присутствовалъ донъ-Мигуэль Саламеро… Да вы не знаете ничего этого?

— Нтъ, другъ мой,— отвтилъ донъ Рокве,— мы ничего этого не знаемъ и хотя мы и съ удовольствіемъ готовы послушать чудеса, которыя вы намъ разсказываете, но теперь насъ больше всего интересуетъ, гд найти дона-Хозе, моего стараго пріятеля, потому что мы вс четверо страдаемъ болзнью, которая называется головъ.

— Я сейчасъ же поведу васъ туда,— сказалъ нищій, предложивъ намъ своего хлба.— Но прежде я хочу сказать вамъ одну вещь, а именно, что еслибъ Маріано Серезо не защищалъ Альхаферіо, какъ онъ защищалъ, то ничего бы не было въ Портильо Что это за человкъ Маріано Серезо, царствіе ему небесное! 4-го августа онъ ходилъ по улицамъ со шпагой и наводилъ на всхъ страхъ. Св. Энграчіа была похожа на вулканъ, сеньоры. Бомбы и гранаты падали, какъ дождь, но патріоты обращали на нихъ такое же вниманіе, какъ на капли воды. Большая часть монастыря разрушилась, дома дрожали, огонь въ окнахъ, огонь вверху, огонь внизу. Французы падали, какъ мошки, и сарагосцевъ не мало легло тутъ. Шестьдесятъ непріятельскихъ пушекъ было направлено на эти стны. Вы этого не видали? А я видлъ, обломки кирпичей и комья земли такъ и взлетали на воздухъ, но мертвыхъ клали другъ на друга, и они служили баррикадами. Наши стрляли безъ конца, и скоро французскія пушки остались безъ прислуги. Когда командиръ увидалъ, что одна пушка осталась безъ прислуги, онъ крикнулъ: ‘Эполеты тому, кто заклепаетъ эту пушку!’ и Пепильо Руисъ пошелъ, какъ въ садъ, въ майскій день, заклепалъ пушку и вернулся съ улыбкой. А въ это время упала другая стна монастыря, многихъ тутъ подавило. Но командиръ, Антоніо Квадросъ, сказалъ, что это ничего, и видя, что непріятель пробилъ большую брешь, самъ сталъ закладывать ее мшками съ шерстью. Тогда пуля попала ему въ голову. Его оттащили оттуда, онъ сказалъ, что и это ничего, и умеръ.

— Охъ!— съ нетерпніемъ произнесъ донъ Рокве.— Мы въ восторг, сеньоръ Sursum Corda, и самый искренній патріотизмъ овладваетъ нами, слушая васъ, но если бы вы намъ сказали, какъ найти…

— Господи, да разв я не скажу?— воскликнулъ нищій.— Кажется, вдь чаще всего въ жизни я видлъ домъ дона Хозе де-Монторіа, такъ какъ онъ близко отъ Санъ-Пабло. Ахъ, вы не видали того, что происходило въ больниц? А я видлъ, да, туда также сыпались бомбы и гранаты. Больные, видя, что на нихъ валится крыша, стали выскакивать въ окна, другіе кувыркомъ бросались съ лстницъ. Слышались вопли, а сумасшедшіе въ своихъ камерахъ выли, какъ зври, другіе расхаживали съ хохотомъ и танцовали въ ужасными жестами. Нкоторые гуляли по улицамъ, какъ въ карнавалъ, или взбирались на колокольню и оттуда проповдовали, что за грхи людей будетъ сожженъ весь городъ. Женщины прибжали на помощь больнымъ и всхъ увели въ Пиларскій монастырь. Съ Новой башни звонили, когда летла бомба, но крикъ народа заглушалъ колоколъ. Французы надвигались по улиц св. Энграчіа, завладли больницей и монастыремъ Санъ-Франциско. Вс наши лучшіе начальники грудью бросились на непріятеля, а изъ-за баррикады, которую она сама же и сдлала, ихъ ждала съ ружьемъ въ рукахъ графиня де-Бурета.

— Какъ, женщина, да еще и графиня воздвигала баррикады и стрляла?— съ энтузіазмомъ спросилъ донъ Рокве.

— Вы этого не знали? Такъ откуда же вы появились? Сеньора Марія де-Виллавиченчіо ходила по улицамъ, ласковыми словами воодушевляла ослабвавшихъ, а потомъ, ставъ во глав партіи поселянъ, крикнула: ‘Мы вс умремъ здсь, прежде чмъ пропустимъ непріятеля!’

— О, какая прелесть!— воскликнулъ донъ Рокве, икая отъ голода.— И съ какимъ удовольствіемъ я послушалъ бы все это съ полнымъ желудкомъ! Такъ вы говорите, что домъ дона Хозе находится…

— Находится тамъ,— отвтилъ хромой.— Такъ вотъ французы вломились въ главныя улицы, а наши поселяне такъ и рзали ихъ на куски. У меня до сихъ поръ стоить шумъ въ ушаХъ отъ выстрловъ и криковъ. Т дома, которыхъ не могли защитить, жгли дотла. Со всхъ сторонъ подымалось пламя… Мужчины, женщины, дти, всякій, у кого только были руки, вс защищались. Вы этого не видали? Такъ, значитъ, вы не видали ничего… Такъ вотъ Палафоксъ вышелъ въ этотъ день изъ Сарагоссы…

— Довольно, другъ мой, довольно,— произнесъ донъ Рокве, теряя наконецъ терпніе,— мы въ восторг отъ вашихъ разсказовъ, но если вы сейчасъ же не проводите насъ до дома моего друга или не укажете, какъ намъ его найти, то мы найдемъ одни.

— Сейчасъ, сеньоры, не сердитесь,— отвтилъ Sursum Corda, заковылявъ начетверенькахъ.— Пойдемте туда, съ большимъ удовольствіемъ. Вонъ, видите этотъ домъ? Тутъ живетъ Антоніо Ластэ, первый сержантъ четвертаго баталіона, онъ спасъ шестнадцать тысячъ четыреста піастровъ изъ церковной кассы и отнялъ у французовъ воскъ, который они украли.

— Впередъ, впередъ, пріятель,— видя, что невозможный болтунъ опять присаживается и собирается разсказывать о подвигахъ Антоніо Ластэ.

— Теперь ужъ скоро придемъ,— отвтилъ онъ.— Я былъ здсь утромъ 1-го іюля, когда встртилъ Хиларіо Лафуэнте, и онъ мн сказалъ: ‘Сегодня атакуютъ Портильо’. Тогда я отправился посмотрть, что тамъ такое, и…

— Мы уже все это знаемъ,— сказалъ донъ Рокве.— Пойдемте скоре, а потомъ поговоримъ.

— А вотъ этотъ разоренный и сожженный домъ,— не унимался хромой,— горлъ 4-го. Подполковникъ второго стрлковаго баталіона бросился сюда съ пушкой и…

— Мы знаемъ все остальное, пріятель,— повторилъ донъ Рокве.— Поторапливайтесь впередъ.

— Но Кодэ земледлецъ изъ прихода Магдалины сдлалъ еще лучше,— продолжалъ старикъ, снова присаживаясь,— когда подошли французы, вс разбжались, а Кодэ спрятался подъ пушку, французы прошли, не замтивъ его, а онъ при помощи старухи, давшей ему веревку, перетащилъ пушку ко входу въ улицу. Пойдемте, я вамъ покажу.

— Нтъ, нтъ, мы ничего не хотимъ видть, идите впередъ безъ всякихъ разговоровъ.

Мы такъ понукали его и такъ были глухи ко всмъ его исторіямъ, что въ конц концовъ, хотя и не скоро, онъ привелъ насъ въ улицу Хиларца, гд находился домъ дона Хозе де-Монторіа.

III.

Но, увы! дона Хозе не было въ немъ, и намъ пришлось его розыскивать въ предмстьи города. Двое изъ нашихъ сопутниковъ, утомленные этими скучными переходами изъ улицы въ улицу, отдлились отъ насъ, разсчитывая собственными силами розыскахъ себ пристанище. Я остался вдвоемъ съ дономъ Рокве и отправился вмст съ нимъ по направленію къ Бернардон.

Такая продолжительная прогулка пшкомъ и натощакъ не представляла особенной прелести для нашихъ усталыхъ членовъ, но крайняя необходимость побуждала насъ двигаться впередъ, пока мы не нашли наконецъ радушнаго сарагосца, встртившаго насъ очень ласково.

Когда мы подходили, Монторіа спиливалъ старыя оливковыя деревья, окружавшія его домъ, этого требовалъ планъ защиты улицъ барикадами. И не одинъ только нашъ другъ собственными руками разрушалъ доставшійся ему по наслдству прекрасный садъ, вс окрестные землевладльцы занимались тмъ же и съ такимъ спокойствіемъ наблюдали за этими разрушительными работами, какъ будто слдили за сборомъ винограда.

Монторіа говорилъ намъ:

— Прежде всего я спилилъ весь мой садъ тамъ, около Хуэрва, а теперь понадобился и этотъ, такъ какъ, говорятъ, намъ готовится нчто ужасное, судя по огромному количеству войскъ, которыя надвигаютъ на насъ французы.

Мы разсказали ему о томъ, какъ Мадридъ сдался на капитуляцію, что очень его огорчило, и о томъ, чего мы только-что наслушались, разумется, въ преувеличенномъ вид, о подвигахъ Сарагоссы. Онъ пожалъ плечами и отвтилъ:

— Тутъ сдлали все, что только могли.

Затмъ донъ Рокве началъ выставлять мои военныя и гражданскія доблести, чмъ разсмшилъ меня, такъ какъ большая часть его похвалъ была чистою выдумкой. Онъ началъ съ того, что я принадлежу къ одной изъ извстнйшихъ фамилій Нижней Андалузіи, и что я участвовалъ въ знаменитой битв при Трафальгар, какъ морякъ. Упомянулъ также о томъ, что мн дано высокое назначеніе въ Пэру, и что во время осады Мадрида у Puerta de los Pozos я оказалъ такія чудеса храбрости, что французы, захвативъ многихъ плнниковъ, считая меня опаснымъ, ршили отправить во Францію. Онъ прибавилъ, что я, благодаря моей необыкновенной сообразительности, придумалъ и привелъ въ исполненіе планъ бгства въ Сарагоссу, и что мои способности несомннно дадутъ блестящіе результаты въ будущемъ.

Между тмъ Монторіа осматривалъ меня съ головы до ногъ, и если отъ его взгляда не ускользнули дыры на моемъ плать и обуви, то во всякомъ случа онъ не могъ не замтить, что даже и въ лохмотьяхъ я имлъ приличный видъ. Осмотрвъ меня, онъ сказалъ мн:

— Дубина! Я не могу принять васъ въ третью эскадру оруженосцевъ дона Сантьяго Сасъ, которой состою капитаномъ, но вы поступите въ роту моего сына, а если не желаете, то уходите изъ Сарагоссы, потому что здсь не нужны праздные люди. А васъ, донъ Рокве, другъ мой, такъ какъ вы не созданы для войны, дубина… мы сдлаемъ практикантомъ въ военномъ госпитал.

Какъ только донъ Рокве услыхалъ это, онъ по обыкновенію съ разными витіеватыми пріемами объяснилъ, что, прежде чмъ приниматься за работу, мы были бы въ восторг, еслибъ намъ дали по хлбу. Тогда мы увидали, что Монторіа сдвинулъ брови и взглянулъ на насъ такъ строго, что мы задрожали, и намъ показалось, что насъ сейчасъ выгонятъ за дерзость попросить сть. Мы пролепетали скромныя извиненія. Со вспыхнувшимъ лицомъ нашъ протекторъ отвтилъ намъ:

— Такъ вы голодны? Дубина, убирайтесь къ чорту съ сотней тысячъ дубинъ! Почему вы этого раньше не сказали? Неужели я человкъ способный согласиться на то, чтобъ его друзья были голодны, дубина! Знайте же, что у меня больше сотни окороковъ ветчины виситъ въ кладовой, и стоить не меньше двадцати бочекъ вина, да, сеньоръ, а быть голоднымъ и не сказать мн этого прямо въ лицо, безъ обиняковъ, это значитъ оскорбить такого человка, какъ я. Ну, идите скоре въ домъ и велите зажарить зайца да сдлать яичницу изъ двухъ десятковъ яицъ, да пусть зажарятъ шесть куръ и откупорятъ семь бутылокъ вина, потому что я также хочу завтракать. Придутъ вс сосди, и мои дти, если они недалеко. А вы, сеньоры, будете мною наказаны. Вы будете безъ всякихъ церемоній сть, что вамъ дадутъ. Здсь не понимаютъ комплиментовъ, дубина. Вы, сеньоръ донъ Рокве, и вы, сеньоръ де-Арачели, здсь у себя дома, и сегодня, и завтра, и всегда! Дубина! Хозе де-Монторіа — другъ своихъ друзей, все, что онъ иметъ, принадлежитъ имъ.

Рзкое великодушіе Монторіа насъ даже смутило. Такъ какъ онъ не допускалъ комплиментовъ, то мы принуждены были отложить въ сторону свтскія любезности и принять все, какъ должное. За завтракомъ онъ не давалъ намъ покоя.

— Что вы такъ мало дите?— говорилъ онъ мн.— Можетъ быть, вы нжнаго воспитанія и привыкли къ разнымъ тонкостямъ? Мн это не нравится, кабальеро, я, кажется, разсержусь и силою заставлю васъ сть. Эй, опорожните-ка этотъ стаканъ вина. Разв при двор вино лучше? Ничуть не бывало. Такъ пейте же. дубина, или я васъ знать не хочу.

Такимъ образомъ мн приходилось сть и пить больше, чмъ этого требовалъ мой желудокъ, но надо было отвтить на великодушіе Монторіа, и не время было думать о своемъ здоровь, когда являлась опасность потерять его дружбу.

Посл завтрака опять принялись за пилку деревьевъ, и богатый землевладлецъ работалъ, не переставая.

— Посмотримъ,— говорилъ онъ,— удастся ли имъ на этотъ разъ аттаковать замокъ. Вы не видали еще нашихъ работъ? Я далъ для барикадъ двсти мшковъ шерсти, но это пустякъ, я отдамъ все, что имю.

Когда мы отправились въ городъ, Монторіа повелъ насъ взглянуть на барикады, сдланныя въ западной части. У заставы Портильо была воздвигнута полукруглая батарея, защищавшая монастырь Августиновъ. Отъ этого зданія до монастыря Тринитаріевъ шла также высокая, хорошо укрпленная стна, обрытая глубокимъ рвомъ, тянущимся вплоть до кладбища Эрасъ, гд 15-го іюня произошла кровопролитная битва.

Съ сверной стороны у заставы Санхо, по берегу Эбро также шли укрпленія, оканчивавшіяся рвомъ. Вс эти работы, сдланныя хотя и старательно, но наскоро, не имли устойчивости. Если бы одинъ изъ французскихъ генераловъ, не знавшій удивительной храбрости сарагосцевъ, увидалъ эти огромныя земляныя насыпи, онъ посмялся бы надъ стараніями этихъ людей, но такъ или иначе необходимо было покориться военнымъ требованіямъ обороны. Тогдашняя Сарагосса по сравненію съ Данцигомъ, Метцемъ, Севастополемъ, Карагеной, Гибралтаромъ и другими знаменитыми взятыми крпостями была не боле, какъ картонной игрушкой.

IV.

Дома Хозе де-Монторіа еще разъ поссорился со мной и дономъ Рокве за то, что мы не хотли взять у него денегъ на кое-какія покупки, необходимыя намъ, здсь повторились удары кулакомъ по столу, и посыпался цлый градъ дубинъ и иныхъ, подобныхъ этому словечекъ, пока мы не пришли къ взаимному соглашенію.

Здсь мн необходимо сказать нсколько словъ объ этомъ оригинальномъ человк. Дону Хозе было лтъ шестьдесятъ, высокаго роста, цвтущій, широкоплечій, здоровый, довольный собой, онъ сохранилъ спокойствіе совсти. Въ этомъ добродтельномъ и примрномъ человк не доставало только воспитанія, или, врне сказать, свтскаго лоска, которымъ тогда уже начинали блистать дти богатыхъ семействъ.

Донъ Хозе не понималъ тонкостей этикета и былъ чуждъ лестной лжи и любезнаго обращенія. Такъ какъ у него самого душа всегда была нараспашку, то онъ требовалъ того же и отъ своихъ друзей и не любилъ недомолвокъ. Въ минуты гнва онъ не помнилъ себя и доходилъ до крайностей и почти всегда раскаивался въ этомъ.

У него не было колебаній, и его христіанскія добродтели были, быть можетъ, нсколько грубы, какъ кусокъ прекраснаго мрамора, до котораго не дотронулся рзецъ скульптора. Надо было умть понять его самого и его странности, эксцентричность, если только можно назвать эксцентричностью его великодушіе относительно всякаго ближняго, безъ исключенія. Онъ никогда не умлъ скрыть того, что происходило въ его душ, и изъ-за этого наживалъ себ непріятности. Онъ прощалъ обиды, вознаграждалъ хорошіе поступки и большую часть своего состоянія раздавалъ неимущимъ.

Одвался онъ просто, много лъ, постился весь Великій постъ и фанатически поклонялся Пиларской Богоматери, покровительниц Сарагоссы. Его разговорный языкъ не отличался изысканностью и, какъ онъ признавался самъ, никоимъ образомъ не могъ удержаться отъ слова дубина, ежеминутно подвертывавшагося ему на языкъ.

Онъ имлъ жену и троихъ дтей. Жена его, Леокадія Сарьера, родомъ изъ Наварры, была прекрасная женщина. Двое старшихъ дтей, сынъ и дочь, были уже семейные люди и подарили отцу нсколько внуковъ. Младшій, Августинъ, предназначался къ служенію церкви, какъ и его дядя. Со всми ними я познакомился въ первый же день, и они мн очень понравились. Они относились ко мн съ такимъ искреннимъ радушіемъ, какъ будто знали меня давнимъ давно. Я, какъ человкъ вообще доврчивый, сразу почувствовалъ глубокую симпатію къ этой милой семь.

— Донъ Рокве,— сказалъ я вечеромъ моему товарищу, когда мы легли спать въ отведенной намъ комнат,— я никогда не встрчалъ еще такихъ людей. Неужели вс арагонцы такіе?

— Ну, всякіе бываютъ,— отвтилъ онъ мн,— но людей, подобныхъ дону Хозе де-Монторіа, и такихъ семействъ, какъ это, очень много въ Арагон.

На слдующій день я принялся за дло. Ршительность этихъ людей возбудила во мн такой сильный энтузіазмъ, что мн хотлось, во что бы то ни стало, слдовать ихъ примру. Всмъ извстно, что въ эти тяжелые дни Сарагосса и сарагосцы совершали чудеса храбрости, и что все происшедшее въ этомъ безсмертномъ город въ устахъ повствователей принимало окраску легенды героическихъ временъ. Въ боле отдаленной эпох подвиги сарагосцевъ приняли еще обширнйшіе размры, и въ Англіи и Германіи эти босые солдаты, съ головами, обвязанными рваными платками, казались какими-то фигурами на котурнахъ.

— Сдайтесь на капитуляцію, и мы васъ однемъ,— говорили французы при первой осад, удивляясь стойкости бдныхъ, оборванныхъ поселянъ.

— Мы не умемъ сдаваться,— былъ отвтъ,— и наши тла можетъ покрыть только слава.

Эти и подобныя этимъ фразы заставили о себ говорить по всей Европ.

13-го декабря Палафоксъ издалъ манифестъ, по которому вс испанцы другихъ провинцій должны были оставить Сарагоссу въ двадцать четыре часа въ силу того, что скопленіе лишняго народа въ город могло лишь тормозить дло, и, кром того, въ военное время берегли провіантъ. Но за нсколько дней до моего прихода изданъ былъ приказъ собрать солдатъ центральнаго полка, разбросаннаго въ Тудел, и такимъ образомъ, хотя я и не принадлежалъ къ названному полку, но, благодаря тому, что я участвовалъ при осад Мадрида, и протекціи Монторіа, я былъ зачисленъ въ сарагосскій гарнизонъ.

Меня приняли въ батальонъ волонтеровъ Санъ-Педро, выдали мн мундиръ и ружье. Въ стрлковый батальонъ Сантьяго Саса я не попалъ, потому что онъ состоялъ почти исключительно изъ прихожанъ церкви Санъ-Пабло, и туда не принимали слишкомъ молодыхъ людей. Но этой же причин и сынъ дона Хозе де-Монторіа, Августинъ, записался въ батальонъ самъ-Педро. Судьба послала мн въ немъ добраго товарища и превосходнаго друга.

Съ перваго же дня моего вступленія разнеслись слухи о томъ, что французы близко, но подтвердились они лишь 20-го. Уже смеркалось, когда непріятельскій отрядъ подошелъ къ Цуэр съ лвой стороны, угрожая предмстью, другой, подъ предводительствомъ Сушэ, подошелъ справа къ Санъ-Ламберто. Главнокомандующій Монсэ съ тремя дивизіями приблизился къ Хуэрта. На насъ надвигались сорокъ тысячъ человкъ.

Французы, сгорая нетерпніемъ разбить насъ, начали свои дйствія 21-го раннимъ утромъ. Они осадили гору Торреро и лвое предмстье рки Эбро, пункты, безъ которыхъ не было никакой возможности подойти къ городу. Мы принуждены были оставить Торреро въ силу опасности ея защиты, но въ предмсть сарагосцы выказали столько храбрости и энергичнаго упорства, что этотъ день остался однимъ изъ блестящихъ дней въ блестящей исторіи Сарагоссы.

Съ четырехъ часовъ утра батальонъ самъ-Недро былъ назначенъ охранять позицію отъ Св. Энграчіи до монастыря Тринитаріевъ, это былъ самый слабый пунктъ среди укрпленій, окружавшихъ городъ. Позади Св. Энграчіи находилась батарея de los Martires, мостъ Хуэрва былъ защищенъ редутомъ, который тянулся до Сосновой башни и дале почти по прямой линіи до монастыря Тринитаріевъ, оканчиваясь у заставы Карменъ. Кто видлъ Сарагоссу, тотъ легко пойметъ мое описаніе, потому что до сихъ поръ еще сохранились развалины Св. Энграчіи и застава Карменъ.

И такъ мы оберегали описанное пространство, и часть солдатъ разбила нашъ бивуакъ въ одномъ изъ садовъ рядомъ съ коллегіей Карменъ. Я не разставался съ Августиномъ Монторіа, потому что его спокойный характеръ и любовь, которую онъ мн выказалъ съ первой встрчи, длали его общество пріятнымъ для меня, кром того, въ нашихъ идеяхъ и взгядахъ на вещи было что-то общее.

Это былъ очень красивый молодой человкъ, съ большими живыми глазами, высокимъ лбомъ и тнью серьезной грусти въ лиц. Его сердце, какъ и сердце его отца, было полно великодушія, изливавшагося при всякомъ удобномъ случа, благодаря образованію, въ немъ не замчалось ни рзкихъ сужденій, ни рзкихъ манеръ дона Хозе. Августинъ вступалъ въ жизнь съ увренностью человка, богато одареннаго умомъ и сердцемъ, казалось, ему не достаетъ лишь широкой арены для самыхъ благородныхъ, высокихъ поступковъ. Къ этимъ качествамъ присоединялось блестящее воображеніе, но увренное, твердое. Онъ не былъ похожъ на большинство молодежи, которая нердко сама не знаетъ, на что идетъ, Августинъ, воспитанный въ латинской школ, зналъ свою дорогу впереди.

Будучи поэтомъ въ душ, онъ старательно изучалъ древнихъ классиковъ и богословіе. Отцы семинаріи, люди ученые и очень хорошо относившіеся къ молодежи, считали его своего рода свтиломъ и надялись увидать Августина, какъ служителя церкви. Семья Монторіа была въ восторг отъ этой будущности сына и съ нетерпніемъ ожидала дня, когда онъ будетъ служить первую обдню.

Для меня было несомннно, что Августинъ не созданъ былъ для церкви. Его родные, такъ же какъ и отцы семинаріи, не хотли этого понять, хотя бы имъ сказалъ это самъ Святой Духъ. Способный богословъ, наизусть знавшій всего Горація и удивлявшій отцовъ и родныхъ своими обдуманными, сознательными отвтами на экзаменахъ, имлъ такую же склонность къ церкви, какъ Моцартъ къ войн, Рафаэль къ математик или Наполеонъ къ танцамъ.

V.

— Габріэль,— сказалъ онъ мн въ это утро,— теб хочется драться?

— Августинъ, а теб хочется драться?— отвтилъ я вопросомъ на его вопросъ.

Мы съ нимъ посл трехъ дней знакомства были уже на ты.

— Не особенно,— сказалъ онъ.— Представь себ, что первая пуля убьетъ насъ…

— Ну, что же, мы умремъ за родину, за Сарагоссу, и хоть потомство и не вспомнитъ насъ, но всегда благородно пасть на пол битвы для такой высокой цли.

— Все это прекрасно,— съ грустью возразилъ онъ,— а все-таки жалко умереть… Мы молоды. Кто знаетъ, что суждено намъ въ жизни?

— Жизнь — это нищета, и, чтобъ она казалась лучше, не надо о ней думать.

— Такъ говорятъ старики, а мы только еще начинаемъ жить. Откровенно говоря, я вовсе не желалъ бы умереть въ этомъ ужасномъ кругу, которымъ насъ окружили французы. Въ первой битв также вс воспитанники семинаріи принимали участіе, но сознаюсь теб, что тогда я былъ храбре, чмъ теперь. Тогда какой-то особенный огонь разливался въ моей крови и кидалъ меня въ самые опасные пункты, и я не боялся смерти. Сегодня совсмъ другое: я боюсь, и каждый ружейный выстрлъ заставляетъ меня вздрагивать.

— Это понятно,— отвтилъ я,— Страхъ не существуетъ, пока не сознается опасность, поэтому и говорятъ, что самые храбрые солдаты,— это новобранцы.

— Нтъ, это совсмъ не то. Откровенно говоря, Габріэль, это происходить потому, что вовсе не хочется умирать такъ, безъ всякой причины. На случай, если я умру, я дамъ теб порученіе, которое, я надюсь, ты исполнишь, какъ искренній другъ. Пойми хорошенько, что я теб скажу. Видишь ты эту наклонную башню, которая какъ будто засматриваетъ, что тутъ происходить, или слушаетъ, о чемъ мы говоримъ?

— Это Новая башня, я ее вижу. Какое же порученіе къ этой сеньор дашь ты мн?

Среди неправильныхъ и неровныхъ крышъ города, между минаретовъ и церковныхъ колоколенъ, возвышалась передъ нами Новая башня.

— Ну, такъ слушай,— продолжалъ Августинъ.— Если меня убьютъ при первыхъ же выстрлахъ этого начинающагося дня, когда окончится битва, и васъ распустятъ по бивуакамъ, ты пойдешь туда…

— Въ Новую башню? Приду, войду…

— Нтъ, милый, входить не надо. Я теб скажу: ты придешь на площадь Санъ-Филиппо, гд находится башня… Посмотри въ ту сторону: видишь, рядомъ съ высокой колокольней стоить низенькая? Она напоминаетъ скромнаго монашка, стоящаго передъ каноникомъ.

— Да, я вижу монашка. Если не ошибаюсь, это колокольня Санъ-Филиппо. Вотъ звонятъ…

— Это къ обдн, къ ранней обдн,— съ волненіемъ сказалъ Августинъ.— Разв ты не слышишь этого перезвона?

— Хорошо, что же я долженъ сказать этому монашку, совершающему этотъ перезвонъ?

— Ничего, дло совсмъ не въ томъ. Ты придешь на площадь Санъ-Филиппо. Если ты посмотришь на колокольню, то увидишь, что она стоитъ въ углу, и съ этого угла начинается широкая улица, ты войдешь въ нее и повернешь налво въ такую же широкую улицу, которая называется Антонъ-Трильо. Ты пойдешь по ней, пока церковь не останется за спиною. Тогда ты увидишь домъ и остановишься…

— И сейчасъ же вернусь.

— Нтъ, рядомъ съ домомъ, о которомъ я теб говорю, есть садъ, къ нему ведетъ навсъ шоколаднаго цвта. Ты войдешь туда…

— Войду туда и тамъ останусь.

— Да нтъ, ты увидишь…

— Однако ты поблднлъ, какъ полотно, Августинъ. Что значатъ эти дома и эти башни?

— Значатъ то, что когда ты туда придешь…— продолжалъ мой другъ, волнуясь все больше и больше.— Предупреждаю тебя, что ты долженъ идти поздно вечеромъ… Хорошо, ты придешь, остановишься, подождешь немного, потомъ перейдешь на противоположный тротуаръ и увидишь черезъ заборъ сада окно. Возьми маленькій камешекъ и брось его въ стекло, но такъ, чтобы не длать большого шума.

— И затмъ тотчасъ же выйдетъ она.

— Нтъ, милый, имй терпніе, и потомъ, почему ты знаешь, выйдетъ она, или не выйдетъ?

— Хорошо, предположимъ, что выйдетъ.

— Раньше я скажу теб еще одну вещь: тамъ живетъ дядя Кандіола. Ты знаешь, кто это дядя Кандіола? Это сарагосецъ, человкъ, у котораго, какъ говорятъ, цлый подвалъ набить деньгами. Онъ очень скупъ и ростовщикъ, когда онъ даетъ въ долгъ, то не щадить своихъ должниковъ. Онъ прекрасно знаетъ гражданскіе законы, и бда тому, кто затетъ съ нимъ тяжбу.

— Такъ что, значить, домъ съ шоколаднаго цвта навсомъ похожъ на прекрасный дворецъ?

— Совсмъ нтъ, ты увидишь жалкій, полуразвалившійся домишко. Я же теб говорю, что дядя Кандіола скупецъ. Онъ не истратить реала, хоть бы его разстрляли, и если ты увидишь его тутъ, то подашь ему милостыню. Въ Сарагосс вс его ненавидятъ, презираютъ и насмхаются надъ нимъ. Если не ошибаюсь, его зовутъ кажется донъ Іеронимо де Кандіола изъ Малорки.

— И у этого дяди Кандіолы есть дочка.

— Да подожди, пожалуйста. Какой ты нетерпливый! Ну, почему ты знаешь, есть у него дочь, или нтъ?— сказалъ онъ, стараясь скрыть отъ меня свое смущеніе.— Такъ вотъ, какъ я теб уже сказалъ, дядю Кандіолу ненавидитъ весь городъ за его скупость и злое сердце. Онъ многихъ бдняковъ засадилъ въ тюрьму, посл того, какъ разорилъ ихъ. Кром того, во время осады онъ не далъ ни одной кварты на войну и самъ не пошелъ, не хотлъ принять въ свой домъ раненыхъ, и когда одинъ разъ сказалъ, что ему ни до кого нтъ никакого дла, народъ чуть не разорвалъ его.

— Значить, этотъ обладатель домика съ садомъ и навсомъ шоколаднаго цвта,— порядочный негодяй. А что если когда я брошу камешекъ въ окно, выйдетъ дядя Кандіола съ веревкой въ рукахъ и отхлещетъ меня за авантюры съ его дочкою?

— Не балагурь, пожалуйста, и молчи. Разв ты не знаешь, что, какъ только начинаетъ смеркаться, Кандіола запирается въ свой подвалъ и тамъ пересчитываетъ деньги до полуночи? Станетъ онъ заниматься… Сосди разсказываютъ, что изъ подвала доносится звукъ золота, какъ будто тамъ пересыпаютъ цлые мшки золотыхъ монетъ.

— Прекрасно, я приду, брошу камешекъ, подожду, она выйдетъ, и я ей скажу…

— Ты ей скажешь, что я умеръ… нтъ, нтъ, не будь такъ жестокъ. Дай ей мои эполеты… нтъ, скажи ей… нтъ, лучше ничего ей не говори.

— Въ такомъ случа, я дамъ ей эполеты.

— Нтъ, и эполеты не давай.

— Да, я понялъ. Когда я приду, то пожелаю ей добраго вечера и уйду напвая…

— Нтъ, она должна знать о моей смерти. Ты сдлай то, что я тебя прошу.

— Но если ты меня ни о чемъ не просишь?

— Да куда же ты торопишься? Подожди. Можетъ быть, меня еще и не убьютъ.

— Да, такъ зачмъ же было все это начинать?

— Но со мною совершается нчто странное, Габріэль, и я теб разскажу откровенно. Мн очень, ужасно хотлось бы доврить теб эту тайну, которая давить мн грудь. Кому же мн и сказать, какъ не теб, моему другу? Если я теб не скажу, то у меня сердце разорвется, какъ граната. Я очень боюсь какъ нибудь проговориться во сн и поэтому стараюсь не спать по ночамъ. Если бы мой отецъ, мать, брать знали объ этомъ, они бы меня убили.

— А отцы семинаріи?

— Не говори мн о нихъ. Вотъ ты увидишь, что случилось. Ты знаешь padre Ринкона? Онъ меня очень любитъ и каждый вечеръ берегъ съ собою на прогулку въ Торреро или по дорог въ Фуслиболь. Мы главнымъ образомъ разговариваемъ о богословіи. Ринконъ такой страстный поклонникъ Горація, что постоянно повторяетъ: ‘Жаль, что этотъ человкъ не былъ христіаниномъ, его можно было бы сдлать каноникомъ’. Онъ всегда носить съ собою маленькій томикъ Эльзивиріуса, и когда мы устаемъ отъ ходьбы, то садимся, онъ читаетъ вслухъ, и мы длаемъ разные коментаріи… Хорошо… теперь я теб скажу, что padre Ринконъ приходился родственникомъ Маріи Ринконъ, покойной жены Кандіолы, у котораго по дорог Монзальбарба есть -домъ, такъ жалкій домишко, скоре похожій на хижину, чмъ на домъ, но окруженный густымъ садомъ съ превосходимъ видомъ на Эбро. Разъ, вечеромъ, мой учитель вздумалъ навстить своего родственника. Мы отправились туда, вошли въ садъ, Кандіолы не было, но къ намъ навстрчу вышла его дочь, и Ринконъ сказалъ ей:

— ‘Мариквилья, предложи персиковъ этому молодому человку, а мн принеси стаканчикъ того, что ты знаешь’.

— А Мариквилья красива?

— Не спрашивай этого. Неужели некрасива? Ты увидишь. Padre Ринконъ взялъ ее за подбородокъ и, повернувъ ко мн лицомъ, сказалъ:

— ‘Августинъ, сознайся, что ты во всю твою жизнь ни разу не видалъ такого прелестнаго личика. Посмотри, что за огневые глаза, что за ангельскій ротъ, что за чудный лобъ’.

Я дрожалъ, а Мариквилья, зардвшись яркимъ румянцемъ, засмялась. Тогда padre Ринконъ продолжалъ:

— ‘Теб, какъ будущему служителю алтаря и примрному молодому человку, понимающему страсть только къ книгамъ, можно показать это сокровище. Полюбуйся, юноша, внцомъ творенья Создателя. Замть выраженіе этого лица, нжность этихъ взглядовъ, грацію улыбки, свжесть губъ, стройность всей фигуры и признайся, что если красивы небо, цвты, горы, то все-таки вся природа блднетъ передъ законченнымъ совершенствомъкрасивой женщины’.

Такъ говорилъ мн мой учитель, и я въ изумленіи смотрлъ на этотъ внецъ творенья, который безспорно былъ лучше Энеиды. Я не умю объяснить теб, что я чувствовалъ. Представь себ, что Эбро, эта большая рка, сливающаяся съ моремъ, неожиданно повернула свое теченіе обратно, къ Астуріи де-Сантильяно, нчто подобное совершалось въ моемъ мозгу. Я самъ изумился, чувствуя, что вс мои мысли повернули назадъ, избравъ себ какую-то новую дорогу. Говорю теб, что я былъ изумленъ, да и до сихъ поръ не могу прійти въ себя. Глядя на нее, я говорилъ себ: ‘Я люблю ее, какъ это я раньше не догадался объ этомъ?’ Но это было мое первое свиданіе съ Мариквильей.

— А персики?— поинтересовался я.

— Мариквилья такъ же была смущена, какъ и я. Padre Ринконъ заговорилъ съ работникомъ о томъ, какія опустошенія сдлали въ домик французы (это было въ начал сентября, спустя мсяцъ посл первой осады), и я съ Мариквильей остался вдвоемъ. Моимъ первымъ побужденіемъ было убжать, она мн призналась потомъ, что и ей хотлось сдлать то же самое. Но, ни она, ни я, мы не убжали. Я вдругъ почувствовалъ въ себ какую-то необыкновенную энергію. Нарушая молчаніе, я сталъ говорить съ цей о самыхъ незначительныхъ вещахъ, но потомъ я сталъ храбре, и мн казалось, что я не говорю банальностей. Мариквилья почти не отвчала мн, но глаза ея были выразительне всякихъ отвтовъ. Наконецъ, насъ позвалъ padre Ринконъ, и мы ушли. Прощаясь, я шепнулъ ей, что мы скоро вернемся. Мы направились къ Сарагосс, но дорога, деревья, Эбро, монастырь Пиларской Богоматери, магазины, дома, заборы садовъ, вянье втра, лай собакъ — все мн казалось инымъ, небо и земля измнились. Мой добрый учитель погрузился въ чтеніе Горація, а я сказалъ ему, что Горацій ничего не стоить. Онъ разсердился и даже погрозилъ, что разлюбить меня.

— Это было въ начал сентября,— сказалъ я,— а что же было потомъ?

— Съ этого дня для меня началась новая жизнь. Началось это съ безпокойства, съ безсонницы, мн опротивло все, что не было Мариквилья. Даже родительскій домъ сдлался для меня невыносимымъ, и я бродилъ въ окрестностяхъ города, стараясь уединеніемъ успокоить мой умъ. Я возненавидлъ семинарію, книги и богословіе, такъ что, когда наступилъ октябрь, и мн пришлось вернуться къ отцамъ, я сказался больнымъ и остался дома. Благодаря войн, которая каждаго изъ насъ заставила взяться за оружіе, я могу жить свободно, выходить во вс часы дня и часто видаться и разговаривать съ ней. Я иду къ ея дому, длаю условленный сигналъ, она отворяетъ окно съ ршеткой, и мы долго говоримъ. Иногда прохожіе идутъ мимо, но такъ какъ мы видаемся преимущественно вечеромъ, и я надвигаю свой плащъ чуть не на самые глаза, то меня никто не узнаетъ. Но молодые люди начали уже поговаривать между собою о томъ, что у Мариквильи есть какой-то таинственный женихъ. Тогда изъ боязни, что насъ откроютъ, мы ршили не переговариваться больше черезъ ршетку. Марія теперь выходить въ садъ. Тамъ намъ никто не можетъ помшать.

— А дядя Кандіола?

— Дядя Кандіола, думая, что его дочь спитъ, отправляется въ свой подвалъ считать деньги, а его единственная старая служанка покровительствуетъ намъ. Мы садимся въ саду на каменную лстницу, подъ тнью высокаго тополя и смотримъ, какъ черезъ его листья мелькаетъ луна. Среди этой тишины наши души сливаются съ природой, и чувство наше не можетъ быть выражено словами. Мы такъ счастливы, что порою намъ становится страшно. Такъ проводимъ мы цлые часы. Ночь тому наладь, я просидлъ съ ней почти до утра, такъ какъ отецъ думаетъ, что я въ полку, и мн нечего торопиться домой. Когда начало свтать, мы простились. Изъ сада видны крыши сосднихъ домовъ и верхушка Новой башни. Мариквилья, указавъ на нее, сказала мн:

— ‘Когда эта башня выпрямится, я разлюблю тебя’.

Аргустань умолкъ, потому что въ эту минуту раздался пушечный выстрлъ со стороны Монте Торреро, и мы оба повернулись туда.

VI.

Французы начали бомбардировать укрпленія Торреро, которыя защищали десять тысячъ человкъ подъ предводительствомъ храбрыхъ генераловъ Филиппа Сенъ-Марша и О’Нейля. Волонтеры Борбоны, Кастиліи, Кампо Сегорбино, Аликанте, полкъ Фернандо VII, отрядъ Мурсіи и другіе полки, которыхъ не упомню, открыли огонь.

Съ редуга Мартиресъ мы увидали начало битвы, когда французскія колонны бросились вдоль канала на Торреро. Долго длились ружейные выстрлы. Этотъ пунктъ, какъ мене опасный, былъ защищенъ хуже, чмъ Бухнависта и Каза-Бланка. Было уже поздно, когда наши войска въ порядк отступили за Американскій мостъ, захвативъ вс свои орудія, кром одной пушки, разбитой непріятельскимъ огнемъ.

Между тмъ вдали послышался сильный шумъ, и такъ какъ здсь огонь почти прекратился, то мы предположили, что сражаются въ предмсть.

— Тамъ бригадиръ донъ-Хозе Манзо,— сказалъ мн Августинъ,— съ Арагонскимъ полкомъ, которымъ командуетъ Маріано Валькеръ, волонтеры Хузска съ Педро Виллакамца, волонтеры Каталуньи и много другихъ отрядовъ. А мы сидимъ здсь, сложа руки! Съ этой стороны все кончилось. На сегодня французы удовольствуются осадой Торреро.

— Или я очень ошибаюсь, или сейчасъ будутъ атаковать Санъ-Хозе,— замтилъ я.

Вс взгляды устремились въ указанную сторону, направо отъ насъ.

— Тамъ Реновалесъ,— сказалъ Августинъ,— храбрый Маріано Реновалесъ, отличившійся при первой осад, онъ командуетъ отрядомъ Валенсіи.

У насъ все было готово къ энергической защит. Въ Пиларскомъ редут, въ батаре Мартиресъ, въ Сосновой башн, также какъ и около монастыря Тринитаріевъ, артиллеристы ждали съ зажженными фитилями, а пхота стояла на своихъ позиціяхъ, готовясь открыть огонь при приближеніи первой колонны. Было холодно, и многіе дрожали.

Мое предположеніе не замедлило осуществиться, огромная колонна французской пхоты двинулась на монастырь Санъ-Хозе. Повидимому, непріятели за послдніе три мсяца потеряли память, они забыли, что неожиданности и сюрпризы невозможны въ Сарагосс. Они подошли, съ большимъ довріемъ на разстояніе выстрла, какъ бы желая однимъ своимъ видомъ напугать нашихъ солдатъ. Прійдя изъ Силезіи, они не знали, что значитъ война въ Испаніи. Къ тому же такъ легко захвативъ Торреро, они разсчитывали и на дальнйшую легкую побду. И такъ, безпрепятственно подойдя на разстояніе выстрла, они, конечно, не ожидали, что со всхъ бойницъ Санъ-Хозе на нихъ посыплется страшный огонь. Оставивъ на мст многихъ убитыхъ, французы поспшно отступили. Въ это время съ батареи Мартиресъ раздались радостныя восклицанія и побдоносные крики. Такъ встрчаетъ во время войны солдатъ смерть непріятеля. Человкъ, который въ мирное время не можетъ курицы убить безъ содроганья, прыгаетъ отъ радости, видя, какъ умираютъ сотни крпкихъ, молодыхъ, веселыхъ людей, въ сущности никому не сдлавшихъ зла.

Такимъ образомъ атака Санъ-Хозе была быстро отпарирована. Тогда французы должны были понять, что если мы и отступили отъ Торреро, то ради соображеній, а не изъ трусости. Одинокая, беззащитная Сарагосса, безъ вншнихъ укрпленій и замковъ, снова принялась за земляныя насыпи, канавы, барикады, чтобы снова защитить себя отъ первой артиллеріи и первыхъ инженеровъ міра. Много людей, много орудій, массу пороху и всевозможныхъ изощреній ума и оружія понадобилось непріятелю, чтобы пробить эти барикады и насыпи. Но за ними стояли арагонцы, оружіе которыхъ не ломится и не тупится, и которые безъ горячей битвы не уступили французамъ ни одной пяди своей земли.

Колокольня Новой башни звонитъ уныло. Когда раздается этотъ могучій звонъ, всякій знаетъ, что городъ въ опасности и нуждается во всхъ своихъ гражданахъ. Что такое? Что происходить? Что случилось?

— Въ предмсть происходить что-то недоброе,— сказалъ Августинъ.

— Въ то время, какъ насъ атакуютъ здсь, чтобъ оттянуть побольше людей, непріятель дйствуетъ по ту сторону рки.

— Такъ было и во время первой осады.

— Въ предмстье! Въ предмстье!

Когда мы это говорили, изъ французскаго лагеря до насъ долетло нсколько пуль, чтобы доказать намъ, что мы должны остаться здсь. Къ счастью, Сарагосса обладала достаточнымъ количествомъ людей и могла поспть всюду. Мой батальонъ покинулъ стны св. Энграчіи и направился къ Козо.

Мы не знали, куда насъ ведутъ, но, очевидно, мы шли въ предмстье. Улицы были полны народа. Огарики, женщины, движимые любопытствомъ, желали видть опасные пункты, разъ они не могутъ участвовать въ самой опасности. Улицы Санъ-Хиль, Санъ-Педро, Кухильерія были почти непроходимы, огромная толпа женщинъ стремилась по нимъ къ Пилару и къ Сео. Пушечные выстрлы не пугали, а скоре воодушевляли эту толпу, загорались споры. На площади Сео мы увидали кавалерію, которая среди народа пробиралась къ мосту, моему батальону пришлось искать другого прохода. Когда мы проходили мимо портика церкви Сео, до насъ донеслись вопли молящихся женщинъ. Немногихъ мужчинъ, желавшихъ проникнуть въ храмъ, женщины совсмъ не впустили.

Мы вышли на берегъ рки близъ Санъ-Хуана и остановились на возвышенности въ ожиданіи распоряженій. Напротивъ, на другомъ берегу происходила битва. На первомъ план виднлась роща Маканасъ, дальше, ближе къ мосту, маленькій монастырь Альтабасъ, еще дале монастыри Санъ-Лазаро и Іисуса.

За этой декораціей отражался въ водахъ широкой рки ужасный перекрестный огонь, слышался непрерывный гулъ пушекъ и человческихъ голосовъ, тучи темнаго дыма поднимались къ облакамъ. Вс парапеты были сдланы изъ красной черепицы, снятой съ ближайшихъ крышъ, и сливались въ одну огненно-красную массу. Издали вся земля казалась залитой кровью.

Французы держались близъ большой дороги въ Барцелону и Фуслибаль и дальше вдоль садовъ, тянувшихся у этихъ дорогъ. Съ двнадцати часовъ они атаковали наши траншеи у барцелонской дороги, не смотря на перекрестный огонь съ Санъ-Лазаро и мстечка Мачело. Они стремились овладть нашими батареями. Многіе падали, но ослабвающія линіи тотчасъ же подкрплялись новыми частями, и бой продолжался. Минутами они уже достигали парапета, и тутъ бой принималъ еще боле ожесточенный характеръ.

Начальники, сверкая своими саблями, шли впередъ, какъ люди, поставившіе себ цлью жизни захватить эти черепичные парапеты. Въ эти ужасныя минуты падали сотни людей, и на земл ложились рядами и солдаты, и сержанты, и офицеры, и полковники. Это была настоящая битва двухъ народовъ, по мр того, какъ опасность положенія зажигала въ нашихъ сердцахъ неимоврную храбрость и упорство, французы становились все возбужденне, они мстили, какъ оскорбленные люди, забывая въ себ воиновъ.

Эта торопливость и пылкость погубили ихъ. Имъ надо было шагъ за шагомъ, при помощи артиллеріи брать наши позиціи и сохранить спокойствіе, а не рубить съ плеча людей, доказавшихъ свою стойкость въ дл 16-го іюля и 4-го августа. Не слдовало относиться съ такимъ пренебреженіемъ къ силамъ непріятеля, какъ въ Испаніи, такъ и поздне въ Пруссіи, обдуманный планъ сраженья привелъ бы къ лучшимъ результатамъ, чмъ экзальтированная рзня.

Несомннно, что еслибъ французы слдовали примру своего безсмертнаго полководца, всегда дйствовавшаго на основаніи строгихъ логическихъ выводовъ, они въ дл Сарагоссы должны были выказать боле знанія человческаго сердца, того знанія нравственныхъ причинъ, безъ котораго война есть не боле, какъ дикая, жестокая рзня. Наполеонъ, съ его необыкновенною проницательностью, понялъ бы характеръ сарагосцевъ и воздержался бы посылать противъ нихъ открытыя колонны.

Не буду касаться подробностей этого ужаснаго дня 21-го декабря, одного изъ славнйшихъ дней вторичной осады столицы Арагоніи, тмъ боле, что я лично не участвовалъ въ дл и знаю о немъ лишь по разсказамъ очевидцевъ этого кроваваго побоища. Достаточно знать, что къ вечеру французы отступили, оставивъ поле битвы усяннымъ убитыми. Представлялся удобный случай преслдовать ихъ кавалеріей, но посл небольшого совта наши военачальники ршили не рисковать своими людьми въ такомъ опасномъ положеніи.

VII.

Съ наступленіемъ ночи и возвращеніемъ части нашихъ войскъ въ городъ, весь народъ бросился въ предмстье взглянуть на мсто сраженія, посмотрть на разрушенія, сдланныя огнемъ, и счесть убитыхъ. Оживленіе и движеніе въ этой части города были необыкновенныя. Съ одной стороны группы солдатъ съ лихорадочной веселостью пли псни, съ другой — сосредоточенность набожныхъ людей, переносившихъ раненыхъ къ себ въ дома, со всхъ сторонъ слышались веселые возгласы общей радости, сыпались вопросы, восклицанія, рыданія раздавались рядомъ со смхомъ.

Было девять часовъ, когда мой батальонъ порвалъ ряды, и за неимніемъ казармъ, такъ какъ вс он были переполнены, намъ было позволено отлучиться на нсколько часовъ. Мы съ Августиномъ отправились къ собору Пиларской Богоматери, куда народъ стекался цлыми толпами. Съ трудомъ пробрались мы въ церковь. Я даже удивился тмъ усиліямъ, которыя длалъ каждый, желавшій пробраться къ капелл, гд стояла Богоматерь. Молитвы, жалобы, выраженія благодарности составляли хоръ, не имющій ничего общаго съ обыкновенною молитвою врующихъ. Это былъ какой-то непрерывный разговоръ съ рыданіями, съ криками, съ нжными словами, съ откровенными признаніями. Падали на колни, цловали полъ, садились на ршетку капеллы, обращались къ образу, называя его ласковыми именами, употребляемыми въ обиходномъ язык. Т, которые за множествомъ народа не могли подойти, говорили издали, размахивая руками. Здсь не было ризничихъ, чтобы остановить возбужденные крики, похожіе на бредъ, здсь не было торжественной тишины, подобающей святости мста, здсь каждый былъ, какъ у себя дома въ дом любимой Богоматери, покровительницы сарагосцевъ, здсь всякій чувствовалъ себя, какъ въ своей семь.

Удивленный этимъ пыломъ, я протолкался впередъ къ ршетк и увидлъ знаменитый образъ. Кто его не видлъ или кто не знаетъ его по многочисленнымъ снимкамъ и статуямъ, которые можно встртить въ каждомъ уголк нашего полуострова? Налво отъ малаго алтаря, возвышающагося въ глубин капеллы, въ ниш, отдланной въ золото съ чисто-восточною роскошью, стояла, какъ и теперь стоитъ, небольшая фигура. Огромное количество восковыхъ свчъ горитъ передъ нею, и свтъ ихъ сливается съ блескомъ драгоцнныхъ камней, платья и короны. Золотомъ и брилліантами усыпана ея шея и пальцы ея рукъ. Живое созданіе, безъ сомннія, не выдержало бы всей тяжести этихъ драгоцнностей.

Длинное платье безъ складокъ оставляло открытыми только одн руки, и младенецъ Іисусъ, сидящій на лвой рук, едва показываетъ свое смуглое личико изъ парчи и драгоцнныхъ камней. Лицо Богоматери, обтершееся отъ времени, также смугло, на немъ лежитъ выраженіе спокойной ясности, какъ эмблемы вчнаго блаженства. Въ ея блестящихъ глазахъ, устремленныхъ внутрь храма и освщенныхъ свтомъ восковыхъ свчей, есть какъ будто пристальность и сосредоточенность человческаго взгляда. Невозможно было, видя ее въ первый разъ и находясь среди этой наэлектризованной толпы, не прибавить нсколько словъ горячей молитвы къ этимъ непрерывнымъ мольбамъ.

Я смотрлъ на образъ, когда Августинъ сжалъ мн локоть и проговорилъ:

— Посмотри, она тутъ.

— Кто, Богоматерь? Я ее вижу.

— Нтъ, милый, Мариквилья. Ты видишь ее? Вонъ тамъ, напротивъ, подл колонны.

Я взглянулъ и только увидалъ множество народа. Мы тотчасъ же отошли отъ капеллы и стали сквозь толпу пробираться къ другой сторон.

— Дяди Кандіолы нтъ съ нею,— радостно сказалъ Августинъ,— она пришла со служанкой.

И говоря это, онъ расталкивалъ толпу направо и налво, отдавливалъ ноги, мялъ шляпы, дергалъ платья. Я слдовалъ за нимъ, длая то же самое, пока мы, наконецъ, не очутились противъ очень красивой молодой двушки, въ прелести которой я теперь убдился моими собственными глазами.

Страсть моего друга имла основаніе, Мариквилья дйствительно стоила безумной любви. Она привлекала вниманіе своимъ блднымъ, смуглымъ лицомъ съ глубокими черными глазами, правильнымъ носомъ и небольшимъ, красиво очерченнымъ лбомъ. Въ ея манер себя держать было много непринужденности, когда она опускала глаза, какая-то нжная грусть разливалась по ея лицу и передавалась собесднику.

Она сдержанно улыбнулась, увидя насъ, и въ ея глазахъ мелькнулъ испугъ. Мн сразу показалось, что она принадлежитъ къ типу серьезныхъ, но пылкихъ женщинъ, которыя мало говорятъ, не кокетничаютъ и не любятъ ничего искусственнаго. Впослдствіи я имлъ случай подтвердить это поспшное заключеніе. По лицу Мариквильи было розлито спокойствіе и увренность въ самой себ. Въ отличіе отъ большинства женщинъ, воспламеняющихся очень быстро, эта двушка воспламенялась не скоро, но за то и не на минуту. Другія, мягкія, какъ воскъ, таютъ отъ небольшого огня, Мариквиль же нуженъ былъ пламень, чтобъ растопить ея сердце.

Кром красоты, мое вниманіе было привлечено изяществомъ ея костюма. Наслышавшись о скупости дяди Кандіолы, я думалъ, что его дочь ходить чуть не въ лохмотьяхъ, и вмсто того встртилъ почти роскошь. Посл Августинъ объяснилъ мн, что этотъ скупецъ изъ скупцовъ не только позволяетъ дочери хорошо одваться, но даже самъ дарить ей драгоцнныя вещи. Кандіола былъ способенъ допустить умереть съ голоду своихъ ближайшихъ родственниковъ, но для дочери его кошелекъ всегда бралъ широко раскрыть. Надо отдать ему справедливость, что онъ очень любилъ молодую двушку, и это чувство отчасти примиряло съ его баснословною скупостью.

Не усплъ мой другъ перекинуться и десятью словами съ своей прелестной Мариквильей, какъ къ намъ неожиданно подошелъ какой-то человкъ и, окинувъ насъ подозрительнымъ взоромъ, направился къ молодой двушк, взялъ ее за руку и сердито произнесъ:

— Что ты здсь длаешь? А вы, тетка Гведита, зачмъ привели ее въ такой часъ въ Пиларскій соборъ? Домой, сію же минуту домой!

И проталкивая впередъ сеньориту и служанку, онъ направился къ выходу, и вскор вс трое скрылись у насъ изъ виду.

Это былъ самъ Кандіола. Я хорошо его помню, и это воспоминаніе заставляетъ меня дрожать отъ ужаса. Съ короткой сцены въ церкви Пиларской Богоматери этотъ человкъ запечатллся въ моей памяти, такъ какъ принадлежалъ къ типу людей, которыхъ трудно забыть. Старый, сгорбленный, жалкій, болзненный, съ подозрительнымъ, безпокойнымъ взглядомъ, этотъ человкъ длался антипатичнымъ съ первой минуты. Его короткій, вздернутый носъ, рдкіе, общипанные волосы и такія же полусдыя брови, землистый цвтъ лица, широкія уши, рзкій голосъ, оборванное платье, словомъ, вся его личность съ головы до ногъ производила отталкивающее впечатлніе. Само собою становилось понятнымъ, что у Кандіолы не можетъ быть друзей.

Кандіола не носилъ бороды, его лицо, согласно тогдашней мод, было выбрито, хотя бритва касалась его щекъ, очевидно, не боле раза въ недлю. Если бы донъ Іеронимо носилъ бороду, то его можно было бы принять за одного изъ венеціанскихъ торговцевъ, которые путешествуютъ по большимъ дорогамъ и продаютъ книги.

— Ты видлъ этого жалкаго и смшного старика?— спросилъ меня Августинъ, когда мы остались одни, глядя на дверь, за которою исчезла Мариквилья.

— Ему не нравится, что у его дочери есть женихи.

— Но я увренъ, что онъ не видалъ, какъ я говорилъ съ нею. У него можетъ быть подозрніе, но не больше. Если отъ подозрнія онъ перейдетъ къ увренности, мы съ Мариквильей погибли. Ты замтилъ, какъ онъ на насъ взглянулъ? Проклятый скупецъ, черная анаемская душа!

— Плохой у тебя тесть.

— Такой плохой,— съ грустью сказалъ Монторіа,— что я не далъ бы за него двухъ ломаныхъ кварто. Я увренъ, что сегодня ночью онъ будетъ подсматривать за нею, хорошо еще, что онъ не иметъ привычки ее бить.

— А разв сеньору Кандіол будетъ непріятно видть свою дочку замужемъ, за сыномъ дона Хозе де-Монторіа?

— Да ты съ ума сошелъ?… Да… поди, поговори съ нимъ объ этомъ! Кром того, что этотъ жалкій скупецъ бережетъ свою дочь, какъ мшокъ съ золотомъ, и, повидимому, никогда не намренъ разстаться съ нею, онъ питаетъ давнишнюю глубокую ненависть къ моему отцу за то, что тотъ вырвалъ изъ его когтей нсколькихъ несчастныхъ должниковъ. Говорятъ теб, что если онъ узнаетъ, что его дочь любить меня, то онъ запретъ ее въ подвал, гд у него хранится золото. Я ужъ не говорю о томъ, что будетъ съ моимъ отцемъ, если онъ это узнаетъ… Я дрожу при одной мысли объ этомъ. Главная причина, которая не даетъ мн спать по ночамъ, и состоитъ въ томъ, что я все представляю себ минуту, когда моему отцу и моей матери сдлается извстной моя роковая любовь къ Мариквиль. Сынъ дона Хозе де-Монторіа влюбленъ въ дочь дяди Кандіолы! Что за ужасъ!… Молодой человкъ, которому современемъ суждено быть епископомъ… епископомъ, Габріэль! Понимаешь ли ты весь ужасъ этого положенія?

Говоря это, Августинъ въ отчаяніи ударился головою о церковную стну.

— И ты думаешь продолжать любить Мариквилью?— спросилъ я его.

— Не спрашивай меня объ этомъ,— энергично возразилъ онъ.— Ты ее видлъ? Ну, такъ, если ты ее видлъ, зачмъ же ты спрашиваешь, буду ли я продолжать ее любить? Ея отецъ и мои родители скоре желали бы видть меня мертвымъ, чмъ женатымъ на ней. Пойми, Габріэль, что они хотятъ, чтобъ я былъ епископомъ! Соедини жизнь епископа и вчную, до гроба любовь къ Мариквиль, соедини это, и ты пожалешь меня.

— Богъ открываетъ невдомые пути,— сказалъ я.

— Это правда. Иногда какая-то безпредльная надежда закрадывается мн въ душу. Кто знаетъ, что принесетъ намъ завтрашній день? Господь и Пиларская Богоматерь не оставятъ меня.

— Ты поклонникъ этого образа?

— Да. У насъ дома есть ея образъ, и моя мать ставитъ передъ ней свчи, чтобъ меня не ранили на войн, а я гляжу на нее и говорю про себя: ‘Богородица, пусть эти свчи напомнятъ теб также, что я не могу разлюбить дочь Кондіолы!’

Мы были на паперти, сообщающейся съ капеллой. Здсь, въ стн, есть отверстіе, черезъ которое врующіе подходятъ приложиться къ ршетк, окружающей образъ. Августинъ приложился къ красному мрамору и я также, затмъ мы вышли изъ церкви и направились къ нашему бивуаку.

VIII.

На слдующій день, 22-го, Палафоксъ на слова парламентера, присланнаго Монсе, съ предложеніемъ сдаться, отвтилъ слдующими знаменитыми фразами.

— ‘Я не умю сдаваться, поговоримъ объ этомъ посл смерти’.

Затмъ, онъ напечаталъ въ газетахъ большое, краснорчивое воззваніе. Однако, по общему мннію, ни это воззваніе, ни другія прокламаціи не принадлежали перу главнокомандующаго. Ходили слухи, что за нимъ кроется умнйшая личность padre Базиліо Боджіеро, котораго часто видали на самыхъ опасныхъ пунктахъ, окруженнаго патріотами и военнымъ начальствомъ.

Защитники очень возгордились славнымъ для нихъ исходомъ битвы 21-го. Необходимо было, для того, чтобы умрить ихъ пылъ, предпринять самостоятельное нападеніе. Такъ и было въ дйствительности, но всякій хотлъ участвовать въ дйствующей арміи, почему и пришлось раздлить ее на отряды. Наши выходы, сдланные осторожно, имли хорошіе результаты, такъ какъ французы, вытянувшіеся въ линію вокругъ города, готовились къ правильному, серьезному нападенію. Къ тому же въ Сарагосс находилось огромное войско, чему очень радовался простой народъ, но люди развитые понимали, что въ этомъ скопленіи людей существуетъ огромная опасность, на содержаніе арміи требовалось много провіанта, за истребленіемъ котораго долженъ былъ послдовать голодъ, этотъ великій генералъ, всегда побждающій блокируемыя крпости.

24-го Реновалесъ сдлалъ вылазку съ баталіонами крпости Санъ-Хозе и отрзалъ оливковую рощу, скрывавшую работы непріятелей. 25-го Хуанъ О’Нейль съ волонтерами Арагоніи и Хухека неожиданно напалъ на враговъ и разбилъ ихъ, а 31-го сдлано было еще дв вылазки при большемъ количеств людей и съ большимъ успхомъ.

Въ теченіе дня мы прекрасно могли видть съ возвышеній первыя параллели французовъ, подымавшіяся на разстояніи ста шестидесяти саженей отъ стны. Они работали съ большою энергіей и днемъ и ночью, и мы замтили, что по всей линіи они переговаривались цвтными сигнальными фонарями. Время отъ времени мы начинали пальбу по нимъ, но причиняли имъ мало вреда.

Утромъ 31-го мой батальонъ, по приказу Реновалеса, долженъ былъ нанести врагу пораженіе въ центр, отъ Торреро до дороги Муэла, въ то время, какъ бригадиръ Бутронъ длалъ то же самое около Бернардоны, то есть въ лвомъ французскомъ фланг. Онъ вышелъ съ инфантеріей и кавалеріей въ заставы Санхо и Портильо.

Чтобы отвлечь вниманіе французовъ, командиръ веллъ одному батальону расположиться около Тенеріасъ, а между тмъ съ волонтерами Оливенса и Валенсіи мы по мадридской дорог двинулись прямо на французскую линію. Подъ прикрытіемъ летучихъ отрядовъ, мы неожиданно бросились на непріятельскую инфантерію, вышедшую намъ навстрчу. Нкоторые скрылись за полуразрушенной башней. Съ минуту мы стояли въ нершительности, затмъ, часть нашего отряда окружила башню, а часть пустилась въ погоню за убгавшими, но Реновалесъ вернулъ насъ, и мы бросились съ пиками на защищавшихъ башню.

Въ ту минуту, когда мы вступали въ небольшой дворикъ, я замтилъ, что моя линія рдеть, нсколько товарищей упало на моихъ глазахъ, я взглянулъ направо, боясь не найти въ живыхъ моего дорогого друга, но онъ былъ тутъ. Монторіа и я не были ранены.

Мы не могли посвятить много времени на радостное сознаніе, что мы живы и здоровы, потому что Реновалесъ скомандовалъ слдовать впередъ къ линіи траншей, сдланныхъ французами. Мы направились направо, чтобы соединиться съ волонтерами Хузска, подвигавшимися по дорог Муэла.

Само собою разумется, что французы вовсе не ожидали подобныхъ нападеній и не были подготовлены къ нимъ. Ихъ главныя силы были сосредоточены на работахъ параллели. Мы раздражали ихъ постояннымъ огнемъ, пользуясь каждою удобною минутою, пока не подоспвали ихъ большіе отряды, безоружныхъ людей мы брали въ плнъ, отбирали лопаты и заступы. Все это длалось съ необыкновенной энергіей, съ горячими восклицаніями и въ сильномъ возбужденіи при мысли, что насъ видятъ изъ города.

Въ эту вылазку все благопріятствовало намъ, потому что пока мы безжалостно разрушали работы по первой параллели, наши баталіоны подъ предводительствомъ бригадира Бугрона сражались съ непріятельскими отрядами у Бернардоны. Пока волонтеры Хузска и гренадеры Палафокса нападали на французскую инфантерію, кавалерійскіе эскадроны Нумансіи и Оливенса, вышедшіе изъ заставы Санхо и сдлавшіе большой обходъ, заняли Алагонскую дорогу. Какъ разъ въ это время французы должны были отступить, требуя подкрпленія.

Нсколько пылкихъ, молодыхъ лошадей вырвалось изъ-за траншеи и потоптало все подъ ногами, унося несчастныхъ сдоковъ къ Торреро. Многіе попали на наши пики, а вслдъ бгущимъ мы посылали выстрлы. Многіе, будучи не въ состояніи перепрыгнуть черезъ канавы, падали въ нихъ, другіе, бросая оружіе, бжали куда глаза глядятъ, нкоторые геройски защищались, предпочитая смерть плну, наконецъ, кучка храбрецовъ, запершись въ кирпичномъ сарайчик, наскоро изъ сухихъ втокъ и щепокъ развели огонь и предпочли задохнуться въ дыму.

Все описанное здсь произошло въ очень короткій промежутокъ времени, пока французы послали за большимъ отрядомъ, который долженъ былъ наказать насъ за эту дерзкую экспедицію. У горы Торреро забили барабаны, и мы увидали, что на насъ надвигается большой отрядъ кавалеріи. Но солдаты Реновалеса и Бутрона сдлали свое дло, и намъ нечего было ждать, пока насъ атакуетъ эта кавалерія, подоспвшая лишь къ концу сраженія, мы отретировались, пожелавъ имъ издали добраго вечера на самомъ отборномъ солдатскомъ жаргон.

Мы имли время захватить нсколько орудій, которыя должны были дйствовать на слдующій день, кром того, забрали, множество заступовъ и торопливо, на ходу, разрушали работы по параллели, ведя въ то же время за собою плнныхъ.

Хуанъ Нирли, одинъ изъ нашихъ товарищей по баталіону, вернулся въ Сарагоссу въ кепи французскаго инженера къ немалому удовольствію народа, въ добавокъ онъ принесъ съ собою сковороду, на которой былъ приготовленъ завтракъ у непріятелей, когда мы на нихъ напали.

Въ нашемъ баталіон оказалось девять человкъ убитыхъ и восемь раненыхъ. Когда Августинъ присоединился ко мн уже около заставы Карменъ, я замтилъ, что у него рука въ крови.

— Ты раненъ?— спросилъ я его, осматривая рану.— Нтъ, это только глубокая ссадина.

— Да, это ссадина,— отвтилъ онъ,— но сдлана она не пулей, не копьемъ, не саблей, а зубами. Когда я сталъ вырывать у француза кирку, съ которой онъ бросился на меня, этотъ негодяй всадилъ мн въ руку вс свои зубы.

Когда мы входили въ городъ черезъ заставу Карменъ и Портильо, со всхъ центральныхъ редутовъ и крпостей стрляли въ преслдовавшія насъ колонны.

Этихъ двухъ выходовъ было достаточно, чтобы нанести не мало вреда французамъ. Кром того, что они потеряли много людей, мы испортили небольшую часть ихъ первой параллели и унесли съ собою много землекопныхъ орудій. А главное, Бутронъ взялъ на эту смлую экспедицію военныхъ инженеровъ, и они имли время снять планы непріятельскихъ работъ и дать отчетъ объ этихъ работахъ главнокомандующему.

На стнахъ было множество народу. Услышавъ выстрлы, вс высыпали сюда, желая узнать, въ чемъ дло. Мы были встрчены радостными восклицаніями, отъ самаго Санъ-Хозе до монастыря Тринитаріевъ широкая шеренга мужчинъ и женщинъ, вскарабкавшихся на стну, хлопала въ ладоши при нашемъ приближеніи или привтливо размахивала платками. Картина была очень живописна.

Затмъ раздался пушечный выстрлъ, съ редутовъ стрляли въ опуствшее поле, нашъ входъ въ городъ напоминалъ тріумфальное шествіе, слышались псни, виваты, радостныя восклицанія. Въ окнахъ и на балконахъ ближайшихъ домовъ стояли женщины, съ невыразимымъ любопытствомъ прислушивавшіяся къ пушечнымъ выстрламъ и шуму артиллеріи. У крпости Портильо заставили толпу разступиться. Подл св. Энграчіи образовалось нчто похожее на всеобщій праздникъ. Наконецъ, пушечные выстрлы, цль которыхъ состояла лишь въ облегченіи нашего отступленія, прекратились только съ Альхаферіи, время отъ времени раздавался выстрлъ по непріятелю.

Въ награду за трудности этого дня мы на слдующій получили красныя нашивки и, сознавая рискованность этого выхода, padre Боджіеро, устами генерала, сказалъ намъ между прочимъ:

‘Вчера вы ознаменовали послдній день года дломъ, достойнымъ васъ… При звук кларнета ваши обнаженныя сабли опустились на головы враговъ и положили ихъ на мст. Нумансія! Оливенса! Вы доказали, что ваши горячіе кони сумютъ постоять за честь испанскаго войска. Вашъ энтузіазмъ достоинъ этихъ священныхъ стнъ, вложите въ ножны ваши окровавленныя сабли, которыя служатъ залогомъ вашего благоденствія и опорой отчизны!..’.

IX.

Съ этого памятнаго во второй осад дня, такъже, какъ день битвы при Эрас въ первой, началась тяжелая работа, непрерывная горячка,— въ которой находились цлыхъ полтора мсяца осаждающіе и осажденные.

Выходы, сдланные въ первыхъ числахъ января, не имли особенной важности. Французы, окончивъ первую параллель, подвигались зигзагами ко второй и работали съ такой энергичной быстротою, что вскор наши лучшія южныя позиціи Санъ-Хозе и Пиларскій редутъ были окружены батареями, по шестнадцати пушекъ въ каждой. Мы не переставали открывать огонь по непріятелю и захватывать его врасплохъ неожиданными небольшими нападеніями. Но генералъ Юно, замнившій въ эти дни Монсе, упорно велъ работы впередъ.

Нашъ баталіонъ оставался на прежнемъ мст не вдалек отъ моста Хуэрва. Радіусъ его огня обнималъ порядочное разстояніе, скрещиваясь съ огнемъ изъ Санъ-Хозе. Батареи Мартиресъ, Ботаническаго сада и Сосновой башни, находились ближе къ городу, въ мене опасныхъ пунктахъ и служили какъ бы резервами на случай опасности.

Къ намъ присоединилось много волонтеровъ изъ сарагосцевъ, нсколько отставныхъ солдатъ и не мало поселянъ, вооруженныхъ чмъ попало, по собственному вкусу. Въ нашемъ редут было восемь пушекъ. Командовалъ отрядомъ Доминго Ларрипа, а артиллеріей Франциско Бетбезе, предводительствовалъ же начальникъ инженеровъ Симоно, человкъ, доказавшій свою храбрость и свой умъ.

Нашъ редутъ, хотя и былъ построенъ довольно крпко, но не былъ защищенъ. На входной двери, выходившей къ средин моста, была прикрплена доска со слдующей надписью:

‘Непобдимый редутъ Пиларской Богоматери. Сарагонцы! умремъ за Пиларскую Богоматерь или побдимъ!’.

Внутри не имлось кроватей, и мы спали прямо на полу. Доставка провизіи была поручена совту, установленному военной администраціей, но совтъ этотъ, при всемъ своемъ желаніи, не могъ насъ удовлетворить. Къ счастью, почти изъ всхъ сосднихъ домовъ намъ ежедневно приносили провизію, и нердко насъ одвали т же самыя женщины, которыя съ 31-го пріютили въ своихъ домахъ и лчили раненыхъ.

Пирли, о которомъ я уже упоминалъ, былъ молодой поселянинъ изъ предмстья. Ему было лтъ двадцать, и онъ обладалъ необыкновенно нервнымъ и веселымъ характеромъ. Я никогда не видалъ его грустнымъ, онъ съ пснями нападалъ на французовъ, и когда вокругъ него свистли пули, онъ прыгалъ и растопыривалъ руки и ноги самымъ комичнымъ образомъ. Гранатный огонь онъ называлъ каменнымъ дождемъ, гранаты — сеньорами, порохъ — черной мукой и другими словами, которыхъ я теперь не припомню. Пирли, хоть и плохой формалистъ, былъ прекраснымъ товарищемъ.

Не помню, говорилъ ли я о дяд Гарчесъ. Это былъ, человкъ, лтъ сорока-пяти, родомъ, изъ Гаррапинильосъ, крпкій, здоровый, съ желзными мускулами и въ то же время необыкновенно ловкій и проворный, онъ былъ молчаливъ, а когда разговаривалъ, то ругался, но очень добродушно. У него была небольшая собственность въ окрестностяхъ, состоявшая изъ скромнаго домика, онъ своими собственными руками разрушилъ домикъ и повырвалъ фруктовыя деревья, чтдбъ ничего не доставалось непріятелю. Я слышалъ, что онъ отличился 16-го августа во время первой осады, и на его правомъ рукав была широкая нашивка за храбрость.

Онъ былъ такъ плохо одтъ, что ходилъ чуть не голый, и не потому что у него не было платья, а потому, что ему все некогда было одться. Его тло покрывалось только славой. Онъ спалъ безъ подушки и лъ меньше, чмъ анахоретъ, двухъ небольшихъ кусковъ хлба и кусочка сухой, какъ кожа, солонины, ему было достаточно на цлый день. Онъ былъ человкъ, наклонный къ размышленію, и когда наблюдалъ за работами во второй параллели, говорилъ:

— Слава Богу, что приближаются, чортъ побери!.. Эти анаемскіе люди хоть кого выведутъ изъ терпнья!

— Чего вы такъ торопитесь, дядя Гарчесъ?— спрашивали мы.

— Чортъ побери! Мн надо еще разъ посадить фруктовыя деревья, прежде чмъ пройдетъ зима,— отвчалъ онъ,— а въ этомъ мсяц я хотлъ заново отстроить домъ.

По-настоящему у дяди Гарчеса на лбу должна была бы бытъ дощечка, какъ у дверей редута, съ надписью: ‘Непобдимый человкъ!’.

Но кто это приближается къ намъ по мосту, опираясь на толстую палку, въ сопровожденіи лохматой собачки, которая лаетъ на каждаго прохожаго, но просто изъ любезности, не имя ни малйшаго намренія кусаться? Это padre Матео изъ Кусто, капелланъ волонтеровъ Сарагоссы, очень уважаемый старикъ. Не смотря на старость и слабость, его видли во время первой осады на самыхъ опасныхъ мстахъ, онъ перевязывалъ раны, напутствовалъ умирающихъ, а здоровыхъ воодушевлялъ ласковыми словами.

Войдя въ редутъ, онъ показалъ намъ большую и тяжелую корзину, которую онъ несъ съ трудомъ, въ корзин лежали състные припасы гораздо боле аппетитные, чмъ наша ежедневная казенная порція.

— Эти пироги,— сказалъ padre Матео, присаживаясь на полъ и вынимая състное изъ корзинки,— мн дали въ дом сеньоры графини де-Бурета, а вотъ эти — въ дом дона Педро Рикъ. А вотъ эти два ломтя ветчины посылаетъ вамъ padre Лосхальосъ: онъ очень хвораетъ желудкомъ, и ему предписали сть ветчину, но онъ отказался ради васъ. А это вотъ недурная бутылка вина. Сами французы охотно бы ее роспили.

Мы вс невольно взглянули на стны. Лохматая собачка начала лаять на линіи французовъ.

— Я принесъ вамъ также фунта два сушеныхъ персиковъ, которые нашелъ у насъ въ кладовой. Мы хотли настаивать ими водку, но вамъ тутъ они нужне. Я не забылъ также и тебя, милый Пирли,— прибавилъ онъ, обращаясь къ нашему весельчаку,— такъ какъ ты ходишь чуть ли не голый и безъ плаща, то вотъ я принесъ теб великолпный плащъ. Посмотри, это одежда монаха, которую я все собирался отдать какому нибудь бдняку. Теперь дарю ее теб, чтобы ты прикрылъ свое тло. Конечно, это не солдатскій мундиръ, но вдь говорятъ же, что платье не длаетъ монаха, такъ и мундиръ не длаетъ солдата. Наднь-ка его, оно къ теб очень пойдетъ.

Старикъ подалъ ему свертокъ, и Пирли тугъ же среди общаго смха и шутокъ надлъ на себя монашеское платье, а такъ какъ на его голов все еще было кепи французскаго инженера, захваченное имъ 31-го декабря, то въ этомъ своеобразномъ костюм Пирли имлъ въ высшей степени оригинальный видъ.

Вскор посл этого пришли нсколько женщинъ также съ корзинками провизіи. Появленіе прекраснаго пола сразу измнило картину бивуака. Не знаю откуда, но появилась гитара, очевидно, ее откуда-то вытащили, одинъ изъ присутствующихъ тотчасъ же сталъ наигрывать хоту, любимый и безсмертный испанскій танецъ, и въ одну минуту начался импровизированный балъ. Пирли, высокая фигура котораго начиналась французскимъ инженеромъ и оканчивалась испанскимъ монахомъ, былъ однимъ изъ первыхъ танцоровъ, впрочемъ, его пара, граціозная двушка, которую онъ называлъ Мануэла, не отставала отъ него.

Лтъ двадцати или двадцати двухъ, эта двушка съ тонкими чертами лица, была стройна и блдна. Отъ танцевъ ея лицо скоро разгорлось. Съ полуопущенными глазами и румяными щеками, граціозно приподымая платье и легко летая то въ ту, то въ другую сторону, Мануэла была очаровательна и долго приковывала къ себ всеобщее вниманіе. Видя ея возрастающій пылъ, вдохновились и другіе танцоры и музыкантъ, пока, наконецъ, двушка, вся въ поту и изнемогая отъ усталости, не сла съ размаху на полъ.

Пирли слъ рядомъ съ нею, около нихъ образовался цлый кружокъ, центромъ котораго была корзинка съ провизіей.

— Посмотримъ, что ты намъ принесла, Мануэлилья,— сказалъ Пирли.— Еслибъ не ты и не padre Бусто, мы бы померли съ голоду. А еслибъ не потанцовать вотъ такъ немножко въ ожиданіи французскихъ горячихъ пирожковъ и сеньоръ, такъ я ужъ и не знаю, что было бы съ бдными солдатами!

— Я принесла вамъ то, что было,— отвтила Мануэла, вынимая кушанье.— Осталось очень немного, и скоро вамъ придется питаться кирпичами.

— Мы будемъ сть митральезы, посыпанныя черной мукой,— сказалъ Пирли.— Мануэлилья, ну, что же, ты перестала бояться выстрловъ?

Говоря это, онъ торопливо взялъ ружье и выстрлилъ на воздухъ. Молодая двушка громко вскрикнула и вскочила на ноги.

— Это ничего, милая, ничего,— сказалъ padre.— Храбрыя женщины не должны бояться выстрловъ, наоборотъ, этотъ звукъ долженъ быть также пріятенъ для ихъ слуха, какъ кастаньеты и гитара.

— Когда я слышу выстрлъ,— проговорила Мануэлилья, подходя къ намъ въ страх,— у меня вся кровь застываетъ въ жилахъ.

Въ эту минуту французы, очевидно, желавшіе испробовать силу артиллеріи своей второй параллели, дали выстрлъ изъ пушки, пуля, ударившись о стну редута, раздробила вдребезги нсколько черепицъ на крыш.

Мы вс встали, чтобы взглянуть на непріятельское поле. Двушка въ ужас вскрикнула, дядя Гарчесъ началъ кричать какія-то дерзости по адресу французовъ, уснащая ихъ всевозможными ругательствами. Лохматая собачка, бгая взадъ и впередъ по стн, заливалась неистовымъ лаемъ.

— Мануэла, протанцуемъ еще хоту подъ звуки этой музыки, и да здравствуетъ Пиларская Богоматерь!— воскликнулъ Пирли, запрыгавъ, какъ сумасшедшій.

Мануэла, движимая любопытствомъ, вытягивала шею, чтобъ увидать изъ-за стны поле битвы. Затмъ, мы замтили, что выраженіе страха постепенно исчезаетъ съ ея лица, и, наконецъ, она уже стала смотрть довольно спокойно.

— Одна, дв, три пушки,— произнесла она, считая огненныя жерла, направленныя на насъ издали.— Не бойтесь, молодцы, для васъ это ничего не значитъ.

Со стороны Санъ-Хозе раздался ружейный залпъ, а въ нашемъ редут забилъ барабанъ, призывая къ оружію. Изъ ближайшаго укрпленія вышла небольшая колонна и начала перестрливаться издали съ французскими рабочими. Нкоторые изъ нихъ, бжавшіе налво, находились отъ насъ на разстояніи выстрла, мы бросились къ бойницамъ и дали по нимъ нсколько выстрловъ, не дожидаясь распоряженія командира.

Между тмъ, вс женщины, за исключеніемъ Мануэлы, убжали по мосту въ городъ. Не страхъ ли мшалъ двигаться этой двушк? Нтъ, она дйствительно очень боялась и дрожала, не попадая зубъ на зубъ, но какое-то непобдимое любопытство удерживало ее въ редут, и она остановившимся взоромъ смотрла на стрлковъ и на пушку, которая сію минуту должна была выстрлить.

— Мануэла,— сказалъ ей Августинъ,— почему ты не уходить? Неужели теб не страшно смотрть на это?

Двушка, вся дрожа, какъ въ лихорадк, съ поблвшими губами и высоко вздымающейся грудью, стояла пораженная этой картиной, не въ силахъ двинуться или произнести слово.

— Мануэлилья,— крикнулъ Пирли, подбжавъ къ ней,— возьми ружье и выстрли.

Противъ нашего ожиданія Мануэлилья вовсе не выказала страха.

— Возьми его, красавица,— продолжалъ Пирли, показывая, какъ надо взять ружье:— приложи сюда палецъ, нажми посильне и выстрли. Да здравствуетъ вторая артиллерійка Мануэла Санхо и Пиларская Богоматерь!…

Двушка взяла въ руки ружье, но по выраженію ея лица замтно было, что она сама не отдаетъ себ отчета въ томъ, что длаетъ. Направивъ дрожащими руками ружье на непріятельскіе ряды, она нажала собачку и выстрлила.

Сотни криковъ и горячихъ аплодисментовъ встртили эту шалость, и двушка выпустила изъ рукъ ружье. Она была въ восторг, и вновь яркій веселый румянецъ залилъ ея щеки.

— Видишь? Ты ужъ перестала бояться,— сказалъ ей монахъ.— Къ этимъ вещамъ надо только привыкнуть, и он понравятся. Вс сарагоссянки должны были бы длать то же самое, тогда Августина и Каста Альваресъ не были бы славнымъ исключеніемъ среди женщинъ.

— Дай-ка другое ружье!— воскликнула двушка.— Я хочу выстрлить еще разъ.

— Они ужъ ушли, моя красотка. Вошла во вкусъ хорошаго-то, а?— произнесъ Пирли, приготовляясь опустошить содержимое корзинокъ.— Завтра, если хочешь, я тебя приглашаю на горячіе пирожки. А теперь присядемъ-ка да подимъ хорошенько.

Монахъ, подозвавъ свою собачку, говорилъ ей:

— Полно, полно, довольно лаять, нечего сердиться, а то охрипнешь. Побереги свой голосъ назавтра, а сегодня некого пугать, потому что они, кажется, вс спрятались за парапеты.

И дйствительно выстрлы съ Санъ-Хозе прекратились, и французовъ почти не было видно. Вскор снова раздались звуки гитары, вернулись женщины, и началась зажигательная хотя съ Мануэлой Санхо и Пирли въ первой пар.

X.

Когда я проснулся рано утромъ на слдующій день, я увидалъ, что Августинъ Монторіа ходитъ вдоль стны.

— Кажется, сейчасъ начнется бомбардировка,— сказалъ онъ.— Въ непріятельской линіи замтно сильное движеніе.

— Начнутъ съ осады этого редута — произнесъ я, неохотно вставая.— Какое мрачное небо, Августинъ! Должно быть, день будетъ очень грустный.

— Я думаю, что насъ сразу атакуютъ съ нсколькихъ сторонъ, потому что вторая параллель доведена до конца. Знаешь, когда Наполеонъ, находясь въ Париж, узналъ, что Сарагосса устояла противъ _t первой осады, онъ страшно разсердился на Лефебра Денуэта за то, что начали осаждать съ Альхаферіи. Онъ потребовалъ планъ Сарагоссы и, внимательно разсмотрвъ его, ршилъ, что городъ слдуетъ осадить съ св. Энграчіи.

— Почему?

— Скоро увидимъ. Плохо придется намъ, если приказъ Наполеона приведется въ исполненіе.

— Да. Скажи, пожалуйста, нтъ ли у тебя чего нибудь пость.

— Я теб не показывалъ раньше, потому что хотлъ сдлать сюрпризъ,— сказалъ Августинъ, подавая мн корзинку съ жареными пищами, вареньемъ и тонкими консервами.

— Ты принесъ это вчера вечеромъ?.. Какъ это теб удалось уйти изъ редута?

— Я попросился у полковника отлучиться на одинъ часъ. Мариквилья уже заране приготовила это угощеніе. Еслибъ дядя Кандіола зналъ, что дв изъ его курицъ убиты и зажарены для подарка защитникамъ города, онъ, кажется, съ ума бы сошелъ. Подимъ же скоре, сеньоръ де-Арачели, и будемъ ждать бомбардировки. Эге!.. Вотъ она! Бомба… еще… еще.

Восемь батарей, направленныхъ противъ Санъ-Хозе и Пилара, открыли огонь и какой огонь! Вс бросились къ бойницамъ и къ пушкамъ. Прощай завтракъ, жареныя куры, персики!.. Арагосцы питаются только славой.

Мы отвтили нашимъ врагамъ такимъ же пушечнымъ залпомъ, и скоро чувство горячаго патріотизма запылало въ нашей груди. Пули, ударяясь въ черепичныя стны и земляныя насыпи, разоряли нашъ редутъ, какъ картонный игрушечный домикъ, гранаты, падая между насъ, съ трескомъ разрывались, а бомбы, пролетая надъ нашими головами, падали на улицы и на крыши домовъ.

Весь народъ высыпалъ на улицы. Мужчины бросились къ стнамъ, женщины въ госпитали, дти и монахи всюду разносили пищу. Не обращали никакого вниманія на эти ужасныя бомбы, разрывавшія крыши, проникавшія въ комнаты, разрушавшія мирные очаги и превращавшія ихъ въ адское пламя, умерщвлявшія стариковъ на ихъ постеляхъ и дтей въ колыбеляхъ. Все это ничего. Всякій стремился на улицу спасать церкви, монастыри, больницы, которыя составляютъ общую собственность. Сарагосцы въ эти часы были равнодушны къ матеріальнымъ благамъ, такъ же какъ къ жизни.

Въ первыя минуты насъ постилъ главнокомандующій съ Маріано Серезо, патеромъ Сасъ и генераломъ О’Нейлемъ Педро Рикъ и другими. Побывалъ здсь также и донъ Хозе Монторіа. Онъ обнялъ своего сына, проговоривъ:

— Сегодня день побды или смерти. Мы увидимся на небесахъ.

За Монторіа шелъ донъ Рокве. Онъ еще раньше осады занялся санитарнымъ искусствомъ и теперь пріобрлъ уже достаточную опытность. Нсколько монаховъ очутилось между насъ при первой перестрлк. Они воодушевляли насъ, полные мистическаго пыла, почерпнутаго въ книг Маккавеевъ.

Въ одно и то же время и съ одинаковою яростью аттаковали французы Пиларскій редутъ и крпость Санъ-Хозе. Послдняя хоть и могла устоять дольше, благодаря своей твердости, но ея блыя стны служили прекрасной мишенью непріятелю. Тамъ находился Реновалесъ съ волонтерами Хузска и Валенсіи и полками Соріи. Невыгодная сторона крпости состояла въ томъ, что она была построена рядомъ съ большимъ зданіемъ, на которое такъ и сыпалась непріятельская артиллерія, разрушивъ его чуть не до основанія, многіе изъ защитниковъ погибли подъ развалинами.

Наше положеніе было выгодне, надъ нашими головами было только небо, и если никакая крыша не отвлекала бомбъ, то все-таки на насъ не сыпались камни и черепица. Стны аттаковали съ боковъ, и тяжело было видть, какъ постепенно разрушался нашъ редутъ. Посл четырехъ часовъ непрерывнаго огня, непріятелю удалось пробить въ крпостной стн небольшую брешь.

Такъ прошелъ весь день 10-го января. Намъ непріятель сдлалъ мало вреда, но въ Санъ-Хозе была пробита огромная брешь, указывавшая на тяжелую необходимость сдачи. Конечно, пока крпость не взорвана на воздухъ, и живы ея защитники, еще была надежда. Батальоны, работавшіе съ ранняго утра, были замнены свжими, и когда свечерло, и въ открытую брешь тщетно пытались проникнуть непріятели, Реновалесъ, стоя на развалинахъ, залитыхъ кровью, среди груды труповъ защищалъ крпость съ остаткомъ своей артиллеріи.

Ночь не прекратила огня, даже наоборотъ, какъ будто усилила. У насъ было много мертвыхъ и не мало раненыхъ. Послднихъ сейчасъ же переносили въ городъ монахи и женщины, мертвыхъ же немедленно стаскивали къ бреши и клали въ ряды съ мшками, наполненными шерстью.

Въ теченіе ночи мы не отдохнули ни на минуту, и утро 11-го застало насъ за той же работой, какъ наканун, мы уставляли пушки жерлами къ непріятельскимъ траншеямъ, стрляли въ подходившіе къ намъ отряды, ни на минуту не забывая закладывать брешь мшками шерсти и трупами. Такъ провели мы все утро до того мгновенья, когда непріятель новымъ приступомъ взялъ крпость Санъ-Хозе, уже превращенную въ развалины.

Въ то время, какъ одни изъ непріятельскихъ отрядовъ напали на монастырь, другіе направились въ нашу сторону и для того, чтобы воспользоваться небольшою брешью, по дорог изъ Торреро двигались дв пушки и колонна инфантеріи.

Мы считали себя погибшими, стны дрожали, и черепица разсыпалась на тысячи кусковъ. Мы бросились къ бреши, которая становилась все шире и шире, насъ встртили жестокимъ огнемъ, такъ какъ французы, видя, что нашъ редутъ постепенно разрушается, подошли къ самому краю рва. Было сумасшествіемъ продолжать эту неравную борьбу, подставляя наши открытыя груди, мы увеличивали только безконечное число жертвъ. На насъ посыпались мшки съ шерстью и комья земли, похоронившіе подъ собою почти половину людей.

Пушечный огонь наконецъ прекратился, очевидно онъ былъ уже не нуженъ. Наступила минута невообразимой паники… Ружья выпали изъ нашихъ рукъ… Мы поняли, что мы разбиты, что намъ не устоять передъ этимъ огнемъ, какъ будто зажигающимъ воздухъ, и мы забыли честь, славную смерть, отечество, Пиларскую Богоматерь, имя которой красовалось на двери нашего непобдимаго редута. Страшное смятеніе произошло въ нашихъ линіяхъ. Нравственный уровень нашихъ душъ вдругъ до того палъ, что всякій изъ насъ, кто только былъ живъ, хотлъ жить во что бы то ни стало. И перескакивая черезъ раненыхъ, толкая мертвыхъ, мы побжали къ мосту, оставляя эту ужасную могилу, прежде чмъ она закроется за всми нами.

По мосту мы скакали въ ужас и страшномъ безпорядк. Нтъ ничего отвратительне трусости, ея низость захватываетъ также, какъ и благородство храбрости.

Полководцы кричали намъ:

— Назадъ, канальи! Пиларскій редутъ не сдается!

Ихъ сабли плашмя опускались на наши плечи. Мы повернули, не въ силахъ двигаться впередъ, такъ какъ къ намъ подходили другіе отряды. Мы столкнулись другъ съ другомъ, устыдившись своей трусости при вид ихъ благородной храбрости.

— Назадъ, канальи!— кричали офицеры, подгоняя насъ.— Умереть у бреши!

Редутъ опустлъ, въ немъ оставались лишь мертвые да раненые. Вдругъ мы увидали въ дыму и пыли высокую, блдную фигуру съ выраженіемъ трагическаго спокойствія на лиц. Перескакивая черезъ неподвижныя тла, черезъ земляныя насыпи, развалины, она вышла впереди насъ и направилась прямо къ ужасной бреши.

Пирли, лежавшій на земл раненый въ ногу, воскликнулъ съ ужасомъ:

— Мануэла Санхо, куда ты идешь?!

Все это произошло скоре, чмъ можно разсказать. За Мануэлой Санхо двинулся одинъ, потомъ трое, потомъ десять, наконецъ вс, подгоняемые снова полководцами. Какое-то перерожденіе совершилось въ сердц каждаго, и чувство долга передалось отъ одного къ другому, возродившись изъ какого-то невдомаго тайника. Мы не понимали, почему мы струсили, какъ не понимали, почему, нсколько минутъ спустя, выказали геройскую храбрость. Знаю только, что, движимые какой-то сверхъестественной силой, мы ринулись за этой женщиной на брешь въ ту самую минуту, когда французы производили новую атаку. Наши силы какъ бы удесятерились, и мы сбрасывали въ глубокій ровъ этихъ людей, не задолго передъ тмъ казавшихся намъ желзными.

Отъ выстрловъ, отъ ударовъ сабель, отъ гранатъ, брошенныхъ руками, отъ пикъ многіе изъ насъ пали, и ихъ холодющія тла служили баррикадами для оставшихся. Мы защитили входъ въ брешь, и французы отступили, оставивъ у стны не мало тлъ. Снова загудли пушки, и непобдимый редутъ не попалъ 11-го во власть Франціи.

Когда эта огненная буря утихла, мы не узнавали другъ друга, мы переродились, и что-то новое, неимоврно жестокое загорлось въ нашихъ сердцахъ. На слдующій день Палафоксъ говорилъ:

— Бомбы, гранаты и пули и даже вся Франція не измнятъ ни одного испанца.

XI.

Крпость Санъ-Хозе сдалась, или, врне сказать, французы вошли въ нее, когда артиллерія ее раздробила, и одинъ за однимъ пали защитники подъ ея развалинами. Солдаты императора нашли въ ней лишь множество труповъ и камней, залитыхъ кровью. Они не могли удержаться здсь, такъ какъ ихъ блокировали съ батарей Мартиресъ и Ботаническаго сада. Они предприняли земляныя работы, чтобъ овладть этими двумя позиціями.

Наши укрпленія оказались до того расшатанными, что требовали капитальной поправки, поэтому изданъ былъ приказъ, которымъ вс сарагосцы обязывались выйти на работы. Въ приказ говорилось, что каждый долженъ имть въ одной рук ружье, въ другой лопату.

12-го и 13-го работали не переставая и отстрливались, такъ какъ непріятель, понимая, что сразу ничего нельзя сдлать, не предпринималъ новой, сильной атаки, а довольствовался легкимъ огнемъ по редуту. Приходилось почти заново передлывать укрпленія, то-есть насыпать цлыя баррикады земли, монахи, каноники, женщины и дти помогали намъ въ этомъ. Артиллерія оказалась почти негодной, рвы были на половину засыпаны, и приходилось защищаться при помощи однихъ ружей.

Такъ промучились мы весь день 13-го и видли, что съ каждымъ часомъ мы теряемъ людей, не смотря на то, что на смну имъ являлись свжія силы. 14-го непріятельская артиллерія снова начала разрушать нашу стну, открывъ бреши въ центр и съ боковъ, но не длала большихъ атакъ, а все продолжала расширять бреши, держась на такомъ разстояніи, что нашъ огонь не достигалъ ея.

Земляная насыпь, сдланная съ такимъ великимъ трудомъ, была уже почти разрушена. Сдача ея длалась лишь вопросомъ времени, такъ какъ она находилась во власти французскихъ орудій, подобно тому, какъ барка находится во власти волнъ океана. Непріятель, лавировавшій отъ нашихъ пуль, наступалъ зигзагами по всмъ правиламъ военнаго искусства. А у насъ не было даже хорошихъ пушекъ, и мы не могли привезть новыхъ, потому что стна не выдержала бы ихъ.

Нашимъ единственнымъ рессурсомъ было сдлать подкопъ подъ редутъ, чтобы взорвать его, когда имъ завладютъ французы, и разрушить мостъ, чтобъ помшать имъ войти въ городъ. Такъ и было сдлано. Ночами 14-го и 15-го мы длали подкопъ и подрубили мостовые столбы въ надежд, что непріятель ринется на мостъ, на слдующее утро. Однако этого не случилось, потому что французы не ршались сдлать настоящей атаки, не принявъ предосторожностей, и все продолжали свои работы уже совсмъ близко отъ рва. При такомъ образ дйствій наша стрльба изъ ружей приносила имъ мало вреда.

Мы были въ отчаяніи, но это отчаянье не могло послужить намъ къ защит. Это были безполезно потраченныя силы, подобно злоб сумасшедшаго въ его камер.

Снявъ дощечку съ надписью ‘Непобдимый редутъ’, мы вечеромъ покинули крпость, оставивъ въ ней лишь сорокъ человкъ, чтобъ они убивали все, что можно убивать, какъ сказалъ нашъ капитанъ, не желавшій упустить ни малйшаго случая, чтобъ повредить непріятелю. Было уже восемь часовъ вечера, когда съ Сосновой башни мы увидали отступленіе этихъ сорока человкъ передъ пиками французовъ.

Подземная мина произвела мало эфекта, за то мостъ, рухнувшій въ воду, сдлалъ свое дло, и редутъ остался на томъ берегу рки. Овладвъ этой позиціей и крпостью Санъ-Хозе, французы сочли возможнымъ перейти къ устройству третьей параллели, чтобы обогнуть весь городъ.

Мы были грустны, почти безутшны. Но что значитъ этотъ временный упадокъ духа, если завтра, быть можетъ, намъ предстоитъ блестящій день. Въ сущности, посл такой ожесточенной рзни, необходимо было отдохнуть и имть время похоронить убитыхъ и устроить въ домахъ множество раненыхъ. Слава Богу, рукъ хватало на все, и къ нашей общей радости разнеслись слухи, что къ намъ на помощь идетъ огромное испанское войско, собранное въ разныхъ провинціяхъ.

Народъ собирался толпами на площади Сео, противъ арки Магдалины въ ожиданіи газеты, которая, подтвердивъ слухи, заставила вс сердца забиться радостной надеждой. Не знаю, дйствительно ли такія всти пришли въ Сарагоссу, или это просто была выдумка главнаго редактора дона Игначіо Ассо, но врно то, что въ печати говорилось о Ридинг, двигающемся намъ на встрчу съ шестьюдесятью тысячами человкъ, что маркизъ де Лазанъ, разбивъ французовъ въ сверной Каталунь, вступилъ во Францію и тамъ навелъ на всхъ ужасъ, что намъ на выручку шелъ также герцогъ дель Инфантадо, что между Блаке и Романой напали на Наполеона и убили двадцать тысячъ человкъ, включая Бертье, Нея и Савари, наконецъ, въ Кадиксъ англійское правительство прислало шестнадцать милліоновъ дурро на военныя издержки. Какъ, что и почему,— газеты ничего не объясняли.

Разнося эти радостные слухи по городу, мы не помнили себя отъ восторга, звонили въ колокола, распвали на улицахъ хоту и многими другими способами выражали нашъ патріотизмъ. Это недолгое веселіе необходимо было для измученныхъ людей. Однако, не слдуетъ думать, что во время этого радостнаго настроенія прекратился градъ бомбъ. Далеко нтъ, французы какъ будто въ насмшку надъ газетными сообщеніями награждали насъ двойной дозой выстрловъ.

Чувствуя непреодолимое желаніе посмяться имъ въ лицо, мы взобрались на стну и подъ веселые звуки военной музыки запли хоромъ тутъ же сложившуюся псню.

Пиларская Богоматерь говорить,

Что не хочетъ быть французской…

Они также, очевидно, были въ шутливомъ настроеніи и открыли такой огонь, что въ теченіе двухъ часовъ въ город оказалось больше бомбъ, чмъ за цлый день. Не оставалось ни одного безопаснаго мста, ни одной цлой крыши.

Семьи бжали изъ своихъ домовъ или прятались въ погреба, раненые, лежавшіе въ частныхъ домахъ, переносились въ церкви, ища защиты подъ крпкими сводами, другіе брели, куда глаза глядятъ, унося съ собой свои постели. Большинство устроилось въ Пиларскомъ собор и, занявъ всю паперть и внутренность храма, заполонили даже капеллу. Несмотря на вс невзгоды, утшались, глядя на Богоматерь, блестящій взглядъ которой говорилъ, что она не хочетъ быть французской.

XII.

Мой батальонъ не принималъ участія ни въ выходахъ 22-го и 24-го, ни въ защит мельницы и другихъ позицій, расположенныхъ за Санъ-Хозе, гд наши отряды потеряли много людей, но не мало ущерба принесли и непріятелю. А между тмъ въ третьей параллели, расположенной отъ Хуэрва до заставы Карменъ, стояло 60 пушекъ самаго большого калибра, направлявшихъ свои жерла на наши слабйшіе пункты. Надъ всмъ этимъ мы смялись, или, врне, длали видъ, что смемся, что видно изъ отвта Палафокса маршалу Лане, 22-го января принявшаго команду надъ осаждающимъ войскомъ. Палафоксъ сказалъ:

— ‘Завоеваніе этого города покрыло бы большой славой имя сеньора маршала, еслибъ онъ сдлалъ его открытой грудью, а не бомбами и гранатами, которыя могутъ напугать только трусовъ’.

Въ конц концовъ оказалось, что ожидаемыя подкрпленія и могучія войска, идущія намъ на помощь, суть плодъ фантазіи нашихъ пылкихъ головъ и редактора газеты. Никакой помощи мы не дождались, и ни одинъ отрядъ не подкрпилъ ослабвающей Сарагоссы.

Я скоро понялъ, что опубликованное въ газетахъ было выдумкой, уткой, и сказалъ объ этомъ дону Хозе-де-Монторіа и его жен, которые приписали мое недовріе недостатку истиннаго патріотизма.

Домъ Монторіа грозилъ паденіемъ главной стны, такъ какъ крыша была разорвана бомбой. Я вмст съ Августиномъ и другими товарищами отправился помочь этой семь наскоро перебраться изъ дому. Старшій сынъ Монторіа, раненый при защит мельницы, расположился вмст съ женою и ребенкомъ въ подвал одного изъ сосднихъ домовъ, и донья Леокадія ежеминутно ходила къ нимъ, перенося то то, то другое необходимое.

— Я никому не могу доврить,— говорила мн она.— Такой ужъ у меня характеръ. Хотя у меня и есть слуги, но я не могу успокоиться, пока не сдлаю всего сама. Ну, какъ держитъ себя мой сынъ Августинъ?

— Какъ и можно было отъ него ожидать, сеньора,— отвтилъ я.— Это храбрый молодой человкъ, и его влеченіе къ оружію настолько велико, что я не удивился бы, еслибъ черезъ нсколько лтъ увидалъ его генераломъ.

— Генераломъ — говорите вы?— воскликнула она съ удивленіемъ.— Мой сынъ будетъ служить обдню, какъ только окончится осада, вдь вы же знаете, что мы воспитывали его въ этомъ направленіи. Если Господь и Пиларская Богоматерь сохранять его въ этой войн, то все пойдетъ попрежнему. Отцы семинаріи увряютъ меня, что я увижу моего сына съ митрой на голов.

— Такъ и будетъ, сеньора, я въ этомъ не сомнваюсь. Но когда посмотришь, какъ ловко онъ дйствуетъ оружіемъ, то становится трудно представить себ, что эта самая рука, которая теперь взводить курокъ, будетъ раздавать благословенія.

— Вы правы, сеньоръ де-Арачели, и я всегда говорила, что духовенству не слдуетъ брать въ руки оружія, но что будете длать? У насъ на глазахъ сдлались солдатами Санть-Яго Сасъ и Мануэль Лазартеса, и патеръ Санъ-Пабло Антоніо Ла-Каза, и патеръ церкви Санъ-Мигуэль и даже Висенте Казанова, первый богословъ Сарагоссы. Разъ, другіе это длаютъ, то сдлалъ и мой сынъ, хотя, я думаю, онъ жаждетъ вернуться въ семинарію и погрузиться въ свои занятія. Вы не поврите, въ послднее время онъ изучалъ такія огромныя книги, что право въ каждой будетъ по пуду всу… Я просто слушаю, разиня ротъ, когда онъ разсказываетъ что нибудь длинное, длинное и все полатыни. Это, вроятно, что нибудь о Христ Спасител, о любви, которую Онъ питаетъ къ своей церкви, потому что тамъ все встрчаются слова amcrem, formosa, pulcherrima, inflammavit и другія.

— Именно,— отвчалъ я,— я думаю, что онъ это разсказываетъ изъ книги, подъ названіемъ Энеида, которую написалъ извстный Виргилій изъ ордена проповдниковъ. Въ ней много говорится о любви Христа къ церкви.

— Должно быть, что такъ,— сказала донья Леокадія.— Теперь, сеньоръ де-Арачели, помогите мн вынести этотъ столъ.

— Съ большимъ удовольствіемъ, сеньора, я вынесу его одинъ,— отвтилъ я и взялся за столъ въ ту самую минуту, когда въ комнату входилъ донъ Хозе-де-Монторіа, по обыкновенію извергая дубину за дубиной.

— Что это такое, дубина?— воскликнулъ онъ.— Мужчины занимаются женскими длами! Вамъ дано ружье въ руки, сеньоръ де-Арачели, не для того, чтобъ перетаскивать мебель съ мста на мсто. А ты, жена, зачмъ занимаешь людей такими пустяками, когда они нужны въ другомъ мст? Разв служанки, дубина, не могли бы перенесть теб мебель? Ничего-то вы не понимаете! Посмотри-ка на улицу, тамъ идетъ графиня де-Бурета съ бинтами, а ея дв горничныя несутъ на носилкахъ раненаго.

— Хорошо,— сказала донья Леокадія,— не стоить изъ-за этого такъ много шумть. Убирайтесь отсюда, вс мужчины. Уходите на улицу и оставьте насъ однхъ. Уходи и ты, Августинъ, дитя мое, и да хранить тебя Богъ среди этого ада.

— Надо перенести двадцать мшковъ муки изъ монастыря Тринитаріевъ въ складъ комитета абатовъ,— сказалъ Монторіа.— Пойдемте вс.

И когда мы вышли на улицу, онъ прибавилъ:

— Въ Сарагосс такъ много войска, что скоро намъ придется выдавать солдатамъ лишь по полпорціи. Правда, друзья мои, что есть много припрятанныхъ състныхъ припасовъ, и хоть и вышелъ приказъ, чтобы каждый давалъ все, что у него есть, но многіе не обращаютъ на него вниманія и прячутъ припасы, въ надежд продать ихъ за высокую цну. Какой страшный грхъ! Если я ихъ открою, и они попадутся въ мои руки, то я имъ дамъ понять, что такое Монторіа президентъ комитета аббатовъ!

Мы подходили къ приходу Санъ-Пабло, когда намъ повстрчался padre Матео де-Бусто. Онъ шелъ своей старческой походкой въ сопровожденіи другого монаха, padre Луэнго.

— Какія новости несете вы намъ, padre?— спросилъ Монторіа.

— Я шелъ сказать вамъ, что Хуанъ Гальяръ пожертвовалъ нсколько коробовъ колбасъ въ распоряженіе комитета.

— И что Педро Пизуэто,— прибавилъ padre Луэнго,— лавочникъ въ улиц Москасъ, жертвуетъ шестьдесятъ мшковъ шерсти и всю муку и соль изъ своей лавки.

— Но сейчасъ мы выдержали съ дядей Кандіолой такую баталію, которая не сравнится съ битвой при Эрас,— сказалъ старикъ.

— Какъ же это,— съ удивленіемъ спросилъ донъ Хозе,— разв этотъ жалкій скряга не знаетъ, что мы заплатимъ ему за его муку, и что онъ единственный изъ всхъ сарагосцевъ, не давшій ровно ничего на войну?

— Къ дяд Кандіол не подступишься съ этими проповдями,— возразилъ Луэнго.— Онъ сказалъ категорически, чтобъ мы больше не являлись къ нему, если не желаемъ заплатить по ста восьмидесяти реаловъ за каждый куль муки, а у него ихъ въ амбар шестьдесятъ восемь.

— Ну, видано ли подобное безстыдство?— воскликнулъ Монгоріа, разражаясь цлымъ потокомъ дубинъ, которыхъ я не привожу, чтобъ не утомлять читателя.— Такъ онъ хочетъ по ста восьмидесяти реаловъ? Необходимо заставить понять этого отчаяннаго скрягу его долгъ, какъ сына Сарагоссы, при подобныхъ обстоятельствахъ. Главнокомандующій далъ мн право покупать необходимые продукты по установленной цн.

— А знаете ли, что онъ говоритъ, сеньоръ донъ Хозе?— сказалъ Бусто.— Онъ говорить, что кто хочетъ имть муку, тотъ долженъ за нее хорошо платить. Онъ говорить, что если городъ не можетъ защищаться, то пусть сдастся, что онъ ничего не обязанъ давать на войну, потому что не онъ ее затялъ.

— Отправимся туда,— сказалъ Монторіа, и лицо его преобразилось отъ гнва.— Мн не въ первый разъ придется пачкать руки объ эту каналью, объ этого кровопійцу!

Я шелъ за Августиномъ и наблюдалъ за нимъ. Онъ поблднлъ и опустилъ глаза. Я хотлъ съ нимъ поговорить, но онъ сдлалъ мн знакъ, чтобъ я молчалъ, и мы продолжали идти въ ожиданіи, что будетъ. Мы скоро вышли въ улицу Антона Трильо, и донъ Хозе сказалъ намъ:

— Ступайте впередъ и постучите въ дверь этого жида, если онъ вамъ не отворить, то выломайте дверь, войдите и скажите ему, чтобъ онъ немедленно вышелъ сюда ко мн, если онъ не захочетъ, то притащите его за ухо, но только смотрите, чтобъ онъ васъ не укусилъ, потому что это ядовитая змя.

Когда мы отдалились, я снова взглянулъ на Августина и замтилъ, что онъ весь дрожитъ.

— Габріэль,— сказалъ онъ мн шепотомъ,— я хочу убжать… я хотлъ бы, чтобъ земля разверзлась подъ моими ногами… Мой отецъ убьетъ меня, но я не могу сдлать того, что онъ намъ велитъ.

— Подойди ко мн поближе и сдлай видъ, что у тебя подвернулась нога, и что ты не можешь идти дальше,— посовтовалъ я.

Онъ сдлалъ такъ, какъ я ему сказалъ, а я вмст съ другими сталъ стучать въ дверь. Сначала въ окно высунулась старуха и крикнула намъ нсколько дерзостей. Прошло нсколько минутъ, и мы увидли красивую руку, отодвигавшую занавску, за которой показалось прекрасное, блдное лицо съ живыми черными глазами, въ ужас выглянувшими на улицу. Въ эту минуту мои спутники и приставшіе къ намъ уличные мальчишки кричали цлымъ хоромъ:

— Пусть выйдетъ дядя Кандіола! Пусть выйдетъ эта негодная собака!

Противъ всякаго ожиданія, Кандіола послушался. Очевидно, онъ думалъ, что это лишь одни мальчишки задаютъ ему подобную серенаду, и не подозрвалъ о присутствіи президента комитета и двухъ монаховъ. Скоро онъ, однако, понялъ свою ошибку, такъ какъ, отворивъ дверь и выскочивъ на насъ съ палкой въ рукахъ, онъ увидалъ дона Хозе и съ удивленіемъ остановился.

— Ахъ, это вы, сеньоръ де-Монторіа!— сказалъ Кандіола не особенно любезно.— Вы, какъ членъ комитета общественной обороны, должны были бы распорядиться, чтобъ эти канальи не шумли у дверей дома честнаго гражданина.

— Я не членъ комитета общественной обороны,— отвтилъ Монторіа,— а предсдатель комитета аббатовъ, почему я и пришелъ сюда, сеньоръ Кандіола, прося васъ выйти ко мн, самъ я не желаю входить въ этотъ мрачный домъ, полный пауковъ и крысъ.

— Мы, бдные,— съ рзкостью возразилъ Кандіола,— не можемъ имть такихъ дворцовъ, какъ сеньоръ Хозе де-Монторіа, распорядитель имущества и комуны и дисконтеръ векселей.

— Моимъ состояніемъ я обязанъ работ, а не ростовщичеству!— воскликнулъ Монторіа.— Но перейдемъ къ длу, донъ Іеронимо, я пришелъ за мукой… эти отцы уже объяснили вамъ наши условія.

— Да, я продаю, продаю,— отвтилъ Кандіола съ хитрой улыбкой,— но я не могу отдать муку по той цн, которую предлагаютъ эти сеньоры. Я не отдамъ ее меньше, чмъ по сто шестьдесятъ два реала за куль.

— Я не спрашиваю цны,— произнесъ донъ Хозе, едва сдерживая свое негодованіе.

— Комитетъ можетъ располагать своей собственностью, какъ ему угодно, но въ моей лавк хозяинъ только я одинъ,— продолжалъ старикъ,— и не измню моего слова. А теперь каждый можетъ расходиться по домамъ, и я иду къ себ.

— Поди сюда, кровопійца!— воскликнулъ Монторіа, схвативъ его за руку и заставивъ быстро повернуться.— Поди сюда, Кандіола, я сказалъ, что пришелъ за мукой, и не уйду безъ нея. Войско, защищающее Сарагоссу, не можетъ же умирать съ голоду, дубина, и вс граждане обязаны содержать его.

— Содержать его? Содержать войско?— произнесъ скупецъ, сверкая глазами.— Да что я его родилъ, что ли?

— Жалкій негодяй! Неужели въ твоей темной душ нтъ ни капли патріотическаго чувства?

— Я не желаю кормить дармодовъ. Какая намъ необходимость въ томъ, чтобъ французы насъ бомбардировали и разрушали городъ? Проклятая война! И хотятъ, чтобъ я ихъ кормилъ! Да я охотно бы отравилъ ихъ.

— Каналья, негодяй, позоръ испанскаго народа!— крикнулъ Монторіа, потрясая кулакомъ передъ самымъ носомъ ростовщика.— Я скоре предпочелъ бы горть на вчномъ адскомъ огн, чмъ быть тмъ, что ты есть, чмъ быть дядей Кандіолой хоть на одну минуту! Неужели твоя черная, какъ ночь, совсть не мучить тебя за то, что ты одинъ изъ всего города ничмъ не помогъ войску, защищающему отечество? Неужели общая ненависть и презрніе не тяготятъ твоей негодной души?

— Довольно этой музыки, оставьте меня въ поко,— возразилъ донъ Іеронимо, направляясь къ двери.

— Вернись!— снова крикнулъ Монторіа, удерживая его.— Я уже сказалъ теб, что не уйду безъ муки. Если ты мн не дашь ея охотно, какъ каждый порядочный испанецъ, то мы возьмемъ силой, и я теб заплачу по сорока восьми реаловъ за куль, какъ у насъ установлено.

— Сорокъ восемь реаловъ?— въ злоб воскликнулъ Кандіола.— Да я скоре живъ не останусь, чмъ отдамъ за эту цну. Мн самому дороже стоить. Проклятое войско! Что оно-то меня содержитъ, сеньоръ де-Монторіа?

— Благодари Бога, мерзкій ростовщикъ, что оно не лишило тебя твоей безполезной жизни! Тебя не поражаетъ великодушіе народа? Когда, во время первой осады, мы отдавали солдатамъ послднее, твое каменное сердце оставалось безчувственнымъ, у тебя нельзя было выпросить старой рубашки, чтобъ одть бднаго солдата, и куска хлба, чтобъ накормить его. Сарагосса не забыла твоей подлости. Помнишь, когда посл сраженія 4-го августа распредляли раненыхъ по домамъ, и къ теб постучались двое въ эту нищенскую дверь? Я прекрасно помню: они пришли ночью 4-го августа и своими ослабвшими руками стали стучать, прося отворить имъ. Ихъ жалобные стоны не смягчили твоего сердца, ты отворилъ дверь и, толкнувъ ихъ ногою, вышвырнулъ на улицу, сказавъ, что твой домъ не госпиталь. Гд у тебя душа, негодяй? Гд у тебя совсть? У тебя нтъ души, нтъ совсти, ты не сынъ Сарагоссы, въ твоихъ жилахъ течетъ жидовская кровь.

Глаза Кандіолы метали искры, колпакъ дрожалъ на его голов, и пальцы правой руки конвульсивно сжали огромную палку.

— Да, въ твоихъ жилахъ течетъ жидовская кровь, ты не гражданинъ этого благороднаго города. Жалобные стоны этихъ двухъ раненыхъ не раздаются ли теперь въ твоихъ ушахъ? Одинъ изъ нихъ, истекая кровью, умеръ на этомъ самомъ мст, гд мы стоимъ. Другой едва доползъ до рынка и разсказалъ намъ о случившемся. Негодяй, неужели ты не боялся, что сарогосцы разорвутъ тебя на другое утро? Кандіола, Кандіолилья, дай мн муку и забудемъ все старое.

— Монторіа, Монторилья,— возразилъ тотъ,— моими трудами не попользуются эти ободранные дармоды. Да! Разсказывай тутъ о милосердіи, о великодушіи и о любви къ бднымъ солдатамъ! Кто говорить такъ много объ этомъ, тотъ питается на общественный счетъ. Комитетъ абатовъ не посмется надо мною, нтъ. Какъ будто мы не знаемъ, что значить вся эта музыка о помощи войску! Монторія, Монторилья, кое-что прилипаетъ къ рукамъ, не такъ ли? Хорошіе запасы составятся у какого нибудь патріота изъ муки, пріобртенной будто бы для комитета. По сорока восьми реаловъ, а! Хорошая цна! А потомъ въ счетахъ, представленныхъ главнокомандующему, она окажется купленной по шестидесяти реаловъ, такъ какъ Пиларская Богоматерь не хочетъ быть французской!

Донъ Хозе де-Монторіа, задыхавшійся отъ гнва, услышавъ эти слова, положительно вышелъ изъ себя и, не въ силахъ сдержать своей злобы, бросился на дядю Кандіолу съ видимымъ намреніемъ дать ему пощечину, но этотъ, своимъ зоркимъ взглядомъ предугадавъ это намреніе, предпринялъ быструю защиту. Какъ котъ, прыгнулъ онъ на Монторіа и обими руками схватилъ его за горло, запустивъ въ него свои цпкіе, костлявые пальцы и такъ неистово скрежеща зубами, какъ будто между ними находился его врать.

Произошла быстрая борьба, во время которой дону Хозе удалось отцпить руки скупца, оказавшагося гораздо слабе мускулистаго, широкоплечаго арагонца. Сильно встряхнувъ Кандіолу, онъ отбросилъ его отъ себя, и ростовщикъ, какъ трупъ, повалился на землю.

Мы услыхали женскій крикъ изъ высокаго окна, и затмъ въ двери щелкнулъ замокъ. Въ этотъ драматическій моментъ я искалъ вокругъ себя Августина, но онъ исчезъ безслдно.

Донъ Хозе де-Монторіа, весь дрожа отъ гнва, толкая ногой упавшаго, говорилъ дрожащимъ, прерывающимся, какимъ-то не своимъ голосомъ:

— Негодный воришка, разбогатвшій кровопійца бдняковъ, посмешь ли ты еще разъ назвать меня воромъ?.. Назвать ворами членовъ комитета аббатовъ?.. Тысяча дубинъ!.. Я тебя научу уважать честныхъ людей… Благодари меня, что я не вырвалъ твой поганый языкъ…

Вс присутствующіе онмли отъ ужаса. Наконецъ мы вырвали Кандіолу изъ-подъ ногъ его врага. Вставъ, онъ тотчасъ хотлъ снова броситься на него, но Монторіа подошелъ къ дому и крикнулъ:

— Эй, ребята! Войдите въ кладовую и возьмите оттуда кули съ мукою. Да живе поворачивайтесь, живе!

Множество народу, собравшагося на улиц, не допустило стараго Кандіолу войти въ домъ. Его окружили мальчишки, сбжавшіеся отовсюду. Одни толкали его впередъ, другіе назадъ, третьи дергали за платье, а большинство забрасывало его грязью. Между тмъ навстрчу вошедшимъ въ нижній этажъ, служившій кладовой, вышла женщина, въ которой я сразу узналъ прелестную Мариквилью. Молчаливая, дрожащая, спотыкавшаяся на каждомъ шагу, она не могла ни идти, ни говорить отъ парализовавшаго ее ужаса. Ея страхъ былъ такъ великъ, что намъ всмъ, включая и дона Хозе, стало ее жаль.

— Вы дочь сеньора Кандіолы?— спросилъ онъ, вынимая изъ кармана горсть монетъ и наскоро длая на стн счетъ кускомъ угля, поднятаго на земл.

— Шестьдесятъ восемь кулей муки,— продолжалъ онъ,— по сорокъ восемь реаловъ, это составляетъ тысячу двсти шестьдесятъ четыре. Они не стоятъ и половины, потому что мука отсырла. Возьмите деньги, дитя мое, тугъ все сполна.

Мариквилья Кандіола не сдлала ни малйшаго движенія, чтобъ взять деньги, и Монторіа положилъ ихъ на ящикъ, говоря:

— Вотъ он.

Тогда двушка быстрымъ и энергичнымъ движеніемъ, полнымъ оскорбленнаго достоинства, схватила золотыя монеты, серебро, мдь и бросила все это въ лицо дону Хозе. Деньги покатились на полъ и на порогъ двери, прежде чмъ присутствующіе могли догадаться о случившемся.

Затмъ, Мариквилья, ни слова не говоря, вышла на улицу, ища глазами своего отца среди возбужденной толпы. Наконецъ, при помощи нсколькихъ молодыхъ людей, которые не могли безучастно отнестись къ несчастію женщины, она вывела старика изъ плна мальчишекъ.

Отецъ и дочь вошли въ домъ, когда мы, нагрузивъ на плечи кули съ мукою, выносили ихъ.

XIII.

Покончивъ съ работой, я сталъ искать Августина, но не встртилъ его нигд, ни въ дом его отца, ни въ кладовой комитета аббатовъ, ни въ Козо, ни въ св. Энграчіи. Наконецъ, уже вечеромъ я нашелъ его въ пороховой мастерской, близъ Санъ-Хуана.

Я забылъ сказать, что сарагосцы, думая обо всемъ, завели пороховую мастерскую, гд ежедневно изготовлялось довольно большое количество пороху. Я засталъ Августина, помогающаго мастерамъ накладывать въ боченки изготовленный за день порохъ.

— Видишь эту кучу пороха?— въ лихорадочномъ возбужденіи сказалъ онъ мн.— Видишь эти мшки и боченки, наполненные взрывчатымъ матеріаломъ? Мн все еще кажется мало, Габріэль.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Я хочу сказать, что еслибъ эти мшки были величиною съ Сарагоссу, я былъ бы еще боле радъ. Да! И въ такомъ случа я желалъ бы быть единственнымъ обитателемъ города. Какое наслажденіе! Подумай, Габріэль, еслибъ это было такъ, я самъ бы поджогъ порохъ и взлетлъ бы до самаго неба, чтобъ оттуда разлетться на тысячу кусковъ, подобно камню, выкинутому кратеромъ вулкана. Отъ моего тла, разлетвшагося въ разныя стороны, не осталось бы и помину.

— Ты бредишь, Августинъ?

— Смерти жажду я, Габріэль, смерти,— продолжалъ онъ, не слушая меня.— Но я хотлъ бы такой смерти… Я не умю объяснить. Мое отчаяніе достигло такихъ предловъ, что смерть отъ пули, отъ сабли не удовлетворила бы меня. Я хочу раздробиться на куски, хочу быть унесеннымъ вихремъ огня и хочу, чтобъ при этомъ хоть на одну минуту во мн оставалось сознаніе, что я погибаю. Габріэль, я нахожусь въ безнадежномъ состояніи… Видишь этотъ порохъ? Такъ представь себ, что въ моей душ таится все пламя, которое можетъ вспыхнуть отсюда…

— Перестань, Августинъ, успокойся,— уговаривалъ я.

Но онъ продолжалъ:

— Ты видлъ ее, когда она вышла навстрчу отцу? Видлъ, какъ она бросила монеты? Мариквилья не знаетъ, что человкъ, унижавшій ея отца, мой отецъ. Ты видлъ, какъ мальчишки забрасывали грязью бднаго Кандіолу? Я признаю, что Кандіола негодяй, но она, въ чемъ же она виновата? Чмъ виноваты мы съ ней? Ничмъ! Габріель, мое сердце разрывается, я не могу жить, я побгу на самый опасный пунктъ, я буду подставлять грудь подъ огонь французовъ, потому что посл того, что я видлъ сегодня, я не въ силахъ жить.

Я увелъ его отсюда на стну, и мы приняли участіе вмст съ другими въ работахъ по укрпленію, которыя производились въ Тенеріас, самомъ слабомъ пункт, посл потери Санъ-Хозе и св. Энграчіи. Какъ я уже говорилъ, противъ насъ было выставлено пятьдесятъ большихъ пушекъ. Противъ такой батареи что значили вс наши картонныя укрпленія?

Предмстье Тенеріасъ находится съ восточной стороны города, между Хуэрва и Козо. Въ т времена здсь стояли небольшіе домики, насоленные преимущественно земледльцами и ремесленниками, даже церкви здсь не имли той прочности, какъ въ Сарагосс. Кварталъ этотъ расположенъ полукругомъ, открывающимся въ поле и примыкающимъ къ застав Квемада и кладбищу. Отъ этой линіи расходятся нсколько улицъ и переулковъ, безъ всякаго опредленнаго порядка. Мстами улицы прекращались, и вмсто домовъ по обимъ сторонамъ шли пустоши или просто луга.

Въ т дни, о которыхъ я говорю, на этихъ пустопорожнихъ мстахъ оставались камни и развалины, служившіе баррикадами во время первой осады, когда дома не представляли собою естественной защиты. На берегу Эбро существовали остатки стны и груды камней, которыя, по мннію однихъ, остались отъ римлянъ, по мннію другихъ, отъ арабовъ. Въ мое время (не знаю, какъ теперь) эти куски стнъ, не тронутыхъ нсколькими столтіями, употреблялись на подставку домовъ, на углы и фундаментъ. Такимъ образомъ новое прилпилось къ старому, подобно тому, какъ испанскій народъ выросъ среди остатковъ другихъ народовъ смшанной крови, пока наконецъ не сталъ самимъ собою.

Общій видъ предмстья Тенеріасъ увлекалъ воображеніе въ поэтическія воспоминанія арабскаго владычества. Множество черепицы, полнйшая безпорядочность фасадовъ, окна со ставнями и навсами, отсутствіе всякой архитектуры напоминало собою Востокъ. Здсь невозможно было понять, гд кончается одинъ домъ и начинается другой, узнать, дна или три этажа иметъ домъ, и не служитъ ли крыша поддержкой двухъ домовъ сразу, большая часть улицъ, оканчивавшихся какимъ-то тупымъ, непроходимымъ угломъ, арки, окружавшія площадь, словомъ все напоминало иной народъ.

Это-то предмстье, строившееся безъ всякаго порядка, единственно согласно желанію и вкусу его обитателей, приготовлялось къ защит 24-го и 26-го января съ той минуты, когда мы увидали, что на него направлена большая часть непріятельскихъ орудій. Вс семьи, жившія въ предмстья, дятельно принялись за работу, причемъ каждый желалъ привести въ исполненіе свои личные стратегическіе планы, и намъ нердко приходилось сталкиваться съ инженерами въ юбкахъ, выказывавшими свои познанія въ войн. Вся сверная сторона была усяна бойницами, на стнахъ были поставлены пушки.

Если бы одинъ изъ этихъ пунктовъ былъ разбитъ, то въ предмсть можно было бы защищаться подъ стнами церквей Санъ-Августинъ и Моникасъ, которыя представляли собою настоящія крпости. Планъ защиты былъ строго обдуманъ жителями. Имлось два выдающихся впередъ пункта: мельница Гонкохха и домъ, принадлежавшій дону Викторіано Гонзалесъ, который и перешелъ въ лтописи исторіи подъ именемъ Дома Гонзалеса. Было еще мсто, называемое кладбищемъ, отъ названія стоявшей на немъ церкви. Но все предмстье, а не часть его, обратилось тогда въ кладбище.

XIV.

Августинъ Монторіа и я вмст съ нашимъ батальономъ охраняли городскую мельницу до вечера, а затмъ насъ замнили волонтеры Хухека, и мы могли всю ночь провести вн линіи. Намъ почти не врилось, что мы можемъ отдохнуть нсколько часовъ подрядъ, такъ какъ едва кончалась военная служба, какъ начиналась другая, не мене трудная работа внутри города. Приходилось переносить раненыхъ въ Сео или Пиларскій соборъ, разбирать загоравшіеся дома или носить провіантъ къ каноникамъ и монахамъ въ монастырь Санъ-Хуанъ де-Нанетесъ.

Мы шли съ Монторіа по улиц Пабостре. Я шелъ и съ величайшимъ аппетитомъ лъ кусокъ хлба. Мой другъ, мрачный и задумчивый, бросалъ свою порцію попадавшимся намъ по дорог собакамъ. Я употреблялъ вс усилія, чтобы хоть немножко развлечь его, но онъ лишь отрывочными восклицаніями отвчалъ на мою болтовню. Дойдя до Козо, онъ сказалъ мн:

— Бьетъ десять часовъ на Новой башн. Знаешь, Габріэль, я хочу пойти туда сегодня ночью.

— Сегодня ночью это невозможно. Спрячь подъ пепломъ пламя твоей любви, пока въ воздух летаютъ эти огненныя сердца, которыя называются бомбы и которыя, ударяясь въ дома, могутъ убить половину жителей.

Дйствительно, бомбардированіе, длившееся весь день, продолжалось и ночью почти съ такимъ же упорствомъ. Время отъ времени бомбы, ударяясь въ дома, увеличивали и безъ того огромное число убитыхъ въ город.

— Нтъ, я пойду туда ночью,— возразилъ онъ.— Видла ли меня Мариквилья въ числ людей, стучавшихся въ домъ ея отца? Считаетъ ли она меня причастнымъ къ этому длу?

— Не думаю, эта двушка суметъ понять порядочнаго человка. Ты въ этомъ убдишься впослдствіи, а теперь не время этимъ заниматься. Слышишь? Вонъ въ томъ дом зовутъ на помощь, а сюда идутъ нсколько бдныхъ женщинъ. Посмотри, одна изъ нихъ не можетъ идти, она упала на землю. Очень возможно, что сеньорита Мариквилья Кандіола также ушла помогать раненымъ въ Санъ-Пабло или въ Пиларъ.

— Сомнваюсь.

— А, можетъ быть, она въ общественномъ комитет.

— Не думаю и этого. Она у себя дома, и я хочу туда идти, Габріэль, ты можешь переносить раненыхъ, возиться съ порохомъ, если желаешь, а я иду туда.

Тутъ надъ встртился Пирли. Онъ былъ все въ той же одежд монаха, только порванной во многихъ мстахъ, а на его голов попрежнему находилась французское кепи, испачканное и смятое. Въ этомъ костюм онъ гораздо больше походилъ на ряженнаго во время карнавала, чмъ на солдата.

— Вы идете къ раненымъ?— спросилъ онъ,— У насъ сейчасъ умерло двое, когда мы ихъ несли въ Санъ-Пабло. Тамъ нужны люди, чтобы рыть яму, въ которую положатъ всхъ умершихъ вчера, но я уже поработалъ довольно и иду уснуть часокъ въ дом Мануэлы Санхо. А до того потанцуемъ немножко, хотите идти со мной?

— Нтъ,— отвтилъ я,— мы пойдемъ въ Санъ-Пабло и будемъ хоронить мертвыхъ.

— Говорятъ, что покойники отравляютъ воздухъ, и что потому такъ много больныхъ, которые умираютъ отъ тифа скоре, чмъ раненые. Я хочу лучше ‘горячихъ пирожковъ’, чмъ эпидемію, ‘сеньора’ меня не пугаетъ, а вотъ горячки я боюсь. Такъ вы идете хоронить мертвыхъ?

— Да,— отвтилъ Августинъ,— мы идемъ хоронить мертвыхъ?

— Въ Санъ-Пабло ихъ по крайней мр штукъ сорокъ и всхъ перенесли въ капеллу,— прибавилъ Пирли.— Если такъ пойдетъ дальше, то скоро живыхъ останется меньше, чмъ мертвыхъ. Хотите повеселиться немножко? Не ходите рыть яму, а ступайте лучше въ общественный комитетъ, тамъ есть двушки… Вс лучшія сеньориты города собрались туда и время отъ времени поютъ и танцуютъ, чтобъ повеселить душу.

— Тамъ и безъ насъ много народу. А Мануэло Санхо также тамъ?

— Нтъ, только благородныя сеньориты, которыхъ пригласилъ комитетъ общественной обороны. Есть много двушекъ также въ госпиталяхъ. Он полюбили эту работу, если которая нибудь изъ нихъ не хочетъ идти, то на нее смотрятъ такими дурными глазами, что она не найдетъ себ жениха ни въ этомъ году, ни въ будущемъ.

Мы услыхали позади насъ торопливые шаги и обернувшись увидали толпу народа, съ дономъ Хозе Монторіа во глав. Увидя насъ, онъ гнвно крикнулъ:

— Что вы здсь длаете, шалопаи? Три здоровыхъ и сильныхъ человка стоятъ, сложа руки, когда у насъ недостаетъ людей для работы! Ступайте отсюда. Видите эти дв палки съ перекладинами и шестью петлями вонъ тамъ около Тренкве? Видите эту вислицу, поставленную сегодня вечеромъ, для измнниковъ? Ну, такъ она пригодится также для лнтяевъ. Сейчасъ же за работу или я пинками научу васъ пошевеливаться!

Мы послдовали за ними и прошли мимо вислицы, петли которой колыхались отъ втра въ ожиданіи шей измнниковъ и трусовъ.

Монторіа, взявъ сына подъ руку и указывая ему на эти ужасныя петли, сказалъ:

— Вотъ что мы воздвигли сегодня вечеромъ, посмотри, какой прекрасный подарокъ для тхъ, кто не исполняетъ своего долга. Идите скоре, я старикъ, но никогда не устаю, а вы молодые еле передвигаете ноги. Нтъ уже тхъ непобдимыхъ людей первой осады! Сеньоры, мы, старики, можемъ служить примромъ молодежи, которая, не пообдавъ недлю, ужъ проситъ горячаго бульону. Пороховаго бульону дать бы я вамъ и угостилъ бы васъ прикладомъ ружья, трусы! Эй, впередъ, надо еще похоронить мертвыхъ и снести на стны патроны.

— И навстить больныхъ этой проклятой эпидеміей, которая распространяется все больше и больше,— сказалъ одинъ изъ спутниковъ.

— Я не знаю, что и думать объ этой эпидеміи, какъ ее называютъ доктора и которую я называю страхомъ, сеньоры, чистйшимъ страхомъ,— прибавилъ донъ Хозе.— Чувствовать холодъ, жаръ, зеленть и умирать, вдь это не больше, какъ признаки страха! Уже нтъ боле желзныхъ людей, сеньоры, людей первой осады! Теперь, когда простоять въ теченіе десяти часовъ подъ открытымъ огнемъ, падаютъ отъ усталости и говорятъ, что больше не могутъ. Да вдь это сущій пустякъ! Есть люди, которые, потерявъ ногу, начинаютъ трусить, громко призываютъ святыхъ мучениковъ и просятъ отнести ихъ на кровать. Это трусость и больше ничего! Да вотъ еще недавно изъ батареи Палафокса уволилось нсколько солдатъ, и между ними были люди, у которыхъ одна рука была здорова и невредима. И сейчасъ просятъ бульону… Пусть лучше проливаютъ свою кровь, это лучшій бульонъ въ мір. Ахъ, какъ мельчаютъ люди, какъ мельчаютъ, тысячу дубинъ!..

— Завтра французы атакуютъ предмстье Тенеріасъ,— сказалъ одинъ изъ спутниковъ.— Если у насъ будетъ много раненыхъ, то ужъ и не знаю, куда мы ихъ помстимъ.

— Раненыхъ!— воскликнулъ Монторіа.— Здсь не нужно раненыхъ. Мертвые не стсняютъ, потому что изъ нихъ длаются барикады, но раненые… Такъ какъ у ныншнихъ людей нтъ прежней храбрости… то пусть они защищаются до тхъ поръ, пока не останется лишь десятая часть изъ нихъ, но только каждый долженъ убить по крайней мр десятка два французовъ… Что за ничтожные людишки! Ну, однако, пусть будетъ, что Богу угодно, а пока есть раненые и больные, надо помочь имъ. А что сегодня много собрано куръ?

— Сотни дв, изъ которыхъ половина пожертвованы, а остальныя куплены по шести съ половиною реаловъ. Нкоторые совсмъ не хотли дать.

— Хорошо. Такой человкъ, какъ я, въ такіе дни занимается курами, каково? Такъ вы сказали, что нкоторые совсмъ не хотли давать? Главнокомандующій далъ мн право обложить пенями тхъ, кто такъ или иначе отказывается отъ защиты города, вотъ мы и доберемся до тхъ измнниковъ… Стойте, сеньоры! Колоколъ Новой башни возвщаетъ о бомб, летящей въ окрестности. Видите? Слышите? Какой страшный шумъ! Само Провидніе послало эту бомбу къ дому этого отвратительнаго жида, который относится равнодушно и почти съ презрніемъ къ несчастью своихъ согражданъ. Вонъ народъ бжитъ туда, тамъ, кажется, загорлся домъ.

Кое-кто изъ насъ бросился въ сторону пожара.

— Остановитесь, остановитесь!— крикнулъ донъ Хозе.— Пусть горитъ, пусть отъ этого дома не останется и помину. Это домъ дяди Кандіолы, а онъ не далъ бы и песеты, чтобъ спасти родъ человческій отъ новаго потопа. Эй, Августинъ, куда ты идешь? Ты также туда направляешься? Поди сюда и или за мною, насъ ждетъ работа въ другомъ мст.

Мы шли въ это время мимо школы Пія. Августинъ, повинуясь очевидно влеченію своего сердца, быстро направился къ площади Санъ-Филиппо, слдуя за народомъ, бжавшимъ въ ту сторону, но энергически остановленный отцомъ, онъ очень неохотно присоединился къ намъ. Что-то дйствительно горло близъ Новой башни, красная черепица такъ и сверкала въ пламени. Наклонная фигура башни, средь темноты ночи, возвышалась въ вид пурпуроваго монумента, и въ то же время съ ея колокольни раздавался печальный звонъ.

Мы пришли въ Санъ-Пабло.

— Эй, молодцы, помогите-ка рыть эту могилу,— сказалъ намъ донъ Хозе.— Она должна быть широкая и мягкая, мы положимъ въ нее сорокъ труповъ.

Мы принялись за работу въ церковномъ двор. Августинъ рылъ также, какъ и я, и поминутно оборачивался къ Новой башн.

— Страшный пожаръ,— сказалъ онъ мн.— Взгляни, Габріэль, онъ какъ будто бы немножко утихаетъ. Я хотлъ бы броситься въ эту огромную яму, которую мы роемъ.

— Нечего торопиться,— отвтилъ я,— быть можетъ, завтра утромъ насъ опустятъ въ нее безъ всякой просьбы. Оставь эти глупости и работай.

— Видишь? кажется, пламя уменьшается.

— Да, должно быть, весь домъ сгорлъ. Дядя Кандіола, вроятно, спрятался въ свой подвалъ, а туда огонь не достигнетъ.

— Габріэль, я побгу туда на минутку, мн хочется посмотрть, его ли это домъ. Если мой отецъ выйдетъ изъ церкви, ты скажешь ему… ты скажешь ему, что я вернусь въ одну секунду.

Неожиданное появленіе дона Хозе де-Монторіа не позволило Августину выполнить предполагаемое бгство, и мы продолжали рыть общую могилу.

Начали приносить трупы, и раненые и больные, которыхъ ежеминутно проносили мимо насъ, видли удобную постель, приготовляемую нами, постель, въ которую, быть можетъ, завтра уже и ихъ опустятъ. Наконецъ, яма оказалась уже достаточно глубокой, и намъ приказали выйти изъ нея. Одинъ за однимъ опускались трупы въ эту огромную могилу, въ то время какъ нсколько патеровъ, окруженныхъ плачущими женщинами, стоя на колняхъ, совершали послднее напутствіе. Сорокъ тлъ было опущено, оставалось только закрыть ихъ землей.

Донъ Хозе Монторіа, съ открытой головою, громко читая Отче Нашъ, бросилъ первую горсть земли, и затмъ наши лопаты и заступы быстро принялись совершать остальное. Окончивъ эту работу, мы вс опустились на колни и тихо молились. Августинъ Монторіа шепталъ мн на ухо:

— Пойдемъ теперь… отецъ уйдетъ. Ты скажешь ему, что мы остаемся здсь, чтобъ замнить двухъ товарищей, у которыхъ дома есть больной, котораго они хотятъ навстить. Скажи ему это, ради Бога, я не смю… а потомъ мы сейчасъ же отправимся туда.

XV.

Мы обманули старика и двинулись въ путь. Было уже очень поздно, такъ какъ наша работа въ Санъ-Пабло длилась больше трехъ часовъ. Зарево пожара уже исчезло: наклонная фигура Новой башни скрылась въ темнот ночи, только время отъ времени съ ея колокольни доносился звонъ, извщавшій о новой бомб. Скоро мы дошли до площади Санъ-Филиппо и, увидавъ обгорвшую крышу, поняли, что сгорлъ не домъ дяди Кандіолы, а сосдній.

— Господь ее пощадилъ,— радостно произнесъ Августинъ.— Если прегршенія Кандіолы навлекутъ гнвъ Божій на его домъ, то добродтели и невинность Мариквильи отвлекутъ его. Пойдемъ къ ней.

На площади Санъ-Филиппо былъ еще народъ, но улица Антонъ Трильо была пустынна. Мы остановились около забора сада и прислушались. Здсь царила такая тишина, что домъ казался необитаемымъ. Неужели это дйствительно такъ? Хотя до этого квартала и наимене достигали бомбы, но многія семьи покинули свои дома или прятались въ подвалахъ.

— Если я войду,— сказалъ Августинъ,— ты войдешь со мною. Посл сегодняшней сцены я боюсь, что жадный и подозрительный донъ Іеронимо всю ночь будетъ сторожить въ саду изъ боязни, чтобъ не вернулись грабить его подвалъ.

— Въ такомъ случа,— возразилъ я,— лучше совсмъ не входить, потому что, кром опасности попасть въ руки этого негодяя, случится большой скандалъ, потому что завтра же утромъ вся Сарагосса узнаетъ, что сынъ дона Хозе де-Монторіа, молодой человкъ, котораго предназначаютъ для будущей митры, проводитъ ночи съ дочерью дяди Кандіолы.

Но этотъ и другіе приведенные мною аргументы оказались лишь проповдью въ пустын. Онъ ничего не хотлъ слушать, настоялъ на томъ, чтобъ я слдовалъ за нимъ, и, бросивъ въ окно условленный камешекъ, сталъ нетерпливо ждать отвта. Прошло довольно много времени и, наконецъ, пугливо оглядываясь по сторонамъ, мы замтили свтъ въ высокомъ окн. Мы услышали торопливые шаги по лстниц, затмъ безшумно отворилась дверь, ржавыя петли которой очевидно были смазаны заботливой рукою. Мы вошли и столкнулись не съ прелестной двушкой, а со старымъ кислымъ лицомъ, въ которомъ я тотчасъ же узналъ донью Гведиту.

— Нашли время, когда приходить, да еще вдвоемъ,— заворчала она.— Пожалуйста, не длайте никакого шума. Идите нацыпочкахъ и не шелестите ни однимъ листикомъ, потому что мн кажется, что сеньоръ не спитъ.

Она говорила намъ это такъ тихо, что мы едва могли разслышать, и, приложивъ къ губамъ палецъ, длала намъ знакъ, чтобъ мы молчали. Садъ былъ небольшой, мы скоро дошли до конца его и очутились подл каменной лсенки, ведшей въ домъ. Едва поднялись мы на пять ступенекъ, какъ къ намъ на встрчу вышла высокая фигура, закутанная въ мантилью. Это была Мариквилья. Прежде всего она сдлала намъ знакъ молчать и съ безпокойствомъ взглянула на маленькое оконце, выходившее въ садъ. Потомъ она выразила удивленіе, видя Августина не одного, но онъ поторопился ее успокоить.

— Это Габріэль, мой другъ, мой лучшій единственный другъ, о которомъ я теб говорилъ столько разъ.

— Говори тише,— сказала Мариквилья.— Еще недавно мой отецъ вышелъ съ фонаремъ изъ своей комнаты и обошелъ весь домъ и садъ.— Мн кажется, что онъ еще не спить. Ночь такая темная, спрячемся подъ тнь кипариса и будемъ говорить тихо.

Каменная лстница вела въ корридоръ, или, врне, на террасу съ деревяннымъ навсомъ. Въ глубин этой террасы образовалось тнистое мстечко отъ стараго кипариса, росшаго въ саду. Раскинувшіяся втви дерева едва пропускали короткіе лучи появившейся луны и отражались на полу.

Подъ защитой этого кипариса Мариквилья сла на единственный, находившійся на террас стулъ, Монторія опустился на полъ подл нея, положивъ руки къ ней на колни, я также слъ невдалек отъ этой красивой парочки. Январская ночь была ясна, суха и холодна. Двое влюбленныхъ, разогртые пыломъ любви, не чувствовали пониженія температуры, но я, какъ человкъ чуждый этому пламени, завернулся въ мою шинель, чтобъ не простудиться, сидя на холодной черепиц.

Мариквилья сразу начала щекотливый для насъ разговоръ.

— Сегодня утромъ я видла тебя на улиц,— зашептала она.— Когда мы съ Гведитой услыхали шумъ голосовъ и стуки въ нашу дверь, я выглянула въ окно и увидала тебя на тротуар, напротивъ.

— Это правда,— въ смущеніи отвтилъ Монторіа,— я былъ тамъ, но сейчасъ же ушелъ, потому что… меня отпустили.

— Ты не видалъ, какъ эти варвары накинулись на моего отца?— съ волненіемъ продолжала Мариквилья.— Когда этотъ жестокій человкъ бросился на него, я смотрла кругомъ, въ надежд, что ты защитишь моего отца, но тебя нигд не было.

— Я же говорю теб, Мариквилья, дорогая моя,— возразилъ Августинъ,— что я ушелъ раньше… Потомъ мн сказали, что съ твоимъ отцомъ поступили очень жестоко, мн было это такъ непріятно… я хотлъ прійти.

Двушка заплакала.

— Да, среди цлой толпы никто, никто не двинулся даже, чтобъ защитить его! Я умирала со страху, тамъ на верху, видя его въ опасности. Мы съ тревогой смотрли на улицу. Никого, только одни враги… Ни одной великодушной руки, ни одного добраго слова. Самый жестокій изъ всхъ этихъ людей бросилъ моего отца объ землю… О, когда я это вспомню, я не знаю, что со мной длается! Когда я это увидала, я вся замерла отъ страха. До сихъ поръ я не знала настоящаго гнва, этого внутренняго огня, который толкалъ меня со ступеньки на ступеньку… Мой несчастный отецъ валялся на земл, а этотъ негодяй толкалъ его ногами, какъ ядовитую змю.

Она остановилась, чтобы перевести дыханіе и продолжала съ еще большимъ волненіемъ:

— Увидавъ это, я почувствовала, точно во мн загорлась вся кровь. Какъ сумасшедшая бгала я по комнатамъ, ища оружія, ножа, топора, чего нибудь. Но ничего не могла найти… Со двора доносились жалобные стоны моего отца, я не въ силахъ была боле ждать и выбжала изъ дому. Очутившись въ кладовой, среди столькихъ людей, я почувствовала новый приступъ страха и не могла двинуться съ мста. Тотъ самый человкъ, который оскорбилъ моего отца, протянулъ мн горсть золотыхъ монетъ. Я не хотла ихъ брать, но потомъ взяла и силой бросила ему въ лицо. Мн казалось, что у меня въ рук кинжалъ, и что я мщу имъ за отца. Потомъ я сошла со ступенекъ, стала искать отца, но ничего не видала. Только уже черезъ нсколько минутъ я увидала, что отецъ валяется въ грязи и молить о помощи.

— О, Марія, Мариквилья, дорогая!— воскликнулъ съ горестью Августинъ, цлуя руки несчастной дочери Кандіолы.— Не говори мн больше объ этомъ, не надрывай мою душу. Я не могъ заступиться за него… я долженъ былъ уйти… я ничего не зналъ, я думалъ, что эти люди пришли сюда для другой цли. Я знаю, ты совершенно права, но оставь разговоръ объ этомъ, онъ меня оскорбляетъ, доставляетъ мн горе…

— Если бы ты заступился за моего отца, онъ былъ бы благодаренъ теб, а отъ благодарности не далеко и до любви. Ты былъ бы принять у насъ въ дом…

— Твой отецъ неспособенъ любить кого бы то ни было,— отвтилъ Августинъ.— Не жди, чтобы мы чего нибудь достигли этимъ путемъ. Будемъ надяться, что наше желаніе исполнится какими нибудь иными, невдомыми путями, съ Божіей помощью и совсмъ неожиданно. Не будемъ думать объ обыкновенномъ, о томъ, что у насъ впереди, потому что насъ окружаетъ опасность, препятствія, невозможность. Подумаемъ о чемъ нибудь неожиданномъ, выходящемъ изъ ряду вонъ. Съ врою въ Бога и въ нашу любовь будемъ ждать чуда, которое соединить насъ, потому что это будетъ дйствительно чудо, Мариквилья, въ род тхъ чудесъ, которымъ врили прежніе люди, и которымъ не вримъ мы.

— Чудо!— грустно воскрикнула Мариквилья.— Это правда. Ты знатный кабальеро, сынъ людей, которые никогда не согласятся на твою женитьбу на дочери Іеронимо Кандіолы. Весь городъ ненавидитъ моего отца. Вс бгутъ отъ насъ, никто къ намъ не ходить, если я выхожу на улицу, на меня смотрятъ съ насмшкой и презрніемъ. Двушки моихъ лтъ не любятъ водить со мной знакомство, а молодые люди, которые по вечерамъ поютъ подъ гитару любовныя серенады подъ окнами своихъ невсть, останавливаются подъ моими, чтобъ крикнуть какую нибудь дерзость моему отцу и меня само называютъ разными дурными именами. Охъ, Боже мой! Я понимаю, что нужно чудо для того, чтобъ я была счастлива… Августинъ, мы уже знаемъ другъ друга четыре мсяца, и ты до сихъ поръ не хочешь сказать мн фамиліи твоихъ родныхъ. Конечно, она благородне моей. Но зачмъ ты это скрываешь? Если бы вс узнали о нашей любви, то ты съ ужасомъ убжалъ бы отъ дочери Кандіолы.

— Охъ, не говори этого!— воскликнулъ Августинъ, обнимая колни Мариквильи и пряча въ нихъ свое лицо.— Не говори, что я стыжусь моей любви къ теб, не говори этого, потому что ты оскорбляешь Бога. Это неправда. Теперь наша любовь тайна, это такъ нужно, но когда надо будетъ ее открыть, я открою, не смотря на гнвъ моего отца. Да, Мариквилья, родные проклянутъ меня, выгонять меня изъ дому. Еще недавно ты, глядя на эту башню, говорила мн: ‘Клянусь теб, что моя любовь устойчиве этой башни, она можетъ упасть, но моя любовь всегда останется непоколебимой. Сотворенное человческими руками не вчно, но творенія природы не имютъ конца. Ты видла Монкайо, эту огромную скалу, возвышающуюся среди другихъ скалъ на запад, которую видно съ предмстья? Ну, такъ вотъ, когда Монкайо устанетъ стоять на одномъ мст и двинется на Сарагоссу, чтобъ превратить ее въ пыль, тогда, только тогда я разлюблю тебя.

Въ такихъ гиперболическихъ и поэтическихъ образахъ рисовалъ мой другъ свою любовь Мариквиль, которая, казалось, была очень довольна этимъ сравненіемъ. Съ минуту оба помолчали, но вдругъ мы вс трое невольно вскрикнули и взглянули на башню, колоколъ которой прозвонилъ два раза. Въ ту же минуту яркая полоса огня озаряла темноту ночи.

— Бомба! Это бомба…— съ испугомъ вскрикнула Мариквилья, бросаясь въ объятія своего друга.

Страшная полоса скользнула надъ нашими головами, надъ садомъ, надъ домомъ, освщая на своемъ пути башню, сосднія крыши и даже уголъ, гд мы находились. Затмъ раздался трескъ. Колоколъ снова загудлъ, къ нему присоединились колокола другихъ ближайшихъ церквей, и мы услыхали, какъ народъ зашевелился, забгалъ на улицахъ.

— Эта бомба не убьетъ насъ,— сказалъ Августинъ, успокаивая свою невсту.— Теб страшно?

— Ужасно, ужасно страшно!— отвтила она.— Хотя иногда мн кажется, что у меня много храбрости. Я провожу ночи въ молитв, чтобъ Господь пощадилъ нашъ домъ. До сихъ поръ съ нами не случилось никакого несчастія ни въ ту осаду, ни въ эту. Но сколько несчастныхъ погибло, сколько семействъ, никому не сдлавшихъ зла, потеряло въ пламени свои дома! Мн такъ страстно хотлось бы идти вмст съ другими ухаживать за ранеными, но отецъ мн не позволяетъ и всегда ссорится со мною, когда я его прошу объ этомъ.

Когда она говорила это, изнутри дома послышался смутный и отдаленный шумъ, казалось, сеньора Гведита разговариваетъ съ дядей Кандіолой. Мы вс трое, повинуясь одному и тому же чувству, прижались инстинктивно въ самый уголъ и затаили дыханіе, боясь, что насъ откроютъ. Скоро мы уже услыхали совсмъ близко отъ насъ голосъ старика:

— Зачмъ вы встаете такъ рано, сеньора Гведита?

— Сеньоръ,— отвтила служанка, высовываясь въ окно, выходившее на террасу,— кто же можетъ спать среди этой ужасной бомбардировки? Вдь каждую минуту бомба можетъ застать насъ въ постели, въ одномъ бль, и прибгутъ сосди тушить огонь… Охъ, какой стыдъ! Я ни за что не разднусь, пока не окончится эта проклятая бомбардировка.

— А моя дочь спить?— спросилъ Кандіола, высовываясь въ другое окно, выходящее на конецъ сада.

— Она спить наверху, какъ мертвая,— отвтила старушка.— Правду говорятъ, что невинность не понимаетъ опасности. Нашу сеньориту бомба пугаетъ не больше, чмъ фейерверкъ.

— Еслибъ отсюда можно было увидать, куда упала эта бомба,— сказалъ Кандіола, наполовину высунувшись изъ окна и вытягивая шею, по направленію къ сосднимъ домамъ.— Видно зарево, какъ отъ пожара, но нельзя сказать, близко оно или далеко.

— Мн кажется,— произнесла Гведита уже изъ корридора,— что эта бомба упала тамъ, близъ рынка.

— Кажется, что такъ. Еслибъ вс он попадали на дома тхъ, кто руководить защитниками, то сразу окончились бы наши несчастья… Если я не ошибаюсь, сеньора Гведита, то огонь виднется въ улиц Гиринерія. Не тамъ ли помщаются кладовыя комитета аббатовъ? Ахъ, благословенна та бомба, которая упадетъ на улицу Хиларца, на домъ этого проклятаго вора!.. Сеньора Гведита, я хочу выйти на улицу и посмотрть, не попала ли бомба на домъ этого гордеца, этого канальи, этого душегубца дона Хозе де-Монторіа. Я такъ молился объ этомъ сегодня ночью Пиларской Богоматери, всмъ святымъ, св. Домингунто дель-Валь, что, надюсь, они наконецъ меня услышали.

— Сеньоръ донъ Іеронимо,— возразила Гведита,— оставьте эту бготню по улицамъ. Ночь такъ холодна, что не стоить схватить воспаленіе легкихъ для того, чтобы посмотрть, куда упала бомба, довольно съ насъ и того, что она не упала на нашъ домъ. Если эта не зацпила дома этого варвара, то завтра зацпитъ другая, у французовъ мткій глазъ. Ложитесь-ка лучше спать, а я буду ходить по дому, сторожить, чтобъ чего не случилось.

Кандіола, очевидно, согласился съ мнніемъ экономки, потому что онъ закрылъ окно и, должно быть, ушелъ къ себ. Но влюбленные долго не прерывали молчанія изъ боязни, что ихъ услышать и откроютъ, только когда старушка пришла сказать намъ, что ея сеньоръ храпитъ, какъ боровъ, разговоръ возобновился.

— Мой отецъ желаетъ, чтобъ бомбы падали на домъ его врага,— сказала Мариквилья.— Я лично хотла бы нигд ихъ не видть, но если иногда и можно желать зла ближнему, то въ этомъ случа это извинительно. Правда?

Августинъ ничего не отвтилъ.

— Ты ушелъ,— продолжала молодая двушка,— ты не видалъ, какъ этотъ жестокій, отвратительный, подлый человкъ бросилъ его объ землю и, не помня себя отъ злости, сталъ топтать его ногами. Такъ будутъ топтать демоны въ аду его душу. Вдь правда?

— Да,— лаконически отвтилъ Монторіа.

— Сегодня, вечеромъ, посл того, какъ все это кончилось, мы съ Гведитой стали лчить ушибы отца. Онъ лежалъ на постели и въ изступленіи кусалъ себ пальцы, жалуясь на то, что не могъ осилить своего врага. Мы старались его успокоить, но онъ веллъ намъ замолчать. Онъ меня упрекалъ за то, что я бросила на улицу деньги за муку, очень сердился на меня и сказалъ, что если нельзя было взять больше, то не слдовало брезговать тремя тысячами реаловъ, говорилъ, что я безумная расточительница, что я его разоряю. Мы никакимъ образомъ не могли его успокоить. Подъ вечеръ мы опять услыхали шумъ на улиц. Мы думали, что это вернулись т, кто были утромъ. Отецъ былъ вн себя, хотлъ вскочить съ кровати. Сначала я очень испугалась, а потомъ ршила, что надо быть храброй. Думая о теб, я сказала про себя: ‘Еслибъ онъ былъ съ нами, никто не посмлъ бы оскорбить насъ’. Такъ какъ шумъ на улиц все усиливался, то я, набравшись храбрости, заперла вс двери, уговорила отца спокойно лежать въ кровати и стала ждать, что будетъ. Пока Гведита, стоя на колняхъ, молилась всмъ святымъ, я ходила по дому, отыскивая какого нибудь оружія, наконецъ, нашла ножъ. Прежде видъ всякаго оружія приводилъ меня въ ужасъ, но теперь я взяла ножъ съ полной ршимостью. О, я но помнила себя, и даже теперь мн страшно вспомнить объ этомъ. Мн бывало длается дурно, когда я смотрю на раненаго, я пугалась каждой капли крови, я почти плакала, когда при мн наказывали собаку, и никогда не имла силъ убить даже мухи, но сегодня, Августинъ, сегодня, когда я услыхала шумъ на улиц, когда мн послышалось, что стучатъ въ дверь, когда я ожидала съ минуты на минуту, что предо мной опять появятся эти люди… Клянусь теб, что еслибъ исполнилось то, чего я боялась, еслибъ, когда я сидла въ комнат моего отца, у его постели, вошелъ тотъ самый человкъ, который оскорбилъ его утромъ, клянусь теб… не колеблясь я зажмурила бы глаза и пронзила бы ему сердце…

— Замолчи, ради Бога!— въ ужас произнесъ Монторіа.— Ты меня пугаешь, Мариквилья, слушая тебя, мн кажется, что ты твоими милыми, невинными ручками вонзаешь въ мое сердце холодную сталь. Въ другой разъ никто не оскорбить твоего отца. Ты вдь видишь, что сегодня вечеромъ ты только напрасно перепугалась. Нтъ, ты не была бы способна сдлать то, что говоришь, ты женщина и женщина слабая, чувствительная, застнчивая, не способная убить человка. Ножъ выпалъ бы изъ твоихъ чистыхъ рукъ, и ты не запачкала бы ихъ въ крови ближняго. Эти ужасы выпадаютъ на нашу долю, мы, мужчины, осуждены на борьбу, и иногда намъ приходится, скрпя сердце, лишать жизни людей. Не говори больше объ этомъ, Мариквилья, не вспоминай оскорбившихъ тебя, прости имъ, а главное не убивай никого, даже мысленно.

XVI.

Вглядываясь въ лицо молодой двушки, я даже и въ темнот замтилъ, что оно было блдно и неподвижно, какъ мраморное. Только въ ея черныхъ глазахъ, когда она подымала ихъ къ небу, сверкалъ какой-то затаенный блескъ. Интересно было наблюдать, какъ въ этой страстной натур боролась врожденная чувствительность съ напускною храбростью. Это подчиненіе любимому человку, эта безпомощность плохо вязались съ героическими порывами на защиту отца противъ оскорбившихъ его людей, но все говорило въ ней, что эти порывы вполн искренни.

— Я восхищаюсь твоей дочерней любовью,— продолжалъ Августинъ.— Теперь послушай, что я теб скажу. Я не извиняю тхъ, кто дурно отнесся къ твоему отцу, но ты не должна забывать, что онъ единственный человкъ, ничего не давшій на войну. Донъ Іеронимо прекрасная личность, но въ его душ нтъ ни искры патріотизма. Онъ совершенно равнодушенъ къ несчастію города и даже какъ будто радуется, когда побда остается не за нами.

Молодая двушка нсколько разъ вздохнула и подняла глаза къ небу.

— Это правда,— сказала она затмъ.— Ежедневно и ежечасно умоляю я его сдлать что нибудь для войны. Ни къ чему это не приводитъ, хотя я и говорю ему о нуждахъ бдныхъ солдатъ и о томъ, какъ на насъ косится вся Сарагосса. Онъ только сердится, когда я говорю объ этомъ, и отвчаетъ, что тотъ, кто затялъ войну, тотъ и долженъ платить. Во время первой осады я была страшно обрадована встью о побд 4-го августа и въ тотъ же день вышла на улицу не въ силахъ сдержать свое любопытство. Разъ вечеромъ я пошла къ однимъ знакомымъ Урріесъ, тамъ былъ праздникъ по поводу этой побды, и я также была очень оживлена и весела. Тогда одна старуха, присутствовавшая тамъ, сказала мн очень громкимъ, рзкимъ тономъ:

— Вмсто того, чтобъ хохотать и веселиться, почему вы не принесете въ госпиталь хоть старую простыню? Неужели въ дом сеньора Кандіолы, у котораго подвалы полны золота, не найдется тряпки для раненыхъ? Твой папашенька единственный изъ всхъ, изъ всхъ жителей Саррагосы, который ровно ничего не пожертвовалъ для войны.

Вс смялись, слушая это, а я чуть не умерла со стыда и не могла произнести ни слова. Я сла въ уголокъ въ зал и просидла тамъ весь остатокъ вечера, никто не обращалъ на меня вниманія. Мои подруги, которыя прежде такъ любили меня, даже и не подошли ко мн, а въ общемъ разговор нсколько разъ я слышала, какъ порицали и бранили моего отца. О, у меня сердце разрывалось на части! Когда я стала прощаться, чтобъ идти домой, со мною холодно поклонились, и даже хозяева дома отнеслись ко мн съ замтнымъ презрніемъ. Я вернулась уже поздно, легла, но не могла спать и всю ночь проплакала до утра. Мн было такъ стыдно, что не умю даже выразить.

— Мариквилья,— съ нжной любовью произнесъ Августинъ,— твои личныя побужденія такъ чисты и высоки, что Господь ради тебя забудетъ жестокость твоего отца.

— Потомъ,— продолжала молодая двушка,— черезъ нсколько дней, 4-го августа, пришли двое раненыхъ, о которыхъ говорилъ сегодня во время ссоры этотъ человкъ. Когда намъ сказали, что комитетъ назначаетъ въ каждый домъ по два раненыхъ, мы съ Гведитой ужасно обрадовались и торопливо стали приготавливать блье, бинты, постели. Мы ждали ихъ съ такимъ нетерпніемъ, что поминутно выглядывали въ окно, не идутъ ли они. Наконецъ, они пришли, мой отецъ, не задолго до того вернувшійся изъ города, былъ въ очень дурномъ настроеніи духа, жаловался на то, что среди убитыхъ есть много его должниковъ, и что поэтому онъ вовсе не получитъ съ нихъ долга, онъ дурно принялъ раненыхъ. Я въ слезахъ цловала его и умоляла пустить ихъ ночевать, но онъ не обратилъ никакого вниманія на мои слова и, не помня себя отъ гнва, вышвырнулъ ихъ на улицу, заперъ дверь и крикнулъ: ‘Пусть за ними ухаживаютъ ихъ родные!’.

Двушка помолчала, затмъ снова начала въ волненіи:

— Была уже ночь. Мы съ Гведитой страшно огорчились. Мы не знали, что длать, и прислушивались къ стонамъ этихъ двухъ несчастныхъ людей, звавшихъ на помощь. Отецъ заперся у себя въ комнат и принялся сводить какіе-то счеты, забывъ и о насъ и о раненыхъ. Мы пробрались на ципочкахъ въ комнату, окна которой выходятъ на улицу, и стали бросать имъ бинты для ранъ, но они не могли ихъ поднять. Мы позвали ихъ, они насъ увидали и протянули къ намъ руки. Тогда мы привязали къ паж корзинку съ провизіей, но одинъ изъ нихъ уже лежалъ безъ чувствъ, а другой такъ страдалъ, что не могъ ничего сть. Мы успокоивали ихъ нжными словами и молились за нихъ Богу. Въ конц концовъ мы ршились выйти изъ дому хоть на минутку, чтобъ перевязать ихъ раны, но отецъ поймалъ насъ и страшно разсердился. Господи, что это была за ночь!.. Одинъ изъ раненыхъ умеръ посреди улицы, а другой поползъ искать помощи въ иномъ мст.

Августинъ молчалъ и я также. Мы оба думали объ этой ужасной сцен.

— Мариквилья,— произнесъ, наконецъ, мой другъ,— какъ я горжусь моей любовью къ теб! Городъ не знаетъ твоего золотого сердца, а надо, чтобъ онъ зналъ его. Я хочу сказать всмъ, что я тебя люблю, и докажу моему отцу, когда онъ объ этомъ узнаетъ, что мой выборъ удаченъ.

— Я не лучше другихъ двушекъ,— скромно отвтила она,— и твои родители всегда будутъ видть во мн лишь дочь того, кого называютъ жидомъ. О, я готова умереть со стыда! Я хочу ухать изъ Сарагоссы и никогда сюда не возвращаться. Это правда, что мой отецъ родомъ изъ Пальма, но онъ происходитъ не отъ евреевъ, а отъ древнихъ христіанъ, а моя мать была арагонка изъ фамиліи Ринконъ. За что же насъ презираютъ? Что мы сдлали?

При этихъ словахъ Мариквилья полунедоврчиво, полупрезрительно улыбнулась. Августинъ, повидимому, полный самыхъ мучительныхъ мыслей, молчалъ, опираясь головою на руки своей невсты. Какіе-то угрожающіе призраки какъ будто стояли передъ ихъ глазами и смущали душевное спокойствіе.

Наконецъ, Августинъ поднялъ голову.

— Мариквилья, почему ты молчишь? Скажи что нибудь.

— А почему ты молчишь, Августинъ?

— О чемъ ты думаешь?

— А ты о чемъ думаешь?

— Я думаю о томъ,— произнесъ молодой человкъ,— что Богъ намъ поможетъ. Когда окончится осада мы обвнчаемся. Если ты удешь изъ Сарагоссы, я поду за тобою хоть на край свта. Твой отецъ говорилъ теб когда нибудь о томъ, что ты выйдешь замужъ?

— Никогда.

— Онъ не будетъ препятствовать нашему браку. Я знаю, что мои родные будутъ противъ, но мое ршеніе непоколебимо. Я не понимаю жизни безъ тебя и, потерявъ тебя, я не могъ бы существовать. Въ теб вся суть моей души, еслибъ не было тебя, она была бы похожа на міръ безъ свта. Никакая человческая сила не разлучить насъ, пока ты меня любишь. Это убжденіе такъ глубоко вкоренилось во мн, что когда я думаю о разлук, то мн кажется, будто вся природа перевертывается вверхъ дномъ. Я безъ тебя! Это невозможно. Я безъ тебя!.. Это сумасшествіе, это абсурдъ. Иногда взвшивая вс представляющіяся намъ препятствія, я трушу, но потомъ во мн возрождается надежда. Если минутами я боюсь смерти, то какой-то тайный голосъ шепчетъ мн, что я не умру, пока ты жива.

Двушка нжне прижалась къ нему, онъ продолжалъ:

— Вдь ты видишь вс пытки, которыя мы выносимъ въ эту осаду? Видишь, какъ сыплются бомбы, гранаты, пули, и умираетъ безчисленное множество моихъ товарищей по оружію. Посл перваго ощущенія страха, меня уже ничто не пугаетъ, и я думаю, что Пиларская Богоматерь охраняетъ меня отъ смерти. Ты сама невинна, какъ ангелъ Божій, твоя любовь ко мн окружаетъ меня такимъ неземнымъ ореоломъ, противъ котораго безсильны люди.

Такъ говорилъ Августинъ, изливая всю душу передъ своей возлюбленной.

— Видишь ли,— сказала Мариквилья,— я также надюсь именно на то, что ты сейчасъ высказалъ. Я очень боялась, чтобъ тебя не убили, но потомъ какой-то тайный голосъ сталъ шептать мн, что тебя не убьютъ. Быть можетъ, это оттого, что я горячо молилась Богу во время этого страшнаго огня. Не знаю. Ночью, когда я ложусь спать съ мыслью о бомбахъ, которыя падали, падаютъ и еще упадутъ, я вижу во сн кровавыя битвы и слышу звуки оружія. Я много брежу, и Гведита, которая спитъ недалеко отъ меня, говорить, что я во сн болтаю разныя глупости. Но, вроятно, я что нибудь говорю, потому что мн снится, что ты на стн, и что мы разговариваемъ съ тобою. Пули не касаются тебя, вроятно, потому, что я и во сн и наяву читаю за тебя Отче Нашъ. Недавно мн снилось, что я вмст съ другими двушками ухаживаю за ранеными, и что многіе изъ нихъ ужъ выздоровли отъ однхъ нашихъ перевязокъ. А разъ я видла во сн, что, вернувшись домой, встртила тебя здсь, ты былъ съ твоимъ отцомъ, очень любезнымъ и веселымъ пожилымъ человкомъ, и онъ разговаривалъ съ моимъ, они оба сидли на диван и навались большими друзьями. Потомъ твой отецъ съ веселою улыбкой взглянулъ на меня и сталъ предлагать мн вопросы.

Августинъ тяжело вздохнулъ, сознавая всю несбыточность такихъ сновъ.

— А иногда мн снятся грустныя вещи. Когда я просыпаюсь и, прислушиваясь, не слышу бомбардировки, я говорю себ: ‘можетъ быть, французы отступили’. Если же я слышу выстрлы, то взглядываю на образъ Пиларской Богоматери и но выраженію ея лица вижу, что ты живъ. Весь день я думаю о томъ, что длается на стнахъ, и высовываюсь въ окно, чтобы послушать, о чемъ говорятъ на улиц проходящіе молодые люди. Иногда мн неудержимо хочется спросить, не видали ли они тебя… Если ты придешь вечеромъ, я всегда такъ рада, такъ довольна. Днемъ мы съ Гведитой стараемся побольше наготовить всего на обдъ, когда онъ очень вкусенъ, то прячемъ для тебя или посылаемъ больнымъ и раненымъ съ padre Матео Бусто, онъ приходить къ намъ по вечерамъ подъ предлогомъ навстить свою родственницу Гведиту. Мы его разспрашиваемъ, какъ идутъ дла, а онъ отвчаетъ намъ: ‘Превосходно. Полки наши совершаютъ чудеса храбрости, и французамъ скоро придется отступить, какъ посл первой осады’. Эти извстія о том, что все идетъ хорошо, насъ просто съ ума сводятъ отъ радости. Шумъ бомбъ, конечно, насъ огорчаетъ, но мы успокаиваемся въ молитв. По вечерамъ въ спальн мы дергаемъ корпію и шьемъ бинты, которые также уноситъ padre Бусто, какъ что-то краденое. Заслышавъ шаги отца, мы торопливо все прячемъ и тушимъ огонь, потому что, если онъ узнаетъ о нашей работ, онъ будетъ очень сердиться.

Разсказывая о своихъ повседневныхъ горестяхъ и радостяхъ, Мариквилья очень оживилась. Ея пріятный, гармоническій голосъ нжною мелодіей отдавался въ нашихъ сердцахъ. Когда она кончила, первый лучъ зари освтилъ ея лицо.

— Свтаетъ, Мариквилья,— сказалъ Августинъ,— намъ надо уходить. Сегодня мы будемъ защищать предмстье Тенеріасъ, сегодня будетъ горячій день, и многіе погибнуть, но Пиларская Богоматерь защититъ насъ, и мы побдимъ съ Ея помощью. Будь покойна, Мариквилья, меня не тронутъ пули.

— Подожди уходить,— просила молодая двушка.— Наступаетъ день, но сраженіе еще не началось.

Раздался звонъ на башн.

— Слышишь, какія птицы поютъ на утренней зар,— пошутилъ Августинъ.

Одна, дв, три бомбы яркимъ полукругомъ пролетли надъ нашими головами.

— Какой ужасъ!— воскликнула Мариквилья, отстраняясь отъ молодого человка.— Неужели Господь не помилуетъ насъ сегодня, какъ помиловалъ вчера?

— На стны!— воскликнулъ я, быстро поднимаясь съ мста.— Разв ты не слышишь, что колокола и барабаны бьютъ призывъ?.. Скоре на стны!

Мариквилья, охваченная невыразимымъ паническимъ страхомъ, заливаясь слезами, не отпускала отъ себя Августина. Я, ршившись уйти, тащилъ его за собою.

Неумолкаемый звукъ колоколовъ и барабановъ, доносившійся изъ города, призывалъ къ оружію, если мы сію же минуту не отправимся къ нашему посту, то насъ могутъ счесть за трусовъ.

— Я ухожу, ухожу, Мариквилья,— говорилъ мой другъ въ глубокомъ волненіи.— Ты боишься огня? Не бойся, этотъ домъ священенъ, потому что ты живешь въ немъ, и Господь ради тебя пощадитъ твоего жестокосердаго отца. Прощай.

Въ эту минуту появилась донья Гведита, говоря, что ея сеньоръ проснулся и торопится одваться. Тогда Марикцилья сама стала торопить насъ, толкая въ садъ. Августинъ въ страшномъ волненіи сдлалъ нсколько шаговъ впередъ, потомъ вернулся назадъ къ несчастной двушк. Полумертвая отъ страха и вся въ слезахъ, она смотрла намъ вслдъ еще окутанная тнью пріютившаго насъ кипариса.

Когда мы отворяли калитку, послышался крикъ изъ комнатъ, и мы увидали, какъ дядя Кандіола, полураздтый, направлялся къ намъ угрожающей походкой. Августинъ хотлъ вернуться назадъ, но я толкнулъ его впередъ, и мы вышли.

— Сію же минуту въ ряды! Въ ряды!— крикнулъ я.— Насъ хватятся, Августинъ. Оставь твоего будущаго тестя одного съ твоей будущей женой.

И мы побжали со всхъ ногъ къ Козо, откуда увидали множество бомбъ, сыпавшихся на городъ. Вс торопились въ разные пункты, кто въ Тенеріасъ, кто въ Портильо, кто въ св. Энграчіо, кто въ монастырь Тринитаріевъ. Близъ арки Синеха мы столкнулись съ дономъ Хозе Монторіа, который вмст съ другими бжалъ въ Альлозди. Въ ту же минуту страшный взрывъ, раздавшійся позади насъ, доказалъ, что не вдалек разорвалась непріятельская граната. Августинъ, услышавъ это, повернулъ назадъ, собираясь бжать обратно туда, откуда мы только что возвращались.

— Куда ты идешь, дубина?— крикнулъ ему отецъ, останавливая его.— Въ Тенеріасъ, сію же минуту въ Тенеріасъ

Народъ, сновавшій по улицамъ, тотчасъ же узналъ подробности паденія гранаты. Позади насъ кто-то сказалъ:

— Три бомбы подрядъ упали на домъ дяди Кандіолы.

— Должно быть, ангелы небесные сами направляли пушки,— съ рзкимъ смхомъ сказалъ донъ Хозе де-Монторіа.— Посмотримъ, какъ спасетъ свои капиталы этотъ отвратительный жидъ, если только онъ остался живъ.

— Побжимъ спасать этихъ несчастныхъ!— съ отчаяніемъ сказалъ мн Августинъ.

— Въ ряды, трусы!— грозно крикнулъ старый Монторіа, схвативъ сына своей желзной рукою.— Это дло женщинъ. Мужчины должны умереть у бреши.

Необходимо было вернуться къ нашему посту, и мы пошли, или, врне, насъ повлекла толпа народа, бжавшая защищать предмстье Тенеріасъ.

XVII.

Въ то время, какъ артиллерія, расположенная съ южной стороны, бомбардировала городъ, пушки восточной линіи открыли огонь по укрпленіямъ Моникасъ, землянымъ насыпямъ, мельниц и батаре Палафокса. Скоро были открыты три большія бреши, и атака казалась неминуемою. Наканун была взята мельница Гонкоэха, хотя предварительно мы ее сожгли.

Французская инфантерія, увренная въ побд, скакала по полю, отдавая приказы къ атак. Мой баталіонъ занималъ домъ въ улиц Пабостро, стна котораго была вся пробита выстрлами. Многіе изъ поселянъ и нсколько полковъ ожидали на куртин почти врной смерти.

Прошло нсколько часовъ, французы все продолжали стрлять, ожидая, что мы покинемъ предмстье. Укрпленія разрушались, дома падали съ страшнымъ шумомъ и трескомъ, а герои, едва подкрпившись съ утра кускомъ хлба, все стояли на стн и кричали непріятелю, чтобъ онъ приблизился.

Наконецъ, къ центральной и правой бреши двинулись колонны, сопутствуемыя арріергардными линіями. По всему было видно, что французы хотятъ завладть сразу всми этими укрпленіями, которыя защищаютъ сотни сумасшедшихъ людей. Видно было, что непріятель, раздраженный этимъ упорствомъ, хочетъ во что бы то ни стало провести живыя колонны по трупамъ враговъ.

Не уменьшая храбрости нашихъ, надо упомянуть о томъ, что французы сражались открытой грудью, наши на стнахъ длали то же самое. Изъ домовъ мы безъ перерыва стрляли въ непріятеля, раненые нашими пулями падали у самыхъ укрпленій. Новыя колонны смняли разбитыя и дрались съ ожесточеніемъ, въ которомъ сказывалось мщеніе за своихъ собратовъ.

Нашихъ пало безчисленное количество, люди дюжинами падали на землю на этой линіи, которая была стною, а теперь превратилась въ безформенную массу земли, разбитой черепицы и труповъ. Самымъ естественнымъ, самымъ человческимъ, было бы покинуть защищаемую позицію, такъ какъ противъ насъ стояла огромная сила необыкновеннымъ искусствомъ, но тутъ не могло быть и рчи о естественномъ и человческомъ, а лишь о защит безъ конца, безъ понятія о военныхъ знаніяхъ, пылкіе арагонцы, никогда не знающіе предловъ своей горячности, дрались и защищались въ какомъ-то изступленіи.

Такъ продолжалось безграничное упорство. Смерть была случаемъ, ординарнымъ слдствіемъ, на которое не обращалось никакого вниманія.

Пока мы дрались на стн, другія свжія колонны пытались завладть домомъ Гонзалесъ, о которомъ я уже упоминалъ, но изъ сосднихъ домовъ и со стны французы были встрчены такимъ сильнымъ огнемъ, что должны были отказаться отъ своего намренія. Тотъ же самый исходъ получили и атаки нападавшихъ справа у сада Кампореаль и батареи Мартиресъ, силы французовъ далеко превышавшія наши, долго не приводили къ желаннымъ ими результатамъ.

Изъ дома въ улиц Пабостро, сосдней съ Мельничной улицей, мы, какъ уже сказано выше, поддерживали непрерывный огонь по непріятелю. Вдругъ французскія батареи, расположившіяся въ Санъ-Хозе и обстрливавшія стны, повернули свои пушки на это старое зданіе, мы почувствовали, какъ задрожали стны дома, какъ деревянный потолокъ разлетается въ куски, словомъ, поняли, что домъ готовъ рухнуть.

— Чортъ побери!— воскликнулъ дядя Гарчесъ.— Домъ, кажется, обрушится на насъ.

За дымомъ и пылью не было никакой возможности увидать, что длается снаружи и происходить внутри.

— На улицу! На улицу!— крикнулъ Пирли, выскакивая въ окно.

— Августинъ! Августинъ! Гд ты?..— кричалъ я, разыскивая моего друга.

Но Августинъ не показывался. Въ эту мучительную минуту, не находя ни двери, чтобы выйти, ни лстницы, чтобъ спуститься, я бросился къ окну, но спектакль, представившійся моимъ глазамъ, заставилъ меня отступить.

Въ то время, какъ пушки батареи Санъ-Хозе старались похоронить насъ подъ развалинами дома и легко достигали этого, впереди у каре Санъ-Августинъ французская инфантерія, уложивъ на мст храбрыхъ защитниковъ, проникла въ брешь. Изъ ближайшихъ улицъ въ непріятеля стрляли безъ перерыва, но этотъ огонь приносилъ мало вреда огромнымъ непріятельскимъ колоннамъ, и, пробравшись черезъ брешь, он взобрались на стну. При такихъ обстоятельствахъ было бы безуміемъ продолжать защиту.

Я отбжалъ отъ окна внутрь комнаты, не помня себя отъ ужаса. Часть стны развалилась, образуя широкое открытое пространство, и квадратное окно приняло форму треугольника. Сквозь разбитую крышу виднлось небо, и острые осколки посыпались мн въ лицо. Раздались крики:

— Сюда! Сюда!

Я побжалъ за другими внутрь дома.

— Августинъ, Августинъ!— крикнулъ я снова, ища товарища.

Наконецъ я его увидалъ среди другихъ, бжавшихъ изъ комнаты въ комнату и спускавшихся по лстниц въ погребъ.

— Ты живъ?— спросилъ я.

— Не знаю,— отвтилъ онъ,— да и не интересуюсь этимъ.

Въ погреб мы легко пробили небольшое отверстіе и, пройдя въ какую-то каморку, нашли подставную лстницу, мы спустили ее и очутились въ маленькой комнат. Одни направились впередъ, разъискивая выходъ на улицу, другіе остались здсь.

Въ моей памяти сохранилось очень отчетливое воспоминаніе о внутренности этой комнатки, слабо освщавшейся окномъ, выходившимъ на улицу. Стны были увшаны изображеніями святыхъ. Въ глубин стояло нсколько сундуковъ, обитыхъ желзомъ или кожей. На одной изъ стнъ висли на гвоздяхъ какія-то женскія платья, въ углу стояла старая кровать съ накинутымъ на нее одяломъ. На окн находились три большихъ горшка съ цвтами и, скрываясь за листьями этихъ цвтовъ, дв женщины стрляли по французамъ, находившимся у бреши. У обихъ въ рукахъ были ружья, пока одна заряжала, другая стрляла. Одна изъ нихъ высунулась въ окно, взглянуть на поле битвы.

— Мануэла Санхо!— воскликнулъ я, положивъ руку на плечо геройской двушк.— Всякая зашита безполезна, уйдемъ отсюда. Сосдній домъ разрушенъ батареями Санъ-Хозе, и на эту крышу также сыплются пули. Уйдемъ отсюда.

Но она не обратила вниманія на мои слова и продолжала стрлять. Наконецъ домъ, выстроенный такъ же, какъ и сосдній, но еще мене устойчивый, зашатался, какъ отъ землетрясенія. Мануэла Санхо бросила ружье. Она и другая женщина, стрлявшая вмст съ нею, прошли за темную перегородку, откуда раздавались жалобные стоны. Войдя, мы увидали старую, больную женщину, которая въ ужас хотла соскочить съ кровати.

— Мама, это ничего,— успокаивала ее Мануэла, обнимая и прикрывая тмъ, что попалось подъ руку.— Выйдемъ на улицу, домъ, кажется, недолго простоитъ.

Старуха молчала, она не въ силахъ была говорить. Об двушки взяли ее на руки, но мы предложили понести старуху, а имъ поручили наши ружья и часть блья, которое можно было захватить съ собою. Такимъ образомъ мы вышли во дворъ, а оттуда въ другую улицу, куда огонь достигалъ не такъ сильно.

XVIII.

Французы заняли батарею Мартиресъ и въ тотъ же вечеръ завладли развалинами св. Энграчіи и монастыря Тринитаріевъ. Возможна ли защита укрпленія посл потери боле половины войска? Разумется, невозможна. Въ лтописи военной стратегіи еще не было случаевъ, чтобы посл того, какъ осуждающіе, далеко превышавшіе своими силами осажденныхъ, встрчали, по взятіи крпостного вала, въ домахъ новыя, неожиданныя крпости, французы, завладвъ однимъ домомъ, должны были составлять себ цлый планъ, чтобъ завладть сосднимъ. Тутъ пускались въ дло и лопаты, и подкопы, и дружныя атаки на пикахъ, они никакъ не могли себ представить, что для того, чтобъ завладть цлой улицей, необходимо было длать параллели, зигзаги, словомъ прибгать къ военнымъ хитростямъ.

Французскіе генералы хватались за головы, восклицая:

— Это не похоже ни на что изъ всего, что мы видли до сихъ поръ!

Въ знаменитомъ ежедневник Франціи во многихъ мстахъ попадаются такія фразы: ‘Мы вошли въ Спандо, завтра войдемъ въ Берлинъ’. Но тамъ не видно такихъ фразъ:

‘Посл сраженія, длившагося два дня и дв ночи, мы взяли въ улиц Пабостро домъ No l-й. Неизвстно, когда намъ удастся взять домъ No 2-й’.

Мы не имли времени для отдыха. Об пушки, замыкавшія улицу Пабостро и уголъ заставы Квемадо, остались безъ людей. Нкоторые изъ насъ стали у пушекъ, другіе же заняли нсколько домовъ въ улиц Паломаръ. Французы перестали стрлять изъ пушекъ по покинутымъ нами зданіямъ и бросились на насъ. Мы торопливо строили барикады изъ деревьевъ и мшковъ съ шерстью.

Такъ какъ непріятель не могъ безъ риска пробраться вдоль всей линіи стны, то отряды его зигзагомъ подходили отъ самой городской мельницы къ дому, только что оставленному нами и въ которомъ уцллъ лишь нижній этажъ.

Мы сразу поняли, что, овладвъ этимъ зданіемъ, французы займутъ крайне выгодную для нихъ позицію, поэтому наше войско тотчасъ же раздлено было на гарнизоны, занявшіе наиболе опасные дома. Въ то же время во всхъ переулкахъ воздвигались барикады. Съ необыкновеннымъ пыломъ принялись мы за различные способы защиты, между которыми стрльба была самымъ легчайшимъ. Мы выбрасывали мебель изъ оконъ и съ балконовъ домовъ, переносили раненыхъ, укладывали мертвыхъ подъ навсы зданій, единственныя погребальныя почести, которыя мы могли воздать нашимъ героямъ, состояли въ этомъ перенесеніи ихъ съ мста смерти.

Непріятель пытался завладть монастыремъ святой Моники, расположеннымъ на линіи Тенеріасъ, нсколько сверне улицы Пабостро, но крпкія стны монастыря не такъ легко было взять, какъ эти старые дома, дрожавшіе до основанія отъ одного пушечнаго ядра. Волонтеры Хухека храбро защищали его, и посл нсколькихъ безуспшныхъ атакъ французы отложили свое намреніе до слдующаго дня.

Размстившись въ нсколькихъ домахъ, мы до вечера сидли въ нихъ, какъ въ какой-то западн, и горе тому, кто высовывалъ голову изъ окна. Съ ближайшихъ стнъ, крышъ, чердаковъ были устремлены на насъ внимательные глаза, слдившіе за малйшимъ движеніемъ непріятельскаго солдата.

Когда совсмъ стемнло, мы начали прорубать выходы, чтобы соединиться съ остальными гарнизонами, расположенными въ другихъ домахъ. Подъ неумолкающій гулъ пушекъ и выстрловъ, мы изнутри комнатъ стрляли во французскіе пикеты, и они отвчали тмъ же самымъ. Французы также соединяли свои отряды, какъ и мы. Скоро намъ удалось пробраться въ другіе дома.

Было часовъ десять вечера, когда мы, занявъ одинъ домъ, который находился недалеко отъ квартиры Мануэлы Санхо, услыхали вдругъ въ погребахъ и подвалахъ непріятельскіе голоса. По старой лсенк вбжала къ намъ напуганная женщина и сказала, что французы расположились въ каре за стною. Мы тотчасъ же спустились, но не успли вс мы войти на холодный и узкій дворъ, какъ раздался выстрлъ, и одинъ изъ товарищей упалъ раненый въ плечо.

Почти въ темнот разсмотрли мы нсколько двигавшихся фигуръ и стали по нимъ стрлять, подвигаясь впередъ. На звуки выстрловъ подоспли наши, оставшіеся позади насъ. Французы выскочили изъ своей засады и спрятались за двери какого-то дома. Мы ворвались въ сосдній. Теперь мы уже не были въ полной темнот, такъ какъ у французовъ былъ съ собою фонарь, слабый свтъ котораго проникалъ сквозь разбитую стну и освщалъ эту кровавую борьбу.

Я никогда въ жизни не видлъ и никогда еще не участвовалъ въ подобномъ сраженьи, между четырехъ черныхъ стнъ, при мелькающемъ свт далекаго фонаря, отражавшаго гигантскія движущіяся, словно фантастическія тни.

Это освщеніе не благопріятствовало французамъ, такъ какъ мы ихъ прекрасно видли и могли стрлять почти въ упоръ. Однако черезъ нсколько минутъ два мертвыхъ или смертельно раненыхъ товарища упали на сырой полъ. Несмотря на это, остальные хотли продолжать борьбу, такъ какъ непріятель хотя и уменьшилъ огонь, но, очевидно, готовился къ сильнйшей атак.

Вдругъ фонарь погасъ, и мы остались въ полнйшей темнот. Мы торопливо стали искать выхода, сталкиваясь другъ съ другомъ. Опасенія въ томъ, что по насъ откроютъ сильный огонь или начнутъ бросать ручныя бомбы въ эту темную могилу, заставили насъ цлой гурьбой и въ страшной толкотн спуститься во дворъ.

Забравъ съ собою раненыхъ товарищей и спустившись во дворъ, мы заперли дверь, заложили ее камнями, дровами, кирпичемъ, словомъ всмъ, что только нашли во двор. Офицеръ, командовавшій нами, разставилъ людей въ разныхъ концахъ дома, чтобъ непріятель, пробравшись черезъ него, не проникъ къ намъ. Мн вмст съ другими пришлось отправиться за провіантомъ, такъ какъ вс мы нуждались въ подкрпленіи силъ.

Очутившись на улиц, мы подумали, что попали въ какой-то адъ. Перестрлка между домами и стнами продолжалась съ прежней силой. При свт луны мы могли перебираться съ одного пункта на другой, намъ ежеминутно встрчались эскадроны солдатъ и поселянъ, спшившіе туда, гд, по словамъ народа, была настоящая опасность. Многіе, не входя въ ряды, стрляли тамъ и сямъ, откуда было удобне. Колокола всхъ церквей звонили заразъ печальнымъ призывомъ, и на каждомъ шагу попадались женщины, переносившія раненыхъ.

Везд, особенно въ центральныхъ улицахъ, примыкавшихъ къ стн предмстья, виднлись кучи тлъ, въ которыхъ раненые смшивались съ умершими до такой степени, что нельзя было понять, откуда раздаются вопли о помощи. Я никогда не видалъ такой ужасающей картины. Впечатлніе смерти отъ ранъ было очень сильно, но еще сильне его получалось впечатлніе отъ смерти при эпидеміи. Больные, въ жару и стуча зубами отъ внутренняго холода, безъ словъ, одними устами умоляли помочь имъ.

Наши силы совершенно ослабли отъ голода, мы едва держались на ногахъ.

— Гд мы найдемъ что нибудь пость?— спросилъ меня Августинъ.— Кто станетъ теперь заниматься этимъ?

— Но такъ или иначе вдь это должно же кончиться,— отвтилъ я.— Или городъ сдастся, или мы вс погибнемъ.

Наконецъ, около Козо мы встртили правительственный отрядъ, раздававшій раціоны, мы съ жадностью схватили наши и понесли товарищамъ, сколько удалось захватить. Они приняли свои раціоны съ нескрываемой радостью, достойной лучшей участи, но таковъ былъ и есть испанскій солдатъ. Въ то время, какъ мы съ ожесточеніемъ грызли эти сухари, въ баталіонъ проникло общее мнніе о томъ, что Сарагосса не могла и не должна была сдаться никогда.

Была уже полночь, когда огонь началъ уменьшаться. Французы не захватили ни пяди земли больше той, которая находилась подъ нсколькими занятыми ими домами, но захваченное они держали крпко. Когда наиболе вліятельныя лица города, какъ Монторіа, Черезо, Сасъ, Саламеро и Санъ-Клементе, вернулись домой, посл этой мучительной ночи они высказали такое презрніе къ непріятелю, что невольно воодушевляли и ободряли слушателей.

— Сегодня ночью сдлано мало,— говорилъ старикъ Монторіа.— Люди были какъ-то вялы. Правда, что не стоило жертвовать остаткомъ отрядовъ, и необходимо было держаться установленнаго плана, потому что французы атаковали безъ надлежащаго пыла… Есть нсколько несчастныхъ случаевъ, но… это пустяки, дубина… Еслибъ было время, хорошо бы похоронить мертвыхъ, но это еще успется. Вотъ эпидемія двигается довольно успшно… необходимо длать согрвающіе компрессы… компрессы и опять компрессы,— это моя система. Пока еще можно обойтись безъ бульона, бульонъ отвратительное питье. Я далъ бы имъ по порціи водки, и они скоро бы взяли въ руки ружья. Такъ вотъ, сеньоры, кажется, на сегодня праздникъ оконченъ, уснемъ съ полчасика, а завтра… завтра, мн сдается, французы атакуютъ насъ понастоящему.

Въ это время мы съ Августиномъ подошли къ нему, и, увидя сына, донъ Хозе воскликнулъ:

— Ахъ, Августинильо! Я уже спрашивалъ о теб. Но я былъ спокоенъ, потому что въ такомъ дл, какъ сегодня, надо ко всему быть готовымъ, вдь не мало людей умерло. Ты раненъ?

У Августина рука была въ крови.

— Покажи-ка, покажи-ка,— сказалъ ему отецъ — Нтъ, это ничего, пустая царапина. Охъ, малый, мн сдается, что ты велъ себя недостойно Монторіа! А вы, Арачели, потеряли ли хоть ногу?

Я стоялъ на обихъ ногахъ.

— Также не ранены! Васъ какъ будто только сейчасъ сдлали, ни одного волоска вы не потеряли. Мн сдается, что я вижу передъ собою пару мокрыхъ куръ… Но отдохните немножко, только немножко. Если вы почувствуете приступы эпидеміи, то сейчасъ же согрвающіе компрессы и компрессы… это самое лучшее средство. Знайте же, сеньоры, что завтра эти дома будутъ защищаться камень за камнемъ… Тоже самое будетъ и во всемъ город, въ каждомъ альков будетъ сраженіе. Отправимся въ главный штабъ и узнаемъ, отдалъ ли Палафоксъ такой приказъ. Нтъ иного средства: или отдать имъ городъ, или драться за каждый камень, какъ за сокровище. Небось, устанутъ! Сегодня они потеряли шесть или восемь тысячъ человкъ. Покойной ночи, молодцы, да постарайтесь завтра стряхнуть съ себя эту трусость…

— Приляжемъ немножко,— сказалъ я моему товарищу, когда мы остались одни.— Отправимся въ гарнизонный домъ, я тамъ видлъ нсколько матрацовъ.

— Я не хочу спать,— отвтилъ Монторіа, продолжая идти.

— Я знаю, куда ты идешь, но намъ нельзя такъ отдаляться, Августинъ.

Толпа мужчинъ и женщинъ двигалась по разнымъ направленіямъ на перекрестк. Вдругъ одна изъ женщинъ быстро подбжала къ намъ и бросилась на шею Августину, не произнося ни слова, такъ какъ глубокое волненіе не позволяло ей говорить.

— Мариквилья, Мариквилья, дорогая моя!— воскликнулъ Августинъ, радостно ее обнимая.— Какимъ образомъ очутилась ты здсь? Я шелъ искать тебя.

Мариквилья не могла говорить, и еслибъ молодой человкъ не держалъ ея въ своихъ объятіяхъ, она въ изнеможеніи упала бы на землю.

— Ты больна? Что съ тобою? О чемъ ты плачешь? Правда ли, что бомбы разрушили твой домъ?

Очевидно, это было такъ, потому что молодая двушка имла очень грустный, безнадежный видъ. Она была одта такъ же, какъ мы видли ее наканун. Волосы ея были растрепаны, а на нжныхъ рукахъ виднлись слды обжоговъ.

— Да,— сказала она наконецъ упавшимъ голосомъ.— Нашъ домъ уже не существуетъ, у насъ ничего нтъ, мы все потеряли. Сегодня утромъ, когда ты ушелъ отъ меня, на крышу упала бомба, потомъ еще дв…

— А твой отецъ?

— Отецъ тамъ и не хочетъ оставлять развалинъ дома. Я цлый день искала тебя по городу, чтобъ ты намъ оказалъ какую нибудь помощь. Я попала въ самую перестрлку, была на всхъ улицахъ предмстья, даже заходила въ нкоторые дома. Я думала, что ты умеръ.

Августинъ прислъ на ступеньку у одного изъ домовъ и, прикрывъ Мариквилью своимъ плащемъ, взялъ ее на руки, какъ ребенка. Отдохнувъ немножко, она разсказала намъ, что они не могли спасти ни одной вещи, что едва имли время выбжать сами. Бдная двушка дрожала отъ холода, и, закутавъ ее въ мой плащъ, мы хотли свести ее въ тотъ домъ, гд стоялъ нашъ гарнизонъ.

— Нтъ,— сказала она.— Я хочу вернуться къ отцу. Онъ совсмъ съ ума сходитъ отъ отчаянья, бранится и негодуетъ на Бога и на всхъ святыхъ. Я не въ силахъ была оторвать его отъ того, что вчера еще было нашимъ домомъ. Намъ нечего было сть, сосди отказались дать намъ даже кусокъ хлба. Если ты не хочешь свести меня туда, то я пойду одна.

— Нтъ, Мариквилья, ты не пойдешь туда,— возразилъ Монторіа,— мы помстимъ тебя въ одномъ изъ этихъ домовъ, гд, по крайней мр, хоть эту ночь ты будешь въ безопасности. А пока Габріэль сходитъ къ твоему отцу, дастъ ему чего нибудь пость и волей или неволей приведетъ его сюда.

Молодая двушка все настаивала на томъ, чтобъ вернуться въ улицу Антонъ Трилъо, но такъ какъ она до такой степени ослабла, что едва могла держаться на ногахъ, то мы взяли ее на руки и снесли въ одинъ изъ домовъ въ улиц Клавосъ, гд находилась Мануэла Санхо.

XIX.

Едва прекратился огонь пушекъ и ружей, какъ надъ городомъ показалось огромное зарево. Это горла аудіенція суда, пожаръ, начавшійся съ полуночи, теперь принялъ угрожающіе размры и пожиралъ со всхъ четырехъ сторонъ красивое зданіе.

Имя въ виду лишь опредленную цль, я пробирался къ улиц Антонъ Трильо. Домъ дяди Кандіолы, горвшій въ теченіе цлаго дня, наконецъ обрушился подъ тяжелой желзной крышей, и черный дымъ густыми клубами подымался съ пожарища. Каменныя стны, потерявъ свою форму, вырисовывались темными, причудливыми зубцами, кругомъ валялись разбитыя стекла и безформенная черепица. Часть стны, выходившей въ садъ, черной грудой лежала на земл, и такимъ образомъ крыльцо и входная лстница терялись подъ развалинами. Среди этого всеобщаго разрушенія возвышался кипарисъ, какъ мысль, пережившая матерію, онъ незыблемымъ монументомъ подымалъ къ небу свои вершины.

Терраса была разобрана на куски, для того, повидимому, чтобъ не дать распространиться огню. Когда я прошелъ въ садъ, я увидалъ направо у забора низкое окно и услыхалъ голоса. Эта часть дома сохранилась лучше другихъ, такъ какъ нижній этажъ, составлявшій какъ бы фундаментъ дома, почти не пострадалъ отъ огня, и провалившаяся крыша, прикрывшая собою первый этажъ, не повредила нижнему. Однако тяжесть этой крыши должна была, повидимому, въ непродолжительномъ времени похоронить подъ собою и этотъ этажъ.

Я подошелъ къ групп людей, надясь найти между ними Кандіолу. Дйствительно онъ сидлъ здсь невдалек отъ забора, со скрещенными руками, съ головой, склоненной на грудь, весь оборванный и въ обжогахъ. Его окружало нсколько женщинъ и мальчишекъ, осыпавшихъ его всевозможными дерзостями и насмшками. Мн не трудно было разогнать эту толпу, которая, отойдя немного, начала рыться въ пожарищ, въ надежд найти тамъ золото дяди Кандіолы. Почувствовавъ себя свободнымъ отъ этой тираніи, старикъ вздохнулъ съ облегченіемъ.

— Сеньоръ военный,— сказалъ онъ мн,— благодарю васъ за то, что вы прогнали этихъ негодяевъ. У меня сгорлъ домъ, и никто не хочетъ мн помочь. Въ Сарагосс уже нтъ властей. Что за народъ, сеньоръ, что за народъ! И посл этого съ насъ будутъ брать подати, налоги и контрибуцію!

— Власти теперь занимаются только военными дйствіями,— возразилъ ему я,— домовъ разрушено такъ много, что нтъ никакой возможности помогать всмъ.

— Да будетъ тысячу разъ проклятъ тотъ, кто навлекъ на насъ вс эти несчастія!— воскликнулъ онъ, поднимая руку надъ своей непокрытой головой.— Вс муки ада не искупятъ его вины. Но, однако, чего вамъ здсь нужно, сеньоръ военный! Не желаете ли вы оставить меня въ поко?

— Я пришелъ за вами, сеньоръ Кандіола,— отвтилъ я,— чтобы отвести васъ туда, гд вы будете въ безопасности, гд залчатъ ваши обжоги и накормятъ васъ.

— За мной?…Я не оставлю моего дома,— мрачно произнесъ онъ.— Мн должны его отстроить на общественный счетъ. И куда же вы хотите меня вести? Я… я… я дошелъ до такого состоянія, что готовъ просить милостыню. Мои враги достигли своей цли, добились того, что я сдлался нищимъ, но я не буду просить милостыни, не буду. Я скоре буду питаться моимъ собственнымъ тломъ и пить мою собственную кровь, чмъ унижусь передъ тми, кто довелъ меня до такого состоянія. Ахъ, негодяи! Они воруютъ муку, чтобы потомъ поставить ее въ счетахъ по девяносто и сто реаловъ за куль! Они продались французамъ и продолжаютъ защиту лишь для того, чтобъ округлить свои капиталы… потомъ они продадутъ городъ и будутъ правы.

— Оставьте вс эти предположенія до другого раза,— возразилъ я,— а теперь слдуйте за мною, потому что теперь не время для разговоровъ. Ваша дочь уже нашла безопасное мсто, и вы можете присоединиться къ ней.

— Я не тронусь отсюда. А гд моя дочь?— спросилъ онъ съ грустью.— Ахъ, эта сумасшедшая не можетъ даже остаться съ отцомъ, когда онъ въ такомъ гор! Стыдъ заставилъ ее убжать отъ меня. Да будетъ проклята та минута, когда я узналъ это. Господь, Іисусъ Назарей, и ты, мой патронъ святой Домингунто дель Валь, скажите, за что столько несчастій обрушилось на меня въ одинъ день? Неужели я не добръ, не длаю все, что могу, не помогаю моимъ ближнимъ, ссужая имъ деньги за самые маленькіе проценты, всего-то, принимая во вниманіе нищету, я беру три или четыре реала со ста въ мсяцъ? А если я добрый и порядочный человкъ, то за что же на меня сыплются вс эти несчастія? Слава Господу, что я не потерялъ еще все то немногое, что мн удалось скопить честнымъ трудомъ, все это спрятано въ подвал, куда не могутъ достигнуть бомбы, но домъ, мебель, вещи и съсгные припасы, оставшіеся въ кладовой? Да будь я проклятъ, если посл того, какъ мн удастся собрать все, что у меня осталось, я не уду изъ Сарагоссы, съ тмъ, чтобы никогда сюда не возвращаться.

— Оставьте все это до другого раза, сеньоръ Кандіола,— нетерпливо произнесъ я,— а теперь слдуйте за мною.

— Нтъ,— съ бшенствомъ крикнулъ онъ,— нтъ, это было бы безуміемъ. Моя дочь сдлалась дурной двушкой. Не знаю, какъ не убилъ я ея сегодня утромъ. До сихъ поръ я считалъ Мариквилью примромъ добродтели и совсти, мн было пріятно съ нею, и отъ всякой операціи я откладывалъ реалъ, чтобы купить ей бездлушки. Плохая участь постигла мои деньги! Боже мой, ты меня наказалъ за то, что я тратилъ на пустяки деньги, которыя могъ бы утроить! Я доврчиво относился къ моей дочери. Сегодня утромъ, проснувшись на зар, я сталъ горячо молиться Пиларской Богоматери, чтобъ она отвлекла бомбы отъ моего дома, и спокойно отворилъ окно, чтобъ взглянуть, какая погода. Поставьте себя на мое мсто, сеньоръ военный, и вы поймете мое изумленіе и горе, когда я увидалъ вдругъ двухъ мужчинъ тамъ… тамъ, на этой террас, около кипариса… я ихъ вижу, какъ сейчасъ. Одинъ изъ нихъ обнималъ мою дочь. Оба были въ военной форм, я не могъ разсмотрть ихъ лицъ, потому что еще не совсмъ разсвло. Я торопливо выбжалъ изъ комнаты, но когда спустился въ садъ, они очутились уже на улиц. Видя, что я застигъ ее на самомъ мст преступленія, и читая на моемъ лиц признаки негодованія, она молчала, потомъ бросилась на колни и стала просить прощенія.

— Негодная!— крикнулъ я ей вн себя отъ гнва,— ты не дочь мн, ты не дочь этого честнаго человка, никому не сдлавшаго въ жизни зла! Безстыжая, сумасшедшая двчонка, я тебя знать не хочу, ты не дочь мн, убирайся отсюда… Двое мужчинъ, двое мужчинъ въ моемъ дом ночью, съ тобою! Ты не пощадила старости твоего отца, ты не подумала даже о томъ, что эти люди могутъ обокрасть меня, не подумала о томъ, что въ дом есть много цнныхъ предметовъ, которые они легко могутъ положить въ карманъ… Ты достойна смерти! Если я не ошибаюсь, одинъ изъ этихъ мужчинъ уже стащилъ что-то такое… Двое мужчинъ! Два жениха за разъ! И ты посмла принимать ихъ ночью въ моемъ дом, оскорбляя этимъ честь твоего отца! А я-то, видя изъ моей комнаты свтъ у тебя, предполагалъ, что ты занята какою нибудь работой. Негодная двчонка, подумай только о томъ, что вдь, пока ты сидла въ саду, въ твоей комнат понапрасну горла свчка…

Не могу сказать, чтобъ мн особенно лестно было выслушивать отъ сеньора Кандіолы подозрнія въ краж, рушившіяся на меня и на Августина, но я не перебивалъ его, чтобы потомъ передать все моему другу.

— Охъ, господинъ военный!— продолжалъ Кандіола.— Я не въ силахъ былъ сдержать моего негодованія, взялъ ее за руку и вытолкалъ на улицу. Я былъ такъ раздраженъ, что не зналъ, что длаю. Несчастная просила прощенія и говорила:

— Я его люблю, отецъ, я не хочу скрывать, что я его люблю!

Тогда я разсердился еще больше и крикнулъ:

— Проклятъ тотъ хлбъ, которымъ я кормилъ тебя цлыхъ девятнадцать лтъ! Напустить воровъ въ мой домъ!.. Да будетъ проклятъ часъ, въ который ты родилась! Прежде небо разверзнется надо мною, и Пиларская Богоматерь отвернется отъ меня, чмъ я опять буду твоимъ отцомъ, а ты Мариквильей, которую я такъ любилъ!

— Едва я это сказалъ, сеньоръ военный, какъ весь небосклонъ зардлся, и на мой домъ посыпались раскаленные куски. Что это былъ за ужасъ! Одна бомба упала на крышу, а черезъ какія нибудь пять минутъ упали еще дв. Мы побжали въ комнаты: пожаръ распространялся съ необыкновенною быстротою, и крыша грозила похоронить насъ тутъ. Намъ хотлось спасти нсколько вещей, но это оказалось невозможнымъ. Мой домъ, этотъ домъ, который я пріобрлъ почти за безцнокъ у одного должника, сдлался пылающимъ вулканомъ, здсь трещали стекла, тутъ падала рама, тамъ валилась цлая стна. Котъ мяукалъ, донья Гведита оцарапала мн лицо, выбгая изъ комнаты, мн удалось войти въ мою, чтобы спасти вексель, лежавшій на стол, и я едва-едва выскочилъ.

Такъ говорилъ дядя Кандіола. Его горе и глубокое нравственное потрясеніе, нервная, отрывочная рчь сразу показывали, что этотъ слабый организмъ подорванъ ужасомъ, негодованіемъ и голодомъ. Хотя онъ и говорилъ со мною однимъ, но по его жестамъ видно было, что онъ обращается къ какимъ-то невидимымъ слушателямъ. Ему, вроятно, казалось, что онъ слышитъ какія-то возраженія, потому что онъ продолжалъ, какъ бы отвчая на чьи-то вопросы:

— Я уже сказалъ, что не двинусь отсюда, пока мн не удастся спасти того, что осталось. Что же, вы думаете, я брошу мою собственность? Въ Сарагос уже нтъ боле властей. Еслибъ он были, то сюда прислали бы пятерыхъ или десятерыхъ работниковъ, чтобъ они спасли мои вещи. Но, Господи, неужели нтъ добрыхъ людей, неужели никто не сжалится надъ несчастнымъ старикомъ, который никому не сдлалъ въ жизни зла? Неужели человкъ, посвятившій всю свою жизнь другимъ, не найдетъ дружеской руки помощи? Нтъ, никто не придетъ, а если и придетъ, то только для того, чтобъ въ развалинахъ искать золото… Ха, ха, ха!— онъ засмялся сумасшедшимъ смхомъ.— Милости просимъ! Я всегда былъ человкомъ осторожнымъ, а теперь, съ тхъ поръ какъ началась осада, запряталъ мои сокровища такъ далеко, что только я одинъ могу найти ихъ. Нтъ, воры, нтъ, негодяи, нтъ, эгоисты, вы не найдете ни одного реала, хоть переройте вс развалины, хоть взорвите ихъ.

— Въ такомъ случа, сеньоръ Кандіола,— сказалъ я ршительно, взявъ его за руку, чтобъ увести съ собою,— если деньги спрятаны въ врномъ мст, то вамъ нечего здсь сторожить. Пойдемте отсюда.

— Чего вы вмшиваетесь не въ свои дла!— крикнулъ онъ, съ силою вырываясь.— Убирайтесь и оставьте меня въ поко. Какъ вы хотите, чтобъ я оставилъ мой домъ, когда власти Сарагоссы не хотятъ прислать сюда пикета? Вы думаете, что въ моемъ дом нтъ цнныхъ предметовъ? Не могу же я уйти, не забравъ ихъ. Разв вы не видите, что нижній этажъ уцллъ? Если двинуть этотъ заборъ, то туда можно легко войти. Если я отлучусь отсюда хоть на одну минуту, то прибгутъ хищные сосди, и тогда прощай мое добро, скопленное сорокалтними неустанными трудами. Знаете ли, на стол въ моей комнат остался мдный подсвчникъ, который всить по крайней мр три фунта. Его необходимо спасти… Въ столовой, въ буфет, остался хрусталь, онъ также, вроятно, цлъ. А, кром того, сеньоры, у меня въ сундук лежатъ векселя, я надюсь достать ихъ во что бы то ни стало. Что погибло безвозвратно, такъ это вещи моей дочери: ея платья, ковры, платки, флаконы съ духами,— теперь все это можно бы продать. Ну, могу ли я тронуться отсюда! Сейчасъ придутъ воры… все перероютъ и украдутъ подсвчникъ.

Упорство скупца было такъ сильно, что я ршилъ уйти безъ него, не дослушавъ его лихорадочной болтовни. Въ это время торопливо подошла донья Гведита съ желзной лопатой, киркой и корзинкой състныхъ припасовъ.

— Сеньоръ,— произнесла она, едва переводя духъ и въ изнеможеніи опускаясь на землю,— я принесла заступъ и кирку, ихъ далъ мн мой племянникъ. Теперь тамъ не такъ необходимы эти орудія, потому что перестали длать укрпленія. Вотъ я вамъ принесла пость.

Служанка стала сть съ жадностью, Кандіола же, не взглянувъ на обдъ, быстро, какъ бы помолодвъ, поднялся съ мста и съ помощью заступа началъ отнимать ршетку отъ окна. Работая съ лихорадочной торопливостью, онъ говорилъ:

— Если власти Сарагоссы не захотли помочь мн, донья Гведита, то мы съ вами вдвоемъ сдлаемъ все. Возьмите заступъ и приподнимите вотъ эти бревна, да осторожне, они еще дымятся. Не растеряйте гвоздей.

Затмъ, обернувшись ко мн и замтивъ, что я удивляюсь понятливости служанки, онъ сказалъ:

— Эй, убирайтесь отсюда подобру-поздорову! Что вамъ надо въ моемъ дом? Прочь отсюда! Я знаю, что вы пришли сюда что нибудь стянуть. Здсь ничего нтъ. Все сгорло.

Такъ какъ не оставалось надежды привести его въ Тенеріасъ, чтобы успокоить бдную Мариквилью, я ушелъ. Сеньоръ и служанка дятельно продолжали свою работу.

XX.

Мн удалось уснуть отъ трехъ часовъ ночи до разсвта, а утромъ мы были у обдни въ Козо. На широкій балконъ одного изъ домовъ, на углу улицы, по праздникамъ выносился алтарь, и служилась обдня, такъ что вс могли видть патера. Картина эта была очень трогательна, особенно въ т минуты, когда вс молящіеся становились на колни, и глухой шопотъ молитвы раздавался съ конца въ конецъ площади.

Вскор посл обдни я замтилъ, что со стороны рынка идетъ группа взволнованныхъ, кричащихъ людей. Монахи старались успокоить толпу, но люди не внимали голосу разума, и въ ихъ рукахъ билась какая-то жертва. Возбужденная толпа остановилась на площади, гд стояла вислица, и скоро въ одной изъ петель показалась человческая фигура, качнувшаяся въ воздух и испустившая духъ.

Вскор на деревянной дощечк у вислицы появилась слдующая надпись:

‘За убійство больныхъ утаеніемъ двадцати тысячъ кроватей’.

Это былъ несчастный Фернандо Эстальо, смотритель дома общественнаго призрнія. Въ то время какъ больные и раненые умирали на холодныхъ плитахъ церквей, у него нашли огромное количество постелей, въ скрытіи которыхъ онъ не могъ оправдаться. Разумется, количество ихъ двадцать тысячъ было преувеличено. Народная ярость разразилась надъ Эстальо, и не было никакой возможности сдержать ее. Нкоторые утверждали, что этотъ человкъ невиненъ. Многіе оплакивали его смерть, но съ траншей поднялся огонь, и никто потомъ и не вспомнилъ о повшенномъ.

Въ этотъ день Палафоксъ издалъ прокламацію, которою старался поднять духъ народа, общая степень капитана тому, кто станетъ во глав сотни людей, и угрожая вислицей и конфискованіемъ имущества тмъ, кто немедленно выступитъ на защиту города. Все это было признакомъ приближающейся опасности и доказывало затруднительное положеніе властей.

Этотъ день былъ ознаменованъ атакой монастыря св. Моники, защищаемаго волонтерами Хухека. Еще наканун и втеченіе всей ночи французы бомбардировали это зданіе. Наши батареи отказывались служить, и пришлось сдвинуть съ нихъ пушки, что и было исполнено храбрецами подъ открытымъ непріятельскимъ огнемъ. Французы открыли наконецъ брешь, проникли въ садъ и хотли завладть зданіемъ, несмотря на то, что два раза уже въ предыдущіе дни была отпарирована атака.

Полководецъ Ланесъ, раздраженный этимъ выходившимъ изъ ряду вонъ упорствомъ сарагосцевъ, приказалъ взорвать монастырь, чтобы такимъ образомъ легче овладть имъ. Дйствительно посл шести часовъ артиллерійскаго огня восточная стна упала, и французы, не теряя времени, бросились на монастырь. Видя, что они наступаютъ, Вильякампа, начальникъ отряда волонтеровъ, и Палафоксъ, не покидавшій опаснаго пункта, стали торопливо закладывать брешь мшками съ шерстью и пустыми ящиками изъ-подъ ружей. Французы съ бшенствомъ двинулись къ стн, но посл непродолжительной схватки грудь съ грудью отступили. Втеченіе ночи они продолжали бомбардировать монастырь.

На слдующій день они ршили сдлать новую атаку, предположивъ, что никто не станетъ защищать этотъ каменный скелетъ, но ошиблись въ этомъ. Они пробили дверь въ пріемную комнату, но въ продолженіе всего утра не завладли ни однимъ уголкомъ монастыря.

Уже подъ вечеръ провалилась крыша съ восточной стороны зданія. Третій этажъ, весь прострленный, не могъ сдержать тяжести и рухнулъ на второй, второй опустился на нижній, который не могъ удержать всего зданія и провалился, похоронивъ подъ собою сотни людей. Казалось естественнымъ, что остальные, напуганные этой катастрофой, оставятъ защиту, но этого не случилось. Французы завладли частью монастыря, и, чтобы пробраться въ другую, приходилось прокладывать дорогу среди развалинъ. Пока они занимались этимъ, остатокъ волонтеровъ Хухека занялъ лстницу, добрался до уцлвшей стны верхняго этажа и бросалъ на осаждающихъ ручныя гранаты.

Между тмъ, новые отряды французовъ проникли въ церковь и атаковали храбрыхъ волонтеровъ, въ то время, какъ оставшіеся внизу непріятельскіе отряды стали подниматься по лстниц. Волонтеры, очутившись межъ двухъ огней, были какъ въ западн. Еще оставалась слабая возможность пробраться по одному въ верхнюю часть церкви, но они готовы были скоре умереть, чмъ сдаться.

Они побжали на верхъ, все еще надясь на счастливый исходъ. Ихъ обстрливали съ двухъ сторонъ. Когда раздался послдній выстрлъ — это было знакомъ того, что погибъ послдній человкъ. Нкоторымъ удалось выскочить черезъ узкій корридоръ на улицу, отсюда выскочилъ и Педро Вильякампа, командиръ баталіона волонтеровъ. Очутившись на улиц, онъ машинально оглядлся по сторонамъ, ища своихъ солдатъ.

Весь этотъ день мы, находясь въ домахъ, прилегающихъ къ улиц Паломаръ, стрляли по непріятелю, осаждавшему монастырь. Еще до окончанія битвы мы поняли, что не оставалось никакой возможности для защиты монастыря св. Моники, и самъ донъ Хозе де Монторіа, находившійся съ нами, признался въ этомъ.

— Волонтеры Хухека не дурно вели себя,— сказалъ онъ.— Сейчасъ видно, что это славные молодцы. Теперь мы поручимъ имъ защиту этихъ домовъ, что направо… но мн сдается, что не осталось ни одного. Вонъ выходить Вильякампа. А Мендьета, Пауль, Бенедикто и Олива? Очевидно, вс они остались на мст осады.

Такимъ образомъ, монастырь св. Моники перешелъ во власть Франціи.

XXI.

Да простить мн читатель, если я не сумю въ точности обозначить вс числа съ 27 января до половины слдующаго мсяца. Все случившееся въ эти дни, вс удачи и неудачи перемшиваются въ такой пестрой амальгам, что я иногда не понималъ самъ, происходить ли сраженіе днемъ или ночью. Мн кажется, что все это произошло въ теченіе длиннаго дня или безконечной ночи, и что время тогда не смнялось въ своемъ обычномъ порядк. Факты, люди, впечатлнія соединяются въ моемъ воспоминаніи въ какую-то цльную, но не ясную картину, съ минутнымъ ужасомъ, необъяснимою паникою и кратковременной радостью.

Поэтому я не могу въ точности опредлить дня, когда случилось то, что я хочу сейчасъ разсказать. Если не ошибаюсь, это было на слдующій день посл осады св. Моники, 30 января. Мы заняли одинъ изъ домовъ въ улиц Пабостро. Французы расположились въ сосднемъ и пытались внутренними дворами пройти къ застав Квемада. Ничто не можетъ сравниться съ битвой внутри домовъ, никакой способъ войны, ни кровавая рзня въ открытомъ пол, ни барикады на улицахъ, словомъ, ничто не сравнится съ этими схватками враждебныхъ отрядовъ, одинъ изъ которыхъ находится въ спальн, а другой въ гостиной, одинъ въ верхнемъ этаж дома, другой въ нижнемъ.

Мы слышали стукъ заступовъ съ разныхъ сторонъ и не могли могли понять, съ какой именно стороны насъ атакуютъ. Мы поднимались на чердаки, спускались въ подвалы, прикладывали уши къ земл, чтобъ узнать, въ какомъ направленіи непріятель ведетъ свои работы. Наконецъ мы замтили, что перегородка комнаты, въ которой мы находились, начинаетъ сильно качаться. Наскоро сдлавъ баррикады изъ мебели, мы стали ждать, стоя у дверей.

Французы проломали щель и начали растаскивать, съ видимымъ намреніемъ выгнать насъ изъ комнаты. Насъ было двадцать человкъ. Ихъ было меньше, очевидно, не ожидая этой встрчи, они отступили, но затмъ немедленно вернулись и теперь уже далеко превышали насъ численностью. Произошла схватка, посл которой мы принуждены были уйти, оставивъ у барикадъ пятерыхъ товарищей: трехъ раненыхъ и двухъ мертвыхъ.

Въ широкомъ корридор мы натолкнулись на лстницу, бросились по ней, не зная, куда она ведетъ, и очутились въ большомъ погреб, очень удобномъ для защиты. Лстница была узка, и французы, преслдовавшіе насъ, умирали на мст отъ нашихъ выстрловъ. Тутъ мы просидли довольно долго, когда вдругъ почувствовали, что на стну погреба посыпались глухіе удары, и сразу поняли, что французы, обойдя кругомъ, хотятъ встртить насъ двойнымъ огнемъ. Насъ было тринадцать, двое тяжело раненыхъ не могли тронуться съ мста.

Дядя Гарчесъ, командовавшій нами, злобно крикнулъ:

— Чортъ побери! Не дадимся же мы этимъ собакамъ! Въ крышк есть слуховое окно, выберемся черезъ него на крышу. Пусть шесть человкъ идутъ впередъ и стрляютъ въ того, кто захочетъ сюда пробраться. Остальные пусть подождутъ здсь.

Его слова были приведены въ исполненіе. Въ то время, какъ одни обстрливали непріятеля, остальные начали прокладывать дорогу. Все совершалось съ лихорадочной торопливостью, и скоро окно проломили настолько, что въ него сразу могли вылзть трое. Мы счастливо выбрались на крышу. Теперь насъ было только девять, трое осталось въ погреб, одинъ оказался раненымъ при вылазк и живьемъ попалъ во власть французовъ.

Очутившись наверху, мы запрыгали отъ радости. Мы взглянули черезъ крпли предмстья и увидали вдали французскія батареи. На четверенькахъ, ощупывая осторожно крышу, поползли мы впередъ, предварительно оставивъ у отверстія стражу, отдавъ приказъ стрлять въ непріятеля, если окажется погоня. Едва подвинулись мы шаговъ на двадцать, какъ до насъ долетлъ шумъ и громкій смхъ французовъ. Дйствительно эти негодяи смотрли на насъ съ хохотомъ съ высокаго чердака. Они не замедлили открыть по насъ огонь, но мы, прячась за трубы и повороты крыши, отвчали имъ выстрлами на выстрлы и самыми отборными ругательствами изъ лексикона дяди Гарчеса на ихъ ругательства.

Наконецъ намъ удалось перескочить на крышу сосдняго дома. Мы думали, что онъ во власти нашихъ, и разсчитывали пробраться черезъ чердакъ внутрь, а оттуда на улицу, гд, соединившись съ какимъ нибудь отрядомъ, могли бы продолжать эту стрльбу въ корридорахъ, на лстницахъ, на крышахъ и въ погребахъ. Не успли мы опустить ногъ на полъ, какъ услышали снизу подъ собою шумъ и крики.

— Тамъ дерутся,— сказалъ дядя Гарчесъ,— я увренъ, что это французы перешли изъ того дома, въ которомъ осаждали насъ, въ этотъ и встртились съ нашими. Чортъ побери! Спустимся сію же минуту внизъ. Вс внизъ, вс!

Переходя изъ одного чулана въ другой, мы нашли ручную лстницу, съ помощью которой проникли внутрь дома. Передъ нами находилась дверь, изъ-за нея слышался шумъ и крикъ, преимущественно женскихъ голосовъ. Но прислушавшись мы поняли, что этотъ гулъ доносился не отсюда, а, очевидно, съ нижняго этажа. Мы спустились ниже и вошли въ большую комнату, буквально переполненную народомъ, стариками, женщинами и дтьми, искавшими здсь безопасности и убжища. Многіе валялись на полу въ мукахъ страшной болзни, нсколько неподвижныхъ тлъ въ углу, казалось, только что испустили духъ.

Тутъ было не мало раненыхъ, которые не въ силахъ были сдержать свои жалобные стоны, дв или три старухи плакали и молились. Раздавались тоскливые возгласы: ‘Воды! воды!’ Зрлище было поражающее.

Едва вошелъ я въ комнату, какъ увидалъ въ углу дядю Кандіолу, старательно охранявшаго кучу платья и разной кухонной и столовой посуды. Неумолимымъ жестомъ отгонялъ онъ дтей, интересовавшихся этими предметами, и въ страшномъ безпокойств, охраняя свои сокровища, чтобы не пропала ни одна мелочь, говорилъ:

— У меня уже украли дв чашки. Нтъ сомннія, он спрятаны у кого нибудь изъ находящихся здсь. Нигд нтъ безопасности, нтъ властей, охраняющихъ собственность. Прочь отсюда, скверные мальчишки! О, до чего мы дожили!.. Да будутъ прокляты бомбы и т, кто ихъ придумалъ! Сеньоры военные, вы пришли какъ разъ во время. Не можете ли вы поставить сюда двухъ сторожей, чтобъ они охраняли эти драгоцнныя вещи, которыя мн удалось спасти съ такимъ трудомъ?

Само собою разумется, что мои товарищи засмялись на эту невинную претензію. Мы уже выходили, когда я увидалъ Мариквилью. Несчастная двушка страшно измнилась отъ безсонныхъ ночей, слезъ и страха, но эта грусть придавала еще больше прелести ея красивому лицу. Увидавъ меня, она тотчасъ же бросилась ко мн, какъ бы желая что-то сказать.

— Гд Августинъ?— спросилъ я ее.

— Онъ внизу,— отвтила она дрожащимъ голосомъ.— Внизу идетъ сраженіе. Лица, спрятавшія насъ здсь, разошлись въ разныя стороны. Мой отецъ пришелъ сегодня утромъ съ доньей Гведитой. Августинъ приносилъ намъ обдъ и далъ намъ комнатку, гд есть кровать. Вдругъ внизу раздались стуки… пришли французы. Появилось войско, намъ велли выйти, перенесли больныхъ и раненыхъ въ эту верхнюю залу, тутъ всхъ насъ заперли, а потомъ французы встртились съ испанцами, и началась рзня… Ай, Августинъ также внизу…

Когда она говорила это, вошла Мануэла Санхо съ двумя ведрами воды для раненыхъ. Эти несчастные въ изступленіи повскакали съ своихъ мстъ, отбивая другъ у друга стаканъ воды.

— Не торопиться, не толкаться, сеньоры,— смясь, сказала Мануэла.— Воды всмъ достанетъ. Наши побждаютъ. Нелегко было вытснить непріятеля изъ спальни, теперь наши отвоевываютъ половину залы, потому что другая половина ужъ отвоевана. Они не отнимутъ у насъ ни кухни, ни лстницы. Весь полъ покрытъ трупами.

Мариквилья вздрогнула отъ ужаса.

— Я хочу пить,— сказала мн она.

Я сейчасъ же попросилъ воды у Мануэлы, но такъ какъ единственный оказавшійся на лицо стаканъ переходилъ отъ устъ къ устамъ, то я, чтобы не ждать, взялъ одну изъ чашекъ, находившихся въ числ сокровищъ дяди Кандіолы.

— Эй, сеньоръ,— крикнулъ онъ, схвативъ меня за руку,— оставьте эту чашку.

— Эта сеньорита только напьется изъ нея,— отвтилъ я раздраженно,— Неужели вамъ жалко?

Скупецъ ничего не отвтилъ мн и не препятствовалъ напоить его дочь, но когда она утолила свою жажду, одинъ изъ раненыхъ жадно выхватилъ чашку изъ ея рукъ, и она такъ же, какъ и стаканъ, стала переходить отъ устъ къ устамъ. Когда, я выходилъ, чтобы соединиться съ моими товарищами, я замтилъ, что донъ Іеронимо слдилъ очень недовольнымъ взглядомъ за драгоцннымъ предметомъ, все же попадавшимъ въ его руки.

Мануэла Санхо была права, говоря, что мы побждаемъ. Французы, выгнанные изъ нижняго этажа дома, перешли въ слдующій, гд также были встрчены нашими. Когда я вышелъ, битва сосредоточилась въ кухн и поддерживалась съ необычайнымъ ожесточеніемъ. Много труповъ той и другой національности лежало на полу, залитомъ кровью.

Нсколько поселянъ и солдатъ, раздраженныхъ упорствомъ непріятелей, такъ стоявшихъ за эту кухню, изъ которой сыпался на насъ цлый градъ огня, бросились внутрь ея съ пиками. Много людей погибло, но этимъ порывомъ ршилась судьба комнаты.

Французы, испуганные этой неожиданной рзней, стали искать выхода, перебгая изъ комнаты въ комнату. Мы преслдовали ихъ по корридорамъ, по верандамъ, путаясь въ этомъ незнакомомъ лабиринт, убивали ихъ, гд только могли, нкоторые изъ нихъ въ отчаяніи выскакивали въ окна. Такимъ образомъ, отнявъ этотъ домъ, мы отняли и сосдній, заставляя непріятеля держаться лишь своихъ позицій, то-есть двухъ первыхъ домовъ въ улиц Пабостро.

Посл этого мы стали выносить раненыхъ и убитыхъ. Среди раненыхъ я съ ужасомъ увидалъ Августина Монторіа, но по счастію онъ былъ раненъ только въ правое плечо. Мой батальонъ въ этотъ день уменьшился на половину.

Несчастные, скрывавшіеся въ зал этого дома, хотли снова устроиться въ опуствшихъ комнатахъ, но это сочли неудобнымъ, имъ пришлось покинуть этотъ домъ и искать себ убжища въ боле безопасномъ мст.

Каждый день, каждый часъ, каждую минуту, по мр того, какъ увеличивалось число жертвъ отъ огня и эпидеміи, увеличивалась и трудность военныхъ дйствій. Мы завидовали тмъ, которые были погребены подъ развалинами взорванныхъ домовъ въ улиц Помаръ, близъ св. Энграчіи. Поистин достойны были жалости т несчастные, которые кучами лежали по угламъ, страдая смертельными ранами. Медицинская помощь могла быть оказана лишь сотой части больныхъ. Доброта и милосердіе женщинъ, горячая дятельность госпиталей, помощь горожанъ, всего этого было мало.

Наступилъ день, когда защитниками овладло такое тупое, жестокое равнодушіе, что они смотрли на кучи мертвыхъ такъ же, какъ на кучи мшковъ съ шерстью, мы уже привыкли безъ сожалнія смотрть на группы раненыхъ, переносимыхъ въ дома, гд они лчились, какъ могли и чмъ могли. Мы такъ изстрадались, что потребности тла какъ будто перестали существовать, мы жили только духомъ. Постоянная опасность развила въ насъ полнйшее равнодушіе къ жизни. Каждый ожидалъ, что онъ можетъ умереть черезъ минуту, и эта мысль никого не смущала.

Помню, я слышалъ, какъ разсказывали объ атак монастыря Тринитаріевъ, сказочныя чудеса и неимоврная храбрость защищавшихъ казались мн дломъ вполн естественнымъ и логическимъ.

Не знаю, говорилъ ли я, что рядомъ съ св. Моникой помщался монастырь Августиновъ, довольно крпкое зданіе съ небольшой церковью, очень неправильно построенной, и обширнымъ домомъ. Такимъ образомъ становилось несомнннымъ, что французы, завладвъ св. Моникой, постараются взять также и этотъ монастырь, чтобы завладть въ предмстья двумя выдающимися позиціями.

— Намъ не посчастливилось защищать св. Монику,— сказалъ мн Пирли,— за то сегодня намъ придется до послдней капли крови постоять за стны Санъ-Августина. Экстрамадура не въ силахъ защитить его, такъ вотъ приказано двинуться и намъ. А что насчетъ наградъ, другъ Арачели? Правда ли, что насъ съ вами произвели въ сержанты?

— Я ничего не знаю, другъ Пирли,— отвтилъ я, и дйствительно я не зналъ о моемъ восшествіи на іерархическую степень сержанта.

— Это такъ, вчера вечеромъ объявилъ генералъ. Сеньоръ де-Арачели первый сержантъ, а сеньоръ де-Пирли второй. Мы по истин заслужили повышеніе, спасибо еще, что остались плечи, чтобъ надть нашивки. Мн говорили также, что Августинъ Монторіа произведенъ въ офицеры за его храбрую защиту въ домахъ. Вчера поздно вечеромъ въ батальон Санъ-Педро осталось только четыре сержанта, одинъ офицеръ, одинъ полковникъ и двсти солдатъ.

— Посмотримъ, другъ Пирли, не заслужимъ ли мы сегодня новыхъ повышеній.

— Всякій старается заслужить ихъ. Я думаю, что нсколько солдатъ, уцлвшихъ изъ батальона Хухека, будутъ произведены въ генералы. Барабаны уже бьютъ выступленіе. У тебя есть что нибудь закусить?.

— Почти ничего.

— Мануэла Санхо дала мн четыре сардины, я раздлю ихъ съ тобою. Я думаю, ты и забылъ вкусъ вина? Я говорю это потому, что вотъ уже нсколько дней намъ не давали ни капли… Здсь ходятъ слухи, что намъ дадутъ немножко вина, когда окончится атака Санъ-Августина. Было бы очень грустно умереть, не попробовавъ даже, какой въ немъ вкусъ. Еслибъ они послушались моего совта, то дали бы намъ его до начала сраженія, чтобъ можно было умереть съ удовольствіемъ… Но комитетъ аббатовъ отвтилъ бы мн: ‘Вина не много, и если раздлить его теперь, то каждому достанется по три капли. Подождемъ до вечера, и такъ какъ будетъ чудомъ, если отъ защитниковъ Санъ-Августина останется хоть четвертая часть, то всмъ хватитъ въ волю’.

Веселый Пирли даже и въ такое тяжелое время готовъ былъ шутить. Однако, намъ некогда было разговаривать, мы присоединились къ отряду Экстрамадуры, квартировавшему въ однхъ казармахъ съ нами, когда раздался оглушительный гулъ, и къ намъ подбжалъ монахъ.

— Дти мои,— сказалъ онъ,— взорвали стну рядомъ съ монастыремъ св. Моники и пробрались въ церковь. Бгите скоре туда, французы заняли одинъ придлъ, но это еще не важно. Если вы поспете во время, то успете занять главный придлъ, капеллы и хоры. Да хранить васъ Пиларская Богоматерь, и да здравствуетъ батальонъ Экстрамадуры!

Въ глубокомъ молчаніи двинулись мы къ церкви.

XXII.

Добрые отцы напутствовали насъ ободряющими словами. Нкоторые изъ нихъ, смшиваясь съ рядами солдатъ, говорили:

— Дти, не отчаивайтесь. Предвидя, что это случится, мы укрыли не мало жизненныхъ припасовъ. У насъ есть также и вино. Встряхните хорошенько этихъ негодяевъ. Будьте храбры, молодцы! Не бойтесь непріятельскаго пороха. Вы больше принесете имъ вреда однимъ вашимъ взглядомъ, чмъ они вамъ своими митральезами. Да будетъ съ вами пресвятая Пиларская Богоматерь. Закройте глаза на опасность, смотрите спокойно на непріятеля и въ пороховомъ дыму вы увидите Божію Матерь. Да здравствуетъ Испанія и Фернандо VII!

Мы пришли къ церкви, но французы опередили насъ и уже заняли главный алтарь. Никогда не видалъ я ничего подобнаго. Святыя фигуры были сброшены съ своихъ нишъ, изображенія ангеловъ валялись на полу, изъ-за ногъ распятаго Христа солдаты выставляли свои винтовки.

Главный алтарь церкви Санъ-Августинъ былъ весь отдланъ въ золото, какъ и вс другіе алтари испанскихъ церквей. Онъ возвышался до самаго потолка, и на немъ изображены были святые и ангелы въ восходящихъ іерархическихъ степеняхъ. Наверху окровавленный Христосъ простиралъ свои руки на крест, а внизу стоялъ ковчегъ съ таинствомъ Евхаристіи. Хотя этотъ огромный иконостасъ и упирался вглубь стны, но съ внутренней стороны имлся узенькій проходъ съ лстницей для того, чтобы причетникъ могъ подняться перемнить одежду на Богоматери, зажечь свчи подл распятаго Христа и стирать пыль.

Французы, ворвавшись въ храмъ, поднялись по этой узкой лсенк, и когда мы появились, изъ-за каждой ниши, изъ-за каждаго святого и изъ безконечныхъ отверстій иконостаса, продланныхъ на скорую руку, блестли ружейныя дула. Самый жертвенникъ былъ нсколько сдвинутъ въ сторону, и за нимъ также скрывались солдаты. Словомъ, сразу видно было, что французы приготовились къ ревностной защит главной церкви.

Мы не были вполн открыты, такъ какъ заняли исповдальни, алтари капеллъ и каедры. Мене всего были защищены т, которые находились въ средин церкви, въ то время, какъ храбрецы двигались внутрь, другіе занимали нижніе хоры, прятались за стулья и скамейки, сдвинутые къ стн, и оттуда стрляли въ французовъ.

Дядя Гарчесъ съ девятью такими же смльчаками, какъ и онъ самъ, взобрался почти подъ своды на высокую каедру проповдника, занялъ лстницу, ведшую къ ней, и оттуда укладывалъ на мст французовъ, отваживавшихся выходить изъ-за алтаря. На каедру также сыпались выстрлы сверху иконостаса, французы, повидимому, сразу желали отдлаться отъ этого неожиданнаго препятствія.

Наконецъ отдлилось двадцать человкъ, ршившихся взять этотъ деревянный редутъ, безъ обладанія которымъ немыслимо было завладть верхней частью церкви. Я никогда не видлъ ничего подобнаго. Такъ какъ и та и другая сторона сражавшихся знала всю важность этого пункта, отъ потери или обладанія котораго завислъ исходъ сраженья, и потому тутъ оказывались чудеса упорства и храбрости какъ защитниками, такъ и осаждавшими.

Эти двадцать человкъ находились подъ открытымъ огнемъ, сыпавшимся на нихъ съ хоровъ, и подъ ручными гранатами, бросаемыми на нихъ съ каедры, но, не смотря на большія потери, они ршительно двигались къ лстниц съ пиками въ рукахъ. Десять защитниковъ каедры, не обращая вниманія на численность врага, ждали ихъ съ ожесточеніемъ.

Многіе изъ нашихъ, стрлявшіе до того изъ алтарей и исповдаленъ, атаковали французовъ съ тыла, завязалась кровавая борьба, не на животъ, а на смерть. Тутъ были и пики, и выстрлы, и удары, словомъ все, что находили возможнымъ.

Изъ ризницы вышли новыя силы французовъ, наши также спустились съ хоровъ. Нкоторые изъ нашихъ, находившіеся на каедрахъ направо, поднялись къ периламъ у самаго карниза и, недовольствуясь стрльбою оттуда, сбросили на французовъ три статуи святыхъ, украшавшія верхній ярусъ. Между тмъ, храбрецы все еще держались у каедры, и среди этого ада я увидалъ дядю Гарчеса, съ пылающимъ взоромъ вскочилъ онъ и, какъ проповдникъ, сталъ кричать громовымъ голосомъ. Еслибъ я увидалъ когда нибудь демона, проповдывающаго съ каедры о людскихъ прегршеніяхъ, среди адскихъ криковъ и гама, то посл этого зрлища ничто уже не удивило бы меня.

Это не могло длиться долго, и Гарчесъ, сраженный заразъ нсколькими пулями, свалился съ глухимъ ревомъ. Французы, ровными колоннами вышедшіе изъ ризницы, спустились по тремъ ступенькамъ, отдлявшимъ ее отъ церкви и стали крпкой стной. Залпъ этихъ колоннъ ршилъ участь каедры, и, оставивъ множество мертвыхъ, мы удалились въ капеллы. Защитники каедры, одинъ за однимъ погибли также, какъ и дядя Гарчесъ, котораго уже мертваго подняли на пикахъ и сбросили внизъ.

Такъ кончилъ жизнь этотъ великій патріотъ, о которомъ ничего не упоминаетъ исторія.

Капитанъ нашего гарнизона остался также безжизненнымъ трупомъ на полу. Отступивъ въ безпорядк въ разные пункты, раздлившись, мы не знали, кого слушаться, понятно, что при такомъ положеніи вещей была возможна команда одного или группы изъ трехъ-четырехъ человкъ, безъ помышленій о прав команды.

Субординація поддерживалась общей мыслью и тми затрудненіями, которыя ежеминутно представляло намъ сраженіе. Мы сразу поняли чутьемъ, что мы погибли съ той минуты, какъ вошли въ капеллы, что нтъ никакой возможности защищать церковь противъ огромныхъ силъ непріятеля.

Нкоторые высказали мнніе насчетъ того, что если, воспользовавшись деревянными образами и скамейками, сдлать баррикады, то можно продолжать драться, пока мы останемся живы, но отцы августины высказались противъ этой безполезной мры. Одинъ изъ нихъ сказалъ намъ:

— Дти мои, не длите этой рзни, вы только погибнете вс до единаго и ничего не сдлаете. Французы въ эту минуту атакуютъ зданіе снаружи, съ улицы Аркадасъ. Бгите туда и попробуйте помшать имъ, а защитить церковь вамъ все равно не удастся.

Эта новость побудила насъ выйти на монастырскій дворъ, гд солдаты Экстрамадуры дрались съ французами, подступавшими къ воротамъ.

Отцы августины только на половину сдержали свое общаніе относительно раздачи състныхъ припасовъ и вина за нашу ожесточенную защиту церкви. Намъ дали не много солонины и по куску черстваго хлба, вина же мы и не понюхали. Но это объяснялось тмъ, что французы завладли кладовою.

Отсутствіе вина навело меня на мысль о Пирли, и я тогда только вспомнилъ, что видлъ его въ начал сраженія на одной изъ каедръ. Я спросилъ о немъ, но никто не зналъ, гд онъ.

Французы заняли церковь, и часть монастырскихъ построекъ. Не смотря на всю невыгодность нашего положенія въ нижнемъ монастыр, мы ршились биться до послдней капли крови, вспоминая геройство волонтеровъ Хухека, защищавшихъ монастырь св. Моники и погребенныхъ подъ его развалинами. Мы стали, какъ сумасшедшіе, намъ казалось какимъ-то униженіемъ не побдить, какая-то непонятная тайная сила влекла насъ въ кровавую борьбу.

Насъ остановилъ приказъ, который очевидно былъ дломъ опытнаго практика генерала Сенъ-Марша.

— Монастырь уже нельзя удержать,— сказали намъ.— Вмсто того, чтобы жертвовать вашими жизнями безъ всякой пользы для города, идите вс на защиту опасныхъ пунктовъ улицъ Пабостро и заставы Квемада. Непріятель хочетъ ворваться туда и завладть домами, изъ которыхъ столько разъ его выгоняли.

И такъ мы вышли изъ Санъ-Августина. Когда мы проходили по улиц того же имени, параллельной съ Паломаръ, мы увидали, что съ церковной колокольни бросаютъ ручныя гранаты въ французовъ, находившихся на небольшой площадк, вблизи этихъ дорогъ. Кто это стрлялъ? Чтобы быть точне, приведемъ выписку изъ лтописи исторіи.

‘Въ колокольн засли семь или восемь поселянъ съ оружіемъ и провизіей. Они стрляли по непріятелю и въ продолженіе нсколькихъ дней не хотли сдаться’.

Тамъ былъ знаменитый Пирли. О Пирли, ты счастливе дяди Гарчеса, теб отведено мсто въ исторіи!

XXIII.

Присоединившись къ батальону Экстрамадуры, мы двинулись по улиц Паломаръ, до площади Магдалины, когда услыхали шумъ сраженія у заставы Квемада. Какъ уже было сказано, непріятель старался проникнуть въ улицу Пабостро, чтобы завладть названной заставой, пунктомъ очень серьезнымъ, такъ какъ отсюда онъ могъ бы проникнуть съ своей артиллеріей до самой площади Магдалины и такимъ образомъ захватить все предмстье Тенеріасъ. Если имъ удастся это, то наши отряды ничего не въ состояніи будутъ подлать.

Посл небольшой остановки насъ двинули въ улицу Пабостро. Изъ оконъ дома, гд мы расположились, виднлись лишь клубы дыма, такъ что мы почти не могли стрлять. Когда дымъ нсколько разсялся, оказалось, что улица полна барикадъ, и повсюду наложены парапеты изъ земли, мебели и обломковъ.

Изъ оконъ поднялась страшная стрльба. Внутри домовъ кровь текла ручьями. Наступленіе французовъ было ужасно и для того, чтобы защита и упорство испанцевъ не ослабвали, вс церковные колокола призывали народъ къ военнымъ дйствіямъ, монахи приводили людей изъ другихъ кварталовъ, и нсколько героическихъ женщинъ, подавая намъ примръ храбрости, съ ружьемъ въ рукахъ бросались въ самые опасные пункты.

Это былъ такой ужасный день, что воспоминаніе о немъ мрачнымъ призракомъ осталось во мн на всю жизнь. Кто не пережилъ его, передъ чьими глазами не прошли эти ужасающія картины, тотъ даже и на можетъ составить себ яснаго понятія о томъ, что это было. Пусть мн не говорятъ, что видли пылающій кратеръ вулкана или грозную бурю среди океана, когда волны вздымаясь, какъ горы, рушатся на корабль, пусть не говорятъ, что видли все это, такъ какъ это ничто въ сравненіи съ вулканами и бурями, отъ которыхъ въ этотъ день взлетали на воздухъ тысячи людей.

Мы не въ силахъ были сдерживать себя, и такъ какъ намъ казалось, что мы приносимъ осаждающимъ мало вреда, стрляя изъ оконъ, то мы одинъ за однимъ спустились на улицу, не обращая вниманія на приказъ начальства оставаться на своихъ мстахъ. Открытое сраженіе непреодолимо влекло насъ, подобно тому, какъ разверстая бездна влечетъ того, кто смотритъ въ нее.

Никогда не считалъ я себя героемъ, но въ эти минуты я ничуть не боялся смерти, и меня не ужасалъ видъ этой окружающей меня катастрофы. Правда, что героизмъ, какъ слдствіе минутнаго вдохновенія, не есть исключительное качество храбрецовъ, это доказывается тмъ, что мы нердко встрчаемъ его въ женщинахъ и трусливыхъ людяхъ.

Не стану описывать здсь всхъ перипетій сраженія въ улиц Пабостро. Въ общемъ оно похоже на сраженія, уже разсказанныя мною, и отличается отъ прежнихъ лишь изумительной энергіей, доведенной до такой степени, что человческое какъ бы кончалось, и являлись сверхъестественные поступки. Внутри домовъ происходили сцены, похожія на вышеописанныя мною, но съ большимъ ожесточеніемъ.

Завладвъ однимъ пунктомъ, французы теряли другой, борьба, начавшаяся съ чердака, переходила этажъ за этажемъ въ погребъ, и тамъ нердко поселяне оставались побдителями. Голоса команды, раздававшейся въ этихъ мрачныхъ лабиринтахъ, отдавались пугливымъ эхомъ.

На улицахъ и мы и французы дйствовали съ помощью артиллеріи. Нсколько разъ старались они овладть нашими орудіями, но теряли лишь безполезно много людей. Видя, что требуются неимоврныя усилія, чтобы захватить какой нибудь кусокъ улицы, императорскіе солдаты отказывались отъ борьбы, такъ что офицерамъ приходилось подбодрять ихъ палками.

У насъ не приходилось прибгать къ такимъ способамъ, намъ достаточно было убжденія. Монахи, не переставая помогать раненымъ и напутствовать умирающихъ, едва замтивъ нершительность въ какомъ либо пункт, тотчасъ же привлекали вниманіе начальства.

Подл одной изъ насыпей храбрая Мануэла Санхо посл стрльбы изъ ружья нсколько разъ выстрлила изъ пушки. Въ продолженіе большей части дня она поспвала всюду, оживляя всхъ своими словами и служа примромъ мужчинамъ, но часовъ около трехъ пополудни она упала, раненая въ ногу, и долгое время лежала среди мертвыхъ, такъ какъ, потерявъ сознаніе, была похожа на трупъ. Поздне, замтивъ, что она дышитъ, ее отнесли въ госпиталь, стали лчить, и она жила еще нсколько лтъ.

Исторія не забыла эту героическую двушку, и, кром того, улица Пабостро, жалкіе дома которой краснорчиве цлыхъ страницъ книги, носить теперь названіе улицы Мануэлы Санхо.

Вскор посл трехъ часовъ оглушительный взрывъ потрясъ дома, за которые мы такъ горячо бились съ французами все утро, и среди густого дыма и пыли еще боле густой, чмъ дымъ, посыпались осколки стнъ съ такимъ страшнымъ грохотомъ, какой трудно себ представить. Французы пустили въ ходъ взрывы, чтобъ вырвать изъ арагонскихъ рукъ то, что никакими иными способами вырвать не удавалось. Подкатили пороховыя бочки, и люди сложили руки въ ожиданіи, что порохъ все сдлаетъ за нихъ.

Когда взорвали первый домъ, мы спокойно стояли въ сосднихъ и на улиц, но когда раздался взрывъ у слдующаго дома, началось безпорядочное отступленіе. Думая о томъ, что среди развалинъ были погребены или взорваны на воздухъ наши сотоварищи, которые не сдались бы передъ оружіемъ, мы почувствовали упадокъ духа и неспособность противостоять этимъ разрушителямъ.

Начальство останавливало насъ, говоря,

— Стоите, молодцы! Не бжать!.. Это только чтобы напутать васъ. У насъ также не мало пороху, и мы откроемъ мины. Вы думаете, они выиграютъ отъ взрывовъ? Наоборотъ. Посмотримъ, какъ они будутъ защищаться среди развалинъ.

Палафоксъ показался въ начал улицы, и его присутствіе нсколько сдержало насъ. Страшный шумъ не позволилъ мн разслышать, что онъ намъ говорилъ, но по его жестамъ я понялъ, что онъ хочетъ заставить насъ двинуться на развалины.

— Слышите, молодцы, слышите, что говоритъ главнокомандующій,— сказалъ намъ одинъ изъ монаховъ, пришедшихъ со свитой Палафокса.— Онъ говорить, что если вы сдлаете еще одно маленькое усиліе, то не останется въ живыхъ ни одного француза.

— И онъ правъ!— воскликнулъ другой монахъ.— Ни одна женщина въ Сарагосс не захочетъ взглянуть на васъ, если вы сейчасъ же не броситесь на развалины домовъ и не выгоните оттуда непріятеля.

— Впередъ, дти Пиларской Богоматери!— кричалъ третій.— Вонъ видите, тамъ стоить группа женщинъ? Видите? Он говорятъ, что, если вы не пойдете, такъ пойдутъ он. Неужели вамъ не стыдно вашей трусости?!

Это насъ нсколько сдержало. Рухнулъ еще домъ справа. Тогда Палафоксъ прошелъ по улиц, не зная, какъ и для чего онъ повелъ насъ за ссу5ою.

Теперь будетъ умстнымъ сказать нсколько словъ объ этой личности, имя которой тсно связано съ защитой Сарагоссы. Популярностью своею онъ обязанъ храбрости, аристократическому происхожденію и уваженію, съ которымъ всегда относились къ его семь, родомъ изъ Лазана. Онъ былъ еще молодымъ человкомъ. Раньше онъ служилъ въ гвардіи. Что особенно привлекало въ немъ — это молодой задоръ, пылкость, съ которою относился онъ къ самому трудному и опасному длу.

Будучи человкомъ умнымъ, Палафоксъ сознавалъ свою несостоятельность въ военныхъ предпріятіяхъ и благоразумно окружилъ себя знающими людьми. На солдатъ одно появленіе уважаемаго всми Палафокса дйствовало ободряющимъ образомъ. Высокая фигура полководца показывалась на всхъ опасныхъ пунктахъ, онъ ободрялъ ослабвавшихъ и раздавалъ награды храбрецамъ.

Сарагосцы считали его воплощеніемъ идеальныхъ добродтелей и горячаго патріотизма. Все въ его приказахъ было хорошо и справедливо. Подобно тому, какъ монархи, дйствующіе на основаніи традиціонныхъ законовъ, выработанныхъ страною, Палафоксъ не могъ поступить дурно, все дурное приписывалось его совтчикамъ. И дйствительно онъ, такъ сказать, царилъ, но не управлялъ, управляли же padre Базиліо, каноникъ и три знаменитыхъ генерала: О’Нейль, Сенъ-Маршъ и Бутронъ.

На опасныхъ пунктахъ Палафоксъ появлялся, какъ статуя побды. Его мужественный голосъ оживлялъ умирающихъ, его лицо всегда было полно спокойной увренности, и торжествующая улыбка блуждала на его губахъ. Онъ понималъ, что его вншность производитъ сильное впечатлніе, и, какъ хорошій актеръ, появлялся всегда въ блестящемъ мундир, увшанномъ орденами, звуки военной музыки, встрчавшей его, и крики ‘виватъ’ очень льстили его самолюбію.

XXIV.

Какъ я уже сказалъ, Палафоксъ остановилъ насъ, и хотя почти вс солдаты уже убжали изъ улицы Пабостро, но остановились у заставы Квемада.

Отъ трехъ часовъ вплоть до самой ночи сраженье не прекращалось. Французы приступили къ работамъ въ разрушенныхъ ими домахъ, и любопытно было видть, какъ среди обгорлыхъ развалинъ расчищались небольшія площадки и на нихъ перетаскивались орудія. Эта война съ каждымъ днемъ все мене и мене походила на существующія до сихъ поръ войны.

Теперь французы, отвоевавъ дома, увидали всю выгодность и невыгодность своего положенія, если имъ удавалось поставить нсколько орудій на площадки, то сами они находились подъ открытымъ огнемъ. Къ несчастію, мы не сумли воспользоваться этимъ. Ужасъ рисовалъ намъ опасность въ сто разъ сильне, чмъ она была на самомъ дл, и не въ силахъ отстоять дома въ улиц Пабостро, сарагосцы сами начали сжигать ихъ.

Осаждающіе и осажденные, горя нетерпніемъ истребить другъ друга, стали продолжать сраженье огнемъ и взрывами, забывая, что такимъ образомъ и та и другая сторона совершенно не защищены.

Что это былъ за вечеръ, что за ночь! Помню минуту, когда я не въ силахъ былъ больше выдержать и упалъ отъ изнеможенія вмст съ другими товарищами на груду мертвыхъ. Я не отдавалъ себ яснаго отчета о томъ, гд я нахожусь, моя мысль словно застыла, и тло замерло въ страшныхъ мукахъ. Я не зналъ, было ли это днемъ или ночью. Ложились какія-то тни, и изъ города мелькали слабые огоньки.

Помню только, что на меня все наваливали и наваливали тла бездыханныя и движущіяся, и что я все тянулся вверхъ и ждалъ, что вотъ-вотъ мн дадутъ кусокъ хлба и глотокъ воды. Я совершенно ослаблъ. Голодъ и жажда страшно мучили меня. Я видлъ, что многіе бгутъ, размахивая руками, слышалъ крики, видлъ человческія тни, отражавшіяся на ближайшихъ стнахъ, но куда бгутъ, откуда, о чемъ кричать, я ничего не понималъ.

Не одинъ я лишился силъ посл столькихъ часовъ непрерывной рзни. Вокругъ меня падало много товарищей, и мы вымаливали другъ у друга каплю воды. Нкоторымъ посчастливилось, они имли силы подползти къ трупамъ, обшарить ихъ и, найдя куски испачканнаго землею хлба, съ жадностью подали ихъ.

Отдохнувъ немножко, и я выползъ искать этихъ объдковъ. Не знаю, былъ ли я раненъ, нкоторые изъ жаловавшихся мн на страшный голодъ и жажду имли страшныя раны и обжоги. Наконецъ, насъ увидали женщины и напоили мутной, тепловатой водой. Мы оспаривали другъ у друга деревянный стаканъ, когда вдругъ увидали въ рук одного мертваго узелокъ съ двумя сухими сардинами и нсколькими лепешками. Жалобно стеная, продолжали мы мародерство и, въ конц концовъ, немного пищи, которую удалось намъ найти, и мутная вода нсколько подкрпили наши силы.

Я почувствовалъ себя почти бодрымъ, могъ уже ходить, хотя и съ трудомъ. Замтивъ, что все мое платье въ крови, и ощутивъ острую боль въ правой рук, я подумалъ, что тяжело раненъ, но это оказалось лишь контузіей, а кровь на плать прилипла, вроятно, когда я лежалъ среди труповъ.

Ясность мысли вернулась ко мн, въ глазахъ уже не мутилось, и я явственно разслышалъ крики, торопливые шаги, ближайшій и отдаленный громъ пушекъ. Орудія какъ будто переговаривались между собою.

Пожары продолжались. Надъ городомъ стояло цлое облако дыма, сливавшагося съ пламенемъ въ фантастическіе образы. Разрушенные дома съ темными дырами вмсто оконъ, дымящіяся развалины, горящіе заборы — все это было ничто въ сравненіи съ фигурами, не перестававшими драться чуть не въ самомъ пламени. Это жители Сарагоссы все еще жестоко спорили съ французами за каждую пядь родной земли.

Я очутился у заставы Квемада. Сдлавъ нсколько шаговъ, я снова упалъ на землю отъ усталости. Монахъ, видя, что я весь въ крови, подошелъ ко мн и сталъ говорить объ иной жизни, о наград, которая ожидаетъ тамъ умирающихъ за свое отечество. Я сказалъ ему, что не раненъ, но что ослаблъ отъ голода, усталости и жажды, и что, кажется, у меня появились первые признаки эпидеміи. Тогда добрый монахъ, въ которомъ я тотчасъ же узналъ padre Матео дель-Бусто, слъ подл меня и проговорилъ съ глубокимъ вздохомъ:

— Я также не могу держаться на ногахъ, кажется, я умираю.

— Вы ранены, padre?— спросилъ я, увидавъ, что у него подвязана рука.

— Да, сынъ мой, пуля раздробила мн плечо и руку. Я страшно страдаю, но надо сдерживаться. Христосъ больше страдалъ за насъ. Съ самаго разсвта я не переставая лчилъ раненыхъ и напутствовалъ умирающихъ. Втеченіе шестнадцати часовъ я не отдохнулъ ни на минуту и ничего не лъ и не пилъ. Одна женщина забинтовала мн плечо, и я продолжалъ мое дло. Думаю, что я не долго проживу… Сколько мертвыхъ, Господи Боже мой! А этихъ раненыхъ, которыхъ никто не подбираетъ! Ахъ… я кажется умираю!.. Ты видлъ эту огромную насыпь въ улиц Клавосъ? Тамъ умеръ несчастный Коридонъ. Мы шли, чтобы взять раненыхъ, когда увидали около Санъ-Августина группу французовъ, переходившихъ изъ одного дома въ другой. У Коридона была горячая кровь, онъ былъ способенъ на геройскіе подвиги, онъ бросился на нихъ. Охъ, они подняли его на пики и перебросили черезъ насыпь…

Старикъ padre Матео видимо ослабвалъ, но впечатлніе рзни было, очевидно, такъ сильно, что онъ не могъ молчать и продолжалъ прерывающимся голосомъ:

— Сколько жертвъ въ одинъ день, Арачели! Несчастливы и т, которые остались цлы. Вы все равно умрете отъ эпидеміи, а это еще хуже. Сегодня я далъ отпущеніе грховъ шестидесяти жертвамъ эпидеміи. Я отпущу и вамъ прегршенія, другъ мой, потому что знаю, что у васъ нтъ большихъ грховъ, и что вы храбро дрались эти дни… Что, вамъ не хорошо? Вы дйствительно блдны, какъ эти трупы, окружающіе насъ. Умереть отъ эпидеміи, во время осады, это почти то же, что умереть за отечество. Мужайтесь, юноша, небо открывается, чтобъ принять васъ, и Пиларская Богоматерь разверзаетъ надъ вами свой звздный покровъ. Жизнь ничего не стоитъ. Насколько лучше доблестно умереть и получить въ награду за одинъ день страданья вчное блаженство! Именемъ Господа разршаю вамъ прегршенія вольныя и невольныя.

Прочитавъ отходную молитву и благословивъ меня, онъ вытянулся во всю длину на земл. Взглянувъ на него, я понялъ, что онъ очень боленъ, я чувствовалъ себя не хорошо, но его состояніе было еще хуже. Это не первый случай, что исповдникъ умиралъ прежде умирающаго и врачъ прежде больного.

Я сталъ звать padre Матео, но такъ какъ онъ отвчалъ мн лишь жалобными стонами, то я пошелъ розыскивать кого нибудь, кто помогъ бы ему. Встртивъ нсколько мужчинъ и женщинъ, я сказалъ имъ:

— Вонъ тамъ лежитъ padre Матео дель Бусто и не можетъ двинуться съ мста.

Но на меня не обратили вниманія и продолжали идти впередъ. Многіе раненые звали меня, умоляя о помощи, но я также не слушалъ ихъ. Близъ Козо встртилъ я мальчика лтъ восьми или девяти, онъ шелъ и горько плакалъ. Я остановилъ его, спросилъ о его родителяхъ, онъ указалъ мн рукою на груду мертвыхъ и раненыхъ. Поздне, я опять встрчалъ этого мальчика въ разныхъ пунктахъ, онъ все искалъ, все плакалъ, и никто не заботился о немъ.

Со всхъ сторонъ слышались лишь вопросы: ‘Не видали ли вы. моего брата? Не видали ли моего сына? Не видали ли моего отца?’ — Но ни брать, ни сынъ, ни отецъ нигд не появлялись. Никто уже не заботился переносить больныхъ въ церкви, такъ какъ все было переполнено. Въ подвалахъ и нижнихъ этажахъ, которые находили удобнымъ убжищемъ, стоялъ спертый зараженный воздухъ. Наступило время, когда больнымъ и раненымъ лучше всего было оставаться на улицахъ.

Я все двигался въ конецъ Козо, потому что мн сказали, будто тамъ раздаютъ порціи, но ничего не досталъ. Уже хотлъ я вернуться въ Тенеріасъ, какъ около Альмуди мн дали немножко пость горячей пищи. Сразу почувствовалъ я себя лучше, и симптомы эпидеміи, напугавшіе меня раньше, прекратились, очевидно, моя болзнь была изъ тхъ, которыя вылчиваются хлбомъ и виномъ. Тутъ я вспомнилъ о padre Матео и вмст съ другими отправился подать ему помощь. Несчастный старикъ лежалъ недвигаясь, и когда мы спросили его, какъ онъ себя чувствуетъ, онъ отвтилъ:

— Какъ! Уже прозвонилъ утренній колоколъ? Но вдь еще рано. Оставьте меня отдохнуть. Я страшно усталъ, padre Гонзалесъ. Цлыхъ шестнадцать часовъ я рвалъ цвты въ саду… Я усталъ…

Несмотря на его мольбы, четверо понесли его на рукахъ. Черезъ нсколько минутъ онъ скончался.

Мои товарищи поспшили на мсто сраженія, и я хотлъ слдовать за ними, какъ вдругъ увидлъ человка, привлекшаго мое вниманіе. Это былъ дядя Кандіола, выходившій изъ сосдняго дома, оборванный и грязный, съ курицей въ рукахъ. Я остановилъ его посреди улицы и спросилъ о его дочери и объ Августин. Онъ отвтилъ мн въ страшномъ возбужденіи:

— Моя дочь?.. Не знаю… Тамъ, тамъ она… Все, все погибло! Векселя! Векселя сгорли… Хорошо еще, что мн удалось поймать эту курицу, она выскочила, какъ и я, изъ страшнаго огня… Вчера курица стоила пять дурро!.. Но мои векселя! Пиларская Богоматерь и ты, Святой Домингунто дель-Валъ, скажите, зачмъ сгорли мои векселя? Еще можно ихъ спасти… Хотите помочь мн? Подъ толстымъ бревномъ сгорлъ сундукъ съ векселями. Гд здсь можно найти человкъ шесть солдатъ? Господи! Но этотъ комитетъ, эта аудіенція, главнокомандующій, о чемъ они думаютъ?..

Переведя духъ, онъ сталъ кричать прохожимъ:

— Эй, горожане, друзья, милосердные люди… помогите мн поднять бревно, упавшее въ мой уголъ!.. Эй, добрые друзья, положите въ сторонку этого умирающаго и придите помочь мн. Неужели нтъ ни одной доброй души! Теперь вс сердца сдлались словно стальными… Уже нтъ человческихъ чувствъ. Охъ, безжалостные сарагосцы, вы увидите, какъ васъ накажетъ Господь…

Видя, что никто не идетъ къ нему на помощь, Кандіола снова вошелъ въ домъ, но вскор выбжалъ оттуда съ криками отчаянія:

— Уже ничего нельзя больше спасти! Все горитъ!.. Пиларская Богоматерь, почему ты не сдлаешь чуда? Почему ты не сдлаешь меня нечувствительнымъ къ огню, чтобы я могъ спасти мои векселя?

XXV.

Онъ въ безсильномъ отчаяніи прислъ на груду камней, хватался за голову и, не выпуская курицы изъ рукъ, прижималъ ихъ къ груди съ глубокими вздохами. Желая узнать что нибудь объ Августин, я снова спросилъ его о дочери.

— Я былъ въ этомъ дом въ улиц Аньонъ, куда насъ послали вчера,— сказалъ онъ.— Вс говорили, что тамъ небезопасно, что лучше будетъ въ центр города, но я не люблю ходить туда, куда вс идутъ, и предпочитаю мсто, покинутое всми. Свтъ полонъ воровъ и мошенниковъ. Я ршилъ убжать отъ людей. Мы устроились въ одной изъ комнатъ внизу этого дома. Моя дочь очень боялась пушечныхъ выстрловъ и хотла уйти. Когда мины взорвали ближайшія зданія, она съ Гведитой выбжала, какъ сумасшедшая. Я остался одинъ, боясь оставить, мои вещи, когда вошли нсколько солдатъ съ зажженными головнями и сказали, что хотятъ поджечь домъ. Эти канальи не дали мн времени ничего захватить съ собою и не только не пожалли меня, но стали даже насмхаться… Я бросился къ сундуку съ векселями и силился тащить его. Но мн нельзя было долго оставаться тамъ. Я сталъ задыхаться отъ дыма и все-таки хотлъ непремнно спасти сундукъ… Невозможно! Пришлось бжать. Я ничего не могъ захватить, ничего, Боже мой, кром этой курицы, которую хозяева забыли въ курятник!.. Не легко мн было поймать ее. Чуть не сжегъ я себ всю руку! О, да будетъ проклятъ, тотъ кто придумалъ огонь!

— А ваша дочь?— перебилъ я его.

Онъ продолжалъ, не слушая меня.

— Мы должны терять свое состояніе ради прихотей этихъ героевъ!.. У меня есть два дома въ Сарагосс, кром того, въ которомъ я жилъ. Одинъ изъ нихъ въ улиц Сомбра, а другой, въ улиц Дуэндасъ, близъ Санъ-Франциско, занятъ войсками и весь разрушенъ. Развалины и развалины, больше ничего! Нечего сказать, хороша мысль жечь дома для того лишь, чтобъ они не достались французамъ!

— Война требуетъ, чтобъ это было такъ,— возразилъ я,— и этотъ геройскій городъ намренъ защищаться до послдней крайности.

— А какая выгода будетъ Сарагосс защищаться до послдней крайности? Что выиграютъ отъ этого убитые? Подите-ка, поговорите съ ними о слав, о героизм и о разномъ подобномъ вздор! Я предпочитаю жить въ пустын, чмъ въ такомъ геройскомъ город. Я допускаю, что должно быть нкоторое сопротивленіе, но зачмъ же доводить его до такихъ варварскихъ границъ? Правда, что зданія стоили немного, меньше, чмъ эти кучи оставшихся углей. Но меня не проведешь! Вс эти пожары придумали власти, для того, чтобъ потомъ выгодно продать уголь.

Это меня разсмшило. Пусть читатель не думаетъ, что я преувеличиваю: все написанное здсь я слышалъ отъ Кандіолы слово въ слово. Еслибъ этотъ старикъ жилъ во времена гуманистовъ, то онъ и про нихъ, вроятно, сказалъ бы, что они представляются героями для того, чтобъ выгодно продать уголь.

— Я погибъ, я разоренъ на всю жизнь!— восклицалъ онъ съ искреннимъ отчаяніемъ.— Эти векселя составляли часть моего состоянія. Подите-ка, подайте теперь ко взысканію капитала, безъ документовъ и когда почти вс должники перемерли и валяются на улицахъ. Нтъ, я сказалъ и повторяю, что эти несчастные поступили несогласно съ заповдями Божіими. Это — смертельный грхъ, это — преступленіе непростительное: позволить себя убить, когда на свт остается кредиторъ, которому не легко было скопить потерянный капиталъ. Ну, понятно, платить никто не любитъ, вотъ они и сказали себ: ‘умремъ, чтобы покончить съ долгомъ’… Но Господь долженъ былъ бы быть неумолимымъ къ этимъ негодяямъ, онъ долженъ ихъ воскресить, чтобъ они уплатили. Воскресить, да! Святая Пиларская Богоматерь, заступникъ Домингунто дель-Валь, они должны воскреснуть!

— А ваша дочь,— спросилъ я, желая перемнить разговоръ,— она не пострадала отъ огня?

— Не упоминайте мн о моей дочери,— отвтилъ онъ.— Богъ наказалъ меня за ея грхъ. Я уже узналъ, кто ея ухаживатель. Кто же, какъ не отчаянный сынъ дона Хозе де-Монторіа, который кончаетъ курсъ въ духовной семинаріи? Марія сама призналась мн въ этомъ. Вчера она залчивала ему раненную руку. Встрчали ли вы когда нибудь боле безнравственную двушку? И это длалось при мн!

Когда онъ говорилъ это, подошла донья Гведита, разыскивавшая повсюду своего хозяина, и принесла ему въ чашк что-то пость. Онъ съ жадностью набросился на ду, и затмъ не безъ труда намъ удалось отвести его въ переулокъ Органо, гд находилась его дочь вмст съ другими. Кандіола, предварительно разбранивъ ее, сталъ разговаривать съ Гведитой.

— Гд Августинъ?— спросилъ я Мариквилью.

— Минуту назадъ онъ былъ здсь, но ему сообщили о смерти его брата, и онъ убжалъ. Я слышала, что его семья находится въ улиц Руфасъ.

— Какъ, умеръ его старшій братъ?

— Такъ ему сказали, и онъ убжалъ въ страшномъ гор.

Не слушая дальше, я также побжалъ, чтобы хоть сколько нибудь утшить эту симпатичную семью, сдлавшую мн такъ много добра. По дорог я встртилъ дона Рокве въ слезахъ.

— Габріэль,— сказалъ онъ, увидвъ меня,— Господь постилъ горемъ нашего добраго друга.

— Неужели правда, что умеръ его старшій сынъ, Мануэль?

— Да, и этимъ не оканчиваются несчастій семьи Монторіа. Мануэль былъ женатъ, какъ ты знаешь, и имлъ четырехлтняго сына. Видишь вонъ тамъ группу женщинъ? Такъ вотъ тамъ находится жена бднаго Мануэля Монторіа, съ мальчикомъ, умирающимъ отъ эпидемическаго тифа. Какое ужасное несчастіе! Одно, изъ первыхъ семействъ Сарагоссы не иметъ въ такія тяжелыя минуты даже крыши надъ головою. Цлую ночь эта женщина просидла такъ съ ребенкомъ на рукахъ, ожидая его смерти съ минуты на минуту, дйствительно здсь имъ лучше, чмъ въ подвалахъ, гд нельзя дышать. Хорошо еще, что я вмст съ другими докторами немножко помогъ ей… Но что же можно подлать, когда съ трудомъ достанешь лишь кусокъ хлба, когда прекратилось вино, и ни за какія деньги нельзя достать куска мяса?

Начинало свтать. Я подошелъ къ групп женщинъ и увидалъ тяжелую картину. При желаніи спасти мальчика, мать и другія женщины мучили бдняжку всевозможными лкарствами, какія только кто зналъ, но достаточно было взглянуть на ребенка, чтобы понять, что печать смерти уже лежитъ на его личик.

Голосъ дона Хозе де-Монторіа побудилъ меня идти впередъ, и въ одномъ изъ угловъ улицы Руфасъ я увидлъ еще боле раздирательную картину. На земл лежалъ трупъ Мануэля Монторіа, тридцатилтняго молодого человка, такого же великодушнаго и симпатичнаго, какъ его отецъ и брать. Пуля пробила ему черепъ, изъ маленькой ранки въ виск текла струйка крови, заливая шею и скрываясь подъ рубашкой. Не смотря на эту ранку, онъ казался еще живымъ.

Когда я подошелъ, его мать все еще не врила, что онъ умеръ, и, положивъ голову сына на колни, она старалась оживить его ласковыми словами. Монторіа, опустившись на колни съ правой стороны трупа, держалъ въ своихъ рукахъ руку сына и, не произнося ни слова, не сводилъ съ него глазъ. Отецъ, блдный, какъ смерть, не плакалъ.

— Жена,— произнесъ онъ наконецъ,— не проси у Господа невозможнаго. Мы потеряли нашего сына.

— Нтъ, Мануэль не умеръ!— въ отчаяніи крикнула мать.— Это неправда. Зачмъ ты меня обманываешь? Возможно ли, чтобы Господь отнялъ у насъ сына? Чмъ заслужили мы это наказаніе? Мануэль, дитя мое? Ты мн не отвчаешь? Почему ты не движешься, почему не говоришь? Мы сейчасъ снесемъ тебя домой… Но гд же нашъ домъ?.. Мой сынъ простудится, лежа на сырой земл… Видите, какія у него холодныя руки и лицо?

— Уйди, жена,— сказалъ Монторіа, сдерживая рыданія.— Мы останемся съ бднымъ Мануэлемъ.

— Господи, Боже мой!— воскликнула старушка.— Что съ нимъ, что онъ не говоритъ, не движется, не просыпается? Онъ лежитъ, какъ мертвый, но онъ не можетъ умереть. Пиларская Богородица, вдь не можетъ же умереть сынъ мой?

— Леокадія,— повторилъ Монторіа, роняя изъ глазъ первыя слезы,— уйди отсюда, уйди, ради Бога. Будь тверда, потому что Господь послалъ намъ тяжелый ударъ, отнялъ у насъ нашего сына. Онъ умеръ за родину…

— Онъ умеръ!— произнесла донья Леокадія, прижимая къ себ тло сына, какъ будто его хотли отнять у нея.— Нтъ, нтъ, нтъ! Какое мн дло до родины! Пусть мн вернуть моего сына! Мануэль, дитя мое… Не отходи отъ меня, никто не вырветъ тебя изъ моихъ рукъ…

— Господи, Пиларская Богоматерь!— серьезно и торжественно сказалъ донъ Хозе.— За что такое наказаніе? Для родины, для вры, для короля я отдалъ все мое имущество и моихъ сыновей… Зачмъ же, прежде, чмъ отнять, у меня этого первенца, Господи, ты сто разъ не отнялъ у меня, старика, мою безполезную жизнь? Сеньоры,— обратился оіи. къ присутствующимъ,— я не стыжусь плакать передъ вами. И въ радости и въ гор Монторіа все тотъ же. Счастливъ ты, сынъ мой, что умеръ такой благородной смертью. Несчастны мы, оставшіеся безъ тебя! Но Господь хотлъ этого, да будетъ Его святая воля… Жена, Богъ далъ намъ миръ, счастье, благосостояніе и хорошихъ дтей, если теперь Онъ хочетъ отнять все это, то покоримся безропотно Его вол. Благословимъ руку, поражающую насъ, и спокойно будемъ ждать помилованья отъ этой же руки.

Донья Леокадія словно застыла въ своемъ гор и только цловала безжизненное тло сына. Донъ Хозе, желая разомъ окончить эту мучительную сцену, всталъ и произнесъ твердымъ голосомъ:

— Леокадія, встань. Надо похоронить нашего сына.

— Похоронить!..— воскликнула несчастная мать.— Похоронить!..

И не въ силахъ произнести ни слова больше, она лишилась чувствъ.

Въ эту минуту раздался раздирающій душу вопль, и одна изъ женщинъ, отдлившись отъ группы, подбжала къ намъ. Это была жена бднаго Мануэля, лишившаяся мужа и сына. Нсколько присутствующихъ загородили ей дорогу, чтобъ помшать видть эту мучительную сцену, но несчастная женщина растолкала насъ, прося показать ей тло мужа.

Между тмъ, донъ Хозе пошелъ туда, гд лежалъ его умершій внукъ, взялъ его на руки и положилъ рядомъ съ Мануэлемъ. Въ то время какъ донья Леокадія все еще лежала безъ чувствъ, обнявъ тло сына, ея невстка въ горячечномъ возбужденіи бгала по улиц, угрожая воображаемымъ врагамъ. Мы схватили ее, но она вырвалась изъ нашихъ рукъ. Она хохотала страшнымъ, безумнымъ хохотомъ и затмъ падала на колни, умоляя насъ вернуть ей два дорогихъ тла.

Проходилъ народъ, проходили солдаты, монахи, поселяне и вс смотрли съ равнодушіемъ на эту сцену, потому что подобныя сцены происходили на каждомъ шагу. Сердца зачерствли, нжныя человческія чувства смнились въ нихъ лишь холоднымъ геройствомъ.

Наконецъ, молодая женщина, уступая усталости, притихла. Мы попросили какой нибудь пищи, чтобъ подкрпить ея ослабвшія силы, но ничего не нашлось. Между тмъ донъ Хозе, при помощи бына Августина, который тоже едва стоялъ на ногахъ отъ горя, высвободилъ тло изъ объятій доньи Леокадіи. Бдная женщина была въ такомъ ужасномъ состояніи, что мы опасались, что и она не переживетъ этого дня.

Старикъ Монторіа повторилъ съ тоской:

— Необходимо похоронить нашего сына.

Мы вс оглянулись вокругъ и увидали множество не похороненныхъ труповъ. Въ улиц Руфасъ было ихъ очень много, а въ Импрента образовались даже цлыя группы. На широкой дорог между домами лежали цлыя правильныя линіи мертвыхъ тлъ. Тяжело было глядть на эту картину, и тотъ, кто ее видлъ, никогда въ жизни не забудетъ ея. Быть можетъ, это покажется невроятнымъ, но это было на самомъ дл: одинъ человкъ, войдя въ улицу Импрента, началъ кричать. Въ одномъ изъ оконъ появился другой и крикнулъ ему:

— Войди!

Тогда этотъ человкъ, находя опаснымъ подняться по лстниц, прошелъ по груд труповъ и, поднявшись по нимъ до верхняго этажа, пролзъ въ окно.

Во многихъ улицахъ происходило то же самое. Возможно ли было похоронить ихъ? На каждую пару здоровыхъ рукъ приходилось по пятидесяти мертвыхъ. Отъ трехсотъ до четырехсотъ человкъ умирало ежедневно отъ тифа. Каждое кровавое сраженіе кончалось нсколькими тысячами убитыхъ, и Сарагосса перестала уже быть городомъ живыхъ.

Взглянувъ на эту тяжелую картину, Монторіа сказалъ:

— Мой сынъ и внукъ не должны имть привилегію быть похороненными. Ихъ души на небесахъ, какое дло до остального? Положимъ ихъ тутъ, въ начал улицы Руфасъ… Августинъ, дитя мое, ты лучше пошелъ бы въ ряды. Начальство можетъ хватиться тебя, а около Магдалены, кажется, недостаетъ людей. У меня уже нтъ сына, кром тебя. Если ты умрешь, что же мн останется?.. Но долгъ прежде всего, и я предпочитаю видть тебя сраженнаго непріятельской пулей, какъ твой братъ, чмъ видть, что ты трусишь.

Затмъ, положивъ руку на обнаженную голову сына, стоявшаго на колняхъ надъ тломъ брата, старикъ продолжалъ, поднявъ глаза къ небу:

— Господи, если Ты хочешь отнять у меня и этого послдняго сына, то прежде отыми у меня мою жизнь. Я не хочу жить посл того, какъ окончится осада. Мы съ бдной женой были достаточно счастливы, чтобъ порицать поразившую насъ руку, но не довольно ли этого испытанія? Неужели и второй сынъ нашъ долженъ погибнуть?.. Эй, сеньоры!— прибавилъ онъ затмъ другимъ тономъ,— кончайте скоре, мы нужны въ другомъ мст.

— Сеньоръ донъ Хозе,— въ слезахъ сказалъ донъ Рокве,— уйдите и вы, друзья исполнятъ безъ васъ этотъ послдній долгъ.

— Нтъ, я мужчина, и Господь далъ мн душу, которая не согнется ни предъ какимъ несчастіемъ.

И онъ взялъ при помощи одного изъ товарищей тло Мануэля, въ то время какъ мы съ Августиномъ взяли маленькаго внука и положили ихъ обоихъ у входа въ улицу Руфасъ, куда многія семьи клали своихъ покойниковъ. Сдлавъ это, Монторіа тяжело вздохнулъ и опустилъ безпомощно руки, какъ будто на это дло ушли его послднія, старческія силы.

— Право, сеньоры, не могу отрицать, что я очень усталъ,— сказалъ онъ.— Вчера еще я чувствовалъ себя молодымъ человкомъ, сегодня я совсмъ старикъ.

Дйствительно въ одну ночь Монторіа постарлъ на цлыхъ десять лтъ.

Онъ прислъ на камень и, опершись локтями на колни, уронилъ голову на руки. Въ такомъ положеніи просидлъ онъ долго, долго. Донья Леокадія съ дочерью и невсткой были проведены въ Козо. Донъ Рокве, поминутно ходившій и туда и сюда, сказалъ наконецъ:

— Сеньора все еще очень слаба… Теперь он вс горячо молятся и не перестаютъ плакать. Бдняжки ужасно измучены. Молодцы, вы должны непремнно поискать въ город чего нибудь имъ пость, необходимо подкрпить ихъ силы.

Тогда Монторіа всталъ и вытеръ слезы, бжавшія по его щекамъ.

— Я думаю, что найдется что нибудь,— сказалъ онъ.— Другъ Рокве, купите имъ чего нибудь, сколько бы это ни стоило.

— Вчера просили пять дурро за одну курицу въ Трипері,— произнесъ одинъ изъ старыхъ преданныхъ дому слугъ.

— А сегодня ихъ и совсмъ не найдешь,— возразилъ донъ Рокве.— Я сейчасъ былъ тамъ.

— Друзья, поищите здсь, что нибудь найдется. Мн ничего не надо.

Когда онъ говорилъ это, мы услыхали кудахтанье курицы. Мы вс радостно взглянули по этому направленію и увидали дядю Кандіолу. Онъ держалъ въ лвой рук живую курицу, а правой успокоительно гладилъ ее по спин. Прежде чмъ его подозвали, онъ подошелъ къ Монторіа и произнесъ:

— Курица стоить онцу.

— Не дешево!— воскликнулъ донъ Рокве.— Вдь въ ней остались только одн кости.

Я не въ силахъ былъ удержать злобы, закипвшей во мн передъ этимъ отвратительнымъ корыстолюбіемъ дяди Кандіолы. Я подбжалъ къ нему, вырвалъ изъ его рукъ курицу и крикнулъ:

— Эта курица краденая! Подай ее сюда, мерзкій ростовщикъ! Хоть бы ужъ свое продавалъ. Онца! Вчера он были на рынк по пяти дурро. Пять дурро, воръ, пять дурро, ни одного охало больше!

Кандіола сталъ визжать и кричать, мы уже собирались выгнать его въ шею, когда донъ Хозе де-Монторіа остановилъ насъ, говоря:

— Дайте ему, сколько онъ проситъ. Сеньоръ Кандіола, вотъ возьмите онцу за вашу курицу.

Онъ подалъ ему онцу, которую скупецъ не посовстился взять, и прибавилъ:

— Сеньоръ Кандіола, намъ надо поговорить. Теперь я вижу, что оскорбилъ васъ… Да, нсколько дней тому назадъ изъ-за муки… Иногда человкъ не въ силахъ совладать съ собою, и когда кровь бросится въ голову… Правда, что вы разсердили меня, потребовавъ за муку больше, чмъ главнокомандующій приказалъ платить… Но дло въ томъ, другъ донъ Іеронимо, что я опомнился… вы видите… кажется, я поднялъ на васъ руку… кажется, я…

— Сеньоръ де-Монторіа,— перебилъ его Кандіола,— наступитъ день, когда въ Сарагосс снова будутъ власти. Тогда мы посчитаемся съ вами.

— Вы хотите подать на меня въ судъ? Не хорошо. Это ужъ прошло… Это былъ приступъ гнва, который трудно сдержать. Мн странно только, что до этой минуты я не подумалъ о томъ, что поступилъ дурно, очень дурно. Не слдуетъ оскорблять ближняго…

— А главное посл оскорбленія обворовывать его,— сказалъ донъ Іеронимо, взглянувъ на окружающихъ съ презрительной улыбкой.

— Относительно воровства вы не правы,— продолжалъ Монторіа,— потому что я исполнилъ лишь приказъ главнокомандующаго. Дло только въ оскорбленіи словомъ и поступкомъ, когда я увидалъ васъ, нсколько минутъ тому назадъ, я понялъ, что поступилъ тогда дурно. Совсть говорить мн это. Ахъ, сеньоръ Кандіола, я очень несчастливъ! А когда люди несчастливы, они сознаютъ свои ошибки. Такъ вотъ теперь, сеньоръ Кандіола… когда я увидалъ васъ, я почувствовалъ, что готовъ просить у васъ прощенье за эти удары… у меня тяжелая рука и… Бываетъ, что я не помню, что длаю… Да, я умоляю васъ простить меня, и будемъ друзьями, донъ Іеронимо, будемъ друзьями, помиримся, не станемъ вспоминать стараго. Ненависть чернитъ душу, и воспоминаніе о дурныхъ поступкахъ ложится камнемъ на сердце.

— Прежде сдлали непріятность человку, а потомъ стараетесь умаслить его льстивыми словами!— сказалъ Кандіола, повертывая спину Монторіа и уходя изъ группы,— Лучше бы сеньоръ де Монторіа вернулъ мн то, что не доплатилъ за муку… Просить у меня прощенія! Да что я извлеку изъ этого прощенія?..

Онъ говорилъ это негромко, какъ бы про себя, и медленно двигался впередъ. Видя, что одинъ изъ насъ побжалъ за нимъ, крича ему вслдъ какую-то дерзость, донъ-Хозе остановилъ:

— Пусть уходить спокойно, надо пожалть этого несчастнаго.

XXVI.

3-го февраля французы завладли Іерусалимскимъ монастыремъ, находившимся между св. Энграчіей и госпиталемъ. Сраженіе, предшествовавшее этой побд, отличалось такимъ же кровопролитіемъ, какъ и въ Тенеріас, и въ немъ погибъ знаменитый военный инженеръ Маркосъ Симоно. Въ предмстья осаждающіе мало подвинулись впередъ. Въ дни 6-го и 7-го февраля они не могли даже завладть всей улицей Квемада.

Начальство понимало, какъ трудно продолжать дальше защиту, и раздавало общанія почестей и денегъ, чтобъ воодушевить патріотовъ. Когда средства для войны стали изсякать, 2-го февраля, Палафоксъ издалъ указъ, въ которомъ между прочимъ говорилъ: ‘Я отдаю двое моихъ золотыхъ часовъ и двадцать серебряныхъ тарелокъ, ‘то все, что у меня осталось’. 9-го, въ указ говорилось о томъ, что ‘нкоторые изъ горожанъ холодно относятся къ судьб отечества’, и предполагая, что эта слабость проникла въ народъ вслдствіе французскаго золота, угрожалъ страшнымъ наказаніемъ измнникамъ.

Сраженія 3-го, 4-го и б-то были мене кровопролитны, чмъ послднее, описанное мною. Французы и испанцы умирали отъ усталости. Площадь Магдалена, на которую французы длали дв атаки, защищалась пушками у улицъ Паломаръ и Пабостро. Разрушенныя стны семинаріи также защищались артиллеріей, и непріятель, видя, что взять ихъ не такъ-то легко, не переставая работалъ въ подкопахъ.

Мой батальонъ соединился съ батальономъ Экстрамадуры, такъ какъ въ томъ и другомъ оставалось не боле трехъ рогъ солдатъ. Августинъ Монторіа былъ произведенъ въ капитаны, а я въ офицеры. Мы не могли уже помочь въ предмсть Тенеріасъ и расположились въ большомъ зданіи монастыря Санъ-Франциско, откуда стрляли въ непріятеля, атаковавшаго Іерусалимскій монастырь. Намъ выдавались очень скудные раціоны, и офицеры питались тмъ же самымъ, чмъ и солдаты. Августинъ пряталъ свой хлбъ, чтобъ снести его Мариквиль.

Съ 4-го числа французы начали длать подкопы подъ госпиталь и Санъ-Франциско, потому что видли, что иными способами ихъ взять нельзя. Чтобы предупредить ихъ, мы рыли контръ-мины, желая взорвать ихъ прежде, чмъ они взорвутъ насъ. Эта горячая подземная работа была очень тяжела. Казалось, мы перестаемъ быть людьми, превращаемся въ какихъ-то безчувственныхъ, холодныхъ обитателей подземелій, лишенныхъ свта, солнца и чистаго воздуха.

Не переставая рыли мы широкія галлереи подъ землею съ упорствомъ и изворотливостью кротовъ. Среди ударовъ нашихъ заступовъ мы прислушивались къ заступамъ французовъ, и посл кровавой битвы на земл мы рыли другъ для друга эти глубокія подземныя могилы.

Въ монастыр Санъ-Франциско находились обширные глубокіе подвалы. Въ зданіяхъ, занятыхъ французами, также имлись такіе подвалы, такъ какъ рдкій домъ не имлъ ихъ. Въ этихъ-то подземельяхъ погибло много непріятелей. Широкія галлереи, вырытыя нами и французами, въ конц концовъ сходились, и при свт нашихъ фонарей мы сталкивались лицомъ къ лицу съ непріятелемъ, казавшимся намъ привидніемъ, освщеннымъ красноватымъ свтомъ. Они также насъ видли, и тутъ начиналась схватка, мы запасались ручными гранатами, которыя бросали въ нихъ, и преслдовали ихъ до самаго выхода изъ галлерей. Все это казалось какимъ-то тяжелымъ, мучительнымъ кошмаромъ, борьбой во сн съ ненавидимымъ чудовищемъ, но это было на самомъ дл, каждый день, въ различныхъ пунктахъ.

Въ этой тяжелой работ люди часто смнялись, и въ минуты отдыха мы приходили въ Козо, сдлавшееся общимъ центромъ, больницей и могилой осажденныхъ.

Однажды, вечеромъ, собралось здсь нсколько человкъ изъ батальоновъ Экстрамадуры и Санъ-Педро. Разговаривали о разныхъ подробностяхъ осады и о томъ, что скоро уже нельзя будетъ защищаться. Эти толки слышались уже не въ первый разъ. Донъ-Хозе Монторіа, подойдя къ намъ, поклонился и съ грустнымъ лицомъ слъ на деревянную скамейку, стоявшую у дверей.

— Послушайте-ка, что говорятъ здсь, донъ-Хозе,— сказалъ я ему.— Народъ думаетъ, что скоро невозможно будетъ защищаться.

— Не отчаивайтесь, молодцы,— отвтилъ онъ.— Правду сказалъ главнокомандующій въ своемъ приказ, что французское золото появилось въ город.

Одинъ изъ францисканскихъ монаховъ, ухаживавшихъ за больными, принялъ участіе въ разговор:

— Это ужасъ, что такое творится,— сказалъ онъ.— Здсь только и разговора что о сдач. Точно это и не Сарагосса… Куда двались храбрецы первой осады?..

— Вы справедливо говорите, padre,— подтвердилъ Монторіа.— Это стыдъ и срамъ, даже самыя сильныя сердца заражены трусостью, какъ эпидеміей. И въ общемъ я не знаю, куда приведутъ насъ эти разговоры о сдач, когда мы никогда не сдавались. Если существуетъ будущая жизнь, которой врятъ религіозные люди, то стоить ли огорчаться изъ-за того, что мы проживемъ здсь однимъ днемъ больше или меньше?

— Однако, нельзя не сознаться, сеньоръ донъ-Хозе,— возразилъ монахъ,— что съ каждымъ днемъ провизія все уменьшается, и что все равно придется умирать съ голоду.

— Вздоръ и пустяки, padre Луэнго!— воскликнулъ старикъ.— Конечно… если эти люди привыкли угощаться, какъ прежде, и не могутъ обойтись безъ хлба и мяса, то ничего не подлаешь. Какъ будто нельзя питаться многимъ другимъ?.. Я сторонникъ защиты во что бы ‘to ни стало. Я пережилъ глубокое горе: потеря моего сына-первенца и внука истерзала мое сердце, но патріотизмъ настолько силенъ во мн, что порою онъ заглушаетъ личное несчастье. У меня остался еще сынъ, моя единственная надежда въ жизни и поддержка моего дома и имени, но я не только не отдаляю его отъ опасности, наоборотъ, я благословляю его продолжать защиту. Если я его потеряю, я умру съ горя, но готовъ жертвовать моимъ наслдникомъ ради спасенія отечества.

— И какъ я слышалъ,— продолжалъ padre Луэнго,— сеньоръ донъ Августинъ выказалъ чудеса храбрости. По всему видно, что по окончаніи этой кампаніи лавры славы увнчаютъ преимущественно духовныхъ лицъ.

— Нтъ, мой сынъ уже не духовное лицо. Онъ долженъ отказаться отъ духовной карьеры, потому что я не могу остаться безъ прямыхъ потомковъ.

— Да, поговорите-ка съ нимъ о женитьб и о потомкахъ! Съ тхъ поръ, какъ онъ солдатъ, онъ немножко измнился, но прежде онъ не могъ говорить ни о чемъ другомъ, кром богословія. Это молодой человкъ, который знаетъ наизусть чуть ли не всхъ богослововъ и не знаетъ, на какомъ мст находятся глаза у двушки.

— Августинъ пожертвуетъ для меня своимъ призваніемъ. Какъ только окончится осада, и если Господь оставитъ его въ живыхъ, я думаю сейчасъ же женить его на двушк, равной ему по происхожденію и состоянію.

Когда онъ говорилъ это, къ намъ приблизилась рыдающая Мариквилья Кандіола, она подошла но мн и спросила:

— Сеньоръ де-Арачели, не видали ли вы моего отца?

— Нтъ, сеньорита Марія,— отвтилъ я.— Со вчерашняго дня я не видалъ его. Можетъ быть, онъ у развалинъ своего дома, старается спасти что нибудь.

— Его тамъ нтъ,— съ грустью сказала Мариквилья.— Я везд искала.

— А вы были тамъ, внизу, у Санъ-Діего? Быть можетъ, сеньоръ Кандіола пошелъ посмотрть на развалины своего дома Дуэндесъ?

— Такъ я сейчасъ пойду туда.

Когда она исчезла, Монторіа сказалъ:

— Это, кажется, дочь дяди Кандіолы. Красивая двушка, и трудно поврить, что она дочь этого волка… Прости мн, Господи, это слово!.. этого человка — хотлъ я сказать.

— Да, недурна,— подтвердилъ монахъ,— Только мн сдается, что изъ нея не будетъ пути. Можетъ ли быть, что доброе отъ дяди Кандіолы?

— Не слдуетъ дурно говорить о ближнемъ,— замтилъ донъ Хозе.

— Кандіола не ближній. А эта двушка, съ тхъ поръ, какъ они остались безъ дома, не выходитъ изъ солдатскихъ казармъ.

— Можетъ быть, она тамъ лчитъ раненыхъ.

— Можетъ быть, но мн кажется, что ей больше нравятся здоровые. Въ ея хорошенькой рожиц нтъ и тни стыдливости.

— Перестаньте злословить!

— Это чистая правда,— прибавилъ монахъ.— Правда говорится, что яблочко падаетъ недалеко отъ яблоньки. Разв кому нибудь неизвстно, что ея мать Пепа Ринконъ вела дурную жизнь?

— Просто веселую…

— Хорошо веселье! Когда ее покинулъ третій возлюбленный, на ней женился Іеронимо Кандіола.

— Довольно подробностей,— остановилъ его Монторіа:— хотя бы это были самые отвратительные люди въ мір, предоставимъ ихъ совсти судить ихъ.

— Я не далъ бы и мараведи (мелкая монета) за душу всхъ Кандіола, взятыхъ вмст,— отвтилъ монахъ.

— Но вонъ, кажется, и самъ донъ Іеронимо, если я не ошибаюсь. Онъ увидалъ насъ и идетъ сюда.

Дйствительно дядя Кандіола появился на площади и шелъ къ воротамъ монастыря.

— Добрый вечеръ, донъ Іеронимо,— сказалъ ему Монторіа.— Надюсь, вы больше не сердитесь на меня…

— Нсколько минуть тому назадъ васъ искала здсь ваша невинная дочь,— прибавилъ Луэнго съ насмшкой.

— Гд она?

— Она пошла въ Санъ-Діего,— сказалъ одинъ изъ солдатъ,— Можетъ быть, ее украли французы, которые шляются тамъ.

— Они наврное отнесутся къ ней съ уваженіемъ, узнавъ, что это — дочь дона Іеронимо,— возразилъ Луэнго.— А это правда, другъ Кандіола, что здсь разсказываютъ?

— Что такое?

— Что вы на этихъ дняхъ переправлялись къ французамъ и вели съ ними переговоры.

— Я! Какая подлая клевета!— воскликнулъ ростовщикъ.— Это говорятъ мои враги, чтобъ погубить меня. Это вы, сеньоръ де-Монторіа, распустили эти слухи?

— И не думалъ,— возразилъ тотъ.— Но я дйствительно слышалъ разговоры объ этомъ. Помню, что я даже защищалъ васъ, увряя, что сеньоръ Кандіола неспособенъ продаться французамъ.

— Мои враги, мои враги хотятъ погубить меня! Какую подлую клевету они про меня распустили! Они хотятъ отнять у меня честное имя, посл того, какъ отняли имущество. Сеньоры, мой домъ въ улиц Сомбра разоренъ дотла. На меня такъ и сыплются несчастія. А домъ, который находится за Санъ-Франциско у сада Санъ-Діего,’ еще стоить, но онъ занять войсками, и они также наврное разорять его.

— Это зданіе стоитъ очень немного, донъ Іеронимо,— сказалъ монахъ,— и, если я не ошибаюсь, уже цлыхъ десять лтъ въ немъ никто не живетъ.

— Потому что вс увряютъ, что тамъ водятся привиднія, а это вздоръ… Но оставимъ это. Не видали ли вы здсь моей дочери?

— Эта невинная особа отправилась въ Санъ-Діего отыскивать своего симпатичнаго папашу.

— Моя дочь съ ума сошла.

— Похоже на то.

— Въ этомъ также виноватъ сеньоръ де-Монторіа. Мои враги, мои заклятые враги не даютъ мн вздохнуть свободно.

— Какъ!— воскликнулъ донъ Хозе.— Я виноватъ также и въ томъ, что эта двушка пошла по дурнымъ слдамъ своей матери? Ахъ, проклятый языкъ!.. Ея мать была примрная женщина.

— Я не обращаю вниманія на оскорбленія сеньора Монторіа и отношусь къ нимъ съ презрніемъ,— сказалъ Кандіола, задыхаясь отъ злости.— Вмсто того, чтобъ говорить мн дерзости, донъ Хозе долженъ былъ бы остепенить своего сынка Августина, потому что это онъ сбилъ съ пути мою дочь. Но я не выдамъ ея за него, что бы онъ ни длалъ. Онъ хочетъ украсть ее у меня. Ловкій сеньоръ этотъ донъ Августинъ! Но, нтъ, она не будетъ его женою! Моя Марія стоитъ лучшаго жениха.

Донъ Хозе Монторіа поблднлъ, слушая это, онъ сдлалъ нсколько шаговъ къ дяд Кандіол съ видимымъ намреніемъ возобновить сцену, происшедшую въ улиц Антонъ Трильо, но онъ сдержался и только сказалъ грустно:

— Боже мой, дай мн силы побороть овладвшій мною гнвъ! Но разв можно убить въ себ эти порывы и спокойно слушать этого человка? Я просилъ у него прощенья за нанесенную ему обиду, я подавалъ ему дружескую руку, а онъ вторично клевещетъ на меня и оскорбляетъ… Жалкій человкъ, накажи меня, убей меня, но не смй говорить ничего дурного о моемъ дорогомъ сын! Что вы сказали, что вы сейчасъ сказали о моемъ Августин?

— Сущую правду.

— Я не знаю, какъ у меня хватаетъ силъ сдерживаться. Сеньоры, будьте свидтелями моего великодушія. Я не хочу защищаться, не хочу никоГо обижать, не хочу гнвить Господа. Я прощаю этому человку его подлость, но пусть онъ сейчасъ же скроется съ глазъ моихъ, иначе я не могу отвчать за себя…

Кандіола, очевидно испугавшись этихъ словъ, вошелъ подъ портикъ монастыря. Padre Луэнго отвелъ Монторіа въ глубь площади.

Случилось такъ, что въ эту самую минуту между группами солдатъ, собравшихся на площади, пронесся неодобрительный шепотъ объ отц Мариквильи, и въ его сторону кидались подозрительные взгляды. Кандіола хотлъ бжать, видя, что его окружаютъ со всхъ сторонъ, но его остановили и въ одно мгновеніе прижали къ стн монастыря. Тогда одинъ изъ голосовъ произнесъ со злобой:

— Въ колодезь! Бросимъ его въ колодезь!

Нсколько сильныхъ рукъ схватили краснаго, мечущагося, жалкаго Кандіолу.

— Онъ ходитъ и одляетъ деньгами войско, чтобъ оно сдалось,— сказалъ одинъ.

— Да, да!— воскликнули другіе.— Вчера говорили, что онъ на рынк раздавалъ деньги.

— Сеньоры,— сказалъ несчастный прерывающимся голосомъ,— клянусь вамъ, что я никогда не раздавалъ денегъ.

И это была правда.

— Вс говорятъ, что видли, какъ онъ сегодня ночью переправлялся черезъ ровъ въ французскій лагерь.

— И вернулся оттуда только утромъ. Въ колодезь его!

Я вмст съ другимъ товарищемъ старался вырвать его изъ рукъ ожесточенной толпы, такъ какъ его ожидала неминуемая смерть. Но намъ пришлось прибгнуть къ угрозамъ и убжденіямъ.

— Молодцы, не будемъ длать зврства! Какой вредъ можетъ оказать намъ этотъ презрнный старикашка?

— Это врно,— прибавилъ онъ въ отчаяніи.— Какой вредъ могу сдлать вамъ я, всегда помогавшій нуждающимся? Вы меня не убьете, вы храбрые солдаты Санъ-Педро и Экстрамадуры, вы добрые молодцы! Вы зажигали дома въ предмсть Тенеріасъ, гд я поймалъ курицу и получилъ за нее онцу. Кто это сказалъ, что я продался французамъ? Я ненавижу ихъ, я не могу ихъ видть, а васъ я люблю. Дти мои, отпустите меня! Я все потерялъ, оставьте мн хоть жизнь!..

Эти жалобные стоны и наши убжденія нсколько охладили первый пылъ солдатъ, хотя намъ все-таки стоило не мало труда вырвать несчастнаго изъ сильныхъ рукъ. Когда солдаты стали расходиться, онъ былъ спасенъ, но онъ даже и не поблагодарилъ насъ, когда мы, спасши его отъ смерти, предложили ему кусокъ хлба. Когда онъ набрался силъ, чтобъ ходить, онъ вышелъ на улицу и встртилъ тутъ свою дочь.

XXVII.

Въ этотъ вечеръ почти вс непріятельскія силы были направлены противъ предмстья правой стороны Эбро. Атаковали монастырь Іисуса и Пиларскій соборъ, гд укрывалось множество больныхъ и раненыхъ, думавшихъ, что самая святость мста представляетъ для нихъ наилучшее убжище.

Все вниманіе осажденныхъ и осаждающихъ было устремлено на подкопы. Мы тратили послднія силы въ подземныхъ галлереяхъ, стараясь взорвать непріятеля на воздухъ прежде, чмъ онъ взорветъ насъ.

Ночью французы и испанцы намрены были отдохнуть. Въ минахъ уже не слышалось ударовъ заступа. Я вышелъ изъ галлереи и направился въ Санъ-Діего, гд встртилъ Августина и Мариквилью, они разговаривали, сидя у крыльца одного изъ домовъ въ Дуэндесъ. Оба они очень обрадовались, увидавъ меня, и я прислъ къ нимъ, принявъ участіе въ ихъ скромномъ ужин.

— Намъ негд преклонить голову,— сказала Мариквилья.— Мы были въ переулк Органо, и насъ прогнали оттуда. За что тамъ ненавидятъ моего бднаго отца? Что онъ имъ сдлалъ? Потомъ мы устроились въ комнатк въ улиц Урреасъ, и оттуда насъ также прогнали. Тогда мы сли подъ аркой въ Козо, и вс бывшіе тамъ люди разбжались. Отецъ сердится.

— Мариквилья, дорогая моя,— сказалъ Августинъ,— я надюсь, что такъ или иначе осада скоро кончится. Я хотлъ бы, чтобъ Богъ послалъ смерть намъ обоимъ, если мы не можемъ быть счастливы на земл. Не знаю почему, но среди всхъ этихъ несчастій мое сердце полно надеждъ, не знаю, почему мн все приходятъ на умъ пріятныя мысли, и я постоянно думаю о веселомъ будущемъ. Почему же и нтъ! Неужели все должно непремнно сложиться несчастно и грустно? Горе моей семьи очень велико мою мать ничмъ нельзя утшить. Нтъ никакой возможности оторвать ее отъ того мста, гд лежитъ тло моего брата и моего племянника. Когда мы силой оттаскиваемъ ее оттуда, она опять возвращается. Она вмст съ моей сестрой и вдовой брата представляютъ раздирающую картину, он не хотятъ ничего сть и даже заговариваются..Сегодня вечеромъ намъ удалось наконецъ отвести ихъ въ безопасное мсто и накормить. Мариквилья, какъ тяжело моей семь! Неужели Господь не пошлетъ намъ лучшихъ дней?

— Пошлетъ,— отвтила Мариквилья,— сердце говорить мн, что мы пережили уже самое тяжелое, и что для насъ скоро настанутъ счастливые дни. Сегодня утромъ я была въ Пиларскомъ собор, когда я опустилась на колни передъ Богоматерью, то мн показалось, что она на меня взглянула и улыбнулась. Потомъ я вышла изъ церкви, и сердце мое радостно забилось. Я глядла на небо и смотрла на бомбы, какъ на игрушки, при взгляд на раненыхъ мн казалось, что вс они выздоровли, и что всмъ попадавшимся навстрчу людямъ такъ же весело, какъ и мн. Я не знаю, что со мной длается сегодня, но я довольна. Господь и Богородица, должно быть, вспомнили о насъ, и эта радость проникла въ мое сердце, потому что скоро все кончится, и посл столькихъ слезъ мы будемъ счастливы.

— Ты говоришь сущую правду,— сказалъ Августинъ, нжно прижимая двушку къ своей груди.— Твои предчувствія справедливы, твое чистое сердце не можетъ обмануться. Слушая тебя, мн кажется, что вс невзгоды окончились, и что начинается пора счастія. Я надюсь, что твой отецъ не будетъ противъ твоего брака.

— Мой отецъ добръ,— сказала Мариквилья.— Я думаю, что еслибъ люди не издвались такъ надъ нимъ, онъ былъ бы мягче. Но его не могутъ видть равнодушно. Еще сегодня вечеромъ его опять оскорбили у монастыря Санъ-Франциско, и когда онъ встртился со мной, то былъ вн себя и клялся отомстить. Я старалась его успокоить, но напрасно. Онъ сжималъ кулаки, бранился и угрожалъ присутствующимъ. Потомъ онъ бросился бжать сюда, я подумала, что онъ хочетъ взглянуть, не разрушенъ ли этотъ домъ, вдь онъ нашъ, и пошла за нимъ: онъ задрожалъ, услыхавъ мои шаги за собою, и сказалъ мн:

— ‘Дура! Кто веллъ теб идти за мной?’

Я ничего не отвтила, но увидавъ, что онъ направляется къ линіи французовъ, хотла его остановить и говорю:

— ‘Отецъ, куда ты идешь?’

Тогда онъ мн отвтилъ:

— ‘Разв ты не знаешь, что въ французской арміи служитъ мой другъ, капитанъ донъ-Карлосъ Линденеръ, служившій въ прошломъ году въ Сарагосс? Я иду повидаться съ нимъ, такъ какъ вспомнилъ, что онъ мн кое-что долженъ’.

Онъ веллъ мн остаться здсь и ушелъ. Я предчувствую, что если его враги узнаютъ, что онъ ходилъ въ французскій лагерь, то его обвинять въ измн. Не знаю, потому ли, что я его очень люблю, но я не считаю его способнымъ на такой поступокъ. Я все боюсь, что съ нимъ случится что нибудь дурное, и очень желала бы. чтобъ поскорй прекратилась осада. Неправда ли, вдь она скоро кончится, Августинъ?

— Да, Мариквилья, скоро кончится, и мы обвнчаемся. Мой отецъ Хочетъ, чтобъ я женился.

— Кто твой отецъ? Какъ его зовутъ? Не пора ли уже сказать мн это?

— Ты все узнаешь. Мой отецъ благородный человкъ, и его очень любятъ въ Сарагосс. Зачмъ ты хочешь его знать?

— Такъ, мн хочется поскорй узнать… Мы вдь любопытны: вчера я спрашивала въ Козо всхъ знакомыхъ: ‘Не знаете ли, какъ фамилія этого сеньора, который потерялъ старшаго сына и внука?’ Но такъ какъ не одинъ человкъ потерялъ старшаго сына, то надо мной только смялись.

— Я открою теб это въ свое время, когда буду въ состояніи сообщить хорошую новость.

— Августинъ, если я выйду за тебя, то я хочу, чтобъ ты увезъ меня изъ Сарагоссы, хоть на нсколько дней. Мн хочется пожить въ стран, гд иные дома, иныя деревья, хочется прожить хоть недльку далеко отъ мста, гд я столько страдала.

— Хорошо, жизнь моя!— горячо воскликнулъ молодой человкъ.— Мы удемъ, куда ты пожелаешь, завтра же… нтъ, не завтра, потому что еще не окончилась осада, послзавтра… словомъ, когда будетъ угодно Богу…

— Августинъ,— прибавила: Мариквилья тихимъ, неувреннымъ голосомъ,— я хочу, чтобы когда мы вернемся изъ нашего путешествія, ты отстроилъ заново домъ, въ которомъ я родилась. Кипарисъ еще цлъ…

Головка Мариквильи склонилась отъ утомленья и безсонницы.

— Ты хочешь спать, бдняжка?— произнесъ мой другъ, взявъ ее на руки.

— Я не спала нсколько ночей подрядъ,— отвтила двушка, закрывая глаза.— Тревога, горе, страхъ не давали мн уснуть ни на минуту. Теперь я такъ устала, и мн такъ спокойно, что хочется спать.

— Усни у меня на рукахъ, Мариквилья,— сказалъ онъ ей,— и пусть это спокойствіе не нарушается и при твоемъ пробужденіи.

Черезъ нсколько минуть, когда мы считали двушку уже уснувшей, она въ полусн сказала:

— Августинъ, я хочу, чтобъ съ нами осталась добрая донья Гведита, она такъ покровительствовала намъ, когда мы были женихомъ и невстой… Ты видишь, какъ я была права, говоря, что мой отецъ пошелъ во французскій лагерь только для того, чтобъ взять свой долгъ…

Тутъ она умолкла и крпко заснула. Августинъ, сидя на земл, держалъ ее на рукахъ. Я прикрылъ ея ноги моимъ плащемъ.

Мы съ Августиномъ молчали, чтобы звукомъ нашихъ голосовъ не спугнуть сонъ молодой двушки. Это мсто было довольно уединенно, Позади насъ находился домъ Дуэндесъ, примыкавшій, къ монастырю Санъ-Фрацциско противъ коллегіи Санъ-Діего, окруженной большимъ садомъ съ широкими правильными аллеями. По нимъ прохаживалась стража, и время отъ времени шли впередъ или возвращались отряды. Все было тихо, и этотъ временный покой общалъ жестокое сраженіе на завтрашній день.

Вдругъ, въ тишин ночи, до моего слуха, долетли глухіе удары, раздававшіеся подъ землею. Я тотчасъ же сообразилъ, что тамъ идетъ работа французскихъ заступовъ, и сообщилъ объ этомъ подозрніи Августину. Онъ прислушался и сказалъ мн:

— Дйствительно, они какъ будто подводятъ мины. Но куда они ихъ ведутъ? Галлереи, сдланныя у Іерусалимскаго монастыря, перерыты нашими. Французы не могутъ сдлать шагу, чтобъ мы не попались имъ навстрчу.

— По этому шуму слышно, что они какъ будто подкапываются подъ Санъ-Діего. Они окружаютъ часть зданія. До сихъ поръ имъ не удавалось дойти до подваловъ Санъ-Франциско. Если они случайно открыли, что подваломъ этого дома есть сообщеніе между Санъ-Діего и Санъ-Франциско, то очень вроятно, что они теперь роютъ этотъ проходъ.

— Бги сейчасъ же въ монастырь,— сказалъ онъ мн,— опустись въ подземные подвалы и если услышишь шумъ, то разскажи Реновалесу о томъ, что происходитъ. Если что случится, сейчасъ же позови меня.

Августинъ остался вдвоемъ съ Мариквильей. Я побжалъ въ Санъ-Франциско и вмст съ другими товарищами спустился въ подвалы. Здсь я передалъ военному инженеру мои подозрнія, и онъ сказалъ мн:

— Черезъ галлереи, прорытыя подъ св. Энграчіей, Іерусалимскимъ монастыремъ и госпиталемъ, они не могутъ пробраться сюда, потому что тамъ вс непріятельскія мины перерыты нами. Подъ этимъ зданіемъ вс подвалы и погреба заняты нашими. Только съ западной и южной части подъ этотъ монастырь не подведены мины, но тамъ нтъ подваловъ, и мы считали лишнимъ открывать галлереи, ни въ какомъ случа не ожидая нападенія съ этой стороны. Смежный домъ принадлежитъ намъ, я осмотрлъ его подземную часть и замтилъ, что она соединяется съ центромъ зданія. Если бы они завладли домомъ Дуэндесъ, то имъ легко было бы взорвать западную и южную части монастыря, но домъ этотъ принадлежитъ намъ, и отъ него до французскихъ позицій довольно далекое разстояніе. Трудно ждать атаки съ этой стороны, если только не предположить, что существуетъ какое нибудь сообщеніе между

зданіемъ Санъ-Діего и этимъ домомъ, что дастъ непріятелю возможность подойти незамтно.

Мы проговорили объ этихъ подробностяхъ до самаго разсвта. Рано утромъ вернулся Августинъ въ очень хорошемъ настроеніи, ему удалось устроить Мариквилью тамъ, гд находилась его семья. Затмъ мы стали готовиться къ встрч съ непріятелемъ, уже занявшимъ госпиталь, или, врне, его развалины. Французы угрожали атаковать монастырь Санъ-Франциско не подземными минами, а приступомъ.

XXVIII.

Судьба Санъ-Франциско должна была ршить судьбу города. Это обширное зданіе, возвышавшееся въ самомъ центр Козо, представляло собою не мало трудностей для осаждавшихъ. Французы начали’ канонаду съ ранняго утра, стараясь пробить бреши для атаки, и сарагосцы собрали сюда свои лучшія силы. Такъ какъ солдатъ оставалось уже не много, то на помощь имъ вышли съ оружіемъ въ рукахъ уважаемые патріоты: Сасъ, Черезо, Піедрафита, Эскобаръ, донъ Хозе Монторіа и другіе.

Въ начал улицы Санъ-Жиль, у арки Синеха, находилось нсколько пушекъ, направленныхъ противъ непріятеля. Я былъ посланъ вмст съ солдатами Экстрамадуры къ этимъ орудіямъ, такъ какъ артиллеристы почти вс были перебиты. Прощаясь съ Августиномъ, оставшимся со своимъ батальономъ около Санъ-Франциско, мы горячо обнялись, не надясь боле увидться.

Донъ Хозе Монторіа, защищавшій барикады у Crnz delle Козо, былъ раненъ въ ногу и долженъ былъ удалиться, но онъ прислонился къ стн одного изъ домовъ, перемогая боль. Чувствуя, что силы оставляютъ его, онъ ‘[подозвалъ меня.

— Сеньоръ де-Арачели, у меня темнетъ въ глазахъ… Я ничего не вижу… Эта проклятая кровь такъ и бжитъ струей, когда она мн такъ необходима!.. Можете вы дать мн руку?

— Сеньоръ,— произнесъ я, подбгая поддержать его,— лучше бы вамъ отправиться на вашу квартиру…

— Нтъ, я хочу остаться здсь… Но, сеньоръ де-Арачели, а если я останусь безъ крови?.. И куда это она вытекла, чортъ побери!.. У меня ноги, какъ чужія… Я падаю на землю, какъ пустой мшокъ.

Онъ длалъ неимоврныя усилія, чтобъ ободрить себя, но почти терялъ сознаніе не столько отъ раны, сколько отъ потери крови, безсонницы и отсутствія питанія за послдніе дни. Хоть онъ и умолялъ насъ оставить его тутъ, у стны, чтобъ онъ могъ слдить за всми подробностями сраженія, но мы отнесли его въ одинъ изъ домовъ улицы Рефужіо, тутъ же въ Козо. Его семья находилась въ одной изъ комнатъ верхняго этажа. Домъ былъ переполненъ ранеными, и мертвые лежали у самыхъ дверей. Во внутреннихъ комнатахъ нельзя было сдлать шагу, потому что люди, умиравшіе здсь, заняли каждый уголокъ, и трудно было отличитъ живыхъ отъ умершихъ.

Когда мы внесли Монторіа, онъ сказалъ:

— Не вносите меня наверхъ, молодцы, тамъ моя семья. Оставьте меня здсь, внизу… Вонъ я вижу прилавокъ, онъ очень кстати.

Мы исполнили его желаніе. Нижняя комната оказалась лавкой. Подъ прилавкомъ въ этотъ день умерло много раненыхъ, и больные лежали на полу на подстилкахъ.

— Не найдется ли здсь доброй души,— продолжалъ онъ,— которая дала бы мн немножко корпіи, чтобъ заложить рану, изъ которой такъ и бьетъ кровь?

Одна изъ женщинъ подошла къ нему. Это была Мариквилья Кандіола.

— Господь наградитъ васъ, дитя,— сказалъ ей донъ Хозе, видя, что она несетъ бинты и корпію, чтобъ забинтовать его рану.— Можетъ быть, вы спасете мн ногу… кажется, кость еще цла…

Въ это время человкъ двадцать горожанъ ворвались въ домъ, чтобы изъ оконъ стрлять въ развалины госпиталя.

— Сеньоръ де-Арачели, вы также идете стрлять?— обратился ко мн старикъ.— Подождите немножко, я сейчасъ встану, но, кажется, не могу ходить одинъ. Управляйте стрльбой изъ оконъ… Пусть имъ тамъ, у госпиталя, вздохнуть не дадутъ!.. Или лучше бгите на улицу… Нтъ ли у васъ перочиннаго ножа, молодой человкъ? Хорошо бы отрзать этотъ болтающійся кусокъ мяса… Ну, какъ дла, сеньоръ Арачели? Мы побждаемъ?..

— Прекрасно, прекрасно,— отвтилъ я, глядя въ окно.— Теперь они отступаютъ къ госпиталю. Санъ-Франциско не такъ-то легко взять, этой костью подавишься.

Между тмъ Мариквилья, пристально вглядываясь въ лицо Монторіа, продолжала заботливо бинтовать его раненую ногу.

— Какое вы сокровище, дитя мое,— сказалъ ей старикъ.— Вы какъ будто и не дотрогиваетесь до раны… Но что вы на меня таль смотрите? Что у меня на лиц узоры, да? Ну… вы кончили?.. Попробую подняться… Но, нтъ, я не въ силахъ держаться… Что это за вода течетъ у меня въ жилахъ? Дуб… я хотлъ сказать… все не могу отдлаться отъ дурныхъ привычекъ… Сеньоръ де-Арачели, какъ идутъ дла?

— Превосходно, сеньоръ, великолпно! Наши сограждане длаютъ чудеса.

Тутъ подошелъ раненый офицеръ съ просьбою сдлать ему перевязку.

— Все идетъ, какъ по маслу,— сказалъ онъ намъ.— Французы не возьмутъ Санъ-Франциско. Тхъ, которые подступали отъ госпиталя, прогнали три раза. Но самое главное случилось у Санъ-Діего. Видя, что французы занимаютъ садъ, примыкающій къ дому Дуэндесъ, на нихъ бросились съ пиками храбрые солдаты Орихуэлы подъ командой Пино-Хермозо и не только прогнали ихъ, но многихъ перебили и взяли тринадцать плнныхъ.

— Я хочу идти туда! Да здравствуетъ батальонъ Орихуэлы! Да здравствуетъ маркизъ Пино-Хермозо!— въ горячемъ порыв патріотизма воскликнулъ донъ Хозе де-Монторіа.— Сеньоръ де-Арачели, пойдемте туда. Отведите меня… Нтъ ли здсь гд нибудь пары костылей? Сеньоры, ноги меня не держать… Но я пойду тудй сердцемъ. Прощайте, дитя мое, прелестная сестра милосердія… Но зачмъ вы на меня такъ смотрите? Врно, вы меня знаете, и я, кажется, видлъ гд-то это личико, но теперь не помню…

— Я также васъ видла одинъ разъ, одинъ только разъ, и слава Богу, что не вспомнила объ этомъ раньше,— съ твердостью произнесла Мариквилья.

— Я не забуду этой услуги,— сказалъ Монторіа.— Должно быть, вы очень добрая двушка и, несомннно, очень красивая. Прощайте, я вамъ очень благодаренъ, безконечно благодаренъ… Поищите пару костылей, или палку, сеньоръ де-Арачели, я не могу ходить. Дайте мн вашу руку… Что это за туманъ застилаеть мн глаза? Пойдемте туда и прогонимъ французовъ изъ госпиталя?

Отговоривъ его отъ безумнаго желанія выходить, я ршилъ идти одинъ, когда раздался такой страшный взрывъ, какого нтъ возможности изобразить словами. Казалось, что весь городъ взлетлъ на воздухъ вслдствіе страшнаго изверженія подземнаго вулкана. Вс дома задрожали, небо потемнло отъ густого дыма, вдоль улицъ падали стны, люди, заборы, крыши.

— Съ нами Пиларская Богоматерь!— крикнулъ Монторіа.— Кажется, весь міръ взлетлъ на воздухъ.

Больные и раненые кричали, думая, что наступилъ ихъ послдній часъ, и всмъ намъ оставалось только положиться на волю Божію.

— Что это такое? Существуетъ ли еще Сарагосса?— спросилъ кто-то изъ присутствующихъ.

— И мы взлетимъ также?

— Должно быть, это взорвали монастырь Санъ-Франциско,— догадался я.

— Побжимъ туда,— сказалъ Монторіа, собравъ послднія силы.— Сеньоръ де-Арачели, вдь говорили же, что приняты вс мры, чтобъ отстоять монастырь Санъ-Франциско? Ахъ, еслибъ найти костыли.

Мы вышли въ Козо. и тутъ же узнали* что большая часть монастыря взорвана на воздухъ.

— Мой сынъ былъ внутри монастыря!— сказалъ Монторіа, поблднвъ, какъ мертвецъ.— Боже мой, если мн ужъ суждено потерять и его, то пусть, онъ умретъ за родину!

Къ намъ приблизился тотъ самый нищій, о которомъ я упоминалъ въ первой глав. Онъ едва двигался на своихъ костыляхъ.

— Sursum Corda,— сказалъ ему Монторіа,— дай мн твои костыли, они теб совсмъ не нужны.

— Позвольте мн, сеньоръ, доползти до этого крыльца, и я вамъ отдамъ ихъ,— отвтилъ хромой.— Мн не хочется умереть посреди улицы.

— Ты умираешь?

— Кажется, что такъ. Горячка охватила меня. Я раненъ въ плечо, и со вчерашняго дня мн еще не вынуди пулю. Чувствую, что умираю. Вотъ извольте костыли.

— Ты изъ Санъ-Франциско?

— Нтъ, сеньоръ, я былъ подл арки Тренкве… тамъ стояла пушка, мы стрляли. Но Санъ-Франциско взлетлъ на воздухъ, когда никто этого не ожидалъ… Вся южная и западная часть рухнула на землю и похоронила подъ собою много людей. Народъ говоритъ, что была измна… Прощайте, донъ-Хозе… я останусь здсь… у меня въ глазахъ темно… языкъ костенетъ… Пиларская Богоматерь, помилуй меня.

При помощи костылей Монторіа могъ кое-какъ двинуться къ мсту катастрофы, но мы должны были остановиться на улиц Санъ-Жиль, потому что невозможно было идти дальше. Французы, переставъ обстрливать монастырь со стороны госпиталя, атаковали теперь Санъ-Франциско, торопясь овладть развалинами, которыхъ никто не могъ защищать. Церковь и колокольня еще сохранились.

— Эй, padre Луэнго!— крикнулъ Монторіа, увидавъ монаха, торопливо входившаго въ улицу Санъ-Жиль.— Что случилось? Гд главнокомандующій? Неужели онъ погибъ подъ развалинами?

— Нтъ,— отвтилъ padre, останавливаясь,— Онъ вмст съ другими начальниками на площади Санъ-Филиппо. Я могу порадовать васъ встью о вашемъ сын Августин, онъ спасся, потому что во время взрыва находился на колокольн.

— Да будетъ благословенно имя Господне!— сказалъ донъ-Хозе, осняя себя крестнымъ знаменіемъ.

— Вся южная и западная часть монастыря разрушена,— продолжалъ монахъ.— Никто не понимаетъ, какъ можно было подложить мины въ этомъ мст. Должно быть, французы подложили фитили подъ главную залу, а мы не длали тамъ подкоповъ, считая это мсто неприступнымъ.

— Къ тому же,— подтвердилъ одинъ изъ проходившихъ мимо горожанъ,— сосдній домъ былъ нашъ, а французы, владя лишь частью Санъ-Діего, не могли подойти къ монастырю.

— Поэтому вс думаютъ, что они нашли какой нибудь тайный проходъ между домами Санта-Роза и Дуэндесъ. Проникнувъ въ подвалы дома Дуэндесъ, они могли прорыть небольшую галлерейку подъ залу монастыря, которая находится оттуда недалеко.

— Теперь все узнали,— сказалъ, подойдя къ намъ, капитанъ.— Въ дом Дуэндесъ есть большой подвалъ, существованіе котораго было намъ неизвстно. Этотъ подвалъ, очевидно, имлъ сообщеніе съ нижнимъ этажемъ дома Санта-Роза, который когда-то служилъ погребомъ и кладовою монастырю Санъ-Франциско.

— Если это врно, если это сообщеніе существуетъ,— прибавилъ padre Луэнго,— то я понимаю, кто открылъ его французамъ. Вдь вы знаете, что когда непріятеля прогнали изъ сада Санъ-Діего, то взяли нсколько плнныхъ. Между ними былъ дядя Кандіола, который нсколько разъ на этихъ дняхъ ходилъ во французскій лагерь и со вчерашней ночи перешелъ на сторону непріятеля.

— Должно быть, что такъ,— сказалъ Монторіа,— потому что домъ Дуэндесъ принадлежитъ Кандіол. Этотъ проклятый жидъ прекрасно зналъ вс подвалы и тайные входы этого зданія. Сеньоры, пойдемте къ главнокомандующему. Какъ вы думаете, еще можно защищать Козо?

— Еще бы не защищать!— воскликнулъ капитанъ.— Въ супдности, вдь не все еще потеряно. Мы еще попробуемъ отвоевать церковь Санъ-Франциско.

Мы вс взглянули на этого человка, съ такимъ спокойствіемъ говорившаго о невозможномъ. Его предположенія казались шуткой, но въ эту эпоху всего невроятнаго подобныя шутки могли превратиться въ дйствительность.

Т, кто не поврятъ моимъ словамъ, могутъ прочесть въ историческихъ лтописяхъ о томъ, что нсколько десятковъ оборванныхъ, голодныхъ, полунагихъ и даже раненыхъ людей весь этотъ день продержались на колокольн, не довольствуясь этимъ, они перебрались на крышу церкви и, пробивъ тамъ нсколько дыръ, не обращая вниманія на огонь, поднятый по нимъ самимъ со стороны госпиталя, бросали внутрь ручныя гранаты и заставили французовъ къ вечеру оставить церковь.

Всю ночь непріятель провелъ въ попыткахъ снова овладть церковью, но это удалось ему лишь на слдующій день, когда наши принуждены были оставить крышу и перейти въ домъ Састаго.

XXIX.

Сарагосса сдается? Смерть тому, кто это сказалъ!

Сарагосса не сдается. Ее превратили въ прахъ, отъ ея историческихъ домовъ не осталось камня на камн, разрушены ея пять монастырей, изъ ея ндръ извергается пламя, ея зданія снесены до фундамента, но среди этихъ развалинъ, среди мертвыхъ всегда найдется живой голосъ, который скажетъ, что Сарагосса не сдается.

Наступила минута полнйшаго отчаянія. Французы уже не сражались, они только взрывали, они находили необходимымъ взорвать эту землю, чтобъ завладть ею. Половина Козо уже принадлежала Франціи, разбитые испанцы отступали. Тенеріасъ и предмстье лвой стороны Эбро также принадлежали непріятелю, и взрывы не прекращались ни на минуту.

Наконецъ, это покажется невроятнымъ, но мы привыкли къ взрывамъ, какъ раньше привыкли къ бомбардировк. Раздавался громовой, оглушительный шумъ.— Что такое?— Ничего, это взорвали университетъ или капеллу, домъ Аранда, развалины монастыря или церкви.

Наше состояніе нельзя было назвать жизнью на планет, мы жили среди какихъ-то безпорядочныхъ, огненныхъ міровъ. Не оставалось даже мста, гд можно стоять, мы уже ходили не по земл, такъ какъ подъ каждымъ камнемъ былъ цлый кратеръ. И тмъ не мене люди защищались противъ этого огнедышащаго вулкана, противъ этой непрерывной бури. За отсутствіемъ укрпленій служили монастыри, за разрушеніемъ монастырей — дворцы, за разрушеніемъ дворцовъ — жалкіе дома. Нсколько стнъ еще уцлло.

Теперь уже никто не лъ. Зачмъ сть, когда все равно съ минуты на минуту ожидалась смерть? Сотни, тысячи людей перебгали съ мста на мсто, погибали отъ взрывовъ, эпидемія тифа приняла ужасающіе размры. Если кому нибудь удавалось остаться живымъ среди града пуль, то онъ погибалъ отъ эпидеміи. Уже не было ни родныхъ, ни друзей, даже больше: люди не узнавали другъ друга и съ лицами, закопченными дымомъ, запачканными землей и кровью, встрчаясь посл сраженья, обращались другъ къ другу съ вопросомъ: ‘Кто ты?’ ‘Кто вы?’

И колокола уже не звонили на приступъ, потому что не было колоколенъ, уже не слышалась команда, такъ какъ не опубликовывались приказы, уже не служилась обдня, потому что не было патеровъ, уже не раздавались звуки веселой хоты, потому что голоса огрубли, и горла пересохли.

Порою мертвое молчаніе царило въ город. Слышался только говоръ пушекъ, и об націи въ схваткахъ уже не кричали дерзости одна другой. Грусть проникла во вс сердца, и умирающій городъ сражался въ тишин, чтобы ни одна капля силы не пропала въ ненужныхъ возгласахъ.

Общее мнніе было таково, что необходимо сдаться, но никто не признавался въ этомъ, всякій сохранялъ эту мысль въ глубин души, какъ мысль о преступленіи, которое готовились совершить. Сдаться! Это казалось невозможнымъ, труднымъ дломъ, погибнуть было гораздо легче.

Прошелъ день со времени взрыва монастыря Санъ-Франциско, день ужасный, мучительный, который можно лишь представить себ воображеніемъ, а не пережить.

Я былъ въ улиц де-Аркадасъ не задолго до того, какъ обрушилась большая часть ея домовъ. Потомъ я пошелъ въ Козо исполнить одно данное мн порученіе и помню, что испаренія, подымавшіяся надъ городомъ, были такъ тяжелы, что я съ трудомъ подвигался впередъ. Дорогой я встртилъ того же самаго мальчика, который плакалъ въ предмстья Тенеріасъ. Несчастный малютка и теперь былъ одинъ и горько рыдалъ, засунувъ въ ротъ пальцы руки, какъ будто хотлъ ихъ състь. Несмотря на его жалкій видъ, никто не обращалъ на него вниманія. Я также равнодушно прошелъ мимо, но потомъ мн стало такъ жаль его, что я вернулся, взялъ его’ съ собой и далъ ему кусокъ хлба.

Исполнивъ порученіе, я побжалъ къ площади Санъ-Филиппо, гд находился остатокъ нашего баталіона. Была уже ночь, и хотя въ Козо и шла перестрлка, но нашему баталіону дали отдохнуть до утра, такъ какъ люди умирали отъ усталости.

Тутъ я увидалъ человка, ходившаго сосредоточенно взадъ и впередъ. Это былъ Августинъ Монторіа.

— Августинъ, это ты — спросилъ я, подходя къ нему.— Какой ты блдный и измученный! Ты ранена.?

— Оставь меня,— рзко отвтилъ онъ,— я не хочу никого видть.

— Ты съ ума сошелъ? Что съ тобой?

— Оставь меня, говорятъ теб,— повторилъ онъ, отталкивая меня.— Я теб уже сказалъ, что хочу остаться одинъ. Я никого не хочу видть.

— Другъ мой,— произнесъ я, понявъ, что какая-то драма происходитъ въ душ моего товарища,— если съ тобой случилось что нибудь непріятное, скажи мн, и я раздлю твое горе.

— Да разв ты не знаешь?

— Я ничего не знаю. Вдь теб извстно, что меня съ двадцатью людьми послали въ улицу Аркадасъ. Со вчерашняго дня, съ самаго взрыва Санъ-Франциско, мы не видались.

— Это правда,— согласился онъ.— Габріяль, я искалъ смерти на барикадахъ въ Козо, но смерть не захотла прійти ко мн. Множество товарищей упало близъ меня, а я остался живъ. Габріэль, дорогой другъ мой, убей меня изъ твоего ружья!.. Повришь ли, недавно я самъ хотлъ лишить себя жизни… Не знаю… словно какая-то невидимая рука отвела ружье отъ моей груди, словно другая нжная рука коснулась моего лба.

— Успокойся, Августинъ, и разскажи мн, что съ тобою.

— Что со мною! Который часъ?

— Девять часовъ.

— Остался одинъ часъ!— воскликнулъ онъ и нервно вздрогнулъ.— Шестьдесятъ минуть! Быть можетъ, французы подложили динамитъ подъ эту площадь Санъ-Филиппо, гд мы находимся, и черезъ мгновенье земля разверзнется подъ нашими ногами и поглотитъ насъ всхъ, и жертву и палачей.

— Что это за жертва?

— Ты не знаешь? Несчастный Кандіола. Его заключили въ Новую башню.

У воротъ Новой башни стояло нсколько солдатъ, и тусклый свтъ фонаря освщалъ входъ.

— Да, я слышалъ, что этого подлаго старика взяли въ плнъ, вмст съ нсколькими французами въ саду Санъ-Діего.

— Его преступленіе несомннно. Онъ указалъ непріятелямъ проходъ между домами Санта-Роза и Дуэндесъ, который онъ одинъ только и зналъ. Вс доказательства на лицо, да къ тому же этотъ несчастный старикъ сегодня вечеромъ и самъ признался во всемъ, въ надежд на помилованіе.

— Его присудили…

— Да. Военный совть скоро покончилъ это дло. Черезъ часъ Кандіола будетъ разстрлянъ, какъ измнникъ. Онъ тамъ! А я здсь передъ тобою, Габріэль, ты видишь меня, командира баталіона Санъ-Педро, проклятыя нашивки!— командира, въ карман котораго лежитъ приказъ привести въ исполненіе въ десять часовъ вечера разстрлъ, вотъ на этой же самой площади, около Новой башни! Видишь приказъ? Онъ подписанъ генераломъ Сенъ-Маршемъ.

Я молчалъ. Въ эти тяжелыя минуты я не находилъ словъ, чтобъ утшить моего товарища.

— Храбрись, другъ мой!— воскликнулъ я, наконецъ.— Необходимо выполнить приказъ.

Августинъ не слышалъ меня. Онъ былъ похожъ на помшаннаго, отходилъ отъ меня и тотчасъ же возвращался, бормоча какія-то непонятныя слова. Затмъ, взглянувъ на башню, величаво возвышавшуюся передъ нами, онъ воскликнулъ съ ужасомъ:

— Габріэль, ты видишь, видишь башню? Смотри, она выпрямилась, Габріэль! Башня совсмъ выпрямилась… Ты не видишь? Неужели не видишь?

Я взглянулъ на башню, она была такъ же наклонна, какъ и прежде.

— Габріэль,— продолжалъ Августинъ,— убей меня, я не хочу жить! Нтъ, нтъ, я не лишу жизни этого человка… Возьми на себя это порученіе. Если я останусь въ живыхъ, я убгу, я боленъ, я сорву съ себя эти погоны и брошу ихъ въ лицо генерала СенъМарша. Нтъ, нтъ, не говори мн, что Новая башня наклонна. Неужели ты не видишь, что она выпрямилась? Другъ мой, ты меня обманываешь, мое сердце исходитъ кровью. Я умираю отъ горя…

Я старался его успокоить, когда какая-то свтлая фигура показалась на площади. Увидавъ ее, я задрожалъ отъ ужаса, потому что это была Мариквилья. Августинъ не имлъ времени убжать, и несчастная двушка кинулась къ нему на шею, воскликнувъ въ волненьи:

— Августинъ, Августинъ! Слава Богу, что я нашла тебя!.. Какъ я тебя люблю… Когда мн сказали, что у тебя ключи отъ тюрьмы моего отца, я чуть съ ума не сошла отъ радости, потому что уврена, что ты спасешь его. Этотъ жестокій военный совтъ присудилъ его къ смертной казни. Къ смертной казни!.. Человкъ, никому не сдлавшій зла, долженъ умереть… Но Господь не допустить, чтобъ погибъ невинный, и онъ отдалъ его въ твои руки, чтобъ ты помогъ ему бжать.

— Мариквилья, Марія, родная моя,— проговорилъ Августинъ.— Оставь меня… уйди… я не хочу тебя видть… Завтра, завтра мы поговоримъ. Я также люблю тебя… Я съ ума схожу по теб. Сарагосса провалится, но мы не разлюбимъ другъ друга. Подождемъ, когда я разстрляю твоего отца.

— Господи! Не говори этого! Ты?!..

— Нтъ, тысячу разъ, нтъ, другіе накажутъ его за измну.

— Нтъ, это ложь, мой отецъ никогда не былъ измнникомъ! Ты также обвиняешь его? Никогда бы я этому не поврила… Августинъ, теперь ночь, развяжи ему руки, сними цпи съ ногъ, освободи его!’Вдь никто не увидитъ. Мы убжимъ, мы спрячемся въ развалинахъ нашего дома, тамъ подъ кипарисомъ, откуда столько разъ смотрли съ тобой на Новую башню…

— Мариквилья… подожди немного…— отвтилъ онъ съ возраставшимъ возбужденіемъ.— Этого нельзя сдлать такъ… На площади много народа. Солдаты очень возбуждены противъ преступника. Завтра…

— Завтра!.. Что ты говоришь? Ты смешься надо мною? Освободи его сейчасъ же, Августинъ. Если ты не сдлаешь этого, то я буду думать, что я любила самаго сквернаго, самаго презрннаго, самаго низкаго человка.

— Марія, Господь слышитъ насъ. Онъ знаетъ, какъ я тебя глубоко люблю. Клянусь Богомъ, что не обагрю въ крови этого несчастнаго мои руки, скоре сломаю мою шпагу, но Бога же призываю въ свидтели, что я не могу освободить твоего отца, Марія.

— Августинъ, ты меня обманываешь,— произнесла молодая двушка въ тоскливомъ недовріи.— Такъ ты говоришь, что не освободишь его?

— Нтъ, нтъ, не могу я этого сдлать. Если бы даже самъ Господь въ образ человка просилъ меня освободить этого измнника, продавшаго французамъ моихъ соотечественниковъ, то и тогда я не могъ бы этого сдлать. Это священный долгъ, которому я не могу измнить. Безконечныя жертвы, павшія вслдствіе измны твоего отца, сдача города, оскорбленіе національнаго чувства — все это тяжелымъ камнемъ лежало бы на моей душ.

— Мой отецъ не можетъ быть измнникомъ!— воскликнула двушка, внезапно переходя отъ отчаянія къ горячему гнву.— Это клевета его враговъ. Лгутъ т, кто называетъ его измнникомъ, и ты самый жестокій и самый безчеловчный изъ всхъ, ты также лжешь. Нтъ, нтъ, не можетъ быть, чтобъ я тебя любила, мн теперь стыдно вспомнить объ этомъ. Ты сказалъ, что не освободишь его? Такъ зачмъ же ты живешь, къ чему ты годенъ посл этого? Ты своей холодной жестокостью надешься заслужить милости отъ этихъ безчеловчныхъ варваровъ, разрушившихъ городъ и притворяющихся, какъ будто хотятъ защитить его? Для тебя ничего не значитъ жизнь невиннаго и горе сироты! Жалкій, самолюбивый эгоистъ, я ненавижу тебя сильне, чмъ любила! Неужели ты воображалъ, что я подпущу тебя къ себ съ руками, обагренными въ крови моего отца? Нтъ, онъ не былъ измнникомъ! Неужели но найдется великодушной руки, которая защитила бы меня, неужели вс эти люди не могутъ опровергнуть клеветы?.. Несчастная женщина бгаетъ по всему городу, разыскивая сострадательную душу и находить лишь жестокихъ зврей!..

— Марія,— сказалъ онъ,— ты надрываешь мн сердце, ты просишь у меня невозможнаго, чего я не сдлаю и не могу сдлать, хотя бы ты общала мн за это вчное блаженство. Я уже все обдумалъ и зналъ, что ты меня возненавидишь. Представь себ, что человкъ своими собственными руками вырываетъ свое сердце и отбрасываетъ его, я сдлалъ это. Большаго не могу.

Страшное возбужденіе Мариквильи Кандіолы бросало ее изъ одной крайности въ другую. Ея пылкій гнвъ вдругъ смнился чувствительностью, она горько зарыдала.

— Что я сказала, и какой вздоръ говоришь ты, Августинъ!— въ слезахъ произнесла она.— Ты не можешь отказать мн въ моей просьб. Я такъ любила тебя и такъ люблю! Съ тхъ поръ, какъ я въ первый разъ увидала тебя, я все время думала о теб. Ты былъ для меня самымъ милымъ, самымъ великодушнымъ, самымъ скромнымъ изъ людей. Я любила тебя, не зная, кто ты, я не знала твоихъ родителей, но не перестала бы любить тебя, еслибъ ты былъ даже сыномъ сарагосскаго палача. Августинъ, ты врно забылъ меня съ тхъ поръ, какъ мы не видлись. Вдь это я, Мариквилья! Я всегда врила и теперь врю, что ты не лишишь меня моего отца, котораго я люблю такъ же, какъ тебя. Онъ добрый, онъ никому не сдлалъ зла, онъ бдный старикъ… У него есть недостатки, но я ихъ не вижу, какъ не вижу въ теб ничего, кром хорошаго. Я не знала матери, она умерла, когда я была еще ребенкомъ, я жила вдали отъ свта, отецъ воспиталъ меня въ уединеніи, и въ этомъ уединеніи родилась моя глубокая любовь къ теб. Еслибъ я тебя не узнала, то для меня весь міръ былъ бы пусть безъ тебя.

Я хорошо видлъ, какъ нершительность отразилась на лиц Августина. Онъ смотрлъ изумленнымъ взоромъ то на двушку, то на стражу, стоявшую у входа въ башню, и дочь Кандіолы съ чисто женскимъ инстинктомъ старалась воспользоваться этой слабостью. Обвивъ руками его шею, она продолжала:

— Августинъ, освободи его! Мы скроемся туда, гд насъ никто не найдетъ. Если они будутъ теб что нибудь говорить, будутъ обвинять въ измн долгу, не обращай вниманія и или со мной. Какъ полюбитъ тебя мой отецъ за то, что ты спасъ ему жизнь! И какъ мы будемъ счастливы, Августинъ! Какой ты добрый! Я знала, что это будетъ такъ, и когда мн сказали, что отецъ въ твоихъ рукахъ, то мн показалось, что небо разверзлось надо мною.

Мой другъ сдлалъ нсколько шаговъ впередъ, потомъ вернулся. На площади было много военныхъ и вооруженныхъ людей. Вдругъ передъ нами появился человкъ на костыляхъ съ группой людей и офицеровъ.

— Что здсь такое длается?— сказалъ донъ Хозе де-Монторіа.— Мн послышался женскій голосъ. Августинъ, ты плачешь? Что съ тобою?

— Сеньоръ,— произнесла Мариквилья, въ ужас приближаясь къ Монторіа.— Вы врно также не будете препятствовать тому, чтобъ освободили моего отца? Вы не помните меня? Вчера вы были ранены, и я длала вамъ перевязку.

— Это правда, дитя мое,— серьезно произнесъ донъ Хозе.— Я вамъ очень благодаренъ. Теперь я догадываюсь, что вы, должно быть, дочь сеньора Кандіолы.

— Да, сеньоръ, вчера, когда я васъ лчила, я узнала по вашему лицу, что вы тотъ самый человкъ, который нсколько дней тому назадъ оскорбилъ моего отца.

— Да, дитя мое, это была вспышка, изступленье… Я не могъ сдержаться… У меня очень горячая кровь… А вы меня вылчили… Такъ поступаютъ только истинные христіане. Платить добромъ за зло и любить тхъ, кто насъ ненавидитъ, это заповдь Божья.

— Сеньоръ,— воскликнула Мариквилья, вся заливаясь слезами,— я прощаю моихъ враговъ, простите же и вы вашихъ! Почему не хотятъ освободить моего отца? Вдь онъ не сдлалъ ничего дурного.

— Довольно трудно исполнить то, о чемъ вы просите. Измна сеньора Кандіолы непростительна. Войско страшно возбуждено противъ него.

— Все это ошибка! Вдь вы можете помшать этому. Вы. кажется, одинъ изъ начальниковъ.

— Я?.. Эта часть меня не касается… Но успокойтесь, дитя мое… Вы дйствительно прекрасная двушка. Я помню, съ какой заботливостью вы лчили меня. Глубокое оскорбленіе нанесъ я вамъ и отъ васъ, которую обидлъ, получилъ огромную услугу, можетъ быть, жизнь. Господь показалъ мн на этомъ примр, что слдуетъ быть добрымъ, сострадательнымъ, дуб… Ахъ, мой проклятый языкъ!..

— Сеньоръ, какъ вы добры!— воскликнула молодая двушка.— А я такъ дурно думала о васъ. Вы поможете мн освободить моего отца. Онъ также забудетъ объ этомъ оскорбленіи.

— Послушайте,— сказалъ Монторіа, взявъ ея руку,— еще недавно я просилъ прощенья у дона Іеронимо за эту вспышку, и онъ не только не простилъ меня, но осыпалъ меня еще боле грубыми дерзостями. Мы съ нимъ не поймемъ другъ друга, дитя. Скажите мн, что вы прощаете меня за нанесенные ему удары, и большая тяжесть спадетъ съ моего сердца.

— Неужели же я васъ не прощу! О, сеньоръ, вы такъ добры. Вы можете здсь распоряжаться, велите же, чтобъ поскорй его освободили.

— Это не касается меня. Сеньоръ Кандіола совершилъ страшное преступленіе. Его невозможно простить, невозможно, я вполн понимаю ваше горе… Я его глубоко чувствую, особенно вспоминая вашу доброту ко мн… Я не оставлю васъ…

— Я ничего не хочу для себя,— сказала Марія, охрипнувшая отъ рыданія и криковъ.— Я хочу только, чтобъ освободили несчастнаго старика, который не сдлалъ ничего дурного. Августинъ, что же ты не распоряжаешься? Что ты стоишь?

— Этотъ молодой человкъ исполнитъ свою обязанность.

— Этотъ молодой человкъ,— горячо возразила Мариквилья,— сдлаетъ то, что я ему прикажу, потому что онъ любить меня. Неправда ли, ты освободишь моего отца? Ты мн общалъ… Сеньоры, что вамъ здсь надо? Вы хотите помшать ему? Августинъ, не слушай ихъ и длай твое дло.

— Что это такое?— съ недоумніемъ воскликнулъ донъ Хозе.— Августинъ, эта двушка говорить, что ты не исполнишь твоего дла? Ты знакомъ съ нею?

Августинъ въ ужас молчалъ.

— Да, онъ его освободить!— воскликнула Мариквилья.— Прочь отсюда, сеньоры! Вамъ здсь нечего длать.

— Что это значитъ!— крикнулъ донъ Хозе, схвативъ сына за руку,— Если эта двушка говоритъ правду, еслибъ я подозрвалъ, что мой сынъ готовъ измнить своей клятв, данной подъ присягой служить отечеству, еслибъ я подозрвалъ, что мой сынъ смется надъ возложеннымъ на него порученіемъ, то я самъ связалъ бы ему руки и отвелъ въ военный совтъ, чтобъ его наказали по заслугамъ.

— Отецъ,— произнесъ Августинъ, блдный, какъ смерть.— Я никогда не думалъ измнить моему долгу.

— Такъ это твой отецъ?— сказала Мариквилья.— Августинъ, скажи ему, что ты любишь меня, и, можетъ быть, онъ сжалится надо мною.

— Эта двушка сошла съ ума,— сказалъ донъ Хозе.— Несчастное дитя, ваше горе трогаетъ мою душу. Я не покину васъ въ вашемъ сиротств… но успокойтесь. Я васъ не оставлю, только вы должны измнить немножко ваши привычки… Бдняжка, у васъ доброе сердце… превосходное сердце… но мн говорили… вы- немножко экзальтированы… Жаль, что изъ-за дурного воспитанія гибнетъ такая хорошая душа… Такъ вы будете хорошей? Я надюсь.

— Августинъ, какъ ты позволяешь оскорблять меня?— съ невыразимымъ горемъ воскликнула Мариквилья.

— Я насъ не оскорбляю,— возразилъ Монторіа.— Это простой совта. Могу ли я оскорбить мою благодтельницу? Я думаю, что если вы будете хорошо вести себя, мы очень полюбимъ васъ. Когда вы будете у насъ… Но зачмъ вы отзываете моего сына? Нечего волноваться. Мой сынъ, должно быть, знаетъ васъ… Да, я припоминаю, мн говорили, что во время осады вы не выходили изъ казармъ… Но я примиряюсь, я не могу забыть, что вы для меня сдлали, къ тому же я знаю, что у васъ доброе сердце… Но необходимо побдить въ себ эти преступныя наклонности, потому что…

— Нтъ!— воскликнулъ вдругъ Августинъ въ такомъ порыв гнва, что мы вс вздрогнули, слушая его,— нтъ, я не позволю никому, [даже родному отцу оскорблять ее! Я ее люблю, и если раньше скрывалъ это, то теперь говорю объ этомъ громко, чтобъ зналъ весь свта… Отецъ, вы не понимаете того, что говорите, очевидно, передъ вами оклеветали ее. Вы можете убить меня за недостатокъ уваженія, но не смйте унижать ее въ моемъ присутствіи, иначе, если я услышу еще хоть одно слово, я не отвчаю за себя…

Монторіа, не ожидавшій ничего подобнаго, съ изумленіемъ смотрлъ на своихъ друзей.

— Хорошо, Августинъ, хорошо!— воскликнула Мариквилья.— Не обращай вниманія на этихъ людей. Этотъ человкъ не отецъ теб. Длай то, что велитъ теб сердце. Прочь отсюда, сеньоры, прочь отсюда!

— Ты ошибаешься, Марія,— возразилъ ей молодой человкъ,— я не думалъ освободить преступника и не освобожу его’ но въ то же время я говорю, что, не я лишу его жизни. Въ моемъ баталіон есть офицеры, которые возьмутъ на себя эту обязанность. Я боле не военный, я ломаю мою шпагу, иду объявить объ этомъ генералу, чтобъ онъ сдлалъ со мной, что ему угодно.

Говоря это, онъ отстегнулъ свою шпагу, согнулъ ее о колно и, переломивъ пополамъ, бросилъ на землю, затмъ, не говоря больше ни слова, онъ повернулся и ушелъ.

— Я осталась одна! Некому защитить меня!— безнадежно воскликнула Мариквилья.

— Не обращайте вниманія на эту выходку моего сына,— сказалъ Монторіа.— Я самъ справлюсь съ нимъ. Двушка его заинтересовала… что-жъ, въ этомъ нтъ ничего удивительнаго. Эти духовныя лица всегда такъ неопытны… А вы, сеньора донья Марія, постарайтесь успокоиться. Мы не оставимъ васъ. Общаю вамъ, что если вы будете хорошо вести себя, то я все сдлаю для васъ… Уведите-ка ее отсюда.

— Нтъ, нтъ, меня не оторвутъ отъ этого мста!— крикнула двушка въ полномъ отчаяніи.— Охъ, сеньоръ Хозе де-Монторіа! Вдь вы просили прощенія у моего отца, если онъ не простилъ, то я прощаю тысячу разъ, но…

— Я не могу сдлать того, о чемъ вы просите,— съ грустью перебилъ ее старикъ.— Сдланное преступленіе ужасно. Уйдите отсюда… Какъ все это тяжело! Но надо храбриться, Господь проститъ вамъ вс ваши ошибки, бдная сиротка. Разсчитывайте на меня… все, что могу… всякую помощь… Я очень взволнованъ не отъ одной благодарности, но и отъ жалости… Ну, пойдемте со мною, теперь безъ четверти десять.

— Сеньоръ Монторіа,— произнесла Марія, опускаясь на колни передъ старикомъ и цлуя его руки.— Вы имете вліяніе въ город и можете спасти моего отца. Вы разсердились на меня за то, что Августинъ сказалъ, что онъ меня любить… Нтъ, нтъ, я его не люблю, я больше не взгляну на него… Хотя я и честная двушка, но онъ знатне меня, и я и не думаю выходить за него замужъ. Сеньоръ де-Монторіа, ради упокоенія души вашего умершаго сына сдлайте это для меня! Мой отецъ невиненъ, не можетъ бытъ, чтобъ онъ сдлался измнникомъ. Хотя бы самъ Богъ сказалъ мн это, я бы не поврила.

— Бдная, несчастная двушка,— проговорилъ Монторіа, стараясь поднять ее, но она продолжала:

— Говорятъ, что онъ не былъ патріотомъ, это ложь, я утверждаю, что это ложь. Говорятъ, что онъ ничего не далъ на войну, такъ вотъ теперь онъ отдастъ все, что иметъ. Въ подвал подъ домомъ завалено много золота. Я скажу вамъ, гд оно, и вы можете все взять. Говорятъ, что онъ не вступалъ въ сраженіе, я буду воевать за него, я уже не боюсь свиста пуль и грома пушекъ, я полечу въ самое опасное мсто и буду стоять подъ такимъ огнемъ, какого не могутъ выдержать мужчины… Велите мн сейчасъ же взять какой нибудь замокъ или защитить стну, я ничего не побоюсь, изъ всхъ жителей Сарагоссы я послдняя сдамся французамъ…

— Несчастная, добрая двушка,— съ сокрушеніемъ говорилъ старикъ.— Пойдемте, пойдемте отсюда.

— Сеньоръ де-Арачели,— сказалъ, подходя ко мн, командиръ крпости,— если капитанъ Августинъ Монторіа отказывается отъ возложеннаго на него порученія, то потрудитесь взять его на себя.

— Нтъ, убійцы, нтъ, вы не убьете невиннаго!— вскричала Мариквилья, вскочивъ, какъ разъяренная львица.— Трусы, палачи, измнники вы, а не онъ! Вы не можете побдить вашихъ враговъ, такъ вотъ хотите лишить жизни несчастнаго старика… Военные, зачмъ толкуете вы о чести, когда не знаете, что это такое? Августинъ, гд ты?.. Сеньоръ де-Монторіа все это длается ради вашей затаенной давнишней мести, потому что вы безжалостный и злой человкъ. Мой отецъ никому не сдлалъ зла. Вы хотли его обокрасть… Онъ былъ правъ, не желая отдавать вамъ муку, потому что эти патріоты пользуются несчастьемъ города, чтобъ набить себ карманъ. Ни одного сострадательнаго слова нтъ у этихъ жестокихъ людей для меня! Варвары, каменные люди, мой отецъ невиненъ, а если и виновенъ, то прекрасно сдлалъ, что продалъ городъ! Все-таки ему заплатили больше, чмъ вы вс стоите…

— Ну, уведите же ее, сеньоры,— сказалъ донъ Хозе,— уведите поскорй. Не можетъ же такъ продолжаться! Куда это длся Августинъ?

Ее увели, и еще долго на площади раздавались ея раздирающіе душу крики.

— До свиданія, сеньоръ де-Арачели. Я пойду, поищу немного хлба и вина для этой несчастной сироты.

XXX.

Съ тхъ поръ я не могу спать, меня душитъ ужасный кошмаръ. Я хочу сгладить изъ моей памяти страшную сцену, но приходить ночь, другая, третья, и сцена эта встаетъ въ моемъ воображеніи. Я, который испыталъ, не сморгнувъ глазомъ, столько опасностей, я теперь дрожу, все тло мое вздрагиваетъ, и холодный потъ бжитъ со лба. Шпага, обагренная французской кровью, выпадаетъ изъ моихъ рукъ, и я зажмуриваю глаза, чтобъ не видть, что происходитъ передо мною.

Но напрасно я гоню отъ себя эти страшные призраки, они слишкомъ глубоко запечатллись у меня въ мозгу. Нтъ, я не способенъ хладнокровно лишить жизни моего ближняго, хотя бы мн приказывалъ это сдлать неумолимый долгъ. Почему не дрожалъ я въ траншеяхъ, а теперь дрожу? Меня охватываетъ смертельный холодъ. При мрачномъ свт фонарей я вижу мрачныя лица, особенно одно, блдное, сухое, съ застывшимъ на немъ выраженіемъ ужаса, превышающаго вс ужасы.

Какъ сверкаютъ дула ружей… Все готово, не достаетъ только одного слова, моего слова. Я хочу произнести это слово и прикусываю себ языкъ. Нтъ, я, кажется, никогда не ршусь произнести этого слова!

Вс напряженно ждутъ, но душа моя напряжена до послдней степени, она возмущается этимъ закономъ, который велитъ ей положить конецъ чужой жизни. Время идетъ, и пара глазъ, которыхъ я желалъ бы никогда не видть, скрывается подъ повязкой. Я не могу видть этой сцены, и мн хотлось бы, чтобы и мн также завязали глаза.

Солдаты смотрятъ на меня, и я подъ нахмуренными бровями стараюсь скрыть овладвшую мною слабость. Мы напускаемъ на себя ложныя чувства даже и въ трагическія минуты. Мн кажется, что присутствующіе смются надъ моей нершительностію, и это придаетъ мн энергіи. Тогда я заставляю языкъ мой шевелиться и кричу:

— Стрляй!

Страшный кошмаръ не покидаетъ меня, каждую ночь онъ воспроизводить передо мной то, что я не хочу видть. Лучше совсмъ не спать, и я предпочитаю безсонницу. Но глаза смыкаются сами собою, и передъ ними опять блеститъ рядъ ружейныхъ дулъ…

Еще десять дней Сарагосса не сдавалась, нашлись безумные люди, которые все еще старались сохранить для Испаніи этотъ кусокъ, покрытый порохомъ и развалинами. Я былъ измученъ до такой степени, что не могъ двинуться. Люди, проходившіе мимо меня, не были уже похожи на людей. Они едва двигались отъ слабости, и ихъ лица, закопченныя дымомъ, были желты и блдны. Глаза, привыкшіе смотрть лишь на убиваемыхъ, теперь опускались къ земл.

Одты они въ лохмотья, и головы ихъ вмсто шапокъ повязаны какими-то рваными платками. Они до того худы, что похожи на мертвецовъ, вышедшихъ изъ улицы Умирента, гд ихъ складывали кучами. Съ невозмутимымъ равнодушіемъ строятся они въ колонны, идутъ, умираютъ, и монахи читаютъ надъ ними отходныя молитвы. Генералы, солдаты, поселяне, монахи, женщины вс смшались. Не стало ни ранговъ, ни сословій, ни половъ. Никто уже не распоряжался, полнйшая анархія царствовала въ город.

Я не знаю, что со мной происходило. Дйствительность и воображаемое перепутывались у меня въ голов. Я лежалъ у крыльца въ улиц Альбардерія и дрожалъ отъ холода, моя лвая рука истекла кровью въ рукав, и я не могъ пошевелить ею. Горячка мучить меня, но я стараюсь подползти туда, гд дерутся. Вокругъ меня не одни трупы. Я протянулъ здоровую руку и тронулъ за плечо знакомаго.

— Что длается Sursum Corda?

— Кажется, французы пробрались въ Козо,— отвтилъ онъ ослабвающимъ голосомъ.— Они взорвали больше половины города. Можетъ быть, придется сдаться. Главнокомандующій заразился эпидемическимъ тифомъ и находится въ улиц Проповдниковъ. Думаютъ, что онъ умретъ… Французы придутъ… Я радъ, что умру до ихъ прихода… А какъ вы себя чувствуете, сеньоръ Арачели?

— Очень плохо. Кажется, я не могу подняться.

— А я, кажется, пока еще живъ… не думалъ я этого. Господь не оставляетъ меня. Я такъ прямо и полечу на небо. Вы ужъ скончались, сеньоръ Арачели?…

Я еще не скончался и привсталъ, пытаясь сдлать нсколько шаговъ. Придерживаясь за стны, я медленно двигался впередъ до зданія школы Піасъ. Нсколько военныхъ провожали до дверей маленькаго, худенькаго каноника, который сказалъ имъ, прощаясь:

— Мы исполнили все, что могли, человческихъ силъ недостаетъ на большее.

Это былъ padre Базиліо Боджіеро.

Чья-то дружеская рука поддержала меня, и я узналъ дона Рокве.

— Другъ Габріэль,— сказалъ онъ мн съ горестью,— сегодня сдается городъ.

— Какой городъ?

— Сарагосса.

Тутъ мн показалось, что вс предметы повскакали съ своихъ мстъ. Люди и дома — все закружилось предо мною. Новая Башня качнулась на своемъ фундамент и стала скрываться въ отдаленіи. Уже городскіе фонари не свтили. Клубы чернаго дыма подымались съ востока и запада, въ ту же сторону тянуло втромъ головни и пепелъ. Небо уже перестало быть небомъ и сдлалось какимъ-то свинцовымъ, движущимся сводомъ.

— Все уходить, все бжитъ отсюда, донъ Рокве. Французы ничего не найдутъ.

— Ничего, они сегодня войдутъ черезъ заставу Анжелъ. Говорятъ, что мы сдались на капитуляцію на благородныхъ условіяхъ. Посмотри, вонъ двигаются призраки, защищавшіе площадь.

Дйствительно въ Козо дефилировали эти бойцы, которыхъ отъ войны и эпидеміи осталось чуть не по одному изъ тысячи. Это отцы, лишившіеся сыновей, братья — братьевъ, мужья — женъ. Если имъ не удастся найти своихъ родныхъ между живыми, то они не найдутъ ихъ и среди мертвыхъ, такъ какъ этихъ послднихъ пятьдесять дв тысячи, и вс они сгруппированы въ разныхъ улицахъ, переулкахъ, домахъ, подвалахъ, траншеяхъ. Французы, войдя въ городъ, останавливаются передъ такимъ ужаснымъ зрлищемъ и готовы отступить. Слезы текутъ изъ ихъ глазъ, и они спрашиваютъ другъ у друга, не тни ли — эти тощія фигуры, бгущія при ихъ появленіи.

Солдатъ волонтеръ, вернувшись домой, натыкается на трупы жены и дтей. Жена бжитъ къ траншеямъ, къ барикадамъ въ поискахъ за своимъ мужемъ. Никто не знаетъ, гд онъ, тысячи мертвецовъ молчать и не могутъ сказать, лежитъ ли съ ними Фулано или нтъ. Нсколько семействъ совсмъ не существовало, такъ какъ одинъ за однимъ гибли ихъ члены. Смерть разомъ сразила отца и сироту, мужа и вдову, жертву и глаза, которые оплакивали бы ее.

Франція ступила своей пятой на Ниренейскій полуостровъ, но не побдила Сарагоссу, а вырвала ее изъ рукъ, Императорскіе солдаты чувствовали себя не побдителями, а скоре могильщиками этихъ пятидесяти двухъ тысячъ мертвецовъ.

Французская имперія, созданная случайнымъ геніемъ, пронеслась грозной бурей надъ Европой въ начал этого вка. Но она прошла, какъ проходятъ бури въ жизни народовъ и въ природ, ибо нормальное состояніе этой и другой есть спокойствіе. Мы были очевидцами этой агоніи въ 1815 году, затмъ имперія снова возродилась и снова пала.

Но не исчезла и никогда не исчезнетъ національность Испаніи, защищающейся противъ узурпаторства. Другія народности падутъ, но она поддержитъ свое право, защититъ его, жертвуя своей собственной кровью и жизнью, подобно тому, какъ древніе христіане проливали свою кровь на арен цирка за идею христіанства. Испанія, которою несправедливо пренебрегъ Внскій конгрессъ, и которой справедливо не довряютъ за ея постоянныя войны, плохое управленіе, безпорядокъ, разъединеніе на партіи и проч., никогда еще, съ 1808 года, не дала повода усомниться въ своей національности. И даже теперь, когда испанцы своимъ упадкомъ, больше, чмъ когда либо, заслуживаютъ раздла, подобно Польш, никто не ршается завладть этимъ домомъ сумасшедшихъ.

Пылкіе, подчасъ вовсе неразсудительные испанцы готовы вновь жертвовать тысячами жизней теперь, какъ и всегда, въ борьб за возвышенныя идеи. Быстрыя повышенія и неожиданныя паденія, всевозможные сюрпризы посылаетъ Провидніе этому народу, участь котораго жить въ постоянномъ волненіи ради поддержки своихъ національныхъ правъ.

XXXI.

Было 21-е февраля. Какой-то незнакомый человкъ подошелъ ко мн и сказалъ:

— Пойдемъ, Габріэль, ты мн нуженъ.

— Кто вы такой?— спросилъ я.— Я васъ не знаю.

— Я Августинъ Монторіа,— отвтилъ онъ.— Неужели я такъ перемнился? Вчера мн сказали, что ты умеръ. Какъ я позавидовалъ теб! Вижу, что ты такъ же несчастливъ, какъ и я, если остался живъ. Знаешь ли, другъ мой, что я сейчасъ видлъ! Я видлъ трупъ Мариквильи. Она лежитъ въ улиц Антонъ Трильо, у входа въ садъ. Пойдемъ и похоронимъ ее.

— Я самъ годенъ скоре для похоронъ, чмъ хоронить кого нибудь. Кто занимается теперь этимъ? Отчего умерла эта двушка?

— Ни отчего, Габріэль, ни отчего.

— Такъ нельзя умереть, я не понимаю.

— У Мариквильи нтъ ранъ, и по лицу ея не замтно, чтобъ она умерла отъ эпидеміи. Она какъ будто уснула. Она лежитъ лицомъ къ земл и руки прижала къ ушамъ, какъ будто ничего не хочетъ слышать.

— Прекрасно длаетъ. Ей тяжело слышать звуки выстрловъ. Я до сихъ поръ испытываю то же самое.

— Пойдемъ со мной, и помоги мн. Я принесъ заступъ.

Съ великимъ трудомъ добрался я до того мста, куда мой другъ вмст съ другими двумя товарищами влекли меня. Глаза мои не могли ясно различать предметовъ, когда я увидалъ передъ собою лежащую фигуру. Августинъ при помощи товарищей поднялъ это безжизненное тло. Мн показалось, что я разсмотрлъ это лицо, узналъ его, и острая боль сжала мн сердце.

— На ней нтъ ни малйшей раны,— говорилъ Августинъ,— ни капли крови не видно на ея плать. Ея вки не ввалились, какъ у умершихъ отъ эпидеміи. Марія просто умерла. Ты видишь ее, Габріэль? Эта фигура, лежащая на моихъ рукахъ, какъ будто никогда не жила, она похожа на прекрасную восковую статую, которую я любилъ воображеніемъ, представляя ее себ живой, говорящей, движущейся. Ты видишь ее? Я жалю, что вс жители улицъ вымерли. Еслибъ они были живы, я позвалъ бы ихъ, чтобъ сказать, что я ее любилъ. Зачмъ я скрывалъ это, какъ преступленіе? Марія, Мариквилья, жена моя, зачмъ ты умерла безъ ранъ и безъ болзни? Что съ тобой, что ты? Что было съ тобой въ послднія минуты? Гд ты теперь? Думаешь ли ты? Вспоминаешь ли ты меня, сознаешь ли, что я существую? Марія, Мариквилья, почему я живъ, а тебя нтъ? Куда мн дться, чтобъ ты меня слышала, чтобъ ты меня видла? Вокругъ меня все темно, съ тхъ поръ какъ ты закрыла глаза. Долго ли продлится эта ночь моей души, это одиночество, въ которомъ ты меня оставила! Я не могу жить. Отчаянье овладло моей душой, и напрасно я призываю на помощь Бога. Господь не хочетъ услышать меня, и съ тхъ поръ какъ ты ушла, Мариквилья, весь міръ опустлъ.

Шумъ многочисленныхъ шаговъ долетлъ въ это время до нашего слуха.

— Это французы идутъ въ Козо,— сказалъ одинъ изъ товарищей.

— Друзья мои, ройте скоре могилу,— обратился Августинъ къ товарищамъ, рывшимъ глубокую яму подъ кипарисомъ,— иначе придутъ французы и отымутъ Мариквилью.

Одинъ человкъ показался въ улиц Антонъ Трильо, и, остановившись у развалившагося забора, сталъ смотрть черезъ него. Я увидалъ его и вздрогнулъ. Онъ до того измнился, что казалось, двадцать лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ я его видлъ: лицо было мертвенно блдно, глаза ввалились, спина сгорбилась, походка стала неувренная. Вся его одежда была въ лохмотьяхъ и въ грязи. Въ другомъ мст и при другихъ обстоятельствахъ я принялъ бы его за восьмидесятилтняго нищаго старика. Подойдя къ намъ, онъ произнесъ слабымъ, чуть слышнымъ голосомъ:

— Августинъ, дитя мое, что ты длаешь?

— Отецъ,— не смущаясь отвтилъ ему молодой человкъ,— я хороню Мариквилью.

— Зачмъ ты это длаешь? Зачмъ столько вниманія постороннему человку? Тло твоего брата до сихъ поръ лежитъ безъ погребенія между тлами другихъ патріотовъ. Почему ты оставилъ твою мать и сестру?

— Моя сестра окружена любящими ее и заботящимися о ней людьми, а у этой никого нтъ, кром меня.

Донъ Хозе де-Монторіа, лицо котораго было мрачне и сосредоточенне, чмъ когда либо, ничего не сказалъ и только сталъ засыпать землею глубокую яму, въ которую положили тло прелестной двушки.

— Бросай скорй землю, сынъ мой, бросай скорй, потому что все кончено,— воскликнулъ онъ наконецъ.— Французовъ впустили въ городъ, когда еще можно было продержаться липшихъ мсяца два. Эти люди не имютъ души. Пойдемъ, мн надо поговорить съ тобою.

— Отецъ,— возразилъ Августинъ твердымъ голосомъ,— французы вошли въ городъ, и заставы стали свободны. Теперь десять часовъ, въ два я выйду изъ Сарагоссы и отправлюсь въ монастырь Веруэла, гд думаю и умереть.

Согласно условію, гарнизонъ долженъ былъ] выйти на встрчу французамъ къ застав Портильо. Я былъ такъ слабъ отъ полученной мною раны и голода послднихъ дней, что товарищи почти понесли меня на рукахъ. Я мелькомъ видлъ французовъ, которые скоре съ грустью, чмъ съ радостью, вступали во владніе городомъ, или, врне, страшными, ужасающими развалинами. Это былъ городъ горя и отчаянья, достойный быть оплаканнымъ Іереміей и восптымъ Гораціемъ.

— Габріэль,— говорилъ мн донъ Рокве,— никогда не думалъ я,что французы будутъ такъ жестоки, я думалъ, что геройская защита города возбудитъ въ нихъ боле человческія чувства. Недавно изъ Эбро вынули два трупа, уносимыхъ теченіемъ, это дв жертвы французскаго генерала Ланеса — Сантъ-Яго Сасъ, командиръ храбрыхъ волонтеровъ Санъ-Педро, и padre Базиліо Боджіеро, другъ и помощникъ Палафокса. Говорятъ, что padre Базиліо позвали въ полночь, ссылаясь на какое-то важное дло, и когда онъ вышелъ, его подхватили на пики и затмъ бросили въ рку. То же самое сдлали и съ Сасомъ.

— А нашего друга и покровителя, дона Хозе де-Монторіа, пощадили ли по крайней мр?

— Пока еще онъ живъ, но его собираются разстрлять… ни больше, ни меньше. Видалъ ли ты когда нибудь подобныхъ зврей? Палафокса, кажется, отправятъ въ числ плнниковъ во Францію и не лишать его жизни. А что ты скажешь объ этомъ маршал Ланесъ? Представь себ, что онъ сдлалъ, онъ веллъ принесть изъ Пиларскаго собора вс драгоцнности Богоматери, ссылаясь на то, что въ церкви он могутъ пропасть. Когда онъ увидалъ эти чудные брилліанты, изумруды, сапфиры, онъ былъ такъ очарованъ ими, что взялъ себ. Чтобы скрыть это воровство, онъ увряетъ, будто комитетъ сдлалъ ему этотъ подарокъ… А бдный донъ Хозе де-Монторіа, какъ онъ грустенъ! Смерть старшаго сына и ршеніе младшаго уйти въ монастырь совсмъ подорвали его нравственныя и физическія силы. Если даже французы и пощадятъ его, онъ недолго проживетъ.

‘Историческій Встникъ’, тт. 67—68, 1897