Ив. Франко.
Ив. Франко.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.
ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орховъ.
Лесихины домочадцы.
Лесихины домочадцы.
I.
II.
III.
Лесихины домочадцы, Франко Иван Яковлевич, Год: 1876
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Чудесное лтнее утро. Холодный, легкій втеръ чуть-чуть колышетъ широкое ржаное поле. Рожь — словно золото. Колосья согнулись подъ тяжестью зерна и жемчужныхъ капель росы, свисавшихъ съ каждаго стебелька. Высокіе, ровные стебельки, желтые и плотные, стоятъ межъ зеленыхъ листьевъ плюща, полетицы, осета и стелящагося по земл бурьяна. Кой-гд среди этого золотого шумящаго и пахучаго моря виднется синій, чарующій глазокъ василька, цвтокъ куколя, двичье пылающее лицо полевого мака.
Взошло солнце. Затрещали сверчки на всякіе лады, зажужжали большія полевыя мухи, надъ колосистымъ моремъ затрепетали пестрые мотыльки. Природа ожила. Втеръ подулъ сильне,— пахнулъ тепломъ со стороны лса, стряхивая серебряную росу съ травъ и цвтовъ.
Въ сел поднялся шумъ, закипла жизнь. Выгонъ запестрлъ скотомъ, который гнали на пастбище. За скотомъ шли заспанные, неумытые пастухи. Нкоторые изъ нихъ, успвшіе уже позавтракать, весело пли, гикали и щелкали кнутами, подгоняя скотину.
Задымились избы. Хозяйки стараются истопить пораньше, чтобъ скорй сварить обдъ,— младшіе члены семьи снаряжаются въ поле.
Только у старой Лесихи не дымится труба. Хотя въ этой изб три хозяйки — старуха, дочь Горпына и молодая невстка Анна,— но он никогда не готовятъ по утрамъ — всегда съ вечера. Вечеромъ спекутъ да сварятъ, что нужно, а весь божій день ни о чемъ заботы нтъ. Усердныя хозяйки, хоть куда!
Хозяйство у старой Лесихи не плохое. Изба, правда, старая, но еще крпкая, другія постройки новыя, просторныя, опрятныя, скотинка — просто любо, жирная, упитанная. Паска по смерти покойнаго Леся также не пошла прахомъ. Лесиха взяла къ себ въ домъ нищаго старика Зарубу, обшила, обчистила его,— и старикъ лтомъ съ той поры сталъ и паску досматривать и о послдней мелочи въ хозяйств заботиться.
Лесиха была женщина очень домовитая и усердная, упряма она была и настойчива. Бывало, какъ упрется въ чемъ-либо, такъ, хоть на четверинкахъ ползай, поставитъ на своемъ. Хоть волосы у Лесихи уже сдли, но лицо ея было здоровое и румяное, какъ свекла. Льстить и подмазываться она не умла. Говорила отрывисто и какъ-то гнвно. Шутки, какого-нибудь добраго, искренняго слова отъ Лесихи никто не слыхалъ. Каждаго, кто-бъ онъ ни былъ, она умла донять своимъ острымъ языкомъ. Правда, говорятъ, не отъ добра она стала такою. Покойный Лесь, разсказываютъ, сильно мучилъ ее въ молодые годы, прикрплялъ за косу деревяшкой къ скамь и билъ… Съ горя Лесиха тогда не разъ напивалась, и эта привычка осталась у нея до сихъ поръ, хотя запой никогда не доводилъ ее до того, чтобы она стала транжирить и растрачивать тяжкимъ трудомъ пріобртенное добро. Она пила всегда одна. Ни у нея въ дом, ни въ сел никто отъ нея никогда и не понюхалъ шкалика водки. Старая Лесиха была очень скупа и непреклонна.
Сынъ Лесихи Игнатъ долго не могъ жениться. Ни одна двушка въ сел не хотла идти за него. Неизвстно, потому-ли, что онъ былъ злой и забіяка, потому-ли, что былъ очень некрасивъ. Волосы красные, глазки маленькіе, хитрые, какъ у татарина, самъ большой, голова съ большой горшокъ, а губы вздуты,— какъ подушки. Ну, да не въ этомъ дло — пусть его Матерь Божія судитъ!— дло въ томъ, что ни одна двушка не хотла за него идти. Кром того,— кто его знаетъ, какъ и почему — въ деревн болтали, что у Игната руки не совсмъ чисты — что будто къ нимъ не разъ и кое-что чужое прилипало. Не знаю, какъ гд, а въ нашемъ сел нтъ большаго позора, какъ прослыть воромъ. А это именно и случилось съ Игнатомъ — и оттогото онъ долго не могъ жениться. Никто не хотлъ идти за него.
Но, наконецъ, нашлась таки одна, Анна, дочь Тымиша. Пошла она за Игната, да на свое горе. Бдная сирота, безъ отца, безъ матери, только и принесла приданаго въ лесихину избу, что свои черныя брови, карія очи, двое рукъ работящихъ, да терпливое, послушное, покорное сердце. Охъ, и набралась-же она горя съ Игнатомъ! Не прошло еще и года, какъ пропала ея красота, погасъ блескъ ея очей, склонилась красивая головка. Разумется, попреки, ссоры да драка! Кого он не придавятъ къ земл, у кого не поубавятъ веселости?
Вотъ вамъ и вс лесихины домочадцы. Впрочемъ, жилъ у Лесихи еще мальчишка-работникъ, Васыль, который пасъ скотъ. Его называли Галаемъ {Галай — Горланъ.} за то, что едва пригонялъ онъ скотъ въ лсъ, какъ начиналъ горланить, не переставая. Въ одно мгновенье и плясовую зачаститъ и грустную затянетъ, и свадебную, и изъ псалтыря на церковные гласы… Грамоты онъ не зналъ,— все перенялъ по слуху, — но хоть-бы вамъ одну псню зналъ до конца. Мотивы и слова сплетались въ его голов въ какомъ-то дикомъ безпорядк, метались, словно клокъ сна въ буйный втеръ. Псни не увлекали его, а оглушали только. Онъ забывалъ тогда весь міръ и самого себя, скотъ бродилъ, гд попало. Когда-же плъ кто другой, онъ слушать не любилъ. Странный онъ былъ какой-то. Отчего онъ сталъ такимъ — богъ его знаетъ. Можетъ, отъ нужды да отъ побоевъ…. Охъ, и натерплся-же онъ всякаго горя съ тхъ поръ, какъ отъ холеры умерли его родители. Они, говорятъ, были зажиточны и очень баловали своего Васыльчика. Смерть взяла ихъ внезапно въ теченіе одного дня — Васыльчикъ перешелъ въ чужія руки, а чужія руки, извстно, не гладятъ. Били его за то, что онъ былъ избалованъ, упрямъ, лнивъ. Выгнали изъ него эту дурь, забили его молодую голову, затоптали послднюю искорку дтской свободы и живости. Имущество растаяло въ чужихъ рукахъ, какъ снгъ въ вод, а Васыля отдали въ службу къ старой Лесих. Охъ, не рай онъ и тутъ нашелъ!
Лесиха — сказано, хозяйка,— первая идетъ съ дочерью и невсткою жать.
— А ну, пуститъ-ли нашъ Галай и сегодня скотъ на поле или вспомнитъ вчерашніе синяки?— заговорила, какъ-будто грозя кому-то, Лесиха, идя впереди и сверкая новымъ серпомъ подъ мышкой.
— Ба, а почему-же не пуститъ? Какъ начнетъ распвать, такъ обо всемъ въ мір забудетъ, не только о скотин,— отвтила Горпына. На ея красивомъ, молодомъ лиц, свтившемся здоровымъ румянцемъ, играло восходящее солнце. Ей жилось лучше всхъ въ дом. Мать любила ее, хоть, сказать правду, не разъ и Горпын горько приходилось отъ матери и брата.
— Да, забили бднаго мальчика, какъ сквернаго котенка, а теперь доканчиваютъ!— несмло шепнула про себя Анна. Въ сердц бдной сироты легко пробуждалось сожалніе къ такому-же круглому несчастному сирот.
— Ага, за своего заступается!— сердито отрзала ей Лесиха. Она услыхала тихія слова невстки.— Сирота, а харя какъ ворота!— кричала она дальше.— Не бойся, моя кошечка, и тебя-бы съ нимъ на одинъ сукъ! Сойдутся вмст и сейчасъ плачутся другъ надъ другомъ!.. Эхъ, не дала-бы вамъ Матерь Божья ни минуты счастья за то, что вы добро мое напрасно изводите, мой хлбъ даромъ жрете, а сами все лодырничаете.
Лесиха замолкла. Она запыхалась. Никто больше не отзывался.
Пришли. Анна выбрала мсто на меж, куда сложила завтракъ. Нива Лесихи заключала въ себ шесть полосъ ширины. Втроемъ он могли свободно сжать ее за день.
Лесиха и тутъ командуетъ.
— Ты, негодная,— быстро обратилась она къ невстк,— становись вотъ тутъ! (Она указала самую широкую полосу). Ты (къ дочери) — сюда,— а я на крайнюю полосу.—
Стали.
— Богъ въ помощь!— сказала Лесиха — и первая сжала горсточку сплой колосистой ржи, первая сдлала изъ нея связку, связала снопъ и отставила его въ сторону. Это первачекъ,— онъ предназначается на урожай.
— А ну-ка, къ длу!— сказала она вновь. И три женскихъ головы, красня, склонились къ земл. Въ рукахъ заблестли серпы, захрустли твердые стебли ржи, срзанные блестящимъ острымъ желзомъ — горсть за горстью падаютъ они на землю. Красивымъ, плавнымъ жестомъ переносятъ жницы сжатую горсточку надъ головой и кладутъ на землю. Время отъ времени кто-нибудь выпрямится, отдлитъ горсточку ржи, стряхнетъ полевой бурьянъ, раздлитъ на-двое, скрутитъ связку и положитъ ее на свжее, пахучее поле. Сверчки, жуки и козявки бгутъ отъ серповъ. Временами и испуганная срая мышь покажется изъ своей норы, пробжитъ подъ ногами жницы и вновь проскользнетъ въ ямку.
Утромъ, въ холодъ, съ росою пріятно жать. Всего только и слышно: хрупъ-хрупъ, хрупъ-хрупъ… да шелестъ складываемой въ снопы ржи.
Но мало-по-малу свжій полевой воздухъ, полное одиночество и тишина поля, однообразіе работы, вызываютъ желаніе встряхнуться. Разговоръ не легко тутъ завяжется — старая Лесиха все его какъ-то непріятно оборветъ. Остается только одно — псни…
И мало-по-малу изъ общей тишины и однообразнаго хрустнія стеблей выдляется чудный, серебристый, но негромкій, робкій голосокъ. Это голосъ Горпыны. Старуха жнетъ, не обращая на это вниманія. Горпына длается смле, голосъ крпнетъ, изъ сердца, помимо ея воли, льется грустная, чудная псня:
Туди лози хилилися, куди ніы похило,
Туди очі дивилися, куди серцю мило. *)
*) Туда лозы клонились, куда ихъ клонило,
Туда глядли очи, куда сердцу мило.
— Эй, ты, дура!— крикнула Лесиха къ невстк,— отстаешь, уже? Ужъ у тебя руки свело, что-ли?
Анна, и вообще слабая, не въ силахъ была на самой широкой полос итти въ рядъ съ другими. Она отстала было уже снопа на полтора.
— Что-это вы, мама, сегодня, какъ оса, ко мн пристали?— отвтила она съ неожиданною смлостью, не подымая, однако, головы.— Разв вы не видите, что не могу жать скоре,— полоса слишкомъ широка! Ваша полоса уже — такъ легко вамъ ворчать!
Это разозлило Лесиху.
— Посмотрите-ка на нее! Какъ смла! Тоже рыло свое задираетъ предо мною! Эй, голубушка моя! Скорй бы вечеръ,— придетъ Игнатъ съ снокоса,— не будешь ты такъ растабарынать!
Анна еще что-то хотла отвтить, но Горпына шепнула ей:
— Оставь ее въ поко, сестрица! Мам всегда ворчать нужно.— Будемъ жать вмст!
Анна замолчала. Горпына помогала ей жать, взявъ почти половину ея полосы на свою долю. Это была искренняя душа — не въ мать она вышла…— но, зная крутой нравъ Лесихи, поддлывалась иногда подъ ея тонъ. Снова стало тихо, лишь стебли хрустятъ, да время отъ времени серпъ звякнетъ о камень.
Спустя нкоторое время, Горпына затянула другую псню. Анну взяла грусть и тоска, захотлось и ей излить свое горе.
Она несмло, но ровно и переливчато затянула:
Зайшло сонінько за віконінько,
Як промінное коло,
Вийди миленька, вийди серденько,
Промов до мене слово!
Радабим вийти, радабим вийти,
До тебе говорити,—
Та лежать нелюб по правій руці,
Бою ея то сбудити! *)
*) Зашло солнце за оконцемъ
Лучистымъ кругомъ,
Выйди, милая, выйди серденько,
Скажи хоть слово!
Рада бъ я выйти, рада бъ я выйти
Договорить съ тобою,—
Да лежитъ не любъ по правую руку
Разбудить боюся!
Лесиха слушала псню, стиснувъ зубы. Нсколько разъ она исподлобья сурово взглянула на невстку. Анна этого не видла, продолжала жать и пла. Изъ ея затуманенныхъ глазъ крупная слеза скатилась и упала на серпъ — видно, не только уста, но и сердце ея пло ту же псню.
— Вотъ что у нея въ голов! Эхъ, ты, хозяйка моя зашлепанная! Какія псенки распваетъ! сердито перебила ее Лесиха.
— Оставьте вы, мама, Анну въ поко!— съ сердцемъ отвтила Горпына. Что на васъ за говорливость напала такая. Ни говорить, ни плакать, ни смяться не даете,— да еще и пть запрещаете! Какой чертъ дальше выдержитъ у васъ?
— Но, но, растрещалась, сорока куцехвостая!— вскрикнула мать — изволь-ка жать да молчать! Не бойся, знаю я, гд у тебя раки зимуютъ! Помолчи, не то и теб достанется.
Опять однообразно и мрачно потянулась работа. Старуха ежеминутно, словно приказчикъ, покрикивала то на невстку, то на дочку. Солнце уже поднялось высоко. Рожь ложилась на землю — и широко покрывала полосы. Вотъ ужъ наши три жницы пополдничали и, не отдохнувъ, взялись опять за дло. Солнце жгло, съ лицъ катился потъ. Сверчки трещали громко и выразительно, казалось, что голоса ихъ раздаются гд-то глубоко, глубоко подъ землею… Кром сверчковъ, все затихло, все скрылось въ тни отъ жаркихъ солнечныхъ лучей. Только человкъ, царь творенія, мучается тогда, когда природа отдыхаетъ.
— Лесиха, Лесиха!— раздался голосъ какого-то косаря съ опушки лса.
Лесиха встала, приложила руку ко лбу и устремила глаза вдаль.
— Не видите разв, три вашихъ коровы въ овс?— продолжалъ кричать голосъ.
Изъ лсу долетало визгливое пніе Васыля:
Ой тамъ на горбочку
Сидів дідко в черепочку,
А мы его не пізнали… *)
*) Гей, тамъ на холмочк
Сидлъ чортъ въ черепочк,
А мы его не узнали.
Гей (это ‘гей’ тянулось безконечно долго), мать, моя мать
Пусти мене погулять…
Го-о-о-а-усподи, воззвахъ теб, услыши мя!..
— Ахъ, чортово отродье! Ужъ опять напроказилъ! Чтобъ теб печенки выкричать! Васыль-гей! Василь-гей! Чортъ теб въ печенки! Остолопъ проклятый — на! Не видишь, что коровы въ овесъ ушли, а? А, повылазили-бъ теб твои слпыя очи!
— Господи помило-о-ой!— раздавалось эхо изъ лсу. Это ‘лой’ тянулось опять очень долго и затерялось, наконецъ, въ далекомъ, темномъ лсу.
— Галай, на, Галай!— закричалъ опять косарь со стороны лса.— Выгонишь ты коровъ съ поля? Вздуло-бъ тебя, какъ Бачинскую гору, га!
— Ой туду, ду, ду, ду, ду, ду, за волами я иду, — кричалъ во все горло Галай изъ лсу.
Косарь, видимо, потерялъ терпніе, схватилъ косу на плечи и самъ побжалъ выгонять коровъ изъ овса. Выгналъ ихъ въ лсъ и исчезъ за ними въ темной зелени. Вскор послышался крикъ и плачъ Васыля.
— Такъ, такъ, такъ,— приговаривала Лесиха, снова наклонившись къ жпивью.— Пусть съ него тамъ три шкуры сдерутъ,— слова не скажу! Пусть за скотомъ смотритъ, а не горланитъ!
Вечерло. Солнце роскошно закатилось за синія горы. Мгла надвинулась на луга и заклубилась все растущими сдыми туманами. Изъ мглы, словно ребенокъ изъ-подъ теплой перины, отозвались дергачи. Перепела запотьполотькали изъ овса. Втеръ повялъ съ болотъ тепломъ и разнесъ запахъ съ сырого водяного бурьяна и татарской травы. Какъ-то хорошо и легко становилось на сердц.
Наши жницы дожали полосы, встали, выпрямили спины и передохнули.
— Хорошій завтра денекъ будетъ, — промолвила Лесиха какъ-то ласкове обыкновеннаго.— Слава Богу, что мы тутъ сегодня закончили. Завтра нужно будетъ ячмень на Базарищ начать.
— Хорошая сегодня ночь будетъ!— прошептала Горпына, слегка вспыхнувъ, и вздохнула.
Анна улыбнулась ей въ отвтъ, но какъ-то печально — словно сквозь слезы. Она одна знала тайну двичьяго сердца Горпыны, о ея любви къ красивому чернобровому парню Дмитрію Грому.
— Ну, чего стоите! Анна! Бурьянъ собрать, коровамъ передъ удоемъ. Ты, двка, бги, телятъ напой! Ну, живе!..
Анна тотчасъ-же молча бросилась къ работ, радостне обыкновеннаго. Чарующая сила скрывается въ одномъ-одинешенькомъ ласковомъ слов! Горпына бгомъ, напвая, понеслась домой, а старая Лесиха, положивъ серпъ на голову, остріемъ къ платку, и, приспособивъ себ на плечо снопъ — первакъ, степенно двинулась за нею. Послдней домой пришла Анна, неся на плечахъ большую дерюгу свжаго, пахучаго, пестраго бурьяна. Коровы уже дожидались ея, и, увидвъ свой обычный ужинъ, отъ радости замычали и столпились вс около снныхъ дверей, ожидая, пока придетъ очередь каждой идти къ снямъ пость вкусной травы и отдать въ чистый подойникъ свой дневной запасъ молока.
Уже почти смерклось. У Лесихи затоплена печь, огонь пылаетъ яркимъ, краснымъ свтомъ. Анна съ Горпыною хозяйничаютъ, варятъ, что нужно на завтра. Ддъ Заруба, сидя на лежанк, громко читаетъ молитвы, а Васыль, наслушавшись брани Лесихи и получивъ пинка два въ спину, ползъ на печь и заснулъ, не дожидаясь ужина.
Подъ окнами послышались тяжелые крестьянскіе шаги и лязгъ косы, а, немного погодя, въ избу вошелъ Игнатъ, бросилъ соломенную шляпу на скамью и слъ у края стола.
— Эй ты, Галай! Быки привязаны?
— Привязаны, привязаны, — отвтила Анна, моя чашки и занявшись приготовленіемъ къ ужину.
— А твои серпы, хозяйка, гд лежатъ?
— Гд же? Въ сняхъ на дверной перекладин! Гд-жъ, имъ быть?..
— Какже! Если-бъ немного не досмотрлъ, просадилъ бы себ ногу на вки вчные! Подъ самымъ порогомъ!
— То, врно, коты!..
— Ой, голубушка! Только не береги мн моего добра, какъ зеницу ока! Своего нтъ у тебя, чтобъ раствыривать! Вдь, не принесла ты мн приданаго!
Анна замолкла. Ее очень больно задло это слово. Зачмъ же ты взялъ меня?— Ты вдь видлъ, что я бдна. Разныя мысли тснились въ ея голов, но не хватало смлости бросить ихъ, въ свою очередь, въ лицо Игнату.
— Ну, спать,— командуетъ Лесиха.— Ты ненужный огонь въ печи погаси, жаръ сгреби въ уголокъ, слышишь? Горшки въ печь — пусть крупа на завтра допретъ! Горпына, воды еще нтъ! Пойди за водой, да поскоре!
Анна стала убирать, а Горпына выбжала въ сни, только стукнула ведрами да коромысломъ, скрипнула дверью, а со скотнаго двора послышалась веселая псенка:
Кобим була такъ красна, як та зоря ясна.
Світилабим миленькому, ніколи не згасла! *)
*) Если бъ я была такъ же прекрасна, какъ ясная звзда,
Я свтила бы милому и никогда не погасла бъ.
— О, что у нея въ голов длается! сердито отозвался Игнатъ, раздваясь. Мама, не посылайте ее никогда вечеромъ за водой!
— А почему?
— Да разв не знаете? Тотъ долгоносый Громыкъ, онъ что-то ужъ очень къ ней…
— Что?— крикнула Лесиха.— Этотъ сопливый сметъ подбираться къ моей дочери? Да я ему волосы общипаю на его капустной голов! Я пойду къ его матери,— пусть его держитъ у себя, если хочетъ, чтобы съ нимъ бды не случилось.
Игнатъ уже легъ въ постель. Лесиха еще долго сопла да ходила по комнат.
— Эхъ, пусть только попадется мн въ руки! Будетъ онъ меня знать! Поросенокъ эдакій! Какъ схвачу его — раздеру!
— Ну, что съ вами, мама!— начала Анна. Кончая уборку, она до сихъ поръ не вмшивалась въ эту бесду. Что вамъ въ голову пришло? охота вамъ слушать, что Игнатъ плететъ! Да пусть скажетъ, видлъ ли онъ когда-нибудь собственными глазами, чтобъ Громыкъ приставалъ къ Гордын?
— О, какой тутъ еще адвокатъ нашелся! съ крикомъ отвтилъ съ постели Игнатъ.— Спать ступай, дармодка!
Лесиха раздлась и легла на печк, гд Анна уже постлала для нея мягкую перину и дв подушечки. На печи громко храплъ ддъ Заруба, да время отъ времени напвалъ сквозь сонъ Васыль.
— Ддушка, повернитесь-ка на другой бокъ! Не храпите такъ, печь развалится!— крикнула Лесиха, толкая дда въ бокъ.
— Богъ заплатитъ ручечкамъ работящимъ и ножечкамъ приходящимъ и головамъ выслушивающимъ,— началъ Заруба сквозь сонъ свою обыкновенную молитву, но сейчасъ же обернулся на другой бокъ и затихъ. Спустя минуту, заснула и Лесиха.
Въ хат стало тихо. Блдный мсяцъ несмло смотритъ сквозь маленькія, тусклыя оконныя стекла. Анна еще не легла. Она оперлась головой объ окно, локтями о подоконникъ и долго стояла, тяжело задумавшись. О чемъ она думала? Богъ знаетъ. Можетъ, передъ ея взорами проходили ея годы, молодые, невеселые, сиротскіе. Можетъ быть, вспоминалась ея сердцу первая, взаимная, но несчастная любовь, потому что на глазахъ набжали слезы, а изъ устъ чуть слышно полилась грустная псня:
Шуміли верби и поповій дебри,
Тай лозовое прута,
Люблю тя, дівча, люблю серденько,
Про людей не возьму тя.
Не так про людей, не так про людей,
Отець мати не велить…
Мене за тобовъ, мене за тобов
Само серденько болить! *)
*) Въ поповой рощ шумли вербы и втви лозы.
Люблю тебя, двушка, люблю, мое сердце,
Но люди мшаютъ мн жениться на теб.
Не такъ люди, не такъ люди,— отецъ съ матерью не позволяютъ.
У меня по теб, у меня по теб сердце болитъ.
— Жинка!.. Лнтяйка ты этакая! Что ты, собралась мышей ловить, что-ли? Чего спать не идешь?— отозвался Игнатъ.
Анна очнулась, отерла слезы и стала на молитву.
Молилась она долго, горячо, простыми сердечными словами.
А за окнами, на вишн, соловей громко выводилъ свои псни, все начиная, точно на смхъ: патыкомъ, патыкомъ, патыкомъ и вдругъ: цюррр… А на выгон Горпына прощалась съ своимъ милымъ.
— Горпына, голубка, обожди еще минуточку! Мы еще и не наговорились!
— Нтъ, Мытрику, нельзя, мать будетъ бранить. Ты вдь знаешь, какая она! Доброй ночи! А завтра…
Не докончила, схватила ведра съ водою и побжала домой.
— Завтра, шепталъ за нею Дмитрій. Долго смотрлъ онъ съ выгона на Лесихину хату, а потомъ задумался.
— А не напрасно-ли люблю я ее? Выдастъ-ли ее за меня старая Лесиха? подумалъ онъ. Сердце его сжалось, когда онъ вспомнилъ о своей бдности.
— Нужно работать, зарабатывать, что есть силы, а выйдетъ-ли что изъ этого? Такое-то наше счастье!
Онъ тяжело вздохнулъ, вытащилъ изъ-за пазухи свирль, заигралъ, да такъ нжно, тихо и печально, словно-бы въ той псн тонула вся его надежда на тихое счастье.
— Доля моя горькая! прошепталъ Дмитрій и повернулъ къ себ, къ бдной, обсаженной вербами хатенк, гд жила его старая мать. Изъ густыхъ зеленыхъ вербъ раздалась псня парня:
Ой ще кури не піли,
Кажуть люде: день білий!
Ой вийди, вийди, хороша дівчино,
Поговори зо мною! *)
*) Еще птухи не пли,
А люди говорятъ: уже день блый!
Ой, выйди, выйди, красавица-двушка,
Поговорить со мною.
Лолинъ, іюнь 1876 г.