Ив. Франко.
Ив. Франко.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.
ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орховъ.
КЪ СВТУ!
КЪ СВТУ!
(Разсказъ арестанта).
I.
II.
III.
IV.
V.
К свету!, Франко Иван Яковлевич, Год: 1889
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Ученые естествоиспытатели говорятъ, что слои воды, лежащіе на дн самыхъ большихъ морскихъ глубинъ, представляютъ изъ себя настоящую ‘мертвую воду’. Громадный столбъ верхнихъ слоевъ, давящій на каждую частицу нижняго, лишаетъ ихъ всякаго движенія, всякой жизни. Свтъ солнца сюда не доходитъ, никакія живыя существа тутъ не водятся, нтъ здсь никакихъ водныхъ теченій, ни бури, ни землетрясенія не отзываются тутъ даже слабымъ отголоскомъ. Единственное движеніе, какое здсь можно замтить, это вчное и безпрестанное паденіе милліоновъ труповъ и скелетовъ живыхъ существъ, которыя когда-то, довольно-таки давно, жили и гуляли тамъ, вверху, красовались на солнц, купались въ тепл, качались на могучихъ морскихъ волнахъ. Погибнувъ, они медленно, медленно падаютъ внизъ — особенно крошечные форманиферы, діатомеи и иная, составляющая главную массу морской жизни, мелюзга — медленно трупы ихъ пробираются сквозь все боле густыя и богатыя кислородомъ и угольной кислотой слои, разлагаются, словно сгораютъ въ нихъ, и только съ теченіемъ времени, въ вид микроскопическихъ клтокъ и атомовъ достигаютъ дна и ложатся на этомъ большомъ кладбищ, чтобъ когда-нибудь, черезъ тысячи лтъ произвести мловую скалу.
Тяжело и грустно, должно быть, этимъ нижнимъ слоямъ воды оставаться неподвижными, вчно цпенть на мертвомъ дн, въ страшной темнот, подъ неслыханнымъ давленіемъ, среди однихъ труповъ. Тяжело и грустно имъ, особенно если въ нихъ скрыто живетъ та вчная неисчезающая сила, безъ которой нтъ ни одного атома въ природ. Живая, неисчезающая сила внутри, а кругомъ мракъ, страшное давленіе и безконечное кладбище! И если въ этихъ несчастныхъ, осужденныхъ на вчную смерть, атомахъ зашевелится когда-нибудь, разъ въ тысячу лтъ, слабое подобіе мысли — вы думаете, что это невозможно? вдь, и нашъ думающій мозгъ, что-жъ онъ — какъ не соединеніе тхъ же атомовъ кислорода, углерода и другихъ элементовъ?— горькая, тяжелая будетъ ихъ мысль-мечта.
— Природа — мать! За что къ намъ такая несправедливость? Неужели мы хуже тхъ, которые тамъ вверху гуляютъ надъ нами, качаются и красуются въ чудномъ свт? И отчего-бы теб не установить очереди, отчего-бы не пустить насъ хоть на часочекъ туда, вверхъ?
Но природа — мать не знаетъ сантиментальности и не слушаетъ фантазій.
— Стану я съ вами, дураками, возиться!— ворчитъ она.— Чувствуете въ себ силу, попытайтесь сами вырваться наверхъ. Недоставало еще, чтобы я васъ подсаживала.
— Попытайтесь сами вырваться…
Вамъ не случалось видть подобное въ жизни человческой? Охъ, случалось, милые мои, кому не приходилось такое видть! И отъ каждаго такого случая щемило ваше сердце и до сихъ поръ щемитъ, когда вы мысленно перенесетесь въ положеніе этихъ бдныхъ живыхъ атомовъ человческаго общества, осужденныхъ завистливой судьбой на вчную тьму, на тупую неподвижность, на безвстную смерть. Вдь, и вс мы разв не такой же нижній слой между народами? Разв каждое крпкое, здоровое движеніе этихъ вольныхъ и счастливыхъ народовъ не отдается болью, напоромъ, толчками въ нашемъ народномъ организм?
А каждый изъ васъ, тотъ, кто, зачастую цною страшныхъ усилій и не одного существованія самыхъ близкихъ намъ людей, выбрался изъ того темнаго низшаго слоя на нсколько высшую ступень, не почувствуетъ разв хоть изрдко невольнаго ужаса и боли при одной только мысли о прежнемъ состояніи и о томъ, что, не будь того или иного счастливаго обстоятельства, онъ-бы, можетъ быть, и донын пропадалъ въ немъ, темный, безпомощный, никому не извстный, не человкъ, а частица массы человческой? И не заболитъ разв наше сердце при воспоминаніи о тысячахъ и тысячахъ такихъ, которые также, какъ и мы, старались вырваться изъ тьмы, тосковали о свт, рвались къ вол и теплу — и все напрасно? И не охватитъ-ли насъ дрожь ужаса, когда мы вспомнимъ жизнь и конецъ такихъ, никому неизвстныхъ, забытыхъ, подчасъ затоптанныхъ и оплеванныхъ единицъ, когда намъ ясно станетъ, что можетъ быть одно какое-нибудь самое глупое въ мір обстоятельство, слпой случай, напоминаніе, шутка, неосторожное слово, пылинка одна столкнула ихъ съ дороги и навки отбросила назадъ въ тьму, изъ которой они почти ужъ выбрались на вольную волю?
Такія мысли сверлили мой мозгъ и гнали сонъ отъ моихъ глазъ въ теченіе долгихъ, долгихъ ночей и дней, прожитыхъ мною въ тюрьм. Мои товарищи по несчастью, у которыхъ и у самихъ сверлило и тснило внутри, не могли найти для меня слова утшенія.— наоборотъ, я видлъ, что сами они гораздо больше нуждались въ такомъ цлительномъ слов. Чтобъ не одурть среди этой сутолоки горя, мы разговаривали, разсказывали другъ другу — не про себя, а про другихъ, далекихъ — и все-таки про горе. Одинъ изъ такихъ разсказовъ, который глубже поразилъ меня, предлагаю читателямъ. Тотъ, который разсказалъ его мн, былъ — не говорю про его ‘занятія’ — парень еще молодой, полный силы и отваги, не лишенный искренняго человческаго чувства, воспитанный по-городски, онъ окончилъ народную школу, выучился ремеслу, однимъ словомъ, также немало потратилъ силъ и средствъ, чтобъ выкарабкаться наверхъ, выйти въ люди — ну, а вышелъ… Да не объ этомъ рчь.
Шестой разъ уже сидлъ онъ подъ замкомъ и зналъ вс арестантскія дла, чуть ли не всю исторію каждой камеры: кто въ ней сидлъ, за что, на сколько былъ осужденъ, какъ обходились съ заключенными прежде, какъ теперь, и т. д. Это была настоящая арестантская лтопись. Надзиратели считали его непосдливымъ буяномъ и давали ему это чувствовать частыми дисциплинарными взысканіями. Но онъ не унимался и воспламенялся точно порохъ, какъ только замчалъ, что что-нибудь длается не такъ, какъ должно, что чмъ-нибудь обижаютъ заключенныхъ. Особенно частыя столкновенія у него бывали съ часовымъ, который ходитъ подъ окнами тюрьмы и слдитъ за тмъ, чтобъ заключенные не выглядывали въ окно и не говорили другъ съ другомъ. Сколько разъ грозилъ ему солдатъ, что будетъ стрлять, но онъ сидлъ спокойно, не говоря ни слова, и только тогда, когда тотъ начиналъ бряцать куркомъ, соскакивалъ съ окна и кричалъ:
— Ну, ну, я, вдь, знаю, что ты не смешь стрлять!
— А почему вы это знаете?— спросилъ я разъ.
— Какъ, почему знаю! Самъ былъ свидтелемъ, самъ видлъ!
— Что видли?
— Э, да это цлая исторія, посл которой часовымъ запретили стрлять. Вотъ лучше я вамъ разскажу, — пусть бдный солдатъ не волнуется. Вдь, и онъ, бдняга, что ему прикажутъ, то и долженъ длать..
— Два года уже прошло съ тхъ поръ, — началъ онъ,— какъ разъ теперь два года. Сидлъ я тогда вотъ въ этой ям подъ слдствіемъ. Двое насъ только въ тюрьм было — я и какой-то господинъ, Журковскимъ назывался. Кто онъ былъ и за что сюда попалъ, я ужъ и не помню.
Вотъ какъ-то разъ вечеромъ, уже посл вечерняго обхода — ужъ мы раздлись и спать легли — неожиданно слышимъ шаги сторожа и громкій визгъ ключей въ замкахъ. Наконецъ, сторожъ отперъ дверь и, впустивъ въ тюрьму снопъ желтаго свта отъ своего фонаря, показалъ намъ въ этомъ свт какую-то скорченную, полуголую, тщедушную фигурку. Онъ повернулъ ее впередъ себя и втолкнулъ въ камеру, такъ какъ, она, повидимому, сама не могла достаточно скоро двигаться.
— Вотъ теб тюфякъ и одяло,— крикнулъ онъ, бросая эти вещи фигурк на голову и пригибая ее чуть не до земли.— Ложись да спи! Чашку получишь завтра.
Сказавъ это, сторожъ замкнулъ дверь и ушелъ. Въ камер стало темно, какъ въ погреб, и тихо, какъ въ тробу. Только временами слышимъ, словно-бы кто-нибудь мясо на доск рубилъ — это нашъ товарищъ зубами щелкаетъ. Видите, была уже глубокая осень, холодъ такой, что не дай Богъ.
— Кто ты?— спрашиваю я окоченвшаго товарища, не вставая съ постели. Я ужъ согрлся и не хотлось мн вставать, а въ камер было достаточно холодно, потому что окно должно было быть день и ночь для вентиляціи открытымъ.
Товарищъ нашъ молчитъ, только еще сильне зубами стучитъ, и сквозь это щелканіе слышно отрывистое всхлипываніе. Жаль мн стало парня, ибо я ужъ догадался, что это какой-то еще совсмъ зеленый ‘фраеръ’ {На воровскомъ жаргон — новичекъ.}. Всталъ я и ощупью постлалъ ему.
— Ну, ну, — говорю, — перестань, не плачь! Разднься и иди спать!
— Не… не… мо… гу,— едва проговорилъ онъ.
— Отчего?
— По… по… тому… что… о… очень прозябъ..
Господи! Я къ нему, а онъ весь окоченлъ, ни рукой, ни ногой двинуть не можетъ. Какимъ чудомъ пришелъ онъ въ камеру, не понимаю. Всталъ и Журковскій, поснимали мы съ него лохмотья, раздли его совершенно, до-гола, растерли хорошо, завернули въ одяло и положили на кровать. Черезъ какихъ-нибудь четверть часа, слышу,— вздыхаетъ, двигается.
— А что, лучше теб?— спрашиваю.
— Лучше.
— Отошли руки, ноги?
— Не совсмъ еще, но ужъ лучше.
— А откуда ты?
— Изъ Смерекова.
— Это тебя, врно, жандармъ привелъ.
— Конечно! Гналъ меня сегодня съ утра чуть не голаго и босого по морозу. Десять разъ падалъ я на дорог, потому что не могъ итти. Онъ билъ меня ремнемъ — и я долженъ былъ итти. Только въ корчм въ Збонскахъ мы немного передохнули,— еврей водки мн далъ.
— А какъ же тебя зовутъ?
— Йосько Штернъ.
— А! Такъ ты еврей?
— А какже,— еврей.
— Чортъ тебя возьми! Хоть убей меня, если я по разговору узналъ, что ты еврей,— такъ чисто ты говоришь.
— Что же,— я выросъ въ сел, между крестьянами. Я былъ пастухомъ.
— А сколько теб лтъ?
— Шестнадцать.
— А за что-жъ тебя въ тюрьму притащили?
— Ой, не знаю! Жандармъ говорилъ, что мой хозяинъ обвиняетъ меня за кражу со взломомъ, но я, ей-богу, ничего не кралъ. Только свои бумаги, ей-богу, только свои бумаги!
И онъ началъ всхлипывать и ревть, какъ ребенокъ.
— Ну, ну, перестань, глупый,— говорю,— скажешь это все завтра судь, а меня это совсмъ не касается. Спи теперь.
— Ой, а жандармъ говорилъ, что меня за это повсятъ!— голосилъ Йосько.
— Да ты спятилъ, глупый!— крикнулъ я.— Вздоръ! Гд-жъ ты слышалъ, что-бъ за такіе пустяки вшали?
— А мой хозяинъ говорилъ, что меня запрутъ на десять лтъ въ тюрьму.
— Ну, ну, не печалься, — говорю.— Богъ милостивъ, какъ-нибудь обойдется. Спи теперь, а завтра днемъ поговоримъ.
Мы умолкли и я скоро захраплъ. Только и хорошаго у меня въ тюрьм, что я сплю, какъ заяцъ въ капуст.
Только на другой день могли мы хорошо разсмотрть новичка. Мн даже смшно стало, что я могъ вчера не узнать сразу въ немъ еврея. Рыжій, съ нейсами, выгнутый, какъ у стараго ястреба, носъ, сгорбленная, хоть для своихъ лтъ совсмъ не тщедушная, фигура порядочнаго роста. При взгляд на него, казалось, что на десять шаговъ отъ него слышишь запахъ еврея. А вчера, когда мы въ потьмахъ его растирали и только слышали его рчь, совсмъ объ этомъ нельзя было догадаться.
Онъ съ испугомъ сталъ озираться по камер, какъ испуганная блка. Вскочилъ, когда мы еще оба съ Журковскимъ лежали, умылся, убралъ свою постель и слъ на ней въ углу, да ужъ ни звука, словно заколдованный.
— А что, ты голоденъ?— спрашиваю его.
Молчитъ, только какъ-то еще больше съежился.
— лъ что-нибудь вчера?— спрашиваетъ панъ.
— Да… вчера… когда жандармъ долженъ былъ увести меня, жена войта дала мн немного борща и кусокъ хлба.
— Ага, ну мы это понимаемъ!— усмхнулся Журковскій.
Онъ далъ ему позавтракать изрядный кусокъ хлба и вчерашнюю котлету. Даже затрясся бдняга. Онъ хотлъ поблагодарить, но только слезы навернулись на глаза.
И видите, еще одна неожиданность въ этомъ парнишк! Наружность насквозь еврейская, до безобразія, а въ натур его, повидимому, ничего, ни крошки нтъ еврейскаго. Тихій, послушный, безъ капли еврейскаго самохвальства, до разговора не охотникъ, но если ему что-нибудь сдлать, такъ вскакивалъ съ мста, какъ искра. Было что-то естественное, крестьянское во всемъ его поведеніи. Когда нечего было длать — а какая у насъ въ камер работа!— онъ любилъ сидть въ уголк молча, скорчившись, охвативъ руками колни и опершись подбородкомъ о нихъ,— только глаза его сверкаютъ изъ темнаго угла, какъ у любопытной мышки.
— Ну, скажи-же намъ, что ты за кражу такую страшную совершилъ, что жандармъ за нее даже вислицей грозилъ теб?— спросилъ его однажды Журковскій, когда ужъ видно было, что парнишка немного успокоился и освоился.
— Ой!— сказалъ Йосько и затрясся всмъ тломъ, — долго-бы это разсказывать, а слушать нечего. Это очень глупая исторія.
— Ну, ну, разсказывай, послушаемъ. И такъ нечего здсь длать боле мудраго — такъ можно и глупую исторію послушать.
— Росъ я у Мошка, арендатора въ Смереков, — началъ Йосько.— Сначала я игралъ съ его дтьми и звалъ Мошка ‘тате’ и жену его ‘маме’. Я думалъ, что они мои родители. Но скоро я обратилъ вниманіе на то, что Мошко своимъ дтямъ шьетъ хорошіе кафтанишки, а Мошчиха даетъ имъ по пятницамъ блыя рубашечки, а я ходилъ грязный да оборванный. Когда мн было семь лтъ, мн приказали стеречь гусей, чтобъ они не пропадали. Мошчиха не спрашивала: холодно-ли, дождь-ли или жарко,— а гнала меня изъ дому на пастбище, давая при этомъ все меньше и меньше сть. Терплъ я голодъ, не разъ плакалъ на лугу, но все это не помогало. Крестьянскіе мальчики были ко мн добре. Давали мн хлба, творогу, допускали къ своимъ играмъ. Привыкъ я къ нимъ, а позже сталъ помогать имъ стеречь гусей. Я былъ для своихъ лтъ силенъ и ловокъ — поэтому деревенскія хозяйки сами стали доврять мн гусей, а потомъ телятъ, когда ихъ дти должны были идти въ школу. За это я получалъ отъ нихъ хлбъ, варенную пищу, а иногда въ праздникъ и пару крейцеровъ. Мошчиха была очень скупа — она и рада была, что я дома не просилъ сть. Но когда дти Мошка узнали, что я мъ крестьянскую пищу, то прозвали меня трефнякомъ и стали дразнить, а потомъ и сторониться отъ меня. Сначала я не обращалъ на это вниманія, но скоро я почувствовалъ эту непріязнь съ очень оскорбительной стороны.
Мошко нанялъ для своихъ мальчиковъ бельфера, который долженъ былъ учить ихъ читать и писать. Это было зимою — и у меня было свободное время. Когда-же я приблизился къ нимъ, чтобы тоже учиться, мальчики стали кричать, толкать меня, щипать и, наконецъ, съ плачемъ заявили матери, что вмст съ трефнякомъ учиться не будутъ. Сама, вижу, Мошчиха подговорила ихъ къ этому, потому что меня эта вдьма ненавидла, хоть не знаю, за что. И, какъ только дти подняли крикъ, она тотчасъ прибжала и вытолкала меня изъ комнаты, говоря, что ученье не для меня, что они бдны и не имютъ возможности держать для меня бельфера. Заплакалъ я, но что-жъ длать? Пойду, бывало, въ село, играю съ крестьянскими дтьми или присматриваюсь, какъ старшіе мастерятъ у возовъ, саней или другихъ принадлежностей хозяйства.
Часто мы гурьбою бгали къ кузнецу, кузница котораго стояла у села, и тамъ цлыми часами приглядывались къ работ. А такъ какъ я былъ самый сильный изъ всхъ мальчиковъ, то не разъ кузнецъ позволялъ мн или мхомъ дуть, или молотомъ ударить, или точило крутить. Какъ я тогда бывалъ счастливъ! Какъ горячо я желалъ знать хоть какое-нибудь ремесло, если ужъ ученіе было не для меня!
Весною я вновь возвращался на лугъ, къ гусямъ и телятамъ, которыхъ Мошко скупалъ въ окрестныхъ селахъ и, подержавъ ихъ у себя немного, возилъ во Львовъ на продажу. Пастбище смерековское было обширное, кое-гд поросшее корчами — негд было бгать, поэтому, сяду, бывало, гд нибудь на пригорк, наточу ножикъ и начинаю стругать, долбить, вырзывая изъ дерева разныя вещи, — сначала маленькія лстнички, плуги да бороны, потомъ — клтки, втряныя мельнички. Черезъ годъ я ужъ былъ такимъ мастеромъ, что вс мальчики отстали отъ меня. Началъ я фабриковать пугала да скрипучія чучела для острастки воробьевъ отъ пшеницы, проса да конопли и продавалъ пару такихъ чучелъ по десяти крейцеровъ. Скоро я заработалъ столько, что могъ пріобрсти кой-какіе столярные инструменты: долота, сверлики и т. д. Я брался за боле и боле трудныя вещи, такъ какъ имлъ къ этому охоту. Что только ни увижу, тотчасъ хочется сдлать. Зимою я просиживалъ цлые дни, то у столяра, то у кузнеца, помогая имъ и пріучаясь къ ихъ работ. Мн ужъ было шестнадцать лтъ, а у Мошка и въ мысляхъ не было сдлать что-нибудь со мною — сдлалъ меня пастухомъ, а дальше ему и нужды нтъ. Не зналъ я даже, кто былъ мой отецъ и какого я происхожденія. Въ сел знали только, что Мошко привезъ меня откуда-то маленькимъ: ходилъ даже слухъ, что я сынъ какого-то родственника Мошка, который не оставилъ посл своей смерти никого, кром меня, что мн должно достаться порядочное состояніе, но что будто бы Мошко все загребъ и присвоилъ себ.
— Жалко тебя, Моська,— говорили мн иногда крестьяне,— такой ты молодецъ и къ ремеслу охотникъ, а что изъ изъ тебя будетъ?
— Что же будетъ, — отвчалъ я — будетъ общественный пастухъ.
— Ой, нтъ совсти у Мошка,— онъ совсмъ не заботится о теб..
— Говоритъ, что онъ бденъ, что не изъ чего,— говорилъ я.
— Не врь ты старому цыгану! Есть у него деньги и порядочныя, но онъ ихъ прячетъ для своихъ сыновей. А тебя не научитъ даже Богу молиться.
Такія слова меня волновали. Сталъ я самъ о себ думать.
— Въ самомъ дл, — думалъ я,— чего я тутъ досижусь? Работать на Мошка даромъ всегда успю. Если бъ хоть хорошему ремеслу научиться, то былъ бы свой кусокъ хлба въ рукахъ. но какъ тутъ быть? Какъ избавиться отъ Мошка? Куда обратиться, особенно когда я не знаю, откуда я родомъ, кто былъ мой отецъ и есть ли гд мои родственники?
Наша корчма стояла у дороги. Въ нее часто заходили жандармы, ведя иногда скованныхъ арестантовъ въ Львовъ или Жовкву. Сначала я страшно боялся этихъ здоровыхъ, грозныхъ людей въ темномъ одяніи съ карабинами на плечахъ и въ шапкахъ съ султанами изъ блестящихъ птушьихъ перьевъ. Съ тревогою и дрожью, съежившись у печи, слушалъ я иногда, какъ они разговаривали съ Мошкомъ или съ сельскими хозяевами. Разговаривали обыкновенно о страшныхъ для меня вещахъ — о пожарахъ, о ворахъ, бродягахъ и въ разговорахъ этихъ очень часто слышалъ я слово ‘бумаги’. ‘Если не иметъ бумагъ, тотчасъ его задержать’. ‘Эге, смотрю, а его бумаги не въ порядк’. ‘Если бъ онъ имлъ хоть одну хорошую бумагу, я бъ его отпустилъ’.— Ба, что жъ это за бумаги, — думалъ я не разъ,— что имютъ такую силу, что одна бумага можетъ прохожаго спасти отъ жандарма съ карабиномъ и птушьимъ перомъ? Но на этотъ вопросъ я не могъ найти отвта,— и тмъ сильне пугала меня мысль объ этихъ бумагахъ. Какъ же я могу двинуться куда-нибудь, не имя бумагъ? Вдь, жандармъ тотчасъ съ перваго же шага меня поймаетъ и поведетъ Богъ знаетъ на какія муки! Я всмъ тломъ дрожалъ при этой мысли. Чмъ чаще думалъ я объ освобожденіи отъ Мошка, тмъ чаще эти бумаги вставали у меня предъ глазами. Мн даже снились бумаги, старыя, пожелтвшія, съ громадными печатями, смотрвшія на меня грознымъ, сморщеннымъ лицомъ или смявшіясятнадо мною противными беззубыми губами. Я былъ тогда очень несчастенъ. Вс люди, которыхъ я объ этомъ спрашивалъ, подтверждали, что безъ бумагъ въ дорогу нельзя двинуться, что безъ нихъ никто меня въ ученье не приметъ. Но откуда-жъ мн взять эти бумаги? Кузнецъ совтовалъ мн спросить о нихъ Мошка — онъ долженъ былъ получить какія-нибудь бумаги посл моего отца!
Ба, спросить Мошка!— Если-бъ мн такъ легко было приступить къ Мошк! Раньше, когда я былъ маленькимъ, онъ былъ со мною ласкове, когда же я сталъ подростать, онъ совсмъ отдалъ меня на руки своей жены-вдьмы и, почти, никогда ни о чемъ со мной не говорилъ. Мн казалось даже, что онъ сторонился меня. Съ тхъ поръ, какъ люди сказали мн, что онъ долженъ былъ получить деньги посл моего отца, сталъ я присматриваться къ нему внимательне, я сообразилъ, что мое вниманіе его безпокоитъ. Когда мы какъ-то очутились одни, онъ безпокойно вертлся, словно бы его что-то грызло.— А что,— соображаю я,— если бы такъ когда-нибудь, когда жены нтъ дома, налечь на него, неожиданно,— можетъ быть, можно было бы отъ него хоть что-нибудь узнать? Вотъ я ршился при случа такъ сдлать.
Случай такой скоро подошедъ. Мошчиха похала въ Жовкву, въ корчм не было никого, только одинъ Мошко — вотъ подошелъ я къ нему да и говорю:
— Ребъ Мойше, люди говорятъ, что у тебя какія-то бумаги посл моего отца.
Вздрогнулъ Мошко, словно бы его оса укусила.
— А ты это откуда знаешь?
— Да люди говорятъ.
— Что за люди?
— Да вс, во всемъ сел.
— Ну, а теб на что эти бумаги? Вдь ты даже читать не умешь!
— Такъ. А все-таки я хотлъ бы знать. Значитъ, есть он у тебя?
— Есть, есть эти чортовы бумаги!— крикнулъ Мошко раздраженный, словно бы я ему не Богъ всть что непріятнаго сказалъ.— Чортъ былъ твоимъ отцомъ, спустилъ состояніе, а мн тебя на бду оставилъ. Что мн отъ тебя за выгода?
— Знаешь что, ребъ Мойше, — говорю я,— отдай мн эти бумаги. Я уйду, если я теб не нуженъ.
— Что?— крикнулъ Мошко,— ты хотлъ бы уйти? А куда-жъ ты, дуракъ, пойдешь?
— Я хотлъ бы поступить куда-нибудь въ ученье, ремеслу научиться.
Мошко разсмялся во все горло.
— Иди, иди, капустная голова, думаешь, что тебя кто-нибудь приметъ? За ученье нужно платить, а къ тому еще нужно умть читать и писать и то не по-еврейски, а ‘по-гоевски’ {Гой — не еврей.}.
Я остолбенлъ. Наконецъ, я нашелъ въ себ силу произнести:
— Такъ покажи хоть мн эти бумаги, я хоть взгляну на нихъ!
— Тьфу!— крикнулъ Мошко,— присталъ ко мн, какъ репейникъ къ тулупу! Ну, иди, покажу теб твои сокровища! Еще счастье твое, что я ихъ до сихъ поръ не сжегъ!
Это послднее слово, словно ножъ, поразило мое сердце. А что, если-бъ онъ въ самомъ дл сжегъ мои бумаги? Вдь, былъ бы я одинъ-одинешенекъ въ мір, какъ листъ, оторванный отъ дерева. Ни самъ бы я не зналъ своего происхожденія, ни меня не зналъ бы никто. Не могъ бы двинуться съ мста, былъ бы навки прикованъ къ мошковой скамь, былъ бы до смерти невольникомъ. Дрожь меня охватила при этой мысли, какой-то слабый лучъ надежды мелькнулъ предъ глазами. Съ большимъ трудомъ пересилилъ я себя и пошелъ спокойно за Моткомъ въ чуланъ.
Чуланъ былъ деревянный, пристроенный къ корчм сзади, а входъ въ него былъ изъ сней. Въ немъ было только одно маленькое окошко, накрестъ обитое желзными полосами. Тамъ Мошко складывалъ всякія вещи, которыя бралъ отъ крестьянъ въ залогъ, и все, что у него было боле цнное. Чуланъ былъ полонъ тулупами, бараньими шапками, сапогами, въ сундук лежали кораллы, говорили даже, что у него были тамъ на дн старинные дукаты и талеры. Два раза добирались къ этому чулану воры, но ни разу не могли вломиться въ него, потому что онъ былъ крпко построенъ, и собакъ Мошко держалъ чуткихъ. Двери чулана были низки и узки, Мошко долженъ былъ согнуться, чтобъ влзть внутрь. За нимъ влзъ и я.
— А ты тутъ чего?— сердито спросилъ онъ меня.
— Какъ чего, вдь, ты веллъ мн итти!
— Но не сюда! Подожди въ сняхъ!
— Все равно,— говорю,— подожду и тутъ. Вдь, я ничего у тебя не съмъ.
Мошка вытаращилъ глаза и посмотрлъ на меня, словно бы первый разъ въ жизни меня видлъ. Не знаю, что ему во мн не понравилось, но онъ плюнулъ и отвернулся. Потомъ онъ взобрался на сундукъ, потянулся къ полк, прибитой подъ самымъ потолкомъ, и досталъ оттуда свертокъ пожелтвшихъ бумагъ.
— Вотъ твой хламъ!— проворчалъ онъ, показывая ихъ мн издали.
— Дай, я хоть разсмотрю ихъ,— говорю я и протягиваю руку.
— Ну, что жъ ты, дуракъ, въ нихъ увидишь,— отвтилъ Мошко, — и на что теб это? Сиди у меня, если теб здсь хорошо, и не ищи себ бды!
И положилъ бумаги опять на полку.— Пойдемъ отсюда, — говоритъ онъ,— теперь можешь быть спокоенъ. А тому, что люди теб обо мн говорятъ,— знаю я, что у людей языки длинны,— ты не врь. Это все ложь!
— Что ложь?— спросилъ я.
— Э, съ тобой говорить — все равно что горохомъ въ стнку бросать,— проворчалъ Мошко и чуть не вытолкалъ меня изъ чулана, а потомъ, замкнувъ его на замокъ, задвинулъ колодку и пошелъ въ корчму.
Йосько на минуту замолчалъ. Журковскій, внимательно слушавшій его разсказъ, улыбнулся и говоритъ:
— Ну, ты говорилъ, что глупая будетъ исторія, а разсказываешь, какъ будто въ книжк читалъ.
— Да,— отвтилъ Йосько,— до сихъ поръ исторія не была еще глупой. Но вотъ сейчасъ наступятъ глупости. А что я разсказываю гладко, такъ не удивляйтесь. Въ сел научился я сказки разсказывать. Память у меня хорошая,— какъ только разъ услышу какую-нибудь сказку, такъ потомъ передамъ ее еще лучше и интересне, чмъ тотъ, отъ кого я ее слышалъ. Въ ту зиму вс меня въ сел такъ за эти сказки полюбили, что ни одн посидлки не обходились безъ меня.
— Э, какъ я вижу, ты мастеръ на вс руки,— сказалъ Журковскій.
— Ой, панъ,— отвтилъ, Йосько, вздыхая,— не знаю, почему, но мн кажется, что въ этомъ именно мое несчастье. Когда я чувствую, что у меня есть дло, что могу чему-нибудь научиться, то такъ меня что-то внутри жжетъ, такъ меня давитъ и мучитъ, что у меня нтъ минуты покоя, пока этого не сдлаю, не добьюсь, не научусь. Ничто другое — только это довело меня до тюрьмы.
— Ну, ну, разсказывай!
Но Йосько на этотъ разъ не могъ окончить свой разсказъ, такъ какъ именно въ эту минуту отворилась дверь нашей камеры и Йоська позвали къ допросу.
— Это необыкновенный парень — пробормоталъ Журковскій и сталъ задумавшись ходить по камер.
— А мн кажется, что онъ много вретъ, говорю я.— Научился парнямъ сказки разсказывать, такъ и намъ сказку говоритъ.
— Думаешь, что такъ?
— Ну, а что же, разв этого не можетъ быть?
— Врно, что можетъ быть, но лицо его говоритъ въ его пользу. Во всякомъ случа, у насъ будетъ время проврить его.
Йосько не долго былъ на допрос, не больше получаса. Онъ возвратился далеко веселе и спокойне, чмъ ушелъ.
— Ну, что же,— спрашиваю я его,— но сълъ тебя судья?
— Судья добрый человкъ,— сказалъ Йосько.— Признаться, очень я его сначала боялся. Въ сел мн говорили, что на суд бьютъ, чтобы заставить признаться, что раскаленнымъ желзомъ подошвы жгутъ.
— Ха, ха, ха!— засмялся я. Теперь-то я знаю, чего ты по ночамъ такъ вертлся да кричалъ и охалъ. Теб, врно, снилось, что теб подошвы жгутъ!
— Ой, не смйтесь. Мн подумать страшно объ этихъ снахъ — столько я въ нихъ натерплся. А все напрасно. Судья такой добродушный, онъ говорилъ со мною по-человчески, не кричалъ, не злился, не билъ меня, какъ жандармъ.
— А разв тебя жандармъ билъ?— спросилъ Журковскій.
— Я думалъ, что онъ душу изъ меня вышибетъ. Посмотрите только на мои плечи!.
И Йосько снялъ рубашку. Мы ахнули! Плечи мальчика были покрыты синяками да полосами засохшей крови.
— Ну, а о чемъ тебя судья спрашивалъ?— спросилъ Журковскій.
— Да объ этомъ несчастномъ воровств, какъ оно произошло.
— Ну, и что-же?
— Да что же? Разсказалъ ему все, какъ было, и только. Онъ составилъ протоколъ и веллъ меня отвести.
— Ну, такъ теперь разскажи и намъ, какъ это было.
— Да какъ было! Вы уже знаете, какое мое житье было у Мошка. Не хотлъ я дольше у него оставаться, а кром того, я боялся, что если я ему еще разъ напомню о бумагахъ, такъ онъ возьметъ да сожжетъ ихъ. Вотъ я и надумалъ ихъ выкрасть. Мн легче было добраться до чулана, чмъ постороннему вору, потому что и собаки меня знаютъ и самъ я знаю вс входы и обычаи въ хат. Сначала я хотлъ выкрасть у Мошка ключи, но онъ, видно, пронюхалъ это и всегда носилъ ихъ при себ или пряталъ такъ, что я не могъ найти. А меня горячка охватила, моя мысль остановилась на томъ, чтобъ добыть свои бумаги. Тутъ ужъ я ни о чемъ больше не думалъ, какъ только объ этомъ. И чего, наконецъ, мн было долго раздумывать? Однажды ночью, когда вс спали, я быстро состругалъ одинъ столбъ чулана выдвинулъ долотомъ доску, влзъ въ чуланъ, взялъ свои бумаги, а потомъ опять задвинулъ доску на мсто. Да и только.
— Пустяки! проворчалъ панъ.
— А какъ только я взялъ бумаги въ свои руки, то даже не просматривая ихъ, не развязывая шнурка, которымъ он были обвязаны, завернулъ ихъ въ тряпку, спряталъ за пазуху и покинулъ корчму Мошка.— Куда теперь идти?— думалъ я. Еще меня не совсмъ страхъ покинулъ. А вдругъ меня Мошко надулъ, показавъ какія-нибудь глупыя бумаги вмсто моихъ! А вдругъ въ потьмахъ я взялъ какой-нибудь другой свертокъ! Необходимо было съ кмъ-нибудь посовтоваться, что длать въ этомъ случа. Переночевавъ поэтому въ первомъ лучшемъ стог сна, пошелъ я на другой день къ знакомому кузнецу и разсказалъ ему все. Онъ первый окатилъ меня ушатомъ холодной воды.
— Худо, парень, ты поступилъ,— говоритъ онъ. Иди сейчасъ къ войту, разскажи ему все и оставь у него бумаги.
Сердце во мн замерло отъ этихъ словъ. Но чтожъ было длать! Вижу, что совтъ разумный, иду. Прихожу къ войту и во двор уже вижу сквозь окно, что около стола на скамь сидитъ жандармъ. Сразу что-то какъ бы шепнуло мн, что это смерть моя. Оцпенлъ я и не могъ шагу сдлать дальше. Въ моей голов блеснула мысль убжать,— но было уже поздно: войтъ меня увидалъ и радостно крикнулъ:
— Вотъ и онъ самъ! Про волка рчь, а онъ навстрчу. Ну, или же, или ближе!
Вижу, что уже все обнаружилось, что ужъ ищутъ меня,— поэтому, собравъ всю свою смлость, иду я въ хату.
— Какъ тебя зовутъ?— спрашиваетъ меня жандармъ.
— Йосько Штернъ.
— Откуда родомъ?
— Не знаю.
— Ага, значитъ, бродяга.
Окаменлъ я на мст. Не разъ я слышалъ это страшное слово, слышалъ много страшныхъ исторій о томъ, какъ поступаютъ жандармы съ бродягами, и всегда больше всего это боялся. А тутъ вотъ теб, съ первой минуты и самъ попалъ въ то же положеніе.
— Но, вдь, я здшній,— простоналъ я, господинъ войтъ меня знаетъ.
— Я? тебя?— говоритъ мой войтъ,— врешь, мой милый! Знаю тебя въ лицо, знаю, что зовутъ тебя Йоськой, что ты служишь у Мошка-арендатора, но кто ты такой и откуда взялся, этого я не знаю.
— Ага, значитъ, вретъ прямо въ глаза!— крикнулъ жандармъ и что-то отмтилъ въ книжечк.— Иди сюда,— продолжалъ онъ ко мн.— Ближе! Смотри мн въ глаза!
И въ ту минуту, какъ я поднялъ на него глаза, онъ своимъ тяжелымъ кулакомъ такъ ударилъ меня по лицу, что я сразу упалъ на землю и облился кровью.
— Встань сейчасъ!— крикнулъ на меня жандармъ,— и не смй мн кричать, а то теб еще больше достанется! А теперь отвчай мн правду на мои вопросы. Ты служишь у Мошка?
— Да.
— Ты обокралъ его?
— Нтъ.
— Какъ — нтъ?
Вновь я оглядлъ жандарма, вытирая рукавомъ кровь на лиц, и вновь здоровенный его ударъ повалилъ меня на землю..
— Господинъ жандармъ, — сказалъ на это войтъ, пока я длалъ усилія встать,— я, какъ начальникъ общества, не могу смотрть на такое угощеніе арестанта. Я только долженъ быть при составленіи протокола, а то, что длается предъ протоколомъ, меня не касается. Если хотите учить его, что говорить, то выберите себ иное мсто. У меня этого нельзя.
Жандармъ прикусилъ губы, а затмъ, не говоря ни слова, всталъ со скамьи, досталъ изъ своего мшка цпи, заковалъ меня и повелъ въ корчму къ Мошк. Что тамъ со мною длали, какъ меня учили говорить, разсказывать не стану. Я два раза падалъ безъ чувствъ отъ этой науки. И не напрасна была ихъ злость. Я принесъ имъ большія убытки. Мошко въ первую же минуту сказалъ жандарму, что я укралъ у него большія деньги, завернутыя въ бумагу. Онъ думалъ, что когда жандармъ поймаетъ меня и приведетъ въ корчму, то онъ тотчасъ отыметъ отъ меня бумаги и сожжетъ — и я навки останусь его невольникомъ. Какъ только я пришелъ въ корчму, тотчасъ первый вопросъ былъ:
— Гд деньги?
— Не знаю. Никакихъ денегъ я не бралъ.
— А гд бумаги?
— Спряталъ………
— Гд спряталъ?
— Не скажу.
Стали меня убждать, сначала битьемъ, потомъ добромъ, а я все только одно повторяю: бумаги я взялъ, потому что он мои. Я не посмотрлъ даже, что въ нихъ. Я ихъ спряталъ и не покажу никому, только войту.
Мошко чуть не спятилъ. Со злости онъ веллъ съ меня стащить сапоги и платье, которое было на мн, а одть меня въ эти лохмотья. Наконецъ, побитаго и чуть не голаго, повели меня къ войту. Опять меня тамъ стали спрашивать о бумагахъ. Но я не дуракъ — когда я увидалъ, что въ хат много свидтелей, пошелъ я въ сни и вытянулъ бумаги изъ трещины. Сни у войта были темныя и большія. Идя въ хату и увидвши тамъ жандарма, я ткнулъ свой свертокъ въ трещину, чтобы его у меня не отобрали. Когда Мошко увидалъ свертокъ въ рукахъ жандарма, онъ кинулся къ нему, какъ воронъ, крича, что это его деньги, чтобъ ему отдали ихъ.
— Го, го. Мошко,— отвтилъ войтъ,— такъ нельзя. Мы все это представимъ суду. Составимъ тутъ протоколъ, а если парень сознается, что укралъ у васъ этотъ свертокъ, то дальше — дло суда длать съ нимъ, что нужно. Запечатаемъ все, какъ есть, общественной печатью, и господинъ жандармъ представитъ это вмст съ арестантомъ въ Львовъ. А вы ужъ въ суд будете себ правды искать.
Мой Мошко сдлалъ такую мину, словно-бы выпилъ кварту своей водки. Но никто на это не обратилъ вниманія. Жандармъ заслъ за протоколъ. А когда все было написано, жена войта дала мн немного пость, жандармъ снова меня заковалъ — и мы двинулись въ дорогу въ Львовъ. Я думалъ, что погибну въ дорог отъ боли и отъ мороза, и до сихъ поръ не знаю, Какъ я выдержалъ. Ой, какъ вы думаете, что со мною будетъ?
— Ничего не будетъ?— отвтилъ Журковскій.— Посидишь немного да выйдешь на волю. А кто знаетъ даже, не принесетъ ли эта вся исторія добра теб.
— Какъ это?
— Ну, увидимъ. Никогда человкъ не знаетъ заране, что его ждетъ.
Приблизительно въ два или три часа зовутъ Йоська, но не на допросъ, а къ доктору. Что это значитъ? думаю я про себя: вдь, онъ не объявлялъ себя ‘больнымъ’!
— Самъ не объявлялъ,— говоритъ мн Журковскій, — и если-бъ даже объявилъ, то это ни на что-бы ему не пригодилось. Но я объявилъ о немъ. Я былъ въ воскресенье у президента и просилъ, чтобъ онъ веллъ осмотрть его. Вдь, страшное дло, что тутъ творится! Такъ дальше продолжаться не можетъ.
И въ самомъ дл докторъ веллъ Йоськ раздться и составилъ о немъ протоколъ. Вышло-ли изъ этого что-нибудь — не знаю. Въ нашихъ судахъ такія дла очень тихо идутъ и не всякій такъ счастливъ, что можетъ дождаться ихъ окончанія.
Между тмъ Журковскій какъ-то говоритъ Йоськ:
— Йоська хочешь, чтобъ я научилъ тебя читать?
Йосько вытаращилъ глаза.
— Ну, чего ты такъ смотришь? Если у тебя только есть охота, такъ въ два дня будешь читать. А какъ увижу, что въ самомъ дл не врешь и у тебя хорошая память, то ужъ устрою, что тебя примутъ въ ремесленную школу, гд научишься, какому захочешь, ремеслу.
— Ой!— крикнулъ Йосько и, заливаясь слезами, бросился къ нему въ ноги. Больше онъ ничего не могъ сказать, только цловалъ его руки.
На другой день принесли Журковскому букварь и онъ сталъ учить Йоська читать. За два дня умлъ уже узнавать и складывать буквы, а за недлю почти плавно читалъ короткія статьи. Съ восторгомъ онъ ухватился за это, онъ читалъ-бы, вроятно, день и ночь, только у насъ ночью огня не было. Онъ едва на минуту могъ оторваться отъ книжки для ды.
А когда наступали сумерки и читать ужъ нельзя было, Йосько садился на своемъ снник, подворачивалъ подъ себя ноги и обнималъ ихъ руками, и. сидя такъ, съежившись, начиналъ разсказывать сказки. Онъ сочинялъ ихъ безъ конца — и хоть, видимо, повторилъ все одни и т же чудеса и случаи онъ все-таки всегда умлъ ихъ комбинировать иначе и разсказать на другой ладъ. А временами прямо видно было, что онъ въ сказк рисовалъ предъ нами свои собственныя грезы. Онъ разсказывалъ про бднаго парня, что въ тяжелой бд встрчаетъ благодтельнаго чародя, перенимаетъ отъ него волшебныя слова и заклинанія и идетъ въ свтъ добывать себ счастье и помогать другимъ. Сильно и вмст съ тмъ просто рисовалъ онъ его муки и бды, встрчи съ жандармами, неволю у арендатора, часто забавно мшая то, про что сказки говорятъ, съ тмъ, что онъ самъ испыталъ.
Я никогда еще не видалъ мальчика, который-бы такъ горячо ухватился за книжку, какъ Йосько. Видно было, что за эти недли онъ хотлъ наверстать то, что потерялъ за десять съ лишнимъ лтъ. Его больше всего огорчало то, что осенніе дни такъ коротки, и въ камер такъ скоро темнетъ. Одно наше оконце, обращенное къ западу и находящееся чуть не у потолка, скупо пропускало свтъ даже въ полдень, въ четыре часа читать уже нельзя было. Йосько былъ-бы радъ удлиннить день вдвое. Наконецъ, онъ обрадованный, воскликнулъ:
— Есть. Буду читать у окна. Тамъ свтлетъ раньше и видно дольше, чмъ въ камер.
— Неудобно теб будетъ читать, стоя на лсахъ,— говорю я ему.— Наконецъ это для тебя высоко.
— Буду сидть такъ высоко, какъ мн захочется, — говоритъ онъ.
— Какъ же ты это сдлаешь?
— Привяжу одяло двумя концами къ ршетк, въ углубленіе положу свитый въ трубу тюфякъ и сяду на нее, какъ на сдло.
И въ самомъ дл выдумка была очень практичная — и съ тхъ поръ вс въ тюрьм такъ длаютъ. Нсколько дней Йосько просто любовался окномъ. Онъ вставалъ въ шестомъ часу, какъ только немного разсвтало, длалъ свою постройку и, взобравшись на нее, слпилъ глаза надъ книжкой, прижавшись лбомъ къ самой ршетк, чтобъ только какъ нибудь побольше этого божьяго свта захватить. Мы съ Журковскимъ оба по очереди сторожили возл дверей, не идетъ-ли сторожъ къ дверямъ, и во время предупреждали Йосько, чтобъ слзалъ и снималъ свое приспособленіе, потому что сидть у окна заключеннымъ строго запрещалось. И удавалось намъ всегда счастливо избгнуть бды можетъ быть потому, что сторожъ питалъ какое-то уваженіе къ Журковскому и не такъ строго слдилъ за нашей камерой.
Да на грхъ бда пришла съ другой стороны.
Кром стражи, въ корридор есть еще одна: подъ окнами тюрьмы ходитъ часовой съ ружьемъ. Ему строго приказано слдить, чтобъ заключенные не смотрли въ окна, и особенно, чтобъ между собою черезъ окна не разговаривали. Военное правило позволяетъ ему въ случа сопротивленія употреблять даже оружіе. Правда, до сихъ поръ такого случая не было. Нужно было что-нибудь очень выдающееся, чтобъ часовой, сойдя съ своего поста, доложилъ дежурному коменданту, что изъ этого или другого окна говорили или смотрли. Старшіе солдаты ужъ привыкли понимать, что приказаніе — дло одно, а исполненіе — другое и обыкновенно не очень строго держались предписанія. Многіе изъ нихъ спокойно относились къ разговорамъ, плевали, какъ говорится, на все, другіе напоминали или просили заключенныхъ успокоиться. Но хуже было, когда на караул случался рекрутъ, который боится капрала пуще огня. Рекрутъ обыкновенно понималъ всякое распоряженіе буквально. Какъ сказали ему ‘строго слдить’, онъ и толковалъ это такъ, что всякаго заключеннаго, который покажетъ голову въ окн, нужно обругать площадными словами, доложить капралу или даже взяться за ружье. Такимъ ‘клапанамъ’ {На воровскомъ жаргон — названіе солдата.} заключенные мстили тмъ, что во время ихъ карауловъ, особенно вечеромъ, подымали страшный крикъ въ окнахъ, такъ что бдный рекрутъ иногда чуть съума не сходилъ и на всякій крикъ изъ окна считалъ своей святой обязанностью отвтить, по крайней мр, такимъ же громкимъ и сердитымъ крикомъ. Но такъ какъ заключенныхъ бываетъ больше десятка, а онъ одинъ, то посл нсколькихъ минутъ адскаго крика, онъ обыкновенно долженъ былъ замолчать и, не зная, какъ быть, хватался за ружье. Разумется, въ эту минуту окна противъ него совсмъ пустли, зато гвалтъ поднимался въ другомъ конц длиннаго тюремнаго зданія, и часовой, какъ травленный зврь, бжалъ туда и опять грозилъ выстрломъ — конечно, съ тми же результатами.
Такіе крики подымались обыкновенно вечеромъ, но иногда и днемъ. На бду Йоська однажды отъ трехъ до пяти часовъ стоялъ на часахъ именно такой несчастный рекрутъ. Сначала онъ какому-то арестанту, смотрвшему въ окно, сказалъ грубость. Дали знакъ устроить ‘клапачу’ — ‘кошачій концертъ’. На разныхъ концахъ тюремнаго зданія, изъ десятка съ лишнимъ оконъ разныхъ этажей сразу посыпались крики, визги, свистъ и рзкое мяуканье. Рекрутъ также кричалъ, бгалъ подъ всми окнами, но нигд не могъ увидть никого. Доведенный до бшенства, онъ, наконецъ, замолчалъ и сталъ на одномъ мст, чтобъ отдохнуть. Минуты черезъ дв умолкъ и ‘кошачій концертъ’. Можно было думать, что наступило полное спокойствіе. Въ камер уже смерклось, — Йосько устроилъ свою постройку и съ книжкой въ рукахъ такъ и припалъ къ окну. Но едва онъ прочиталъ себ подъ носъ пару словъ, какъ часовой замтивъ его, подскочилъ и сталъ противъ окна.
— Маршъ, воришка отъ окна!— крикнулъ онъ на Йоська.
Йосько сначала даже не слышалъ крика,— такъ сильно онъ былъ занятъ исторіей о цапл и рыб, которую читалъ.
— Маршъ отъ окна!— еще громче крикнулъ часовой.
— Да что теб отъ меня надо?— отвтилъ Йосько.— Вдь, я теб не мшаю. Видишь, вдь, что читаю. Въ камер ужъ не видно, такъ я пробрался не много къ свту.
— Иди вонъ, или буду стрлять, рявкнулъ часовой — и прежде, нежели Йоська усплъ слзть съ своего приспособленія, раздался ружейный выстрлъ.
— Ой, крикнулъ Йосько и, какъ снопъ, повалился со своей постройки на постель, стоявшую подъ окномъ. Ноги его судорожно двигались, а руки, въ которыхъ онъ держалъ книжку, были прижаты къ груди. Изъ-подъ книжки струилась кровь. Пуля попала прямо въ грудь.
— Что съ тобой? Куда попало?— вскрикнули мы оба, бросаясь къ Йоськ.
Но онъ ничего не отвчалъ, только черные глаза его блестли, какъ два горящіе угля, страшно выдляясь на блдномъ, какъ у трупа, лиц.
Во двор подъ нашимъ окномъ и на корридор около нашихъ дверей одновременно поднялся шумъ. Военная стража выбжала на выстрлъ, сторожъ ругаясь искалъ камеру, въ которую стрляли. Явились къ намъ.
— Ага, это здсь!— крикнули они, видя лежащаго Моська.— А что воришка, досталось теб на орхи?
Йосько еще бился и тихо стоналъ, обими руками прижимая книжку къ груди, какъ будто хотлъ зажать ею смертельную рану.
— Что онъ сдлалъ?— спросилъ меня сторожъ.
— Да… я… только… къ свту…
Йоська еще что-то хотлъ сказать, но у него прекратилось дыханіе. Послднимъ движеніемъ онъ оторвалъ руки отъ груди и показалъ сторожу окровавленный букварь.
— Онъ читалъ у окна,— объяснилъ я сторожу.
Въ эту минуту пришелъ изъ суда курьеръ съ бумагой, ища сторожа.
— Сторожъ — сказалъ онъ изъ корридора,— гд тутъ сидитъ Йосько Штернъ? Со мной распоряженіе изъ суда выпустить его на свободу.
Но Йосько уже минуту назадъ сталъ свободнымъ.
Львовъ, сентябрь 1889 г.