И. Я. Франко
И. Я. Франко
Леса и пастбища
Леса и пастбища
(Рассказ бывшего уполномоченного)
Перевод Леси Украинки
Примечания
Примечания
Леса и пастбища, Франко Иван Яковлевич, Год: 1905
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Господи боже, сколько шума было у нас из-за этих лесов и пастбищ! Уж как егозили помещики, как советовались, подкупали инженеров да адвокатов, чтобы освободиться от всякой тяготы! Хитрые головы! Они знали, что хотя цесарь и дал мужикам волю и отменил барщину, a все же если они, помещики, не дадут мужикам леса и пастбищ, так все-таки мужику придется или пропадать на пне, или к ним ‘приидите, поклонимося’, — а тогда возвратится опять барщина, хотя и в другой одежке, да для мужика она от этого легче не будет!
И что же вы думаете, не возвратилась к нам барщина? Подите-ка посмотрите на нашу деревню, так сами убедитесь. Правда, атаманы да экономы не ездят уже под окнами с арапниками, на помещичьем дворе нет уже дубового бревна, на котором, бывало, каждую субботу производилась ‘оптовая порка’, но поглядите вы только на людей да поговорите с ними! Сами они черные, как земля, избы ободранные, старые, накренились набок. Заборов, почитай, и вовсе нет, хотя лес вокруг деревни что твое море, приходится людям окапывать усадьбы рвами да обсаживать ивами, как на Подольи. Скот жалкий, захудалый, да и то у редкого хозяина он есть. А спросите идущих с косами иди серпами: куда, мол, идете, люди? Так наверняка ответят: ‘На господское поле рожь жать’ или ‘Господскнй сенокос косить’. А если вы удивитесь, как это так, что они идут теперь к помещику работать, когда у самих еще и не начато, а тут жара, зерно осыпается, — так они разве только головами покачают и скажут грустно: ‘Что же делать? мы сами видим, и сердце болит, да что поделаешь? Мы задолжали помещику, а у него уж так заведено, что прежде ему отработай, хоть бы тут громовые ядра летели, а потом уж себе’.
Это у нас так каждый год: помещику сделаем все в свое время и хорошо, и чисто, а наше собственное в это самое время гибнет и пропадает на поле. И как это ловко обделал наш помещик! У него лес — у нас и щепки на дворе нет без его ведома! У него пастбище — у нас весь скот измором пошел, перевелся, а что осталось, то бродит, как сонное. У него пахоть исправная, чистая, а наша заросла пыреем, горчицей да быльем всяким, навозцу нет, чтобы подправить, скотинки тяглой нет! А еще и то, что на таком поле уродится, тоже на корне пропадает, потому что надо прежде всего помещика оправить, пока погода держит. И никогда мы этак не можем хлеба припасти вдоволь, не можем стать на свои ноги, не можем вывернуться из-под помещичьей руки. А помещик, знай, жмет, ух, жмет изо всех сил! Он у нас теперь общинным начальником, а один из его прислужников писарем, и весь общинный совет должен покоряться их воле. Бедняка он не пустит из деревни на заработки или на службу, книжки не выдаст: ‘Сиди, мол, дома, нечего шляться, работай у себя!’ А у себя-то, конечно, нечего работать, — ступай к помещику! А помещик бух тебе десять крейцеров в день, в самую страдную пору, и должен работать, потому некуда деваться! Вот так-то он нас прижал и, чем дальше, все больше прижимает! Сами скажите, какой же тут еще барщины недостает? Мне кажется, что прежняя барщина с розгами да с экономами едва ли была тяжелее.
А теперь послушайте, как он нас так ловко объегорил, чтобы выпроводить в поле и прибрать нас к своим рукам. Я сам был при этом, так могу вам все толком рассказать и за каждое слово готов хоть к присяге. Вот послушайте!
Началась наша беда с переписи, знаете, вот что была в 1859 году. До того времени мы жили с помещиком в добром согласии. Он боялся нас трогать, потому что тогда еще была острастка помещикам после той, знаете, мазурской резни [в 1848 году был голодный бунт среди польских крестьян (мазуров) в западной Галиции со многими кровавыми расправами над помещиками]. А нам тоже незачем было его трогать: пастбище было, в лесу мы рубили так, как и наши отцы! и все считали, что это лес общественный — даже обществом лесника содержали. Как вдруг бац — перепись! Знаете, народ темный, не понимает, что к чему, испугался. Вот как теперь наш мужик все опасается, как бы податей не прибавили, так и тогда: говорят, будут переписывать не только людей, а и скот, — ну, значит, это уж не к добру!
Вот раз в воскресенье, после службы, как это водится у нас, выходят люди из церкви, собираются на берегу на совет. Там и войт всегда читает приказы, какие случатся, иные люди так про хозяйство калякают… Вдруг, видим, помещик… ‘Так и так, — говорит, — господа общество, важное дело, перепись народная. Я ваш радетель, я теперь такой же мужик, как и вы. Сами знаете, цесарь сравнял нас всех, теперь уж нет господ…’ Ну, словом сказать, начал нам бобы разводить. Мы и рты разинули, что это, мол, в первый раз заговорил с нами помещик по-человечески! ‘Так и так, — говорит он дальше, — важное дело, народная перепись. Кому угодно, пожалуйте ко мне, я вам что-то важное скажу, как вам себя держать во время этой переписи’. Да и двинул сам вперед, к своей усадьбе. А мы все, сколько было, толпой повалили за ним. Пришли на двор. Он взошел на крыльцо, осмотрел народ, потом вызвал нескольких стариков к себе и пошел с ними в горницу. Стоим мы, ждем. Приходят наши старики. ‘Ну-ка, ну-ка, выкладывайте, что говорил помещик, какое дело?’ А старики наши седыми головами покачивают да все бормочут: ‘Так-то так, оно, вишь, и правда!’, а потом к нам: ‘Пойдем в деревню, нечего тут галдеть на господском дворе. Нешто вам тут место для совета?’ Пошли мы.
— Знаете, люди добрые, господа общество, — заговорили наши старики, когда мы опять собрались на общественном берегу, — завтра приедет к нам перепись. Так вот помещик, дай бог ему здоровья, велел нам предостеречь общество. Обратите, говорит, внимание на скот! Они перепишут скот, а потом наложат на вас по гульдену подати от каждой штуки. А если скажете, что пасете в лесу, так еще и от леса будете платить двойную подать: раз за лес, а еще, кроме того, за выпас. Так вот барин советует сделать так: прежде всего, не говорить, что мы пасем в лесу, а кроме того, припрятать часть скота в лесу [на] завтрашний день да при переписи объявлять меньше скота, чем у нас есть. Так, говорит, и в других деревнях делают. А лес, говорит, как был ваш, так и будет, потоку что перепись земли не касается’.
Посоветовались мы, подумали да и решили послушаться помещика. Дурачьё как есть! У кого было пять голов скота, — он три в лес, а две оставляет напоказ, у кого десять, — он семь в лес, а три оставляет. Целое стадо скота со всей деревни согнали в лес, в самые дебри да заросли, и ждем себе спокойно переписи. И так уже тяжело даются нам эти подати, а тут еще помещик так напугал нас новыми будто бы прибавками, что мы и не задумались просто обмануть перепись, лишь бы как-нибудь извернуться от беды.
На другой день, еще рано, так до обеда, перепись тут как тут в деревне. Переписывают. Ну, мы все стоим на том, что было решено, показываем как можно меньше скота, отпираемся от выпаса в лесу, да еще и радуемся, как гладко идет дело. Вот, наконец, после нас дошла перепись и до помещика. Кое-кто из наших пошел за ней поглядеть. Вдруг, мало погодя, бегут в деревню, испуганные, задохлись совсем… ‘Что мы наделали? — кричат. — Тут что-то не так, что-то неладно! Уж не подвел ли нас помещик на беду? Он не только свой скот весь записал, а еще и наш, который в лесу, и комиссия поехала туда!’
Мы помертвели, услышав такие чудеса. Сейчас собрались все гуртом и побежали в лес. Комиссии там уже не было. Спрашиваем пастухов: были, говорят, господа и наш барин, что-то писали, считали скот, только нас ни о чем не спрашивали. Мы в деревню опять, а там нам говорят, что комиссия уже уехала из помещичьей усадьбы окольной дорогой. Мы двинули за ней, догнали уже в другой деревне. Так и так, говорим, это ваши благородия наш скот в лесу считали.
— Каким образом он ваш, когда вы сами сказали, что больше у вас скота нет, и что вы в лесу не пасете?
— Да мы-то это говорили, нам барин посоветовал.
— Так чего же вы теперь хотите? Чтобы мы другую перепись для вас делали, что ли? Прощайте! Что сами заварили, то и расхлебывайте. Что написано пером, не вырубишь топором. А впрочем, что ж, вы можете жаловаться, во заранее вам можем сказать, что от жалобы вам толку не будет, а только еще сами в тюрьму угодите за то, что обманули цесарскую комиссию.
С тем мы и домой пришли. Пропало дело, говорим, посмотрим, что из этого выйдет.
Ждем год, другой. Помещик опять ладит с нами, только как вспомним иногда о переписи, улыбается и говорит: ‘Пустяки, я пошутил!’
Вдруг на третий год слышим, какая-то комиссия едет в деревню, пастбище размеривать.
— Фу ты, будь ты неладно! — думаем. — Что это, к чему и зачем? Ведь пастбище-то наше искони, зачем же его размеривать? Положим, мы за последние годы один кусок разделили между обществом и вспахали, вот и смекаем, не для того ли приехали, чтобы промерить, сколько мы вспахали, а сколько еще осталось. А комиссия прямо в барскую усадьбу покатила, отобедали, а потом на пастбище. Развернули план, а помещик сам с ними ходит и показывает: вот отсюда досюда тянется, а это они вспахали.
Подошли мы к этой комиссии, кланяемся еще издали, потом ближе, опять кланяемся, а комиссия и ухом не ведет. Наконец, войт осмелился и говорит:
— Ваши благородия, это наше пастбище, зачем вы его мерите и вехи ставите?
— А ты кто такой? — спрашивают господа.
— Я войт здешнего общества.
— Ну и ладно, — ответили они да опять за свое. Обтыкали вехами тот кусок, что вспахан, отдельно, а остальное отдельно. Мы уже с войтом ходим за ними да смотрим, а что они говорят, не понимаем, потому что по-немецки лопочут. Потом кончили, садятся на повозку. Войт за ними, не отстает, все выпытывает. Тогда один пан поднимается на повозке в обращается к нам:
— Вы, люди, видели, как мерила комиссия пастбище?
— Да видеть-то видели, — говорим.
— И видели, как вехи ставили?
— И это видали.
— И знаете, что вот это там, — и указал на вспаханный кусок, — это ваше, общественное, а вот это здесь — помещичье?
— А? Что? Как? — вскрикнули мы все как ошпаренные да к комиссии. Та лататы задала.
На другой день гонят наши пастухи скот на пастбище, а там уж помещичьи слуги: ‘Пошли вон отсюда, это господское пастбище, чтоб и ноги вашей тут не было, не смейте!’ Пастухи завернули стадо, гонят в лес, а там помещичьи лесники да дворовые: ‘Пошли вон отсюда, это господский лес, не смейте шагу ступить за окоп!’ Пастухи, вестимо, дети малые, в слезы, гонят скот назад домой. Гам, шум в деревне поднялся такой, словно кто зажег деревню с четырех концов.
Что тут делать? Бабы орут: ‘Мы с кочергами пойдем, мы этим барским холуям головы раскроим!’
Но старшие мужики угомонили их как-то и сейчас же выбрали несколько человек уполномоченных ехать во Львов к адвокату, посоветоваться. Выбрали и меня. Поехали, нашли адвоката, русина, заслуженного, говорят, честного. Пришли к нему, рассказываем: таковы, мол, дела. ‘Что ж, — говорит, — начнем тяжбу. Постарайтесь найти свидетелей, документы, денег, а пока ведите себя смирно, спокойно, так как всякий бунт может только повредить делу’.
— Да как же, барин, — говорим мы, — как же нам быть спокойными, когда некуда совсем выгнать скот? Ведь без корма-то скот наш как есть весь подохнет!
— Ну, — говорит адвокат, — что же я тут могу помочь? Выиграем дело, тогда помещик должен будет возвратить вам все убытки, а пока перебивайтесь, как можете.
С тем мы и ушли. Началась тяжба. Сколько мы в нее денег ухлопали, один бог ведает. Я насчитал одному адвокату да на марки что-то сверх семисот гульденов. Общество тянулось из последних сил, хоть и круто приходилось. Потому что лес и пастбище остались в помещичьих руках, а мы должны были с места продать большую часть скота почти даром — нечем было кормить. Остальной стал бродить — да и теперь еще бродит — то по гусиным лужайкам, то по пустырям, то по огородам. Сады наши от этого испортились, пчельники перевелись, а скотинка ходит — кожа да кости.
Семь лет тянулось наше дело, словно из нашего общества семь лет жилы тянули. Совсем мы обнищали за то время, а к помещику ни ногой, уперлись. Помещик тоже уперся на своем. И в каких мы только судах, в каких инстанциях не побывали! И в округе, и в губернии, и в министерстве, и бог весть еще где. И все, как только мы в одном месте проиграем — жалуемся, в другом мы выиграем — помещик жалуется, а конца все нет, как нет. Вот, наконец, — слава тебе господи! — дождались мы! Приходит пристав, приносит нам решение из самого высшего министерства. Дело такое: чтобы окончить спор между обществом и помещиком, назначается губернская комиссия, которая должна на спорном месте все рассмотреть, пересмотреть документы, выслушать свидетелей и дать окончательное решение. Для этого обе стороны должны в назначенный день явиться на спорном месте со всеми своими материалами доказательств. Решение этой комиссии будет утверждено и исполнено бесповоротно. Ну, и слава тебе господи! — подумали мы. Теперь уже наверняка наша возьмет, если комиссия будет на месте судить. Тут каждый сможет сказать все, что знает по делу, каждого выслушают, а в таком случае должны же они признать, что правда на нашей стороне.
Наш помещик, получив такую резолюцию, что-то очень постную рожу скорчил и совсем было нос повесил, но потом, видно, что-то придумал, сел в повозку и покатил во Львов. Куда он ездил, неизвестно, но два наших человека, которые, были тогда во Львове, рассказывали потом, что видели, как он разгуливал по городу с нашим адвокатом. Конечно, рассказывали уже тогда, когда все было кончено! Так или иначе, только через три дня приехал наш барин из Львова много веселее, даже как-будто довольный. Дивимся мы, да не знаем, что оно означает.
Наведались и мы к своему адвокату. Он очень обрадовался… ‘Выиграем дело, — говорит, — я сам, — говорит, — приду с вами на спорное место говорить с комиссией. Только за день до того приходите сюда ко мне: войт, уполномоченные, свидетели, привезите с собой все бумаги, какие имеете, надо будет пересмотреть, посоветоваться. Знаете, как перед битвой на войне готовятся, так и нам надо приготовиться. Приезжайте пораньше, так я каждому скажу, что и как ему надо говорить, потому что, видите ли, дело запутанное, а после полудня сядем на телегу и марш в деревню, чтобы в назначенный день рано быть на спорном месте!’
Послушались мы его совета да еще и благодарим. Собрались мы: войт, два уполномоченных и три старшие хозяина из деревня за свидетелей, собрали все старые бумаги, какие у кого были, и поехали в полночь во Львов, за день до приезда в деревню комиссии. Приходим утречком к адвокату — нет его дома, куда-то ушел, но сейчас придет, просят обождать. Ждем мы, ждем — нет адвоката. Уже десятый час, одиннадцатый, двенадцатый — нет. Проголодались мы, пошли к телеге перекусать. Прибегаем через минуту, все еще нет адвоката. Экое несчастье! Уже и первый час, и второй, наконец, я третий, — нам бы уже и домой пора ехать, чтобы к вечеру быть, а его все нет. Наконец, так около четырех часов, идет он. ‘Ах, извините, — говорит, — извините, пожалуйста, господа хозяева, но это не моя вина, что я так опоздал, был в суде при разборе дела, затянулась защита до этого времени. Но это ничего, мы еще все хорошо успеем сделать. Прошу в мой кабинет’.
— А не лучше ли нам сейчас сесть на телегу да ехать в деревню, — сказал я, — там ваша милость могли бы просмотреть бумаги и научить нас, что говорить.
— Э, нечего спешить, — сказал он, — успеем еще доехать, а просмотр бумаг не займет много времени.
Пошли мы с ним в его комнату и сели. Бумаг принесли целый ворох. Стал он их читать: читает, читает, медленно так да пристально, иногда спросит нас что-нибудь, мы ответим, он опять читает, а тут уже и полчаса, а там и час, и целых два прошло — он ничего. Мы сидим, как на иголках, мнемся, потеем, а он все расспрашивает нас, словно перед протоколом, все бумаги читает, бормочет про себя — и конца-края нет! Мы уже несколько раз приставали к нему: пора ехать! А он все: сейчас, сейчас! Да и ну опять читать. Шестой час пробил, когда он дочитал. Ну, думаем, слава тебе, господи, конец уж этому чтению, поедем! Да как бы не так! как начал наш адвокат толковать нам всю тяжбу, от самого начала, пространно да подробно, как будто мы совсем ничего о ней не знаем. Говорит, говорят, а мы как только из кожи не выскочим — вот, кажется, так бы вскочил, плюнул ему в рожу да и пошел прочь. Да не тут-то было! начал он нас потом учить, как мы должны перед комиссией говорить, и в самом деле, толково учил! Таким ясным показалось нам все дело, так хорошо каждый понял, что ему надо говорить, что любо-дорого! Жаль только, что когда все это кончилось, то пробил уже девятый час. Совсем стемнело. Он как будто только теперь заметил, что поздно, а тут еще и гроза стала надвигаться.
— Э, да что это? никак уж вечер? — сказал он, озираясь.
— Вестимо, вечер, — ответили мы как осужденные.
— Что же теперь делать? Как же нам ехать?
— Разве я знаю? — ответил я. — Теперь трудно ехать, дорога плохая, да оно и неблизко, лесами все!..
— Сами не знаем, что делать! — сказали наши люди.
— А в котором часу завтра должна приехать комиссия?
— В десять утра.
— В десять? Ну, так пустяки: переночуйте вы здесь, а завтра ранехонько встанем да и махнем в деревню, так что только пыль взовьется. В восемь будем уже там. Вот подите, сейчас около моего дома есть кабак, там кабатчик порядочный, там вы переночуете, а завтра, смотрите, не опоздайте, я вас буду ждать.
Что было делать? Рады не рады, пошли мы. Кабатчик словно ждал уже нас.
— Вы от господина адвоката? — спрашивает. — Да!
— Ну, ну, пожалуйте, найду для вас место, ночуйте себе по добру, по здорову! А не надо ли вам чего?
— Да уж давайте по косушке, лучше спать будем.
Выпили мы, легли в добрый час, и сразу заснули, словно ко дну пошли. Долго ли мы так спали, бог знает. Только просыпаюсь я — на дворе день. Я к окну — смотрю на солнце, — никак полдень! Гляжу я вокруг — спят наша хозяева, как бревна! Господи, ты боже мой, да что же это такое? Сон или явь? Крикнул я что есть мочи — нет, не сон! Они вскочили и тоже скорей к окну. Что же это? уже за полдень? Неужто мы так долго спади? Ахти, грех какой, вот беда-то! Вьемся мы, как пискари посоленные, а голова-то у всех кружится, все кости болят, словно переломанные! Зовем мы кабатчика: ‘Сколько вам следует за ночлег?’ — ‘Немного, всего шесть гульденов’. — ‘Как? что? каким образом?’ А он, мошенник, видит, что мы спешим, что мы разрываемся да губы кусаем от нетерпения, стоит себе в дверях да только улыбается и бороду поглаживает: ‘У меня так все проезжающие платят!’
Некоторые из наших давай с ним торговаться, да куда тебе, и слова не дает сказать. Швырнули мы ему деньги, сколько он требовал, а сами скорей к адвокату — нет дома, утром он ждал, ждал нас, а потом сам поехал, велел, чтобы мы как можно скорее поспешили за ним. А наши бумаги! — Бумаги он оставил, вот вам ваши бумаги! — Вот так штука! Поехал, а бумаг не взял! Боже правый, что с нами тогда делалось, даже вспомнить страшно! Ну уж, думаем, там, почитай, без нас дело-то решили, общество проиграло, что теперь нам люди скажут? Какая беда ждет еще нас впереди? Мы словно наперед видели все, что нас ожидало, да оно тогда и не трудно уже было видеть все это наперед!
Помчались мы домой, да уже не в деревню, а на пастбище. Нет никого. Мы в лес. Нет никого. А тут уже скоро и вечер. Мы к барской усадьбе — в хоромах песни, хохот, пир горой, музыка, — это помещик комиссию угощает. Глядим, ан и адвокат наш в горницах, красный, веселый, болтает. Сколько проклятий упало тогда на его голову, так он, пожалуй, за всю свою жизнь столько стаканов вина не выпил! Мы уже совсем одеревенели, ничего не говорим, ни о чем не расспрашиваем, да и зачем? Сами знаем, что стряслась уже беда над нами! Стали мы, как столпы, на крыльце, стоим, ждем, а кого и зачем ждем, и сами не знаем. Увидели нас как-то господа, подняли хохот в горницах, но к нам никто не выходит. Барские лакеи идут мимо нас, тоже хохочут, издеваются, подталкивают нас, но нам ни слова не говорят. Барские собаки подходят, обнюхивают нас, иные заворчат, а иные и так тихонько отойдут. А мы ничего, стоим тихо, как мертвые. Уже свечерело, в горницах зажгли огонь, господа и барыни стали песни какие-то играть, на дворе дождь начал накрапывать, а мы все стоим на крыльце, уставились в эти яркие окна, в теле дрожь, в сердце отчаяние.
Наконец, уже поздней ночью, отворились двери и начали один за другим выкачиваться баре к своим коляскам. Прежде всего господа из комиссии.
Самый толстый из них остановился, проходя мимо нас, взглянул этак грозно и говорит:
— Вы кто такие будете?
— Мы здешние.
— Чего вам надо?
— Что с нашим делом вышло?
— С вашим делом? Так вы только теперь пришли узнать о нем? Ах вы, пьяницы проклятые! Стоите вы леса? Стоите вы пастбища? А не угодно ли вам нищенской сумы? Ступайте-ка домой, да не смейте и вспоминать об этом! Не все коту масленица! Не трать, кум, силы, спускайся на дно!
Вся комиссия захохотала, села на повозки и уехала. За комиссией вышел наш адвокат, крадучись как вор, смущенный, как будто пьяный.
— А, вы здесь, вы здесь? — лепетал он. — Я ждал вас, ей-ей, ждал, отчего вы не приходили?
— А много вам наш помещик заплатил, чтобы вы нас задержали в городе, пока тут комиссия рассудит в его пользу?
— Что? как? А! оскорбление!.. — лепетал он, садясь на повозку, и дернул что есть духу со двора.
— Чтоб ты себе шею сломал! — крикнули мы ему вслед. Да и то напрасно — не сломал шеи, собака!
Как вдруг и наш помещик словно вырос перед нами. Он стоял пошатываясь на пороге отворенной двери.
— Хе-хе-хе, — говорил он с пьяным хохотом, — господа общество, граждане, излюбленные люди, уполномоченные, а что там слышно? Как идет дельце? Ничего, ничего! Но погодите-ка вы, я вас теперь стану уму-разуму учить! Теперь вы будете под мою дудку плясать! Я вам себя покажу, будете знать!
И сдержал слово! Так нас всех прижал, что и дохнуть некуда. Положим, общество не сразу поддалось. Подали мы жалобу, её не уважили. Тогда мы решились силой защищать свое право, да этим только хуже себе повредили. Бабы, дети, мужики, старики — все гурьбой повалили из деревни, чтобы не дать помещику занять пастбище. Помещик вызвал войско. Мы попадали перед войском на землю и кричали: ‘Хоть топчите нас, хоть стреляйте, а мы не сойдем с этой земли, она наша!’. Но войско и не стреляло, и не топтало, а только разделилось на две роты да и двинуло на лошадях прямо по хлебам, через заборы в деревню. Пришлось и нам вернуться. Два месяца стояли солдаты в нашей деревне, все, что было получше из скота, перебили и съели, всех нас разорили, а когда уехали, помещик наш мог уже быть покоен, общество было сломлено, разорено вконец, оставалось только самим отдаться в руки помещику.
Вот такова-то наша судьба. Будет ли когда-нибудь лучше, приведется ли хоть перед смертью вольготнее вздохнуть, господь ведает. А только помещик изо всех сил старается, как бы нас связать еще потеснее, да посильнее прижать. Пять кабаков открыл в деревне, школы нет, священника выбрал себе такого, что его сторону держит, живем мы, как быки подъяремные, уже и детям своим не подаем надежды на лучшую жизнь…
Источник текста: Леся Українка. Зібрання творів у 12 тт. — К. : Наукова думка, 1976 р., т. 7, с. 435 — 446.
Впервые опубликовано в сборнике ‘Только час’ А. Крандиевской и другие рассказы’, Ростов-на-Дону, ‘Донская речь’, 1905, No 61, стр. 25 — 38. Второе и третье издание ‘Леса и пастбища’ вышли отдельными книжками в 1905 г.
Оригинал здесь: http://www.l-ukrainka.name/ru/Transl/FrankoLesa.html