КЪ СВТУ.
КЪ СВТУ.
Разсказъ И. Франко.
Переводъ съ русинскаго.
I.
II.
III.
IV.
V.
‘Міръ Божій’, No 2, 1895
К свету, Франко Иван Яковлевич, Год: 1895
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Иванъ Франко принадлежитъ къ числу выдающихся галицко-русскихъ писателей нашего времени. Онъ родился въ 1856 году въ достаточномъ крестьянскомъ семейств о. Нагуевичи въ Восточной Галиціи. Учился онъ сперва въ такъ-называемой нормальной школ, въ Дрогобич, а съ 1868 года перешелъ въ мстную же гимназію. И въ школ, и въ гимназіи Франко учился прекрасно, въ 1875 году онъ получилъ уже аттестатъ зрлости и поступилъ въ Львовскій университетъ. Писать онъ началъ очень рано — еще въ гимназіи, продолжалъ писать и въ университет. Какъ разъ въ это время среди галиційской молодежи развивалось народническое направленіе, и Франко былъ однимъ изъ видныхъ представителей его. Въ 1876 году онъ окончательно отказался отъ своей прежней фантастической манеры писать въ Гофмановскомъ род и выступилъ съ разсказомъ на народномъ язык ‘Лесишина челядь’.
Перечисленіе всхъ его произведеній представляетъ длинный и разнообразный списокъ, который можно найти въ предисловіи къ сборнику его повстей, вышедшихъ въ Львов въ 1890 г. подъ заглавіемъ ‘Въ поті чола’.
Вс разсказы эти, какъ и переведенный нами ‘До світла’, передаютъ, по словамъ ихъ автора, факты, непосредственно ему извстные, представляютъ людей, лично ему знакомыхъ, повствуютъ о событіяхъ, имъ самимъ пережитыхъ, и рисуютъ страну, ‘вымренную вдоль и поперекъ его собственными ногами’. Разсказы эти, такимъ образомъ, могутъ быть разсматриваемы, говоритъ онъ, ‘какъ части моей автобіографіи’.
Одинъ изъ компетентныхъ цнителей галицко-русской литературы прибавляетъ, что подъ перомъ Франко литература вполн сознательно становится правдивымъ отраженіемъ дйствительной жизни, согртымъ искреннею любовью къ людямъ. Подъ вліяніемъ этого чувства, авторъ обращается всего чаще къ тмъ слоямъ общества, къ которымъ принадлежитъ большинство людей, къ такъ называемому простому народу, зарабатывающему хлбъ какъ себ, такъ и значительнйшей части остальныхъ людей, въ пот чела.
Ученые естествоиспытателя говорятъ, что та вода, которая лежитъ на самомъ дн морскихъ глубинъ, и есть именно настоящая ‘мертвая вода’. Масса верхнихъ водъ лишаетъ нижнюю всякаго движенія, всякой жизни. Свтъ солнца сюда не доходитъ, никакія живыя сушества тутъ не водятся, ни водяныя теченія, ни бури, ни землетрясенія не находятъ себ здсь даже и самаго слабаго отзвука. Единственное движеніе, которое тутъ можно замтить — это вчное, неустанное опусканіе сюда милліоновъ труповъ и скелетовъ существъ, которыя еще недавно жили и гуляли тамъ наверху, грлись на солнц, нжились въ тепл и колыхались на могучихъ морскихъ волнахъ. Погибши, они быстро, быстро падаютъ внизъ. Особенно много оказывается тутъ фораминиферъ, діатомей и всей той мелюзги, которою кишитъ морская жизнь, громадное количество ихъ мелкихъ труповъ ниспадаетъ черезъ сравнительно богатые кислородомъ водяные слои, и, точно сгарая въ нихъ, достигаютъ дна въ вид микроскопическихъ крупинокъ, отлагающихся на этомъ необъятномъ кладбищ, и мало-по-малу накопляя, такимъ образомъ, матеріалъ для будущихъ мловыхъ скалъ. Тяжело и страшно, можетъ быть, тмъ низшимъ слоямъ воды оставаться вчно на мертвомъ дн въ страшной темнот, подъ несноснымъ гнетомъ, среди однихъ труповъ. Тяжело и страшно имъ, особливо, если въ нихъ скрыта та вчная неуничтожимая сила, безъ которой не найдется ни одного атома въ природ. Живая, не погибшая сила внутри, а кругомъ темнота, гнетъ, страшное и безконечное кладбище! И когда въ тхъ несчастныхъ осужденныхъ на вчную смерть атомахъ зашевелится въ тысячу лтъ разъ легкій отзвукъ мысли — вамъ это покажется невроятнымъ? А вдь и нашъ мыслящій мозгъ не иное что, какъ комочекъ тхъ же атомовъ кислорода, углерода и другихъ элементовъ?— горька и обидна такая мысль!
— Мать-природа! Отчего такая къ намъ несправедливость? Разв мы хуже тхъ, которые тамъ наверху надъ нами наслаждаются жизнью и свтомъ? И отчего бы теб не установить очереди, отчего бы не пустить насъ хоть на часокъ туда, наверхъ?
Ахъ, мать-природа не иметъ сердца и не поддается мечтаніямъ.
— Буду я съ вами, дурнями, носиться!— ворчитъ она.— Если чувствуете въ себ силу, то сами подымитесь. Нтъ у меня, что-ли, иной работы, какъ васъ подсаживать?
Еще не хватало:— старайтесь сами вырваться!..
Не случалось ли вамъ видть подобное въ людскомъ жить? Ой, случалось, милые мои, кому не случалось такое видть. И отъ каждаго этакого случая щемило ваше сердце, и донын щемитъ, попробуйте перенестись мыслью въ положеніе тхъ бдныхъ живыхъ атомовъ человческаго общества, которые оказываются осужденными завистливою судьбою на вчную темноту, на тупую неподвижность, на безвстную смерть. А мы сами, разв не такой же нижній слой народовъ міра? Разв каждое крпкое, здоровое движеніе тхъ вольныхъ и счастливыхъ народовъ не отзывается болью, раздраженіемъ, страданіемъ, въ нашемъ народномъ организм?
А разв каждый изъ васъ, кто, цною страшнаго усилія и цною помощи своихъ ближнихъ, хоть сколько-нибудь выбрался изъ того темнаго низу, не чувствовалъ невольнаго страха и боли при воспоминаніи о той юдоли, и при мысли, что, не будь той или этой счастливой случайности, онъ бы на вки остался не человкомъ, а темною, безполезною частицею массы людской? А разв не болитъ наше сердце при мысли про тысячи и тысячи такихъ, которые силились вырваться изъ темноты, горевали о свт, рвались на волю, и все напрасно? И не охватитъ ли насъ ужасъ, когда мы вспомнимъ жизнь и смерть такихъ, никому неизвстныхъ, затоптанныхъ и оплеванныхъ единицъ, и тогда уяснимъ себ, что не разъ одно только наиглупйшее какое-нибудь обстоятельство, слпой случай, недоразумніе, шутка, необдуманное слово, соринка, столкнули ихъ съ дороги и на вки кинули назадъ въ тьму, изъ которой они вотъ-вотъ выбрались-было на вольную волю?..
Такія мысли наполняли мою голову и прогоняли сонъ въ долгіе, долгіе ночи и дни, проведенные въ тюрьм. Мои товарищи по несчастію, которые и сами чувствовали, какъ ихъ сверлило и щемило внутри, не могли найти для меня словъ утшенія,— напротивъ, я видлъ, что сами они гораздо больше меня нуждаются въ цлительномъ слов. Чтобъ не одурть отъ горя, мы разговаривали, и разсказывали другъ другу — не про себя, а про другихъ, но все про то же горе. Одинъ изъ такихъ разсказовъ, который произвелъ на меня особенно глубокое впечатлніе, я и предлагаю читателямъ. Тотъ, который мн передалъ его, былъ молодой еще парень, полный силы и отваги, не лишенный всего добраго и искренняго человческаго чувства, онъ былъ изъ мщанъ, кончилъ народную школу, учился ремеслу, однимъ словомъ, также не мало потратилъ силъ и средствъ чтобы выкарабкаться наверхъ, выйти въ люди — ну и вышелъ… Да не про это рчь!
Шестой разъ сидлъ онъ уже подъ ключемъ, и зналъ весь арестантскій бытъ, мало — чуть, не исторію каждой камеры: кто въ ней сидлъ, за что, на сколько былъ осужденъ, какъ обходились съ арестантами въ прежнее время, и какъ теперь, и т. д. Это была правдивая арестанская лтопись. Надзиратели считали его за неспокойнаго бродягу и часто давали ему чувствовать свое о немъ мнніе разными дисциплинарными взысканіями. Но онъ не унимался, и вспыхивалъ какъ порохъ, какъ только замчалъ неправильное отношеніе къ арестантамъ, какую-нибудь къ нимъ несправедливость. Особенно имлъ онъ пререканія съ часовымъ, который ходитъ подъ окнами, наблюдаетъ за тмъ, чтобы арестанты не высовывались въ окна и не разговаривали другъ съ другомъ. Сколько разъ грозилъ ему солдатъ, что будетъ стрлять, если онъ не отойдетъ отъ окна, а онъ сидлъ спокойно, ничего не отвчая, а когда часовой начиналъ щелкать куркомъ, онъ соскакивалъ съ окна и кричалъ:
— Ну, ну, я вдь знаю, что ты не смешь стрлять…
— А откуда вы это знаете?— спросилъ я его однажды.
— Какъ такъ, откуда знаю? Самъ былъ свидтелемъ, самъ видлъ.
— Что видли?
— А, да это была цлая исторія, посл которой запретили часовымъ стрлять. Вотъ я вамъ лучше разскажу, какъ дло было, а бдный рекрутъ пусть успокоится. А и впрямъ онъ, бдный, долженъ длать то, что ему прикажутъ…
— Два года тому назадъ,— началъ онъ,— да, какъ разъ два года… Сидлъ я въ этой же ям подъ слдствіемъ. Двое насъ только въ камер и было, я и еще какой-то панъ, Журковскій по фамиліи. Что онъ за человкъ такой былъ, и за что сюда попалъ,— не знаю…
Вотъ, разъ какъ-то вечеромъ, посл вечерней поврки, когда мы уже пораздвались и легли спать, неожиданно слышимъ шаги надзирателя и побрякиваніе ключами. Дверь отворилась, снопъ желтоватаго свта, отбрасываемаго фонаремъ, освтилъ какую-то скорченную, на половину голую, худую фигурку. Надзиратель нагнулъ ее и потомъ втолкнулъ въ камеру, такъ какъ сама она, повидимому, шевелилась недостаточно поспшно.
— Вотъ теб подстилка, а вотъ одяло,— говорилъ надзиратель, кидая на голову фигурк эти вещи и заставляя ее пригнуться чуть не до полу.— Ложись и спи! Остальное получишь завтра.
Сказавъ это, надзиратель заперъ двери и ушелъ. Въ камер стало темно, какъ въ погреб, и тихо, какъ въ гробу. Только изрдка слышимъ, какъ будто кто счкой на стол мясо счетъ — то нашъ товарищъ стучитъ зубами. Осень, видите-ли, была уже поздняя, холодъ такой, что не дай Богъ.
— Кто ты такой?— спрашиваю я у закоченвшаго товарища. Гршный человкъ, я уже согрлся и не хотлось вставить съ постели, въ камер было довольно холодно, такъ какъ окно должно было быть открыто день и ночь для воздуха.
Товарищъ нашъ молчитъ, только еще больше стучитъ зубами, а сквозь этотъ стукъ слышно всхлипываніе. Жаль мн стало малаго, я уже догадался, что это какой-то совсмъ новичекъ,— ‘съ воли’… Всталъ я и постлалъ ему постель.
— Ну, ну,— говорю,— тише, не плачь! Раздвайся, да иди спать.
— Не… не… мо…гу,— едва пробормоталъ онъ.
— Отчего?
— Очень… я… замерзъ.
Господи! Я бросился къ нему, а онъ, какъ кость, замерзлый, ни рукой, ни ногой пошевелить не можетъ Какимъ чудомъ дошелъ онъ до камеры — не понимаю. Всталъ и панъ, поснимали мы съ несчастнаго лохмотья и раздли его до гола, растерли хорошенько, укутали въ одяло и положили на постель. Черезъ четверть часа, слышу — вздыхаетъ, шевелится.
— А что, лучше теб?— спрашиваю.
— Лучше.
— Отошли руки и ноги?
— Еще не совсмъ, а уже гораздо лучше.
— А откуда ты?
— Изъ Смерекова.
— Тебя наврно жандармъ привелъ?
— Такъ точно, Гналъ онъ меня сегодня съ утра почти голаго и босого по морозу. Десять разъ падалъ я на дорог, не могъ идти. Билъ онъ меня ремнемъ, и я шелъ поневол. Только въ корчм, въ Збойскахъ, мы немного отдохнули, тутъ корчмарь водки мн далъ.
— А какъ же тебя звать?
— Іоська Штернъ.
— А, такъ ты жидъ?
— Именно такъ, жидъ.
— Чортъ тебя возьми! Хоть убей, а по говору твоему не разобралъ я, что ты жидъ, такъ чисто ты по нашему говоришь.
— Что жъ, пане, я выросъ на сел съ мужиками. Я былъ пастухомъ.
— А сколько теб лтъ?
— Шестнадцать.
— А за что тебя къ уголовщин прицпили?
— Ой, пане, не знаю! Сказалъ жандармъ, что мой хозяинъ обвиняетъ меня въ краж со взломомъ, а я, ей-Богу, ничего не кралъ. Только свои бумаги взялъ, ей-Богу, только свои бумаги!
И онъ сталъ всхлипывать и плакать, какъ малое дитя.
— Ну, ну, цыцъ, глупый, говорю,— скажешь все завтра судь, а меня это совсмъ не касается. Спи теперь.
— Ой, пане, а жандармъ сказалъ, что меня за это повсятъ,— вопилъ Іоська.
— Съ ума ты сошелъ, дурень!— закричалъ я.— Наплюй! Разв ты слышалъ когда, чтобъ за такіе пустяки вшали?
— А хозяинъ сказалъ, что меня упрячутъ на десять лтъ въ тюрьму…
— Ну, ну, не печалься,— говорю.— Богъ милостивъ, какъ тамъ еще будетъ — увидимъ. Спи только теперь, а завтра днемъ поговоримъ.
Замолчали мы, и скоро я захраплъ. Только для меня и хорошаго въ тюрьм, что сплю, какъ заяцъ въ капуст.
На другой день только могли мы хорошо разглядть новичка. Смшно мн стало, какъ я вчера сразу не узналъ въ немъ еврея. Рыжій съ пейсами, носъ выгнутый, какъ у стараго ястреба, фигура согнутая, не очень толстая, ростъ хорошій. За десять верстъ жида узнаешь.. А вчера, когда мы его растирали въ потьмахъ и слышали только его рчь, совсмъ невозможно было это угадать.
Вскочилъ онъ, когда мы оба съ паномъ еще лежали, съ испугомъ оглядлъ камеру, умылся, свернулъ постель и слъ на ней въ уголк, не шелохнется, какъ заколдованный.
— А ты голоденъ?— спрашиваю. Молчитъ, только какъ-то еще больше ежится.
— лъ, врно, еще вчера?— спрашиваетъ панъ.
— Да… вчера… какъ меня взялъ жандармъ, войтиха дала немного борщу и кусокъ хлба.
— Ага, понимаемъ,— усмхнулся панъ.
Онъ далъ ему добрый кусокъ хлба и вчерашнихъ котлетъ. Даже затрясся бдняга. Хотлъ поблагодарить, да захлебнулся слезами.
Какъ видите, еще одна интересная черта въ этомъ мальчик: скромность, чуждая всякаго самохвальства, отсутствіе говорливости, говорливостью онъ не отличался и молча всегда спшилъ услужить, чмъ могъ. Во всей его повадк было что-то чисто-мужицкое, сельское.
Когда не было никакой работы,— да и какая у насъ въ камер работа!— онъ любилъ сидть въ уголк молча, скорчившись, обнявъ колни и упершись въ нихъ подбородкомъ, только глаза у него блестятъ, какъ у мышенка.
— Ну, скажи намъ, что ты за грабежъ такой совершилъ, что жандармъ за него даже вислицей грозился?— спросилъ его одинъ разъ панъ, когда уже видно было, что хлопчикъ немного успокоился и освоился съ нами.
— Ой, пане,— сказалъ Іоська и затрясся всмъ тломъ,— долго разсказывать, да и не стоитъ слушать. Очень глупая исторія.
— Ну, ну, разсказывай, послушаемъ. Тутъ вдь ничего умнаго длать не приходится, такъ и глупую исторію послушаемъ.
— Росъ я у Мошки, арендатора въ Смереков,— началъ Іоська.— Сперва игралъ я съ его дтьми и звалъ Мошку ‘тятя’, а Мошчиху ‘мама’. Думалъ я, что они мои родные. Вскор, однакожъ, сталъ я замчать, что Мошка справляетъ своимъ дтямъ красивыя бекеши, а Мошчиха даетъ имъ каждую пятницу чистыя сорочки, тогда какъ я ходилъ грязнымъ и оборваннымъ. Какъ только минуло мн семь лтъ, заставили меня пасти гусей. Мошчиха не спрашивала, холодно ли, жарко или сыро, гнала изъ дому на выгонъ и все меньше и меньше давала сть. Терплъ я голодъ, не разъ горько плакалъ и жаловался, ничего не помогало. Сельскіе хлопцы были добре ко мн. Давали хлба, творогу, позволяли играть съ ними. Привыкъ я къ нимъ, а потомъ сталъ за ихъ гусями приглядывать. Былъ я для своихъ лтъ здоровый и крпкій мальчикъ, и стали крестьяне сами поручать мн пастьбу гусей, а потомъ и телятъ, когда ихъ дти должны были идти въ школу, за то получалъ я отъ нихъ хлбъ и горячую пищу, а подчасъ въ праздникъ и пару крейцеровъ. Мошчиха была очень скупа, и радовалась, что я дома не просилъ сть. А когда Мошковы дти узнали, что я не отказываюсь отъ крестьянской ды, прозвали меня ‘трефнякомъ’, дразнили, а потомъ стали отъ меня сторониться. Сначала все это мн не вредило, но въ конц концовъ дало горько себя почувствовать.
Мошка нанялъ для своихъ дтей учителя, стали они учиться читать и писать. Дло было зимою и на недостатокъ времени нельзя было жаловаться, я могъ бы учиться, но когда я подслъ къ дтямъ, чтобы вмст слушать учителя, они подняли крикъ и объявили, что вмст съ ‘трефнякомъ’ учиться не станутъ. Сама Мошчиха ихъ на меня науськивала, очень ужъ эта меня вдьма ненавидла, хоть и не знаю за что. Какъ только дти подняли крикъ, она прибжала и выгнала меня изъ комнаты, говоря, что наука не для меня, что они и сами бдные, и нтъ у нихъ денегъ, чтобы еще и нищаго обучать. Заплакалъ я, да нечего было длать! Пойду, бывало, въ село, играю съ сельскими дтьми, или гляжу, какъ мужики чинятъ телги, сани, и другія какія-нибудь хозяйственныя принадлежности. Не разъ цлой гурьбой бгали мы къ кузнецу, кузница котораго была на краю села, мы по цлымъ часамъ присматривались къ работ. Мн, какъ самому сильному изъ всхъ хлопцевъ, кузнецъ часто поручалъ раздувать мхи, бить молотомъ или вертть точило. Ахъ, какъ тогда бывалъ я счастливъ! Какъ я горячо желалъ, разъ ужъ науки не для меня, имть въ рукахъ хоть какое-нибудь ремесло!
Съ весны снова вернулся я на выгонъ къ пастьб гусей и телятъ, которыхъ Мошка скупалъ въ сосднихъ селахъ, а зимою, подкормивъ, возилъ въ Львовъ продавать. Выгонъ у насъ, въ Смереков, не очень обширенъ, и бгать мн много не приходилось. Сяду себ, бывало, гд-нибудь на кочк, наточу ножикъ и стану стругать, долбить, такъ и этакъ мастерить изъ дерева, сначала маленькія лстнички, плуги да бороны, потомъ клтки, втреныя и водяныя мельницы. Черезъ какой-нибудь годъ сталъ я такимъ мастеромъ, что сельскія дти всегда меня окружали. Началъ я мастерить трещетки, вертушки и воробьиныя пугали, которыя ставятся въ пшениц, прос и конопл. Пару такихъ пугалъ я продавалъ за десять крейцеровъ, заработалъ я столько, что могъ справить себ кой-какіе столярные инструменты: долотца, сверла и пр. Чмъ дальше, тмъ за боле трудныя вещи я хватался: страшная была у меня охота въ мастерству. Что только ни увижу, сейчасъ же берусь самъ сдлать. Зимой просиживалъ я цлыми днями то у столяра, то у кузнеца, помогая имъ и пріучаясь къ ихъ работ. Было мн уже шестнадцать лтъ, а у Мошки и помышленія не было куда-нибудь меня пристроить, вывелъ въ пастухи, да и все тутъ. Не зналъ я даже, кто былъ мой отецъ и какого я роду. Въ сел знали только, что Мошка привезъ меня откуда-то маленькимъ, былъ даже слухъ, что я сынъ какого-то Мошкина свояка. Посл его смерти, какъ говорили, осталось порядочное имущество, но Мошк, будто бы, удалось захватить его и присвоить себ.
— Жаль тебя, Іоська,— говорили не разъ мужики,— такой ты расторопный, и къ ремеслу охочій, и что изъ тебя выйдетъ?
— Что можетъ выйти? Буду общественнымъ пастухомъ.
— О, конечно! Мошка вдь объ теб нисколько не заботится!
— Говоритъ, что бденъ и ничмъ помочь мн не можетъ.
— Не врь ты старому цыгану. Есть у него деньги, и порядочныя, да онъ ихъ для своихъ бережетъ. А тебя не научилъ даже Богу молиться.
Волновался я сильно отъ такихъ словъ и сталъ самъ о себ задумываться.
— Правда,— думалъ я.— и до чего я здсь досижусь? Даромъ работать на Мошку я вдь всегда успю. Хоть бы ремеслу хорошему выучиться, такъ былъ бы врный кусокъ хлба. Только какъ этого добиться? Какъ уйти отъ Мошки? Куда обратиться, особенно, если не знаю, откуда я родомъ, кто былъ мой отецъ, и есть ли у меня гд-нибудь родня?
Корчма наша стояла на большой дорог. Часто въ нее заходили жандармы, водившіе закованныхъ арестантовъ въ Львовъ или Жовкву. Сперва я страшно боялся этихъ суровыхъ и грубыхъ молодцовъ, одтыхъ въ темный мундиръ, съ карабинами за плечами, въ треуголкахъ съ черными птушьими перьями. Дрожа всмъ тломъ, слушалъ я не разъ, прячась за печью, какъ они разговаривали съ Мошкой или съ сельскимъ начальствомъ.
Разсказывали они, конечно, все про страшныя для меня вещи — про кражи, про воровъ, про бродягъ, и въ тхъ разговорахъ часто слышалось слово бумага: ‘когда бумаги нтъ, сейчасъ надо арестовать’, или: ‘Эге, вижу его бумаги не въ порядк’. ‘Хоть бы одна порядочная бумага была, я бъ его пустилъ’. И что то за бумаги такія, думалъ я не разъ, что имютъ такую силу, вдь могутъ же он защитить прохожаго человка отъ жандарма съ карабиномъ и птушьимъ перомъ? Никто, однако, не могъ, или не хотлъ отвтить мн на этотъ вопросъ, и тмъ больше пугалъ меня какими-то бумагами. А какъ же осмлюсь я выбраться на свтъ Божій безъ тхъ бумагъ? Вдь меня на первомъ же шагу схватитъ жандармъ и поведетъ Ботъ знаетъ на какія истязанія? Дрожалъ я при мысли объ этомъ. Чмъ чаще думалъ объ освобожденіи отъ Мошки, тмъ чаще мерещились у меня передъ глазами т бумаги. Даже снились мн паспорта и всякіе документы, старые, пожелтвшіе, съ большущими печатями, грезились ихъ злыя, сморщенныя рожи и беззубый смхъ. Проснувшись, чувствовалъ я себя крайне несчастнымъ. Вс люди, съ которыми я объ этомъ разговаривалъ, подтверждали, что безъ бумагъ нельзя ни въ дорогу тронуться, ни въ ученье никуда поступить. Но откуда же мн взять т бумаги? Кузнецъ посовтовалъ спросить объ нихъ самого Мошку, онъ вдь долженъ же былъ получить какія-нибудь бумаги посл моего отца.
Ахъ, спросить у Мошки! Если бы мн такъ легко было приступить къ Мошк. Прежде, когда я былъ еще маленькій, былъ онъ ко мн ласковъ, а какъ сталъ подростать, сдалъ меня на руки жен своей, вдьм, и почти никогда и ни о чемъ со мной не говорилъ. Было очевидно, что онъ сторонился отъ меня. Какъ сказали мн люди, что онъ попользовался батькиными деньгами, сталъ я къ нему пристальне приглядываться, и замтилъ, что что-то его тревожитъ. Вертлся онъ какъ-то неспокойно, когда иной разъ намъ приходилось быть съ глазу на глазъ, точно его что грызетъ.— А что, думаю себ, еслибъ когда-нибудь, когда нтъ бабы дома, понапереть на него неожиданно, можетъ, и возможно было бы что-нибудь узнать. Вотъ я и ршился при первомъ же случа такъ поступить.
Случай такой какъ разъ подошелъ. Мошчиха похала въ Жовкву, въ корчм не было никого, кром Мошки, подошелъ я къ нему и говорю:
— Ребъ Мойша, люди говорятъ, что у тебя есть какія-то бумаги моего отца?
Метнулся Мошка, точно его оса укусила.
— А ты это откуда знаешь?
— Да люди говорятъ.
— Какіе люди?
— Да вс, по всему селу.
— Ну, а теб на что эти бумаги? Вдь ты даже и читать не умешь!
— Такъ. А все-таки я хотлъ бы знать. Стало быть, он у тебя есть.
— Есть, есть, у меня эти бумаги!— крикнулъ Мошка раздраженный, какъ будто я ужъ не знаю что сказалъ,— нищій былъ твой батько, прожилъ все, что имлъ, и тебя мн на горе оставилъ. Что мн съ тебя за корысть!
— Знаешь что, ребъ Мойше,— говорю,— отдай мн т бумаги. Я уйду, если теб не нуженъ.
— Что?— взвизгнулъ Мошка,— ты бы хотлъ уйти? А куда же ты, дуракъ, пойдешь?
— Я бы хотлъ пристроиться куда-нибудь, чтобы ремеслу научиться.
Мошка захохоталъ во все горло.
— Иди, иди, капустная голова, думаешь, кто тебя возьметъ! За выучку надо платить, а прежде того надо умть читать, писать и не только по еврейски, а и по нмецки.
Я остолбенлъ, потомъ, овладвъ собою, сказалъ:
— А все-жъ-таки покажи мн бумаги, хоть погляжу на нихъ.
— Тьфу!— крикнулъ Мошка,— уцпился, какъ репейникъ въ овчину. Ну, пойдемъ, покажу твои сокровища! Счастье твое, что до сихъ поръ я ихъ еще не сжегъ!
Эти послднія слова, какъ ножъ, рзанули мое сердце. А что, если бы Мошка, въ самомъ дл, сжегъ мои бумаги? Сталъ бы я одинокъ на свт, какъ листъ, оторванный отъ дерева. Ни я не зналъ бы своего рода, ни меня никто бы не зналъ. Не могъ бы пошевельнуться, вкъ бы былъ прикованъ къ Мошк, до смерти былъ бы его невольникомъ. Дрожь меня пронимала отъ этой мысли, голова шла кругомъ. Съ большимъ напряженіемъ пересилилъ я себя и шелъ спокойно за Мошкой къ чуланчику, гд были спрятаны мои бумаги. Чуланчикъ представлялъ деревянную пристройку къ корчм со входомъ изъ сней. Она освщалась однимъ только маленькимъ оконцемъ, забраннымъ крестообразно желзным иполосами. Тутъ у Мошки были спрятаны разныя вещи, взятыя имъ въ закладъ, и вообще все, что было у него цннаго. Было тамъ много тулуповъ, мерлушковыхъ шапокъ, сапогъ, въ сундук лежали кораллы, и говорили даже, что на самомъ дн можно было найти старинные дукаты и талеры. Два раза добирались до чуланчика воры, но не могли разломать крпкой постройки, а собаки у Мошки были чуткія. Двери были низкія и тсныя. Мошк приходилось наклоняться, чтобы влзть внутрь. За нимъ влзъ и я.
— А ты тутъ чего?— озлился онъ на меня.
— Какъ чего, вдь ты же веллъ мн идти!
— Не сюда! Подожди въ сняхъ.
— Все равно,— говорю,— подожду и тутъ. Вдь я у тебя ничего не съмъ.
Мошка вытаращилъ на меня глаза, точно въ первый разъ въ жизни видлъ. Не знаю, что ему во мн не понравилось, онъ глянулъ и отвернулся. Потомъ влзъ на сундукъ и досталъ съ полочки, прибитой подъ самымъ потолкомъ, свертокъ пожелтвшихъ бумагъ.
— Вотъ твои бумаги!— буркнулъ онъ, издалека показывая ихъ мн.
— Дай, я ихъ разсмотрю,— говорю я, протягивая руку.
— Ну, что ты, глупый, въ нихъ увидишь, — отвчалъ Мошка,— да и зачмъ они теб? Сиди у меня, когда теб здсь хорошо и не лзь въ бду!
И онъ положилъ бумаги опять на полочку.
— Ну, идемъ отсюда,— говоритъ,— теперь можешь успокоиться. А то, что люди теб про меня говорятъ, не врь: вдь у людей языкъ длинный, все враки!
— Что враки?— спрашиваю.
— Э, что съ тобой говорить, что горохомъ въ стну бросать,— буркнулъ Мошка и, выпроводивъ меня изъ чуланчика, заперъ дверь на задвижку, а потомъ и на ключъ, и пошелъ въ корчму.
Іоська замолчалъ на минуту. Панъ Журковскій, который внимательно слушалъ его разсказъ, усмхнулся и сказалъ:
— Ой, не смйтесь, пожалуйста, мн и подумать страшно про т сны, столько я въ нихъ натерплся. А все напрасно. Судья такой добрый, и говорилъ со мной совсмъ по-людски, не кричалъ, не ругался, не билъ меня, какъ жандармъ.
— А разв жандармъ тебя билъ?— спросилъ панъ Журковскій.
— Ой, пане, я думалъ, что онъ душу изъ меня выбьетъ. Посмотрите-ка на мои плечи.
И Іоська снялъ сорочку. Мы ахнули! Плечи несчастнаго сплошь были покрыты синяками и рубцами засохшей крови.
— Ну, а о чемъ же судья допрашивалъ тебя?— первый прервалъ молчаніе панъ.
— Да все о томъ же несчастномъ грабеж, какъ онъ произошелъ?
— Ну и что жъ?
— Да что жъ? Разсказалъ я ему все какъ было, да и все тутъ. Записалъ показаніе и веллъ увести.
— Ну, а теперь разскажи и намъ, какъ все это было.
— Да, какъ было! Вы вдь знаете, какое было мое житье у Мошки. Не хотлъ я дольше у него оставаться, а посл того раза боялся и напоминать про мои бумаги, думалъ: какъ бы и въ правду онъ не сжегъ ихъ. Вотъ я и придумалъ украсть ихъ. Мн легче было добраться до чуланчика, чмъ чужому вору, собаки меня знали, да и мн самому извстны были вс ходы въ корчм и вс привычки семьи. Прежде хотлъ я выкрасть у Мошки ключи, только онъ, видно, пронюхалъ что-нибудь, такъ какъ носилъ ихъ всегда при себ или пряталъ куда-то, гд не имлъ возможности ихъ найти. А меня жгла горячка съ той самой минуты, какъ только я поршилъ добыть мои документы! Ни о чемъ другомъ я ужъ больше не могъ и думать. Да и что было долго раздумывать? Разъ ночью, когда вс уже спали, проворно выпилилъ я бревно около двери,— весь чуланъ былъ выстроенъ изъ бревенъ,— влзъ туда, взялъ свои бумаги, потомъ вставилъ бревно на прежнее мсто и прикрпилъ его какъ могъ, вотъ и все.
— Пустякъ!— буркнулъ панъ.
— Какъ только добылъ я бумаги, не взглянулъ даже на нихъ, не развязывая шнурка, которымъ они были обвязаны, обернулъ тряпкой, спряталъ за пазуху, и ушелъ изъ Мошкинаго дома.
— Куда теперь идти?— подумалъ я.— Страхъ меня забралъ. А вдругъ Мошка обманулъ меня, показавъ совсмъ другія, чужія бумаги за мсто моихъ! А вдругъ въ потемкахъ взялъ я не тотъ свертокъ? Нужно съ кмъ-нибудь посовтоваться, что въ такомъ положеніи слдуетъ мн длать? Переночевавъ въ первомъ попавшемся стог сна, пошелъ я на другой день къ знакомому кузнецу и разсказалъ ему все. Онъ первый облилъ меня холодной водой.
— Худо, хлопче, ты сдлалъ,— говоритъ — иди сейчасъ къ войту, признайся во всемъ и отдай ему бумаги.
Закипло мое сердце отъ такихъ словъ. Да вижу совтъ разумный: ршился идти. Прихожу къ войту и со двора уже вижу въ окно, на скамейк у стола сидитъ жандармъ.
— То смерть моя!— шепнулъ мн какой-то внутренній голосъ. Обомллъ я совсмъ и шагу не могу ступить впередъ. Блеснула мн мысль: ‘убгу’. Но уже было поздно. Войтъ увидлъ меня и радостно воскликнулъ:
— Вотъ и онъ самъ. Про волка рчь, а онъ и самъ здсь.
— Ну, иди же, иди ближе!
Вижу, что все уже вышло наружу, что обо мн уже говорено. Собравъ всю свою отвагу, иду въ хату.
— Какъ тебя зовутъ?— спрашиваетъ жандармъ.
— Іоська Штернъ.
— Откуда родомъ?
— Не знаю.
— Ага, значитъ — бродяга! Закоченлъ я на мст. Не разъ слышалъ я это страшное слово, слышалъ много страшныхъ исторій про то, что продлываютъ жандармы съ бродягами, и всегда этого ужасно боялся. А тутъ, видишь, съ первой минуты и самъ попалъ въ бродяги.
— Вдь я здшній,— простоналъ я.— Панъ войтъ меня знаетъ.
— Я? тебя?— говоритъ войтъ.— Врешь, миленькій мой! Знаю тебя въ лицо, знаю, что называешься Іоськой и что служишь у Мошки, у корчмаря, а кто ты такой и откуда взялся,— не знаю!
— Ага, значитъ вретъ прямо въ глаза!— крикнулъ жандармъ, и сталъ записывать что-то въ свою записную книжку.— Иди сюда,— продолжалъ онъ.— Ближе! Смотри мн въ глаза!
И въ ту минуту, когда я поднялъ на него глаза, онъ тяжелымъ своимъ кулакомъ ударилъ меня прямо въ лицо, я упалъ на полъ, обливаясь кровью.
— Вставай сейчасъ!— крикнулъ на меня жандармъ,— и не смй у меня кричать, не то еще больше достанется. А теперь отвчай правду на то, что я буду у тебя спрашивать! Ты служишь у Мошки?
— Да.
— Ты обокралъ его?
— Нтъ.
— Какъ же нтъ?
Опять взглянулъ я на жандарма, стирая кровь съ лица, и опять его ударъ крпкимъ кулакомъ повалилъ меня на землю.
— Пане жандармъ, — сказалъ тогда войтъ, пока я копошился, стараясь встать,— я, какъ громадскій войтъ, не могу допустить такого обращенія съ арестантами. Я долженъ присутствовать при составленіи протокола, а при допрос я не обязанъ присутствовать. Если вы хотите учить его тому, что онъ долженъ показывать, то выберите для этого другое, мсто. У меня этого нельзя.
Жандармъ прикусилъ губы, не сказавъ ни слова, всталъ со скамейки, вынулъ изъ своего мшка наручники, надлъ мн ихъ на руки и повелъ въ корчму къ Мошк. Что тамъ со мною длали, какъ тутъ учили меня отвтамъ, не буду и разсказывать. Раза два впадалъ я въ забытье отъ такой науки. Не напрасна была ихъ злость. Причинилъ я имъ большіе убытки. Мошка на первыхъ порахъ сказалъ жандарму, что я укралъ у него большія деньги, завернутыя въ бумаги. Разсчитывалъ онъ, что, когда жандармъ меня схватитъ и приведетъ въ корчму, онъ отыметъ бумаги и сейчасъ же сожжетъ ихъ, а я навки останусь его невольникомъ. Какъ только вошелъ я въ корчму, меня спросили о деньгахъ.
— Гд деньги?
— Не знаю, я денегъ не бралъ.
— А гд бумаги?
— Я ихъ спряталъ.
— Гд спряталъ?
— Не скажу.
Стали меня допрашивать, сначала битьемъ, потомъ добрымъ словомъ, я имъ все одно говорю: бумаги я взялъ потому, что они мои. Не усплъ разсмотрть, что въ нихъ есть. Спряталъ я ихъ и не покажу никому, кром войта.
Мошка чуть не сошелъ съ ума. Со злости веллъ стащить съ меня сапоги и одежду и надть эти лохмотья. Избитаго и почти голаго повели меня къ войту. Опять стали меня спрашивать о бумагахъ. Но я не дуракъ:— какъ только увидлъ, что въ хат много свидтелей, я пошелъ въ сни и вытащилъ изъ щели бумаги. У войта сни были темныя и большія. Идя въ хату и увидвъ жандарма, я и спряталъ ихъ туда, чтобъ не отняли. Какъ только Мошка увидлъ свертокъ въ рукахъ жандарма, кинулся на него, какъ воронъ, крича, что тутъ его деньги, чтобъ ихъ ему отдали.
— Го, го, пане Мойша, — сказалъ войтъ,— нтъ, такъ нельзя. Мы все должны доставить въ судъ. Составимъ протоколъ, и разъ хлопецъ признается, что укралъ свертокъ у васъ, то уже дло суда ршать, чему быть дальше. Запечатаемъ мы все громадскою печатью, и панъ жандармъ все, вмст съ арестантомъ, доставитъ во Львовъ. А вы уже въ суд будете доискиваться правды.
Мошка мой такъ сморщился, точно выпилъ цлую кварту своей водки. Только никто не обратилъ на это вниманія. Жандармъ сталъ писать протоколъ. Когда все было написано, войтиха дала мн немного пость, жандармъ опять надлъ на меня наручники, и мы вышли на Львовскую дорогу. Думалось мн, что я совсмъ пропаду гд-нибудь, отъ боли и холода на этой дорог, да и теперь самъ не знаю, какъ я ее выдержалъ. Ой, пане, какъ вы думаете, что теперь со мной будетъ?
— Ничего не будетъ, — отвчалъ панъ Журковскій.— Посидишь немного и выйдешь на волю. А кто знаетъ, не послуживъ ли еще теб на пользу вся эта исторія?
— А какъ такъ?
— Ну, это мы увидимъ. Никогда человкъ заране не знаетъ, что его ждетъ.
Черезъ два или три дня кличутъ Іоську, только не въ судъ, а къ доктору. Что это значитъ, думаю я себ. Вдь онъ не жаловался на болзнь.
— Самъ не жаловался,— да еслибъ и пожаловался, то ему это ни къ чему не послужило бы, но я за него пожаловался. Былъ я въ воскресенье у предсдателя суда, и попросилъ его велть врачу осмотрть Іоську. Страшное дло, что тутъ только длается! Дальше такъ идти не можетъ.
И въ самомъ дл, докторъ веллъ Іоськ раздться и составилъ протоколъ. Что изъ того вышло — не знаю? Въ нашихъ судахъ такія дла подвигаются очень медленно, и не всякій такъ счастливъ, чтобы скоро дождаться ршенія.
Между тмъ, панъ говоритъ какъ-то Іоськ:
— Слушай, хлопецъ, не хочешь ли, чтобы я научилъ тебя читать?
Вытаращилъ Іоська глаза на пана.
— Ну, что жъ ты такъ смотришь? Разъ у тебя есть охота, дня за два и выучишься. А какъ увижу, что не врешь, что память у тебя хорошая, то устрою такъ, чтобы тебя приняли въ ремесленную школу, а тамъ научишься тому ремеслу, какому захочешь.
— Ой пане!— крикнулъ Іоська и бухнулся пану въ ноги, заливаясь слезами. Больше ничего не могъ сказать, и только цловалъ пановы руки.
На другой день принесли пану букварь, и онъ сталъ учить Іоську читать. За два дня мальчикъ зналъ уже вс буквы, и умлъ ихъ складывать, а черезъ недлю читалъ коротенькіе отрывки довольно плавно. Вцпился за книжку по пословиц, какъ котъ за сало. Читалъ днемъ, читалъ бы и ночью, да огня-то у насъ не было. Едва могъ на минуточку оторваться.
А когда смеркалось, и читать боле не было возможности, Іоська садился въ уголк на своемъ снник, обхватывалъ руками колни и начиналъ разсказывать сказки. Зналъ онъ ихъ безъ конца, и хотя рчь у него шла все объ однихъ и тхъ же приключеніяхъ и чудесахъ, но онъ всегда умлъ пересказывать ихъ на новый и новый ладъ. Иной же разъ прямо-таки замтно было, что подъ видомъ сказки онъ передаетъ намъ свои собственныя мечтанія. Разсказывалъ онъ разъ про бднаго хлопца, который въ своей горькой жизни встрчаетъ добраго волшебника, научается отъ него заговорамъ, и заклинаніямъ, и идетъ искать по свту счастья и помогать другимъ сдлаться счастливыми. Трогательными и вмст простыми словами рисовалъ онъ его страданія и муки, встрчи съ жандармами, кабалу у корчмаря. Во всемъ этомъ онъ очень занимательно перемшивалъ то, что говорится въ сказкахъ, съ тмъ, что самъ вынесъ изъ опыта своей жизни.
Никогда еще не видлъ я хлопца, который такъ горячо брался бы за книжку, какъ Іоська. Видно было, что за какія-нибудь дв недли онъ хотлъ наверстать то, что потеряно было въ теченіи многихъ лтъ. Осенніе дни были такіе короткіе, и это всего больше сердило Іоську, къ тому же, въ камер очень скоро смеркалось. Единственное наше оконце, обращенное на западъ и находящееся у самаго потолка, скудно пропускало свтъ, да и то только около полудня, въ четвертомъ часу уже нельзя было читать, а Іоська радъ бы былъ удвоить продолжительность дня. Разъ какъ-то онъ вдругъ радостно воскликнулъ:
— Нашелъ! Буду читать у окна. Тамъ и свтаетъ раньше и дольше видно, чмъ въ камер.
— Неудобно будетъ теб читать, стоя на нарахъ,— говорю я ему,— да и все-же-таки для тебя будетъ еще слишкомъ высоко.
— Сидть буду такъ высоко, какъ мн надо будетъ!— говоритъ онъ.
— Какъ же ты сдлаешь?
— Привяжу одяло двумя концами къ ршетк, сверну въ трубку подстилку, положу на одяло и буду сидть верхомъ, какъ на сдл.
И правда, изобртеніе было очень практичное, и съ тхъ поръ многіе въ тюрьм стали такъ длать. Нсколько дней Іоська точно приросъ къ окну. Вставалъ часу въ шестомъ, какъ только свтъ забрежжетъ, мастерилъ свое сооруженіе, взбирался на него и, стараясь какъ можно больше захватить свта божьяго, прислонялся лбомъ къ самой ршетк, не отрывая глазъ отъ книги. Мы съ паномъ всегда старались при этомъ прислушиваться къ движенію въ корридор и предупреждали Іоську, когда надзиратель собирался отворять дверь нашей камеры. Іоська быстро слзалъ и снималъ свое приспособленіе, такъ какъ глядть въ окна арестантамъ строго воспрещалось. Намъ долго удавалось такимъ образомъ уклоняться отъ надзора, хотя могло быть, конечно, что надзиратель, питая уваженіе къ пану Журвовскому, не очень уже строго относился къ тому, что длалось въ нашей камер.
Бда пришла съ другой стороны.
Кром надзирателя въ корридор, подъ нашими окнами ходилъ часовой съ ружьемъ. Часовому этому всегда отдавался строгій приказъ присматривать за арестантами и не допускать, чтобы они глядли въ окна, а въ особенности чтобы между собой черезъ окна не переговаривались. По воинскому уставу, часовой, въ случа непослушанія, обязанъ стрлять въ неповинующагося. Правда, до сихъ поръ такого случая не было. Надо было, чтобы произошло нчто совсмъ ужъ особенное, способное заставить часового сойти съ своего мста и доложить караульному офицеру о неповиновеніи арестантовъ. Старые солдаты хорошо понимаютъ, что приказъ одно, а исполненіе другое, а потому, привыкли не слишкомъ строго относиться къ тому, что длалось въ тюрьм. Иные позволяли всякіе разговоры, какъ говорится, были глухи и слпы ко всему. Другіе ласково упрашивали арестантовъ быть потише. Всего хуже было, когда на часахъ стоялъ новобранецъ, который всегда почти боялся капрала больше огня. Въ качеств новенькаго, онъ, разумется, понималъ всякій приказъ совершенно буквально. Если велно ему ‘смотрть въ оба’, онъ это понималъ такъ, что всякаго арестанта, который покажетъ голову въ окн, надо обругать самыми скверными словами, донести капралу, или схватиться за ружье. Такимъ, чрезмрно усердствующимъ, арестанты мстили тмъ, что на ихъ дежурств, въ особенности по вечерамъ, подымали страшный крикъ изъ оконъ, такъ что бдняга чуть не сходилъ съ ума. На всякій крикъ изъ оконъ отвчалъ онъ крикомъ и бранью. А такъ какъ арестантовъ было много, а онъ одинъ, то посл нсколькихъ минутъ отчаяннаго галднья онъ окончательно терялся и хватался за карабинъ. Само собой разумется, что въ ту же минуту окна камеръ, навлекшихъ его гнвъ, пустли, и гвалтъ начинался въ другомъ конц длиннаго тюремнаго зданія, часовой, какъ травленый зврь, бросался туда и опять грозилъ карабиномъ, съ тмъ же успхомъ.
Крикъ поднимался обыкновенно по вечерамъ, а иногда и днемъ. На бду, однажды отъ 3-хъ до 5-ти стоялъ на часахъ несчастный новобранецъ. Съ самаго начала обругалъ онъ одного арестанта, который глядлъ въ окно. Дали знакъ, чтобъ ревнителю порядка устроить ‘кошачью музыку’. На разныхъ концахъ тюремнаго двора изъ всхъ оконъ заразъ раздались: крикъ, визгъ, свистъ и протяжное мяуканье. Часовой сталъ кричать во все горло, бгалъ подъ всми окнами, но никого замтить не могъ. Доведенный до бшенства, онъ остановился, чтобы отдохнуть. Скоро замолкла и ‘кошачья музыка’. Казалось, наступило полное спокойствіе. Въ камер уже смеркалось, Іоська устроилъ свой помостъ и съ книжкою въ рукахъ такъ и приникъ къ окну. Едва усплъ прочитать себ подъ носъ слова два, три, какъ часовой, замтивъ его, подскочилъ къ окну.
— Маршъ, негодяй, отъ окна!— крикнулъ онъ ему.
Іоська за первымъ разомъ не слыхалъ крику, до того былъ онъ живо заинтересованъ разсказомъ о цапл и рыб, за который только-что принялся, и еще не успть одолть.
— Маршъ отъ окна!— еще громче крикнулъ часовой.
— Да чего ты отъ меня хочешь?— отвчалъ Іоська.— Я вдь тебя не трогаю. Разв не видишь, что я читаю. Въ камер темно, и я вылзъ немного къ свту.
— Иди прочь, а то выстрлю!— заревлъ часовой, и не усплъ Іоська слзть со своего сиднья, какъ грянулъ выстрлъ.
— Ой!— вскрикнулъ Іоська и, какъ снопъ, упалъ на мою постель, которая была подъ окномъ. Ноги его судорожно подергивались, и руки, въ которыхъ была книжка, прижаты были къ груди. Изъ подъ корешка книжки лилась кровь. Пуля попала прямо въ грудь.
— Что съ тобой? Куда попало?— крикнули мы оба, кидаясь къ Іоськ. Онъ ничего не отвчалъ, черные глаза его блестли, какъ два раскаленныхъ угля, а лицо было блдно, какъ у трупа.
Подъ окномъ и въ корридор у нашихъ дверей послышались голоса. Караульные выбжали на выстрлъ. Надзиратель и сторожа искали камеры, въ которую стрляли. Направились къ намъ.
— Ага, здсь!— крикнули они, видя лежащаго Іоську.— А что, воришка, жиденокъ, досталось теб на орхи?
Іоська метался и тихо стоналъ, все прижимая книжку обими руками къ груди, точно хотлъ прикрыть ею смертельную рану.
— Что онъ сдлалъ?— спросилъ меня надзиратель.
— Да… я… только… къ свту…— Хотлъ онъ еще что-то сказать, но не хватило силъ. Съ протяжнымъ вздохомъ онъ протянулъ руки и показалъ надзирателю окровавленный букварь.
— Онъ читалъ у окна,— пояснилъ я ему.
Въ ту же минуту вошелъ въ камеру сторожъ изъ суда съ бумагами, искавшій надзирателя.
— Панъ надзиратель,— услышали мы,— гд тутъ сидитъ Іоська Штернъ? Есть предписаніе изъ суда, чтобъ выпустить его на волю.
А Іоська за минуту передъ тмъ уже былъ на вол.