Ив. Франко.
Ив. Франко.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.
ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орховъ.
ДОВБАНЮКЪ.
ДОВБАНЮКЪ.
Довбанюк, Франко Иван Яковлевич, Год: 1886
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Его прозвали Довбанюкомъ, за то, что онъ носилъ господскіе, безъ сборокъ {По-украински довбані, откуда прозвище — довбанюкъ.}, штаны. Настоящая же фамилія его была Городыськый. Шляхтичъ онъ былъ, правда, не Богъ всть какой, изъ захудалыхъ, но спси шляхетской у него было столько, что хоть и графу бы впору. Бывало, идетъ по улиц ободранный, полотняные штаны два года не стираны, грязный по колни,— кто не зналъ бы его, такъ далъ бы кусокъ хлба, какъ нищему,— а встртится съ крестьяниномъ — надуется, словно индюкъ, задеретъ носъ, словно бы звзды считаетъ, да претъ прямо на него, ни на что не глядя. И попробуй-ка кто не обойти его или возомъ за штаны задть, такъ обругаетъ, что своихъ позабудешь!
— Ахъ ты мужикъ! Ахъ, холопъ! Ахъ, разбойникъ! Не видишь ты, что я иду, не можешь дать дорогу?
Свои ужъ знали его спсь,— такъ только усмхнутся, бывало, и скажутъ:
— Ну, ну, панъ Городыськый (если-бъ не сказали ‘панъ’, то, сохрани Матерь Божья,— смертельно обидится), въ этотъ разъ я нечаянно!
И Городыськый гордо кивнетъ головой въ знакъ того, что перемнилъ гнвъ на милость, зашлепаетъ по улиц дальше. Но если попадался незнакомый человк, изъ чужого села, то такой иногда остановится, слушаетъ — слушаетъ ругань Довбанюка, а потомъ увидитъ, что человчекъ совсмъ не стоющій, да и начнетъ надъ нимъ издваться.
— Ба, а чего-жъ это панъ въ карет четвернею не детъ, а пшкомъ по болоту тащится?
— Подожди-ка ты, подожди,— вскрикнетъ въ отвтъ Довбанюкъ.— придетъ еще время, когда мы. шляхта, на васъ, хамахъ, здить станемъ!
— Еще, чего добраго, Богъ по вашему сдлаетъ?— смется человкъ, а Довбанюкъ еще больше свирпетъ.
— Пахать вами будемъ, да! А бабами вашими боронить,— знай ты это! Ты думаешь — я шучу? Подожди только, черезъ два года Польша возродится, увидишь!
Услыхавъ такую рчь, крестьянинъ быстро перестаетъ смяться, съ какимъ-то страхомъ взглядываетъ на Довбанюка, потомъ плюетъ изо всей силы и молча идетъ своей дорогой. А Довбанюкъ также сплюнетъ да ворчитъ подъ носомъ!
— Вотъ хамы! Какъ распустились! Забыли уже дисциплину, совсмъ забыли! Но подождите-ка, будетъ этому конецъ, узнаете вы, что шляхтичъ не мужикъ. Пусть только Польша возродится!
Очень часто онъ, бдняга, вспоминалъ эту покойницу Польшу. Богъ его вдаетъ, что ему казалось: груши, что-ли, тогда на вербахъ будутъ расти или съ калачами туча съ неба свалится? Одно только было для него несомннымъ, что тогда и самому плохонькому шляхтичу ежедневно масленица будетъ. А тутъ у него, у бдняги, что ни день, то страстная пятница. Тяжелый крестьянскій трудъ, видите, былъ ему не по вкусу, своего имущества только и всего, что на немъ, ну, а сть нужно. Садъ постеречь, на паск за роемъ присмотрть, хотя пчелъ онъ очень боялся и въ пчеловодств ничего не понималъ, иногда у хлба возл жницъ постоять, или зимою щепокъ наколоть да хлбъ провять на вялк — вотъ вся его и работа была. А не позоветъ его никто на работу — онъ лтомъ плетется въ лсъ по грибы, наберетъ цлую кучу, разведетъ гд-нибудь огонекъ да жаритъ и стъ. А зимою онъ съ пустыми руками тащится изъ хаты въ хату, посидитъ, посопитъ, поговоритъ, дадутъ что-нибудь — перекуситъ, а нтъ дальше плетется.
Было въ нашемъ сел нсколько богатыхъ шляхтичей, однофамильцы Довбанюка, все Городыськые, хоть и не родственники ему. Эти всегда заботились о немъ. Лтомъ на работу приглашаютъ да и зимой не забываютъ. Не знаю, былъ ли у нихъ уговоръ, что-ли, только, когда Довбанюкъ не жилъ и не лъ у нихъ, они давали ему регулярно по гарнцу ячменной муки въ недлю. Вотъ ужъ, бывало, у насъ, у дтей смху-то! Какъ только наступаетъ вечеръ въ субботу, мой Довбанюкъ, не говоря ни слова, беретъ мшочекъ за ремень да въ село. А мы, также ничего не говоря, да за нимъ.
— А вы куда, колодачики? {Большой ножъ съ деревянной рукояткой.} (Всхъ дтей онъ звалъ колодачиками).
— Да такъ себ! Идемъ послушать, откуда собаки лаютъ.
— Дамъ я вамъ собакъ!
И онъ грозилъ намъ пальцемъ. Очень ужъ, видите, онъ не любилъ, чтобъ за нимъ смотрли, что онъ длаетъ или куда ходитъ. А намъ только этого и нужно. Намъ хотя бы въ конецъ села пробжаться, чтобъ только Довбанюка подразнить. И какъ ужъ онъ ни изворачивался, черезъ заборы скакалъ, въ кукуруз да въ конопл прятался, чтобъ только провести насъ, чтобы мы не узнали, въ какую онъ хату заходитъ. Да куда спрячешься отъ четырехъ паръ всевидящихъ дтскихъ глазъ! Куда онъ. туда и мы за нимъ, и все кричимъ:
— Панъ Городыськый, гепъ — гепъ! Панъ Городыськый, гепъ — гепъ!
— Ну, ну,— ворчитъ онъ изъ конопли,— гепну я тебя, не уйди ты только съ глазъ моихъ!
Но когда онъ ужъ достанетъ свой гарнецъ муки, то выходитъ изъ хаты и прямо на улицу. Тогда онъ и не думаетъ уже скакать черезъ заборы. Идетъ по самой середин дороги — и Боже упаси подступиться къ нему!— Да прямо къ нашей хат. Съ моимъ отцомъ онъ давно былъ знакомъ, стерегъ у насъ паску, садъ. И вообще во время безработицы, которое иногда выпадало у него, онъ жилъ у насъ. ‘Тутъ мое пристанище, пока не прогоните’ — говоритъ онъ, бывало. И сундучекъ его съ тряпьемъ стоялъ у насъ въ амбар. Даже горшечекъ его и желзная ложка были въ этомъ сундучк. Въ этомъ горшк онъ ежедневно варилъ себ изъ той муки лемишку {Крутое вареное тсто.}. Сваритъ, бывало, водой разведетъ да хлебаетъ. Мама не вытерпитъ, вольетъ ему немного молока въ его жижицу, а онъ отвернется, и какъ будто не видитъ, чтобъ не пришлось благодарить. Не любилъ онъ, видите, показывать виду, что кто-нибудь оказываетъ ему благодяніе, а ужъ попросить кого о чемъ-нибудь — скоре съ голоду пропадетъ!— ‘Вотъ,— говоритъ, бывало, мама, — шляхетская манера!’ Но говорила это мама совершенно равнодушно — она привыкла къ старому Довбанюку.
Такъ вотъ послушайте, какая на старости лтъ въ старую голову дурь забралась. Случилось это въ воскресенье, приблизительно передъ Петровымъ днемъ въ тотъ годъ, когда произошло польское возстаніе въ Варшав. Газетъ у насъ тогда никакихъ не было, а такъ только ходили въ народ глухія всти, что ‘поляки придутъ, крестьянъ будутъ рзать’ или что, по меньшей мр, ‘барщину возстановятъ’. Крестьяне очень пригорюнились, а шляхтичи, словно на дрождяхъ, росли. А село наше, видите, смшанное: большая половина — крестьяне, а меньшая шляхта. Что до нашего Довбанюка, то онъ не разъ и сквозь сонъ кричалъ: ‘Подождите-ка вы, хамы, скоро Польша возродится! Мы вамъ!’
Съ самой весны ходилъ онъ, словно угорлый. На работу, хоть ржь его, ни на какую не пойдетъ, а хоть бы и пошелъ, то какая съ него работа! Пусть рои летятъ, куда имъ Богъ укажетъ, пусть воробьи черешни объдаютъ, пусть пастухи вс заборы на костры поломаютъ, пусть ястребъ всхъ гусенятъ передушитъ — онъ ничего не видитъ и не слышитъ. Скоро, вдь, Польша возродится! Неудивительно поэтому, что пока что, а нашъ Довбанюкъ изрядно таки голодалъ. На его бду и грибы въ тотъ годъ не уродились и рыба не ловилась. Если-бъ не тотъ гарнецъ ячменной муки, что ему по субботамъ давали его однофамильцы, то Довбанюкъ, не дождавшись возрожденія Польши, умеръ-бы съ голоду. Мама прокормить его не могла, потому что у нея и своихъ дтей было достаточно — да и до новаго хлба далеко было. Но Довбанюкъ и въ усъ не дуетъ: чмъ хуже кругомъ, тмъ больше онъ о своей Польш думаетъ.
Сидимъ мы какъ-то на заваленк въ полдень: отецъ, нсколько сосдей и мы, дти, а Довбанюкъ на порог у сней стъ лемишку, прямо изъ горшка, не разведенную. Погоревали наши хозяева о томъ, что всходы взошли поздно, а затмъ перешли на возстаніе, разсказываютъ, кто что на ярмарк или отъ чужихъ селянъ слышалъ.
— Говорятъ, русскій одолваетъ,— выпалилъ одинъ.
— Кто это говоритъ? Кто сметъ говорить?— вскрикнулъ Довбанюкъ, сорвавшись съ порога и бросивъ въ горшокъ свою желзную ложку.
— Ой, панъ Городыськый, плохо съ вашей Польшей! Тамъ, говорятъ, русскій повстанцевъ, какъ рыбу въ невод, ловитъ, а кого изловитъ, то такое съ нимъ длаетъ, что кто былъ птухомъ, такъ потомъ каплуномъ сталъ.
— Дураки разсказываютъ, а еще большіе дураки слушаютъ!
— Ну, да мы собственно межъ собой тихо разговаривали, чтобъ вы не могли слышать.
Общій хохотъ. Довбанюкъ даже покраснлъ отъ злости, но не сказалъ ничего, только опять слъ на порогъ и снова взялся за свой горшокъ съ лемишкою.
— Вотъ напрасно пана разгнвали, — передразниваетъ одинъ хозяинъ.— Кто знаетъ, можетъ, завтра Польша будетъ! То-то будете въ ярм ходить!
— Га, въ ярм такъ въ ярм,— отвчаетъ другой.— Но я думаю, что налъ Городыськый не будетъ такимъ, онъ покажетъ намъ, глупымъ мужикамъ, всю свою великую милость.
А Городыськый ничего,— только сопитъ да ячменную лемишку уплетаетъ. Вдругъ собаки залаяли и съ сосдняго закоулка, словно козлиное блеяніе, раздался тонкій голосокъ:
— Горшки оплетать проволокой, мамо-о-о!
— Тьфу, спятилъ онъ: въ воскресенье горшки оплетать,— зашумли сосди.
— Извините, завтра оплету, а сегодня ищу только, гд переночевать,— отозвался изъ-за забора тотъ же козлиный голосъ мастера.
— Ишь, какой хитрый! Ну, иди сюда, иди!— сказалъ отецъ и указалъ перелазъ.
Проволочниковъ у насъ въ ту пору принимали очень радушно, ибо проволочникъ та же газета — про всякую всячину разскажетъ. Бывало, какъ въ муравейникъ, полная хата людей набьется, а, онъ засядетъ себ на скамью, и плететъ, что на языкъ навернется. а люди рты раскрываютъ да только ахаютъ. Да много и бродило этихъ проволочниковъ,— что ни нсколько дней — какой-нибудь новый. Ходилъ даже слухъ, что ихъ нарочно подсылали. Одни говорили, что ихъ паны подсылаютъ, чтобъ крестьянъ бунтовать, другіе — что начальство, чтобы наблюдали, не бунтуются-ли крестьяне въ самомъ дл.
Такъ и этотъ проволочникъ. Перелзъ на дворъ, поздоровался съ крестьянами и слъ на заваленк. Отдыхаютъ крестьяне, разспрашиваютъ его о томъ, о семъ, а онъ ничего — слово — два скажетъ и опять сопитъ. Въ короткое время откуда-то по селу уже пронесся слухъ, что пришелъ проволочникъ. Немедленно нашло полдвора гостей новостей послушать. Тогда мой проволочникъ какъ пошелъ говорить! Сразу пошелъ и плелъ, чортъ знаетъ что такое, потомъ началъ ужъ чисто по-польски, да уже не про что иное, какъ только про возстаніе. Началъ разсказывать, какъ повстанцы бьютъ русскаго, какъ французъ и англичанинъ вотъ-вотъ выступятъ на помощь полякамъ, какъ и нашъ цесарь ничего не иметъ противъ того, чтобъ русскаго ‘проучить’, какъ мстами и крестьяне возстаютъ, а помщики крестьянамъ не то чтобы барщину, а вс лса и пастбища дарятъ.
— Pjdzcie ludzie, pjdzcie {Идите, люди, идите!},— говорилъ онъ.— Qjezyzna wola! Sluchajcie piosneczki! {Отчизна зоветъ! Слушайте псенку.}
Да затянулъ своимъ козлинымъ голосомъ:
Stj, wrogu, stj
Во nie ustal bj *).
*) Стой, врагъ, стой.
Еще не кончился бой.
Распвая, онъ подскакивалъ, вертлся на одной ног, помахивалъ въ одной рук своей проволокой, а въ другой шиломъ для починки горшковъ… Люди слушали, смотрли, какъ на комедію, нкоторые смялись, женщины крестились. А когда проволочникъ закончилъ свою псню страшными словами:
Powiesimy was ро parze, *)
Czyuowniki dygnitarze!
*) Повсимъ васъ попарно,
Господа чиновники.
то вс разразились громкимъ смхомъ,— такъ смшно вертлся и кривлялся проволочникъ.
— Pjdzcie, luczie, pjdzcie! {Идите люди, идите.} приговаривалъ онъ дальше.— Pokazcie, ze wy wierne polskie dzieci! {Покажите, что вы врные дти Польши.}
— Да врешь ты, козлиный сынъ!— сказалъ на то добродушно-критически одинъ хозяинъ, — мы не дти, и не польскія!
— Проволочникъ, я иду съ тобою! раздался вдругъ рзкій, могучій голосъ. Вс оглянулись и ахнули. На порог снныхъ дверей стоялъ Довбанюкъ съ горшкомъ недоденой лемишки въ одной рук, съ желзной ложкой въ другой и, не сводя глазъ съ проволочника, грозилъ, казалось, цлому свту.
— Я иду съ тобой, слышишь, проволочникъ!— повторилъ онъ еще разъ.— А ихъ не зови, это мужичье ничего не понимаетъ.
— Довбанюкъ!— вскрикнулъ мой отецъ, забывъ даже величать его паномъ.— Свихнулся ты, что-ли, что съ тобой?
— Молчи, хамъ,— гаркнулъ Довбанюкъ, окинувъ отца такимъ несказанно-гордымъ взглядомъ, какого я съ роду не видалъ и не увижу. И, не говоря больше ни слова, онъ повернулся, пошелъ въ амбаръ, отомкнулъ свой сундучекъ, вложилъ въ него горшочекъ, до половины полный лемишки, положилъ невытертую ложку, заперъ сундучекъ, спряталъ ключъ въ сняхъ и, взявъ въ руку палку, вышелъ на дворъ.
— Гурра!— привтствовали его люди громкимъ окликомъ.
— Вотъ казакъ, такъ казакъ!
— Опоясался, совсмъ собрался!
— Хоть на возстаніе, хоть въ просо воробьевъ пугать!
Насмшки градомъ сыпались на голову Довбанюка. Онъ не отвчалъ на нихъ. Онъ взялъ проволочника подъ руку, даже не поклонился никому, и они пошли.
— Гей, музыка военная! Съ парадомъ провести пана капитана!— крикнулъ кто-то и вмигъ, откуда ни возьмись, толпа парней съ корытами, подойниками, другіе среди нихъ съ палками — да лупъ-цупъ, трахъ-трахъ тарахъ, тарабанятъ изо всей силы! Я самъ, какъ сейчасъ помню, такъ билъ по ведру, чуть дна не вышибъ. Крикъ, гвалтъ, шумъ! А за этой шайкой другая идетъ — парни, хозяева, и ревутъ — ревутъ:
Приставь Юрку до вербунку,
Будешь істи з масломъ курку!
Будеш істи, будеш пити,
Довбеньками вошi бити *).
*) Приставь, Юрку, къ отряду,
Будешь сть съ масломъ курицу!
Будешь сть, будешь пить,
Молотками вшей бить.
Словомъ, съ большимъ парадомъ проводили мы Довбанюка за село. А онъ ничего,— пошелъ, даже не поблагодарилъ.
Прошли жнивья. Всякіе слухи о Довбанюк смолкли — онъ точно въ воду канулъ. Ужъ надъ нимъ и смяться перестали. Но вотъ къ осени какъ-то опять случилось, что у насъ на заваленк собралось изрядно народу. Сидятъ, разговариваютъ. Вдругъ смотримъ — тащится улицей что-то ободранное, сгорбленное, съежившееся, едва ноги за собой волочитъ. Да и ноги хороши: исцарапанныя, окровавленныя по самыя колни, которыя едва прикрывались остатками штановъ. Идетъ прямо къ нашему двору, приближается, снимаетъ съ головы что-то, словно лопухъ, корой повязанный… Господи, да это-жъ онъ самъ, Довбанюкъ!
— Юрку! панъ Городыськый! Вы ли это?— вскрикнуло вмст боле десятка голосовъ. Но ни въ одномъ голос не было и тни насмшки.
— Я!— коротко отвтилъ Довбанюкъ и, казалось, съ крайнимъ напряженіемъ своихъ силъ выпрямился и гордо прошелъ сквозь толпу обступившихъ его людей. Вс къ нему съ вопросами: а что? а какъ? а куда? а когда?— а онъ ни слова… въ сни, взялъ свой ключъ да въ амбаръ, да къ своему сундучку… Отомкнулъ и первымъ дломъ хвать горшокъ съ лемишкою, да за желзную ложку. Горшокъ и ложка были полны… плсени. Ему все равно! Какъ ни въ чемъ не бывало, слъ онъ все на тотъ же порогъ сней, соскребъ плсень, да какъ начнетъ сть, какъ начнетъ!.. Люди обступили его кругомъ и остолбенли…
— Бдный человкъ! Два мсяца не лъ ничего!
Насилу мама вырвала изъ его рукъ заплсневлую лемишку и дала ему теплаго борщу, пирога, молока. Полъ онъ, пришелъ въ себя, разговорился.
— Да гд-жъ вы были?
— А чортъ его знаетъ! Гд-то на границ.
— Что-жъ вы длали?
— Чортъ его знаетъ! Какіе-то дубы таскалъ. Было насъ двнадцать, такихъ самыхъ старыхъ дураковъ, какъ я. Привели насъ къ какому-то пану и тамъ велли ждать приказаній. Ждали мы, ждали, разумется, въ лсу. Пану надоло — онъ и говоритъ намъ: нтъ у васъ тутъ дла, таскайте дубы съ той стороны границы къ намъ. И таскали мы ихъ черезъ такіе лса да дебри, что Боже упаси! Это, говоритъ, нужно будетъ для войны, если она сюда придетъ. Таскать велитъ скоро, а сть съ каждымъ разомъ даетъ все скупе. Таскали мы, таскали — взгляните какъ обносились! Наконецъ, взяли и удрали.
— Да куда-жъ вы шли такъ долго?
— А чортъ знаетъ! Главнымъ образомъ лсами.
— И никто вамъ ничего не говорилъ?
— Нтъ, никто. Я думалъ, что хоть арестуютъ да по этапу отошлютъ въ село — такъ вотъ-же не захотли. Пришлось самому, голому да голодному, пробираться. Господи, сколько я испыталъ, сколько испыталъ!
— Ну, а въ возстаніи были?
— А чортъ его знаетъ! Кажется, не былъ.
— Ну, а Польша возродится?— вырвалось у кого-то противъ воли.
Довбанюкъ только голову понурилъ. Молчалъ, молчалъ, наконецъ, вскочилъ, топнулъ искалченной ногой о землю, махнулъ желзной ложкой въ воздух въ какомъ-то неопредленномъ направленіи, да какъ крикнетъ во все горло:
— А чортъ ихъ всхъ возьми!
Львовъ, февраль 1886 г.