ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
РАЗСКАЗЫ О ХОРОШИХЪ ЛЮДЯХЪ.
II.
ЛАСКОВЫЙ ЧЕЛОВКЪ.
Ласковый человек, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Купца Устина Иваныча Верстакова знаютъ и въ Петербург, знаютъ и въ Москв, и на Нижегородской ярмарк. Въ околодк каждый крестьянинъ скажетъ вамъ, кто такой Верстаковъ. Каждый крестьянинъ знаетъ его хорошо устроенную ткацкую фабрику, находящуюся верстахъ въ пяти отъ села Разгильдяева. Каждый крестьянинъ знаетъ его, фабричный кабакъ съ расписною вывскою за петербургскій манеръ, гд среди штофовъ и полуштофовъ съ цвтными жидкостями изображена пивная бутылка, изъ которой пнистое пиво само собой стремится въ поставленный рядомъ стаканъ, знаетъ его трактиръ — знаетъ его мелочную лавочку, на двухъ-окнахъ которой красуются загаженныя мухами фарфоровыя и сахарныя яйца, росписныя чашки съ купидонами, гармоники, балалайки, бронзовые перстеньки и сережки съ цвтными стеклышками и тому подобныя вещи. Въ лавочк этой можно получить все състное, начиная отъ печенаго хлба, муки и говядины, и кончая мятными пряниками и паточными леденцами съ стихотворными билетиками въ род ‘лучше въ мор утопиться, чмъ въ несклонную влюбиться’.— Въ лавочк этой также можно и продать, и заложить что угодно,— будь то теленокъ, лошадь, бабій сарафанъ или сапоги. Не одинъ парень, продавшійся въ рекруты, прогуливалъ здсь свои послдніе дни и не одна баба уводила отсюда домой своего пьянаго и кругомъ обобраннаго сожителя.
Дьячекъ сельской церкви села Разгильдяева съ божбою говорилъ, что во всемъ околодк нтъ ни одного такого злачнаго мста, какъ верстаковскій кабакъ, а становой приставъ, какъ-то проздомъ загулявшій въ трактир, такъ торжественно изрекъ, что Верстаковъ, содержащій вс эти заведенія, благодтель не только своихъ фабричныхъ, но даже и всего узда.
Рабочимъ у Верстакова не житье,— а приволье. Хочешь жить на своей квартир,— живи на своей, не хочешь,— живи въ фабричной казарм, которая выстроена при фабрик, и живи даромъ, безвозмездно. Кончилась работа на фабрик,— иди въ трактиръ, или въ кабакъ, покупай что хочешь въ лавк, денегъ нтъ,— въ долгъ поврятъ, запишутъ въ книжку и въ конц мсяца вычтутъ изъ жалованья. Развернулся какъ-нибудь въ воскресенье, прогулялъ день, два, даже и недлю,— теб и отъ мста не откажутъ, и упрека никакого не сдлаютъ, а только скромно и тихо удержатъ изъ жалованья за каждый прогульный день по три четвертака. За то и гуляютъ же фабричные! По праздникамъ стонъ стоитъ у кабака, воздухъ оглашается пснями, шатаются пьяные, гудятъ балалайки и вино ркой льется.
Правда, жалуются иногда фабричные, что въ кабак продаютъ разбавленную водой водку, закуски протухлыя, прикащики приписываютъ на книжку, да вдь разв на всхъ угодишь?
Послднее число мсяца. Вечеръ. Работы на фабрик кончились. У конторскаго крыльца стоятъ фабричные. Одни входятъ въ контору, другіе выходятъ. Въ контор происходитъ разсчетъ.
— Что, много-ли получилъ? спрашиваютъ сходящаго съ крыльца парня.
— Двугривенный!
— Врешь!
— Какъ есть свтлякъ-двугривенный. На вотъ его!— соси! Эхъ, братцы, пропить этотъ двугривенный съ горя слдуетъ!
— Да много-ли ты въ этомъ мсяц напилъ и налъ? Много-ли вычли-то?
— А чертъ его дери совсмъ! Говорилъ мн конторщикъ, да я ничего не понялъ,— потому злость меня взяла. Кажется, взялъ бы, да и шарахнулъ его!
По окончаніи разсчета оказывается, что кто получилъ двугривенный, кто полтину и только ужь очень воздержные и экономные по два, по три рубля.
— Приписываютъ братцы, на насъ, ей-Богу приписываютъ! ораторствуетъ грозный мужиченко съ щипаной бородкою.
— Этотъ кабацкій прикащикъ Ферапонтъ — аспитъ, а не человкъ, бока ему намять стоитъ, вотъ что. Погодите, загуляю въ воскресенье, такъ онъ у меня кузькину мать узнаетъ! Что ни на есть паскудне изругаю его.
— Да теб много-ли пришлось по разсчету-то?
— Три двугривенныхъ и семитка.
— Мало. Тутъ приписка. Ужъ это, какъ Богъ святъ,— приписка!..
— И вдь диво это, братцы, что Устинъ Иванычъ эдакой ласковый человкъ, такого дьявола Ферапонта у себя держитъ.
— А вотъ что, Петра, я теб скажу, возвышаетъ голосъ все тотъ же мужчина: — отъ сегодня же я вотъ ни на курій носъ въ долгъ не возьму! Ни изъ лавки, ни изъ кабака. Ей-Богу!
— Это точно, у Ферапонта въ долгъ брать — только себ обида, соглашается Петра.
— Не брать, ни синя пороха не брать въ долгъ! ршаютъ фабричные и идутъ въ кабакъ выпить ‘на чистыя’.
Не берутъ они день, не берутъ два, а деньги между тмъ тратятся. Приходитъ воскресенье, и та же самая компанія, такъ благоразумно разсуждавшая, о вред брать въ долгъ, загуливаетъ на книжку, и тотъ же самый Ферапонтъ снова приписываетъ гривенники и двугривенные.
Но Устину Иванычу Верстакову было и этого мало, его соблазняли даже двугривенные, получаемые фабричными при разсчет, и онъ, низходя къ нуждамъ своимъ нисшихъ братій, захотлъ чтобы и этихъ скудныхъ средствъ не существовало у нихъ для чего онъ създилъ въ Москву, купилъ краснаго товару, сукна, картузовъ, башмаковъ, сапоговъ и по праздникамъ открывалъ торговлю этими предметами, вслдствіе чего нкоторые, фабричные такъ и закабалили себя и на мсяцъ впередъ.
Однажды Верстаковъ собралъ къ себ всхъ закабаленныхъ, угостилъ ихъ водкой и обратился съ слдующею рчью:
— Вы, други мои сердечные, думаете можетъ быть, что я призвалъ васъ сюда затмъ, чтобы долгами вашими васъ корить? Нтъ братцы, не изъ такихъ я, о долгахъ и рчи не будетъ: я всегда готовъ помочь вамъ, а дло вотъ въ чемъ. Дла нониче очень плохи стали, на товаръ совсмъ почитай запросу нтъ, кабы не капиталы мои маленькіе, такъ просто хоть въ гробъ ложись. Что вотъ на Макарь окажется, а то хоть половину становъ безъ работы оставь. Вы получали у меня по тринадцати рублей, а теперь будете получать по десяти. И совсмъ бы мн васъ, братцы, не надо, лишніе вы мн по теперешнему длу, да привыкъ я къ вамъ, разстаться жалко. Ежели Богъ грхами потерпитъ, подымутся цны, такъ я опять васъ на старомъ положеніи оставлю, а теперь не могу. И рада бы душа въ рай, да грхи не пускаютъ! Кто хочетъ меня покинуть такъ того удерживать я не могу, заплати долгъ въ контору, бери паспортъ и иди на вс четыре стороны. Ну такъ вотъ что други вы мои, утро вечера мудрене: завтра подумаете, а теперь выпейте еще по стаканчику, да и идите съ Богомъ. За компанію и я съ вами выпью.
Фабричные только спины почесали, однако выпили съ хозяиномъ по рюмк водки и ушли.
На утро начался ропотъ, положеніе было дйствительно безвыходное: жалованье убавили и отстать отъ мста нельзя, потому чтобы выручить изъ конторы паспортъ, нужно впередъ заплатить долгъ. Къ ихъ ропоту присоединился ропотъ и другихъ фабричныхъ. Вотъ уже недля, какъ въ лавочк стали продавать протухлую солонину, да и мука затхалью припахиваетъ. Собрались фабричные и ршили серьезно поговорить съ хозяиномъ, ‘такъ де и такъ, ежели ты насъ закабалилъ кругомъ, такъ хоть не корми тухлятиной, а то-де мы становому жаловаться будемъ’.
Было лтнее воскресенье. Изъ чисто-отбленной каменной церкви села Разгильдяева выходилъ народъ, крестился, надвалъ шапки и останавливался у паперти. Звонили въ молебну. Бабы и двки въ нарядныхъ ситцевыхъ сарафанахъ и пестрыхъ абивныхъ платкахъ снимали съ ногъ башмаки и сбирались отправиться домой. Двое мальчишекъ въ отцовскихъ шапкахъ наталкивали другъ друга на косматую старуху нищую и потомъ разодрались.
— Тише вы, пострлята! крикнулъ имъ какой-то парень въ александрійской рубах и въ щегольскомъ картуз съ заломомъ, хладнокровно сшибъ съ одного изъ нихъ шапку и далеко отбросилъ ногой. Мальчишки побжали за шапкою.
У паперти стояла щегольская коляска, запряженная парою рысаковъ. Около, коляски толпился народъ.
— Вишь кони-то какіе у купца Верстакова,— зври! Поди каждый по тысяч стоитъ, говорилъ одинъ изъ толпы, любуясь на рысаковъ, и протянулъ было руку погладить ихъ.
— Не трожь! Зашибутъ! крикнулъ съ козелъ кучеръ.
— Богатъ онъ, братцы.
— За то и жертвуетъ отъ богачества своего. Лтось иконостасъ новый поставилъ, нониче колоколъ повсилъ. Вишь какъ гудитъ-то — сила!
— А вотъ, братцы, говорятъ, кто колоколъ пожертвуетъ, такъ тому человку, значитъ, съ каждымъ ударомъ по грху прощается. Теперича вы разочтите, сколько въ него ударятъ? И все по грху долой!
— Прямо въ рай пойдетъ, что говорить!
— А ежели паука убить, такъ и нашей сестр по семи грховъ спускается, а за змю сорокъ… вмшивается въ разговоръ баба, покрытая миткалевымъ платкомъ съ изображеніемъ на немъ скачущей во всю прыть пожарной команды.
Мужикъ, разсказывавшій о колокол, презрительно скосилъ на бабу глаза.
— Дура! проговорилъ онъ.— А много ли ты въ годъ-то пауковъ убьешь? Двадцать, двадцать пять, а змю увидишь, такъ подберешь подолъ, да давай Богъ ноги!
— Ну ужь ты и облаялъ! Я вдь только къ слову, говоритъ баба.
— Много ль у тебя грховъ-то? — говори, пристаетъ мужикъ.
— Ужь и пошолъ!
— Надо статься, край не початой! Значитъ паукъ подмога малая.
Толпа захохотала. Сконфуженная баба отошла въ сторону,
Недалеко отъ коляски, посреди дороги стояли фабричные Верстакова. Они ожидали выхода Верстакова изъ церкви, чтобы принесть ему жалобу на прикащика, продающаго тухлую солонину, и выбирали изъ среды своей, кому начинать говорить. Назначили Петра Косого, дядю Вавилу, какого-то хромого старика Гараньку и потомъ опять отмнили.
На паперти показался Устинъ Иванычъ Верстаковъ. Волосы и его черная съ замтною просдью борода были напомажены. Въ рукахъ онъ держалъ фуражку, вынималъ оттуда мдныя деньги и одлялъ ими обступившую его нищую братію. За нимъ шла жена его, толстая женщина, въ дорогомъ ковровомъ платк и въ длинныхъ брилліантовыхъ серьгахъ, взрослая дочка, одтая но послдней мод, и сынъ лтъ двадцати.
Въ паперти подъхала коляска. Семейство размстилось въ ней. Послднимъ слъ въ нее самъ Устинъ Иванычъ. Кучеръ тронулъ лошадей.
— Стой! Стой! закричали фабричные и начали подходить къ коляск.
— Что, братцы? Что, други любезные? обратился къ фабричнымъ Верстаковъ и вышелъ изъ коляски.
Фабричные заговорили не вдругъ, переминались съ ноги на ногу и почесывались. Наконецъ изъ толпы вышелъ дядя Вавило и повелъ рчь.
— Да вотъ что, Устинъ Иванычъ, пришли мы у тебя просить, чтобы ты запретилъ твоимъ аспидамъ прикащикамъ обижать насъ. Какъ же, теперича, почитай цлую недлю солонину тухлую продаютъ. Съ души воротитъ, жрать нельзя… Теперича…
— Ахъ онъ безбожникъ, ахъ онъ нехристь эдакой! закричалъ Устинъ Иванычъ.— Да чтожъ вы, братцы, раньше-то мн ничего не говорили?
— Да вотъ все такъ, тутъ… Такъ ужь ты ослобони. Да чтобы и не приписывали на насъ тоже.
— Ахъ, други вы мои, обижаютъ васъ совсмъ,— вижу, что обижаютъ! Врно до всего самому доходить нужно. Я ихъ переберу за это дло, безпремнно переберу!
— А не то, мы до становаго! крикнулъ кто-то изъ толпы.
— Да, до становаго! подхватило нсколько голосовъ.
Но Устинъ Иванычъ какъ будто и не слыхалъ этихъ криковъ.
— Хорошо, что увидлся съ вами, други сердечные, снова обратился онъ къ фабричнымъ.— Вотъ у меня въ будущее воскресенье сынъ старшій имянинникъ, такъ я хочу вамъ угощеніе сдлать. Бочоночекъ вина поставлю, закусочекъ. Такъ вотъ милости просимъ.
— Много теб благодарны, Устинъ Иванычъ, заговорили мужики.
— Ну и ладно. А вотъ вамъ для праздника синенькая. Гуляйте на здоровье!
Устинъ Иванычъ досталъ изъ бумажника пятирублевую бумажку и, давъ ее фабричнымъ, слъ въ коляску. Коляска похала.
— Спасибо теб, Устинъ Иванычъ. Дай Богъ теб сто лтъ здравствовать! кричали ему въ слдъ развеселившіеся мужики, а какой-то парень, перехватившій еще до обдни шкальчикъ рябиновой, даже свистнулъ и кинулъ вверхъ шапку.
— А на счетъ муки-то хотли говорить, да на счетъ того, что съ Гришки цаловальникъ сапоги снялъ, проговорилъ мозглявый мужиченко въ опоркахъ на босу ногу.
— Оставь Кузьма! Полно, брось! Вишь онъ какой ласковый, право слово, ласковый человкъ! закричало на него нсколько голосовъ, и серьезный разговоръ кончился тмъ, что толпа отправилась къ кабакъ пропивать пятирублевую бумажку.
Въ слдующее воскресенье фабричные праздновали имянины Верстакова сына, пили, закусывали и во все горло орали хозяину извстную хвалебную псню:
Мы тебя любимъ сердечно,
Будь намъ хозяиномъ вчно.
Ты наши зажегъ сердца
Въ теб мы находимъ отца и т. д.
Пили до тхъ поръ, пока не выпили всего угощенія, а посл отправились въ кабакъ пить на свои. Пили день, пили ночь, да и другаго дня кусочикъ прихватили.