Л. Н. Толстой в 1855-1862 гг, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1919

Критика
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Скачать в PDF

М. О. Гершензонъ

Мечта и мысль И. С. Тургенева

Москва
1919

Л. Н. ТОЛСТОЙ ВЪ 1855—1862 гг.

Чего я хочу?— Познать себя въ отношеніи къ
естественному порядку вещей и покориться ему.
Эпиктетъ.

21-го ноября 1855 г. Толстой прибылъ въ Петербургъ изъ-подъ Севастополя, съ тмъ, чтобы боле не возвращаться въ армію, а 23 сентября 1862 г. онъ женился. Въ исторіи его художественнаго творчества эти семь лтъ составляютъ особый отдлъ. Не то, чтобы его творчество съ началомъ этого періода вступило на новый путь, а съ концомъ снова измнило свое направленіе. Напротивъ, никакихъ рзкихъ отличій этотъ отдлъ не представляетъ ни по сравненію съ предшествующимъ ему, ни по сравненію съ непосредственно слдующимъ за нимъ. Особенность произведеній, написанныхъ Толстымъ въ 1855—1862 годахъ, тоньше: то самое созерцаніе міра и т самыя мысли о жизни, которыя онъ еще неувренно, все больше уясняя себ, выражалъ въ своихъ первыхъ произведеніяхъ (‘Дтств’ и ‘Отрочеств’ и др.), теперь крпнутъ и становятся въ немъ вполн сознательными, и по мр того, какъ онъ, вращаясь въ литературномъ кружк Современника, все больше проникается сознаніемъ своего писательскаго призванія, онъ все убжденне отождествляетъ это свое призваніе съ проповдью тхъ своихъ идей. Къ концу этого періода, т. е. ко времени его женитьбы, по существу завершается первый фазисъ его развитія, начавшійся, по его словамъ, на Кавказ, въ 1851 году. Какая-то большая часть доступной ему истины, постепенно раскрываясь, въ этомъ період открылась ему вся, до ясности, казавшейся ему временами окончательной. Такимъ образомъ, одиннадцать повстей и разсказовъ, написанныхъ между Севастополемъ и женитьбою, представляютъ большія удобства для изученія первой мысли Толстого (если считать, что съ конца 70-хъ годовъ она смнилась второю). Въ раннихъ писаніяхъ она зарождается, въ’Войн и мир’, готовая, развертывается вширь, и только здсь, въ средней стадіи, т.-е. въ этихъ одинадцати повстяхъ, мы можемъ наблюдать ее и еще динамичною, и уже созрвающею. Это придаетъ лучшимъ изъ нихъ, напримръ, ‘Казакамъ’, какую-то особенную стремительность, свжесть и полнозвучность.

I.

Много разъ указывалось на то, что въ лиц Оленина Толстой отчасти изобразилъ самого себя. Это сходство не подлежитъ сомннію. Особенно ихъ сближаетъ одна общая черта. Оленинъ, какъ и Толстой, много размышляетъ о своей жизни, пытается разсудочно опредлить свой надлежащій путь,— то пересматриваетъ свое прошлое и ршаетъ, что все это было ‘не то’, то теоретически опредляетъ, какъ ему должно перестроить свою жизнь. Оба они похожи на разборчивую невсту, или на человка, который, владя извстной суммою денегъ, безъ конца соображаетъ, на что бы ему лучше употребить этотъ капиталъ: и то дло прибыльно, и это недурно, да все какъ-то страшно,— а ну, какъ представится еще боле выгодное! Толстой пишетъ объ Оленин: ‘Онъ раздумывалъ надъ тмъ, куда положить всю эту силу молодости, только разъ въ жизни бывающую въ человк: на искусство ли, на науку ли, на любовь ли къ женщин,— или на практическую дятельность, на силу ума, сердца, образованія,— тотъ не повторяющійся порывъ, ту на одинъ разъ данную человку власть сдлать изъ себя все, что онъ хочетъ, и, какъ ему кажется, и изъ всего міра — все, что ему хочется. Правда, бываютъ люди, лишенные этого порыва, которые сразу, входя въ жизнь, надваютъ на себя первый попавшійся хомутъ и честно работаютъ въ немъ до конца жизни. Но Оленин ъслишкомъ сильно сознавалъ въ себ присутствіе этого всемогущаго бога молодости, эту способность превратиться въ одно желаніе, въ одну мысль,— способность захотть и сдлать, броситься головой внизъ въ бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачмъ’. Оленинъ не догадывается, что, кром этихъ двухъ путей — случайно надтаго хомута и разсудочнаго самоопредленія,— есть третій, единственно правильный путь — органическаго самоопредленія, когда человкъ, ничего не предршая, на каждомъ шагу слдуетъ своему непреложному внутреннему голосу и такъ, простымъ отборомъ житейскихъ возможностей, дйствительно изнутри созидаетъ свою вншнюю жизнь. Оленинъ умствуетъ, старается ршить для себя вопросъ въ цломъ, оттого вс его ршенія призрачный неизмнно приводятъ его къ разочарованіямъ. Онъ детъ на Кавказъ съ тмъ, чтобы начать новую жизнь,— и на Кавказ остается по существу, разумется, тмъ же, чмъ былъ въ Москв, его озаряетъ мысль, что счастіе въ томъ, чтобы жить для другихъ, и онъ спшитъ вернуться изъ лса домой, чтобы поскоре сдлать кому-нибудь добро, — а до добра ему и теперь такъ же мало дла, какъ раньше. Толстой не безъ ироніи повствуетъ объ этихъ озареніяхъ и поворотахъ Оленина, между тмъ онъ и самъ былъ таковъ, и не -только въ 1851—52 гг., на Кавказ, но и много поздне,— почти во весь занимающій насъ періодъ. Онъ не только похалъ на Кавказъ съ тою же разсудочной мыслью объ обновленіи, какъ Оленинъ, но вотъ какимъ изображаетъ его еще подъ 1857 годомъ гр. А. А. Толстая: ‘Онъ постоянно стремился начать жизнь съизнова и, откинувъ прошлое, какъ изношенное платье, облечься въ чистую хламиду. Съ какою наивностью мы оба врили тогда въ возможность сдлаться въ одинъ день другимъ человкомъ — преобразиться совершенно, съ ногъ до головы, по мановенію своего желанія. Хотя это было даже несообразно съ нашими, уже не совсмъ юными годами, но мы поддавались самообману съ полнымъ убжденіемъ’… А самъ онъ еще позже, въ 1858 г., констатировалъ въ себ тотъ же оленинскій самообманъ — воскресшую надежду на то, что вмст съ наступившей весною и его душа, можетъ быть, обновится. ‘По этому случаю къ этому времени идетъ такая внутренняя переборка, очищеніе и порядокъ, какой никто, не испытавшій этого чувства, не можетъ себ представить. Все старое прочь, вс условія свта, всю лнь, весь эгоизмъ, вс пороки, вс запутанныя, неясныя привязанности, вс сожалнья, даже раскаянье, — все прочь! Дайте мсто необыкновенному цвтку, который надуваетъ почки и вырастетъ вмст съ весной!’ — и тутъ же прибавляетъ: ‘Грустно вспомнить, сколько разъ я тщетно длывалъ то же самое, какъ кухарка по субботамъ,— а все радуюсь своему обману, и иногда серьезно врю въ новый цвтъ и жду его’.
Эта черта — не вншняя, какъ могло бы казаться, она, какъ глубоко идущая щель, позволяетъ намъ заглянуть въ психику Толстого. Странное дло: онъ столько разъ терплъ неудачи въ своихъ попыткахъ обновленія, и все-таки, наперекоръ опыту, почти противъ воли, онъ какъ-то внутренно убжденъ, что стоитъ, человку хорошенько понять и крпко захотть — онъ можетъ сознаніемъ принудить свою душу къ обновленію. Казалось бы, и свой, и чужой опытъ давно должны были доказать ему, что разсудокъ въ этомъ дл почти безсиленъ. Ему было уже 30 лтъ, какъ зрлый человкъ и особенно какъ художникъ, онъ не могъ не знать, насколько чудовищно-косны врожденный складъ и навыки воли: мыслью ли преодолваются они? И все-таки онъ не можетъ не врить въ реальную силу мысли надъ волею. Художественно — мы увидимъ это дальше — онъ и сейчасъ изображаетъ человческую жизнь, какъ, стихійный молекулярно-волевой процессъ, но лишь только онъ пробуетъ отдать себ отчетъ въ совершающемся, его разумъ съ какою-то яростью возстаетъ противъ очевидности. Такъ его сознаніе раздваивается: онъ ясно видитъ, что естественный законъ душевной жизни — детерминизмъ, и однако онъ не въ силахъ подавить въ себ противоположную увренность, что разумъ можетъ пріобрсти, власть надъ душою. И эта противоположная увренность, вопреки опыту, настолько крпка въ немъ, что ее никакъ невозможно признать простымъ капризомъ ума. Нтъ: очевидно, и она есть въ немъ нкое знаніе о сущемъ, очевидно, и она опирается на какой-то тонкій его душевный опытъ, открывшій ему какую-то смутную правду о природ и сил мысли.
Какъ бы то ни было, эта двойственность не подлежитъ сомннію. Сейчасъ Толстой исповдуетъ свой догматъ о преобразовательной сил мысли только въ примненіи къ индивидуальной душ и личной судьб человка, во вторую половину своей дятельности онъ этотъ же догматъ положитъ въ основаніе своей общественной проповди и будетъ неустанно твердить, что какъ только люди поймутъ такую-то идею и твердо ршатъ ей слдовать, такъ немедленно обновится общественный организмъ и вс его недуги исчезнутъ. Въ такомъ примненіи этотъ догматъ будетъ казаться еще боле ребяческимъ, потому что кто же не знаетъ, какъ много истины уже проповдано людямъ на протяженіи временъ и какъ мало эта истина вліяла на историческую жизнь? Но не надо судить поспшно. Художники такого размра, какъ Толстой или Гоголь, видятъ зорче насъ, хотя далеко не всегда способны разсказать все, что видли. Достоевскій сказалъ: ‘Можно многое знать безсознательно’. Толстой за вс свои долгіе годы не сумлъ доказать своего догмата,— онъ только во всхъ своихъ тридцати томахъ упорно утверждалъ его. Не свидтельствуетъ ли онъ намъ объ истин, которую онъ узналъ на опыт, но которая еще не можетъ быть выражена не только въ грубыхъ логическихъ терминахъ, но даже въ гораздо боле тонкихъ художественныхъ образахъ?

II.

Много разъ и въ повстяхъ, и въ письмахъ своихъ за этотъ періодъ Толстой высказываетъ мысль, что здорова и прекрасна человческая жизнь можетъ быть только тогда, когда она протекаетъ — не то, что въ согласіи съ природой,— надо больше сказать: въ самыхъ ндрахъ природы, въ совершенномъ сліяніи съ нею. Оленина научилъ этому Кавказъ, онъ увидалъ здсь людей, живущихъ такъ. какъ живетъ природа, ‘никакихъ условій, исключая тхъ неизмнныхъ, которыя положила природа солнцу, трав, зврю, дереву. Другихъ законовъ у нихъ нтъ… И оттого люди эти, въ сравненіи съ нимъ самимъ, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на нихъ, ему становилось стыдно и грустно за себя’. Такова несомннно была мысль самого Толстого, врне, одинъ рядъ его мыслей. И онъ, весною 1858 г., глядя, какъ все кругомъ распускается, мечтаетъ о томъ, чтобы и самому расцвсти и отнын ‘просто, спокойно и радостно расти на свт Божьемъ’ (11-е письмо къ гр. А. А. Толстой). И разв не онъ въ эти годы совершенно по-оленински возводитъ въ перлъ созданія естественность въ человк? Для него нормальны и прекрасны — все первобытное, стихійное, и прежде всего — отсутствіе рефлексіи, прекрасны Ерошка, Лукашка и Марьяна, прекрасенъ Турбинъ-отецъ въ ‘Двухъ гусарахъ’, прекрасно умираетъ дерево, и почти такъ же прекрасно умираетъ мужикъ, еще мало выдлившійся изъ природы, прекрасенъ даже Поликушка. За чмъ же стало дло? Ежели и счастье, и красота — въ естественномъ, то откинь отъ себя культуру —
И ринься, бодрый, самовластный,
Въ сей животворный океанъ.
Толстой тогда, въ конц 50-хъ годовъ, любилъ веснами твердить про себя эти строки Тютчева.
Но это опять — мысль, умственное ршеніе: отбросить то-то, повернуть свою жизнь на такой-то путь. Своя душа — не пшка, которую можно по желанію передвинуть. Это она сама влечется къ естественности, но въ ней же есть сила, противодйствующая этому влеченію, и эта сила — сознаніе.
Чрезвычайно показательна та глава ‘Казаковъ’, гд описывается сліяніе Оленина съ природою (онъ лежитъ одинъ въ лсу). Сліяніе это совершается отчасти эмоціонально: Оленинъ ‘ни о чемъ не думалъ, ничего не желалъ. И вдругъ на него нашло такое странное чувство безпричиннаго счастія и любви ко всему…’ и т. д., отчасти же, и притомъ немедленно, оно регистрируется сознаніемъ: Оленинъ принимается размышлять о томъ, что каждый изъ этихъ жужжащихъ кругомъ комаровъ — такой же особенный отъ всхъ Дмитрій Оленинъ, и что, стало быть, и онъ, Оленинъ, вовсе не русскій дворянинъ, другъ такого-то и родня такого-то, а просто такой же комаръ, или фазанъ, или олень, какъ т, что живутъ въ этомъ лсу, и такъ же, какъ они, поживетъ и потомъ умретъ. Такъ сознаніе, или самосознаніе, заговорило въ Оленин въ первую же минуту блаженнаго погруженія въ природу, и, заговоривъ для того, чтобы констатировать это погруженіе, оно, разумется, На этомъ не умолкнетъ. Минуту спустя Оленинъ уже весь во власти своихъ мыслей: ‘какъ надо жить, чтобы быть счастливымъ, и отчего я не былъ счастливъ прежде?’ Только мигъ одинъ длилось неполное сліяніе, и вотъ уже онъ опять безнадежно вырванъ своею мыслью изъ природнаго строя. Видно, назадъ нтъ путей. Ерошка и Лукашка просто живутъ въ-природ, какъ рыба въ вод, а въ голов Оленина есть мысль, самосознаніе, точно пузырь съ воздухомъ, и вода тотчасъ выталкиваетъ его вонъ.
Въ эти же самые годы, именно въ 1857 году, другой большой художникъ разсказалъ о своей встрч съ природою, я разумю ‘Поздку въ Полсье’ Тургенева. Онъ жилъ еще боле чуждымъ ей, чмъ Оленинъ до Кавказа, и встртился съ нею, такъ же, какъ Оленинъ, въ лсу. Но какая разница! Тургеневъ ни на мгновенье не сливается со стихіей въ радостномъ чувств. Грозный ликъ естества, представшій ему въ вид дремучаго бора, повергаетъ его въ ужасъ и отчаяніе. Онъ говоритъ: ‘Трудно человку, существу единаго дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взглядъ вчной Изиды, не одн дерзостныя надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснутъ въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихіи, нтъ — вся душа его никнетъ и замираетъ, и чувствуетъ, что послдній изъ его братій можетъ исчезнуть съ лица земли — и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ втвяхъ, онъ чувствуетъ свое одиночество, свою слабость, свою случайность — и съ торопливымъ, тайнымъ испугомъ обращается онъ къ мелкимъ заботамъ и трудамъ жизни, ему легче въ этомъ мір, имъ самимъ созданномъ, здсь онъ дома, здсь онъ сметъ еще врить въ свое значенье и въ свою силу’.
Здсь разрывъ безнадеженъ, и какая печальная трусость, какое жалкое убжище — четыре стны и крыша, чтобы только не видть Божьяго міра, какъ будто можно спрятаться отъ него! Совсмъ не таковъ Оленинъ-Толстой. У Тургенева при встрч съ природою ‘вся душа никнетъ и замираетъ’, въ Оленин стержень личности остается цлъ. Оленинъ тотчасъ говоритъ себ: ‘Все равно, что бы я ни былъ: такой же зврь, какъ и вс, и т. д.,— все-таки надо жить наилучшимъ образомъ. Какъ же надо жить?’ т.-е. его ‘я’ и предъ лицомъ природы сохраняетъ свою самостоятельность.
Именно въ этомъ существенное различіе между Тургеневымъ и Оленинымъ-Толстымъ. Не важно, чмъ занята сейчасъ эта самобытная сила личности въ Оленин, пусть она сейчасъ еще забавляется дтскими погремушками — мозговою игрой, отыскиваніемъ новаго ‘рецепта счастія’ (надо жить для другихъ), важно то, что она сильна, не сломлена, не никнетъ. А вдь она — оттуда же, откуда и все другое, она сама — природа, и оттого разрывъ не безнадеженъ: когда изъ ндръ природы донесется волна именно въ эту душу, душа пошлетъ ей навстрчу родственную волну. Это и сказалъ Толстой ‘Казаками’. Въ любви къ Марьян впервые ожила спавшая и грезившая дотол душа Оленина. Эта любовь, какъ губкою съ доски, стерла вс его головныя убжденія, добытыя съ такимъ трудомъ, все его ‘одностороннее, холодное, умственное настроеніе’: ‘пришла красота и въ прахъ разсяла всю египетскую жизненную внутреннюю работу’, и тутъ-то Оленинъ нечаянно обрлъ то самое счастіе внутренней цльности и единства съ природою, которому онъ такъ завидовалъ въ Ерошк и Лукашк и которое до сихъ поръ все силился выстроить себ мыслью. ‘Любя ее,— пишетъ онъ въ [письм,— я чувствую себя нераздльною частью всего счастливаго Божьяго міра?, и еще: ‘Я живу (теперь) не самъ по себ, но есть что-то сильне меня, руководящее мною’.
Отнын Оленинъ — новый человкъ, или, по мысли Толстого,— впервые настоящій человкъ: въ немъ зазвучалъ его внутренній непреложный голосъ. Отнын онъ больше не будетъ тшиться праздными мыслями и мечтами: онъ будетъ подлинно жить, совсмъ по-иному, нежели Лукашка, но не мене существенно, узжая изъ станицы, Оленинъ ‘уже не считался, какъ тогда (т.-е. какъ при вызд изъ Москвы), самъ съ собою и не говорилъ себ, что все, что онъ думалъ и дланъ здсь, было не то. Онъ уже не общалъ себ новой жизни’.
Біографъ Толстого пишетъ, что Толстой оставилъ ‘Казаковъ’ неконченными и не продолжалъ ихъ — вслдствіе непріятнаго воспоминанія, связаннаго съ ихъ напечатаньемъ (онъ ихъ отдалъ въ печать ради уплаты билліарднаго долга). Конечно, причиною было не это. Въ 1862 г. Толстой не могъ бы продолжать ‘Казаковъ’. Оленинъ, какимъ онъ вышелъ изъ огненнаго испытанія своей любви, долженъ былъ отнын жить съ такой существенностью и цльностью, какихъ еще далеко не было въ самомъ Толстомъ. Толстой и въ самой повсти, именно въ ея заключительной части, изложенной сейчасъ, такъ сказать, опередилъ самого себя, онъ изобразилъ рожденіе въ Оленин человка, когда въ немъ самомъ человкъ еще только пробивался на свтъ, и изобразилъ совершающимся вдругъ то, что въ душ длается медленно и нескладно. Но въ одномъ можно ему поврить (мы ниже увидимъ доказательства): онъ уже твердо зналъ, что въ каждой душ звучитъ, не всякому слышный въ себ, непреложный внутренній— голосъ, который и есть природа (или Богъ) въ человк. Но чего требуетъ отъ человка этотъ внутренній голосъ? Это былъ трудный вопросъ, который Толстой ршитъ еще не скоро.

III.

Ежели бы кто-нибудь усомнился въ томъ, что Толстой въ конц 50-хъ годовъ былъ гораздо ближе къ Оленину лсной сцены, нежели къ Оленину послднихъ главъ, достаточно было бы указать ему на письма Толстого къ гр. А. А. Толстой. Оленинъ въ конц повсти уже не думаетъ, что все его прошлое было ‘не то’, уже не ждетъ отъ себя обновленія: Толстой, какъ мы видли, все еще, хотя уже почти противъ воли и съ весьма малой надеждою, силится по временамъ начать новую жизнь. Оленинъ послднихъ главъ уже не мечтаетъ ребячески о томъ, чтобы стать какъ Лукашка, т.-е. чтобы вншне, эмпирически слиться съ природою, онъ узналъ теперь, что есть высшее и единственно-подлинное сліяніе съ природою, именно единство води и разума, когда человкъ радостно слдуетъ своему внутреннему голосу, который и есть природа въ немъ, этому научила его любовь, которая была для него такой Архимедовой точкою, гд личное сказалось ему какъ космическое. Толстой уже провидлъ эту высшую форму сліянія человка съ космосомъ,— оттого онъ и далъ такой оборотъ повствованію объ, оленин,— но самъ еще не вошелъ въ нее. Онъ еще не уметъ чувствовать свою или чужую сознательную личность какъ вполн законную, т.-е. тоже — и даже наивысше-природную, нтъ, ему, какъ раньше Оленину, все-таки природою по-настоящему кажется больше всего вншне-природное — и въ первой линіи, значитъ, летаргическій сонъ сознанія.
Его письма къ гр. А. А. Толстой неопровержимо доказываютъ это. 1 мая 1857 г. посл особенно удачной прогулки (въ Савой), онъ пишетъ: ‘Природа больше всего даетъ это высшее наслажденіе жизни — забвеніе своей несносной персоны. Не слышишь, какъ живешь, нтъ ни прошедшаго, ни будущаго, только одно настоящее какъ клубокъ плавно разматывается и исчезаетъ’. Еще ясне онъ выражается въ другомъ письм, писанномъ ровно годъ спустя, въ ма 1858 года. Онъ разсказываетъ здсь о своей встрч съ природою, представшею ему на этотъ разъ, точь-въ-точь какъ Тургеневу и Оленину, въ лсу. ‘Вчера,— пишетъ онъ,— я здилъ въ лсъ, который я купилъ и рублю, и тамъ на березахъ распустились листья и соловьи живутъ, и знать не хотятъ, что они теперь не казенные, а мои, и что ихъ срубятъ. Срубятъ,— а они опять вырастутъ, и знать никого не хотятъ. Не знаю, какъ передать это чувство,— совстно становится за свое человческое достоинство и за произволъ, которымъ такъ кичился,— произволъ проводить воображаемыя черты, и не имть права измнить ни одной песчинки ни въ чемъ — даже въ себ самомъ. На все законы, которыхъ не понимаешь, а чувствуешь везд эту узду, везд — Онъ’. Это — почти тургеневское чувство: сознаніе, предъ лицомъ природы, чувствуетъ себя жалко-безсильнымъ, только Толстой не ужасается предъ этой истиной, а покорно пріемлетъ ее. ‘Онъ’ или природа — это желзный законъ необходимости, всеобъемлющій и всесильный, а измышленія человка — не что иное, какъ воображаемыя черты, черты, проводимыя по вод, тотчасъ исчезающій. Значитъ, любовь къ ближнему и любовь къ добру, жажда совершенствованія, исканіе правды и справедливости, вообще все человческое ‘я’ съ его разумомъ и совстью — только мозговые призраки и самообманъ.
Но приведенными строками не кончается письмо, Толстому надо прибавить къ этой мысли еще другую, именно ту, что ‘воображаемыя черты’ — не только не реальны, безсильны что-либо измнить въ человк или вн его: он къ тому же еще и вредны, такъ какъ, ничего не достигая, он однако чудовищно искажаютъ вншній обликъ человка, он эстетически-уроддивы. Толстой продолжаетъ: ‘Совершенно къ этому идетъ мое несогласіе съ вашимъ мнніемъ о моей штук (рчь идетъ о ‘Трехъ смертяхъ’). Напрасно вы смотрите на нее съ христіанской точки зрнія. Моя мысль была: три существа умерли — барыня, мужикъ и дерево. Барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжетъ передъ смертью. Христіанство, какъ она его понимаетъ, не ршаетъ для нея вопроса жизни и смерти. Зачмъ умирать, когда хочется жать? Въ общанія будущія христіанства она вритъ воображеніемъ и умомъ, а все существо ея становится на дыбы, и другаго успокоенья (‘кром ложно-христіанскаго) нту,— а мсто занято. Она гадка и жалка.— Мужикъ умираетъ спокойно, именно потому, что онъ не христіанинъ. Его религія другая, хотя онъ по обычаю и исполнялъ христіанскіе обряды, его религія — природа, съ которой онъ жилъ. Онъ самъ рубилъ деревья, сялъ рожь и косилъ ее, убивалъ барановъ, и рожались у него бараны, и дти рожались, и старики умирали, и онъ знаетъ твердо этотъ законъ, отъ котораго онъ никогда не отворачивался, какъ барыня, и прямо, просто смотрлъ ему въ глаза. ‘Une brute’, вы говорите, да чмъ же дурно une brute? Une brute есть счастье и красота, гармонія со всмъ міромъ, а не такой разладъ, какъ у барыни.— Дерево умираетъ спокойно, честно и красиво. Красиво — потому что не лжетъ, не ломается, не боится, не жалетъ’.— Вотъ что длаютъ измышленія а пользы отъ нихъ никакой. И, крпко прилпясь къ этой мысли одною половиной души, Толстой на протяженіи шести лтъ, 1856— 1862, пишетъ нсколько повстей, имющихъ цлью, какъ я уже сказалъ, показать красоту и гармоничность неискаженной природности въ человк,— съ любовью рисуетъ портреты Ерошки, Лукашки, Марьяны, Турбина-отца, мужика, Поликушки.
А въ то же самое время онъ другой половиной души любитъ и цнитъ въ себ и въ другихъ что-то специфически-человческое, по самому существу отличное отъ біологическихъ законовъ и силъ. Онъ прекрасно сознаетъ эту двойственность своихъ стремленій и констатируетъ ее въ томъ же письм. Восхваленіе ‘d’une brute’ должно было огорчить его врующую корреспондентку, и, утшая ее, онъ прибавляетъ: ‘Не махайте рукой, бабушка. Во мн есть, и въ сильной степени, христіанское чувство, но и это есть, и это мн дорого очень. Это чувство правды и красоты, а то чувство личное — любви, спокойствія. Какъ это соединяется, не знаю и не могу растолковать, но сидятъ кошка съ собакой въ одномъ чулан,— это положительно‘.
Надо теперь же сказать: какъ односторонняя, почти невольная вра въ обновительную силу мысли, такъ и не мене одностороннее обожаніе природной, матеріальной естественности остались присущи Толстому до конца его дней. Всю свою жизнь онъ обожаетъ простое, созданное не сознаніемъ, а стихійнымъ процессомъ: мужицкій бытъ, мужицкую психику, въ этомъ одномъ видитъ норму и красоту, и органически ненавидитъ культуру, интеллигентскій бытъ и интеллигентскую психику. Эта любовь къ низшей природности конечно была ему врождена, и въ молодости еще усилена вліяніемъ Руссо, котораго онъ много читалъ, а потомъ и Тютчева. Весьма вроятно, что въ этой наклонности сказалось его сильное эстетическое чувство, потому что стихійное вдь дйствительно гармонично, а сознаніе нарушаетъ строй. Цльность того, умирающаго какъ дубъ, мужика безъ сомннія обаятельна, разладъ въ душ умирающей барыни длаетъ ее уродливой. Правда, можно взглянуть на эти два явленія и иначе, можно сказать, что та красота элементарна, красота низшаго порядка въ человк, уродство же барыни есть уродство всякаго раскрытія, всякаго перехода, и задатокъ будущей, безъ сравненія высшей, истинно-человческой гармоніи. Но это — уже разсужденіе, а глазъ художника воспринимаетъ вещи статически, какъ он есть.
Очевидно, Толстому надо было искать выхода изъ антиноміи: разумъ-природа, и выходъ этотъ, какъ мы видли и увидимъ еще, подробне, онъ нашелъ въ признаніи самой сердцевины разума за законъ природы въ человк, за естественную норму, источникъ здоровья и красоты. Эту мысль онъ начинаетъ сознательно проводить въ изучаемый нами періодъ, и на ней же онъ обосновываетъ свое позднйшее ученіе. Но эта идея, столь дорогая ему и столь удобная, была все-таки не боле, какъ идеологическимъ мостомъ. Если я не ошибаюсь, она не поглотила обихъ крайностей. Въ ней сказалось, безъ сомннія, то тайное и невыразимое знаніе Толстого объ онтологическомъ характер человческой мысли, объ ея субстанціальности и дйственности, которое я выше пробовалъ отмтить, но рядомъ все время идутъ, независимо отъ нея, какъ дв отдльныя рки на обширной территоріи,— умиленіе предъ эмпирически-природнымъ и слпая вра въ возможность для человка переродиться помощью мысли.

IV.

Если бы понадобилось коротко формулировать міровоззрніе Тод: стого. около его тридцати лтъ, оно могло бы быть выражено въ двухъ положеніяхъ.
1. Весь міръ, котораго человкъ есть часть,— только Онъ, Deus sive natura. Самъ Толстой выражаетъ эту мысль (въ ‘Трехъ смертяхъ’) ‘великими’ словами псалмопвца: ‘Сокроешь лицо Твое — смущаются, возьмешь отъ нихъ духъ — умираютъ и въ прахъ свой возвращаются. Пошлешь духъ Твой — созидаются и обновляютъ лицо земли. Да будетъ Господу слава во вки’. Этотъ Богъ — не личный Богъ догматическихъ религій: ‘Тмъ-то онъ Богъ, что все его существо я не могу представить себ. Да онъ и не существо: юнъ законъ и сила’, эти строки Толстой записалъ въ своемъ дневник 1 февраля 1860 года.
2, Въ каждомъ человк звучитъ внутренній голосъ, который и есть законъ Бога, этому голосу должно слдовать, ко люди большею частью пренебрегаютъ имъ, и оттого гибнутъ. Законъ этотъ для всхъ одинъ и тотъ же. Въ 1862 году, оспаривая теорію историческаго прогресса, Толстой пишетъ: ‘Скажу боле: я не вижу никакой необходимости отыскивать общіе законы въ исторіи, не говоря уже о невозможности этого. Общій вчный законъ написанъ въ душ каждаго человка. Законъ прогресса, или совершенствованія, написанъ въ душ каждаго человка, и только вслдствіе заблужденія переносится въ исторію’.
Этотъ общій всмъ законъ или во всякой душ звучащій голосъ Толстой опредлялъ, какъ потребность любви и дланія добра. Изображая Лизу въ ‘Двухъ гусарахъ’, онъ говоритъ, что она сохранила еще въ цлости и не расточила ту ‘силу любви, которую въ душу каждаго изъ насъ одинаково вложило Провидніе‘,— и такъ во многихъ другихъ мстахъ. Можно спросить: почему Толстой призналъ эту потребность присущею всмъ людямъ, когда опытъ, казалось бы, на каждомъ шагу опровергаетъ эту увренность? Но это — тайна его вры. Важно отмтить, что въ немъ самомъ потребность любви и добра была не чисто-естественнаго происхожденія, какъ онъ утверждалъ обо всхъ людяхъ, а отчасти возбуждена разсужденіемъ. Въ 1859 году, въ письм къ гр. А. А Толстой, онъ свидтельствовалъ, что это убжденіе — что жить надо для другихъ — сложилось у него въ результат двухлтней мучительной и вмст радостной душевной работы на Кавказ, т.-е. въ 1851—2 гг., и что она навсегда останется его убжденіемъ, и тутъ же онъ даетъ свое обоснованіе этому догмату: жить надо для другихъ — ‘чтобы быть счастливымъ вчно’. Эта утилитарная апологія добра, вполн разсудочная, повторяется многократно и въ его повстяхъ, и въ другихъ его писаніяхъ начиная съ 1852 года. Такъ Нехлюдовъ въ ‘Утр помщика’ въ одинъ прекрасный день понялъ, что ‘любовь, самоотверженье — вотъ одно истинное, независимое отъ .случая счастье’. Совершенно этимъ же путемъ приходитъ къ своему открытію и Оленинъ: потребность счастья, говоритъ онъ себ, законна, но если я стану удовлетворять ее эгоистически, т.-е. искать для себя богатства, славы и пр., то можетъ случиться, что обстоятельства сложатся необлагопріятно и я не смогу осуществить своихъ желаній, какія же желанія могутъ быть удовлетворены при всякихъ обстоятельствахъ? ясное дло: любовь, самоотверженье!— И для себя самого Толстой въ 1856 г. записываетъ въ дневник: ‘Могучее средство къ истинному счастью въ жизни’ — пускать изъ себя во вс стороны паутину любви. Вс эти разсужденія — чистый эгоизмъ и разсудочность. Й онъ искренно силится такъ жить: ‘По доброму длу въ день — и довольно’ (запись въ дневник 1857 года), и даже такъ: ‘Самоотверженіе не въ томъ, что берите съ меня что хотите,— а трудись, и думай, и хитри, чтобы отдать себя’ (тамъ же). Это опять была мысль, которая претендовала подчинить себ волю,— и, разумется, воля не слушалась. Толстой многократно жалуется на это. ‘Гд ее взять — любви и самопожертвованія, когда нтъ въ душ ничего, кром себялюбія и гордости. Какъ ни поддлывайся подъ самоотверженіе, все та же холодность и расчетъ на дн. И выходитъ еще хуже, чмъ ежели бы далъ полный просторъ всмъ своимъ гадкимъ стремленьямъ’ (1858, гр. А. А. Толстой, и о томъ же еще рзче — въ 23-мъ письм къ ней же, 1859 года).
Итакъ, что же? Имя такой личный опытъ, не долженъ ли былъ Толстой смло взглянуть истин въ глаза и спросить себя: а что если врожденная потребность любви и дланія добра есть просто мое измышленіе, на самомъ же дл внутренній голосъ, природный, велитъ мн любить самого себя?— Но нтъ, Толстой не допускаетъ такой мысли, онъ категорически говоритъ: я лично плохъ, испорченъ жизнью, а та потребность непремнно вложена Богомъ въ каждаго человка. Такъ онъ говоритъ теоретически, напримръ, въ томъ мст ‘Двухъ гусаровъ’, гд описываетъ Лизу, такъ онъ говоритъ иногда и художественно, Нехлюдовъ въ ‘Запискахъ маркера’ погибаетъ оттого, что пересталъ слышать свой ‘внутренній голосъ’ (этотъ терминъ встрчается теперь едва ли не въ каждой повсти Толстого), а этотъ внутренній голосъ у него былъ совершенно тотъ же, что у Лизы: ‘безпредметная сила любви, отрадной теплотою согрвавшая его сердце’, ‘сочувствіе ко всему прекрасному’, ‘благородныя стремленія’.
А теперь прошу взглянуть, въ какомъ вид выставилъ Толстой потребность дланія добра въ ‘Утр помщика’. На вс другіе замыслы героя этой повсти его ‘внутренній голосъ’ или ‘высшее чувство’ неизмнно отвчало: не то! когда же онъ понялъ, что истинное счастье — въ самоотверженіи, внутренній голосъ отчетливо сказалъ: то! Казалось бы, чего же лучше? значитъ, найденъ самый грунтъ,— строй увренно! А въ итог оказывается, что это вовсе не былъ грунтъ. Въ конц повсти, т.-е., посл изряднаго опыта въ дланіи добра, ея герой разочарованъ. ‘Вотъ ужо больше года, что я ищу счастія на этой дорог, и что-жъ я нашелъ? Правда, иногда я чувствую, что могу быть довольнымъ собою, но это какое-то сухое, разумное довольство. Да и нтъ, я просто недоволенъ собой! Я недоволенъ, потому что я здсь не знаю счастія, а желаю, страстно желаю счастія’. При этомъ Толстой ни однимъ словомъ не намекаетъ на то, чтобы Нехлюдовъ былъ испорченной натурою, напротивъ, это чистый, великодушный юноша. Еще гораздо хуже обстоитъ дло съ внутреннимъ голосомъ Оленина,— и въ этой связи мы можемъ наконецъ вполн, и глубже прежняго, понять развязку его исторіи. Въ этой повсти художникъ осмлился пойти наперекоръ мыслителю. Толстой опредленно говоритъ: ршеніе Оленина искать счастья, въ добр было только ‘умственной работой’, но не внутреннимъ голосомъ, внутренній же тодосъ, пробужденный въ немъ любовью, повелвалъ иное. ‘Самоотверженіе — все это вздоръ, дичь. Это все гордость, убжище отъ заслуженнаго несчастья, спасеніе отъ зависти къ чужому счастію. Жить для другихъ, длать добро… зачмъ?— когда въ душ моей одна любовь къ себ и одно желаніе — любить ее (Марьяну) и жить съ нею, ея жизнью’. И Толстой опредленно говоритъ: здсь то уже обмана ее было, это былъ дйствительно грунтъ,— вотъ доказательство: теперь впервые Оленинъ ‘почувствовалъ себя нераздльною частью всего счастливаго Божьяго міра’ и впервые же ‘жилъ не самъ по себ’, но имъ руководило ‘что-то сильне его’.
Нтъ, вопросъ о смысл внутренняго голоса еще не былъ ршенъ для Толстого. Въ себ самомъ онъ какъ будто чувствовалъ, что голосъ этотъ велитъ ему любить другихъ, но, съ другой стороны, онъ зналъ, что это — просто мысль, эгоистическій разсчетъ на ‘счастье, независимое отъ случая’, и зналъ по опыту, что усиліе вили, подвигнутое мыслью, всегда бываетъ насильственнымъ и въ конц-концовъ безплоднымъ, т.-е. не рождаетъ гармоніи съ міромъ и съ собою. Очевидно, въ немъ самомъ, на-ряду съ этимъ голосомъ, звучалъ еще другой голосъ — себялюбія, и гд было больше ‘природы’ или Бога,— оставалось тайной, потому что Богъ для Толстого былъ пока — только природа.
Онъ очень мучился этой двойственностью,— своимъ органическимъ тяготніемъ къ природ, которая не знаетъ разума и совсти, и органической же потребностью въ нравственномъ закон. Съ врою въ Бога-природу, Бога-brute по-человчески прожить невозможно. Минутами ему кажется несомнннымъ, что звучащій въ насъ голосъ о добр есть воля Бога въ насъ, но въ такомъ случа слдованіе этому голосу, какъ и всякое другое исполненіе природныхъ законовъ, должно давать намъ счастье, почему же оказывается, что это лишь рдко бываетъ? Значитъ, тотъ голосъ — не основной или природный, а человческое измышленіе, природа же велитъ намъ другое и другое внчаетъ чувствомъ счастья и согласія съ міромъ? Такой опытъ Толстой произвелъ въ ‘Казакахъ’, съ рдкою художнической честностью и неустрашимостью, но въ общемъ онъ все-таки отвергаетъ эту мысль: онъ вритъ въ природность, или прирожденность, воли къ добру. Надо только закрпить въ себ эту волю, ослабляемую соблазнами міра, надо сдлать ее регулятивнымъ принципомъ своего поведенія, и для этого, очевидно, нужна надъ-человческая санкція, нуженъ космическій базисъ. Но Богъ-природа этой санкція не можетъ дать: ее можетъ дать только религія, объемлющая въ единств и природу, и нравственное. сознаніе человка.
Слдующія строки, подтверждая правильность изложеннаго здсь анализа, покажутъ, какъ страстно, хотя, можетъ быть, и со смутнымъ сознаніемъ, Толстой въ эти годы жаждалъ религіи. Он находятся въ томъ самомъ письм 1859 года, гд онъ разсказывалъ исторію зарожденія у него на Кавказ, съ тхъ поръ навсегда, какъ онъ пишетъ, усвоенной имъ вры, что жить надо для другихъ.
‘Дло въ томъ, что я люблю, уважаю религію, считаю, что безъ нея человкъ не можетъ быть ни хорошъ, ни счастливъ, что я желалъ бы имть ее больше всего на свт, что я чувствую, как безъ нея мое сердце сохнетъ съ каждымъ годомъ, что я надюсь еще и въ короткія минуты какъ будто., врю,— но не имю религія и не врю. Кром того, жизнь у меня длаетъ религію, а не религія жизнь. Когда я живу хорошо, я ближе къ ней, мн кажется — вотъ-вотъ совсмъ готовъ войти въ этотъ счастливый міръ, а когда живу дурно, мн кажется, что и не нужно ея.— Теперь, въ деревн, я такъ гадокъ себ, такую сухость я чувствую въ сердц, что страищо и гадко, и слышнй необходимость. Богъ дастъ, придетъ’. Еще ниже онъ прибавляетъ: ‘Главное, что я лгать не могу передъ собой. Есть больная сестра, старая тетка, мужика, которымъ можно быть полезнымъ, съ которыми можно нжничать, но сердце молчитъ, а нарочно длать добро — стыдно. Тмъ боле, что я испыталъ счастье (какъ ни рдко) длать, не зная, нечаянно, отъ сердца. Сохнетъ, деревенетъ, сжимается, и ничего не могу сдлать’.

V.

Среди этихъ сомнній, подчасъ мучительныхъ, въ вопрос о человческомъ сознаніи Толстой нашелъ себ одну непоколебимую точку опоры, на которой и укрпился пока — и надолго. Красота — вотъ несомннно одна изъ узъ, связующихъ человческій духъ съ природой. Мы напрасно стали бы искать у Толстого, по крайней мр въ этотъ періодъ, боле точныхъ опредленій красоты. Для него всякая красота — элементъ природный, или, какъ сказали бы нынче, космическій, все равно, красота Марьяны, или красота женевскаго озера, или красота поэзіи во всхъ ея формахъ, ого — стихійный призывъ, находящій откликъ во всякой душ, и, слдовательно, подлинный посредникъ между Богомъ-космосомъ и человческой душой. О Марьян онъ характерно оговорился: ‘Пришла красота, и въ прахъ разсяла’ и т. д.
Присмотримся внимательне къ тмъ чертамъ, какими Толстой въ изучаемый періодъ изображалъ красоту и ея дйствіе на душу человка. Вотъ слушатели ‘молча, съ трепетомъ надежды’ ловятъ звуки Альбертовой скрипки. ‘Изъ состоянія скуки, шумнаго разсянія и душевнаго сна, въ которомъ, находились эти люди, они вдругъ незамтно перенесены были въ совершенно другой забытый ими міръ’, и дальше: въ душу каждаго лился потокъ ‘давно знакомой, но въ первый разъ высказанной поэзіи’. Это почти Платоновскія слова, вся накипь жизни ‘спадаетъ ветхой чешуей’, и обнажается благодатный грунтъ души, душа припоминаетъ вчные прообразы, виднные ею въ ея небесной родин и печально забытые ею на земл. Вотъ что длаетъ поэзія.
Совершенно такъ же изображено дйствіе музыки въ ‘Люцерн’. ‘Эти звуки мгновенно живительно подйствовали на меня. Какъ будто яркій, веселый свтъ проникъ въ мою душу. Мн стало хорошо, весело. Заснувшее вниманіе мое снова устремилось на вс окружающіе предметы. И красота ночи и озера, къ которымъ я прежде былъ равнодушенъ, вдругъ, какъ новость, отрадно поразили меня… Вс спутанныя, невольныя впечатлнія жизни вдругъ получили для меня значеніе и прелесть. Въ душ моей какъ будто распустился свжій, благоухающій цвтокъ. Вмсто усталости, разсянія, равнодушія ко всему на свт, которыя s испытывалъ за минуту передъ этимъ, я вдругъ почувствовалъ потребность любви, полноту надежды и безпричинную радость жизни. Чего хотть, чего желать? сказалось мн невольно, вотъ она, со всхъ сторонъ обступаетъ тебя красота и поэзія. Вдыхай ее въ себя широкими полными глотками, насколько у тебя есть силы, наслаждайся, чего теб еще надо! Все твое, все благо’… То же самое разсказываетъ Толстой въ своемъ дневник о впечатлніи, которое производилъ на него каждый день видъ озера и далекихъ горъ: ‘красота ослпляла меня и мгновенно съ силой неожиданно дйствовала на меня. Тотчасъ же мн хотлось любить, я даже чувствовалъ въ себ любовь къ себ и жаллъ о прошедшемъ, надялся на будущее и жить мн становилось радостно’, и т. д.
Итакъ, относительно любви и добра Толстой — очевидно, по недостатку личнаго опыта — еще далеко не былъ въ силахъ ршить, суть ли они стихія человческаго духа, или только мечтательная ложь. Одно онъ зналъ достоврно по личному опыту: въ красот (природы ли, или искусства) нтъ и не можетъ быть обмана: потребность красоты и способность чувствовать ее несомннно коренятся въ грунт человческаго духа,— оттого-то они и универсальны, оттого-то красота такъ сильно дйствуетъ на душу, и оттого ея дйствіе такъ существенно. (какъ мы сказали бы теперь). Итакъ, вотъ единая скала среди зыбкости нравственныхъ законовъ, ‘красота,— сказано въ ‘Альберт’,— единственное несомннное благо въ мір’, и еще: ‘искусство есть высочайшее проявленіе могущества въ человк’. За эту скалу Толстой и зацпилъ свой якорь, и такъ какъ онъ былъ художникъ, то это убжденіе въ цнности и могуществ красоты, а значитъ и искусства, оказалось для него въ высшей степени благотворнымъ. Онъ, словно до эгоистическому инстинкту, усвоилъ себ такое одностороннее міровоззрніе, которое обезпечило ему необходимую для работы и роста самоувренность, сознаніе важности своего труда.
Глубоко характерно, что во весь этотъ періодъ, когда онъ такъ много — и теоретически, и практически — возился съ вопросомъ о любви и дланіи добра, и все вновь и вновь утверждался въ мысли, что любовь и жажда добра врождены человку и одни могутъ дать ему прочное счастье,— онъ художественно ни разу не попытался изобразить элементарную силу, добра. Пройдетъ еще много лтъ, прежде чмъ онъ ршится и суметъ наглядно, т.-е. въ образахъ, демонстрировать людямъ, какъ изъ засоренныхъ сердецъ со стихійной силою пробивается чистая струя любви и добра, какъ, пробиваясь, она тутъ же расплавляетъ твердую коросту, которою обросло сердце, и какъ, пробившись, она плавитъ грхъ а злобу и въ мір, это — ‘Хозяинъ и работникъ’, ‘Воскресенье’, посмертныя произведенія. Теперь онъ еще не пробуетъ длать это. Напротивъ, именно такою онъ теперь изображаетъ только красоту, т.-е. какъ силу стихійную и неотразимую, какъ голосъ Бога въ человк. Когда Альбертъ играетъ, вс слушатели глубоко потрясены — и пьяные гости, и падшія женщины, у Делесова по щекамъ текутъ слезы, и даже толстое лицо хозяйки публичнаго дома расплывается отъ наслажденія, такъ могущественно плавитъ этотъ небесный огонь. Когда предъ Швейцергофомъ поетъ странствующій тиролецъ,— все кругомъ ‘почтительно’ умолкаетъ, богатые иностранцы неподвижно стоятъ на балконахъ, поваръ и лакей таютъ отъ удовольствія. И Толстой поясняетъ: вс люди инстинктивно любятъ и ищутъ только красоту, какъ лучшее благо міра,— ее одну, вы думаете, что пружина вашихъ дйствій — корысть, что вы любите только деньги, это самообманъ: не деньги, не вс другія приманки жизни влекутъ васъ,— ‘а заставляетъ васъ дйствовать одно, и вчно будетъ двигать сильне всхъ другихъ двигателей жизни,— потребность поэзіи, которую не сознаете, но чувствуете и вкъ будете чувствовать, пока въ васъ останется что-нибудь человческое ‘. Очевидно, это Толстой зналъ твердо, зналъ въ чувств и вол своей, а ту вру, въ любовь и добро, исповдывалъ умственно.
Но естественно спросить: въ сознаніи своемъ долженъ же онъ былъ при такихъ условіяхъ отождествлять желаніе красоты съ желаніемъ добра? Вдь по его мысли оба они — голосъ Бога или природы въ человк. Или же они противоположны и влекутъ человка въ дв разныя стороны? потоку что третьей возможности нтъ,— не могутъ два коренныхъ влеченія жить рядомъ въ одной душ безучастно другъ къ другу. Это былъ роковой вопросъ, и онъ поздне грозно встанетъ предъ Толстымъ — въ ‘Крейцеровой сонат’, въ его размышленіяхъ объ искусств. Теперь у Толстого еще нтъ отвта. Теоретически онъ въ разныхъ мстахъ намекаетъ, что стихійный позывъ къ красот есть позывъ къ любви и дланію добра, но, какъ художникъ, онъ добросовстно изображаетъ — англичанъ, влекомыхъ въ Швейцарію жаждой красоты, и однако ею нисколько не просвтляемыхъ, слушателей, упивающихся игрою Альберта или пніемъ странствующаго пвца, и не пробуждаемыхъ этими звуками къ любви и добру. И тамъ, гд ему приходится вплотную изображать дйствіе красоты на отдльную душу, онъ не ршается приписать ея дйствію положительно-моральный характеръ. Мы видли, какъ онъ рисуетъ эту картину: душа, подъ вліяніемъ красоты, очищается, молодетъ, возвращается къ своему источнику,— и только. Объективно въ этомъ очищеніи душевной почвы нтъ никакихъ залоговъ именно любви, именно добра, скоре наоборотъ: ‘Чего хотть, чего желать? вотъ она, со всхъ сторонъ обступаетъ тебя красота и поэзія… Наслаждайся, чего теб еще надо! Все твое, все благо…’— Отводомъ не можетъ служить то соображеніе, что здсь дйствіе красоты показано въ душахъ, уже сильно загрязненныхъ, житейская кора не мшаетъ же поэзіи проникать до сердцевины душевной,— почему же чрезъ пробитую ею брешь не изливается наружу струя врожденной любовности?— Очевидно, общечеловческая потребность въ красот была для Толстого фактомъ безъ сравненія боле несомнннымъ, нежели моральное воздйствіе красоты, и все вмст было въ немъ еще до крайности противорчиво.
Одинъ разъ Толстой сдлалъ попытку боле или мене систематически разобраться въ этихъ вопросахъ, но эта попытка, оказалась мало удачной. Я говорю о конц ‘Люцерна’, объ этомъ искреннемъ и горячемъ монолог, въ которомъ съ равной силою обнаружились и самобытность, и противорчивость тогдашнихъ мыслей Толстого о жизни.
Онъ выставляетъ здсь слдующія положенія. Надъ всей, врне — во всей твари царитъ Онъ — Богъ, или природа, или Духъ. Его законамъ подвластна вся матерія, его же законы направляютъ духовную жизнь человчества въ цломъ и каждаго отдльнаго человка. Здсь, въ душ человческой, воля Всемірнаго Духа сказывается тремя неискоренимыми стремленіями, или потребностями: стремленіемъ любить одинъ другого, потребностью въ красот, а потребностью мыслить сознательно. Но эта послдняя функція духа, т.-е. мышленіе, нарушаетъ правильную дятельность первыхъ двухъ законовъ, изъ-за миражей и перегородокъ, воздвигаемыхъ сознаніемъ, люди забываютъ свои врожденныя наклонности, начинаютъ думать, что имъ хочется денегъ, почестей и пр., тогда какъ по природ имъ хочется только поэзіи, и живутъ во вражд между собою, тогда какъ счастіе имъ обтовано только во взаимной любви. Значитъ, все это — въ дятельности сознанія. И здсь Толстой разражается краснорчивой филиппикой противъ мысли, какъ таковой, я долженъ привести эту выдержку, хотя она и длинна.
‘Несчастное, жалкое созданіе — человкъ съ своею потребностью положительныхъ ршеній, брошенный въ этотъ вчно движущійся, безконечный океанъ добра и зла, фактовъ, соображеній и противорчій! Вками бьются и трудятся люди, чтобъ отодвинуть къ одной сторон благо, къ другой — неблаго. Проходятъ вка, и гд бы, что бы ни прикинулъ безпристрастный умъ за всы добраго и злаго, всы не колеблются и на каждой сторон столько же блага, сколько и не блага. Ежели бы только человкъ выучился не судить и но мыслить рзко и положительно и не давать отвтовъ на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вчно оставались вопросами! Ежели бы только онъ понялъ, что всякая мысль и ложна, и справедлива: ложна односторонностью, по невозможности человка обнять всей истины, и справедлива — по выраженію одной стороны человческихъ стремленій! Сдлали себ подраздленія въ этомъ вчно-движущемся, безконечномъ, безконечно-перемшанномъ хаос добра и зла, провели воображаемыя черты по этому морю и ждутъ, что море такъ и раздлится. Точно нтъ милліоновъ другихъ подраздленій совсмъ съ другой точки зрнія, въ другой плоскости… Цивилизація — благо, варварство — зло, свобода — благо, неволя —: зло. Вотъ это-то воображаемое знаніе уничтожаетъ инстинктивныя, блаженнйшія первобытныя потребности добра въ человческой натур. И кто опредлитъ мн, что свобода, что деспотизмъ, что цивилизація, что варварство? И гд границы одного или другаго! У кого въ душ такъ непоколебимо это мрило добра и, зла, чтобъ онъ могъ мрить имъ бгущіе, запутанные факты?’ и т. д.
Но вдь это, какъ признаетъ самъ Толстой,— извчная потребность человческаго духа? Въ такомъ случа, какъ же быть? Неужели Толстой серьезно думалъ, что человку возможно жить, не различая добра и зла, что его мозгъ можетъ, не разрываясь вдребезги, хранить въ себ безъ отвта ‘вопросы, данные ему только для того, чтобы они вчно оставались вопросами’? Легко сказать, ежели бы человкъ выучился не судить и не искать положительныхъ ршеній!— но вдь это чистая нелпость, человкъ такъ же не можетъ этому выучиться, какъ птица не можетъ выучиться не хотть летать.
Нтъ никакого сомннія, что Толстой этого и не думалъ. Въ своемъ страстномъ монолог онъ только далъ волю своему чувству, своему, инстинктивному обожанію добра и красоты и своему инстинктивному отвращенію къ мысли. Онъ не посмлъ сказать, что мышленіе — противоестественно, т.-е. противно природ человческаго духа, по крайней мр, онъ постарался выискать все, чмъ можно унизить мысль, изобличить ее въ лживости, съ заносчивости. Онъ мститъ ей за то, что она обижаетъ его любимцевъ — добро и красоту. Въ особенности красоту, весь сыръ-боръ и загорлся въ данномъ случа изъ-за униженія поэзіи (талантливый музыкантъ,— а Толстой былъ очень чувствителенъ къ музык), обиженное добро привлечено уже только во второй линіи. А самое забавное здсь то, что вдь все это негодующее разсужденіе есть не что иное, какъ опять-таки мысль, разсудочная расцнка добра и зла. Толстой въ послднюю минуту понялъ комизмъ своего положенія, комизмъ трагическій, потому что неизбжный именно вслдствіе невозможности для человка не расцнивать добро и зло. Послдними строками разсказа Толстой пытается вернуть насъ., къ невозмутимому безразличію Бога-природы. ‘Только теб, ничтожному червяку, дерзко, беззаконно пытающемуся проникнуть Его законы, Его намренія, только теб кажутся противорчія. Одъ кротко смотритъ съ своей свтлой, неизмримой высоты и радуется на безконечную гармонію, въ которой вы вс противорчиво, безконечно движетесь. Въ своей гордости ты думалъ вырваться изъ законовъ общаго. Нтъ, и ты съ своимъ маленькимъ, пошленькимъ негодованьицемъ на лакеевъ, и ты тоже отвтилъ на гармоническую потребность вчнаго и безконечнаго…’ Но что намъ длать съ этимъ разсужденіемъ? Вдь это — только слова: nome vane senza soggetto. Конечно, во Всемірномъ Дух вс антиноміи разршены, да мы-то осуждены жить и дйствовать именно въ антиноміяхъ. Разъ мы не властны не мыслить, то и будемте мыслить съ полнымъ сознаніемъ того, что мы длаемъ и чмъ мы отвтственны, и пусть вс врожденны’ потребности нашего духа осуществляются и ратоборствуютъ между собою, медлительно вырабатывая какое-то. приближеніе къ идеальной равнодйствующей. Толстой не хочетъ видть, что въ дикар, гд разумъ еще почти безмолвствуетъ,— и другія дв потребности духа едва видны въ зародыш, онъ хотлъ бы человка съ бушменскимъ разумомъ — и съ высоко-развитыми инстинктами любви и красоты, человка-монстра съ сердцемъ взрослаго и головою младенца.
Но, въ конц-концовъ, все это были — умозрнія. У самого Толстого, какъ видитъ всякій, и голова была какъ у взрослаго человка,— даже нсколько больше. Онъ именно непрестанно мыслитъ, безъ устали ищетъ ‘положительныхъ ршеній’ и чрезъ вс сферы жизни проводитъ ‘воображаемыя черты’. Онъ противорчитъ себ во всемъ. По его вр величайшее, благо въ мір — красота, поэзія, самая шаткая и вредная вещь въ мір — мысль, а онъ за весь этотъ семилтній періодъ не написалъ ни одного произведенія, которое имло бы своимъ содержаніемъ только поэзію, и, напротивъ, вс написанныя имъ въ этотъ періодъ вещи, безъ исключенія, суть писанія th&egrave,se, зачатыя мыслью. Эти его настроенія и рождающіяся изъ нихъ убжденія суть только капризы или пристрастія, но пристрастія глубоко-знаменательныя, идущія изъ невскрытыхъ еще глубинъ его духа, изъ неосознанныхъ еще душевныхъ опытовъ его, пристрастія плодотворныя и многообщающія, общающія человчеству Толстого 1877—1910 годовъ.

VI.

Я пытался разглядть и показать основныя линіи той запутанной сти чувствъ и идей, какую представляла въ эти годы духовная жизнь Толстого. Вншній анализъ неизбжно даетъ картину сухую и схематическую, ибо какъ воспроизвести логическимъ словомъ столь сложное сплетеніе живыхъ силъ и наклонностей, зрлыхъ и зачаточныхъ, сознательныхъ и чувственныхъ, противоположныхъ съ виду и, однако, взаимно питающихъ другъ друга? Но всего боле надо остерегаться въ этомъ несовершенномъ анализ,— какъ бы за частностями не проглядть органическое единство личности и ея особенность, ей одной присущіе складъ и размры.
Въ ‘Исповди’, написанной около 1879 года, Толстой, говоря о шестилтнемъ будто бы, а въ дйствительности семилтнемъ період своей жизни отъ прізда въ Петербургъ до женитьбы, опредляетъ свою тогдашнюю идеологію тремя чертами: врою въ общее совершенствованіе человчества, врою въ то, что главными дятелями этого совершенствованія являются художники, наконецъ, врою въ го, что художникъ учитъ безсознательно и, стало быть, не обязанъ знать, что хорошо, что дурно.
Какъ мы видли, дло было не совсмъ такъ, не было ни этой стройности убжденій, ни этой успокоенности. Въ совершенствованіе человчества, т.-е. въ инстинктъ и поступательную силу добра, Толстой хотлъ и пытался врить, но увренности не имлъ, чмъ и мучился безпрестанно, въ цнность искусства дйствительно врилъ крпко, но характеръ этой цнности былъ ему неясенъ, т.-е нершеннымъ оставался вопросъ, какъ дйствуетъ на людей красота спеціально въ смысл добра, и потому Толстой въ томъ смысл практически не доврялъ красот и не ршался быть ‘чистымъ’ художникомъ, а старался примшивать къ искусству прямую проповдь добра, въ общемъ же страстно и упорно силился выяснить для себя какъ-разъ, что хорошо, что дурно..
Эта внутренняя работа носила въ цломъ тотъ же характеръ, какъ у всякаго человка, но форму приняла своеобразную, и сверхъ того отличалась напряженностью, соразмрной съ исключительнымъ объемомъ духовныхъ силъ Толстого.
Среди многообразія собственныхъ чувствованій, непосредственно возникавшихъ изнутри или провоцируемыхъ вншнимъ міромъ, среди противорчивости идей своихъ и воспринятыхъ извн, Толстому надо было, какъ и всякому человку въ молодости, найти материкъ своего духа, чтобы пріобрсти внутреннюю устойчивость. Человкъ въ опыт какъ бы испытываетъ на подлинность всевозможныя категоріи душевныхъ силъ, реакцій, отношеній, и каждый разъ безсознательно отмчаетъ про себя степень универсальности и успшности во-вн, степень полноты и удовлетворенности въ себ, къ какимъ приводитъ его та или другая форма или сторона его міроотношенія. Эта работа совершается всецло въ переживаніяхъ, она по существу эмоціональна, метафизическій складъ личности какъ бы непрерывно выпускаетъ изъ себя щупальцы, чтобы путемъ проврки ихъ на опыт опредлить наконецъ, что въ личности — ея настоящее ядро, и что въ ней подвижно, временно или случайно. Такъ человкъ постепенно чрезъ опытъ находитъ себя, въ конц-концовъ, его міроотношеніе непоколебимо упрочивается на подлинныхъ, врожденныхъ основахъ его духа и въ этихъ частяхъ становится твердыней адамантовой крпости. Это и есть природная истина данной личности, нравственный скелетъ человка. Кто мыслитъ, тотъ по мр нахожденія себя въ опыт находитъ или вырабатываетъ себ и такой составъ сознательныхъ идей, который въ общемъ базируется именно на врожденныхъ основахъ его личности, такія органическія идеи безраздльно владютъ волею человка и отличаются чрезвычайной устойчивостью, тогда какъ идеи, слабо базированныя въ личности, слабо влекутъ за собою и волю. Человческій умъ по своей природ не исключительно личенъ, а гостепріименъ въ высшей степени, практически каждый человкъ къ извстному возрасту находитъ себя въ опыт, умозрительно же лишь очень немногіе люди обладаютъ нужнымъ запасомъ собственныхъ основныхъ идей, большинство людей пробавляется пестрой смсью своихъ недоношенныхъ и чужихъ органическихъ идей, что является причиною безчисленныхъ колебаній, непослдовательностей и душевныхъ страданій какъ въ личной, такъ и въ общественной жизни.
Толстой былъ одинъ изъ тхъ рдкихъ людей, героевъ въ Карлейлевскомъ смысл, которые не только съ незаурядной страстностью ищутъ опредлить себя въ опыт, но и по мр себя нахожденія ищутъ найти себя въ своемъ сознаніи и съ отвращеніемъ отбрасываютъ всякую не въ ихъ ‘я’ зачатую идею, какъ негодную ветошь. А тамъ, гд процессъ самоопредленія совершается сразу въ обихъ сферахъ — и въ чувств, и въ сознаніи, — тамъ онъ чрезвычайно усложняется взаимнымъ захлестываніемъ еще зачаточныхъ и неочищенныхъ формъ, т.-е. чувствъ и идей еще недостаточно провренныхъ на личную подлинность. Такъ было и съ Толстымъ. Общіе контуры его подлинной личности видны въ немъ уже очень рано, раньше, чмъ у большинства людей, но въ частности онъ долго отыскивалъ свои основы и шелъ путемъ безчисленныхъ противорчій и ошибокъ, отравлявшихъ его существованіе. Онъ вспахивалъ свое поле честно и упорно, не жаля труда, какъ врный работникъ на Божьей нив.
И въ томъ-то заключалось своеобразіе его исканій, что врожденныя свойства своего духа онъ разыскивалъ не какъ свои лично, а какъ свойства духа общечеловческаго, что онъ по какому-то удивительному чутью не желалъ санкціонировать въ себ ничего, что своей всеобщностью не удостовряло бы своего божественнаго, т.-е. природнаго происхожденія. Такъ сильна была въ немъ жажда подлинности, что онъ ничему не хотлъ врить — не только европейскому умозрнію, но и опыту тысячелтій, даже своему собственному опыту, а хотлъ нащупать самый грунтъ человческой психики, который однако всякій можетъ нащупать только въ себ и который проврить на подлинность можно только въ опыт тысячелтій. Это былъ во всякомъ случа чрезвычайно благотворный скептицизмъ по отношенію къ явленіямъ собственной душевной жизни и къ общепринятымъ мнніямъ, но вмст съ тмъ въ этой разсудочной робости, въ этой боязни ошибиться сказывалась, очевидно, сравнительно слабая напряженность внутреннихъ импульсовъ, потому что, будь они могучи, они опредлились бы быстро и рано укрпились бы въ сознаніи. Но возможно и то, что медленность и разсчетливость толстовскихъ исканій объясняются художественнымъ складомъ его натуры. Какъ бы то ни было, работа самоопредленія совершалась въ Толстомъ подъ непрестаннымъ контролемъ мысли, которой онъ такъ глубоко не доврялъ: одно изъ роковыхъ противорчій человческой судьбы.
Мы видли, что исходною точкой Толстого было обожествленіе природы, какъ единственнаго критерія (и источника) всякой законности и подлинности въ мір, соотвтственно съ этимъ его конечною цлью было — отыскать и въ человческомъ дух его подлинныя, природныя силы или свойства, вс же остальныя изобличить и отвергнуть. Очевидно, что предпосылкою такого изслдованія являлось предвзятое убжденіе, что, тогда какъ въ ‘природ’ все совершенно и нтъ ничего поддльнаго, въ области духа совершились какія-то неправды, норма нарушилась и исказилась. Какъ это могло случиться? Вдь человкъ со всмъ, что въ немъ есть,— часть той же природы, т.-е. все его бытіе регулируется ея же непреложными и непогршимыми законами. На этотъ вопросъ обожатели ‘природы’ искони отвчаютъ: дло въ томъ, что человческому духу присущъ одинъ органъ, хотя и природный, но самозаконный,— именно сознаніе, оно-то и увлекаетъ духъ съ путей естества на путь произвола и нарушаетъ закономрность природную, на протяженіи тысячелтій оно успло глубоко исказить природу въ человк. Такъ разсуждалъ и Толстой. Онъ знаетъ, что въ человка вложена ‘потребность положительныхъ ршеній’, но онъ убжденъ, что именно эти положительныя ршенія ‘уничтожаютъ инстинктивныя* блаженнйшія первобытныя потребности добра въ человческой натур'(Совершенно ясно, что логически это утвержденіе не выдерживаетъ критики, разъ дятельность сознанія — естественная потребность человческой натуры, то она столь же нормальна, какъ и потребность любить, и, слдовательно, не подлежитъ осужденію. Мы можемъ скорбть о томъ, что сознаніе шатко и близоруко, что оно плохо уживается съ нашими инстинктивными наклонностями и что отъ этого происходитъ мучительный разладъ, но сердиться на сознаніе за эти неудобства смшно, какъ было бы смшно сердиться на то, что вещи раздлены пространствомъ. Сознаніе, какъ и категорія пространства, есть природная, предустановленная данность, прими благоговйно и этотъ тяжкій даръ изъ рукъ твоего Бога-природы, познай, что и самая неустойчивость мысли, и ея неспособность вмстить всю истину, и ея разногласіе съ твоими инстинктивными потребностями — суть тоже ‘законы природы’, именно непреложные законы природою даннаго намъ сознанія. Наука доказала, что въ ряду біологическихъ силъ самосознаніе возникло позже всего и сравнительно очень недавно, что же мудренаго, #что оно еще не окрпло и еще не пришло въ равновсіе съ остальными силами духа? Кто знаетъ: не были ли когда-то, въ своемъ зачаточномъ состояній, столь же шатки и неуживчивы предшествовавшіе ему по времени инстинкты любви и добра (что мы и видимъ на низшихъ стадіяхъ развитія), а еще раньше, яри начал органической жизни, — даже инстинкты животные?
Ничего этого Толстой не хочетъ знать, но, противорча себ въ каждой строк, упорно твердитъ свое: эта потребность хороша, а та дурна, т.-е. длаетъ то же самое, что онъ такъ осуждаетъ въ людяхъ, дерзающихъ утверждать, что цивилизація — благо, варварство — зло,: и т. д., т.-е., по его же словамъ, проводитъ воображаемыя черты по морю и ждетъ, что море такъ и раздлится. Большаго непочтенія къ Всемірному Духу и большаго произвола не можетъ быть, какъ написать эти строки, которыя напечатаны въ ‘Люцерн’: ‘Одинъ, только одинъ есть у насъ непогршимый руководитель, Всемірный Духъ, проникающій насъ всхъ вмст и каждаго какъ единицу, влагающій въ каждаго стремленіе къ тому, что должно, тотъ самый Духъ, который въ дерев велитъ ему расти- къ солнцу, въ цвтк велитъ ему бросить смя къ осени, и въ насъ велитъ нимъ безсознательно жаться другъ къ другунаписать такъ, это значитъ велніе Духа признать, а велніе мыслить — отвергнуть.
Конечно, мысль Толстого несостоятельна или, по крайней мр, не додумана до конца. Ошибка его заключалась въ томъ, что онъ, противорча себ, осуждалъ сознаніе цликомъ, что и произвольно, и по существу нелпо. Онъ былъ бы правъ, если бы только дифференцировалъ работу сознанія и утверждалъ, что есть правые пути мысли и есть, неправые, другими словами — что есть мысли органическія и постольку закономрныя, ‘природныя’, и есть мысли призрачныя к потому произвольныя, ибо такова дйствительно свобода сознанія, что оно способно очень далеко уходить отъ существенности духа и рождать на периферіи въ безчисленномъ множеств мнимыя виднія или полыя формы, и нтъ у человка другого средства различать въ этомъ хаос реальныхъ, полуреальныхъ. и вовсе пустыхъ умозрній, кром проврки ихъ боле прочными, чмъ они, содержаніями своего духа, наприм., какъ того хотлъ Толстой, — врожденными потребностями добра и красоты.— Толстой какъ будто чувствуетъ это, мстами даже близко подходитъ къ такому пониманію (таковъ конецъ ‘Казаковъ’), но не даетъ себ яснаго отчета и явно склоняется къ огульному осужденію мышленія.
И, конц-концовъ, онъ искалъ свою-истину тмъ единственнымъ способомъ, какой изначально предуказанъ человку: прислушиваясь къ своимъ внутреннимъ голосамъ и объективируя ихъ велнія. По мр того, какъ эти голоса въ немъ крпли, онъ утверждался въ мысли, что они всеобщи и исключительны. Это, конечно, самообманъ, но, во-первыхъ, какъ, сказано, другихъ путей самоопредленія нтъ, а во-вторыхъ, въ этомъ заблужденіи есть зерно правды, потому что неодолимость личной наклонности несомннно свидтельствуетъ о стачной, по крайней мр, но подлинной ‘природности’ даннаго устремленія. Чмъ сильне и своеобычне натура, мъ увренне человкъ провозглашаетъ свои собственныя влеченія универсальными, это и есть та органичность мысли, о которой выше была рчь: онъ въ себ дошелъ до грунта, — а грунтъ одинъ во всхъ людяхъ. Толстой уже въ юности, былъ склоненъ »ъ безотчетной увренностью обобщать свой личный опытъ и узаконятъ всемірно свою собственную волю. Пройдутъ годы, онъ окончательно — правда, очень поздно — найдетъ себя въ опыт и въ сознаніи, — тогда онъ съ огромной силою и съ фанатической односторонностью обрушится на все, что идетъ вразрзъ съ его личнымъ образомъ совершенства, и безсмннымъ оружіемъ его въ этой борьб будетъ именно категорическое утвержденіе, что только лютъ вынутый имъ изъ собственнаго духа идеалъ и есть природный законъ человческаго духа, одинъ и исключительно основанъ на ‘инстинктивныхъ, блаженнйшихъ первобытныхъ потребностяхъ’ человка, — на подлинномъ грунт, все же другое, какъ наука, цивилизація, обрядовыя религіи и пр., построено какимъ-то страннымъ образомъ на воздух. И здсь его нисколько не будетъ смущать фактъ повсюдности и многовковой длительности этихъ лжеобразованій, и онъ не потщится размыслить, чмъ же держатся они и чмъ вызваны къ жизни, т.-е. не суть ли и они проявленія какой-либо ‘инстинктивной потребности’. Съ рдкою бъ исторіи увренностью онъ противопоставитъ опыту вковъ свой внутренній опытъ, и эту, несомннно ошибочную увренность мы должны признать не только вполн законною, но и должны видть въ ней свидтельство о томъ, что Толстой дйствительно принесъ какую-то новую всть о мір. Не важно, согласовано ли во всхъ частяхъ ученіе Толстого, или полно противорчій, подтверждается ли въ цломъ или въ частяхъ уроками исторіи: единственно важно узнать отъ него, что она, въ результат такого глубокаго и искренняго личнаго опыта, узналъ въ себ, какъ непреложные законы духа. Легко ли жить, когда безчисленныя влеченія борятся въ нашей душ, а сознаніе по невжеству сплошь и рядомъ поддерживаетъ среди нихъ случайныя противъ коренныхъ и тмъ ведетъ насъ къ страданію и раскаянью? Тутъ важенъ всякій дльный совтъ, а всего важне показанія людей, имвшихъ опытъ большій, чмъ я: хоть въ малой мр, но все же сознаніе поучится у нихъ, къ какими элементамъ воли оно должно быть бережнй. Это уже не ‘умозрнія’, это вещи величайшей практической цнности, подобно тому, какъ врачъ, открывъ бациллу какой-нибудь болзни, привязаетъ ее самому себ, рискуя жизнью: онъ длаетъ этотъ опытъ для всхъ людей и тмъ оказываетъ имъ услугу. Такъ точно мыслители и художники, каждый въ мру своихъ силъ, длаютъ надъ собою общечеловческіе опыты и сообщаютъ намъ ихъ результаты, съ той разницей, что здсь опытъ не доброволенъ, а внутренно-принудителенъ, и что важность ихъ свидтельствъ настолько же больше, насколько ежедневне эти нормальныя функціи духа, нежели тотъ рдкій плотскій недугъ.
Я указалъ положительную особенность внутренней работы Толстого, необходимо отмтить и ея отрицательную особенность. Исканія Толстого ни въ малйшей дол не метафизичны: они исключительно психологичны. Очень часто у людей сильнаго духа процессъ самоопредленія сопровождается какими-то увренными откровеніями о природ- Божества и міра, о предустановленной цди мірозданія и человческой исторіи. Таковы были, напримръ, Шеллингъ, нашъ Чаадаевъ. Толстому все это совершенно чуждо, и въ этомъ пункт онъ разительно схожъ съ Гоголемъ. Ему, какъ всякому человку нужно было опредлить себ твердыя правила поведенія, какъ художественная натура, онъ рано былъ очарованъ гармоничностью вншней природы, и вотъ, только природою и собственной психикой ограничился кругъ, его интересовъ, по формул Эпиктета, приведенной выше. Его не влекло ни за грань или въ таинственныя ндра естества, ни въ тайники собственнаго духа, потому что онъ не умлъ двигаться иначе, какъ съ фонаремъ мысли. Онъ природу назвалъ предломъ-Богомъ, а въ себ не хотлъ ничего узаконить, чего не могло бы понять и одобрить сознаніе. Къ его методу больше всего подходитъ опредленіе, признающее психологію отраслью естественныхъ наукъ.
За тотъ періодъ, о которомъ у насъ идетъ рчь, Толстой не добился ясности въ самомъ себ. Напротивъ, къ моменту своей женитьбы онъ такъ запутался въ своихъ исканіяхъ, что ослаблъ и усталъ, и надолго оставилъ ихъ, какъ онъ объ этомъ правдиво повствуетъ въ своей ‘Исповди’: Ближайшія 13 или 14 лтъ (1863—1876) онъ пробавлялся тмъ малымъ запасомъ уже провренныхъ на опыт влеченій и одобренныхъ сознаніемъ идей, какой онъ усплъ накопить до того. Что базированными на грунт оказались къ этому времени только влеченія и идеи элементарныя и невысокаго разбора, объ этомъ — разумется, съ преувеличеніемъ — свидтельствуетъ та же ‘Исповдь’, гд онъ характеризуетъ свои тогдашнія стремленія, какъ голый эгоизмъ: ‘чтобы мн съ семьей было какъ-можно лучше’. Врно то, что ‘потребность добра’ пока не сказалась въ немъ и не была имъ сознана, какъ природная, т.-е. какъ непреложная и дающая наибольшее счастье.
Но совершенно неврно онъ изображаетъ въ ‘Исповди’ цль и смыслъ своихъ писаній за эти дальнйшія полтора десятилтія. Онъ говоритъ, что смотрлъ тогда на свое писательство исключительно какъ на средство къ пріобртенію денегъ и извстности и къ заглушенію въ душ всякихъ вопросовъ о смысл своей и общей жизни, и что поучалъ онъ въ своихъ писаніяхъ тому же, что было истиной для него,— что надо жить такъ, чтобы самому съ семьей было какъ можно лучше. Мы не будемъ изслдовать, насколько послднія слова врно опредляютъ нравственную атмосферу, которою дышатъ герои его двухъ большихъ романовъ. Рчь идетъ въ первой линіи о ‘Войн и мир’. Нтъ никакого сомннія, что писаніе этого романа было продолженіемъ тхъ же душевныхъ исканій Толстого, только перенесенныхъ изъ сферы личной въ общую сферу и съ плоскости моральной на почву исторической психологіи. ‘Война и миръ’ — передышка во внутренней работ Толстого, использованная имъ на то, чтобы произвести нкоторое научно-художественное изслдованіе, необходимое ему для его дальнйшаго движенія. Въ произведеніяхъ 1855—1862 годовъ Толстой неизмнно ставилъ вопросъ: какъ долженъ, жить каждый отдльный человкъ, чтобы прожить счастливо и гармонично. Въ принцип отвтъ у него былъ готовъ: надо жить, повинуясь естественнымъ и основнымъ законамъ духа, подавляя влеченія искусственныя и призрачныя. Но трудность оказалась въ томъ, какъ опредлить т законныя побужденія, вложенныя въ человка самой природой, въ этой трудности Толстой и запутался, — и вотъ теперь, въ, ‘Войн и мир’, онъ, какъ естествоиспытатель, старается объективно изучить психическій механизмъ человческаго бытія, единоличнаго и массоваго (историческаго), разно какъ и механизмъ взаимоотношенія массы и личности, или иначе: выяснить составъ и представить классификацію мотивовъ человческаго поведенія въ порядк ихъ убывающей существенности (‘природности’). Въ работ надъ ‘Войной и миромъ’ онъ накопитъ огромный матеріалъ для ршенія этого вопроса, и когда вдругъ, въ конц 70-хъ годовъ, вернется къ своему личному длу самоопредленія (а вернется онъ отчасти именно подъ, вліяніемъ накопленнаго имъ въ промежутк психологическаго знанія, отчасти же въ силу новаго личнаго опыта), онъ будетъ располагать для ршенія не только лучшимъ знаніемъ себя, но и замчательной освдомленностью въ практической психологіи вообще, больше того — системою увренныхъ познаній въ вопросахъ духа, построенной, разумется, по его личному образу и подобію. Ему останется тогда послдняя, но и труднйшая часть задачи: признать лично для себя обязательными т законы духовной жизни, которые онъ констатировалъ и въ себ, и въ другихъ людяхъ, какъ подлинно природные, и ради нихъ отказаться отъ всхъ влеченій, которыя имъ противорчатъ или которыя непосредственно открылись ему, какъ произвольныя или искусственныя. Этотъ послдній этапъ составляетъ содержаніе его тяжелой душевной драмы конца 70-хъ годовъ, изъ которой онъ наконецъ выноситъ окончательное ршеніе своего личнаго и вмст общечеловческаго вопроса: какъ должно жить по законамъ Всемірнаго Духа, — Deus give natura.

VII.

Въ заключеніе сказаннаго хочу отмтить, какое мсто занимаютъ отдльныя произведенія изучаемаго періода въ отношеніи къ главнйшему вопросу, волновавшему Толстого въ эти годы. Выше было уже неоднократно указано, что вс эти произведенія,— какъ, впрочемъ, и вс вообще писанія Толстого, начиная даже съ самаго ранняго, ‘Дтства’,— носятъ ярко-проповдническій, или, какъ говорятъ, идейный характеръ. Объективныхъ словесныхъ произведеній не бываетъ, какъ не бываетъ въ отдльномъ ум объективнаго міровоззрнія, но художники, различаются, во-первыхъ, по степени сознательности или умышленности, съ какою они демонстрируютъ въ образахъ свое постиженіе міра, во-вторыхъ, но объему,— какой занимаетъ въ ихъ постиженіи и проповдническій элементъ. ‘Русалка’ Пушкина не навязываетъ намъ никакой идеи, хотя нкоторая идея наполняетъ ее какъ воздухъ, въ ‘Псни торжествующей любви’ Тургеневъ сознательно ставитъ предъ нами свое созерцаніе, но созерцаніе вещи космической, наконецъ, въ ‘Преступленіи и наказаніи’ Достоевскій сознательно же ршаетъ вопросъ этическій. Вс произведенія Толстого принадлежать къ этому послднему разряду, т.-е. въ каждомъ изъ нихъ онъ съ заране обдуманнымъ намреніемъ проводитъ какую-нибудь этическую идею. Только въ ‘Войн и мір’, какъ сказано, этическій элементъ сравнительно слабъ (по замыслу автора), этотъ романъ относится скоре ко второй изъ трехъ названныхъ категорій.
Шесть произведеній 1855—1859 годовъ: ‘Записки маркера’, ‘Встрча въ отряд’, ‘Альбертъ’, ‘Люцернъ’, ‘Три смерти’ (первая часть, смерть барыни) и отчасти мало-выразительное ‘Семейное счастье’, имютъ цлью показать, какъ уродлива и несчастна, жизнь, уклонившаяся отъ ‘инстинктивныхъ, блаженнйшихъ’ потребностей духа, — отъ природы, три — ‘Два гусара’, ‘Метель’ и ‘Поликушка’ рисуютъ эпическую мощь и простоту, а въ первомъ случа — и красоту жизни, близкой къ природ. Наконецъ, ‘Казаки’ иллюстрируютъ об часта этой двуединой идеи, какъ то частично уже раньше было испробовано Толстымъ въ сопоставленіи Турбина-отца и Турбина-сына (‘Два гусара’), барыни и мужика (‘Три смерти’), поэта и толпы (‘Люцернъ’). Всего полне и глубже идея эта трактована въ ‘Казакахъ’, о которыхъ уже была рчь и къ которымъ больше нтъ надобности возвращаться. Общимъ признакомъ остальныхъ произведеній является то, что идея ни въ каждой изъ нихъ, ни отъ одной къ другой не эволюціонируетъ. Толстой нсколько лтъ какъ бы. топчется на одномъ мст и довольствуется однообразнымъ изложеніемъ своей мысли, только въ разныхъ примненіяхъ ила варіантахъ. Повидамому, только смерть брата, осенью 1860 года, сдвинула его, да и то не на много, съ мертвой точки, тогда и были написаны ‘Казаки’ (начаты въ Гіер, см. Бирюковъ, т. I, стр. 402).
‘Записки маркера’ любопытны по форм. Вложить разсказъ е паденіи, о растлніи первоначально чистой души въ уста далекаго отъ всякихъ идей трактирнаго слуги — это былъ остроумный пріемъ, гарантировавшій читателя противъ голой морализаціи, должна была получиться только зрительная картина безъ логическаго комментарія, т.-е. подлинное художество. Именно такъ, чисто-пластически, и выдержанъ весь разсказъ, повствующій маркеръ не только не морализируетъ, напротивъ, самъ достаточно развращенный, онъ бгло освщаетъ ходъ событій замчаніями, которыя только усиливаютъ колоритъ грховности, потому что внушены духомъ этого самаго городского и трактирнаго разврата. Но, разумется, во всемъ другомъ этотъ маркеръ — не маркеръ, а самъ Толстой: разсказывая исторію Нехлюдова совершенно фактически и на видъ безъ всякой цди, онъ въ дйствительности даетъ такой планомрный и послдовательный подборъ фактовъ и психологическихъ наблюденій, который долженъ въ дломъ привести читателя (слушателя) къ очень опредленному и совсмъ не маркерскому выводу — къ моральной иде Толстого. Противъ такого пріема, конечно, нельзя возражать, въ особенности когда онъ примненъ такъ искусно какъ въ данномъ случа, это неизбжная условность искусства. Тмъ бы и слдовало ограничиться, но Толстой побоялся, что урокъ не достаточно ясенъ, и ршилъ прибавить къ басн — мораль. Это была ошибка, не нужно было, чтобы Нехлюдовъ въ предсмертномъ письм разъяснялъ читателямъ- смыслъ своей судьбы — какъ онъ погибаетъ оттого, что далъ пустымъ соблазнамъ заглушить въ себ присущіе человческой душ благіе порывы, которые онъ такъ ясно чувствовалъ въ юности. Поль Гейзе однажды сказалъ довольно грубо, но мтко: всякое художественное произведеніе должно заключать въ себ идею, какъ всякій порядочный человкъ долженъ имть въ карман носовой платокъ, но не хорошо, когда идея и платокъ висятъ концомъ наружу.
‘Встрча въ отряд’ — простая картинка, показывающая только зрительно, безъ комментарія, образъ человка, никогда и не имвшаго нравственныхъ устоевъ и потому рабски зависящаго отъ вншнихъ условій: когда эти условія были благопріятны, онъ могъ быть счастливъ, когда они измнили ему, онъ глубоко несчастенъ, но уродливъ онъ равно и тогда, и теперь,— только въ паденіи это уродство его обнаженне и видно всякому. Оттого Толстой и изображаетъ его въ паденіи, а не въ дни счастія, когда его уродство было прикрыто вншнимъ блескомъ: цль разсказа — устрашить наглядностью.
О ‘Трехъ смертяхъ’ уже была рчь выше, и приведена выдержка изъ письма Толстого къ гр. А. А. Толстой, исчерпывающе уясняющая авторскій замыселъ этого разсказа. Тенденція не испортила его въ цломъ, да она и вполн откровенна. Очень Хороша концентрація фабулы, въ которой вс три части связаны въ бытовомъ единств: везутъ умирающую барыню, ея ямщикъ на станціи беретъ у умирающаго мужика новые сапоги, общая за то поставить крестъ надъ его могилой, и наконецъ третья смерть — смерть дерева, срубаемаго этимъ ямщикомъ на крестъ по обту. Этимъ прелестнымъ пріемомъ Толстой впослдствіи часто пользовался, здсь — впервые. Въ этомъ же разсказ впервые обнаруживается склонность Толстого къ шаржу на почв его излюбленнаго противопоставленія естественнаго — искусственному, простого — сложному, цивилизаціи — природ и т. п., склонность, такъ рзко обнаруживающаяся въ его позднйшихъ произведеніяхъ, напримръ, въ ‘Плодахъ просвщенія’, въ ‘Воскресеніи’ и пр. Не только сама умирающая барыня, но и вс окружающіе ее господа, мужъ, докторъ и др., представлены какими-то мизерными, развинченными людьми, съ афектаціей и тонкой фальшью, напротивъ, вс простые, начиная съ горничной, естественны и крпки, и прекрасны своей простотой, о дерев и лс уже говорить нечего: тутъ Толстой не знаетъ другихъ эпитетовъ, кром ‘величаво’, ‘радостно’, ‘спокойно’, ‘счастливо’. Это подчеркиванье несомннно вредитъ художественности цлаго.
Въ ‘Семейномъ счастіи’ Толстой демонстрируетъ свою идею въ примненіи къ вопросамъ любви и брака, онъ показываетъ, какъ опасна — не вообще для счастія и силы человка, а спеціально для его семейнаго счастія — ‘жизнь разсянная, свтская, въ которой пропадаютъ вс хорошія, честныя, чистыя мысли и чувства’. Не потому, конечно, что онъ самъ незадолго пережилъ сходное увлеченіе (какъ говорятъ,— молоденькой двушкой, Талызиной), а исключительно ради вящей наглядности, онъ сдлалъ героя пожилымъ, угомонившимся, а героиню — молодою и,жаждущей той разсянной жизни. Оба они — здоровыя, крпкія натуры, но ей еще нужно изжнуь ‘весь вздоръ жизни, чтобы вернуться къ самой жизни’, онъ же давно живетъ въ ‘самой жизни’, т.-е. согласно тмъ честнымъ, чистымъ мыслямъ и чувствамъ. Тогда, короткое время до брака, и она жила такъ же, и оттого ихъ любовь тогда была прекрасна, но вотъ она бросается въ жизнь призрачную и ложную, и возможно, что она погибла бы въ ней, какъ Нехлюдовъ, если бы ее не спасла любовь къ такому мужу. Въ конц повсти героиня окончательно возвращается къ ‘самой жизни’, но какъ много потеряли въ ‘свт’ и она, и ея любовь! Теперь она опять будетъ жить съ мужемъ въ любви и дружб,— но это уже не та любовь, ‘нтъ ужъ въ ней силы и сочности’, та любовь ‘вся выболла’.
Въ ‘Альберт’ и ‘Люцерн’ показаны какъ элементарная власть поэзіи ‘надъ людскими сердцами, такъ и слпота сознанія, мшающая людямъ увидть, что въ поэзіи — ихъ счастіе. Оба разсказа подробно комментированы: ‘Люцернъ’ — отъ лица автора, выступающаго здсь открыто въ роли публициста, ‘Альбертъ’ — отъ лица самого галлюцинирующаго Альберта, чьи мысли, съ немалой натяжкою, вложены въ уста призрака — его покойнаго друга. Въ обоихъ случаяхъ комментарій гласитъ одинаково: искусство — величайшее благо въ жизни, и вы вс безотчетно любите его, но вы ослплены ‘вздоромъ жизни’ и не сознаете, чего вамъ надобно, этимъ вы сами отнимаете у себя радости, поэтому же вы не цните служителей искусства, вашихъ благодтелей, и даете имъ гибнуть. Въ этихъ двухъ разсказахъ особенно чувствуется предубжденность Толстого, художественная правда не соблюдена, такъ, какъ не дано голоса ‘вздору жизни’ для самооправданія.
До извстной степени этотъ упрекъ долженъ быть сдланъ всмъ разсказамъ первой группы, т.-е. рисующимъ жизнь, отпавшую отъ природы. Прокурорство Толстого сказывается здсь вдь не только въ публицистическихъ отступленіяхъ и подчеркиваніяхъ,— оно вторгается и въ самое изображеніе, оно заставляетъ Толстого невольно подбирать факты односторонне и пристрастно и этотъ подборъ выдавать за типичную вырзку изъ дйствительности, читатель настораживается, становится подозрителенъ,— онъ безсознательно не вритъ художнику, и, значитъ, искусство не достигаетъ своей цли. Гибель Нехлюдова въ ‘Запискахъ маркера’ не обязательна и даже мало вроятна, судьба Альберта и тирольскаго Цпвца нисколько не типичны для положенія художника въ обществ, или во всякомъ случа краски здсь очень сгущены, какъ и въ изображеніи умирающей барыни, и т. д.
Отъ этого упрека свободны т три разсказа, въ которыхъ Толстой рисовалъ жизнь, съ его точки зрнія положительную. Здсь онъ дйствуетъ ‘съ чистой совстью’, и потому свтелъ и свободенъ, тогда какъ тамъ, не давая грху оправдываться, онъ безсознательно чувствовалъ себя несправедливымъ и оттого нервничалъ, грубо оскорблялъ грхъ, впадалъ на каждомъ шагу въ натяжки и преувеличенія. Здсь онъ свтелъ и спокоенъ, въ умиленіи всегда больше душевной правды, чмъ, при одинаковыхъ условіяхъ, въ хул. ‘Метель’ — несомннно тенденціозный разсказъ, тенденція его та же, что и написанной почти одновременно съ нимъ (1856—57 г.) тургеневской ‘Поздки въ Полсье’: изобразить человка, еще не отпавшаго отъ природы, живущаго органически въ ней. Притомъ оба художника для наглядности примнили одинъ и тотъ же пріемъ: поставили этого природнаго человк лицомъ къ лицу съ такимъ явленіемъ природы, гд она, казалось бы, особенно поражаетъ ужасомъ слабый духъ смертнаго,— и показали, что природный человкъ не чувствуетъ ужаса, но остается свободенъ и силенъ, въ чемъ и обнаруживается его неразорванная сыновность ей. Тургеневъ захотлъ рзко очертить свою мысль, чтобы она стала всмъ ясна во всемъ своемъ объем, для этого онъ противопоставилъ групп природныхъ людей — себя, оторваннаго отъ природы работою сознанія и теперь трепещущаго передъ стихіей. Толстой съ тонкимъ художественнымъ чувствомъ на этотъ разъ сдержался: его баринъ, дущій сквозь метель,— только зритель, а самъ по себ нейтраленъ, онъ здсь только для того, чтобы подсмотрть и разсказать намъ, какъ дти-люди играли со своей матерью-стихіей. Весь смыслъ разсказа — въ картин этой игры. Эти ямщики, весело балагурящіе, хлопающіе рукавицами, бгающіе по степи за оторвавшимися лошадьми, бодро, покрикивающіе среди страшной метели,— они въ нашемъ впечатлніи дйствительно сливаются съ нею въ одно, они весело возятся съ нею, ворчатъ и бгаютъ кругами, — ни дать, ни взять, какъ щенки съ матерью, когда она не подпускаетъ ихъ къ себ и лежа рычитъ на нихъ, огромная и съ виду страшная, но для нихъ родная.
Точно таковъ, но безъ сравненія тоньше сдланъ, разсказъ ‘Поликушка’, здсь Толстой попытался уже не извн и въ общихъ только чертахъ изобразить душу природнаго человка, но какъ бы раскрыть ея физіологію, и его любовно-пристальное изслдованіе дало чудесный результатъ, читатель не спрашиваетъ, не подозрваетъ: онъ безотчетно побжденъ правдою этого образа — и его удивительной красотою. До сихъ поръ Толстой — въ Севастопольскихъ разсказахъ, въ ‘Метели’, въ ‘Трехъ смертяхъ’ — зарисовывалъ этотъ образъ только эскизно, теперь онъ впервые ршился показать,
Что сквозитъ и тайно свтитъ
Въ красот его смиренной.
Онъ не былъ въ этомъ дл новаторомъ: то же самое и, главное, съ тою же цлью сдлалъ незадолго передъ нимъ Тургеневъ въ ‘Запискахъ охотника’. Трогательные образы Калиныча, Касьяна и др. еще были у всхъ въ памяти, когда Толстой — тоже на чужбин, какъ и Тургеневасъ умиленіемъ вспоминалъ русскую простую душу (‘Поликушка’ былъ написанъ въ Брюссел).
О ‘Двухъ гусарахъ’ нтъ надобности много говорить. Этотъ разсказъ, написанный, правда, года за четыре до ‘Поликушки’, построенъ на рзкихъ эфектахъ, предназначенныхъ выпукло представить все ту же красоту непосредственной и, стало быть — по мысли Толстого,— доброй натуры въ человк. Только огромное дарованіе Толстого было способно такъ, сравнительно успшно, работать въ ярм, которое налагала на него предвзятая мысль.
Наконецъ, ‘Холстомръ’ (1861 г.) есть одно изъ наиболе откровенно тенденціозныхъ произведеній Толстого за изучаемый нами періодъ. Это, конечно, вовсе не ‘исторія лошади’: это обвинительный актъ противъ испорченнаго человчества, вложенный, съ непростительной натяжкою, въ уста и сознаніе лошади. Весь вншній, описательный покровъ этой повсти — выше всякой похвалы, но именно реализмъ вншней картины уличаетъ въ грубой фальши ея психологическую канву: такое сознаніе можно было бы вложить только въ лошадь фантастическую и по поведенію, по роду жизни, и такъ сдлалъ Свифтъ. Поразительно недовріе Толстого къ своей художественной сил,—или, нтъ, врне къ убдительности той идеи, которой онъ хотлъ служить своимъ, искусствомъ. Онъ прибгаетъ ко всевозможнымъ хитростямъ, чтобы заставить насъ поврить въ правильность его мысли: то накладываетъ чрезмрно густыя краски, то дйствуетъ при помощи рзкихъ констрастовъ. Теперь онъ придумалъ, казалось бы, самый побдоносный пріемъ: онъ хочетъ вырвать читателя совсмъ вонъ изъ круга его ложныхъ, застарлыхъ, общераспространенныхъ чувствъ и представленій, и заставить его взглянуть на эту свою ложь глазами существа, живущаго вполн жизнью подлинною, существенной: глазами лошади! Эта лошадь,— разумется, не лошадь, уже потому, что тотъ, кто живетъ въ ‘самой жизни’, не видитъ въ этомъ никакой заслуги, какъ, напримръ, Поликушка. Эта лошадь — самъ Толстой: и вотъ Толстой, въ шкур Холстомра развиваетъ свою любимую мысль: что люди разучились узнавать и цнить сущности, а руководятся вмсто того пустыми порожденіями своего мозга — иллюзіями, словами. ‘Люди руководятся въ жизни не длами, а словами. Они любятъ не столько возможность длать или не длать чего-нибудь, сколько возможность говорить о разныхъ предметахъ условленныя между ними слова. Таковыя слова, считающіяся очень важными между ними, суть слива: мой, моя, мое, которыя они говорятъ про различныя вещи, существа и предметы, даже про землю, про людей и про лошадей’, и т. д.
Толстой не ограничился, конечно, только словесной формулировкою обвиненія: онъ показываетъ реальные плоды такого самообмана. Плоды эти двоякаго рода: своимъ ложнымъ представленіемъ о вещахъ люди губятъ и вещи, и самихъ себя. Повинуясь своимъ нелпымъ выдумкамъ, люди коверкаетъ природу, жизнь Холстомра исковеркана потому, что у людей пгій цвтъ лошади считается некрасивыми, и оттого, что у нихъ существуетъ слово ‘мое’: за то, что онъ былъ пгій, ему не дали ходу, его охолостили, и его продавали изъ рукъ въ руки. А самъ человкъ счастливъ лишь до тхъ поръ, пока по какому-то фокусу, что онъ называлъ: ‘мое’, не начнутъ называть такъ другіе люди, такъ какъ его сила и довольство опирались не на существо вещей, а только на этотъ людской самообманъ, то онъ и зависитъ всецло отъ круговращенія этого обмана. Въ заключеніе Толстой еще добавилъ голую ‘мораль’, врод: ‘Вотъ злонравія достойные плоды’. Какъ ни истерзана лошадь въ угоду людской лжи, она все же до конца сохраняетъ ‘спокойствіе сознательной красоты и силы’, а когда умираетъ, вс части ея дряхлаго тла еще великодушно идутъ на потребу людямъ и волчатамъ, все потому, что лошадь врно исполняла завты природы, не измняла существу вещей, а отпавшій отъ существа человкъ, едва только ложь повернется противъ него, тотчасъ впадаетъ въ жалчайшее состояніе и физически, и морально, когда же онъ, наконецъ, умеръ, то ‘ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились‘.— Какой-нибудь шутникъ могъ бы изъ этихъ укоризненныхъ словъ Толстого вывести такое умозаключеніе: значитъ, ежели бы Серпуховской жилъ по правд, какъ велитъ Толстой, его кожа, мясо и кости посл смерти еще послужили бы кому-нибудь на пользу!
Гершензон Михаил Осипович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мечта и мысль И. С. Тургенева, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1919
  2. Пушкинский уголок, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1924
  3. Кризис современной культуры, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1917
  4. Болезнь и последние минуты жизни И. С. Никитина, Фомин Александр Григорьевич, Год: 1912
  5. Пушкин и Андре Шенье, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1926
  6. Эпиграмма Пушкина на перевод Илиады, Морозов Петр Осипович, Год: 1910
  7. Минцлов С. Р. Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем и путешествий, относящихся к истории России и напечатанных на русском языке. Выпуски II и III. Новгород. 1912, Фомин Александр Григорьевич, Год: 1912
  8. Любовная поэма в форме драмы, Стороженко Николай Ильич, Год: 1901
Электронная библиотека