ПОВСТЬ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.
СОЧИНЕНІЕ
Э. Т. А. Гофмана.
Переводъ съ нмецкаго Н. Кетчера.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Конрада Вингебера.
1840.
ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ
съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ.
С. Петербургъ, 18 апрля 1839 года.
МСЯЦЫ УЧЕНЬЯ. ПРИХОТЛИВАЯ ИГРА СЛУЧАЯ.
(Мур. продолж.) Страстное, пламенное желаніе наполняетъ вашу грудь, вы преодолваете тысячи препятствій, выносите тысячи непріятностей, наконецъ достигаете того, къ чему стремились, и ваше страстное, пламенное желаніе преобразуется быстро въ мертвенное равнодушіе, и вы бросаете пріобртенное благо, какъ прискучившую игрушку. Но только-что вы бросили его, вы раскаяваетесь въ своей попшности, вступаете въ новую борьбу, и жизнь ваша протекаетъ въ безпрестанныхъ переходахъ отъ желанія къ отвращенію. Такова уже кошка: Это названіе опредляетъ очень врно нашу породу, къ которой принадлежитъ и высокомрный левъ, и вотъ почему знаменитый Горвилле въ ‘Октавіан’ Тика называетъ его просто большею кошкой. Да, повторю еще разъ, такова уже кошка, и кошечье сердце вещь пренепостоянная.
Первая обязанность честнаго біографа быть откровеннымъ и отнюдь не щадить самого себя. И потому, положивъ лапу на сердце, признаюсь, что, несмотря на необыкновенную ревность, съ которой я принялся за науки и искусства, мысль о прелестной Мисмисъ прерывала ученье часто.
Мн казалось, что я напрасно оставилъ ее, что я презрлъ сердце врное, любящее, уступившее только мгновенному, мимолетному обольщенію. Ахъ, какъ часто, въ то время, какъ думая отвести душу великимъ Пиагоромъ, я углублялся въ его сочиненія, нжная черная лапка сдвигала вдругъ вс катеты и гипотенузы и на мсто ихъ являлась сама прелестная Мисмисъ, съ черной бархатной шапочкой на голов, и устремляла на меня свои чудные глазки, изъ пріятной зелени которыхъ блестлъ нжнйшій упрекъ. Что за чудные скачки, что за обворожительное вилянье хвостомъ! Любовь вспыхивала снова, въ восторг простиралъ я мои лапы къ чародйственному призраку, но онъ исчезалъ въ то же мгновеніе.
Воспоминанія прошедшей любви наводили на меня ужасную тоску, которая сильно мшала моимъ занятіямъ науками и поэзіей, мало того, вскор тоска эта преобразовалась въ какую-то лность, ничмъ непреоборимую. Чтобъ выйти изъ этого несноснаго положенія, я ршался не разъ отыскать незабвенную, но только-что, бывало, поставлю лапку на первую ступень лстницы, которая вела въ высшіе предлы, гд думалъ найти прелестную,— стыдъ и робость овладвали мною тотчасъ, я отдергивалъ лапку и печально возвращался подъ печку.
Впрочемъ, несмотря на это нравственное удрученіе, я наслаждался необыкновеннымъ тлеснымъ здоровьемъ. Я толстлъ примтно и, смотрясь въ зеркало, замчалъ съ удовольствіемъ, что мое полнощекое лицо, кром юношеской свжести, пріобртало еще что-то вселяющее почтеніе.
Даже самъ Мейстеръ замтилъ перемну въ моемъ нравственномъ расположеніи. Прежде я мурлыкалъ и прыгалъ, когда онъ предлагалъ мн что нибудь лакомое, валялся у ногъ его, иногда вскакивалъ даже на колни, когда, вставъ поутру онъ говаривалъ мн: ‘здорово Мурръ!’ Теперь я ограничивался только дружественнымъ ‘мяу’ и извстнымъ пріятно-гордымъ выгибомъ спины. Мало этого, теперь я презиралъ даже, прежде столь любимой, игрой въ птичку. Полагая, что описаніе этой игры будетъ очень поучительно для юныхъ гимнастиковъ моей породы, я объясню ее здсь въ короткихъ словахъ. Мейстеръ привязывалъ одно или два гусиныхъ пера на длинную нитку и, то опуская, то быстро вздергивая, заставлялъ ихъ летать, а я прыгалъ за нимъ до тхъ поръ, пока поймаю и растереблю. Иногда эта игра увлекала меня до того, что подъ конецъ я принималъ перья за настоящую птицу, разгорячался, тло и духъ напрягались и такимъ образомъ развивались и укрплялись. Теперь даже и этой игрой пренебрегалъ я и лежалъ спокойно на подушк, сколько ни дергалъ Мейстеръ свои перья.— ‘Котъ’, сказалъ онъ мн однажды, когда перо, коснувшись моего носа, упало на самую подушку, а я чуть-чуть только пошевелилъ лапой, — ‘ты совершенно перемнился, ты становишься день ото дня лниве, кажется, ты слишкомъ много шь и спишь!’
Эти слова Мейстера озарили меня вдругъ какимъ-то новымъ свтомъ. До сихъ поръ я приписывалъ мою печаль только воспоминанію о Мисмисъ, о потерянномъ ра любви, но тутъ пробудилась во мн мысль: не земная ли жизнь раздвояетъ меня съ наукой. Есть въ природ вещи, которыя показываютъ чрезвычайно ясно, какъ окованная психея жертвуетъ своей свободой тирану, котораго величаютъ тломъ. Къ этимъ вещамъ я причисляю молочную кашу, молоко, масло и широкую подушку, туго-набитую гривой. Экономка Мейстера приготовляла молочную кашицу съ необыкновеннымъ искусствомъ, и каждое утро за завтракомъ я съдалъ се дв полныхъ тарелки съ удивительнымъ аппетитомъ. Посл такого завтрака я ощущалъ всегда какое-то отвращеніе къ наукамъ, он казались мн слишкомъ черствыми. Мысли мои развлекались безпрестанно, даже знаменитйшія произведенія новйшихъ авторовъ не могли оковать моего духа. Искусная экономка Мейстера вступала нечувствительно въ состязаніе съ авторомъ, и мн казалось, что она опредляла гораздо лучше его настоящія степени масляности, сладости и густоты своего произведенія. Бдственное, мечтательное смшеніе духовныхъ наслажденій съ тлесными!— Да, я могу назвать это смшеніе мечтательнымъ, / потому что мечты возникали во мн въ самомъ дл и заставляли искать второй опасной вещи: широкой подушки, туго набитой гривою, чтобъ спать на ней спокойно. Тутъ являлась мн прелестная Мисмисъ!— Нтъ никакого сомннія, все было въ связи, и молочная каша и презрніе наукъ, и меланхолія и подушка, и прозаическое расположеніе и воспоминанія любви!— Мейстеръ правъ, я лъ и спалъ слишкомъ много! Совершенно съ стоическимъ мужествомъ ршился я быть умренне, но слаба природа кота: лучшія, превосходнйшія намренія рушились отъ сладостнаго запаха молочной каши и привлекательнаго вида высоко-вздутой подушки.— Однажды я услышалъ, что Мейстеръ говоритъ кому-то на крыльц: ‘Пожалуй, я не прочь, можетъ быть, общество развеселитъ его. Но если вы зашалите, станете прыгать по столамъ, уроните чернильницу или что другое, я тотчасъ выброшу васъ обоихъ за окно.’
Тутъ Мейстеръ отворилъ немного дверь и впустилъ кого-то. Этотъ Кто-то былъ просто другъ Муцій. Я насилу узналъ его. Шерсть его, прежде такая гладкая, лоснящаяся, была выбита, глаза ввалились, обращеніе, правда и прежде нсколько грубое, но впрочемъ еще сносное, приняло характеръ высокомрія, дерзости.
— Наконецъ, я нашелъ тебя! заревлъ онъ громкимъ басомъ: запрятался за проклятую печку… Съ позволенія…
Тутъ онъ подошелъ къ тарелк и принялся за рыбу, которую я оставилъ къ ужину.
— Скажи, продолжалъ онъ, пожирая ее съ необыкновенной быстротой, отчего не видать тебя ни въ погребу, ни на крыш и нигд, гд весело?
Я объяснилъ ему, что съ тхъ поръ, какъ отказался отъ любви прелестной Мисмисъ, я углублялся въ науки и искусства, и потому забылъ о прогулкахъ, что не имю никакой надобности въ обществ, находя у Мейстера все, что душ угодно: и молочную кашу, и говядину, и рыбу, и мягкую подушку, что спокойная, беззаботная жизнь для кота съ такими способностями и наклонностями, какъ у меня — высочайшее благо, что всякой выходъ можетъ нарушить это спокойствіе, потому-что, какъ я замчаю, моя страсть къ Мисмисъ еще не совсмъ остыла, и потому, при встрч съ ней, могу надлать новыхъ глупостей, за которыя посл придется, можетъ быть, поплатиться дорого.
— Не худо, если бы къ завтрему ты стянулъ для меня еще такую головизну! сказалъ Муцій, обтирая лапкою рыло, бороду и уши, и слъ подл меня.
— Припиши, началъ онъ, промурлыкавъ въ знакъ удовольствія съ секунду,— припиши, любезный братъ Мурръ, особенному счастію, что мн вспало на умъ постить тебя въ твоей кель, и что Мейстеръ впустилъ меня безпрекословно. Ты находишься въ величайшей опасности, которой только можетъ подвергнуться юный котъ съ головой и силой въ членахъ. Ты готовъ сдлаться ужаснымъ, отвратительнымъ филистеромъ. Ты говоришь, что занимаешься науками, такъ что не достаетъ времени на бесду съ другими котами. Извини, братъ, это вздоръ! Толстота, ожирлость говорятъ противное. Ты совсмъ не похожъ на книжнаго червя, работающаго и день и ночь. Поврь, ты облнился, отяжеллъ отъ проклятой спокойной жизни. Ты не былъ бы таковъ, еслибъ, какъ нашъ братъ, рыскалъ цлый день за парой рыбьихъ косточекъ или за какой нибудь крошечкой пташкой.
— Я думалъ, прервалъ я тутъ моего друга, что вы живете въ довольств и въ счастіи. Прежде вы —
— Объ этомъ, продолжалъ Муцій сердито, въ другой разъ. Но прошу не говорить мн вы, а просто ты, до тхъ поръ, пока не разладимъ. Да ты вдь Филистеръ и ничего не смыслишь.
— Я извинился и онъ продолжалъ ласкове:
— И такъ, какъ сказано, твой образъ жизни никуда не годится. Брось свою проклятую келью и ступай въ свтъ!—
— Въ свтъ! воскликнулъ я въ испуг: помилуй, Муцій! въ свтъ? Я вдь разсказывалъ теб за нсколько мсяцевъ въ погребу, что со мною случились, когда я однажды нечаянно выскочилъ въ свтъ изъ коляски? Разв ты забылъ, какимъ опасностямъ подвергался я и какъ спасъ меня добрый Понто и привелъ къ Мейстеру?
— Да, сказалъ Муцій, усмхаясь насмшливо: да, твой добрый Понто. Высокомрный, надутый, глупый лицемръ вступился за тебя, потому что въ это время ему нечего было длать, потому что его забавляло это. Поди-ка отыщи его въ собачьемъ обществ, онъ не узнаетъ тебя, потому что ты не принадлежишь къ его сословію, онъ первый выгонитъ, искусаетъ тебя. Этотъ добрый Понто, вмсто того, чтобъ ввести тебя въ настоящую свтскую жизнь, надулъ тебя только глупыми человческими сказками! Нтъ, добрый Мурръ, ты попалъ тогда совсмъ въ другой свтъ, ршительно отличный отъ того, къ которому ты принадлежишь. Поврь мн на слово: уединенное ученье не поможетъ а скоре повредитъ теб. Ты все-таки останешься Филистеромъ, а въ цломъ мір нтъ ничего скучне и пошле ученаго Филистера.
Я признался моему другу откровенно, что не знаю значенія слова Филистеръ, и потому ршительно не понимаю, что онъ хочетъ сказать мн.
— Братъ! возразилъ Муцій, улыбаясь такъ пріятно, что въ это мгновеніе показался мн прежнимъ, любезнымъ опрятнымъ Муціемъ: братъ Мурръ! напрасно старался бы я объяснить теб это: ты не поймешь, что такое Фелистеръ до тхъ поръ, пока не сбросишь собственнаго Филистерства. Впрочемъ, если хочешь, я сообщу теб нкоторыя основныя черты филистера.
(Макул. лис.) — — престранная картина. По середин комнаты стояла принцесса Гедвига) лицо ея было мертвенно-блдно, глаза неподвижны. Принцъ Игнатій тшился ею какъ игрушкой. Онъ подвигалъ ее впередъ, и она шла, онъ останавливалъ ее, и она стояла, онъ сажалъ ее на кресла, и она сидла, онъ поднималъ ея руку вверхъ и рука оставалась въ этомъ положеніи, онъ опускалъ ее, и она висла. Принцъ былъ такъ занятъ этой игрой, что и но замтилъ вошедшихъ.
— Что вы длаете, принцъ? воскликнула княгиня.
Смясь и радостно потирая руки, началъ онъ уврять, что сестрица Гедвига стала теперь гораздо добре, длаетъ все, что ему хочется, не поперечитъ ему ни въ чемъ, и даже не бранитъ какъ прежде. Тутъ принялся онъ снова приводить Гедвигу, по военной команд, въ различныя положенія, и каждый разъ, когда она оставалась какъ бы очарованная въ желаемомъ положеніи, онъ хохоталъ и прыгалъ отъ радости.
Это невыносимо, сказала княгиня тихо, дрожащимъ голосомъ, и слезы заблестли на глазахъ ея.
— Перестаньте! воскликнулъ медикъ повелительно, взялъ принцессу на руки, тихо положилъ на софу и опустилъ гардины.
— Въ настоящемъ положеніи, продолжалъ онъ, обращаясь къ княгин, принцесс необходимо совершенноеспокойствіе, и потому прошу выслать принца.
Принцъ упрямился и, рыдая, жаловался на дерзость людей, которые, совсмъ не бывши принцами и даже дворянами, осмливаются ему противорчить, говорилъ, что ему хочется остаться у принцессы сестры, которая нравится ему теперь боле самыхъ лучшихъ чашекъ, и что г. лейбъ-медикъ не можетъ повелвать имъ.
— Подите въ вашу комнату, любовнйшій принцъ, сказала княгиня кротко: принцесс надобно теперь уснуть, а. посл обда придетъ къ вамъ Юлія.
— Юлія! воскликнулъ принцъ, смясь и прыгая какъ ребенокъ: Юлія! Какъ это хорошо! я покажу ей новыя картинки и какъ меня нарисовали, съ сказк объ Водяномъ корол, принцомъ Лахсомъ, съ большей звздой на груди.
Тутъ онъ поцаловалъ церемонно руку княгини и протянулъ свою къ врачу, который, вмсто поцалуя, схватилъ ее, подвелъ принца къ дверямъ, отворилъ ихъ и раскланялся съ нимъ превжливо.
Въ изнеможеніи упала княгиня на кресла, склонила голову на руку и съ невыразимою грустью проговорила тихо: ‘Боже! за какой смертный грхъ наказуешь Ты меня такъ жестоко!… Сынъ, осужденный на вчное дтство, и теперь Гедвига, моя милая Гедвига…
Она погрузилась въ глубокую, мрачную думу.
Между тмъ лейбъ-медикъ влилъ съ большимъ-трудомъ въ ротъ принцесс нсколько капель какого-то лекарства, и видя, что автоматическое состояніе ея не уменьшается ни мало, позвалъ прислужницъ и веллъ отнести больную въ ея Комнату и при малйшей перемн увдомить его немедленно.
— Ваша Свтлость, сказалъ онъ наконецъ княгин: какъ ни странно, ни затруднительно положеніе принцессы, но я могу васъ уврить, что припадокъ кончится скоро и безъ всякихъ дурныхъ послдствій. Принцесса одержима удивительной оцененлостью, встрчающейся въ медицинской практик такъ рдко, что многіе изъ знаменитйшихъ врачей умерли, не видавъ этого чуднаго уклоненія отъ нормальнаго состоянія. Поэтому я могу почесть себя истинно счастливымъ….
Тутъ лейбъ-медикъ запнулся.
— Какъ виднъ врачъ! сказала княгиня съ горькою усмшкой, какое ему дло до страданій! онъ счастливъ, обогащая ими свои познанія!
— Недавно, продолжалъ лейбъ-медикъ, не обращая вниманія на упрекъ княгини: нашелъ я въ одной медицинской книг описаніе припадка, совершенно подобнаго припадку принцессы. Одна дама, такъ разсказываетъ мой авторъ, пріхала изъ Везуля въ Безансонъ для окончанія процесса, отъ котораго зависло все ея благосостояніе. Мысль о потер его безпокоила ее такъ сильно, что она лишилась сна, аппетита, не смыкала глазъ ни на минуту, ничего не ла, а въ церкви безпрестанно падала на колни и молилась такъ усердно, что обратила на себя общее вниманіе. Эти и другіе припадки ясно обнаруживали ея противунормальное — состояніе. Наконецъ въ въ день ршенія тяжбы съ ней сдлался припадокъ, который вс бывшіе при ней приняли за ударъ. Призванные врачи нашли ее сидящую въ креслахъ неподвижно, съ поднятыми вверхъ руками, и глазами, устремленными къ небу. Лицо, прежде обыкновенно блдное, грустное, пылало, было свже и какъ-то радостне, дыханіе свободно, ровно, пульсъ мягокъ, медленъ и довольно полонъ, какъ у спящаго. Члены ея гнулись: ихъ можно было приводить во всякое положеніе, но, сохранивъ удободвижимость, они лишились всякой произвольности. Если оттягивали подбородокъ внизъ, ротъ раскрывался и самъ собою уже не закрывался, если поднимали руки вверхъ, загибали ихъ за спину, он оставались въ этомъ положеніи, въ которомъ у здороваго пробыть долго он никакъ не могутъ. Можно было нагибать туловище, какъ угодно, и оно никакъ не теряло равновсія. При этомъ казалось, что она лишилась ршительно всякаго чувства: ее качали, щипали, тормошили всячески, становили ноги на горячую жаровню съ раскаленными угольями, кричали въ уши, что она выиграла тяжбу — ни малйшаго признака произвольной, самостоятельной жизни. Чрезъ нсколько времени она начала мало-помалу приходить въ себя, но говорила несвязно. Наконецъ….
— О, продолжайте! воскликнула княгиня, когда врачъ остановился: продолжайте, не скрывайте отъ меня ничего, даже самаго ужаснаго!…. Она сошла съ ума?… не правда ли?…
— Припадокъ этотъ, сказалъ врачъ, продолжался только четыре дни и она выздоровла совершенно въ Везул, куда возвратилась, почувствовавъ небольшое облегченіе, и необыкновенная болзнь эта не оставила по себ ни малйшихъ дурныхъ послдствій.
Княгиня погрузилась снова въ мрачную думу, а лейбъ-медикъ распространялся между тмъ о врачебныхъ средствахъ, которыя думаетъ употребить для излеченія принцессы.
— Могутъ ли помочь вс ваши средства тамъ, гд страждетъ самый духъ, прервала его наконецъ княгиня.
— Примръ дамы изъ Везуля, продолжалъ онъ посл минутнаго молчанія, показываетъ, что основная причина этой странной болзни совершенно-нравственная. Поэтому и леченіе, когда она нсколько пришла въ себя, начато ободреніемъ, увреніемъ, что процессъ выигранъ. Кром того, опытные врачи соглашаются, что сильное душевное потрясеніе бываетъ почти всегда первою производящею причиной этой болзни. Принцесса Гедвига раздражительна до невроятности, у меня не разъ рождалась даже мысль, что устройство ея неравной системы уже само по себ не нормально. Я увренъ, что и этотъ припадокъ образовался въ слдствіе какого нибудь сильнаго, внезапнаго, нравственнаго потрясенія, и потому, чтобы дйствовать на него психически и притомъ успшно, необходимо открыть, опредлить эту нравственную причину. Можетъ быть, скорый отъздъ принца Гектора…. впрочемъ, въ такихъ случаяхъ кто же лучше матери можетъ проникнуть душу дочери? Ваша Свтлость, отъ васъ зависитъ теперь открыть мн глаза и тмъ самымъ показать необходимыя средства.
— И мщанка хранитъ тайны своего сердца, сказала княгиня, вставая, гордо и холодно: домъ княжескій открываетъ свою душу только Церкви и ея служителямъ, а врачъ не принадлежитъ къ числу послднихъ.
— Какъ! воскликнулъ лейбъ-медикъ: кто же можетъ отдлить духовную сторону отъ тлесной? Врачъ — второй духовникъ, чтобъ не ошибаться на каждомъ шагу, онъ долженъ проникать въ глубь духовнаго бытія. Вспомните повсть о Больной принцесс —
— Довольно, прервала его княгиня почти съ досадой: никогда не заставите вы меня сдлать какое нибудь неприличіе, такъ какъ никогда не поврю я, чтобъ какое нибудь неприличіе, даже мысленное, могло быть причиной болзни принцессы.
Сказавъ это, княгиня удалилась.
— Странная женщина! бормоталъ, врачъ про себя: ей страхъ какъ хочется убдить себя и другихъ, что клестеръ, которымъ природа соединяетъ душу и тло, въ княжеской пород совсмъ не похожъ на употребляемый ею для насъ, бдныхъ сыновъ земли, мщанскаго происхожденія. Предположеніе, что у принцессы есть сердце кажется ей непристойнымъ, какъ извстному испанцу, который отвергнулъ толковые чулки, назначенные добрыми нидерландцами въ подарокъ его государын, только потому, что они напоминали, что у испанской королевы есть ноги, такъ же какъ у другихъ честныхъ людей. А я держу какое угодно пари, что причина припадка принцессы находится въ сердц, этой лабораторіи всхъ женскихъ страданій.
Сообразивъ быстрый отъздъ принца Гектора, болзненную раздражительность принцессы, ея странное съ нимъ обхожденіе, лейбъ-медикъ убдился, что причина припадка просто какая нибудь любовная ссора. Справедливо ли было это предположеніе, мы увидимъ въ послдствіи, что касается до княгини, то она, кажется, подозрвала что-то подобное, но такъ-какъ всякое глубокое чувство почиталось при двор пошлымъ, мщанскимъ, натурально, что распросы врача объ этомъ предмет показались ей неприличными. Княгиня была прежде и добра и чувствительна, но этикетъ — это странное, полусмшное и полу отвратительное чудовище — налегъ на грудь ея какъ домовой, и сдавилъ въ ней вс проявленія внутренней жизни. Мудрено ли посл этого, что она смогла преодолть даже ужасное впечатлніе сцены принца съ Гедвигой и гордо отвергнуть человка, желавшаго помочь.
Между тмъ и въ парк происходили вещи презанимательныя.
Въ рощиц, налво отъ входа, стоялъ толстый гофмаршалъ. Онъ вынулъ изъ кармана маленькую золотую табакерку, понюхалъ изъ нея два или три раза, потеръ ее рукавомъ и потомъ подалъ камердинеру Князя съ слдующею рчью:
— Дражайшій другъ, я знаю, вы любите подобныя вещицы: прошу принять эту бездлку, въ знакъ моего благорасположенія, на которое вы всегда можете надяться. Но скажите, любезнйшій, что за причина этой странной и необыкновенной прогулки?
— Премного благодаренъ, отвчалъ камердинеръ, опустивъ табакерку въ карманъ и потомъ высморкавшись: могу уврить ваше превосходительство, что всемилостивйшій Князь очень встрево/кепы съ той самой минуты, какъ всемилостивйшая принцесса Гедвига изволила, неизвстно по какой причин, лишиться всхъ пяти чувствъ. Сегодня они изволили стоять съ полчаса у окна и барабанили пальцами правой руки по стеклу такъ сильно, что оно дребезжало — но все прекраснйшіе марши пріятной и веселой мелодіи, какъ говори валъ блаженной памяти мой шуринъ, придворный трубачъ. Вашему превосходительству извстно, что мой покойный шуринъ, придворный трубачъ, былъ человкъ очень смышленый, что онъ игралъ на труб чудесно, что длалъ разныя трели мастерски, что….
— Знаю, любезнйшій, прервалъ тутъ гофмаршалъ говоруна. Вашъ покойный шуринъ былъ лучшій изъ придворныхъ трубачей, но скажите, что же длали, говорили всемилостивйшій Князь, переставъ барабанить въ стекла?
— Длали, говорили? продолжалъ камердинеръ. Гмъ!.. очень мало. Они обернулись ко мн, устремили на меня сверкающіе глаза, зазвонили ужаснйшимъ образомъ въ колокольчикъ и воскликнули громовымъ голосомъ: ‘Франсуа! Франсуа!’ — Я здсь, ваша свтлость, сказалъ я робко.— Тогда они закричали очень сердито: ‘оселъ! зачмъ же не сказалъ это тотчасъ! Мое платье для прогулки!’ Я исполнилъ ихъ требованіе немедленно. Всемилостивйшій изволили надть зеленый шелковый сюртукъ, безъ звзды, и отправились въ паркъ. Они запретили мн слдовать за собою…. Но ваше превосходительство, какъ же не знать, гд находится ихъ свтлость? Ну если какой несчастный случай…. Вотъ я и пошелъ за ними издали и увидалъ, что они взошли въ рыбачью хижину.
— Къ Мейстеру Абрагаму! воскликнулъ изумленный гофмаршалъ.
— Точно такъ, ваше превосходительство, сказалъ камердинеръ, сдлавъ преважную, таинственную рожу.
— Въ рыбачью хижину, къ Мейстеру Абрагаму, повторялъ гофмаршалъ: до сихъ поръ ихъ свтлость никогда не ходили къ Мейстеру въ рыбачью хижину.
За симъ послдовало глубокое молчаніе.
— Не говорили ль ихъ свтлость еще чего нибудь? спросилъ гофмаршалъ черезъ нсколько минутъ.
— Ршительно ничего, возразилъ камердинеръ значительно: но, прибавилъ онъ, улыбаясь хитро, одно изъ оконъ рыбачьей хижины выходитъ въ лсъ, подл есть небольшое углубленіе, гд слышно все, что говорятъ внутри. Можно….
— Любезнйшій, если бы вы согласились, воскликнулъ гофмаршалъ въ восторг.
— Почему же нтъ, ваше превосходительство, сказалъ камердинеръ и началъ тихохонько пробираться къ рыбачьей хижин.
Но только-что онъ вышелъ изъ рощи, какъ столкнулся съ самимъ Княземъ, возвращавшимся въ замокъ. Въ испуг отскочилъ онъ нсколько шаговъ назадъ.
— Vous tes un grand болванъ! загремлъ Князь, сказалъ гофмаршалу очень холодно: Dormez bien! и отправился вмст съ камердинеромъ въ замокъ.
Гофмаршалъ стоялъ въ ужаснйшемъ смущеніи и бормоталъ про себя: ‘рыбачья хижина… Мейстеръ Абрагамъ… dormez bien!’ Наконецъ, но зрломъ разсужденіи, онъ ршился отправиться къ государственному канцлеру, чтобъ сообщить ему это необыкновенное происшествіе, и обдумать вмст съ нимъ, какое будетъ оно имть вліяніе на дворъ.
Мейстеръ Абрагамъ. проводилъ Князя до рощицы, въ которой находились гофмаршалъ и камердинеръ, и отсюда возвратился назадъ по желанію Князя, которому никакъ не хотлось, чтобъ его увидали изъ оконъ замка вмст съ нимъ. Читатели знаютъ уже, какъ удалось Князю скрыть свое таинственное посщеніе Мейстера Абрагама въ рыбачьей хижин. Но кром камердинера и гофмаршала, за нимъ подсматривала еще третья особа.
Близъ самой хижины Мейстеръ встртилъ совтницу Бенцонъ.
— А! Мейстеръ Абрагамъ, воскликнула она съ злобною усмшкой: Князь приходилъ къ вамъ совтоваться! И въ самомъ дл вы настоящая опора княжескаго дома, вы снабжали своею мудростью отца, а теперь и сына и когда хорошій совтъ дорогъ или не невозможенъ…
— То есть совтница, подхватилъ Мейстеръ: настоящая звзда, озаряющая весь дворъ, подъ вліяніемъ которой и бдный старый органистъ ведетъ здсь тихую, спокойную жизнь.
— Не смйтесь такъ зло, сказала Бенцонъ: звзда, сіявшая такъ ярко на нашемъ горизонт, можетъ оставить сто, погаснуть совершенно. Странныя дла совершаются въ этомъ семейномъ кругу, который маленькой городишка величаетъ дворомъ.— Быстрый отъздъ жениха, котораго ожидали съ такимъ нетерпніемъ, опасное положеніе Гедвиги — все это должно было бы потрясти душу Князя сильно, если бы онъ не былъ совершенно безчувственъ.
— Вы не всегда такъ думали, замтилъ Мейстеръ Абрагамъ.
— Я не понимаю васъ, сказала Бенцонъ, взглянувъ на Мейстера язвительно и тотчасъ отвернулась.
Князь Ириней, увлеченный довренностію и сознаніемъ нравственнаго превосходства Мейстера, открылъ ему въ рыбачьей хижин всю свою душу, тогда-какъ о смутахъ послднихъ дней не говорилъ съ совтницей ни слова, хотя она и заводила объ этомъ рчь не разъ. Мейстеръ зналъ это, и потому не удивился ея досад: ему показалось только страннымъ, какъ при своей холодности, она не съумла скрыть этой досады поискусне.
Конечно совтниц было больно, что опекунство, присвоенное ею надъ Княземъ, раздлялъ теперь другой, и въ самое критическое время, но къ этому присоединялось еще другое.
По причинамъ, которыя объяснятся въ послдствіи, она страстно желала соединенія принцессы Гедвиги съ принцемъ Гекторомъ. Теперь вдругъ возникло въ ней подозрніе, что Князь совтовался съ Мейстеромъ именно объ этомъ соединеніи, а всякое вступленіе третьяго въ это дло казалось ей опаснымъ. Кром того, въ первый разъ она увидала себя окруженною непонятными тайнами, въ первый разъ Князь молчалъ. Привыкнувъ управлять всю пружиною этого призрачнаго двора, могла ли она не оскорбиться, не выйти изъ себя. Мейстеръ Абрагамъ зналъ, что противъ раздраженной женщины самое лучшее оружіе — непреодолимое хладнокровіе, и потому молча шелъ рядомъ съ совтницей, которая, углубившись въ мысли, повернула къ извстному уже нашимъ читателямъ мосту. Опершись на перила, смотрла она на отдаленныя рощи, на которыя западающее солнце, какъ бы прощаясь, бросало еще свои свтлые, золотые взгляды.
— Прекрасный вечеръ! сказала совтница, не оборачиваясь.
— Да,— тихъ и ясенъ, какъ чистая, спокойная душа.
— Вы извините меня, любезнйшій Мейстеръ, продолжала совтница довольно холодно, что я оскорбилась тмъ, что Князь вдругъ длаетъ только васъ своимъ повреннымъ, спрашиваетъ только у васъ совта въ дл, которое извстне, понятне опытной женщин. Но эта мелочная досада, которой я никакъ не могла преодолть, прошла уже. Я совершенно спокойна. Самъ Князь сказалъ бы мн все, что я узнала другимъ образомъ. Я совершенно одобряю все, что вы, любезнйшій Мейстеръ, ему говорили. Признаюсь, я поступила не слишкомъ хорошо, но не изъ пустаго женскаго любопытства, а изъ глубочайшаго участія ко всему, что касается до княжескаго дома. Мейстеръ, я подслушала весь вашъ разговоръ съ Княземъ, не проронила ни одного слова…
Тутъ Мейстеромъ овладло какое-то странное чувство, какая-то смсь дкой ироніи и досады. Мейстеръ зналъ также, какъ и камердинеръ, что подъ окномъ,— выходившимъ въ лсъ, было слышно все, что говорили внутри, и потому, съ помощью нкоторыхъ акустическихъ аппаратовъ, онъ сдлалъ то, что всякій разговоръ внутри, снаружи слышался безсмысленнымъ говоромъ, въ которомъ нельзя было разобрать ни одного слова. Ложь, къ которой совтница прибгнула, чтобъ выпытать тайну его бесды съ Княземъ, показалась ему отвратительною.
Самъ геній мудрой, дятельной женщины, привелъ васъ къ рыбачьей хижин, воскликнулъ онъ: и гд же мн старому, но неопытному человку, распутать вс эти затруднительныя обстоятельства безъ вашей помощи. Я только-что хотлъ пересказать вамъ все, что поврилъ мн Князь, но вы уже все знаете. Сдлайте же одолженіе, скажите мн ваше мнніе: можетъ быть, тутъ многое преувеличено, перетолковано.
Мейстеръ Абрагамъ сказалъ это такъ добродушно, что совтница, несмотря на свою проницательность, никакъ не могла догадаться, что тутъ новая мистификація, Она стояла на мосту въ смущеніи, и не зная, что говорить, смотрла въ озеро.
Мейстеръ любовался съ минуту ея тягостнымъ замшательствомъ, но вскор мысли его обратились къ происшествіямъ прошедшаго дня, въ которыхъ Крейслеръ игралъ главную ролю. Глубокая грусть о потер друга овладла старикомъ, и у него вырвалось невольное восклицаніе: ‘бдный Іоганнесъ!’
Быстро обратилась къ нему совтница.
— Какъ, Мейстеръ! воскликнула она съ жаромъ: неужели вы врите погибели Крейслора? Окровавленная шляпа ничего еще не доказываетъ. И что же могло ршить его такъ быстро на ужасное самоубійство? Кром того, трупъ его остался бы на мст.
Мейстеръ изумился, когда совтница заговорила о самоубійств, тогда какъ было другое, гораздо сильнйшее подозрніе.
— Впрочемъ, продолжала совтница, слава Богу, что онъ удалился: его присутствіе родитъ только одн бды. Его порывчивость, ожесточеніе и, какъ назвать иначе, его прославляемый юморъ, заражаютъ всякую раздражительную душу, и тогда онъ играетъ ею безъ милосердія. Если презрніе всхъ условныхъ отношеній, борьба со всми общественными формами доказываютъ высокость ума, мы готовы преклонить передъ нимъ колна, пусть только онъ оставитъ насъ въ поко, не возстаетъ противъ всего, что объусловливается врнымъ взглядомъ на настоящую жизнь, что обезпечиваетъ наше довольство. Надюсь, что я ужъ не увижу его боле.
— А прежде, сказалъ Мейстеръ кротко: вы были другомъ моего Іоганнеса, вы приняли въ немъ участіе въ тягостное, критическое время, сами обратили на поприще, съ котораго его смнили, именно эти условныя отношенія, которыя теперь вы защищаете съ такимъ жаромъ? Отчего же такая быстрая перемна? Что сдлалъ онъ вамъ? Неужели его можно ненавидть за то, что жизнь встртила его враждебно съ первыхъ минутъ вступленія въ новую Сферу…. что порокъ грозилъ ему…. что италіянскій бандитъ подстерегалъ его….
— Какая адская мысль таится въ груди вашей! Мейстеръ, воскликнула совтница дрожащимъ голосомъ: но если даже и это справедливо, если
Крейслеръ погибъ дйствительно — это справедливая месть за невсту, имъ погубленную. Внутренній голосъ говоритъ мн, что одинъ Крейслеръ причина ужаснаго состоянія принцессы. Безъ милосердія натягивалъ онъ нжныя струны въ душ больной до тхъ поръ, пока он лопнули.
— За то, возразилъ Мейстеръ, свтлйшій италіянецъ не замедлилъ предупредить мщеніемъ самое дло. Сударыня, вы слышали весь нашъ разговоръ съ Княземъ, и потому знаете, что принцесса Гедицга оцпенла въ то самое мгновеніе, какъ раздался выстрлъ въ парк.
— Въ самомъ дл, сказала совтница, какъ посл этого не поврить всмъ вздорамъ, которые намъ теперь проповдуютъ о духовномъ соотношеніи и тому подобномъ! Но повторю еще разъ, благодареніе Богу, что онъ удалился. Состояніе принцессы можетъ и должно перемниться. Сама судьба удалила рушителя нашего спокойствія, и вы сами, Мейстеръ Абрагамъ, согласитесь, что душа нашего друга разстроена до того, что жизнь не можетъ уже возвратить ей мира. Теперь, если и въ самомъ дл —
Тутъ совтница остановилась.
— Но что же вамъ сдлалъ бдный Іоганнесъ? воскликнулъ Мейстеръ, не въ силахъ боле удерживать своего негодованія. За что не хотите вы дать ему мстечка въ Божьемъ мір?— Вы не знаете? Такъ послушайте, я скажу вамъ. Крейслеръ не носитъ вашей ливреи, не понимаетъ вашихъ рчей, стулъ, который вы ему предлагаете для того, чтобъ онъ занялъ мсто между вами, для него слишкомъ низокъ и тсенъ. Вы видите, что онъ не похожъ на васъ — и бситесь. Онъ не признаетъ условій, въ которыя вы заключили жизнь, непреложными, вчными, ему кажется, что коварная мечта, овладвшая вами, скрываетъ отъ васъ настоящую жизнь, ему кажется смшною ваша нелпая претензія управлять, властвовать міромъ, котораго вы не понимаете, не постигаете — и это-то вы называете ожесточеніемъ. Онъ любитъ боле всего шутку, развивающуюся изъ глубокаго созерцанія человческаго бытія, шутку, которую можно назвать прекраснйшимъ даромъ природы, по тому, что истекаетъ изъ ея чистйшаго источника. Но вы люди знатные, важные — не хотите шутить. Въ немъ живетъ духъ истинной любви, но можетъ ли онъ согрть сердце оцпенлое, осужденное на вчную смерть, сердце, въ которомъ никогда даже и не бывало искры, которую этотъ духъ раздуваетъ пламенемъ? Вы ненавидите Крейслера, потому-что сознаніе его превосходства, сознаніе невольное, для васъ непріятно, тягостно, вы боитесь его, потому-что, презрвъ мелочами вашего тснаго круга, онъ занимается предметами высшими …
— Мейстеръ Абрагамъ! сказала совтница глухимъ голосомъ: любовь къ другу завела тебя слишкомъ далеко. Ты хотлъ оскорбить меня — и усплъ. Ты пробудилъ во мн мысли давно, давно-усыпленныя!— Ты сказалъ, что мое сердце оцпенло, мертво, но почему теб знать — можетъ быть, духъ любви никогда не говорилъ ему дружественно, можетъ быть, только въ условныхъ отношеніяхъ жизни, которыя такъ презираетъ Крейслеръ, нашла я и миръ и утшеніе? Старикъ, ты жилъ много, испыталъ врно и самъ не одно горе: ты знаешь, что становиться выше этихъ условіи, желать приблизиться къ міровому духу, мистифируя собственное бытіе, еще опасне. Я знаю, Крейслеръ называлъ меня холодною, безжизненною прозой, и его сужденіе отзывается въ твоихъ словахъ, что сердце мое оцпенло, мертво. Но скажи, проникали ль вы когда нибудь подъ ледяную кору, которая давно уже облекаетъ грудь мою спасительнымъ панцыремъ. Любовь не пересоздастъ жизни мужчинъ, но только возноситъ се на вершину, съ которой есть еще много безопасныхъ сходовъ. Но у насъ не такъ, первое мгновеніе любви преобразуетъ все наше, бытіе, даетъ ему ршительную форму. Неудачно это мгновеніе, не удалась и вся жизнь женщины. Слабая исчезаетъ въ безутшной ничтожности, сильная возстаетъ и занимаетъ, именно въ отношеніяхъ обыкновенной жизни, мсто и значеніе, возвращающія ей и миръ и спокойствіе. Темнота ночи благопріятствуетъ откровенности. Старикъ, я открою теб мое сердце. Когда настала ршительная минута жизни, когда я увидла того, кто долженъ былъ пробудить во мн весь пылъ глубочайшей любви — я стояла передъ алтаремъ съ Бенцономъ. Я нашла въ немъ превосходнйшаго мужа. По совершенной своей ничтожности, онъ соглашался на все, что я находила нужнымъ для своего спокойствія, и никогда ни одна жалоба но срывалась съ устъ моихъ. Я вращалась только въ кругу обыкновеннаго, и если даже и въ этомъ кругу встрчались вещи, совращавшія меня съ настоящаго пути, если многое, что можетъ показаться порочнымъ, я могу извинить только враждебнымъ стеченіемъ обстоятельствъ,— пусть броситъ въ меня камень женщина, выдержавшая такъ же, какъ я, ужасную борьбу, которая должна была окончиться совершеннымъ отреченіемъ отъ всякаго счастія, положимъ даже — мечтательнаго. Князь Ириней познакомился со мной…. Но что говорить о давнопрошедшемъ? гораздо лучше заняться настоящемъ. Мейстеръ, я открыла теб мою внутренность, ты знаешь теперь, почему въ настоящемъ положеніи длъ для меня страшно вліяніе всякаго инороднаго, экзотическаго начала. Моя собственная судьба въ роковое мгновеніе представляется мн безпрестанно грознымъ, предостерегающимъ привидніемъ. Я должна спасти тхъ, кого люблю. У меня есть планы. Не противодйствуй мн, прошу тебя, а если хочешь вступить въ борьбу со мной — берегись, чтобъ я не насмялась надъ всми твоими фокусами!
— Несчастная женщина! воскликнулъ Мейстеръ Абрагамъ.
— Ты называешь меня несчастною, возразила совтница: но я вышла изъ борьбы съ враждебною судьбой предательницей. Тогда какъ все казалось потеряннымъ, я пріобрла спокойствіе и довольство.
— Несчастная женщина! повторилъ Мейстеръ съ глубокимъ чувствомъ: бдная, несчастная женщина!… Ты думаешь, что пріобрла спокойствіе и довольство, и ни какъ не подозрваешь, что это было отчаяніе, которое, какъ вулканъ, выбросило изъ груди твоей весь пылъ, ее животворившій. Мертвую золу, которая не можетъ произрастить ни цвтка, ни травинки, принимаешь ты, въ закоснломъ ослпленіи, за плодородное поле жизни, и надешься, что оно дастъ теб еще и цвтъ и плодъ. Ты громоздишь зданіе на камн, раздробленномъ молніеносной стрлой, и не опасаешься, что оно рушится, только-что развернешь на немъ торжественный флагъ. Я знаю, ты разсчитала свои планы на Юлію и Гедвигу? Несчастная, чувство ужасное, чувство ожесточенія, которымъ ты упрекаешь Крейслера, совсмъ несправедливо, въ самой теб и твои мудрые планы,— просто возстаніе противъ счастія, которымъ сама никогда не наслаждалась и котораго не дозволяешь теперь и своимъ ближнимъ. Я знаю гораздо боле, чмъ ты думаешь, и о твоихъ планахъ и о твоихъ, такъ прославляемыхъ, жизненныхъ отношеніяхъ, которыя вмсто того, чтобъ даровать спокойствіе, повергли тебя въ бездну позора!—
Глухой крикъ вырвался изъ груди совтницы и обнаружилъ, какъ сильно потрясли се послднія слона Мейстера. Онъ остановился.
— Сударыня, сказалъ онъ черезъ минуту, видя, что совтница молчитъ и не трогается съ мста: сударыня, я совсмъ не думаю вступать съ вами въ борьбу. Чтожъ касается до моихъ Фокусовъ, то вы знаете очень хорошо что съ того времени, какъ меня оставила моя невидимая двушка….
Тутъ воспоминаніе о потерянной Кіар пробудилось въ Мейстер такъ сильно, что ему показалось, будто онъ видятъ ее въ темпомъ отдаленіи, будто слышитъ ея голосъ.
— О Кіара! моя милая Кіара! воскликнулъ онъ съ глубочайшей грустью!
— Что съ вами? спросила Бенцонъ, быстро обратясь къ Мейстеру, что это за имя?…. Но прошу васъ еще разъ, оставимъ въ поко прошедшее, не судите обо мн по понятіямъ о жизни, которыя вы раздляете вмст съ Крейслеромъ, общайте не употреблять во зло довренности Князя Иринея, дайте слово не мшать моимъ планамъ и дйствіямъ.
Мейстеръ углубился въ грустное воспоминаніе о своей Кіар, такъ, что почти совсмъ не слыхалъ просьбы совтницы и отвчалъ ей какими-то безсвязными звуками.
— Мейстеръ Абрагамъ, продолжала совтница, не отвергайте моей просьбы. Вы, какъ кажется, знаете въ самомъ дл боле, чмъ я предполагала, но, можетъ быть, и у меня есть тайны, очень для васъ важныя, можетъ быть, я могу оказать вамъ услугу, которой вы никакъ не ожидаете. Будемъ вмст управлять этимъ дворомъ, которому дйствительно нужны помочи. Кіара! воскликнули вы съ глубочайшей грустью….
Сильный шумъ, раздавшійся отъ замка, прервалъ слова совтницы. Мейстеръ пробудился отъ всхъ мечтаній, шумъ — —
(Мур. продолж.) кошечей породы. Филистеръ, какъ бы ни была сильна его жажда, начинаетъ лакать молоко съ краевъ тарелки, чтобъ не замочить рыла и бороды и тмъ не нарушить должнаго приличія, которое для него важне жажды. Если ты придешь къ нему въ гости, онъ тотчасъ начинаетъ предлагать теб и пятое и десятое, но ограничится при разставаньи однимъ увреніемъ въ своей дружб, а потомъ сожретъ одинъ одинехонекъ все, что предлагалъ теб. Филистеръ одаренъ необыкновенною смтливостью найдти на погребу, на чердак, однимъ словомъ, везд — лучшее мсто, на которомъ и растягивается съ совершеннымъ самодовольствіемъ. Онъ говоритъ много о своихъ прекрасныхъ качествахъ, о томъ, какъ онъ добылъ хорошее мсто, и что онъ еще сдлаетъ, чтобъ еще боле улучшить свое состояніе, но если, въ свою очередь, теб вздумается заговорить о себ, о твоей собственной судьб, Филистеръ закрываетъ тотчасъ глаза, прижимаетъ уши, а иногда начинаетъ мурлыкать или’ притворяется даже спящимъ. Филистеръ облизываетъ свою шерсть съ необыкновеннымъ стараніемъ, и даже на охот за мышами не. пройдетъ ни одного влажнаго мста безъ того, чтобъ не стряхнуть нсколько разъ своихъ лапокъ, конечно, между тмъ дичь уходитъ, но за то во всхъ отношеніяхъ жизни онъ остается ловкимъ, опрятнымъ, прекрасно-одтымъ человкомъ. Филистеръ боится и избгаетъ всякой опасности, и если ты попался въ бду и попросишь его помощи, онъ начнетъ жалть тебя, и посл безконечныхъ увреній и клятвъ въ своемъ дружественномъ участіи, заключитъ, что въ это время его положеніе, его отношенія, никакъ не позволяютъ ему что нибудь для тебя сдлать. Вообще, во всякомъ случа, вс дйствія Филистера зависятъ отъ безконечнаго множества отношеній. Такъ напримръ: чтобъ не разладить съ дворною собакой, удостоившей его своего покровительства, онъ учтивъ даже съ моськой, схватившей его за хвостъ довольно невжливо, но за то подстережетъ се ночью и выцарапаетъ глаза, а на другой день жалетъ о несчастной, негодуетъ на коварство хитрыхъ враговъ. Впрочемъ вс эти отношенія очень похожи на лисьи норы, которыя даютъ Филистеру возможность ускользать везд, тогда какъ, ты думаешь уже схватить его. Филистеръ лежитъ предпочтительно подъ печкой, чувствуя себя здсь гораздо безопасне, на крыш у него кружится голова.— Такъ видишь ли, любезный Мурръ, не то ли же самое съ тобою?— Въ противуположность Филистеру, кошечій буршъ откровененъ, честенъ, безкорыстенъ, смлъ, всегда готовъ помочь другу, не знаетъ ни какихъ отношеній кром чести и благородства. Коротко: онъ ршительный антиподъ Филистера, а посл этого неужели ты еще останешься послднимъ и не сдлаешься лихимъ буршемъ?
Живо чувствовалъ я справедливость словъ Муція. Я не зналъ только слова — Филистеръ, а самый характеръ встрчалъ очень часто во многихъ котахъ, которыми всегда гнушался. Больно стало мн, что, по какому-то странному заблужденію, попалъ я въ категорію этихъ презрительныхъ созданій, и потому ршился слдовать во всемъ совтамъ Муція. Какъ-то одинъ молодой человкъ, разсказывая Мейстеру о своемъ вроломномъ друг, назвалъ его помаднымъ созданіемъ. Тогда я ршительно не понялъ смысла этого выраженія, но теперь мн показалось, что прилагательное ‘помадный’ идетъ необыкновенно хорошо къ существительному Филистеръ, и я тотчасъ сообщилъ это другу Муціго.
— Прекрасно! воскликнулъ Муцій, вскочивъ въ восторг и обнявъ меня крпко: теперь я вижу, что ты понялъ меня совершенно. Да, помаднымъ Филистеромъ зовутъ эту презрнную тварь, возстающую противъ благороднаго буршества, и которую мы везд преслдуемъ. Мурръ, теперь ты доказалъ, что въ теб въ самомъ дл живетъ еще истинное чувство ко всему благородному, великому. Позволь прижать тебя еще разъ къ груди, въ которой бьется врное германское сердце!
Тутъ Муцій облапилъ меня снова и сказалъ, что въ полночь придетъ за мною на крышу и отведетъ на праздникъ, который даетъ одинъ изъ синьоровъ, а именно котъ Пуфъ.
Въ это время Мейстеръ вошелъ въ комнату. Я, какъ обыкновенно, бросился къ нему на встрчу и, чтобъ доказать мою радость, ластился около него, валялся по полу. И Муцій вытаращилъ на него глаза, блествшіе удовольствіемъ. Почесавъ немного мою голову и шею, Мейстеръ окинулъ глазами комнату, и нашедши все въ порядк, сказалъ: ‘Ну, вотъ это хорошо! вы бесдовали тихо, спокойно, какъ добропорядочные, воспитанные люди. За это стоитъ наградить васъ.’
Сказавъ это, Мейстеръ пошелъ въ кухню. Предчувствуя его доброе намреніе, мы отправились за нимъ, испуская радостное ‘мяу!’ И въ самомъ дл Мейстеръ отворилъ кухонный шкафъ и вынулъ скелеты и косточки двухъ, вчера имъ обглоданныхъ, молодыхъ курицъ. Извстно, что наша порода почитаетъ куриные скелеты самымъ лучшимъ лакомствомъ. Ярко заблестли глаза Муція, хвостъ его завилялъ необыкновенно-выразительно, когда Мейстеръ поставилъ тарелку съ костями на полъ. Помня значеніе помаднаго филистера, я предложилъ Муцію лучшія части: шейку и грудину, а самъ ограничился грубйшими, ножками и крылышками. Когда остатки куръ исчезли, я хотлъ было спросить: не угодно ли моему другу чашку молока, но вспомнивъ, что это вопросъ филистерскій, выдвинулъ се тотчасъ изъ-подъ шкафа и пригласилъ его позабавиться этимъ сладостнымъ напиткомъ. Муцій вылокалъ молоко до суха, потомъ пожалъ мн лапу и сказалъ со слезами на глазахъ: ‘Другъ Мурръ, ты живешь по-Лукулловски, но твое доброе, честное и благородное сердце избавитъ тебя отъ пошлостей филистерства. Благодарю, отъ души благодарю тебя!’
Онъ простился со мною крпкимъ германскимъ пожатіемъ лапы, по обычаю праотцовъ, и вроятію, чтобъ скрыть глубокое чувство, вызвавшее слезы на глаза его, выскочилъ однимъ головоломнымъ прыжкомъ за окно на прилегающую крышу. Даже и меня, одареннаго отъ природы порядочною способностью прыгать, изумилъ этотъ отчаянный скачокъ, и далъ новый поводъ прославлять нашу породу, состоящую изъ врожденныхъ гимнастиковъ.
Кром того, другъ Муцій доказалъ мн еще, что часто подъ грубою, страшною наружностью, скрывается сердце нжное, чувствительное.
Я возвратился въ комнату Мейстера и расположился подъ печкой. Здсь, въ уединеніи, обдумавъ хорошенько мое прежнее нравственное расположеніе, мой прежній образъ жизни, я ужаснулся отъ одной мысли, какъ близокъ былъ я къ бездн погибели, и Муцій, не смотря на свою всклокоченную шерсть, показался мн прекраснйшимъ геніемъ-спасителемъ. Теперь я долженъ былъ вступить въ новый міръ, избавиться отъ внутренней пустоты, сдлаться совершенно другимъ котомъ… сильно билось мое сердце отъ боязненно-радостнаго ожиданія!
Еще задолго до полуночи я подошелъ къ Мейстеру и обыкновеннымъ ‘мя-ау’попросилъ выпустить меня вонъ.
— Съ удовольствіемъ, сказалъ Мейстеръ, отворяя дверь. Вчное лежанье и спанье подъ печкой не доведутъ тебя до хорошаго. Ступай въ среду теб подобныхъ: можетъ быть, ты найдешь тамъ юношей сочувствующихъ.
Ахъ! врно Мейстеръ предчувствовалъ, что мн предстояла новая жизнь!— Въ самую полночь явился Муцій. Мы перебрались черезъ нсколько крышъ и наконецъ вскарабкались на совершенно ровную, почти итальянскую, гд съ громкимъ, радостнымъ крикомъ встртили насъ десять сиповатыхъ юношей, одтыхъ такъ же небрежно и странно, какъ Муцій. Муцій представилъ меня своимъ друзьямъ, превознося мои достоинства, мою Честность и въ особенности мое гостепріимное угощеніе рыбой, куриными костями и молокомъ: и заключилъ тмъ, что я желаю поступить въ число кошечьихъ буршей. Вс изъявили свое согласіе.
За симъ послдовали нкоторые торжественные обряды, о которыхъ я умалчиваю, чтобы благосклонные читатели моей породы не подумали, что я вступилъ въ какой нибудь запрещенный орденъ, и даже теперь не потребовали меня къ суду. Впрочемъ, ‘югу уврить, что тутъ не было ни ордена, ни одного изъ его условій, то есть, статутовъ, таинственныхъ значковъ и тому подобнаго. Это было просто соединеніе косое, одномысленныхъ, и въ самомъ дл вскор оказалось, что вс мы предпочитаемъ молоко вод, мясо хлбу..
Обряды заключились братскимъ пожатіемъ руки, поцалуемъ и непремннымъ условіемъ — говорить другъ другу ты. Посл этого мы принялись за ужинъ, не роскошный, но веселый. Муцій приготовилъ прекраснйшій кошечій пуншъ. Если какому нибудь сластолюбивому юнош вздумается попросить у меня рецепта этого драгоцннаго напитка, то, къ-сожалнію, я его не знаю, помню только, что необыкновенная пріятность вкуса и крпость его зависли прсимущусстисино отъ прибавленія большаго количества сельДянаго разсола.
Когда началась попойка, синьоръ Пуфъ затянулъ громовымъ голосомъ прелестную псню: ‘Gaudeamus igitur!’ Съ восторгомъ ощущалъ я по внутренней и по наружной перемн, что сдлался прекраснйшимъ юношей. Мы пропли еще нсколько очень хорошихъ псней, какъ напримръ: ‘Пусть политики болтаютъ’ и т. д., наконецъ синьоръ Пуфъ ударилъ мощною лапой по столу и возвстилъ, что теперь надобно спть настоящую посвятительную пснь: ‘Ессе quam bonum’ и хоръ затянулъ ‘Ессе’, и т. д.
Никогда еще не слыхалъ я этой псни. Музыка ее обдумана глубоко, врно, гармонически и мелодически, таинственно, чудесно. Авторъ ея неизвстенъ. Многіе приписываютъ ее Генделю, другіе же увряютъ, что она была извстна задолго до Генделя, что, по ‘Виттенберской Хроник’ ее пли, когда принцъ Гамлетъ былъ еще Фуксомъ. Но, кто бы ни сочинилъ ее, она прекрасна, безсмертна. Въ особенности замчательно, что различныя соло, прерывающія хоръ, даютъ пвцамъ полную свободу длать разныя препріятныя измненія. Нкоторыя изъ измненій, слышанныхъ мною въ эту ночь, остались въ моей памяти.
Когда хоръ кончился, юноша съ черными и блыми пятнами, началъ такъ:
Шпицъ дискантикомъ ворчитъ,
Пудель лаетъ грубо,
Первый хвостикомъ франтитъ,
Пудель больше губой.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Потомъ срый:
Вонъ Филистеръ, вонъ катитъ,
Шапку вжливо снимаетъ…
Фу ты чортъ, какъ онъ франтитъ,
Цлый міръ въ ничто вмняетъ.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Потомъ желтый:
Рыбамъ плавать суждено,
И летать пернатымъ,
Намъ же перьевъ не дано,
Намъ, котамъ усатымъ.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Потомъ блый:
И мяукай и мурчи,
Но когтями не царапай,
Храбрость пылкую смягчи,
Пусть въ поко будетъ лапа.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Потомъ другъ Муцій:
Мрить всхъ на свой аршинъ
Обезьяна затваетъ:
Промахнется, чортовъ сынъ,
Хоть онъ носъ и поднимаетъ.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Я сидлъ возл Муція. Вс соло, птыя досел, были такъ не похожи на мои прежніе стихи, что я опасался, что не попаду въ тонъ и ходъ цлаго, и потому, когда пришла моя очередь, я молчалъ, тогда-какъ хоръ давно уже кончилъ. Нкоторые подняли уже вверхъ стаканы съ громкимъ восклицаніемъ ‘pro poena!’, но я собрался съ силами и заплъ:
Лапу въ лапу, грудь на грудь!
Не боимся бури, свиста,
Буршемъ, буршемъ каждый будь,
Презирай кота Филистра.
Мой варіантъ понравился всмъ. Съ восторгомъ ринулись ко мн благородные юноши, обнимали, прижимали меня къ своимъ сильно-біющимся сердцамъ. И здсь также отдали должную справедливость генію, живущему въ груди моей. Посл этого было предложено еще нсколько тостовъ въ честь многихъ великихъ котовъ, которые, не смотря на свою знаменитость, всегда и словомъ и дломъ гнушались всякаго филистерства. Наконецъ мы разстались.
Пуншъ отуманилъ однако жъ мою голову, крышки вертлись подо мною, я едва держался на ногахъ, и то при помощи хвоста, который служилъ мн балансомъ. Врный Муцій, замтивъ мою колеблющуюся походку, не оставилъ меня и довелъ до дому.
Въ голов шумло, какое-то новое, никогда еще неиспытанное волненіе, долго не давало мн — —
(Макулат. лис.) — — зналъ также хорошо, какъ и проницательная г-жа Бенцонъ, но никакъ не предчувствовалъ, что получу отъ тебя извстіе сегодня. ‘Такъ говорилъ Мейстеръ, запирая въ ящикъ письменнаго стола нераспечатанное письмо Крейслера, руку котораго узналъ въ надписи на конверт, и вышелъ въ паркъ.
Мейстеръ имлъ обыкновеніе не распечатывать получаемыхъ писемъ иногда цлые дни. Если письмо ничтожно, разсуждалъ онъ, я ничего не теряю отъ этой отсрочки, если въ немъ какое ни будь непріятное извстіе, я выигрываю еще веселый или ничмъ непомраченный часъ, если же оно радостію, чтожъ за бда человку твердому подождать не-много? Конечно такое обыкновеніе не совсмъ похвально, человкъ, откладывающій письма до времени, никакъ не можетъ быть ни хорошимъ купцомъ, ни порядочнымъ политическимъ или даже и просто литературнымъ журналистомъ, кром того сколько непріятностей можетъ изъ этого выйти и для всякаго другаго. Что касается до біографа, то онъ ршительно не вритъ стоическому хладнокровію Мейстера и приписываетъ это обыкновеніе просто нкотораго рода боязливости открыть тайну, хранящуюся подъ печатью. Но не смотря на то есть какое-то особенное наслажденіе получать письма, и потому намъ нравятся въ особенности люди, доставляющіе намъ это наслажденіе и именно, почтальоны, какъ давно уже замтилъ одинъ изъ остроумнйшихъ писателей. Это можно назвать пріятною мистификаціей самого себя. Біографъ помнитъ, какъ, бывши еще въ университет, онъ ожидалъ однажды письма отъ одной любезной ему особы изъ отечественнаго города, съ такимъ нетерпніемъ, что со слезами на глазахъ просилъ почталіона принести ему его какъ можно скоре, общая за то порядочную награду. Почтальонъ общалъ, и черезъ нсколько дней принесъ въ самомъ Дл письмо, величаясь, какъ будто отъ него зависило сдержать свое слово, и преспокойно опустилъ въ карманъ общанную награду. Но біографъ и самъ, предаваясь, можетъ быть, черезъ-чуръ этому мистифированію самого себя, не знаетъ, ощущаешь ли и ты, любезнйшій читатель, это сладостное и вмст тоскливое чувство, которое усиливаетъ и ускоряетъ біеніе сердца при распечатываніи письма, даже самого ничтожнаго. Можетъ быть, здсь пробуждается то же самое стсняющее грудь чувство, съ которымъ мы заглядываемъ во мракъ будущности, потому-что и здсь отъ легкаго подавленія пальцемъ открывается сокрытое. И сколько прекраснйшихъ надеждъ рушится вмст съ роковою печатью, сколько чудныхъ мечтаній, развивающихся изъ нашей собственной сущности, уничтожается отъ листка, который, какъ чародйственный жезлъ, изсушаетъ въ одно мгновеніе цвтущій садъ, въ которомъ мы воображали гулять, и жизнь длается для насъ безплодной, негостепріимной пустыней. Желаніе собраться съ духомъ, прежде чмъ легкое давленіе пальцемъ откроетъ сокрытое, извиняетъ нсколько не совсмъ хорошую привычку Мейстера. И самъ біографъ не безъ этой привычки. Было время, что каждое письмо, имъ получаемое, какъ ящикъ Пандоры, выбрасывало тысячи непріятностей и бдствій. Но хотя Мейстеръ и заперъ письмо капельмейстера въ ящикъ письменнаго стола или въ бюро, а самъ ушелъ гулять. Мы сообщимъ нашимъ читателямъ это письмо слово въ слово, сію же минуту. Іоганнесъ Крейслеръ писалъ слдующее:
‘Любезнйшій Мейстеръ!
‘La fin couronne les oeuvres!’ могъ бы я воскликнуть, какъ Лордъ Клиффордъ въ Шекспировомъ Генрих VI, когда свтлйшій Герцогъ Оркскій нанесъ ему смертельный ударъ. Я могъ бы воскликнуть то же самое, потому что шляпа моя, тяжело раненная, полетла въ кусты, а въ слдъ за нею и я, какъ человкъ, о которомъ на сраженіи говорится: онъ палъ. Но таковые люди встаютъ рдко, а вашъ Іоганнесъ вскочилъ въ то же самое мгновеніе. О своемъ раненомъ товарищ мн нкогда было заботиться по тому, что дуло -пистолета грозило другимъ подаркомъ. Быстро отскочилъ я въ сторону, бросился на бандита и, не говоря ни слова, проткнулъ его моей шпагой. Вы всегда упрекали меня, что я совершенно лишенъ историческаго слога и никакъ не могу разсказывать безъ пустыхъ фразъ и отступленій. Что же скажете теперь, прочитавъ это краткое и связное описаніе итальянскаго приключенія въ парк при Зигхартсгоф, которымъ благомыслящій князь управляетъ такъ кротко, что, для разнообразія, терпитъ даже бандитовъ.
Но все, досел сказанное, прошу принять за предварительное синоптическое изложеніе содержанія исторической главы, которую думаю написать вамъ вмсто письма, если только позволятъ мое нетерпніе и благочестивый пріоръ. Къ описанію собственно-ночнаго приключенія въ парк мн остается прибавить очень немногое. Когда выстрлъ раздался, я догадался тотчасъ, что дло шло о моей жизни, потому что ко время паденія почувствовалъ жгучую боль въ лвой сторон головы, которую Гніонссмюльскій конректоръ называлъ очень справедливо упрямою. Въ самомъ дл, крпкая кость не поддалась свинцу, а о царапин и говорить нечего. Но прошу васъ, любезнйшій Мейстеръ, увдомьте меня, увдомьте какъ можно поскоре, сегодня ввечеру, или, по крайней мр, завтра поутру, въ чье тло вонзилась моя шпага. Мн было бы очень пріятію узнать, что я пролилъ не простую человческую кровь. Если мое предчувствіе справедливо, то сама судьба заставила меня свершить дло, которое предсказывалъ духъ мрака у васъ въ рыбачьей хижин, и маленькая шпага, которой я защищался противъ убійцы, была ужаснымъ мечемъ Немезиды, карающей за кровавое преступленіе! Лишите мн обо всемъ, Мейстеръ, и въ особенности объ миньятюрномъ портрет, который дали мн вмсто оружія. Или, нтъ, не пишите мн объ немъ ничего. Оставьте у меня эту голову Медузы, при взгляд на которую цпенетъ самый порокъ, не объясняйте мн ея таинственнаго значенія. Мн все кажется, что этотъ талисманъ потеряетъ свою силу, когда я узнаю, какое созвздіе одарило его ужасными чарами. Вы не поврите, Мейстеръ, до сихъ поръ я еще не ршился разсмотрть его хорошенько. Когда будетъ нужно, вы разскажете мн все, что нужно, и я возвращу вамъ его, но теперь ни слова. Обратимся къ моей исторической глав.
Когда я вонзилъ шпагу въ тло вышеупомянутаго кого-то, мн послышались приближавшіеся голоса, и я пустился бжать съ быстротою Алиса, все еще полагая себя въ опасности. Я думалъ бжать въ 3игхартсвейлеръ, но въ темнот сбился съ дороги. Все еще надясь отыскать се, я не останавливался, перебрался черезъ нсколько рвовъ, взобрался наконецъ на какую-то крутизну и, отъ утомленія, упалъ безъ чувствъ въ маленькомъ лсочк. Вдругъ передъ глазами что-то заблестло: я почувствовалъ въ голов сильную колючую боль, и пробудился отъ мертвеннаго сна. Изъ раны вытекло много крови, я завязалъ ее платкомъ и началъ осматриваться, гд я. Въ недальнемъ разстояніи возвышались величественныя развалины какого-то замка. Вы врно догадываетесь, Мейстеръ, что я, къ моему немалому изумленію, попалъ на Гейерштейнъ.
Боль въ ран уменьшилась, я чувствовалъ себя какъ-то легче и свже. Я вышелъ изъ рощицы, служившей мн спальней,— солнце всходило и привтствовало золотыми лучами вершины горъ и деревьевъ. Птицы проснулись, щебеча купались въ прохладной утренней рос и высоко взвивались къ небу. Подо мною лежалъ Зигхартсгофъ, еще подернутый ночнымъ туманомъ, по вскор туманъ упалъ, и весь долъ облился золотомъ. Озеро парка блестло какъ зеркало, рыбачья хижина виднлась бловатой точкой, мн казалось, что я вижу даже и мостикъ. Вчера, представилось мн давнопрошедшимъ, отъ котораго осталось только грустное воспоминаніе потеряннаго на вки, воспоминаніе мучительное и вмст сладостное!— ‘Шутъ!’ восклицаете вы, Мейстеръ: ‘да что же пропало у тебя на вки, въ этомъ давнопрошедшемъ вчера?— Ахъ, Мейстеръ! еще разъ становлюсь я взглянуть на выдающуюся вершину Гейерштейна, и простираю руки, какъ орлиныя крылья, думая перенестись туда, гд царило сладостное очарованіе, гд любовь, не ограничиваемая ни временемъ, ни пространствомъ, любовь вчная, явилась мн какъ міровый духъ въ небесныхъ звукахъ, которые были само страстное желаніе, безконечное стремленіе!— Знаю, что почти подъ носомъ сидитъ у меня проклятый, голодный рецензентъ, разбирающій ради насущнаго хлба, и спрашиваетъ насмшливо: возможно ли, чтобъ звукъ имлъ голубые глаза?— Я привожу самое ясное доказательство, что звукъ собственно то же, что взоръ, прорывающійся изъ міра свта, сквозь разодранныя тучи, но рецензентъ не останавливается, спрашиваетъ: гд же лобъ, волоса, уста, губы, руки, ноги, и никакъ не соглашается, чтобъ простой, чистый звукъ былъ одаренъ всми этими частями. О! я очень хорошо донимаю, что подразумваетъ этотъ негодяй, онъ думаетъ, что до тхъ поръ, пока я буду glebae adscriptus, какъ онъ, и другіе, до тхъ поръ, пока вс мы не станемъ кормиться одними солнечными лучами, эта вчная любовь, нежелающая ничего кром самой себя, и о которой всякой болванъ можетъ болтать…. Мейстеръ, мн не хотлось бы, чтобъ вы приняли сторону голоднаго рецензента: это огорчило бы меня сильно. И скажите, есть ли у васъ на это хоть одна достаточная причина? Обнаружилъ ли я хоть разъ наклонность къ плаксивому дурачеству школьниковъ? Желалъ ли я когда нибудь, подобно Ромео, превратиться въ перчатку Юліи, только для того, чтобъ имть возможность прикасаться къ щекамъ ея?— Поврьте, Мейстеръ, пусть люди говорятъ, что хотятъ, а у меня въ голов нтъ ничего кром нотъ, а въ сердц звуковъ. Иначе, гд бы мн написать такую вычурную и вмст связную вечерню, какъ та, которая лежитъ теперь въ верху на моемъ письменномъ стол. Но я опять отбился отъ исторіи. Ни слова — я продолжаю.
Вдали раздавался сильный мужской голосъ, приближавшійся все боле и боле. Вскор я увидалъ Бенедиктинца, который, распвая латинскій гимнъ, взбирался на верхъ по проложенной тропинк. Онъ остановился не далеко отъ меня, замолкъ, снялъ свою широкую дорожную шляпу, отеръ платкомъ потъ съ лица, осмотрлся вокругъ и исчезъ между деревьями. Мн какъ-то вздумалось присоединиться къ нему. Онъ былъ очень толстъ, солнце пекло сильно: врно онъ остановился для отдыха въ какомъ нибудь тнистомъ мстечк. И въ самомъ дл, вошедъ въ рощу, я увидалъ, что почтенный расположился на мшистомъ камн. Большой отломокъ скалы служилъ ему вмсто стола. Онъ разостлалъ на немъ свой платокъ, вынулъ изъ котомки хлбъ и порядочный запасъ дичи. ‘Sed praeter omnia bibendum quid!’ сказалъ онъ про себя, и налилъ изъ плетеной бутылочки чего-то въ серебряный стаканчикъ, который вынулъ изъ кармана.
— На здоровье! воскликнулъ я, подошедъ къ нему.
Не отнимая стакана отъ губъ, взглянулъ онъ на меня, и я тотчасъ узналъ моего честнаго, веселаго друга Гиларія, патера префекта chori Канцгеймскаго Бенедиктинскаго аббатства.
— Благодарю, сказалъ онъ, не сводя съ меня изумленныхъ глазъ.
— О, любезнйшій, достойншій патеръ Гиларій! воскликнулъ я: вспомнивъ о своей страной головной повязк и ран: пожалуй-ста не принимайте меня за бглаго Индуса или какого другаго бродягу: я, просто, вашъ другъ и капельмейстеръ Іоганнесъ Крейслеръ!
— Клянусь св. Бенедиктомъ! воскликнулъ Гиларій радостно: я узналъ бы васъ тотчасъ, прекраснйшій композиторъ и превосходнйшій другъ, но, per diem, скажите, откуда вы и что съ вами случилось? Я полагалъ, что вы при двор герцога in floribus.
Въ короткихъ словахъ повдалъ я ему все, и какъ я былъ вынужденъ воткнуть мою шпагу въ тло человка, которому вздумалось принять меня за мишень, и почему я предполагаю, что стрлокъ былъ вроятно итальянскій принцъ, котораго величали Гекторомъ, такъ как многихъ злыхъ собакъ.— ‘Теперь, патеръ Гиларій присовтуйте, что мн длать? возвратиться ли въ Зигхартсвейлеръ или…’
Такъ заключилъ я разсказъ мой. Гиларій, акомпанировавшій ему не однимъ: Гмъ — да — вотъ-пресвятой Бенедиктъ —, поглядлъ съ минуту въ землю, и потомъ, пробормотавъ bibamus, осушилъ стаканъ разомъ.
— На первый случай, сказалъ онъ, отеревъ ротъ рукою: я не знаю ничего лучше, какъ посовтовать вамъ приссть и позавтракать вмст со мною. Рекомендую вамъ этихъ куропатокъ, только вчера застрлилъ ихъ почтеннйшій братъ Макарій, который, какъ вамъ извстно, попадаетъ во все, кром такта и нотъ въ отвтномъ пніи. Зажарилъ же ихъ, изъ любви ко мн, самъ братъ Евсевій. Что же касается до вина, то оно не оскорбитъ гортани бглаго капельмейстера. Это настоящій Боксбеутель, carissime Іоганнесъ, настоящій изъ госпиталя св. Іоанна въ Вюрцбург. Мы, недостойные служители Всевышняго, получаемъ его безъ всякой подмси — ergo bibamus.
Онъ налилъ полный стаканъ и подалъ его мн. Я не заставилъ просить себя долго, и напалъ пить и сть какъ человкъ, нуждающійся въ подобномъ подкрпленіи.
Гиларій выбралъ для завтрака самое лучшее мсто. Густой, березовый лсокъ оснялъ цвтущую лужайку, и быстрый ручей, пробиравшійся по каменистому ложу, дышалъ прохладою. Чувство какого-то довольства, спокойствія, проникло все существо мое, и между тмъ какъ патеръ Гиларій разцвчивая разсказъ свой прекраснйшею кухонною латинью, повствовалъ о перемнахъ, случившихся въ аббатств съ тхъ поръ, какъ я оставилъ его, я прислушивался къ шелесту деревъ, къ журчанью ручья. Они говорили мн утшительными мелодіями.
Вроятно, что патеръ Гиларій приписалъ мое молчаніе забот, о случившемся.
Да будьте же веселье, капельмейстеръ! воскликнулъ онъ, подавая мн снова налитой стаканъ: вы пролили кровь — правда, а проливать кровь гршно. Но distingendum est inter et inter.— Всякому жизнь дороже всего: вдь она дается только разъ. Вы защищали свою жизнь, а этого Церковь никакъ не запрещаетъ, и ни нашъ добрый аббатъ, ни какой другой служитель Всевышняго не откажутъ вамъ въ отпущеніи, даже если, по неосторожности, вы попали въ свтлйшую внутренность. Ergo bibamus! Vir sapiens non te abhorrebit, domine!— Но, любезнйшій Крейслеръ, если вы возвратитесь въ Зигхартсвейлеръ, васъ начнутъ тотчасъ допрашивать: cur, quomodo,quando, ubi, и если вы скажете въ свое оправданіе, что принцъ хотлъ васъ убить сзади, то еще поврятъ ли вамъ? ІЫ jacetlepus in ріреге! Такъ видите ли, капельмейстеръ какъ… Hobibendum quid, любезнйшій…
Тутъ онъ осушилъ наполненный стаканъ и потомъ продолжалъ:
— Да, такъ вотъ видите ли, капельмейстеръ, Боасбсутель въ разъ родитъ прекрасный совтъ. Я шелъ въ монастырь Всхъ Святыхъ, чтобъ попросить у тамошняго префекта chori новой музыки для наступающихъ праздниковъ. Два или три раза перерывалъ я уже вс свои ноты — все старое. Что же касается до музыки, которую вы для насъ сочинили, когда жили въ нашемъ монастыр, она конечно прекрасна и нова, но прошу не прогнваться, расположена такъ странно, что ни на мгновеніе нельзя спустить глазъ съ партитуры. Чуть покосишься сквозь ршетку на какое нибудь хорошенькое личико, какъ разъ пропустишь паузу или что нибудь подобное, а тутъ и пошла путаница! Ad patibulum cum illis….И потому я думаю…. но, bibamus!
Мы выпили еще по стакану.
— Desuni, которыхъ нтъ, а которыхъ нтъ, тхъ нельзя и спрашивать, продолжалъ Гиларііі: и потому я думаю, не лучше ли вамъ отправиться тотчасъ со мною въ аббатство, которое, если итти прямо, отсюда неболе двухъ часовъ ходьбы. Въ аббатств вы безопасны отъ всхъ преслдованій, отъ всхъ hostium insigias. Я приведу васъ туда, какъ живую музыку, и вы пробудете у насъ, сколько вамъ угодно. Нашъ добрый аббатъ снабдитъ васъ всмъ нужнымъ, вамъ дадутъ тончайшее блье, а сверху вы наднете бенедектинскую одежду, которая къ вамъ очень пристанетъ. По, чтобъ вы не были похожи на избитаго, изображеннаго на картин Милосердаго Самаритянина, возьмите мою дорожную шляпу, а я прикрою свою лысину капишономъ. Bibendum quid, любезнйшій!
Выпивъ еще Гиларій выполоскалъ стаканъ въ ручь, уложилъ остатки завтрака въ котомку, нахлобучилъ на мою голову свою шляпу, и воскликнулъ радостно: ‘Капельмейстеръ! если мы пойдемъ шагъ за шагомъ, то и тогда придемъ къ звону ad conventuum conventuales, то есть, къ тому времени, когда высокопочтенный аббатъ садится за столъ.
Вы догадаетесь, любезный Мейстеръ, что я принялъ охотно предложеніе веселаго патера. Аббатство во многихъ отношеніяхъ могло быть для меня благодтельнымъ убжищемъ.
Мы шли довольно тихо, разговаривая о всякой всячин, и прибыли въ-самомъ-дл, какъ говорилъ патеръ Гиларій, къ обду.
Чтобъ предупредить вс вопросы, Гиларій сказалъ аббату, что дорогой онъ узналъ случайно, что я живу въ Зигхартсвейлер, и потому ему показалось лучше, не ходя въ монастырь Всхъ Святыхъ за нотами, привести самого сочинителя, какъ цлый, неистощимый музыкальный магазинъ.
Аббатъ Хризостомъ (кажется, я разсказывалъ вамъ объ немъ много) принялъ меня съ непритворною радостью добраго человка и похвалилъ догадку патера Гиларія.
Я преобразовался въ порядочнаго Бенедиктинца, живу въ большой, высокой комнат главнаго корпуса, сочиняю гимны, вечерни, длаю замтки для большой торжественной обдни, репетирую, дерижирую оркестромъ за ршеткою хоръ. Я такъ уединился, что почти могу сравнить себя съ Тартини, который, страшась мщенія кардинала Корнаро, бжалъ въ Ассиской монастырь Миноритовъ, гд черезъ нсколько лтъ, и то случайно, открылъ его одинъ падуанецъ. Такъ и вамъ, Мейстеръ, какъ этому падуанцу, пришлось бы дожидаться, пока втеръ дунетъ и, по счастливому случаю, откроетъ занавску хоръ, но я не могъ не писать къ вамъ. Пожалуй, вы подумали бы, что со мной случилось Богъ знаетъ что. Врно нашли мою шляпу и дивились не мало, куда двала она голову, надъ которой царила такъ долго! Мейстеръ! какое-то особенное благодтельное спокойствіе воцарилось въ груди моей: неужели я въ пристани? Недавно, проходя по берегу озера, которое находится въ середин большаго монастырскаго сада, я увидалъ въ вод собственное отраженіе, шедшее рядомъ со мною, а Этотъ человкъ’, сказалъ я самъ себ, ‘спокоенъ, разсудителенъ, держится прямаго пути твердо, не сбиваясь, не блуждая, какъ прежде, въ безпредльныхъ пространствахъ, и какъ я счастливъ, что этотъ человкъ я самъ. Давно ли изъ другаго озера взиралъ на меня роковой двойникъ….’ Но ни слова, ни слова объ этомъ! Мейстеръ, не напоминайте мн ни чьихъ именъ — не разсказывайте ничего, не говорите даже, кого прокололъ я. Пишите только о себ, и какъ можно боле. Братья собрались на репетицію, и я заключаю мою историческую главу и письмо. Прощайте, добрый Мейстеръ, и не забывайте меня и проч. и проч.’
Блуждая въ отдаленныхъ заросшихъ аллеяхъ парка, обдумывалъ Мейстеръ судьбу своего юнаго друга, съ которымъ такъ недавно соединился и снова долженъ былъ разстаться. Онъ видлъ ребенка Іоганнеса и себя за клавесиномъ стараго дяди въ Гніонесмюл. Малютка разыгрывалъ труднйшую сонату Себастіана Баха, какъ взрослый, и онъ за это наполнялъ его карманы потихоньку конфектами и печеньемъ. Ему казалось, что это было такъ недавно, а этотъ ребенокъ былъ уже мужемъ, котораго прихотливая судьба запутала въ какія-то таинственныя отношенія. Мысль о прошедшемъ, о непонятномъ настоящемъ, развила передъ нимъ нечувствительно картину его собственной жизни.
Отецъ его, строгій, упрямый человкъ, засадилъ его почти насильно за работу органовъ, которой занимался самъ какъ ремесломъ. Онъ не терплъ, чтобъ кто нибудь, кром мастера, занимался устройствомъ самого органа и ученикамъ его открывался внутреній механизмъ тогда только, когда они выучатся уже совершенно мастерствамъ столярному, слесарному и проч. Врность, прочность и звучность почиталъ онъ главными достоинствами, до души же и тона ему не было никакого дла, и потому очень справедливо находили звуки всхъ его органовъ жесткими, грубыми. Кром того, онъ ужасно любилъ вс дтскія штучки стараго времени. Такъ къ одному органу онъ придлалъ Давида и Соломона, которые, во время игры, съ изумленіемъ повертывали головками, коротко, изъ его рабочей не выходило ни одного инструмента безъ ангеловъ, трубящихъ, бьющихъ тактъ, безъ птуховъ кричащихъ, махающихъ крыльями и т. д. Мейстеръ Абрагамъ избавлялся отъ заслуженныхъ или незаслуженныхъ побои, и пріобрталъ родительскую ласку только выдумкою какой нибудь покой штучки или сильнйшаго кукареку для птуха приготовляемаго органа. Съ нетерпніемъ ожидалъ онъ времени, въ которое, по обычаю ремесленниковъ, начнетъ свое странствованіе. Наконецъ это время настало, и онъ оставилъ домъ родительскій, чтобъ никогда въ него не возвращаться.
Во время странствованія съ другими, по большей части буйными и грубыми подмастерами, онъ зашелъ однажды въ аббатство Св. Блазія, въ Шварцвальд, и услышалъ тамъ знаменитые органы стараго Іоганнеса Зильбермана. Полные, чудные звуки ихъ пробудили въ немъ впервые понятіе о чарахъ благозвучія, перенесли его въ міръ совершенно-новый, и съ этой минуты онъ полюбилъ свое искусство, которымъ занимался до сихъ поръ съ отвращеніемъ. Но вмст съ тмъ и прежняя жизнь его показалась ему такъ ничтожною, что онъ ршился употребить вс силы, чтобъ вырваться изъ этого тинистаго болота. Благодаря природнымъ способностямъ и въ особенности необыкновенной понятливости, онъ подвигался быстро въ образованіи, и, не смотря на то, часто ощущалъ свинцовыя гири прежняго воспитанія, прежней жизни въ кругу пошлой обыкновенности. Соединеніе съ Кіарой, этимъ чуднымъ, таинственнымъ созданіемъ, было вторымъ свтлымъ мгновеніемъ въ его жизни. Такимъ образомъ пробужденіе понятія о благозвучіи и любовь Кіары составили чудный дуализмъ его поэтическаго. бытія, имвшій такое благотворное вліяніе на его грубую, но могучую природу. Случай или, врне, искусство въ разныхъ механическихъ штукахъ, которымъ онъ умлъ придавать видъ какой-то таинственности, перенесло его прямо изъ шинковъ и трактировъ, гд, въ облакахъ табачнаго дыма, раздавались грубыя псни, въ сферу совершенно-новую. Оставаясь вчно чуждымъ въ этой сфер, онъ удерживался въ ней только тмъ, что никакъ не измнялъ рзкому тону, дарованному ему самой природой. Этотъ рзкій тонъ возрасталъ постоянно, и такъ-какъ основывался не на грубости, а на здравомъ смысл, врномъ взгляд на жизнь и на истекающей отсюда насмшк, то мудрено ли, что тамъ, гд юноша былъ только терпимъ, мужъ внушалъ къ себ уваженіе, какъ начало опасное. Ничего нтъ легче, какъ дать почувствовать свое превосходство нкоторымъ знатнымъ людямъ, которые стоятъ всегда ниже того, за что ихъ принимаютъ. Вотъ объ этомъ-то думалъ Мейстеръ, возвращаясь съ прогулки, и дума эта заставила его расхохотаться отъ души.
Воспоминаніе же объ аббатств Св. Благія и Кіяр, навело-было на него сильную грусть, которой онъ поддавался такъ-рдко. ‘Отчего же рана, которую я полагалъ давно зажившею, точитъ еще и теперь теплую кровь?’ говорилъ онъ самъ себ. ‘Отчего и теперь еще увлекаюсь я пустыми мечтами, тогда-какъ все говоритъ мн, что я долженъ противудйствовать злымъ ковамъ духа мрака!’ Какое-то смутное предчувствіе, что даже его собственному бытію грозитъ какая-то неизвстная опасность, стснила грудь его. Но тутъ, какъ мы видли, мысленный переходъ къ знатнымъ людямъ, разсмялъ его, и ему стало легче.
Онъ возвратился въ рыбачью хижину, чтобъ прочесть письмо Крейслера.
Между тмъ въ замк свершились чудныя вещи.
— Непостижимо, необъяснимо ни теоріей ни опытомъ! восклицалъ лейбъ-медикъ.
— Я ожидалъ этого, и принцесса не компрометирована, говорила княгиня.
— На-строго запретилъ я, но эта Crapule прислуживающихъ ословъ не иметъ ушей. Оберъ-гофмаршалъ долженъ смотрть, чтобъ впередъ никто не давалъ принцу пороху, ворчалъ князь.
— Благодареніе Богу, она спасена! восклицала совтница Бенцонъ.
Между-тмъ принцесса Гедвига смотрла въ окно своей спальни и изрдка брала отрывистые аккорды на гитар, которую Крейслеръ бросилъ въ досад и получилъ потомъ изъ рукъ Юліи, какъ уврялъ, освященною. На соф сидлъ принцъ Игнатій, плакалъ и кричалъ безпрестанно: ‘больно, больно!’ Подл стояла Юлія и терла сырой картофель на серябряное блюдечко.
Все это находилось въ тсной связи съ случаемъ, который врачъ называлъ очень-справедливо чудеснымъ, необъяснимымъ практикой. Принцъ Игнатій, какъ извстно уже нашимъ читателямъ, сохранилъ невинную шаловливость и счастливую беззаботность шестилтняго ребенка. Между прочими его игрушками, была у него маленькая мдная пушечка. Эта пушечка нравилась ему боле всего, но онъ игралъ ею рдко, потому-что для этого надобно было многое: и порохъ, и дробь, и птичка. Если же ему случалось добыть все нужное, то онъ выстраивалъ свое войско во-фрунтъ, судилъ птичку военнымъ судомъ за возмущеніе, которое произвела она въ бывшихъ владніяхъ его родителя, приклеивалъ черное сердце къ груди ея, привязывалъ ее къ подсвчнику, заряжалъ пушку и стрлялъ въ измнницу. Если же выстрлъ не лишалъ ея тотчасъ жизни, то обыкновенно довершалъ справедливое наказаніе перочиннымъ ножичкомъ.
Фрицъ, десятилтній сынъ садовника, досталъ ему прекрасную овсянку и, какъ обыкновенно, получилъ за нее крону. Въ отсутствіи егерей, принцъ пробрался въ ихъ комнату, отыскалъ порохъ и дробь, и запасся и тмъ и другимъ. Онъ уже хотлъ приняться за экзекуцію, нетерпвшую никакого отлагательства, потому что овсянка употребляла всевозможныя усилія освободиться, какъ вдругъ ему пришло въ голову потшить казнію измнницы принцессу Гедвигу, которая стала теперь такъ добра и послушна. Онъ взялъ ящищекъ, въ которомъ находилось его войско, пушку и птичку, и, не смотря на запрещеніе ходить въ комнату Гедвиги, прокрался въ нее потихоньку. Гедвига лежала, одтая, на постел, все еще въ каталептическомъ состояніи.
Не разсуждая долго, онъ привязалъ птичку къ подсвчнику, выстроилъ войско, зарядилъ пушку, поднялъ принцессу съ постели, подвелъ къ столу и объяснилъ, что она представляетъ теперь главнокомандующаго, а онъ князя, и смт исполнителя справедливаго суда. Отъ преизбытка въ муниціи, онъ нетолько положилъ слишкомъ большой зарядъ, но усыпалъ еще весь столъ порохомъ, и потому, когда поднесъ фитиль, раздался ужасный выстрлъ,— порохъ на стол вспыхнулъ и обжогъ ему руку. Онъ закричалъ отъ боли, и совсмъ не замтилъ, что принцесса въ то же самое мгновеніе упала на полъ. Громко раздался роковой выстрлъ по коридорамъ, и все, предчувствуя несчастіе, бросилось въ спальню принцессы, — даже самъ князь и княгиня, забывъ на этотъ разъ всякій этикетъ. Прислужницы подняли Гедвигу съ полу, положили на постель и побжали тотчасъ за лейбъ-медикомъ. По безпорядку на стол и по реву принца, Князь догадался тотчасъ, въ чемъ дло.— ‘Видишь ли, Игнатій,’ сказалъ онъ принцу, сверкая глазами, ‘все это отъ твоихъ ребячьихъ глупостей. Полно же ревть, какъ мальчишка, спроси лучше мази отъ обжоги. Вспороть розгами — надобно — бы — тебя — за —‘
Слова замерли на устахъ князя, и онъ вышелъ величественно изъ комнаты. Все оцпенло отъ ужаса, потому-что только два раза говорилъ князь принцу ты и называлъ его просто Игнатій, и оба раза въ сильномъ, ни чмъ неукротимомъ гнв.
Когда лейбъ-медикъ объявилъ, что это кризисъ и что счастливое окончаніе припадка принцессы и совершенное выздоровленіе ея теперь несомннны, княгиня сказала довольно хладнокровно: ‘Dieu soit lou! Дать мн знать, когда она придетъ въ себя’. Посл этого она обняла очень-нжно плачущаго, принца и вышла вслдъ за княземъ..
Въ эту самую суматоху совтница пріхала въ замокъ вмст съ Юліей. Услышавъ о случившемся, об бросились тотчасъ въ комнату больной. Совтница стала на колни подл постели, взяла руку Гедвиги и глядла ей въ глаза неподвижно. Юлія рыдала, воображая, что смертный сонъ оснилъ ея друга. Черезъ нсколько минутъ принцесса вздохнула и пролепетала глухимъ, едва слышнымъ голосомъ: ‘онъ умеръ!’ Принцъ Игнатій, забывъ о своей боли, воскликнулъ радостно: — Да, да, убитъ на повалъ, прострленъ въ самое сердце!— ‘Знаю,’ прошептала принцесса, закрывъ опять глаза, которые было-открыла: ‘знаю, капля крови, выкатившаяся изъ сердца, заронилась въ мою грудь, и я оцпенла какъ кристаллъ, и только эта капля жила въ труп!’ — Гедвига, сказала совтница тихо и нжно, пробудитесь отъ этого тягостнаго, ужаснаго сновиднія. Гедвига, вы не узнаете меня?—
Принцесса сдлала легкое движеніе, какъ бы желая показать, чтобъ ее оставили одну.
— Гедвига, продолжала совтница, Юлія здсь.
Кроткая улыбка блеснула на устахъ Гедвиги. Юлія наклонилась къ ней и тихонько поцаловала поблднвшія губы подруги.
— Все кончено, прошептала Гедвига едва-слышнымъ голосомъ. Черезъ нсколько минутъ я буду опять здорова. Я чувствую это.
До сихъ поръ еще никто не позаботился о маленькомъ измнник, лежавшемъ на стол съ растерзанной грудью. Только теперь увидла его Юлія и догадалась, что принцъ Игнатій принялся снова за игру, для нея столь -ненавистную.
— Принцъ, сказала она раскраснвшись, принцъ! что сдлала вамъ бдная птичка, за что убили вы ее такъ жестокосердо? Это глупая, гадкая игра. Вы общали мн оставить ее и не сдержали своего слова. Послушайте же, если вы обманете меня еще разъ, я никогда не буду разстанавливать вашихъ чашекъ, никогда не буду учить вашихъ куколъ говорить, не стану разсказывать вамъ объ водяномъ корол!
— Не сердитесь же, двица Юлія! простоналъ принцъ. Это ужасная каналья. Она отрзала у всхъ моихъ солдатъ Фалды и кром того сдлала бунтъ…. Ой, больно, больно!
Совтница взглянула, улыбаясь, на принца, потомъ на Юлію, и сказала:
— Какъ не стыдно плакать отъ вздорной обжоги! Впрочемъ нечего дожидаться аптекаря, онъ продлаетъ свою мазь цлую вчность. Есть домашнія средства: принесите сыраго картофелю.
Она пошла было вонъ, но вдругъ, какъ бы остановленная внзапно-блеснувшей мыслью, воротилась, обняла Юлію и прибавила: ‘Милое дитя мое, ты всегда будешь тмъ, чмъ должна быть! берегись только сумасшедшихъ энтузіастовъ, не слушай ихъ гибельныхъ, обольстительныхъ рчей.’
Сказавъ это, она взглянула еще разъ на принцессу и вышла.
Аптекарь вошелъ съ огромнымъ пластыремъ и началъ уврять, что онъ давно уже ждалъ всемилостивйшаго принца въ его комнатахъ, никакъ не предполагая, чтобъ онъ находился въ спальн всемилостивйшей принцессы. Онъ приблизился къ принцу съ пластыремъ, но старая каммерфрау, принесшая дв огромныя картофелины на серебряномъ блюдечк, заступила ему дорогу, утверждая, что отъ обжоги нтъ ничего лучше сыраго картофелю.
— Я сама натру его для васъ, любезнйшій принцъ! сказала Юлія, взявъ блюдечко изъ рукъ каммерфрау.
— Свтлйшій принцъ! воскликнулъ аптекарь въ испуг: подумайте! домашнее средство для обжоги вашей высокой особы! Искусство, одно искусство должно тутъ дйствовать!
Онъ хотлъ было опять подойдти къ принцу, но принцъ отскочилъ въ сторону, восклицая: ‘нтъ, нтъ! двица Юлія сама приготовитъ мн лекарство, мн не надобно искусствъ, искусство можетъ убираться къ чорту!
Искусство раскланялось, и бросивъ злобный взглядъ на каммерфрау, вышло вонъ.
Юлія слышала, что дыханіе Гедвиги становилось все сильне и сильне, и какъ же удивилась она, когда…
(Мур. продолж.) — заснуть. Я переворачивался со стороны на сторону, принималъ вс возможныя положенія: то вытягивался, то свертывался въ клубокъ, то клалъ голову на мягкія лапки, то вилялъ хвостомъ, то прикрывалъ имъ глаза, то повертывался на сторону, протягивалъ лапки впередъ, а хвостъ назадъ, оставляя его въ равнодушной неподвижности. Все напрасно!— Мысли и представленія становились все смутне, все безсвязне, и наконецъ я перешелъ въ бредъ, который можно назвать бореніемъ сна со бдніемъ, какъ очень справедливо говорятъ Морицъ, Давидсонъ, Рудофъ, Тидсманъ, Вингольтъ, Шубертъ, Клугге и другіе физіологи, писавшіе о сн и сновидніяхъ, и которыхъ я впрочемъ не читалъ.
Солнце свтило уже въ окна комнаты Мейстера, когда я пробудился отъ этого бреда, отъ этой борьбы бднія со сномъ, къ настоящему, ясному сознанію. Но каково же было это пробужденіе, это сознаніе!— О, юноша, пробгающій сіи строки! навостри уши, читай внимательне, чтобъ не пропустить великаго нравственнаго вывода!— Вникни въ это, конечно слабое, описаніе состоянія тягостнаго, безутшнаго, вникни, повторяю еще разъ, и если попадешь въ общество буршей и примешься впервые за кошечій пуншъ, берегись, прихлебывай его по немногу, а если этого не потерпятъ, сошлись на меня и на мой опытъ: котъ Мурръ да будетъ твоимъ авторитетомъ, и надюсь, что каждый признаетъ авторитетъ этотъ достаточнымъ.
И такъ, въ физическомъ отношеніи, кром усталости и совершеннаго разслабленія, меня мучило еще какое-то особенное, противунормальное раздраженіе желудка, который, именно въ слдствіе своего противунормальнаго расположенія, не могъ никакъ докончить своего дла и производилъ во внутренности только безполезный шумъ. Въ этомъ участвовала даже и узловатая система, трепетавшая, сотрясавшаяся болзненно отъ безпрестаннаго физическаго хотнья и безсилія. Это было ужасное состояніе!
Но еще мучительне было страданіе психическое. Къ раскаяніе о продлкахъ вчерашняго дня, въ которыхъ, впрочемъ, не находилъ я ничего дурнаго, присоединилось какое-то безутшное равнодушіе ко всякому земному добру. Я призиралъ вс блага земли, вс дары природы: мудрость, разсудокъ, остроуміе и проч. Величайшіе философы и поэты казались мн простыми куклами и, что всего ужасне, моя собственная особа — самымъ обыкновеннымъ, пошлымъ котомъ. Убійственне я ничего не знаю!— Мысль о страданіяхъ, въ которыя повергла меня злая судьба, что вообще вся земля юдоль плача, уничтожала меня совершенно. Я зажмурилъ глаза и плакалъ горько.
— Ты подгулялъ добрый Мурръ и теперь болитъ голова, выспись, будетъ лучше, сказалъ Мейстеръ, когда я, не тронувъ предложеннаго мн завтрака, простоналъ болзненно. О, Боже! Мейстеръ не зналъ, не понималъ моихъ страданій! Онъ не зналъ, какъ сильно дйствуетъ буршсство и кошачій пуншъ на сердце чувствительное.
Было уже около полудня, и я все еще не трогался съ одра моего. Вдругъ я увидлъ передъ собою брата Муція. Богъ знаетъ, какъ онъ прокрался ко мн. Я сталъ ему жаловаться на мое невыносимое страданіе, но вмсто того, чтобъ пожалть обо мн, утшить меня, какъ я надялся, онъ захохоталъ что есть мочи.
— Ничего, братъ Мурръ, то, что ты называешь болзнію, просто переломъ, переходъ изъ пошлаго Филистерскаго ребячества въ благородное буршество. Ты еще не привыкъ къ возвышеннымъ пирушкамъ буршей. Но сдлай одолженіе, ни слова объ этомъ Мейстеру. И безъ того нашей пород приписываютъ пропасть дурнаго, по милости этой кажущейся болзни, злоязычный человкъ далъ ей даже названіе для насъ позорное и котораго мн никакъ не хочется повторять. Соберись съ силами, встань и пойдемъ со мною: чистый воздухъ освжитъ тебя. Кром того, теб надобно опохмлиться. Ну же идемъ! ты на дл узнаешь, что это такое.
Братъ Муцій съ тхъ поръ, какъ вырвалъ меня изъ среды филистеровъ, властвовалъ надо мною безусловно. Съ трудомъ приподнялся я съ постели, потянулся, сколько позволили мои разслабшіе члены, и пошелъ за нимъ на крышу. Мы прошли по ней нсколько разъ взадъ и впередъ, и въ самомъ дл мн стало какъ-то легче, свже. Посл этого Муцій затащилъ меня за трубу и тутъ насильно заставилъ выпить дв или три чарки чистаго селедочнаго разсола. Это значило опохмлиться. Дивно было дйствіе этого средства! Что сказать мн? Противунормальные возгласы желудка замолкли, бурчанье прекратилось, узловатая система успокоилась, жизнь показалась мн снова прекрасною, я отдавалъ опять должную справедливость земнымъ благамъ, наукамъ, мудрости, разсудка, остроумію и проч. Я былъ возвращенъ самому себ, я былъ снова прекраснйшій, высокопревосходнйшій котъ Мурръ!
— О природа, природа! какъ же это длается, что нсколько капель, проглоченныхъ легкомысленнымъ котомъ, по непреодолимому, свободному произволу, могутъ возмутить его противъ тебя и противъ благодтельнаго начала, которое ты вложила въ грудь его съ материнскою заботливостью, противъ начала, которое убждаетъ его, что міръ, со всми его радостями — жареной рыбой, куриными костями, молочной кашей и тому подобнымъ, самое лучшее, а онъ самъ наилучшее въ этомъ мір, потому-что вс радости этого міра сотворены только для него…— Но котъ-философъ сознаетъ въ этомъ самомъ высочайшую мудрость — упомянутое страданіе, просто, уравновшепіе, производимое противудйствіемъ, необходимымъ для развитія бытія. Такимъ образомъ оно (то есть страданіе) заключается въ самой мысли вчнаго мірозданія. Опохмляйтесь же, юноши, и утшайтесь этимъ опытнымъ положеніемъ вашего ученаго и остроумнаго собрата.
Посл этого я велъ на окрестныхъ крышахъ бодрую, веселую жизнь бурны, въ сообществ Муція и другихъ юношей блыхъ, желтыхъ и пестрыхъ. Теперь приступаю къ происшествію, которое имло для меня важныя послдствія.
Однажды, въ прекрасную лунную ночь, шелъ я съ братомъ Муціемъ на попойку къ знакомымъ буршамъ. На дорог мы встртили черно-желта то измнника, отбившаго у меня прелестную Мисмисъ. Можетъ быть, я отороплъ немного при взгляд на ненавистнаго соперника, которому нкогда долженъ былъ уступить, только онъ прошелъ близехонько мимо меня, не поклонившись и, какъ мн показалось, съ презрительной улыбкой. Я вспомнилъ о потерянной Мисмисъ, о побояхъ — и кровь закипла въ жилахъ. Муцій замтилъ мое волненіе.
— Ты не ошибся, братъ Мурръ, сказалъ онъ мн, когда я сообщилъ ему мое замчаніе. Онъ состроилъ теб ужасную рожу, выступалъ такъ важно, ршительно ему хотлось тушевать тебя. Впрочемъ мы можемъ удостовриться сейчасъ. Если я не ошибаюсь, пестрый негодяй завелъ здсь новую интригу, каждый вечеръ шатается онъ по этой крыш. Подождемъ немного: врно онъ скоро воротится, и тогда увидимъ, что длать.
Въ самомъ дл онъ не заставилъ ждать себя долго. Онъ возвращался гордо, и еще издали бросилъ на меня насмшливый взоръ. Я выступилъ къ нему на встрчу смло, нетрепетно, и мы прошли мимо другъ друга такъ близко, что хвосты наши сшиблись довольно сильно. Я тотчасъ остановился, и обернувшись назадъ въ то же мгновеніе, сказалъ твердымъ голосомъ: ‘мяу!’ онъ остановился тоже и возразилъ довольно нагло ‘мяу!’ Посл этого мы разошлись.
— Ршительный 