БЕЗСМЕРТНЫЙ.
БЕЗСМЕРТНЫЙ.
Романъ Альфонса Додэ.
I.
I.
——
——
II.
II.
III.
III.
Мадемуазель Жермен де Фрейде,
въ Кло-Жалянжъ,
черезъ Муссо
(департ. Луары и Шеры.)
Милая сестра!
Бессмертный, Доде Альфонс, Год: 1888
Время на прочтение: 185 минут(ы)
Въ Словар современныхъ знаменитостей, изданія 1880 года, статья ‘Астье-Рею’ гласитъ такъ:
‘Астье, извстный подъ именемъ Астье-Рею (Пьеръ-Александръ-Леонаръ), членъ французской академіи, родился въ 1816 году, въ Сованья (департ. Пюи-де-Домъ). Сынъ бднаго земледльца, онъ съ самаго ранняго дтства выказалъ необыкновенныя способности къ изученію Экоріи. Солидная научная подготовка, какой въ наше время нельзя уже встртить, начатая въ ріонской коллегіи, закончилась въ коллегіи Людовика Великаго, куда онъ впослдствіи вернулся профессоромъ, и широко раскрыла передъ нимъ двери высшей нормальной школы. По окончаніи въ ней курса, Астье-Рею занялъ каедру исторіи въ лице въ Менд и тамъ написалъ Опытъ изслдованія о Марк-Аврелі, увнчанный французскою академіей. Призванный на слдующій годъ въ Парижъ г-номъ де-Сальванди, молодой, блестящій профессоръ оправдалъ оказанное ему просвщенное вниманіе. Онъ издалъ въ свтъ одну за другою книги: Великіе министры Людовика XIV (увнчана французскою академіей), Бонтартъ и конкордатъ (увнчана академіей) и замчательное Введеніе къ исторіи Орлеанскаго дома, этотъ грандіозный портикъ колоссальнаго труда, которому историкъ посвятилъ потомъ двадцать лтъ жизни. На этотъ разъ академія не могла уже предложить ему никакихъ новыхъ лавровъ и дала ему мсто среди своихъ избранниковъ. Онъ и ране былъ уже, до нкоторой степени, своимъ въ этомъ кругу, такъ какъ вступилъ въ супружество съ двицею Рею, дочерью слишкомъ рано умершаго Паулина Рею, знаменитаго архитектора, члена академіи Надписей и Изящной Словесности, внучкою маститаго Жана Рею, одного изъ старйшихъ членовъ французской академіи, изящнаго переводчика Овидія и автора Писемъ къ Ураніи, бодрая старость котораго служитъ предметомъ удивленія для членовъ Института.
‘Всмъ извстно, съ какимъ благороднымъ безкорыстіемъ Леонаръ Астье-Рею, призванный г. Тьеромъ, старымъ товарищемъ и другомъ, къ завдыванію архивами иностранныхъ длъ, отказался отъ этой должности (1878 г.), не желая преклонить своего пера и безпристрастія историка передъ требованіями лицъ, нын правящихъ Франціей. Но, лишенный дорогихъ его сердцу архивовъ, нашъ уважаемый писатель не пересталъ посвящать свои досуги служенію наук. Въ два года онъ далъ намъ три послдніе тома своей исторіи и готовитъ къ печати книгу: Неизвстный Галилей, написанную по необыкновенно любопытнымъ и никогда не опубликованнымъ документамъ. Вс произведенія Астье-Рею находятся въ продаж у Пети-Секара, книгопродавца академіи’.
Полная достоврность этихъ біографическихъ свдній не можетъ подлежать ни малйшему сомннію уже потому, что издатель Словаря знаменитостей предоставляетъ каждому, заносимому въ это изданіе, разсказать самому про себя. Но для чего же было говорить, будто Астье-Рею добровольно оставилъ должность завдующаго архивами, когда всмъ хорошо извстно, что отъ этой должности онъ былъ отставленъ, просто ссаженъ съ мста, какъ ссаживаютъ съ козелъ кучера, за неосмотрительную фразу, сорвавшуюся у историка Орлеанскаго дома, въ V том, страница 327: ‘Тогда, какъ теперь, Франція, залитая демагогическимъ потокомъ…’?
Вотъ каковы он, эти метафоры! Двнадцать тысячъ франковъ жалованья, казенная квартира на набережной Орсе, отопленіе, освщеніе, на придачу дивная сокровищница историческихъ документовъ, изъ которой почерпнули свое существованіе его книги,— все унесено этимъ ‘демагогическимъ потокомъ’!… Несчастный ученый не могъ утшиться. Даже по прошествіи двухъ лтъ воспоминанія о такой благодати и объ утраченныхъ почестяхъ грызли его сердце, особенно больно въ извстныя числа каждаго мсяца и въ нкоторые дни недли, преимущественно же въ дни Тейседра.
Тейседръ — полотеръ, онъ много лтъ приходилъ къ Астье по средамъ, и въ тотъ же день, посл обда, мадамъ Астье принимала гостей въ рабочемъ кабинет мужа, единственной приличной комнат во всей квартир на третьемъ этаж въ улиц Бонъ. Можно себ представить, какъ эти неумолимо возвращающіяся каждую недлю среды разстраивали знаменитаго историка, внося обязательные перерывы въ его кропотливый и методическій трудъ. Ученый мужъ возненавидлъ полотера, своего ‘земляка’, съ желтымъ лицомъ, непривтливымъ и плоскимъ, какъ его крутъ воска. А Тейседръ, на томъ основаніи, что онъ изъ Fiona, ‘тогда какъ мшь Аштье изъ какого-нибудь Шованья’, самымъ непочтительнымъ образомъ передвигалъ столъ, заваленный тетрадями, выписками, рефератами, гонялъ изъ комнаты въ комнату бднягу великаго человка, доводилъ его до необходимости укрыться, наконецъ, на маленькой вышк, устроенной надъ кабинетомъ и настолько низкой, что въ ней нашъ историкъ, даже при своемъ небольшомъ рост, могъ только сидть, да и то согнувшись, на старомъ, обитомъ ковромъ кресл передъ ободраннымъ ломбернымъ столомъ и картонною коробкой. Это послднее убжище ученаго освщалось полукруглою верхушкой кабинетнаго окна, выходившаго на дворъ, откуда можно было видть, съ головы до ногъ, всю фигуру академика, согнутую въ три погибели, напоминающую кардинала Ля-Валю, засаженнаго въ клтку Людовикомъ XI. Въ этой-то щели сидлъ онъ разъ утромъ, когда сквозь шумъ и громъ, производимый полотеромъ, до него донесся звонокъ входной двери.
— Кто тамъ? Вы, Фажъ?— спросилъ академикъ глухимъ! басомъ.
— Нтъ, мшь-Аштье… это вашъ шынокъ…
По средамъ двери отпиралъ полотеръ потому, что Корентина одвала барыню.
— Какъ поживаете, учитель?— крикнулъ Поль Астье, на правляясь къ комнат матери.
Академикъ ничего не отвтилъ. Его всегда раздражалъ ироническій тонъ сына, называвшаго его ‘учителемъ’ и ‘дорогимъ учителемъ’, какъ бы въ насмшку надъ этими почетными титулами, которыми вс обыкновенно величали его,
— Какъ придетъ г. Фажъ, пусть сюда поднимется,— сказалъ онъ, избгая прямаго обращенія къ полотеру.
— Шкажу, мшь Аштье…
Грохотъ передвигаемой мебели раздался съ новою силой по всему дому.
— Здравствуй, m’man…
— Ты, Поль?… Войди… Оборки-то осторожне, Корентина…
Мадамъ Астье надвала юбку передъ зеркаломъ. Это была высокая, стройная женщина, еще красивая, несмотря на немного поблекшія черты лица и слишкомъ тонкую кожу. Не трогаясь съ мста, она подставила сыну щеку, покрытую пудрой. Молодой человкъ едва прикоснулся къ ней своею вострякомъ подстриженною блокурою бородкой. Ни съ той, ни съ другой стороны не замчалось проявленія особенной нжности.
— Завтракать дома будете?— спросила Корентина, здоровенная баба съ лоснящимся лицомъ, изрытымъ оспой, сидя на полу и подшивая низъ барыниной истрепанной черной юбки.
Тонъ, какимъ это было сказано, поза и все обращеніе свидтельствовали о большой фамильярности единственной въ дом и плохо оплачиваемой прислуги.
Поль отъ завтрака отказался. Его ждутъ. Внизу у него кабріолетъ, и онъ зашелъ сказать матери два слова.
— А, новый англійскій кабріолетъ?… Посмотримъ.
Мадамъ Астье подошла къ открытому окну и немного отодвинула стору, на которой полосами играло яркое майское солнце,— отодвинула осторожно, какъ разъ настолько, чтобы можно было разсмотрть щегольской легкій экипажъ, сверкающій новизною кожи и лакированнымъ деревомъ, и держащаго лошадь подъ уздцы слугу Стена въ новой ливре.
— Ахъ, какъ хорошо-то!…— шептала Корентина, глядя тоже въ окно,— Ужь и красавчикомъ же подетъ нашъ мосье Поль…
Маменька сіяла. На другой сторон улицы открывались окна, прохожіе останавливались: хорошенькая запряжка волновала весь этотъ конецъ улицы Бонъ. Мадамъ Астье отпустила служанку, сла на край кушетки и принялась сама чинить юбку, выжидая, что скажетъ сынъ, и длая видъ, будто все вниманіе ея занято работой. Она отчасти догадывалась, о чемъ предстоитъ разговоръ. Поль Астье сидлъ, развалившись въ кресл, и вертлъ въ рукахъ веръ слоновой кости, старую вещь, знакомую ему со дня рожденія. Сходство между матерью и сыномъ было поразительное: т же тоны тла креоловъ, такая же гибкая талія, срые непроницаемые глаза, одинаковые недостатки обоихъ лицъ, тонкіе носы, чуть-чуть вздернутые и придающіе насмшливое выраженіе, оттнокъ чего-то такого, на что нельзя полагаться. Молча, они оба какъ бы выжидали, кто заговоритъ первый. Вдали бушевалъ Тейседръ своими щетками.
— А, вдь, очень мило все это…— сказалъ Поль.
— Что — все это?
Концомъ вера, длая жестъ, обычный въ мастерскихъ художниковъ, онъ показалъ на голыя руки, на очертанія плечъ, мягкими линіями спускающихся въ корсажъ изъ тонкаго батиста. Она разсмялась.
— Да, а вотъ это…— она показала на свою длинную шею, на которой морщины изобличали ея лта.— И потомъ еще…
Она не договорила и лишь про себя подумала: ‘Пустяки все это, когда ты-то у меня такъ хорошъ’… Эта знаменитая говорунья, мастерица на всякую болтовню, искусившаяся во всевозможной свтской лжи, умющая ловко все сказать или дать понять, не находила словъ для выраженія единственнаго истиннаго чувства, когда-либо жившаго въ ея сердц.
Въ дйствительности она не принадлежала къ разряду тхъ женщинъ, которыя никакъ не могутъ ршиться состарться. Далеко ране того времени, когда наступаетъ пора тушить огни молодости,— очень можетъ быть, впрочемъ, что большаго-то огня у нея никогда и не было,— все свое кокетство, вс женскія желанія одерживать побды и плнять, все честолюбіе свое во всхъ его свтскихъ проявленіяхъ она перенесла на своего сына, высокаго, красиваго, двадцати-восьми-лтняго молодаго человка, одтаго съ изяществомъ современнаго артиста, съ нжною бородкой и короткими волосами, во всхъ движеніяхъ котораго проглядывала граціозная ловкость военнаго, пріобртаемая нашею молодежью на служб вольноопредляющимися.
— Наняли у тебя первый этажъ?— спросила, наконецъ, мать.
— Да, какъ же, наняли!… Ни кошки!… Билетики, публикаціи — ничто не дйствуетъ… Поневол вспомнишь Ведрина, какъ онъ на своей частной выставк говорилъ: ‘Понять не могу, отчего не идетъ ни души’.
Онъ тихо разсмялся, вспомнивши, съ какою спокойною и самоувренною гордостью Ведринъ, безъ тни досады, удивлялся, что публика не идетъ смотрть на его эмали и скульптурныя произведенія. Мадамъ Астье было не до смху: великолпный нижній этажъ стоялъ пустымъ уже два года… Улица Фортуни, кварталъ отличный, домъ — въ стил Людовика XII… выстроенъ ея сыномъ, наконецъ!… Чего же имъ еще надо?… ‘Имъ’! Эти ‘они’, конечно, все т же самые, что не шли къ Ведрину… Она перегрызла нитку своего шитья зубами:
— Дло, однако же, хорошее!
— Превосходное! Нужны только деньги, чтобы поддержать его… Все уходитъ на проценты банку… А тутъ покоя нтъ отъ подрядчиковъ. Къ концу мсяца надо заплатить 10,000 франковъ за столярныя работы, а въ карман хоть бы какая несчастная монетка!
Мать надвала лифъ передъ трюмо, поблднла и видла въ зеркало, что блднетъ. По тлу пробжала дрожь, какъ на дуэли передъ поднимающимся и наводимымъ прямо на васъ пистолетомъ противника.
— Ты получилъ за реставрацію Муссо?
— Муссо? Давнымъ давно.
— А памятникъ Розена?
— Не конченъ… Ведринъ все копается съ своею статуей.
— Охота была связываться! Отецъ предупреждалъ тебя…
— Знаю я… Они терпть не могутъ его тамъ, въ своей академіи.
Онъ всталъ и безпокойно заходилъ по комнат.
— Ты, кажется, меня знаешь. Я человкъ практическій… И если я поручилъ сдлать статую Ведрину, то, надо полагать, имлъ къ тому достаточныя основанія.
И вдругъ, обратившись къ матери, онъ проговорилъ:
— У тебя не найдется ли гд-нибудь моихъ десяти тысячъ франковъ?
Этого-то именно она и ждала съ той минуты, какъ онъ вошелъ, только за этимъ онъ и зазжалъ къ ней.
— Десять тысячъ? Да откуда же?…
Безъ словъ, горькое выраженіе рта и взгляда ясно говорили: ‘Ты отлично знаешь, что я отдала теб все, что у меня было, что я одваюсь, кое-какъ перетряхивая старые обноски, что ношу третьегодничную шляпку, что Корентина моетъ въ кухн мое блье потому, что мн стыдно отдавать прачк такіе лохмотья. И ты знаешь также, что тяжеле всего этого для меня крайность, вынуждающая отказать теб. Для чего же ты спрашиваешь?…’
Этотъ нмой укоръ матери былъ такъ краснорчивъ, что Поль Астье отвтилъ на него вслухъ:
— Разумется, разумется… Я и не думалъ просить у тебя… Если бы у тебя были…— и тономъ холодной шутки онъ прибавилъ:— А тамъ, на вышк, у учителя… Можетъ быть, теб удастся заполучить… Ты, вдь, умешь…
— Нтъ, у него кончено.
— Однако, онъ работаетъ, книги его идутъ, вы ничего не проживаете…
Онъ окинулъ взглядомъ жалкую, обветшалую обстановку комнаты, полинявшія драпировки, вытертый коверъ, лежащій на полу тридцать лтъ, со дня ихъ свадьбы. Куда же уходятъ вс деньги старика?
— А что… ужь не вздумалъ ли покучивать авторъ моихъ дней?
Предположеніе, будто Леонаръ Астье-Рею можетъ ‘покучивать’, было такъ неправдоподобно, такъ несодянно, что его жена не могла удержаться отъ смха, несмотря на гнетущую ее печаль. Нтъ, что этого касается, то, по ея мннію, можно быть совершенно покойной:
— Тутъ дло не въ томъ. Онъ просто скрываетъ отъ насъ, не вритъ… мужикъ прячетъ свои гроши, мы уже много ихъ повытаскали у него.
Они говорили шепотомъ, какъ сообщники, не поднимая глазъ ютъ ковра.
— А твой милйшій ддушка?— сказалъ Поль неувренно.— Попытала бы…
— Ддушка? Ты съ ума сошелъ!
Онъ, впрочемъ, и самъ хорошо зналъ чуть не столтняго Рею и его безпощадный старческій эгоизмъ, изъ-за котораго онъ, не поморщившись, оставитъ ихъ скоре помереть съ голоду, чмъ лишитъ себя щепотки табаку или одной изъ булавокъ, постоянно натыканныхъ за отворотами его сюртука. Должно быть, плохо приходилось бдняжк Полю, если онъ могъ подумать о ддушк.
— Послушай… хочешь, я спрошу?
— У кого?
— Въ улиц Курсель, впередъ въ счетъ памятника.
— И заикаться не смй!
Онъ говорилъ рзко, тономъ господина, съ нехорошимъ выраженіемъ рта и глазъ, но тотчасъ же овладлъ собою и прибавилъ шутливо:
— Брось, не думай больше объ этомъ… Это просто временное затрудненіе… Я бывалъ и не въ такихъ передлкахъ.
Мать подала ему шляпу, которую онъ искалъ, собираясь ухать, такъ какъ убдился, что съ родительницы взять нечего. Чтобы удержать его хотя на нсколько минутъ еще, она заговорила о крупномъ дл, о сватовств, которое ей поручила настроить. При слов ‘сватовство’ онъ вздрогнулъ и искоса посмотрлъ на мать.
— Кого съ кмъ?
Она поклялась никому не говорить пока ни слова, но ему-то…
— Князя д’Атисъ…
— Сами!… И съ кмъ?
Мадамъ Астье повернула въ сторону свой маленькій, хитрый носикъ:
— Ты не знаешь ее… Иностранка, очень богатая… Если мн удастся, тогда я буду имть возможность помочь теб… Условіе сдлано и даже на бумаг…
Онъ улыбнулся, окончательно успокоенный.
— А герцогиня?
— Разумется, ничего не подозрваетъ!
— Ея Сами, ея князекъ… пятнадцати-лтняя связь, вдь… Мадамъ Астье сдлала жестъ, выражающій жестокое равнодушіе женщины къ судьб другой женщины.
— Тмъ хуже для нея. Ей, вдь, ужь и годочковъ-то…
— Сколько ей, въ самомъ дл?
— Она родилась въ 1827… теперь 1880… вотъ и сочти. Она ровно на годъ старше меня.
— Герцогиня-то!— воскликнулъ удивленный Поль.
— Нечего сказать, вжливо…— разсмялась мать.— Что же тебя такъ удивляетъ? Ты считалъ ее лтъ на двадцать моложе… Вотъ и правда, что ни одинъ-то изъ васъ ничего въ этомъ не понимаетъ… Ну, да какъ бы то ни было, не можетъ же бдняжка князь всю жизнь таскать этотъ хомутъ, тмъ боле, что не нынче — завтра старый герцогъ умретъ, и тогда ему придется жениться. Хорошъ онъ будетъ съ этою старушищей на ше!…
— Вотъ такъ!… Пріятно имть тебя другомъ.
Она вспыхнула: герцогиня — другъ!… Нечего сказать, хороши друзья!… У нея шестьсотъ тысячъ франковъ годоваго дохода, и при ихъ-то короткихъ отношеніяхъ она ни разу не подумала чмъ-нибудь помочь имъ, хотя отлично знала, въ какой они нужд… Платьишко тамъ какое-нибудь или шляпку отъ времени до времени подаритъ отъ своей портнихи… подарки полезные, только удовольствія отъ нихъ никакого…
— Какъ милйшій ддушка Рею,— подсказалъ Поль,— Въ новый годъ географическій атласъ или глобусъ.
— О, я думаю, что Антонія еще скупе… Помнишь, въ Муссо, въ разгаръ лта, какія намъ подавались сливы, когда не бывало Сами? А ужь тамъ ли мало садовъ и всякихъ фруктовъ! Нтъ, все отправляется на рынки въ Блуа и въ Вандомъ… Это, впрочемъ, у нихъ въ роду. Ея отецъ, маршалъ, прославился своимъ скряжничествомъ при двор Людовика-Филиппа… Хорошъ, должно быть, если при такомъ двор съумлъ прославиться скупостью!… Вс он таковы, эти знатныя фамиліи: богаты, чванны и… грязны… На серебряныхъ тарелкахъ съ фамильными гербами дятъ каштаны, отъ которыхъ свиньи морды воротятъ… Герцогиня! Да она каждый день сама считаетъ всякую копйку, израсходованйую метръ-д’отелемъ, каждое утро ей носятъ показывать говядину для стола, а вечеромъ, вся въ кружевахъ, лежа въ постели,— мн это самъ князь разсказывалъ,— чуть не въ его объятіяхъ, она подводитъ итоги…
Мадамъ Астье срывала свою досаду негромкимъ, щебечущимъ и свистящимъ голосомъ, напоминающимъ крикъ морской птицы на верху корабельной мачты. Сначала это забавляло сына, подъ конецъ онъ уже слушалъ нетерпливо, думая только, какъ бы скоре ухать.
— Я бгу…— вдругъ сказалъ онъ.— Дловой завтракъ… очень важное дло…
— Заказъ?
— Нтъ… На этотъ разъ безъ архитектоники…
Отъ ея любопытства и разспросовъ онъ поспшилъ отдлаться:
— Потомъ… посл скажу… дло въ ходу…
На прощанье, цлуя мать на лету, онъ прошепталъ ей на ухо:
— Ты, все-таки, попомни о моихъ десяти тысячахъ.
Безъ этого взрослаго сына, вносившаго скрытый раздоръ въ семью, супружество Астье-Рею могло бы почитаться чуть не образцовымъ союзомъ, по свткимъ понятіямъ и, особливо, по академическимъ. Посл тридцати лтъ брачной жизни, ихъ обоюдныя чувства оставались неизмнными подъ охраной температуры снга.
Когда въ 1850 году профессоръ Астье, лавреатъ академіи, просилъ руки. Аделаиды Рею, жившей въ казенной квартир своего дда, во дворц Мазарини, почтенный ученый увлекался въ дйствительности не ея изящною красотой, не высокою, стройною фигурой и не блестящимъ цвтомъ лица, никакихъ разсчетовъ на приданое онъ тоже не имлъ, такъ какъ зналъ, что родители Аделаиды, скоропостижно умершіе отъ холеры, оставили ей очень скудное наслдство, а ддушка, креолъ изъ Мартиники, бывшій красавецъ временъ Директоріи, игрокъ, кутила, мистификаторъ и дуэлистъ, заявлялъ во всеуслышаніе, что не дастъ отъ себя за внучкой ни сантима. Нтъ, сына овернскихъ земледльцевъ, честолюбиваго, но не жаднаго, соблазняла только академія. Два огромныхъ двора, которые онъ проходилъ, принося невст ежедневно букеты, длинные, внушительнаго вида корридоры, съ выходящими въ нихъ пыльными лстницами, были для него скоре путемъ къ слав, чмъ дорогою къ любви. Паулинъ Рею изъ академіи Надписей и Изящной Словесности, Жанъ Рею, авторъ Писемъ къ Ураніи, весь Институтъ, его львы, его куполъ, все грандіозное зданіе влекли его къ себ, какъ Мекка правоврнаго, со всмъ этимъ онъ обручался и провелъ свою первую брачную ночь.
Эти прелести не блекнутъ и не старютъ. Подобная страсть не поддается вліянію времени, и охватила она его съ такою силой, что по отношенію къ жен онъ сохранилъ положеніе одного изъ тхъ смертныхъ временъ миологическихъ, которымъ боги давали иногда въ супруги своихъ дочерей. Посл четырехъ избраній онъ самъ забрался на Олимпъ, въ среду безсмертныхъ, отношенія же къ жен остались прежнія.. Что касается мадамъ Астье, то она согласилась на этотъ бракъ лишь потому, что это было единственное средство уйти отъ дда, съ его анекдотами, эгоизмомъ и черствостью. Ей не много понадобилось времени на то, чтобы разобрать, какое скудоуміе трудолюбиваго мужика, какую узкость пониманія прикрываютъ торжественные академическіе лавры у этого фабриканта толстыхъ книгъ, съ его фразами и тромбоннымъ голосомъ, пригодными только для каедры. Тмъ не мене, когда ей удалось, при помощи интригъ, ходатайствъ и всякаго попрошайничества, возвести его въ академики, она почувствовала къ нему своего рода уваженіе, забывая, что сама же облекла его въ мундиръ съ пальмами, за которыми спряталось его ничтожество.
Въ этомъ образцовомъ союз, безъ радостей семейныхъ, безъ сердечнаго сочувствія, безъ какой бы то ни было взаимности, явилась одна человческая и живая нота — ребенокъ. И эта-то нота нарушила гармонію. Началось съ того, что не осуществилось ни одно изъ желаній отца, мечтавшаго объ университетскихъ лаврахъ для сына, о допущеніи его до диспута, о Нормальной школ и о профессур. Поль получалъ въ лице награды только за гимнастику и фехтованіе, во всемъ остальномъ отличался упорнйшею лнью, за которою скрывались практическія наклонности и желаніе хорошо пожить. Одтый франтомъ, вчно занятый своею наружностью, онъ иначе не выходилъ гулять, какъ съ заявленною между товарищами-мальчишками цлью ‘подцпить богатую женщину’. Два или три раза, видя полное нежеланіе сына учиться, отецъ хотлъ расправиться съ нимъ по-своему, по-овернски. Мать являлась всегдашнею заступницей и защитницей. Астье-Рею ругался, щелкалъ челюстью,— знаменитою выдающеюся впередъ нижнею челюстью, за которую, во дни учительства, его прозвали крокодиломъ,— и грозилъ уложить свои пожитки въ чемоданъ и ухать на родину сажать виноградъ.
— О, Леонаръ, Леонаръ!— съ затаенною насмшкой восклицала мадамъ Астье, и дло на этомъ кончалось.
Разъ, однако же, онъ совсмъ было уложилъ свой чемоданъ, когда, посл трехъ лтъ занятія архитектурой въ школ Изящныхъ Искуствъ, Поль Астье отказался отъ конкурса на премію, дающую право на поздку въ Римъ на казенный счетъ. Отецъ задыхался отъ гнва: ‘Несчастный! Вдь, Римъ… Не понимаешь ты, что ли?… Римъ… вдь, это путь въ академію!…’
Нужна была очень ему академія! Молодой человкъ денегъ хотлъ, состояніе нажить… Много даетъ ихъ академія, а за примрами не далеко ходить: доказательства — его отецъ, родной ддъ и праддъ, старикъ Рею. Взяться за дла, за аферы, за крупныя аферы, ворочать деньгами сейчасъ же,— вотъ что нужно ему, а не пальмы на зеленомъ фрак!
Леонаръ Астье изъ себя выходилъ. Слышать онъ не могъ такихъ богохульныхъ рчей сына, выносить не могъ, что его жена, дочь и внучка Рею, ихъ одобряетъ! На этотъ разъ чемоданъ былъ снесенъ съ чердака,— его старый чемоданъ провинціальнаго учителя, сбитый здоровенными гвоздями, съ желзными петлями, годными для воротъ,— настолько объемистый, что въ немъ онъ привезъ громадную рукопись своего Марка-Аврелія и съ нею вс свои мечты о слав, все свое честолюбіе, стремившееся на приступъ академіи. Напрасно мадамъ Астье лукаво повторяла:
— О, Леонаръ… Леонаръ!…
Ничто не помшало ему уложить чемоданъ, цлыхъ два дня загромождавшій собою его кабинетъ, потомъ перешедшій въ прихожую, гд онъ и нашелъ свой послдній пріютъ, будучи превращенъ въ ящикъ для дровъ.
Вначал Поль Астье быстро пошелъ въ гору, при помощи матери и ея большихъ связей въ свт, а также благодаря собственной ловкости и личной привлекательности, онъ-скоро получилъ такія работы, которыя сразу поставили его на виду. Герцогиня Падовани, супруга бывшаго посланника и министра, поручила ему реставрацію чуднаго замка Муссо-на-Луар, стараго королевскаго жилища, остававшагося долгое время въ запустніи. Молодой архитекторъ съумлъ возстановить его былой характеръ съ удивительною ловкостью и пониманіемъ дла, какихъ нельзя было ожидать отъ посредственнаго ученика школы Изящныхъ Искусствъ. За то ему тотчасъ же была отдана постройка новаго отеля турецкаго посольства, и, наконецъ, княгиня Розенъ доврила ему сооруженіе мавзолея князю Герберту, трагически погибшему въ экспедиціи Христіана Иллирійскаго. Тогда-то Астье-отецъ, склоняясь на убжденія жены, далъ восемьдесять тысячъ франковъ изъ своихъ сбереженій на покупку участка земли на улиц Фортуни, гд Поль выстроилъ себ отель или, врне, лишь одинъ флигель отеля, очень красивый, но расположенный такъ, чтобы быть доходнымъ домомъ. Поль былъ, прежде всего, практическимъ человкомъ, и если желалъ имть отель, какъ вс шикарные худохники, то непремнно такой отель, который приносилъ бы хорошій доходъ.
На бду, доходные дома не всегда легко сдаются внаймы, а образъ жизни молодаго архитектора, его дв лошади на конюшн, одна упряжная, другая верховая, клубъ, вызды въ свтъ, тугія поступленія доходовъ,— все это лишало его возможности выжидать. Къ тому же, отецъ вдругъ заявилъ, что не дастъ больше ни франка, и, что мать ни длала, что ни говорила въ пользу своего ненагляднаго сынка,— все разбивалось объ это непоколебимое ршеніе, объ упорное сопротивленіе ея вол, до тхъ поръ имвшей всегда перевсъ. Тутъ-то и началась постоянная борьба: мать хитрила, выгадывала на хозяйств, какъ неврный управитель, чтобы никогда не отказывать сыну въ деньгахъ, Леонаръ подозрвалъ и противодйствовалъ тмъ, что сталъ самъ проврять счеты. Въ такихъ унизительныхъ спорахъ жена, боле благовоспитанная, сдалась первою, и, надо полагать, что ея Поль дошелъ до большой крайности, если она рискнула сдлать новую попытку.
Войдя въ столовую, длинную, мрачную комнату, тускло освщенную узкими окнами, высоко приподнятыми отъ пола (здсь когда-то была монашеская трапеза), мадамъ Астье нашла мужа уже сидящимъ, съ озабоченнымъ, почти сердитымъ лицомъ. Обыкновенно же онъ являлся къ столу улыбающимся, яснымъ и ровнымъ, какъ его аппетитъ, и тутъ уже ничто не могло противустоять его здоровеннымъ зубамъ, не уступающимъ крпостью зубамъ горной собаки,— ни черствый хлбъ, ни подошвообразная говядина, ни всякія черныя невзгоды, которыми ихъ приправлялъ каждый день его жизни.
‘Это Тейседръ его разстроилъ, конечно’,— подумала мадамъ Астье и, шурша платьемъ, надтымъ для пріема, сла на свое мсто, не много удивленная тмъ, что мужъ не длаетъ ей обычнаго комплимента, которымъ онъ по средамъ привтствовалъ ея туалетъ, далеко, впрочемъ, не безукоризненный. Разсчитывая, что дурное расположеніе духа разсется посл первыхъ кусковъ, она отложила на время свой приступъ. Но ученый мужъ поглощалъ кусокъ за кускомъ, а его раздраженіе все усиливалось: и вино-то пахло пробкой, и клцки изъ вареной говядины пригорли.
— Это вы все отъ того, что мосье Фажъ заставилъ васъ прождать цлое утро,— крикнула изъ кухни обозлившаяся Корентина, высовывая свое лоснящееся, рябое лицо въ продланное въ стн окошечко, черезъ которое подавались кушанья монахамъ.
Когда окошко шумно захлопнулось, Леонаръ Астье пробормоталъ:
— Экая грубая двка!
Ему, въ сущности, стало очень неловко отъ того, что имя Фажа было произнесено при жен. И, наврное, во всякое другое время мадамъ Астье не пропустила бы случая сказать: ‘Ага… опять этотъ Фажъ… опять вашъ переплетчикъ!…’ — а затмъ послдовала бы одна изъ семейныхъ сценъ, на что и расчитывала Корентина, выпаливая своею предательскою фразой. Но въ данную минуту задача состояла въ томъ, чтобы не раздражать главу дома, а, напротивъ, искусными подходами подготовить и добиться желаемаго, затять какой-нибудь разговоръ, напримръ, о здоровь Луазильона, безсмннаго секретаря академіи, которому, говорятъ, съ каждымъ днемъ длается все хуже. Мсто Луазильона и его помщеніе въ академіи должны перейти къ Леонару Астье въ вид вознагражденія за потерянную имъ службу. Хотя онъ и былъ связанъ самыми сердечными отношеніями съ умирающимъ товарищемъ, тмъ не мене, разсчетъ на хорошее жалованье, на просторную, удобную квартиру и на нкоторыя другія выгоды заслонялъ эту близкую кончину самыми пріятными перспективами, которыхъ Леонаръ, быть можетъ, немного стыдился, но заглядываться на которыя не стснялся въ интимной семейной бесд. Такъ вотъ нтъ же, на этотъ разъ ничто не дйствовало.
— Бдняга Луазильонъ,— щебетала мадамъ Астье,— совсмъ говорить не можетъ, слова забылъ… Вчера Гаво разсказывалъ намъ у герцогини… только и выговариваетъ: ‘Вы… бибело… бы… бибело!…’ А, вдь, онъ членъ коммиссіи по составленію словаря, — договорила она, поджимая губы и вытягивая свою длинную шею.
Астье-Рею бровью не повелъ:
— Не лишено язвительности…— сказалъ онъ докторальнымъ тономъ, щелкая челюстью.— Но я гд-то въ моей исторіи написалъ: ‘Во Франціи долго держится только временное…’ Луазильонъ уже десять лтъ при смерти… И всхъ насъ похоронитъ… всхъ, всхъ до одного!— повторилъ онъ злобно.
Очевидно, полотеръ разстроилъ его не на шутку. Тогда мадамъ Астье заговорила о торжественномъ соединенномъ засданіи пяти академій, на которое ожидается великій герцогъ Леопольдъ. Какъ разъ засданіе приходилось въ очередной триместръ Астье-Рею, онъ долженъ предсдательствовать и открыть собраніе рчью съ привствіемъ его высочеству. На ловкіе разспросы жены объ этой рчи, планъ которой онъ уже составилъ, Леонаръ объяснилъ въ общихъ чертахъ, что онъ намревается говорить, какъ онъ будетъ побивать новйшую литературную школу, какихъ основательныхъ шлепковъ падаетъ онъ публично этимъ негодяямъ, этимъ литературнымъ клоунамъ.
Крупные зрачки жаднаго дока разгорлись изъ-подъ, нависшихъ, густыхъ и черныхъ, какъ смоль, бровей, составлявшихъ полный контрастъ съ блою каймой бороды, облегавшей его четырехъугольное, раскраснвшееся лицо.
— А кстати, — сказалъ онъ вдругъ, — мой парадный мундиръ?… Осмотрли его?… Когда въ послдній разъ я надвалъ его на похороны Монтрибо…
О, женщина всегда и обо всемъ позаботится… Мадамъ Астье еще утромъ тщательно осмотрла парадное дяніе: шелковое шитье пальмъ немного обтрепалось, подкладка никуда не годится. Да и сколько же лтъ этому мундиру. Шитъ, вдь, ко дню принятія въ академію, 12 октября 1866 года. Самое лучшее было бы заказать новый для такого случая. Пять академій, иностранный принцъ, весь Парижъ будетъ… Есть, кажется, изъ-за чего…
Леонаръ довольно слабо отговаривался, ссылаясь на слишкомъ большую трату денегъ. Къ новому мундиру придется заказать и новый жилетъ,— по крайней мр, жилетъ, такъ какъ палталоны еще годятся.
— А, вдь, необходимо, мой другъ.
Она продолжала настаивать: самъ того не замчая, онъ доходитъ съ своею экономіей до смшнаго. Въ дом очень многое приходитъ въ негодность, мебель въ ея комнат, напримръ… просто совстно длается, когда войдетъ какая-нибудь близкая знакомая… За ничтожную, сравнительно сумму…
— Фу-э!… для всякихъ дураковъ!…— тихо проговорилъ Астье-Рею, охотно заимствовавшій выраженія изъ классическаго репертуара.
На лбу ученаго образовалась рзкая складка, и за ней, какъ за желзною полосой оконнаго ставня, исчезло за минуту еще широко открытое выраженіе его лица. Сколько разъ давалъ онъ денегъ на уплату по счетамъ модистки, блошвейки, на покупку новой обивки, столоваго блья, и никогда ничего не покупалось, никому не уплачивалось, денежки уходили въ улицу Фортуни, въ эту бездонную прорву. Теперь — довольно, на эту штуку его уже не подднутъ. Онъ сгорбилъ спину, опустилъ глаза въ тарелку, на которой лежалъ огромный ломоть овернскаго сыра, и замолчалъ.
Мадамъ Астье было хорошо знакомо это упорное молчаніе, наступавшее всякій разъ, когда дло касалось денегъ. Но теперь она во что бы то ни стало поршила заставить его отвчать..
— Ага! Вы опять съежились… Мы уже знаемъ, что это значитъ, когда вы ежомъ свертываетесь!… Денегъ нтъ, разумется? Совсмъ, совсмъ-таки нтъ?
Спина академика скруглялась все сильне и сильне.
— А для Фажа у васъ находятся деньги?
Леонаръ Астье вздрогнулъ, выпрямился и тревожно посмотрлъ на жену. Деньги… у него… для Фажа!…
— Я думаю, не дешево обходятся ваши переплеты,— продолжала она, очень довольная, что одолла, наконецъ, его молчаливое сопротивленіе.— Нечего сказать, стоитъ для какого-то стараго хлама!
Онъ вздохнулъ свободно. Ясно было, что она ничего не знаетъ и говоритъ наудачу. Но слова ‘старый хламъ’ задли его за живое. ‘Старый хламъ’ — это неимющіе себ подобныхъ автографы, письма за подписью Ришелье, Кольбера, Ньютона, Галилея, Паскаля, диковиннйшія рдкости, пріобртенныя за ничто и представляющія собою цлое состояніе. Да, сударыня, цлое состояніе!— Онъ горячился, перечислялъ суммы, которыя ему за нихъ предлагали.— Босъ, знаменитый Босъ, на улиц Аббейе,— надо полагать, что этотъ-то кое-что смыслитъ,— готовъ сейчасъ заплатить двадцать тысячъ франковъ всего за три штуки изъ его коллекціи, за три письма Карла V къ Франсуа Рабле.
— Старый хламъ!… Вотъ это какой хламъ, да!
Мадамъ Астье ушамъ своимъ не врила. Она знала, что уже года два-три онъ началъ собирать какія-то старыя бумаги, иногда онъ сообщалъ ей о своихъ находкахъ, и она разсянно слушала его съ тмъ равнодушнымъ невниманіемъ, съ какимъ женщина слушаетъ одинъ и тотъ же мужской голосъ, раздающійся около нея въ теченіе тридцати лтъ. Но никогда ей въ голову не приходило… Двадцать тысячъ франковъ за три лоскутка бумаги!… И онъ не отдаетъ?…
Почтеннаго ученаго взорвало, какъ мину.
— Продать Карла V!… Никогда!… Да если вы вс съ голоду будете умирать, подъ окнами побираться, такъ и тогда я не разстанусь… Понимаете вы это?
Блдный, съ выпяченною челюстью, съ безумнымъ, озврлымъ лицомъ, онъ стучалъ кулакомъ по столу. Это былъ совсмъ необыкновенный Астье-Рею, такимъ она во всю жизнь его не видывала и не могла даже себ представить. Такъ, въ минуту вспышки страсти, человкъ вдругъ становится совершенно неузнаваемымъ для самыхъ близкихъ людей. Почти тотчасъ академикъ опомнился, притихъ и, спокойно, немного сконфуженно, началъ объяснять, что эти документы ему необходимы для писанья его книгъ, въ особенности теперь, когда нтъ въ его распоряженіи архивовъ иностранныхъ длъ. Продать эти историческіе матеріалы значило бы отказаться отъ писанья. А онъ, напротивъ, находитъ нужнымъ продолжать ихъ собираніе. Онъ закончилъ грустнымъ и нжнымъ тономъ, въ которомъ слышалась вся горечь родительскаго разочарованія:
— Когда меня не будетъ на свт, пусть уже сынокъ продаетъ, если ему угодно. Онъ мечтаетъ о богатств, такъ могу васъ заврить, что богатъ онъ будетъ.
— Да, а пока…
Это ‘а пока’ было сказано такъ ужасающе естественно и спокойно, что Леонаръ, въ ревнивомъ негодованіи на сына, отнявшаго у него всецло сердце жены, возразилъ, щелкая челюстью:
— А пока, сударыня, пусть другіе поступаютъ такъ же, какъ я… У меня нтъ отеля, нтъ лошадей, нтъ англійскихъ запряжекъ. Куда мн нужно, я зжу по конк, живу въ третьемъ этаж, на антресоляхъ, гд меня изводитъ Тейседръ… Я работаю день и ночь, успваю написать въ годъ два-три тома, я занять въ двухъ академическихъ коммиссіяхъ, не пропускаю ни одного засданія, обязательно присутствую на всхъ похоронахъ и даже лтомъ не принимаю ни отъ кого приглашенія погостить въ деревн, чтобы не лишиться ни одного жетона. Очень желаю моему милйшему сынку сохранить такую же бодрость до шестидесяти-пяти-лтняго возраста.
Давно, очень давно уже онъ не говорилъ такъ рзко о сын. Мать была сильно смущена этимъ, въ ея взгляд, которымъ она смотрла изподлобья на мужа, видна была почти ненависть и, вмст съ тмъ, нчто врод уваженія, котораго за минуту не было и признака.
— Звонокъ!…— быстро проговорилъ Леонаръ, вскакивая съ мста и бросая салфетку на спинку стула.— Это ко мн… онъ, должно быть.
— Нтъ, къ барын… Раненько начинаютъ сегодня…— Корентина положила на край стола карточку гостя.
Мадамъ Астье однимъ взглядомъ прочла: ‘Виконтъ де-Фрейде’, и въ ея глазахъ сверкнулъ огонекъ.
— А я и не знала, что monsieur де-Фрейде въ Париж,— сказала она ровнымъ голосомъ, стараясь скрыть свою радость.
— Да, какъ же, по случаю книги…
— Ахъ, Боже мой! его книга… А я ее даже еще и не разрзала. Что такое, въ чемъ тамъ дло, въ этой книг?
Она спшно додала послдніе куски и мыла пальцы въ стакан, въ то время какъ мужъ съ разсяннымъ видомъ сообщалъ ей нкоторыя подробности новой книг Фрейде… Философская поэма: Богъ въ природу… Домогается получить премію Буассо…
— О, и получитъ, конечно!… Надо, чтобы получилъ!… Они такіе милые люди, онъ и его сестра… Онъ такъ хорошъ къ этой бдняжк, разбитой параличомъ.
Астье отвчалъ уклончиво. Онъ не можетъ ничего сказать утвердительно, но, разумется, поддержитъ Фрейде, такъ какъ находитъ, что онъ, дйствительно, идетъ впередъ.
— Мое личное мнніе, если онъ у васъ объ этомъ спроситъ, таково: и въ этой книг у него, все-таки, еще многонько, хоть значительно уже меньше, чмъ въ другихъ его книгахъ. Скажите ему, что его старый учитель доволенъ.
Чего ‘многонько’ и чего ‘меньше, чмъ въ другихъ книгахъ’? Вроятно мадамъ Астье знала, такъ какъ, не спрашивая объясненія, встала изъ-за стола и почти выпорхнула въ кабинетъ, превращенный на этотъ день въ салонъ.
Оставшись одинъ, Леонаръ Астье становился все больше и больше озабоченнымъ, нсколько минутъ онъ крошилъ ножомъ остатки овернскаго сыра на своей тарелк. Потомъ, когда Корентина, не обращая вниманія на хозяина, начала спшно убирать посуду и тмъ помшала его думамъ, онъ тяжело поднялся съ мста, по приставной лсенк, врод мельничной, забрался на свою вышку и, съ лупою въ рук, принялся за какія-те стародавнія каракули, надъ разборомъ которыхъ сидлъ все утро.
На двухколесномъ англійскомъ кабріолет, вытянувшись, по всей форм и высоко поднявши возжи, Поль Астье катитъ на таинственный дловой завтракъ. Онъ миновалъ Pont-Royal, набережныя, площадь Согласія. Въ этой чудесной панорам, будь у Поля немного фантастически настроена голова, онъ могъ бы вообразить себ, что несется на крыльяхъ Фортуны,— такъ гладка была дорога, такъ великолпно было утро. Но въ голов молодаго человка нтъ мста для миологіи, онъ внимательно осматриваетъ новую кожу своей запряжки, разспрашиваетъ про поставщика овса широкоплечаго грумма, съ отчаянно нахальною и надутою рожей сидящаго рядомъ съ нимъ въ обычной поз кабріолетнаго завсегдатая. Кажется, и этотъ поставщикъ уже начинаетъ пофыркивать.
— А-а…— произноситъ Поль разсянно и занятый уже другимъ. Ему приходятъ на память откровенности матери… Пятьдесятъ три года красавиц Антоніи!… Эта спина, эти плечи — восхитительнйшее декольте сезона. Просто, невроятно!…
— ‘Гей, берегись!…’ — Онъ помнитъ, прошлымъ лтомъ въ Муссо,— встаетъ она раньше всхъ въ дом, бгаетъ съ своими собаками по рос въ парк, волосы распущены по втру, лицо сіяетъ свжестью… Нтъ ничего похожаго на фабрикованную женщину… Разъ даже, въ ландо, такъ и высадила его… о! да какъ еще высадила то, не говоря ни слова, только глазомъ повела, какъ лакея турнула за то, что чуть-чуть дотронулся до ноги, божественной, упругой, словно выточенной… Пятьдесятъ три года! Да разв бываютъ такія ноги въ пятьдесятъ лтъ?… ‘Гепъ, гепъ! берегись! Сущая бда на этихъ поворотахъ и на перекресткахъ улицы Антенъ’… Сколько бы тамъ ей ни было, а дрянную штуку подстраиваютъ ей, бдняжк, усватывая ея князя. Что мамаша ни растолковывай, а салонъ герцогини здорово помогъ всмъ имъ… Разв бы отецъ попалъ безъ нея въ академію? А его вс заказы… а мсто Луизильона, перспектива чудесной казенной квартиры подъ снью купола?… Нтъ, ршительно это женское сословіе, чортъ бы его взялъ!… Оно, положимъ, хороши я мужчины… Хотя бы д’Атисъ: надо только знать, что она для него сдлала… Промотавшійся, общипанный, такъ, оборвышъ какой-то, когда они познакомились. А теперь — полномочный министръ и посланникъ, членъ академіи нравственныхъ и политическихъ наукъ за книгу: La Mission de la femme dans le monde, которую и написалъ-то совсмъ не онъ. И вотъ, пока она выклянчиваетъ тутъ для него посольство, онъ только ждетъ декрета о назначеніи, чтобъ ушмыгнуть по-англійски откланиваясь… и посл пятнадцати лтъ ненарушимаго счастья преподнести герцогин такую-то дулю! Вотъ этотъ такъ понялъ ‘призваніе женщины въ мір’!… Надо похлопотать о томъ, чтобы распорядиться собою не хуже, чмъ онъ… ‘Гепъ, гепъ!… Пожалуйста, ворота!’…
Монологъ конченъ, кабріолетъ остановился въ улиц Бурсель передъ отелемъ, ворота котораго отворяются медленно, тяжело, точно давнымъ-давно уже отвыкли отъ этого.
Тутъ жила, запершись отъ свта со дня трагическаго событія, сдлавшаго ее вдовою въ двадцать шесть лтъ, княгиня Колетта Розенъ. Въ свое время газеты разсказывали о надлавшемъ много шума отчаяніи молодой вдовы, о томъ, какъ она обрзала блокурые волосы и положила ихъ въ гробъ, какъ превратила ‘его’ комнату въ траурную часовню, объ ея одинокихъ обдахъ и завтракахъ за столомъ, накрытымъ на два прибора, о шляп, перчаткахъ и трости князя, лежащихъ на ихъ обычномъ мст въ прихожей, какъ будто онъ дома и вотъ вотъ сейчасъ выйдетъ. Объ одномъ только никто не говорилъ,— о дружескомъ участіи, почти материнской заботливости, которую въ это горестное время выказывала мадамъ Астье ‘милой бдняжк’.
Добрыя отношенія между ними начались нсколькими годами раньше, со времени присужденія академіей преміи князю Розену за одно историческое сочиненіе. Докладчикомъ былъ Астье-Рею. Но, все-таки, разница лтъ и положеній мшала полной интимности двухъ женщинъ, трауръ княгини устранилъ вс препятствія къ сближенію. При ея окончательномъ разрыв съ обществомъ исключеніе было сдлано для одной мадамъ Астье, одна она сохранила право переступать порогъ отеля, превращеннаго въ монастырь, гд лила слезы бдная черная кармелитка съ гладко остриженною головой, одна мадамъ Астье была допущена къ заупокойной служб, совершавшейся два раза въ недлю въ церкви св. Филиппа, ей одной читала Коллета свои письма, которыя каждый вечеръ писала отсутствующему милому и въ которыхъ разсказывала ему, какъ живетъ, какъ проводитъ день за днемъ. Всякій трауръ, даже самый скромный, соединенъ, все-таки, съ нкоторыми матеріальными подробностями, оскорбляющими искреннее горе, но неизбжными по требованіямъ свта, таковы: заказы ливрей, траурныхъ драпировокъ экипажей, противные разговоры съ поставщиками, притворно-печальными и приторно-сладкими. Все это взяла на себя мадамъ Астье, съ неутомимымъ терпніемъ приняла она на себя опеку надъ всмъ домомъ, распоряжаться которымъ была не въ состояніи обливающаяся слезами молодая вдова, и тмъ избавила ее отъ всего, что могло нарушить благоговйное отчаяніе, разстроить часы молитвы, слезъ, писанья писемъ ‘туда’ и отвоза цлыхъ вороховъ рдкихъ цвтовъ на кладбище отца Ляшеза, гд. Поль Астье наблюдалъ за постройкой гигантскаго мавзолея изъ достопамятныхъ камней, привезенныхъ съ мста ужаснаго событія, по желанію княгини.
Съ сожалнію, извлеченіе и перевозка этихъ далматскихъ скалъ, обдлка твердаго гранита, затмъ безпрестанныя измненія въ первоначальномъ проект, по капризамъ вдовы, находившей все недостаточно большимъ и великолпнымъ, недостойнымъ ея почившаго героя, причиняли такъ много остановокъ и заняли столько времени, что въ ма 1880 года, ровно черезъ два года посл катастрофы и начала работъ, монументъ не былъ еще оконченъ. Два года — много времени для демонстративнаго горя, прорывающагося всегда пароксизмами и готоваго вылиться сразу. Конечно, трауръ такъ же строго соблюдался съ вншней стороны, попрежнему отель былъ молчаливъ, унылъ и запертъ наглухо, какъ склепъ, но, вмсто живой статуи, олицетворенія печали и молитвы, въ глубин крипты, была теперь молоденькая и хорошенькая женщина, волосы которой отростали, своевольно вились и кудрявились, напоминали о жизни, требовали жизни. Ихъ блокурыя, золотистыя волны такъ расцвтили собою трауръ, что черное платье казалось просто надтымъ къ лицу, какъ бы по капризу свтской женщины. Въ движеніяхъ, въ голос княгини чувствовался возвратъ весны, покоя и нги, которыя замчаются у молодыхъ вдовъ во второй періодъ ихъ траура. Положеніе прелестное. Женщина впервые начинаетъ вкушать сладость независимости, права располагать собою, которыхъ она не знала, перейдя совсмъ юною изъ-подъ власти семьи во власть мужа, она освободилась отъ грубости мужчины и, въ особенности, отъ страха имть ребенка, этого пугала любви, такъ ужасающаго ныншнихъ свтскихъ женщинъ. Совершенно естественный переходъ отъ рзко проявлявшагося горя къ полному спокойствію плохо уживался, въ данномъ случа, со всею обстановкой неутшнаго вдовства, которою продолжала окружать себя княгиня Коллета, не изъ притворства, конечно, но… какъ, не возбуждая улыбки прислуги, вдругъ приказать унести шляпу, ожидающую выхода князя въ прихожую, его стоящую на виду палку, какъ велть принять приборъ со стола, какъ сказать: ‘Князь сегодня не будетъ кушать’?… Только мистическая корреспонденція, адресуемая: ‘Герберту на небо’, съ каждымъ днемъ все сокращалась и превратилась въ простой дневникъ, самаго спокойнаго тона, которымъ, про себя, забавлялась умная пріятельница Коллеты.
А у нея, у мадамъ Астье, уже составлялся свой планъ, въ ея основательной маленькой головк зрла мысль, запавшая ей однажды въ театр Французской Комедіи, когда князь д’Атисъ, въ минуту откровенности, прошепталъ ей: ‘Ахъ, дорогая моя, вотъ каторга-то!… Если бы вы знали, какая скука!’ Тотчасъ же мадамъ Астье подумала, какъ было бы хорошо женить его на княгин, и безотлагательно повела другую игру, какъ разъ противуположную прежней, но не мене тонкую и занимательную. Теперь дло было уже совсмъ не въ томъ, чтобы растолковывать о вчной ненарушимости клятвъ и подыскивать у Жубера и у другихъ почтенныхъ философовъ подходящія изреченія врод слдующаго, выписаннаго княгиней подъ заголовкомъ ея дневника: On n’est pouse et veuve avec dignit gu’une fois {‘Съ истиннымъ достоинствомъ женщина можетъ только разъ въ жизни быть супругою и вдовою’.}, и не въ томъ была задача, чтобы восхищаться мужественною красотой молодаго героя, изображенія котораго во весь ростъ и въ вид бюстовъ, въ профиль и въ три четверти, скульптурныя и живописныя, были развшаны на всхъ стнахъ, разставлены по всему отелю.
Совсмъ наоборотъ, — теперь надо было постепенно и умло вести своего рода подкопы:
— Не находите ли вы, chè,re amie, что на этомъ портрет у князя какъ-то слишкомъ тяжелъ подбородокъ?… Конечно, у него и въ дйствительности онъ былъ немного великъ, толстоватъ…— и тонкимъ ядомъ, подпускаемымъ очень нжно и необыкновенно искусно, ловко увертываясь, когда заходила слишкомъ далеко, подкарауливая улыбку Коллеты при удачномъ ехидств, мадамъ Астье доводила свою пріятельницу до сознанія, что ея Гербертъ былъ всегда порядочнымъ-таки солдафономъ, а джентельменомъ — боле по имени, чмъ по обращенію, и никогда не имлъ такого аристократическаго вида, какъ, напримръ, князь д’Атисъ, котораго они встртили въ прошедшее воскресенье на паперти церкви св. Филиппа.
— Если бы заговорило сердечко… вдь, онъ въ женихи годится, ma chè,re…— какъ бы шутя, вскользь говорила она, потомъ повторяла въ удобную минуту, выражалась пряме.— А почему бы и не такъ? Партія какъ нельзя боле приличная: громкое имя, видное дипломатическое положеніе, къ тому же, не пришлось бы мнять ни короны, ни титула, что иметъ тоже не маловажное значеніе… Наконецъ, ma chè,re, если говорить откровенно, такъ, вдь, онъ къ вамъ очень серьезно неравнодушенъ…
Отъ такихъ словъ княгиня приходила сначала въ негодованіе, оскорблялась, но понемногу привыкла къ нимъ. Съ молодымъ человкомъ. она встрчалась нсколько разъ въ церкви, потомъ въ квартир мадамъ Астье, подъ большимъ секретомъ, и Колетта скоро пришла къ сознанію, что только онъ одинъ могъ бы заставить ее отказаться отъ вдовства… Только какъ же это? Ея несчастный Гербертъ любилъ ее такъ свято, такъ безраздльно!
— Ну, ужь и безраздльно…— возражала мадамъ Астье съ лукавою улыбкой, за которою слдовали намеки, полу-слова и тотъ скрытый ядъ, какимъ женщина всегда уметъ отравлять женщину.
— Ахъ, другъ мой, не бываетъ ни любви безраздльной, ни мужей врныхъ… Которые почестне и поблаговоспитанне, т устраиваютъ свои дла такъ, чтобы не оскорблять, не унижать своихъ женъ, не разрушать семейнаго согласія…
— И вы думаете, что Гербертъ…
— Ахъ, Боже мой! Мужъ — какъ вс мужья.
Княгиня волновалась, дулась, обливалась слезами, далеко не горючими, а такими, посл которыхъ женщина длается покойною и свжею, какъ цвтущій лутъ посл весенняго дождя. Тмъ не мене, она не сдавалась, къ великой досад мадамъ Астье, нисколько не подозрвавшей настоящей причины такого сопротивленія.
А настоящая причина заключалась въ томъ, что, разбирая вмст проекты мавзолея, соприкасаясь то руками, то волосами надъ планами и эскизами склеповъ, погребальныхъ урнъ и статуй, Поль и Колетта почувствовали взаимную симпатію товарищей, перешедшую мало-по-малу въ боле нжное чувство. И въ одинъ прекрасный день Поль Астье примтилъ остановившійся на немъ взглядъ молодой вдовы, въ которомъ свтилось нчто, очень похожее на признаніе. Передъ Полемъ мелькнула возможность, мечта, чудное видніе, будто Колетта Розенъ сдлается его женою, принесетъ ему свои двадцать или тридцать милліоновъ. О, не теперь, поздне, посл терпливаго выжиданія и правильной осады. Самое главное — остерегаться маменьки, очень хитрой, очень ловкой, но слишкомъ ретивой, особливо тамъ, гд дло идетъ объ ея Пол. Она способна все погубить изъ желанія ускорить счастливую развязку. А потому онъ таился отъ мадамъ Астье, никакъ не предполагая, что она ведетъ для иныхъ цлей свои подкопы въ томъ же направленіи, въ какомъ и онъ работаетъ совсмъ одинъ и очень медленно, очаровывая княгиню своею молодостью, изяществомъ, веселостью, шутливымъ остроуміемъ, тщательно пряча, однако же, когти, такъ какъ,— онъ отлично зналъ это,— женщины, какъ простой народъ, какъ дти, какъ вс существа наивныя и непосредственныя, ненавидятъ иронію, передъ которою он теряются и въ которой чуятъ злйшаго врага энтузіазма, мечтаній любви.
Въ это весеннее утро молодой Астье пріхалъ съ большею увренностью, чмъ когда-либо. Онъ въ первый разъ завтракалъ въ отел княгини Розенъ подъ тмъ предлогомъ, что имъ надо вмст осмотрть на кладбищ работы по постройк мавзолея. По нмому соглашенію, для этого была выбрана среда, пріемный день мадамъ Астье, что даетъ возможность не брать съ собою лишняго свидтеля. Вотъ почему молодой человкъ, несмотря на свою сдержанность и разсчетливую осторожность, войдя на крыльцо, обвелъ небрежнымъ взглядомъ вступающаго во владніе хозяина обширный дворъ и великолпныя службы. Но онъ тотчасъ же охладлъ, какъ только вступилъ въ прихожую, гд швейцаръ и лакеи въ глубочайшемъ траур дремали на скамейкахъ, представляя собою какъ бы почетный погребальный караулъ вокругъ шляпы покойника, прекрасной срой шляпы, свидтельствующей о наступившей весн и объ упорств княгини на вкъ сохранять такіе сувениры. Поль почувствовалъ такое же недовольство, какъ если бы повстрчалъ соперника. Онъ не могъ себ представить, какъ трудно было Колетт отдлаться отъ этого громаднйшаго траура, въ который она сама себя закабалила.
— Ужь не вздумаетъ ли она кормить меня завтракомъ ‘съ нимъ’?— раздраженно разсуждалъ Поль, когда лакей, взявшій его шляпу и палку, доложилъ, что ея сіятельство ожидаетъ его въ маленькой гостиной.
Войдя подъ стеклянную ротонду, заставленную рдкими растеніями, молодой человкъ успокоился при вид двухъ приборовъ на маленькомъ столик, за установкой котораго наблюдала сама княгиня.
— Увидала я это чудное солнце и вотъ мн пришла фантазія… Мы будемъ здсь, какъ въ деревенскомъ саду…
Она цлую ночь придумывала, какъ бы устроить, чтобы не сидть за столомъ съ этимъ красивымъ молодымъ человкомъ передъ пустымъ приборомъ ‘того’, и, не зная, какъ быть съ прислугой, ршилась перемнить мсто, приказала вдругъ, какъ бы по капризу, ‘накрыть въ цвточной’.
Вообще, дловой завтракъ начался превосходно: блое романэ въ холодной вод бассейна маленькой скалы среди папоротниковъ, переливы солнца на граняхъ хрусталя, на причудливой зелени тропической листвы, а за столомъ другъ противъ друга двое молодыхъ людей и такъ близко другъ къ другу, что ихъ колни почти соприкасаются, онъ — очень спокоенъ, его яркіе глаза жгучи и холодны, она — бленькая, розовая, отросшіе волосы мягкими волнами обрисовываютъ красивую форму маленькой головки безъ какихъ бы ни было вычуръ женской прически. Говоря о самыхъ ничтожныхъ предметахъ, оба думали совсмъ о другомъ, и Поль Астье торжествовалъ, посматривая на дверь, поминутно отворяемую молчаливыми слугами, тамъ, въ пустой столовой, виднлся приборъ покойника, въ первый разъ осужденный на тоскливое одиночество.
Вотъ теб подробнйшій отчетъ о моей жизни въ Париж. Я буду писать его каждый вечеръ и посылать теб два раза въ недлю въ теченіе моего пребыванія здсь.
И такъ, я пріхалъ сегодня утромъ, т.-е. въ понедльникъ, и остановился въ маленькомъ, тихомъ отел, въ улиц Сервандони, куда отъ громады Парижа доносятся только звонъ колоколовъ святаго Сульпиція и стукъ молотковъ сосдней кузницы. Я люблю этотъ мрный стукъ желза,— онъ напоминаетъ мн деревню. Тотчасъ же, по прізд, побжалъ я къ издателю.
— Когда выйдетъ?
— Ваша книга? Мы ее выпустили тому назадъ недля.
Выпустили и даже спустили въ пасть громаднаго чудовища торговли Маниве, вчно спшащаго, задыхающагося, алчущаго новой книги. Какъ разъ, въ понедльникъ, вышелъ большой романъ Гершера: Лсная нимфа, отпечатанный ужь я не знаю во сколькихъ десяткахъ тысячъ экземпляровъ. Весь магазинъ до потолка заваленъ пачками и тюками этого романа. Можешь себ представить разсянныя лица прикащиковъ и потерянный, удивленный видъ самого милйшаго Маниве, когда я заговорилъ о жалкомъ томик моихъ стиховъ и о шансахъ получить премію Буассо. Я захватилъ нсколько экземпляровъ для раздачи членамъ коммиссіи и пустился по улицамъ, загроможденнымъ домами, какъ магазинъ Маниве Лсною нимфой. Въ карет перелистовалъ книжку, и она мн понравилась, заглавіе внушительно: Богъ въ природ,— немного тонка, быть можетъ, обертка блдновата, не бросается въ глаза… Ну, да не бда, твое милое имя, Жермена, красуется въ посвященіи и принесетъ намъ счастье. Два экземпляра оставилъ въ улиц Бонъ, у Астье. Они, какъ ты знаешь, уже не имютъ казенной квартиры въ министерств иностранныхъ длъ, но мадамъ Астье, попрежнему, принимаетъ по средамъ. Явлюсь узнать мнніе учителя о моемъ произведеніи. Направляюсь въ Институту и застаю тамъ работу на всхъ парахъ.
Дятельность Парижа просто поразительна, особливо для фхъ, кто, какъ мы съ тобой, живетъ круглый годъ въ тиши и на простор полей. Разыскалъ я Пишераля,— знаешь, того любезнаго господина изъ секретаріата, который усадилъ тебя на такое хорошее мсто три года тому назадъ на засданіи, въ которомъ мн присуждена была премія. У Пишераля и его помощниковъ голова кругомъ идетъ отъ настоящаго хаоса именъ, адресовъ, перекидываемыхъ съ одного бюро на другое изъ пачки въ пачку разноцвтныхъ карточекъ, голубыхъ, желтыхъ, зеленыхъ, съ обозначеніемъ трибунъ, галлерей, амфитеатровъ, входовъ А, входовъ Б…— отъ всей возни съ разсылкой приглашеній на большое годичное засданіе, которое почтитъ на этотъ разъ своимъ присутствіемъ странствующее высочество, великій герцогъ Леопольдъ.
— Извините, господинъ виконтъ.— Пишераль всегда меня такъ титулуетъ, въ память Шатобріана, вроятно.— Прошу подождать…
— Не стсняйтесь, не стсняйтесь, месье Пишераль.
Презабавный это господинъ и преуслужливый, онъ напоминаетъ мн Боникара во время нашихъ танцовальныхъ уроковъ въ крытой галлере у бабушки де Жаланжъ,— такой же раздражительный, какъ нашъ учитель танцевъ, когда что не по немъ. Послушала бы ты, какъ онъ говорилъ съ графомъ де Бретиньи, бывшимъ министромъ, однимъ изъ академическихъ тузовъ, явившимся при мн требовать недоданныхъ ему жетоновъ. Надо теб пояснить, что за каждое засданіе присутствующимъ выдаются жетоны, стоящіе шесть франковъ, старинные экю въ шесть ливровъ. Всхъ академиковъ сорокъ,— стало быть, на засданіе приходится двсти сорокъ франковъ, которые распредляются между присутствующими, такимъ образомъ, чмъ меньше академиковъ на лицо, тмъ, разумется, больше достается на долю каждаго. Расплата производится ежемсячно шестифранковиками въ мшечкахъ изъ толстой бумаги съ пришпиленными булавкою росписаніями,— точь-въ-точь какъ счеты прачекъ. Бретиньи обсчитали,— у него не хватало двухъ жетоновъ,— и нельзя себ представить ничего боле потшнаго, чмъ этотъ богатйшій изъ богачей, предсдатель безчисленныхъ правительственныхъ совтовъ, пріхавшій въ собственномъ экипаж требовать свои двнадцать франковъ. Получилъ онъ, однако, только шесть, которые, посл долгихъ препирательствъ, выбросилъ ему Пишераль, какъ швыряютъ деньги посыльному, и ‘безсмертный’ съ неописуемою радостью запряталъ ихъ въ карманъ. Что ни говори, сладки денежки, въ пот лица пріобртенныя! Не думай, чтобы эти господа сидли сложа руки въ своей академіи,— мало ли у нихъ длъ: принятіе завщанныхъ имуществъ, пожертвованій, число которыхъ прибавляется съ года на годъ, чтеніе новыхъ сочиненій, изготовленіе докладовъ, а затмъ лексиконъ, рчи…
— Развезите вашу книгу, а сами не показывайтесь,— сказалъ мн Пишераль, узнавши, что я конкуррирую на премію.— Наши не любятъ, когда ихъ утруждаютъ, и становятся свирпыми къ соискателямъ.
И дйствительно, я припомнилъ пріемъ Рипо-Бабена и Ланибуара при представленіи моей книги на прошедшій конкурсъ. Совсмъ другое дло, когда является просительница, и, притомъ, хорошенькая: Ланибуаръ пускается въ вольности, Рипо-Бабенъ, пылкій, несмотря на свои восемьдесять лтъ, подчуеть кандидатку конфеткой и шамшитъ: ‘Откусите… а я домъ’. Мн разсказывали эти исторіи въ самой канцеляріи, гд относятся къ безсмертнымъ съ очень милою развязностью.
— Премія Буассо? Постойте, кто назначенъ?… Вы будете имть дло съ двумя герцогами, тремя petdeloup, двумя ‘скоморохами’
Такъ, по-канцелярски, подраздляются академики: герцогами называютъ всхъ дворянъ и духовныхъ, petdeloup — это профессора и всякіе ученые, скоморохи — адвокаты, драматурги, журналисты, романисты.
Забравши адресы моихъ petdeloup, герцоговъ и скомороховъ, я преподнесъ одинъ экземпляръ милйшему Пишераля, другой, для формы, надписалъ бдняг Дуазильону, безсмнному секретарю, находящемуся, какъ говорятъ, при смерти, и остальныя книжки поспшилъ развести во вс концы Парижа. Погода была чудесная. Булонскій лсъ, которымъ я прохалъ, возвращаясь отъ Рипо-Бабена (‘откусите, а я домъ’), благоухалъ фіалками и боярышникомъ. На меня повяло родной, нашею деревенской весной, когда въ воздух еще свжо, а солнце уже сильно пригрваетъ. Такъ бы и бросилъ я все тутъ и ухалъ бы сейчасъ въ Жалянжъ къ теб. Пообдалъ гд-то на бульвар, одинъ одиншенекъ, тоскливо, и закончилъ день въ театр Французской Комедіи: давали Послдняго Фронтена, Деминьера. Этотъ Деминьеръ въ числ моихъ судей, и потому я только теб, по секрету, могу сказать, какъ скучны мн показались его стихи. Отъ жары и газа разболлась голова. Актеры играли какъ для самого великаго короля, но въ то время, какъ они тянули академическія александрины, похожія на бинты,— обвертывающіе муміи, меня всюду преслдовалъ ароматъ нашихъ садовъ, и я повторялъ про себя милые стихи дю Белэ, почти земляка:
Plus que le marbre dur me plait l’ardoise fine,
Plus mon Loire Gaulois que le Tibre latin,
Plus mon petit Lir que le mont Palatin,
Et plus que l’air marin la douceur angevine.
Вторникъ. Все утро бгалъ по Парижу, останавливался передъ книжными магазинами, высматривая моя книгу въ окнахъ. Лсная нимфа… Лсная нимфа… Только и видишь везд эту нимфу, перетянутуя бандеролья съ словами: ‘vient de paratre’, и лишь кое-гд Богъ въ природ, мой бдный томикъ, засунутый куда-нибудь въ уголъ. Когда никто не смотрлъ на меня, я вытаскивалъ его, клалъ сверху на виду, но ни одинъ человкъ не притронулся даже… Нтъ, впрочемъ, на бульвар Итальянцевъ остановился одинъ негръ, очень приличный, повидимому, образованный, взялъ книжку, минутъ пять перелистывалъ и положилъ опять на мсто. Мн очень хотлось подарить ему мое произведеніе.
За завтракомъ, въ уголк англійской таверны, пробжалъ газеты. Нигд ни слова обо мн, ни даже объявленія. Изъ рукъ вонъ, до чего небреженъ этотъ Маниве… Клянется, что разослалъ книгу. А разослалъ ли? Да и книгъ же выходитъ! Парижъ просто наводненъ ими. А, все-таки, грустно становится, когда вспомнишь, съ какимъ восторгомъ, съ какимъ лихорадочнымъ трепетомъ писались эти стихи, какими они казались жгучими и прекрасными, способными міръ потрясти, освтить собою… И вотъ они явились въ этотъ міръ — никому невдомые, никому ненужные. Та же исторія, что съ бальными туалетами, надтыми при общемъ восторг семьи, мечтающей всхъ затмить, всхъ убить ими, и теряющимися въ многолюдств залитой огнями залы. Счастливецъ Гершеръ! Его читаютъ, его вс понимаютъ. Я встрчалъ женщинъ съ его желтенькою, только что вышедшею книгой въ рукахъ… Намъ плохо! Плохо тмъ, кто хочетъ выдлиться изъ толпы, стать выше толпы. Какъ бы то ни было, а пишемъ мы, все-таки, для нея. Оторванный отъ людей, на своемъ остров, безъ надежды увидать когда-либо парусъ на горизонт, Робинзонъ, будь онъ величайшій поэтическій геній, едва ли бы сталъ писать стихи. Долго раздумывалъ я на эту тему, затерянный, какъ моя книга, въ волнахъ равнодушной массы народа, снующаго по Елисейскимъ Полямъ.
Я шелъ обдать домой порядочно таки унылый, какъ ты можешь себ представить, когда на набережной Орсе, передъ заросшими зеленью развалинами Счетной Палаты, столкнулся съ большимъ, неуклюжимъ и разсяннымъ малымъ.
— Фрейде!
— Ведринъ!
Ты помнишь, конечно, моего пріятеля скульптора, работавшаго въ Муссо и прізжавшаго разъ вечеромъ съ своею милою, молодою женой къ намъ въ Кло-Жалянжъ. Онъ нисколько не измнился, только на вискахъ немного засеребрились волосы. Онъ велъ за руку хорошенькаго мальчика съ лихорадочными глазами, которымъ ты такъ любовалась, и шелъ, поднявши голову, съ видомъ человка, гордо парящаго въ недосягаемыхъ высотахъ. На нкоторомъ разстояніи позади его жена катила передъ собою колясочку съ улыбающеюся двчуркой, родившеюся уже посл ихъ возвращенія изъ Турени.
— Итого у нея трое на рукахъ, считая со мною, — сказалъ Ведринъ, показывая на жену.
И это правда: въ ея взгляд, останавливавшемся на муж, видна была тихая и нжная материнская любовь. Мы долго бесдовали, стоя у парапета набережной, мн было необыкновенно хорошо съ этими милыми людьми. Вотъ онъ такъ знать не хочетъ никакихъ успховъ, ни публики, ни академическихъ премій. При его родств,— онъ двоюродный братъ Луазильонамъ и барону Ушенару,— стоило ему только захотть, стоило только развести водицей свое слишкомъ крпкое вино, и онъ имлъ бы заказы, получалъ бы преміи, завтра могъ бы стать членомъ Института. Ничто его не соблазняетъ, ни даже слава.
— Слава!— говорилъ онъ мн,— знаю я, что это такое, отвдалъ раза два или три… Случалось теб когда-нибудь, куря сигару, взять ее въ ротъ не тмъ концомъ?… Такъ вотъ такова-то и есть слава. Это хорошая сигара, попавшая въ ротъ горящимъ концомъ съ пепломъ…
— Однако, Ведринъ, если ты работаешь не для славы, не для денегъ…
— Ужь разумется не для денегъ!
— Да, я знаю твое великолпное презрніе къ звонкому металлу… Но, въ такомъ случа, изъ-за чего и для чего ты бьешься?
— Для себя, для собственнаго наслажденія, изъ-за потребности творить, изъ-за необходимости высказаться.
Очевидно, этотъ и на необитаемомъ остров не бросилъ бы своего дла. Онъ настоящій артистъ, вчно ищущій новыхъ формъ и пытающійся, во время перерывовъ въ работ, создать изъ другихъ матеріаловъ, иными способами нчто, могущее удовлетворить его творческіе запросы. Онъ занимался керамикой, длалъ эмаль, сработалъ превосходныя мозаики, украшающія одну изъ залъ замка Муссо. А разъ дло сдлано, трудности побждены, онъ бросаетъ его и берется за другое. Теперь онъ мечтаетъ написать картину, какъ только кончитъ своего паладина, большую бронзовую статую для могилы Розена, тогда,— говоритъ онъ,— ‘примусь за масло!’ И жена все это одобряетъ, вмст съ нимъ увлекается всми его мечтами. Вотъ истинная жена артиста,— тихая, восторженная, заботливо устраняющая отъ начинающаго сдть ребенка все то, что могло бы помшать полету его фантазіи. Такая женщина, милая моя Жермена, способна вызвать желаніе жениться. Если бы я встртилъ подобную ей, я привезъ бы ее въ Кло-Жалянжъ и убжденъ, что ты полюбила бы ее. Но не пугайся, такихъ мало на бломъ свт, и мы, попрежнему и до конца, будемъ жить съ тобою только вдвоемъ.
Мы разстались, условившись увидаться въ четвергъ не у нихъ въ Нейльи, а въ его мастерской на набережной Орсе, гд они проводятъ цлые дни вмст. Эта мастерская представляетъ собою, кажется, нчто совсмъ необычайное. Устроена она въ развалинахъ бывшей Счетной Палаты, скульпторъ получилъ разршеніе работать среди дикой заросли и обваливающихся камней. Уходя, я нсколько разъ оглядывался на отца, мать и дтишекъ, продолжавшихъ свой путь и облитыхъ золотистымъ блескомъ заходящаго солнца. Подъ впечатлніемъ этой встрчи, вечеромъ въ отел я набросалъ нсколько стиховъ, но сосди меня стсняютъ, неудобно декламировать вслухъ. То ли дло дома, въ моемъ большомъ кабинет съ тремя окнами на рку и на склонъ горы, покрытой виноградниками.
Наконецъ, наступила и среда, день важныхъ новостей, о которыхъ я намренъ писать теб подробно. Признаюсь, я съ замираніемъ сердца отправился съ визитомъ къ Астье, и волненіе мое еще боле усилилось, когда я всходилъ по величественной и сырой лстниц ихъ квартиры въ улиц Бонъ. Что-то скажутъ они о моей книг? Мой бывшій учитель имлъ ли время хотя бы только заглянуть въ нее? Для меня было чрезвычайно важно мнніе этого прекраснйшаго человка, сохранившаго въ моихъ глазахъ престижъ профессора на каедр, передъ которымъ я все еще сознаю себя ученикомъ. Отъ его безпристрастной и врной оцнки будетъ зависть присужденіе Академіей преміи Буассо. А потому нечего и говорить, съ какимъ тревожнымъ нетерпніемъ я ждалъ въ большомъ рабочемъ кабинет, который почтенный ученый уступаетъ жен разъ въ недлю для ея пріемовъ.
А! здсь далеко уже не то, что было въ казенномъ помщеніи въ министерств. Столъ историка задвинутъ въ какой-то уголъ и заставленъ большими ширмами, обтянутыми старою матеріей и закрывающими часть библіотеки. На видномъ мст виситъ портретъ мадамъ Астье, молодой еще, необыкновенно похожей на сына и такъ же на старика Рею, съ которымъ я тутъ же имлъ честь познакомиться. Портретъ очень хорошъ и изященъ, но холоденъ и точно вылощенъ, какъ эта комната безъ ковра и съ темными драпировками на окнахъ, выходящихъ на уныло-мрачный дворъ. Но вотъ вошла мадамъ Астье и своимъ любезнымъ пріемомъ скрасила все вокругъ себя. Должно быть, здсь, въ самомъ воздух Парижа, есть что-то такое, что способствуетъ сохраненію прелести женскаго лица, вопреки годамъ, какъ стекло сохраняетъ свжесть пастэли. Я нашелъ хозяйку помолодвшею на нсколько лтъ. Она тотчасъ же заговорила о теб, разспрашивала о твоемъ здоровь, о нашемъ жить-быть, потомъ оживленно заговорила о моей книг:
— Ахъ, да… ваша книга!… Что за прелесть! Я цлую ночь не могла отъ нея оторваться…— и осыпала меня самыми милыми похвалами, припомнила два или три стиха, заврила, что мой учитель Астье въ восторг, онъ поручилъ ей передать мн это на случай, если самъ не выйдетъ изъ своего архива.
Я всегда красенъ, а тутъ сталъ пунцовымъ, какъ подъ конецъ охотничьяго обда. Но радость моя скоро исчезла, когда несчастная женщина заговорила со мною откровенно о своемъ тяжеломъ положеніи. Они понесли значительныя денежныя потери, лишились мста, профессоръ работаетъ день и ночь надъ своими историческими книгами, писаніе которыхъ требуетъ много времени и стоитъ дорого, а публика ихъ не покупаетъ. А тутъ еще ддушка, старикъ Рею, приходится ему помогать, такъ какъ у него нтъ ничего, кром жетоновъ, въ его-то года, въ девяносто восемь лтъ, надо баловать старика, угождать ему. Конечно, Поль — прекрасный сынъ, добрый работникъ, стоитъ на хорошей дорог, только надо знать, какъ страшно трудно начало карьеры. И вотъ мадамъ Астье скрываетъ отъ него, что они находятся въ крайности, скрываетъ это и отъ мужа, милйшаго бдняги, великаго человка, тяжелые и спокойные шаги котораго я слышу надъ своею головой, тогда какъ его жена, дрожащимъ голосомъ, не находя словъ, очевидно, длая надъ собою громадное насиліе, спрашиваетъ, не могу ли я… О, чудная, чудная женщина! я готовъ былъ цловать кружева ея платья… Теперь, дорогая сестра, ты понимаешь значеніе полученной отъ меня телеграммы и знаешь, для кого я прошу у тебя десять тысячъ франковъ. Ты, конечно, тотчасъ же послала къ Гобино. Если я не извстилъ его прямо отъ себя, то лишь потому, что, вдь, у насъ съ тобою ‘все вмст’, и наши порывы великодушія и жалости должны быть тоже общими, какъ и все остальное… Ахъ, другъ мой, какъ ужасна блестящая, великолпная вншность этого Парижа, прикрывающая собою столько горя!
Черезъ пять минутъ посл этихъ тяжелыхъ признаній начали являться гости, салонъ сталъ наполняться, и мадамъ Астье принимала всхъ такъ любезно, съ такимъ счастливымъ лицомъ и беззаботнымъ голосомъ, что у меня морозъ пробгалъ по кож. Видлъ я тутъ мадамъ Луазильонъ, жену безсмннаго секретаря. Было бы много лучше, если бы она сидла у постели больнаго мужа, чмъ утомлять общество разсказами о прелести своей квартиры, самой удобной во всемъ Институт, увеличенной на три комнаты со времени Вилльмена. Разъ десять повторяла она это рзкимъ голосомъ аукціоннаго оцнщика, и, къ тому же, повторяла пріятельниц, живущей въ тсномъ помщеніи какого-то стариннаго таблъ-д’ота!
Ничего подобнаго, ужь конечно, не позволитъ себ мадамъ Анселенъ, о которой такъ часто упоминаютъ здшнія свтскія газеты. Эта полная, круглая барыня съ излишне румянымъ, но хорошенькимъ лицомъ, отпускаетъ острыя ‘словечки’, или, врне, собираетъ ихъ и разноситъ по городу, премилая, прелюбезная она особа. Эта тоже цлую ночь не могла оторваться отъ моей книги. Кто ихъ знаетъ, можетъ быть, у нихъ тутъ уже формула такая установилась. Мадамъ Анселенъ самымъ радушнымъ образомъ пригласила меня бывать въ ея дом, одномъ изъ трехъ, гд собирается академія. Пишераль, наврное, сказалъ бы, что мадамъ Анселенъ, сходящая съ ума отъ театра, принимаетъ преимущественно ‘скомороховъ’, мадамъ Астье — петделуповъ, а герцогиня Падовани собираетъ у себя академическую знать — ‘герцоговъ’. Вообще же, эти три салона, гд слава переплетается съ интригой, довольно тсно связаны другъ съ другомъ, такъ какъ въ среду, въ улиц Бонъ, я видлъ очень разнородный ассортиментъ безсмертныхъ всхъ категорій: Данжу, драматическаго писателя, Русса, Буассье, Дюма, де Бретиньи, барона Ушенара изъ Академіи Надписей, князя д’Атиса изъ Академіи нравственныхъ и политическихъ наукъ. Въ настоящее время налаживается еще одинъ салонъ — у мадамъ Эвиза, еврейки съ полнымъ лицомъ и длинными, узкими глазами, которая флиртуетъ со всмъ Институтомъ, носитъ академическіе цвта, зеленыя вышивки на весенней кофточк и маленькую шляпку съ крыльями кадуцея. Но ужь флиртуетъ же она, до непристойности… Я самъ слышалъ, какъ она говорила Данжу, приглашая его къ себ:
— У мадамъ Анселенъ можно сказать: здсь обдаютъ, у меня: здсь любятъ.
— Одобряю то и другое… накорми и спать уложи,— холодно отвтилъ Данжу, большой циникъ, какъ мн кажется, подъ прикрытіемъ безстрастной и суровой маски, густо обросшей черными волосами, роскошными, какъ у пастуха въ Лаціум.
Мадамъ Эвиза очень бойкая говорунья, не пассующая ни передъ какою эрудиціей, барону Ушенару она цитировала цлыя фразы изъ его Обитателей пещеръ, спорила о поэт Шелли съ критикомъ одного толстаго журнала, юнымъ господиномъ, держащимъ себя съ подобающею важностью и затянутымъ въ высокій стоячій воротничокъ подъ острымъ подбородкомъ.
Въ моей молодости вс дебютировали стихами, куда бы потомъ ни привела ихъ судьба, къ проз, къ служб или къ адвокатур. Теперь начинаютъ съ критики и, по большей части, съ этюда о Шелли. Мадамъ Астье представила меня этому господинчику, мннія котораго имютъ значеніе въ литературномъ мір, но мои усы и загаръ солдата-земледльца ему, повидимому, не понравились и мы обмнялись лишь очень немногими словами. Меня, въ особенности, занимала комедія кандидатовъ, спшащихъ заявить о себ, понюхать, чмъ пахнетъ въ воздух, такъ какъ Рипо-Бабенъ совсмъ одряхллъ, а Луазильонъ вотъ-вотъ умретъ. Стало быть, въ перспектив имется два академическихъ кресла и изъ-за нихъ-то расточаются всякимъ ядомъ отравленныя рчи, изъ-за нихъ горятъ ненавистью взгляды.
Вотъ хотя бы Дадьзонъ, твой любимый романистъ,— онъ тоже былъ тамъ,— добродушная, искренняя и остроумная личность, такая же симпатичная, какъ его талантъ. До чего непріятно было бы теб видть его заискивающимъ и унижающимся передъ такимъ ничтожествомъ, какъ Бретиньи, который не сдлалъ въ жизнь свою ничего путнаго и занимаетъ въ академіи мсто, спеціально отведенное великосвтскому барину,— понашему, по-провинціальному,— мсто ‘нищаго’ за ужиномъ въ крещенскій сочельникъ,— и не передъ Бретиньи только, а и передъ каждымъ изъ бывшихъ тутъ академиковъ. Онъ восхищался анекдотами стараго Рею, смялся при всякой выходк Данжу дряннымъ смхомъ школьника,— тмъ смхомъ, про который Ведринъ говаривалъ въ лице, что имъ ‘подлятъ передъ профессоромъ’. И все изъ-за того, чтобы, вмсто прошлогоднихъ двнадцати голосовъ, добиться необходимаго большинства.
Старикъ Жанъ Рею на короткое время зашелъ въ своей внучк. Онъ необыкновенно бодръ и прямъ, затянутъ въ длинный сюртукъ, лицо сморщенное, какъ печеное яблоко, коротенькая борода мохорчиками напоминаетъ мохъ, обросшій старый камень, глаза замчательно блестящіе, память удивительная. Одно его печалить: онъ глухъ и потому вынужденъ ограничиваться монологами, разсказами изъ своихъ личныхъ воспоминаній. Сегодня онъ намъ говорилъ о домашней жизни императрицы Жозефины въ Мальмезон, называя ее своею ‘землячкой’, такъ какъ она была тоже креолка съ Мартиники, старикъ изображалъ ее въ кисе и шаляхъ, продушенною мускусомъ до одуренія, окруженною привозимыми изъ колоній цвтами, которые непріятельскіе флоты даже во время войнъ любезно пропускали для нея. Разсказывалъ онъ еще о мастерской Давида во время консульства и представлялъ художника съ его опухшею щекой, съ кривымъ ртомъ, набитымъ вареною говядиной, говорящаго ученикамъ ‘ты’, обращающагося съ ними грубо и рзко. По окончаніи каждаго разсказа, этотъ послдній изъ свидтелей давно минувшаго всякій разъ кивалъ головой и своимъ громкимъ голосомъ прибавлялъ: ‘все это я видлъ, да, своими глазами’,— и тмъ какъ бы скрплялъ достоврность нарисованной имъ картины..
Надо, впрочемъ, замтить, что, кром Дальзона, притворно упивавшагося его словами, я одинъ въ этомъ салон интересовался повствованіями патріарха, боле любопытными для меня, чмъ разсказцы нкоего Гаво, журналиста, корреспондента какихъ-то иностранныхъ журналовъ, страшнаго болтуна, но, во всякомъ случа, человка хорошо освдомленнаго. Какъ только онъ вошелъ, такъ со всхъ сторонъ раздалось: ‘А, Гаво… Гаво пришелъ’…— и тотчасъ же около него образовался кружокъ, послышались возгласы, смхъ. Самый угрюмый изъ безсмертныхъ наслаждается анекдотами этого толстяка съ бритымъ, румянымъ лицомъ и съ глазами на-выкатъ, напоминающаго собою монаха ханжу. Свои были и небылицы онъ постоянно приправляетъ фразами: ‘Я сказалъ де-Брогли… Дюма мн вчера разсказывалъ… Я слышалъ это отъ герцогини’. Такъ и сыплятся у него ссылки на самыя громкія имена, на знаменитости, вс здшнія дамы ухаживаютъ за нимъ, отъ него узнаютъ о всякихъ интригахъ, академическихъ, дипломатическихъ, литературныхъ и великосвтскихъ, онъ на ‘ты’ съ Данжу, въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ княземъ д’Атисомъ, свысока третируетъ Дальзона и юнаго критика,— однимъ словомъ, пользуется такимъ авторитетомъ и такою силой, которыхъ я никакъ не могу себ объяснить.
Въ куч анекдотовъ, выложенныхъ имъ изъ своего неистощимаго запаса и по большей части непонятныхъ для меня, какъ шарады, въ особенности поразилъ меня одинъ, это — приключеніе молодаго офицера папской дворянской гвардіи, графа Адріани: попалъ онъ въ Парижъ съ порученіемъ доставить кому-то кардинальскую шляпу и скуфью и забылъ оба эти знака высшаго духовнаго сана у какой-то ночной нимфы, которую поймалъ на станціи, только что выйдя изъ вагона. Второпяхъ бдный малый забылъ и имя, и адресъ красавицы, и теперь онъ вынужденъ писать папскому двору о высылк другихъ знаковъ кардинальскаго достоинства. Самое пикантное то, что этотъ графчикъ доводится роднымъ племянникомъ папскому нунцію и что на послднемъ вечер у герцогини,— здсь вс зовутъ ее просто герцогиней, какъ въ Муссо,— онъ пренаивно самъ разсказывалъ эту исторію своимъ потшнымъ итальянскимъ жаргономъ. Гаво передразниваетъ его восхитительно,— вс хохочутъ, вс въ восторг:
— Прелесть!… Прелесть!… Ахъ, Гаво!…
Я обращаюсь въ сидящей рядомъ со мною мадамъ Анселенъ:
— Кто такой этотъ господинъ Гаво?
— Гаво?— удивилась моя сосдка.— Вы не знаете Гаво? Да онъ же зебръ герцогини…
Она встала и побжала за Данжу, а я такъ и остался при одномъ ‘зебр’. Удивительный народъ эти парижане,— что ни сезонъ, то у нихъ новый языкъ. Зебръ, зебръ! Что бы могло означать это слово? Я замчаю, однако, что засидлся съ визитомъ дольше, чмъ принято, а учитель не показывается. Надо уходить. Я пробираюсь между креслами, чтобы откланяться хозяйк, и вижу мадемуазель Мозеръ, хнычащую передъ Бретиньи, чуть не обливающую слезами его блый жилетъ. Бдняга Мозеръ два года бьется съ своею кандидатурой и уже не сметъ показываться самъ, а посылаетъ дочь, некрасивую, перезрвающую двицу. Усердствуетъ она, какъ Антигона, бгаетъ съ лстницы на лстницу, добровольно исполняетъ должность посыльнаго, состоитъ чуть не на барщин у академиковъ и ихъ женъ, правитъ корректуры, ухаживаетъ за больными, всю печальную жизнь старой двы убиваетъ въ погон за академическимъ кресломъ, до котораго никогда не добраться ея папаш. Вся въ черномъ, скромно одтая, въ плохой шляпк, она загородила выходъ, недалеко отъ Дальзона, распинающагося передъ двумя академиками съ суровыми лицами неумолимыхъ судей.
— Не правда это…— протестуетъ онъ сдавленнымъ голосомъ.— Злостная напраслина! Никогда я не писалъ…
Въ чемъ дло? Мадамъ Астье могла бы разъяснить мн, но она занята очень интимною, повидимому, бесдой съ Гаво и съ княземъ д’Атисомъ.
Ты, вроятно, видала князя въ экипаж съ герцогиней, когда они катались по дорог въ Муссо. Этотъ д’Атисъ, или Сами, какъ его здсь зовутъ,— длинный, худой, съ облзлою головой, весь изломанный, съ истасканнымъ лицомъ, блднымъ, какъ воскъ, и съ длинною черною бородой, доходящею до половины груди, точно вс выпавшіе волосы ушли у него въ бороду,— никогда не говоритъ и смотритъ на всхъ съ видомъ человка, скандализованнаго тмъ, что кто-либо осмливается дышать однимъ съ нимъ воздухомъ. Его очень высоко цнятъ въ Институт и на набережной Орсе, какъ будущаго полномочнаго посла, сдержаннаго и тонкаго дипломата на англійскій ладъ,— онъ двоюродный внукъ лорда Пальмерстона. Говорятъ, Бисмаркъ побаивается его одного изъ всхъ нашихъ дипломатовъ, и д’Атису будетъ скоро поручено очень важное посольство. Какъ поступитъ тогда герцогиня? хать за нимъ, оставить Парижъ? Вопросъ въ высшей степени серьезный для великосвтской женщины. Къ тому же, какъ-то еще отнесутся въ чужихъ краяхъ къ ихъ нелегальной, но всми признанной связи, принимаемой наравн съ бракомъ, благодаря ихъ сдержанности, соблюденію извстныхъ приличій, а также въ виду жалкаго положенія герцога, разбитаго параличомъ старика, женившагося на своей племянниц, которая моложе его двадцатью годами.
Очень можетъ быть, что князь именно объ этомъ важномъ дл говорилъ съ Гаво и съ мадамъ Астье, когда я подошелъ къ нимъ. Явившись въ какое бы то ни было незнакомое общество, очень скоро замчаешь, что и самъ тутъ чужой, и теб все чуждо, слова, мысли, интересы. Я уже уходилъ, когда добрйшая мадамъ Астье подозвала меня и сказала:
— Зайдите къ нему, онъ такъ вамъ радъ будетъ…
Я направился къ моему бывшему учителю по узенькой лсенк.
— Это вы, Фажъ?— окликнулъ онъ меня своимъ громкимъ голосомъ.
— Нтъ, дорогой учитель.
— А-а, Фрейде! Осторожне, нагните голову…
На самомъ дл въ этомъ чулан нельзя было стоять прямо. Какая разница съ министерскими архивами, гд я видлъ его послдній разъ въ высокой галлере, обставленной картонами.
— Что? Конура собачья?— сказалъ, улыбаясь, милйшій старикъ.— За то, если бы вы знали, какія сокровища!…