Сафо, Доде Альфонс, Год: 1884

Переводы
Время на прочтение: 165 минут(ы)
Скачать в PDF

АЛЬФОНСЪ ДОДЭ.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ.

Т. 1.

Изданіе I. А. Маевскаго.

Москва.

1914 г.

САФО.

РОМАНЪ.

Переводъ съ французскаго Ал. Чеботаревской.

I.

— Ну, взгляните же на меня… Мн нравится цвтъ вашихъ глазъ… Какъ васъ зовутъ?
— Жанъ.
— Просто Жанъ?
— Жанъ Госсенъ.
— Вы — южанинъ, это слышно по говору… А сколько вамъ лтъ?
— Двадцать одинъ годъ.
— Художникъ?
— Нтъ сударыня.
— Неужели! Тмъ лучше!
Этими отрывочными фразами, едва слышными среди криковъ, смха и звуковъ музыки, подъ которую танцовали на маскированномъ балу, обмнивались въ іюньскую ночь, въ оранжере, переполненной пальмами и древовидными папоротниками и занимавшей глубину мастерской Дешелетта, египтянка и итальянскій дудочникъ.
На настойчивые вопросы египтянки итальянскій дудочникъ отвчалъ съ наивностью его нжной молодости, съ радостью и облегченіемъ южанина, долго просидвшаго молча. Чужой среди этого міра художниковъ, скульпторовъ, разлученный при вход съ другомъ, привезшимъ его на балъ, онъ два часа томился, ходилъ въ толп, привлекая къ себ вниманіе своимъ красивымъ лицомъ, съ золотистымъ загаромъ, съ блокурыми вьющимися волосами, короткими, густыми, какъ завитки на бараньей шкур его костюма, успхъ, котораго онъ и не подозрвалъ, росъ вокругъ него, возбуждая шепотъ.
Его то и дло толкали танцоры, молодые живописцы высмивали и его волынку, которую онъ неловко держалъ въ рук, и его старое платье горца, казавшееся тяжелымъ и неуклюжимъ въ эту лтнюю ночь. Японка, съ глазами, выдававшими двушку изъ предмстья, со стальными кинжалами, поддерживавшими ея взбитый шиньонъ, напвала ему, выводя его изъ терпнія: ‘Ахъ, какъ хорошъ, какъ хорошъ нашъ маленькій оффейторъ!..’ межъ тмъ какъ молодая испанка, въ блыхъ, шелковыхъ кружевахъ, проходя подъ руку съ вождемъ апашей, настойчиво совала ему въ носъ свой букетъ изъ блыхъ жасминовъ.
Онъ ничего не понималъ въ этихъ заигрываніяхъ, считалъ себя крайне смшнымъ, и укрывался въ прохладной тни стеклянной галлереи, гд въ зелени стоялъ широкій диванъ. Вслдъ за нимъ вошла и сла съ нимъ рядомъ эта женщина.
Была ли она молода, красива? Онъ не съумлъ бы этого сказать… Изъ длиннаго, голубого, шерстяного хитона, въ которомъ колыхался ея станъ, виднлись руки, тонкія, округлыя, обнаженная до плечъ, крошечные пальчики, унизанные кольцами, срые, широко открытые глаза, казавшіеся еще больше отъ причудливыхъ металлическихъ украшеній, ниспадавшихъ ей на лобъ,— сливались въ одно гармоничное цлое.
Актриса, безъ сомннія… Ихъ немало бываетъ у Дешелетта… Мысль эта не обрадовала его, такъ какъ этого рода женщинъ онъ особенно боялся. Она говорила подсвъ совсмъ близко, облокотясь на колно и подперевъ рукою голову, говорила нжнымъ, серьезнымъ, нсколько утомленнымъ голосомъ…
— Вы въ самомъ дл съ юга? откуда же у васъ такіе свтлые волосы?.. Это прямо необыкновенно!
Она спрашивала, давно ли онъ живетъ въ Париж, труденъ ли консульскій экзаменъ, къ которому онъ готовился, много ли у него знакомыхъ, и какимъ образомъ очутился онъ на вечер у Дешелетта, на улиц Ромъ, такъ далеко отъ своего Латинскаго квартала.
Когда онъ назвалъ фамилію студента, который провелъ его (Ла-Гурнери, родственникъ писателя, она наврное его знаетъ…), выраженіе ея лица вдругъ измнилось и померкло. Онъ не обратилъ на это вниманія, будучи въ томъ возраст, когда глаза блестятъ, ничего не видя. Ла-Гурнери пообщалъ ему, что на вечер, будетъ его двоюродный братъ, и что онъ познакомитъ его съ нимъ. Я такъ люблю его стихи… Я былъ бы такъ счастливъ съ нимъ познакомиться…
Она улыбнулась, пожалвъ его за его наивность, красиво повела плечами, раздвигая рукою легкіе листья бамбука, и взглянула въ залу, словно ища его великаго человка.
Праздникъ, въ эту минуту, блисталъ и гудлъ какъ апоеозъ фееріи. Мастерская, или врне огромный, центральный залъ, такъ какъ въ ней никто не работалъ, занимала всю вышину особняка, она сверкала свтлою, легкою обивкою, тонкими соломенными или кисейными занавсками, лакированными ширмами, цвтными стеклами и кустомъ желтыхъ розъ, украшавшимъ высокій каминъ въ стил Возрожденія, отражая причудливый и разнообразный свтъ безчисленныхъ китайскихъ, персидскихъ, мавританскихъ и японскихъ фонариковъ, то ажурныхъ съ овальными, какъ двери мечети арками, то склеенныхъ изъ цвтной бумаги и похожихъ на плоды, то развернутыхъ въ вид вера, то причудливой формы цвтовъ, ибисовъ, змй, время отъ времени внезапные потоки электрическаго свта, быстрые и голубоватые, какъ молній, заставляли блднть вс тысячи огней и заливали луннымъ сіяніемъ-лица и обнаженныя плечи, фантасмагорію тканей, перьевъ, блестокъ и лентъ, сливавшихся въ одно цлое въ бальной зал, поднимавшихся по голландской лстниц, ведшей на галлерею перваго этажа, изъ-за широкихъ перилъ которой виднлись ручки контрабасовъ и отчаянно мелькала. дирижерская палочка.
Молодой человкъ видлъ все это съ своего мста, сквозь стку зеленыхъ втвей и цвтущихъ ліанъ, сливавшихся съ этою картиною, обрамлявшихъ ее, и въ силу оптическаго обмна то бросавшихъ гирлянды глициній на серебристый трэнъ какой-нибудь принцессы, то украшавшихъ листкомъ драцены личико пастушки въ стил помпадуръ, теперь зрлище это пріобртало въ его глазахъ особенный интересъ, оттого что египтянка называла ему фамиліи, по большей части извстныя и знаменитыя, скрывавшіяся подъ этими забавными и фантастическими масками.
Этотъ псарь съ короткимъ бичемъ черезъ плечо,— Ждэнъ, немного дальше — поношенная ряса деревенскаго священника скрывала старика Изабэ, придавшаго себ росту, съ помощью колоды картъ, подложенной въ башмаки съ пряжками. Коро улыбался изъ подъ огромнаго козырька фуражки инвалида. Она указала ему также Томаса Кутюра, наряженнаго бульдогомъ, Жента, одтаго тюремнымъ смотрителемъ, Шама, наряженнаго экзотическою птицею.
Нсколько серьезныхъ историческихъ костюмовъ,— Мюратъ, въ шляп съ перомъ, принцъ Евгеній, Карлъ I,— въ которые были наряжены самые юные художники, подчеркивали разницу между двумя поколніями артистовъ, самые молодые были серьезны, холодны, съ лицами биржевыхъ дльцовъ, старыхъ отъ морщинъ, проводимыхъ денежными заботами, другіе же были боле шаловливы, шумливы, разнузданы.
Не взирая на свои пятьдесятъ пять лтъ и на Академическія пальмы, скульпторъ Каудаль, одтый гусаромъ, съ обнаженными руками, съ геркулесовскими мускулами, съ палитрою живописца, болтавшейся вмсто шашки у его длинныхъ ногъ, откалывалъ ‘соло’ эпохи grande chaumiere, передъ композиторомъ Де—Поттеръ, наряженнымъ подгулявшимъ муэззиномъ, въ тюрбан, съхавшемъ на бокъ, и подражавшимъ пляск живота, выкрикивая тонкимъ голосомъ: ‘Ла Аллахъ, иль Аллахъ’.
Эти веселящіеся знаменитости были окружены широкимъ кругомъ отдыхавшихъ танцоровъ, въ первомъ ряду стоялъ Дешелеттъ, хозяинъ дома щуря маленькіе глазки, подъ высокою персидскою шапкою съ калмыцкимъ носомъ съ сдющею бородкою, радуясь веселью другихъ, и веселясь самъ безъ памяти, хотя и не давая это замтить.
Инженеръ Дешелеттъ, видное лицо въ художественномъ Париж десять — двнадцать лтъ тому назадъ,— добрый, очень богатый, проявлявшій свободные артистическіе вкусы, и презрніе къ общественному мннію, которое дается путешествіями и холостою жизнью, участвовалъ въ то время въ постройк желзнодорожной линіи изъ Тавриза въ Тегеранъ, ежегодно, въ вид отдыха, посл десяти мсяцевъ утомленія, посл ночей, проведенныхъ въ палатк, лихорадочныхъ перездовъ по пескамъ и болотамъ,— прізжалъ онъ проводить лто въ этомъ дом на улиц Рима выстроенномъ по его рисункамъ, и омеблированномъ, какъ лтній дворецъ, здсь онъ собиралъ талантливыхъ людей и красивыхъ женщинъ, требуя, чтобы культура въ нсколько недль отдавала ему все, что въ ней есть наиболе обаятельнаго и возбуждающаго.
‘Дешелеттъ пріхалъ!’ Эта новость облетала вс мастерскія художниковъ, едва только, какъ театральный занавсъ, поднималась огромная бумажная стора, закрывавшая стеклянный фасадъ дома. Это значило, что открывается цлый рядъ праздниковъ, что въ теченіе двухъ мсяцевъ музыкальные вечера и пиры, балы и кутежи будутъ смнять другъ друга, нарушая молчаливое оцпенніе этого уголка Европы, въ пору деревенскаго отдыха и морскихъ купаній.
Лично Дешелеттъ не игралъ большой роли въ той вакханаліи, которая бушевала день и ночь у него въ дом. Неутомимый кутила, онъ вносилъ въ общее веселье какое-то холодное неистовство, неопредленный взоръ, улыбающійся, словно одурманенный гашишемъ, но невозмутимо ясный и спокойный. Преданный другъ, раздававшій деньги безъ счета, онъ относился къ женщинамъ съ презрніемъ восточнаго человка, сотканнымъ изъ вжливости и снисходительности, и изъ женщинъ, посщавшихъ его домъ, привлеченныхъ его огромнымъ состояніемъ и прихотливо-веселою средою, въ которой онъ жилъ, ни одна не могла похвастаться тмъ, что была его любовницей доле одного дня.
— Тмъ не мене онъ, добрый человкъ… прибавила египтянка, дававшая эти разъясненія Госсэну. Вдругъ, прерывая самое себя, она воскликнула: Вотъ и вашъ поэтъ!
— Гд?
— Прямо противъ васъ… Одтъ деревенскимъ женихомъ…
У молодого человка вырвался вздохъ разочарованія. Его поэтъ! Этотъ толстый мужчина, потный, лоснящійся, старавшійся казаться изящнымъ, въ воротничк съ острыми концами и въ затканномъ цвтами жилет Жано… Ему вспомнились безнадежные вопли, переполнявшіе ‘Книгу Любви’, которую онъ не могъ читать безъ легкаго лихорадочнаго трепета, и онъ невольно продекламировалъ вполголоса:
Pour animer le marbre orgueilleux de ton corps,
Ojsapho, j’ai donn’ tout le sang de mes veines…
Она съ живостью обернулась, звеня своимъ варварскимъ головнымъ уборомъ, и спросила:
— Что вы читаете?
— Стихи Ла-Гурнери, онъ былъ удивленъ, что она не знаетъ ихъ.
— Я не люблю стиховъ… сказала она кратко, она стояла, нахмуривъ брови, глядя на танцующихъ, и нервно комкая прекрасныя лиловыя гроздья, висвшія передъ нею. Затмъ, словно принявъ какое то ршеніе, для нея не легкое, она произнесла: ‘До свиданья’… и исчезла.
Бдный итальянскій дудочникъ былъ ошеломленъ. ‘Что съ нею?.. Что я ей сказалъ’?.. Онъ сталъ припоминать и ничего не вспомнилъ, кром того, что хорошо бы пойти спать. Грустно взялъ онъ волынку и снова вошелъ въ бальный залъ, мене смущенный бгствомъ египтянки, чмъ толпою, сквозь которую ему надо было пробираться къ выходу.
Чувство своей безвстности среди этой толпы знаменитостей длало его еще боле робкимъ. Танцы прекратились, лишь кое-гд немногія пары не желали пропустить послднихъ тактовъ замиравшаго вальса, и среди нихъ Каудаль, исполинскій и великолпный, закинувъ голову, кружился съ маленькою вязальщицею въ разввающемся головномъ убор, которую онъ высоко приподнималъ на своихъ рыжеволосыхъ рукахъ.
Въ огромное окно, въ глубин зала, раскрытое настежъ, вливались волны благо утренняго воздуха, колебали листья пальмъ и нагибали пламя свчей, словно стремясь погасить ихъ. Загорлся бумажный фонарь, посыпались розетки, а.слуги по всему залу устанавливали маленькіе круглые столики, какъ на открытыхъ террасахъ ресторановъ. У Дешелетта всегда ужинали, такъ сидя вчетверомъ или впятеромъ за столикомъ, люди, симпатизирующіе другъ другу, отыскивали одинъ другого, объединялись въ группы.
Въ воздух не умолкали крики — неистовые возгласы предмстья, ‘Pil… ouit’ несшіеся въ отвтъ на ‘you-you-you’ восточныхъ двушекъ, разговоры вполголоса и сладострастный смхъ женщинъ, увлекаемыхъ ласкою.
Госсенъ воспользовался шумомъ, чтобы пробраться къ выходу, какъ вдругъ его остановилъ его пріятель-студентъ, потъ съ него катился градомъ, глаза были вытаращены, а въ каждой рук онъ держалъ по бутылк:
— Да гд же вы?.. Я васъ повсюду ищу… У меня есть столъ, общество дамъ, маленькая Башелери изъ театра Буффъ… Одта японкой, вы должно быть замтили… Она приказала мн отыскать васъ. Идемъ скоре’… и онъ удалился бгомъ.
Итальянскаго дудочника томила жажда, манили его также и опьянніе бала, и личико молоденькой актрисы, длавшей ему издали знаки… Вдругъ нжный и грустный голосъ прошепталъ у него надъ самымъ ухомъ: ‘Не ходи туда’…
Женщина, только что бесдовавшая съ нимъ, стояла рядомъ, почти прижавшись къ нему, и увлекла его къ двери, онъ пошелъ за нею, не колеблясь. Почему? То не было обаяніе этой женщины, онъ едва разглядлъ ее, и та, которая звала его издали, со стальными кинжалами, воткнутыми въ высокую прическу, нравилась ему гораздо больше. Но онъ подчинялся чьей то вол, бывшей сильне его воли, стремительной сил чьего-то желанія.
Не ходи туда!…
Вдругъ оба очутились на тротуар улицы Ромъ. Извозчики ожидали, среди блднаго разсвта. Метельщики улицъ, рабочіе отправлявшіеся на работу, поглядывали на шумный, кишвшій народомъ и весельемъ домъ, на эту пару въ маскарадныхъ костюмахъ,— на весь этотъ карнавалъ въ самый разгаръ лта.
— Къ вамъ, или ко мн?.. спросила она.
Не зная почему, онъ ршилъ, что къ нему лучше, и сказалъ кучеру свой далекій адресъ, во время длинной дороги они говорили мало. Она держала его руку въ своихъ маленькихъ и, какъ ему казалось, ледяныхъ ручкахъ, если бы не холодъ этого нервнаго пожатія, онъ могъ бы подумать, что она спитъ, откинувшись вглубь кареты, съ легкимъ отсвтомъ голубой шторы на лиц. Остановились на улиц Жакобъ, передъ студенческимъ отелемъ. Подниматься приходилось на четвертый этажъ…. трудно. ‘Хотите, я васъ понесу’?.. спросилъ онъ, тихонько смясь, помня, что весь домъ спитъ. Она поглядла на него медленнымъ, презрительнымъ и вмст нжнымъ взглядомъ, опытнымъ взглядомъ, осуждавшимъ его, и ясно говорившимъ: ‘Бдный мальчикъ’…
Тогда, охваченымъ порывомъ, такъ шедшимъ къ его возрасту и его южному темпераменту, онъ поднялъ ее на руки и понесъ, какъ ребенка, несмотря на двичью близну своей кожи, онъ былъ крпокъ и хорошо сложенъ, онъ взбжалъ въ первый этажъ однимъ духомъ, счастливый этою тяжестью, висвшею на немъ, охватившею его шею прекрасными, свжими, обнаженными руками.
Второй этажъ казался выше, и юноша поднимался безъ удовольствія. Женщина забывалась и длалась тяжеле. Металлическія подвски ея головного убора, ласково щекотавшія его вначал, мало-по-малу стали больно царапать его тло.
Въ третьемъ этаж онъ уже хриплъ, какъ перевозчикъ фортепіано, у него захватывало духъ, а она шептала, въ восторг закрывъ глаза: ‘Ахъ другъ мой, какъ хорошо… какъ удобно’… Послднія ступени, на которыя онъ поднимался шагъ за шагомъ, казались ему исполинской лстницей, стны, перила и узкія окна которой вились вокругъ безконечною сгатралью. Онъ несъ не женщину, а что-то грузное, ужасное, оно душило его, и онъ ежеминутно испытывалъ искушеніе выпустить, гнвно бросить ее, рискуя разбить ее насмерть.
Когда они достигли тсной площадки, она проговорила, открывая глаза: ‘Уже?’… Онъ же думалъ: ‘Наконецъ то!’ но не могъ сказать этого и стоялъ блдный, скрестя руки на груди, готовой, казалось, разорваться отъ напряженія.
Вся ихъ исторія — такое же восхожденіе по лстниц, въ печальномъ полумрак утра….

II.

Онъ не отпускалъ ее двое сутокъ, затмъ она ушла, оставивъ впечатлніе нжной кожи и тонкаго блья. Никакихъ свдній о себ она не дала, кром своего адреса и словъ: ‘Когда захотите, чтобы я пришла вновь, позовите… я буду всегда готова’…
На крошечной визитной карточк, изящной и благоуханной, было написано: Фанни Легранъ,— 6, улица Аркадъ.
Онъ засунулъ карточку за раму зеркала, между приглашеніемъ на послдній балъ министерства иностранныхъ длъ и причудливо разрисованной программой вечера у Дешелетта, этихъ единственныхъ его свтскихъ выздовъ за весь годъ, воспоминаніе о женщин, витавшее нсколько дней вокругъ камина вмст съ этимъ нжнымъ и легкимъ запахомъ, испарилось одновременно съ нимъ, и Госсэнъ, серьезный, трудолюбивый и, кром всего прочаго, не доврявшій парижскимъ увлеченіямъ, не имлъ ни малйшаго желанія возобновлять эту короткую любовную связь.
Министерскій экзаменъ предстоялъ въ ноябр. Для подготовки къ нему оставалось всего три мсяца. Затмъ послдуетъ трехъ или четырехъ-лтняя служба въ канцеляріяхъ консульства, затмъ онъ удетъ куда нибудь далеко. Мысль объ отъзд не пугала его, семейныя преданія стариннаго авиньонскаго рода Госсэновъ Д’Арманди требовали, чтобы старшій сынъ длалъ то, что называется ‘карьерой’, слдуя примру и получая поощреніе и нравственную поддержку со стороны тхъ, кто были его предшественниками на этомъ поприщ. Для этого провинціала Парпжъ былъ не боле какъ первымъ этапомъ весьма длиннаго путешествія, и это мшало ему завязывать какія-либо серьезныя любовныя или дружескія связи.
Недлю или дв спустя посл бала у Дешелетта, однажды вечеромъ, когда Госсэнъ зажегъ лампу, выложилъ на столъ книги и собирался ссть за работу, въ дверь робко постучали, и когда онъ отперъ, на порог показалась женщина въ свтломъ, нарядномъ туалет. Онъ узналъ ее лишь тогда, когда она приподняла вуаль.
— Видите, это я… вернулась…
Поймавъ безпокойный и смущенный взглядъ, брошенный имъ на начатую работу, она сказала: ‘О, я не оторву васъ… я понимаю, что значитъ’… Сняла шляпу, взяла книжку ‘Вокругъ свта’, услась и больше не шевельнулась, поглощенная, повидимому, чтеніемъ, но всякій разъ, когда онъ поднималъ глаза, онъ встрчалъ ея взглядъ.
И въ самомъ дл, нужно было много мужества, чтобы не заключить ее тотчасъ въ объятія, такъ она была соблазнительна и очаровательна съ маленькимъ личикомъ, съ низкимъ лбомъ, со вздернутымъ носикомъ, съ чувственными, полными губами, и съ пышнымъ станомъ, затянутымъ въ строгое парижское платье, мене страшное для него, чмъ ея туника египтянки.
Уйдя на другой день рано утромъ, она приходила еще нсколько разъ на недл, всегда съ тою же блдностью въ лиц, съ тми же холодными, влажными руками, съ тмъ же сдавленнымъ отъ волненія голосомъ.
— О, я знаю, что надодаю теб, утомляю тебя,— говорила она.— Я должна бы быть боле гордой… Повришь ли?.. Каждое утро, уходя отъ тебя, я клянусь не приходить, а затмъ къ вечеру это безуміе охватываетъ меня снова.
Онъ смотрлъ на нее, удивленный, восхищенный этою любовною врностью, такъ расходившеюся съ его презрніемъ къ женщин. Женщины, которыхъ онъ зналъ до сихъ поръ, и которыхъ встрчалъ въ ресторанахъ и на скетингахъ, часто молодыя и красивыя, оставляли въ немъ всегда непріятный осадокъ глупаго смха, грубыхъ кухарочныхъ рукъ, вульгарныхъ вкусовъ и разговоровъ, вынуждавшихъ его открывать посл нихъ окно. Въ своей неопытности, онъ предполагалъ, что вс женщины легкаго поведенія подобны имъ. Поэтому онъ былъ изумленъ, найдя въ Фанни чисто женскую мягкость, деликатность и значительное превосходство надъ тми мщанками, которыхъ онъ встрчалъ въ провинціи у матери, благодаря нкоторому налету искусства и знанію его, что длало ея разговоръ интереснымъ и разнообразнымъ.
Къ тому же она была музыкантша, аккомпанировала себ на роял и пла утомленнымъ, правда, неровнымъ, но опытнымъ контральто романсы Шопена и Шумана, и беррійскія, бургундскія или пикардійскія деревенскія псни, которыхъ она знала множество. Госсэнъ, обожавшій музыку, этотъ родъ лни и свободы, которымъ особенно умютъ наслаждаться его земляки, возбуждался этими звуками въ часы работы, и восхитительно убаюкивалъ ими свой отдыхъ. Музыка Фанни приводила его въ восторгъ. Онъ удивлялся тому, что она не поетъ на сцен, и узналъ, что она пла въ Лирическомъ театр. ‘Но недолго… Мн надоло’…
Въ ней, дйствительно, не было ничего заученнаго, условнаго, что бываетъ во многихъ актрисахъ, ни тни тщеславія или лжи. Лишь нкоторая тайна окутывала ея образъ жизни, тайна, которую она хранила даже въ минуту страсти, и въ которую любовникъ не старался проникнуть, не испытывая ни ревности, ни любопытства, предоставляя ей приходить въ условленное время, не глядя даже на часы, не зная еще мучительнаго ожиданія, этихъ громкихъ ударовъ въ самое сердце, звучащихъ желаніемъ и нетерпніемъ….
Время отъ времени — такъ какъ лто было жаркое — они отправлялись на поиски хорошенькихъ уголковъ въ окрестностяхъ Парижа, карту которыхъ она знала въ совершенств и въ подробностяхъ. Они вмшивались въ шумную толпу отъзжающихъ на вокзалахъ, завтракали въ какомъ-нибудь кабачк на опушк лса или надъ водою, избгая лишь черезчуръ людныхъ мстъ. Однажды, когда онъ предложилъ ей похать въ Во-де-Сернэ, она отвтила: — нтъ, нтъ… не хочу… тамъ слишкомъ много художниковъ.
Онъ вспомнилъ, что именно непріязнью къ художникамъ были отмчены первыя минуты ихъ любви. Спросилъ ее о причин. Она сказала:— Это люди, выбитые изъ колеи, или черезчуръ сложныя натуры, говорящіе всегда больше того, что есть…Они сдлали мн много зла…
Онъ возражалъ:— Искусство прекрасно… вдь только оно украшаетъ и расширяетъ жизнь.
— Видишь ли, другъ мой, если есть на свт прекрасное, такъ это — быть простымъ и непосредственнымъ, какъ ты, имть двадцать лтъ отъ роду и любить!
Двадцать лтъ! Ей также не дали бы больше двадцати лтъ — такъ она была оживлена, бодра, всему радуясь, все одобряя….
Однажды они пріхали въ Сенъ-Клеръ, въ долину Шеврёзъ, наканун праздника и не нашли свободной комнаты. Было поздно, приходилось версту идти лсомъ въ темнот, чтобы добраться до ближайшей деревни. Тогда имъ предложили деревенскую кровать, оставшуюся свободной въ сара, гд спали каменьщики.
— Пойдемъ,— сказала она, смясь.— Это напомнитъ мн времена моей бдности…
Она, слдовательно, знала бдность?
Они пробрались ощупью, среди кроватей, на которыхъ спали люди, въ огромное помщеніе, выбленное известью, гд въ глубин стнной ниши горлъ ночникъ, и всю ночь, прижавшись другъ къ другу, они старались заглушить поцлуи и смхъ, слыша какъ храпли и кряхтли отъ усталости ихъ сосди, грубая, тяжелая обувь которыхъ лежала рядомъ съ шелковымъ платьемъ и изящными ботинками парижанки.
На разсвт въ огромныхъ воротахъ сарая открылось маленькое отверстіе, блый свтъ скользнулъ по кроватямъ и по земляному полу, и чей то хриплый голосъ крикнулъ: ‘Эй! вы, артель!’ Затмъ въ сара, снова погрузившемся въ темноту, началось мучительное, медленное движеніе, позвываніе, потягиваніе, громкій кашель — жалкіе звуки, сопровождающіе пробужденіе трудовыхъ людей, тяжелые и молчаливые лимузинцы удалились одинъ за другимъ, даже не подозрвая, что спали рядомъ съ красивой женщиной.
Вслдъ за ними встала и она, накинула ощупью платье, наскоро собрала волосы и сказала: ‘Останься здсь, я сейчасъ вернусь’… Черезъ минуту она пришла, съ огромнымъ букетомъ полевыхъ цвтовъ, обрызганныхъ росою. ‘Теперь заснемъ снова’…— проговорила она, разсыпая по кровати благоуханную свжесть этихъ даровъ утра, оживлявшихъ вокругъ нихъ воздухъ. Никогда не казалась она ему такой красивой, какъ когда стояла въ дверяхъ этого сарая, смясь въ полусвт, съ разввающимися по втру кудрями, и съ руками, полными полевыхъ цвтовъ.
Въ другой разъ они завтракали надъ прудомъ въ Виль-Д’Аврэ. Осеннее утро окутывало туманомъ спокойную воду и ржавые лса противъ нихъ, одни, въ маленькомъ садик ресторана, они ли рыбу и цловались. Вдругъ изъ маленькаго домика, скрытаго въ втвяхъ платана, у подножья котораго былъ накрытъ ихъ столикъ, кто-то громко и насмшливо крикнулъ: — Послушайте-ка, вы, тамъ! Когда же вы перестанете цловаться?—… Въ кругломъ окошк домика показалась львиная голова, съ рыжими усами, скульптора Каудаля.
— Мн хочется сойти внизъ позавтракать съ вами… Я скучаю, какъ филинъ на своемъ дерев…
Фанни не отвчала, явно смущенная встрчей, Жанъ, наоборотъ, согласился тотчасъ, горя нетерпніемъ увидть знаменитаго художника, и польщенный честью сидть съ нимъ за однимъ столомъ.
Весьма изысканный, въ свободномъ костюм, въ которомъ было обдумано все, начиная съ галстуха изъ благо крепа, смягчавшаго цвтъ его лица, испещреннаго морщинами и красными угрями, и кончая жакеткой, охватывавшей еще стройную фигуру и обрисовывавшей его мускулы, Каудаль показался ему старше, чмъ на балу у Дешелетта.
Но что его изумило и поставило даже въ нкоторое затрудненіе, это интимный тонъ между художникомъ и его любовницей. Каудаль называлъ ее Фанни и обращался къ ней на ‘ты’.
— Знаешь,— говорилъ онъ, устанавливая свой приборъ на ихъ столик,— уже дв недли какъ я вдовъ. Марія ушла къ Моратеру. Это неособенно волновало меня въ первое время… Но сегодня утромъ, войдя въ мастерскую, я почувствовалъ себя невыразимо плохо… Не было возможности работать… Тогда я бросилъ группу и похалъ за городъ завтракать. Скверно, когда человкъ одинъ… Еще минута, и я расплакался бы надъ своимъ рагу изъ кроликовъ…
Взглянувъ на провансальца, съ едва пробивавшейся бородкой и кудрями, отливавшими цвтомъ сотерна, онъ сказалъ:
— Хорошо быть молодымъ!.. Этому нечего бояться, что его бросятъ… А всего изумительне то, что это заразительно… Вдь, у нея такой же юный видъ, какъ у него!..
— Лгунъ!..— сказала она, смясь, и смхъ ея звучалъ чисто женскимъ обаяніемъ, не имющимъ возраста, желаніемъ любитъ и быть любимой.
— Она изумительна… изумительна!..— бормоталъ Каудаль, глядя на нее и продолжая сть, со складкою печали и зависти, змившейся въ углахъ его рта.— Скажи, Фанни, помнишь ли какъ мы однажды завтракали здсь… давно это было, чортъ возьми!.. Были Эзано, Дежуа, вся компанія… ты упала въ прудъ. Тебя одли въ платье сторожа. Это къ теб чертовски шло…
— Не помню…— сказала она холодно, и при этомъ вовсе не солгала, эти измнчивыя созданія живутъ лишь настоящею минутой, настоящею любовью. Никакихъ воспоминаній о томъ, что было раньше, никакого страха передъ тмъ, что можетъ наступить.
Каудаль, напротивъ, весь въ прошломъ, выпивая стаканъ за стаканомъ, разсказывалъ о подвигахъ своей веселой молодости, о любовныхъ похожденіяхъ, о попойкахъ, пикникахъ, балахъ въ опер, кутежахъ въ мастерской, о борьб и побдахъ. Но обернувшись, со взглядомъ, горвшимъ тмъ пламенемъ, что онъ разворошилъ,— онъ вдругъ замтилъ, что Жанъ и Фанни его не слушали, занятые обрываніемъ виноградинъ съ втокъ, изъ губъ другъ у друга.
— Какой вздоръ я говорю! — сказалъ онъ.— Я разумется надолъ вамъ… Ахъ чортъ побери!.. Глупо быть старымъ!
Онъ всталъ и бросилъ салфетку.— Получите за завтракъ, дядя Ланглуа…— крикнулъ онъ въ сторону ресторана.
Онъ грустно удалился, волоча ноги, словно подтачиваемый неисцлимой болзнью. Любовники долго провожали глазами его высокую фигуру, горбившуюся въ тни золотистыхъ листьевъ.
— Бдняга Каудаль!.. Это правда, что онъ старетъ…— прошептала Фанни, съ нжнымъ состраданіемъ. Когда Госсэнъ началъ негодовать на то, что Марія, натурщица и двушка легкаго поведенія, могла забавляться страданіями Каудаля и предпочла великому артисту… Кого же? Моратера, маленькаго бездарнаго художника, имющаго за себя только молодость, она захохотала:— Ахъ, ты наивный… наивный…— закинула его голову и, обхвативъ ее обими руками у себя на колняхъ, впилась въ его глаза, въ его волосы, словно вдыхая ароматъ букета.
Вечеромъ въ этотъ день, Жанъ въ первый разъ похалъ къ любовниц, просившей его объ этомъ уже три мсяца:
— Въ конц-концовъ, почему же ты не хочешь?
— Не знаю… меня это стсняетъ.
— Вдь я же говорю теб, что я свободна, живу одна…
И она увлекла его, усталаго отъ загородной прогулки, въ улицу Аркадъ, недалеко отъ вокзала. Въ антресоляхъ буржуазнаго дома, честнаго и зажиточнаго съ виду, имъ отворила старая служанка съ угрюмымъ лицомъ, въ деревенскомъ чепц.
— Это — Машомъ… Здравствуй, Машомъ!..— воскликнула Фанни, бросаясь ей на шею.— Видишь, вотъ мой возлюбленный, мой король… я привезла его… Живо, зажигай огни, сдлай, чтобы все въ дом было нарядно…
Жанъ остался одинъ въ крошечной гостинной, съ полукруглыми, низкими окнами, задрапированными банальнымъ голубымъ шелкомъ, которымъ были обиты и диваны и лакированная мебель. Три-четыре пейзажа на стнахъ украшали и веселили комнату, подъ каждымъ была подпись: ‘Фанни Легранъ’, или ‘моей дорогой Фанни’…
На камин стояла мраморная статуя въ половину человческаго роста — извстная статуя Каудаля ‘Сафо’, бронзовыя копіи съ которой можно было видть повсюду, и которую Госсэнъ видлъ съ дтства въ рабочей комнат отца. При свт одинокой свчи, стоявшей рядомъ съ цоколемъ, Жанъ замтилъ легкое, какъ бы нсколько молодившее Фанни, сходство этого произведенія искусства со своею любовницею. Линія профиля, движеніе стана подъ драпировкой одежды, округлость рукъ, которыми она охватила колни,— были ему знакомы, близки, глаза его останавливались на нихъ, вспоминая знакомыя нжныя ощущенія.
Фанни, заставъ его передъ статуей, сказала развязно:— Въ ней есть сходство со мною, неправда ли? Натурщица Каудаля была похожа на меня — … И вслдъ затмъ она увлекла его въ спальню, гд Машомъ, хмурясь, накрывала на два прибора на кругломъ столик. Вс огни были зажжены, вплоть до подсвчниковъ у зеркальнаго шкафа, яркій веселый огонь горлъ въ камин, и вся комната напоминала комнату женщины, одвающейся къ балу.
— Мн хотлось поужинать здсь,— сказала она смясь.— Мы скоре будемъ въ постели…
Никогда въ жизни Жанъ не видлъ такой кокетливой меблировки. Шелковыя ткани въ стил Людовика XVI и свтлыя кисейныя занавски, виднныя имъ у матери и у сестеръ, не давали ни малйшаго представленія объ этомъ гнздышк, обитомъ, выстеганномъ шелкомъ, гд деревянная отдлка стнъ скрывалась подъ нжными тканями, гд кровать была замнена диваномъ, лишь боле широкимъ чмъ остальные, стоявшимъ въ глубин комнаты на блыхъ мховыхъ коврахъ.
Очаровательна была эта ласка свта, огня, длинныхъ голубыхъ отраженій въ граняхъ зеркалъ, посл прогулки по полямъ, посл дождя, подъ который они попали, посл грязныхъ выбитыхъ дорогъ, надъ которыми уже спускался вечеръ. Но, какъ истому провинціалу, ему мшало наслаждаться этимъ случайнымъ комфортомъ недружелюбіе служанки и подозрительные взгляды, которые она бросала на него, до тхъ поръ, пока наконецъ Фанни не отослала ее одною фразой: — уйди, Машомъ… мы сами все сдлаемъ.— Когда крестьянка ушла, хлопнувъ дверью, Фанни сказала:— Не обращай вниманія, она злится на то, что я тебя люблю… Она говоритъ, что этимъ я гублю себя… Эти деревенскія такъ алчны… Стряпня ея куда лучше ея самой… Попробуй этотъ паштетъ изъ зайца.
Она разрзывала паштетъ, откупоривала шампанское, забывая сть сама и глядя все время на него, откидывая до плечъ, при каждомъ движеніи, рукава алжирскаго халата изъ мягкой, блой, шерстяной матеріи, который постоянно носила дома. Въ этомъ вид она напомнила ему ихъ первую встрчу у Дешелетта, прижавшись другъ къ другу, сидя на одномъ кресл, и кушая съ одной тарелки, они вспоминали этотъ вечеръ:
— Едва я увидла тебя,— говорила она,— я тотчасъ почувствовала, что ты долженъ быть моимъ… Мн хотлось взять тебя, увезти, чтобы ты не достался другимъ… А, что думалъ ты, увидя меня?…
Сначала она внушала ему страхъ, потомъ онъ почувствовалъ къ ней довріе и полную близость. — А, кстати, я тебя съ тхъ поръ ни разу не спросилъ,— сказалъ онъ.— За что ты тогда разсердилась?.. За два стиха Ля-Гурнери?
Она нахмурила брови, какъ на томъ балу, затмъ покачала головой:— Пустяки… не стоитъ говорить объ этомъ…— и охвативъ руками его шею, продолжала:— Я вдь тоже боялась… пробовала убжать, успокоиться… но не могла, никогда не смогу…
— Ужъ и никогда!
— Увидишь!
Онъ отвтилъ недоврчивой улыбкой, свойственной молодости, не обращая вниманія на страстный, почти грозный оттнокъ, которымъ она бросила ему это ‘увидишь’. Объятія этой женщины были такъ нжны, такъ покорны, онъ былъ твердо увренъ, что ему стоитъ только сдлать движеніе, и онъ высвободится…
Да и къ чему освобождаться?.. Ему такъ хорошо въ убаюкивающемъ сладострастіи этой комнаты, голова такъ сладко кружится отъ ласковаго дыханія надъ его отяжелвшими, почти смыкающимися вками, а передъ глазами проходятъ, еще одтые ржавчиной, лса, луга, журчанье воды,— весь день, отданный любви и природ…
Утромъ онъ былъ разбуженъ голосомъ Машомъ, кричавшей надъ кроватью, во все горло:— Онъ тамъ… Хочетъ васъ видть…
— Какъ это ‘хочетъ’?.. Разв я не дома… Ты значитъ, впустила его?..
Въ ярости она вскочила, выбжала изъ комнаты, полуодтая, въ распахнутомъ пеньюар:— Не вставай другъ мой, я сейчасъ приду…— Но онъ не сталъ дожидаться, и успокоился лишь тогда, когда въ свою очередь всталъ, обулся и одлся.
Подбирая платье въ наглухо запертой комнат, гд ночникъ освщалъ еще безпорядокъ вчерашняго ужина, онъ слышалъ въ сосдней комнат звуки крупнаго разговора, заглушеннаго драпировками гостиной. Мужской голосъ, вначал серьезный, потомъ умоляющій, раскаты котораго прерывались рыданіями и слезливымъ шопотомъ, чередовался съ другимъ, который онъ узналъ не сразу, жесткимъ и хриплымъ, полнымъ ненависти и бранныхъ словъ, доносившихся къ нему, какъ ругань женщины изъ пивной.
Вся эта роскошь была запятнана этою бранью, шелковыя ткани были забрызганы грязью, и женщина также была загрязнена и сведена на уровень тхъ женщинъ, которыхъ онъ привыкъ презирать.
Она вошла задыхаясь, и красивымъ движеніемъ руки подбирая разсыпавшіеся волосы:— Какое идіотство, когда мужчина плачетъ!..— Затмъ,увидя его одтаго, на ногахъ, она крикнула съ бшенствомъ: — ты всталъ?… ложись сейчасъ… я хочу…— Но вдругъ растроганная, обнимая его, сказала вкрадчиво: — нтъ, нтъ, не уходи… Ты не можешь уйти такъ?… Во-первыхъ, я уврена, что ты не вернешься…
— Нтъ… отчего же?…
— Поклянись, что ты не сердишься, что ты придешь снова… О, какъ я тебя знаю.
Онъ далъ клятву, которою она требовала, но не легъ, несмотря на ея мольбы и на повторныя увренія, что она дома, что она вправ свободно располагать своею жизнью, своими поступками. Наконецъ, она повидимому покорилась, отпустила его, проводила до двери, не напоминая уже собою изступленной вакханки, а, наоборотъ, стояла смиренно, моля прощенія.
Долгія и нжныя прощальныя ласки задержали ихъ въ прихожей.
— Когда же?… когда?..— спрашивала она, глядя ему въ глаза. Онъ собирался отвтить, хотлъ вроятно, солгать, торопясь уйти, какъ вдругъ его остановилъ звонокъ. Машомъ вышла изъ кухни, но Фанни сдлала ей знакъ:— Нтъ… не отпирай! — вс трое стояли, не двигаясь и не произнося ни звука.
Послышался заглушенный, жалобный стонъ, затмъ шелестъ письма, просунутаго подъ дверь, и медленно удалявшіеся шаги.— Я говорила теб что я свободна… Смотри…— Она подала любовнику распечатанное письмо, жалкое любовное письмо, низкое, малодушное, торопливо нацарапанное карандашемъ за столикомъ въ кафе, письмо въ которомъ несчастный просилъ прощенія за свою утреннюю безумную выходку, подтверждалъ, что не имлъ на нее никакихъ правъ, кром тхъ, которыя она захочетъ ему предоставить, молилъ, со сложенными руками, чтобы она его не прогоняла навсегда, общая принять все, подчиниться всему… Только бы не потерять ее… Боже, только бы не потерять!..
— Видишь — … сказала она, со злобнымъ смхомъ, этотъ смхъ окончательно сковалъ его душу, которую ей такъ хотлось покорить. Жанъ подумалъ, что она жестока. Онъ не зналъ еще, что женщина, когда любитъ, добра только для предмета своей любви, что всю свою доброту и состраданіе она цликомъ отдаетъ одному ему.
— Ты напрасно смешься… Это письмо прекрасно и трагично.— И, понизя голосъ, держа ее за руки, спросилъ серьезно:
— Скажи… зачмъ ты его гонишь?..
— Я не могу его видть… я не люблю его.
— Межъ тмъ онъ — твой любовникъ. Онъ доставилъ теб эту роскошь, въ которой ты живешь, въ которой ты всегда жила, которая для тебя необходима!
— Другъ мой,— сказала она, съ оттнкомъ чистосердечія,— когда я тебя не знала, я находила все это весьма пріятнымъ… Теперь же для меня это — мука, позоръ: меня тошнитъ отъ этого… О, я знаю, ты скажешь, что я не должна думать о теб серьезно, что ты меня не любишь… Но это ужъ мое дло… Хочешь или не хочешь, но я тебя заставлю любить меня.
Онъ не отвтилъ, условился относительно свиданія на слдующій день и ушелъ, оставивъ Машомъ нсколько золотыхъ — почти все свое студенческое состояніе — въ вид платы за ея паштетъ. Для него здсь все было кончено. Какое иметъ онъ право смущать жизнь этой женщины, и что можетъ онъ предложить ей взамнъ того, чего она лишается?
Онъ написалъ ей въ тотъ же день, со всею возможною нжностью и сердечностью, но не говоря, что въ ихъ связи, въ легкомъ и миломъ каприз, онъ почувствовалъ вдругъ что-то нездоровое, недоброе, когда посл любовной ночи услышалъ рыданія обманутаго любовника, перемежавшіяся со смхомъ и бранью Фанни, достойными прачки.
Въ этомъ юнош, выросшемъ вдали отъ Парижа среди полей Прованса, отцовская рзкость соединялась съ сердечностью и нервностью матери, которую онъ напоминалъ какъ портретъ. Въ вид предостереженія его отъ увлеченій и опасностей любви, передъ нимъ вчно стоялъ еще примръ одного изъ братьевъ отца, безпорядочная жизнь и безумства котораго почти раззорили ихъ семью и запятнали ихъ имя.
Дядя Сезэръ! Этихъ словъ и той семейной драмы, которую они напоминали, было достаточно чтобы потребовать отъ Жана еще боле тяжкихъ жертвъ, чмъ отказъ отъ этой связи, которой онъ никогда и не придавалъ особеннаго значенія. В межъ тмъ порвать ее оказалось трудне, чмъ онъ думалъ.
Не взирая на то, что онъ форменно разстался съ Фанни, она приходила вновь, не смущаясь ни его отказами, ни запертою дверью, ни неумолимыми запретами. ‘У меня нтъ самолюбія’… писала она ему. Она ожидала часа когда онъ обдалъ въ ресторан, простаивала передъ кафе, гд онъ читалъ газеты. Ни слезъ, ни сценъ. Если онъ былъ не одинъ, она довольствовалась тмъ, что шла за нимъ, выжидая минуты, когда онъ останется одинъ.
— Хочешь, чтобы я пришла сегодня вечеромъ?.. Нтъ?.. Тогда до свиданья, до другого раза…— И она уходила, съ покорною кротостью уличнаго торговца, укладывающаго свои товары за отсутствіемъ покупателей, заставляя его страдать отъ своей суровости и отъ унизительной лжи, которую онъ бормоталъ при каждой встрч. ‘Экзаменъ близко… Времени не хватаетъ… Попозже, если она не раздумаетъ’… На самомъ же дл онъ разсчитывалъ тотчасъ посл экзамена на мсяцъ ухать на югъ, а она за это время забудетъ его…
Къ несчастью, сдавъ экзаменъ, Жанъ заболлъ. Въ министерств, въ одномъ изъ корридоровъ, онъ схватилъ ангину, въ самомъ начал онъ запустилъ ее, и она превратилась въ злокачественную. Онъ никого не зналъ въ Париж, кром нсколькихъ студентовъ-земляковъ, которыхъ его требовательная связь отдалила отъ него и разсяла. Сверхъ того, здсь требовалось нчто большее, чмъ простая преданность, и съ перваго вечера у его постели очутилась Фанни Легранъ, она не отлучалась цлыхъ десять дней, ухаживая за нимъ безъ устали, безъ страха и отвращенія, ловкая, какъ сестра милосердія, нжная, шутливая и ласковая. Во время сильнаго жара онъ переносился мыслью къ тяжелой болзни которую онъ перенесъ въ дтств, звалъ тетку Дивонну, говорилъ ‘спасибо, Дивонна’, чувствуя руки Фанни на своемъ влажномъ лбу.
— Это не Дивонна… это я… Я за тобой ухаживаю…
Она избавляла его отъ ухода наемной сидлки, отъ копоти лампъ, отъ настоекъ, приготовленныхъ руками консьержки, и Жанъ не могъ надивиться, сколько быстроты, изобртательности и исполнительности было въ этихъ ручкахъ, привыкшихъ къ лни и наслажденіямъ. По ночамъ она спала часа два на диван,— типичномъ студенческомъ диван жесткомъ, какъ скамья полицейскаго участка.
— Но, дорогая Фанни, ты совсмъ не ходишь домой?..— сказалъ онъ ей однажды.— Теперь мн лучше… Слдовало бы успокоить Машомъ…
Она расхохоталась. Гд находится теперь Машомъ, да и весь домъ вмст съ нею! Все было продано — мебель, одежда, даже кровать. Осталось только платье, которое было на ней, да немного дорогого блья, спасеннаго прислугой… Теперь, если онъ ее прогонитъ, она очутится на улиц…

III.

— На этотъ разъ, кажется, я нашла… Улица Амстердамъ, противъ вокзала… Три комнаты и большой балконъ… Если хочешь, пойдемъ посмотрть, когда ты придешь со службы… Высоко… въ пятомъ этаж!.. Но ты меня будешь носить! Это было такъ пріятно, помнишь?..
И смясь, подъ вліяніемъ забавнаго воспоминанія, она прижималась къ нему, обвивала рукою его шею, искала прежняго мста,— своего мста.
Жизнь вдвоемъ въ меблированныхъ комнатахъ, съ неспокойными ихъ нравами, съ хожденіемъ по лстниц полуодтыхъ женщинъ, въ сткахъ и въ мягкихъ туфляхъ, съ картонными перегородками, за которыми слышалась возня другихъ паръ, общность ключей, свчей, ботинокъ,— становилась для нихъ невыносимой. Не для нея, конечно, съ Жаномъ она нашла бы уютнымъ жить всюду — подъ крышей, въ подвал, даже въ сточной труб. Но его щепетильность любовника оскорблялась нкоторыми обстоятельствами, которыхъ раньше, будучи одинокимъ, онъ не замчалъ. Эти однодневныя сожительства стсняли его, опорачивали и его связь, внушали грусть и отвращеніе, какъ т обезьяны, въ клткахъ Jardin des Plantes, которыя подражаютъ всмъ движеніямъ и выраженіямъ человческой любви. Рестораны тоже наскучили, надодало отправляться два раза въ день на бульваръ Сенъ-Мишель, въ громадную залу, переполненную студентами, воспитанниками школы изящныхъ искусствъ, художниками, архитекторами, которыя, совершенно не зная его, тмъ не мене привыкли къ его лицу за тотъ годъ, что онъ тамъ обдалъ.
Открывая дверь, онъ краснлъ при вид взглядовъ, устремленныхъ на Фанни, и входилъ съ вызывающимъ и смущеннымъ видомъ юноши, впервые сопровождающаго женщину, онъ боялся встртить кого-нибудь изъ земляковъ. Затмъ былъ вопросъ денежный.
— Какъ дорого! — повторяла она каждый разъ, унося домой и провряя скромный счетъ за обдъ. Если бы мы жили своею квартирой, я могла бы на эту сумму вести хозяйство три дня.
— Хорошо, что же намъ мшаетъ?.. — и они стали искать квартиру.
Это обычная западня. Вс попадаются въ нее, лучшіе, честные, влекомые стремленіемъ къ чистот, любовью къ ‘домашнему очагу’, внушенной воспитаніемъ въ семь и тепломъ родного дома.
Квартира на улиц Амстердамъ была снята, и ее нашли очаровательной, несмотря на то, что вс комнаты были проходныя, кухня и столовая выходили на черный, заплеснвлый дворъ, откуда изъ англійской таверны неслись запахи помоевъ и хлора, а спальня — на улицу, покатую и шумную, сотрясаемую день и ночь телгами, ломовыми, омнибусами, съ ежеминутными свистками, извозчиками, словомъ, всмъ грохотомъ Западнаго вокзала, фасадъ котораго, съ его грязноватою стеклянною крышею, рисовался у нихъ передъ окнами. Преимущество заключалось лишь въ томъ, что позда останавливались словно у ихъ подъзда, а Сенъ-Клу, Виль-д’Аврэ, Сенъ-Жермэнъ, зеленыя мстечки на берегахъ Сены — были почти у ихъ террасы.
У нихъ была терраса, широкая и удобная, сохранившая отъ щедротъ прежнихъ жильцовъ цинковую крышу, выкрашенную подъ полосатый тикъ, мокрую и печальную въ зимніе дожди, но подъ которой было хорошо обдать лтомъ на воздух, словно въ шалэ, въ горахъ.
Занялись покупкою мебели. Жанъ, сообщивъ роднымъ о своемъ намреніи устроиться на квартир, получилъ отъ тетки Дивонны, какъ завдующей домомъ, необходимую сумму денегъ, а въ письм тетка писала о скорой присылк парижанину шкафа, комода и большого камышеваго кресла, хранившихся въ ‘угловой комнат’ спеціально для парижанина.
Эта комната, которую онъ словно видлъ въ глубин корридора въ Кастеле, вчно пустая, со ставнями, задвинутыми желзнымъ засовомъ, съ дверью, запертою на задвижку, своимъ расположеніемъ была осуждена на порывы втра, отъ которыхъ все въ ней трещало, словно на маяк. Въ ней нагромождали старье, все, что каждое поколніе, длая новыя покупки, завщало прошлому.
Ахъ, если бы Дивонна знала, для какихъ своеобразныхъ отдохновеній послужитъ камышевое кресло, сколько шелковыхъ юбокъ и кружевныхъ панталонъ наполнятъ ящики комода въ стил empire!.. Но угрызенія совсти Госсэна тонули въ тысяч маленькихъ радостей по поводу устройства гнзда.
Такъ пріятно было посл службы, въ сумерки, отправляться подъ руку, прижавшись другъ къ другу, въ далекіе концы города, посщать какую-нибудь улицу предмстья, выбирать столовую — буфетъ, столъ и полдюжины стульевъ,— или цвтныя кретоновыя занавски для оконъ и для постели! Онъ на все соглашался, съ закрытыми глазами, но Фанни смотрла за обоихъ, пробовала стулья, опускала крышки столовъ, обнаруживала умнье торговаться.
Она знала магазины, гд по фабричной цн продавались полные комплекты кухонной посуды для маленькихъ хозяйствъ: четыре желзныя кастрюли, пятая эмалированная для утренняго кофе, но отнюдь не мдныя, ихъ слишкомъ долго чистить, шесть металлическихъ приборовъ съ разливательной ложкой и дв дюжины тарелокъ изъ англійскаго фаянса, прочныхъ и красивыхъ — все было сосчитано, приготовлено, уложено, словно обденный сервизъ для куколъ. Что касается простынь, салфетокъ, блья столоваго и носильнаго, то она знала торговца, представителя большой фабрики въ Рубэ, которому можно было выплачивать въ разсрочку, она постоянно выжидала, высматривала въ витринахъ и на выставкахъ, разыскивала распродажи — эти остатки кораблекрушеній, которыя Парижъ постоянно несетъ вмст съ пною у своихъ береговъ, и нашла на бульвар Клиши великолпную кровать, продававшуюся по случаю, почти новую, и такой ширины, что на ней можно было уложить подрядъ семь двицъ людода.
Возвращаясь домой со службы, онъ также пробовалъ длать пріобртенія, но ничего не понималъ въ товар, не умлъ отказаться или уйти съ пустыми руками. Зайдя однажды къ старьевщику, чтобы купить старинную лампу, на которую указала ему Фанни, онъ принесъ, вмсто проданнаго уже предмета, зальную люстру съ подвсками, совершенно ненужную, такъ какъ у нихъ не было гостинной.
— Мы повсимъ ее на веранд…— сказала Фанни, чтобы его утшить.
А какое счастье вымривать, обсуждать мсто каждаго предмета, а крики, а безумный хохотъ, а вздтыя руки, когда замчали, что, несмотря на всю заботливость, несмотря на подробный списокъ необходимыхъ покупокъ, что нибудь всегда оказывалось забытымъ!
Такъ, напримръ, было съ теркой для сахара. Неужели возможно завести хозяйство безъ терки!..
Затмъ, когда все было куплено и разставлено, занавски повшены, новая лампа зажжена, что за чудный вечеръ провели они, осматривая вс три комнаты прежде чмъ лечь спать, и какъ смялась она, свтя ему, когда онъ запиралъ на замокъ дверь: — еще разъ, еще… запирай покрпче… Мы у себя дома…
Началась новая и восхитительная жизнь. Окончивъ работу, онъ возвращался домой быстро, торопясь придти и, надвъ туфли, ссть къ камину. Идя по черной уличной грязи, онъ представлялъ себ свою комнату, освщенную и теплую, уютную отъ этой старой провинціальной мебели, которую Фанни заране называла рухлядью, и которая, состояла изъ очень красивыхъ старинныхъ вещей, особенно хорошъ былъ шкафъ, драгоцнность въ стил Людовика XVI, съ расписными дверями, изображавшими провансальскія празднества, пастушковъ въ цвтныхъ кафтанахъ, танцы подъ свирль и подъ тамбуринъ. Присутствіе въ квартир этихъ старомодныхъ вещей, привычныхъ ему съ дтства, напоминало отцовскій домъ, освящало его новое жилище, удобствомъ котораго онъ вполн наслаждался.
Заслыша его звонокъ, Фанни выходила, тщательно одтая, кокетливая, ‘на палубу’, какъ она говорила про себя сама. Черное шерстяное платье, простое, но сшитое по выкройк хорошаго портного, обличавшее скромность женщины, которой надоло рядиться, засученные рукава, широкій блый фартукъ. Она стряпала сама и довольствовалась помощью наемной служанки, приходившей для черныхъ работъ, отъ которыхъ трескаются и портятся руки.
Она знала кухню хорошо, знала множество рецептовъ сверныхъ и южныхъ кушаній, разнообразныхъ, какъ ея репертуаръ народныхъ псенъ, которыя посл обда, снявъ фартукъ и повсивъ его за дверь запертой кухни, она пла низкимъ, нсколько утомленнымъ, но по-прежнему страстнымъ голосомъ.
Внизу шумла, катилась ркой, улица. Холодный дождь стучалъ по цинковой крыш балкона, Госсэмъ, гря передъ огнемъ ноги, развалясь въ кресл, смотрлъ въ окна вокзала напротивъ на чиновниковъ, гнувшихъ спины надъ бумагами, подъ блымъ свтомъ лампъ, съ огромными рефлекторами.
Ему было хорошо, и онъ позволялъ убаюкивать себя. Былъ ли онъ влюбленъ? Нтъ, но онъ былъ благодаренъ за любовь, которою его окружали, за всегда ровную нжность. Какъ могъ онъ такъ и долго лишать себя этого счастья изъ боязни — надъ которой онъ теперь смялся — быть одураченнымъ, попасть въ западню? Разв жизнь его была чище, когда онъ переходилъ отъ одной женщины къ другой, ежеминутно рискуя своимъ здоровьемъ?
Никакой опасности и въ будущемъ. Черезъ три года, когда онъ удетъ, разрывъ произойдетъ самъ собою, безъ потрясеній. Фанни все объяснено заране, они говорили объ этомъ, какъ о смерти, какъ объ отдаленной, роковой, но неизбжной вещи. Остается лишь горе его домашнихъ, когда они узнаютъ, что онъ живетъ не одинъ, гнвъ отца, суроваго и быстраго на ршенія…
Но какъ они узнаютъ? Жанъ ни съ кмъ не видится въ Париж. Его отецъ, ‘консулъ’, какъ его звали, былъ весь годъ занятъ надзоромъ за имніемъ, которое онъ улучшалъ, и упорнымъ уходомъ за виноградными лозами. Мать, больная, не могла безъ посторонней помощи сдлать ни шага, ни движенія, предоставляя Дивонн веденіе хозяйства, уходъ за его близнецами-сестричками, Мартой и Маріей, внезапное рожденіе которыхъ навсегда отняло у нея силы. Что касается дяди Сезэра, мужа Дивонны, то это былъ взрослый ребенокъ, котораго никуда не пускали одного.
Фанни знала теперь всю семью. Когда Жанъ получалъ письма изъ Кастеле, съ припискою внизу крупными буквами, сдланною маленькими пальчиками сестеръ, Фанни читала письмо черезъ его плечо и умилялась вмст съ нимъ. О ея прежней жизни онъ ничего не зналъ и не спрашивалъ. Онъ обладалъ прекраснымъ и безсознательнымъ эгоизмомъ юности, безъ всякой ревности, безъ всякаго безпокойства. Полный собственной жизни, онъ расплескивалъ ее черезъ край, мечталъ вслухъ, говорилъ о себ, межъ тмъ какъ она оставалась безмолвною.
Такъ протекали дни и недли, въ счастливомъ спокойствіи, которое однажды было нарушено однимъ обстоятельствомъ, сильно взволновавшимъ ихъ, хотя и на разный манеръ. Ей показалось, что она беременна, и она заявила ему объ этомъ съ радостью, которую онъ могъ только раздлить… Въ сущности, онъ испугался. Ребенокъ въ его годы!.. Что онъ будетъ съ нимъ длать?.. Долженъ ли онъ признать его своимъ?.. И какое обязательство между нимъ и этою женщиной! Какія осложненія въ будущемъ!
Внезапно ему представилась цпь, тяжелая, холодная, замкнутая. Ночью онъ не спалъ, такъ же, какъ и она, лежа рядомъ на широкой постели, оба бодрствовали, съ открытыми глазами, мысленно витая за тысячу верстъ одинъ отъ другого.
По счастью, эта ложная тревога разсялась, и они вновь принялись за свою мирную, изящно-замкнутую жизнь. Затмъ, когда зима кончилась и вернулось настоящее солнце, жилище ихъ стало еще красиве и просторне, благодаря балкону подъ навсомъ. Вечеромъ они обдали на балкон, подъ сводомъ зеленоватаго неба, по которому зигзагами проносились ласточки.
Съ улицы къ нимъ доносились горячій воздухъ и шумъ сосднихъ домовъ, но за то малйшее дуновеніе втерка всецло принадлежало имъ, и они цлыми часами забывались, прижавшись другъ къ другу, ничего не видя. Жанъ припоминалъ такія же ночи на берегу Роны, мечталъ объ отдаленныхъ консульствахъ въ жаркихъ странахъ, о палубахъ отплывающихъ кораблей, гд втеръ будетъ дуть съ такою же непрерывностью, какъ тотъ, отъ котораго дрожала занавска балкона. И когда она, съ невидимою ласкою, шептала у его губъ: ‘Любишь ли ты меня?..’ Онъ долженъ былъ очнуться и видимо вернуться изъ далека, чтобы отвтить: ‘О, да, я люблю тебя’… Вотъ что значитъ любить молодого, у нихъ голова занята слишкомъ многимъ!…
На томъ же балкон, отдленная отъ нихъ желзной ршеткой, обвитой вьющимися растеніями, ворковала другая парочка, г. и г-жа Эттэма, законные супруги, очень толстые, поцлуи которыхъ раздавались громко, словно пощечины. Они были удивительно похожи другъ на друга годами, вкусами, тяжеловсными фигурами, и трогательно было слышать, какъ эти влюбленные, на закат юности, опираясь на балюстраду, тихо распвали дуэтомъ старинные сантиментальные романсы:
‘Но слышу вздохъ его въ тиши ночной…
О, чудный сонъ! Пусть длится вчно онъ…’
Супруги нравились Фанни. Она хотла бы съ ними познакомиться. Иногда сосдка обмнивалась съ нею, черезъ потемнвшее желзо перилъ, улыбкой счастливыхъ и влюбленныхъ женщинъ, но мужчины, какъ всегда, были боле сдержаны другъ съ другомъ, и не разговаривали.
Однажды Жанъ шелъ посл полудня, направляясь отъ набережной д’Орсэ, какъ вдругъ услышалъ, что кто-то окликнулъ его по имени, на углу улицы Рояль. День былъ чудесный, было ясно и тепло, и Парижъ разцвталъ на этомъ поворот бульвара, который, въ минуту заката, во время катанья въ Булонскомъ лсу, не иметъ себ равнаго во всемъ мір.
— Сядьте здсь, прекрасный юноша, выпейте чего-нибудь… Поглядть на васъ и то праздникъ!
Его охватили дв огромныя руки и усадили подъ навсомъ кафэ, захватившаго тротуаръ тремя рядами столиковъ. Онъ не противился, польщенный тмъ, что вокругъ него толпа провинціаловъ, въ полосатыхъ пиджакахъ и круглыхъ шляпахъ, съ любопытствомъ шептала имя Каудаля.
Скульпторъ, сидлъ передъ стаканомъ абсента такъ шедшимъ къ его военному росту и офицерскому значку, бокъ-о-бокъ съ инженеромъ Дешелеттомъ, пріхавшимъ наканун, желтымъ и загорлымъ по-прежнему, съ выдающимися скулами, и маленькими добрыми глазками, съ жадными ноздрями, вдыхавшими ароматъ Парижа. Едва молодой человкъ слъ, Каудаль, указывая на него съ комическимъ ужасомъ, сказалъ:
— До чего онъ красивъ, животное!.. Подумаешь, что я былъ такъ же молодъ, что у меня были такія же кудри!.. Ахъ, молодость, молодость!..
— Все по-прежнему? — сказалъ Дешелеттъ, улыбаясь выходк друга.
— Милый мой, не смйтесь… Все, что я имю, все, что я изъ себя представляю — медали, кресты, Академію, Институтъ — все отдалъ бы я за эти волосы, за этотъ загорлый цвтъ лица…— Затмъ, обратясь съ обычною рзкостью къ Госсэну, спросилъ:
— А гд же Сафо, что вы съ нею сдлали?.. Отчего ея не видно?
Жакъ взглянулъ на него широко раскрытыми глазами, не понимая.
— Разв вы уже разошлись съ нею? — и, глядя на остолбенвшаго Жана, нетерпливо прибавилъ: — ну, Сафо… Фанни Легранъ… помните, Виль-д’Аврэ…
— О, все это давно кончено…
Какъ выговорилъ онъ эту ложь? Вслдствіе какого-то стыда, какой-то неловкости при этомъ имени, данномъ его любовниц, быть можетъ, стсняясь говорить о ней съ другими мужчинами, а, быть можетъ, изъ желанія узнать о ней вещи, которыя ему безъ этого не разсказали бы.
— А-а… Сафо?.. Разв она еще живетъ? — разсянно, спросилъ Дешелеттъ совершенно опьяненный счастьемъ видть вновь ступени Мадлэны, цвточный рынокъ, длинный рядъ бульваровъ между двумя рядами зеленыхъ букетовъ.
— Какъ! вы не помните ее у себя въ прошломъ году?.. Она была великолпна въ одежд египтянки… А ныншнею осенью, утромъ, я засталъ ее за завтракомъ съ этимъ красивымъ юношей у Ланглуа, вы сказали бы, что это новобрачные, всего дв недли какъ повнчавшіеся.
— Сколько ей можетъ быть лтъ? Съ тхъ поръ, какъ мы ее знаемъ…
Каудаль поднялъ голову, припомнмая:— Сколько лтъ?.. Сколько?.. Въ пятьдесятъ третьемъ году, когда она позировала мн для моей статуи, ей было семнадцать, теперь семьдесятъ третій годъ. Вотъ и считайте! — вдругъ глаза его заблистали:— Ахъ! если бы вы видли ее двадцать лтъ тому назадъ!.. Длинная, тонкая, шея рзко очерченныя губы, высокій лобъ… руки, плечи, нсколько худыя, но это такъ шло къ знойному темпераменту Сафо!… А какая женщина, какая любовница!.. Чего только не было въ этомъ тл, созданномъ для наслажденія, какого только огня нельзя было высчь изъ этого кремня, изъ этого дивнаго инструмента, въ которомъ не было ни одного недостатка!.. ‘Полная лира’!.. какъ говорилъ о ней Ля-Гурнери. Жанъ, поблднвъ, спросилъ:
— Разв и онъ также былъ ея любовникомъ?..
— Ля-Гурнери?.. Я думаю! И это причинило мн много страданій… Четыре года жили мы вмст, какъ мужъ и жена, четыре года я берегъ ее, длалъ все, чтобы удовлетворить вс ея капризы… Уроки пнія, уроки фортепіано, уроки верховой зды, чего-чего только не было! А когда я ее отполировалъ, отшлифовалъ, какъ драгоцнный камень, поднятый мною въ луж однажды ночью, по выход съ бала Рагашъ, этотъ франтъ, этотъ римоплетъ отнялъ ее у меня, увелъ изъ-за того самаго дружескаго стола, за которымъ онъ приходилъ обдать по воскресеньямъ.
Онъ глубоко вздохнулъ, чтобы прогнать старую любовную досаду, дрожавшую въ его голос, потомъ сказалъ боле спокойно:
— Впрочемъ, его вроломство не принесло ему пользы… Три года, прожитые ими вмст, были настоящимъ адомъ. Этотъ поэтъ, съ вкрадчивымъ голосомъ и манерами, былъ капризенъ, золъ, какой-то маньякъ! Надо было видть, что между ними происходило!.. Бывало придешь къ нимъ, у нея завязанъ глазъ, у него лицо исцарапано ногтями… Но самое лучшее — когда онъ собрался ее покинуть! Она липла къ нему, какъ смола, слдила за нимъ, врывалась въ его квартиру, ожидала его, лежа на коврик у его дверей. Однажды ночью, въ разгаръ зимы, она простояла пять часовъ кряду внизу, у Ла-Фарси, куда они поднялись цлою толпою… Жаль было смотрть на нее!.. Но элегическій поэтъ былъ невозмутимъ до той минуты, когда, чтобы избавиться отъ нея, онъ призвалъ полицію. Нечего сказать, благородный человкъ!.. И въ заключеніе, въ вид благодарности этой красавиц, отдавшей ему свою молодость, свой умъ, свое тло, онъ вылилъ ей на голову цлый томъ стиховъ, полныхъ ненависти, грязи, проклятій, жалобъ, ‘Книгу Любви’,— его лучшую книгу!..
Сидя неподвижно, словно застывъ, Госсэнъ слушалъ, потягивая сквозь длинную соломинку, крошечными глотками, поданное ему замороженное питье. Ему казалось, что въ стаканъ подлили яду, леденившаго ему кровь въ жилахъ.
Онъ дрожалъ, несмотря на чудную погоду, и, какъ сквозь сонъ, смутно видлъ скользившія взадъ и впередъ тни, бочку для поливки улицъ остановившуюся передъ Мадлэной, и мельканье каретъ, неслышно катившихся по мягкой земл словно по ват. Ни уличнаго шума, ничего не существовало для него, кром того, что говорилось за этимъ столомъ. Теперь говорилъ Дешелеттъ — это онъ вливалъ теперь ядъ…
— Что за ужасная вещь эти разрывы…— Его спокойный, насмшливый голосъ длался нжнымъ, безконечно участливымъ.— Люди прожили вмст года, спали, прижавшись другъ къ друту, вмст мечтали, вмст работали! Все высказали, все отдали другъ другу. Усвоили себ привычки, манеру держаться, говорить, даже черты любимаго человка. Двое слились въ одно… Однимъ словомъ то, что мы привыкли называть ‘collage’!.. Затмъ внезапно бросаютъ другъ друга, расходятся… Какъ это случается? Откуда является это мужество? Я никогда не могъ бы… Да будь я обманутъ, оскорбленъ, запачканъ грязью и осмянъ, все таки если бы женщина заплакала и сказала мн: ‘останься’,— я не ушелъ бы… Вотъ почему, когда я схожусь съ женщиной, то всегда лишь на одну ночь… Пусть не будетъ завтрашняго дня… или тогда уже женитьба! Это по крайней мр, окончательно и благородно.
— Пусть не будетъ завтрашняго дня!.. Вамъ хорошо говорить! Есть, однако, женщины, которыхъ нельзя брать на одну ночь… Напримръ, эта женщина…
— Я и для нея не сдлалъ исключенія,— сказалъ Дешелеттъ, съ ясною улыбкой, показавшейся несчастному любовнику отвратительной.
— Ну, такъ это потому, что вы не возбудили въ ней любви, иначе… Эта женщина, когда любитъ, то такъ вцпляется… У нея есть пристрастіе къ семейному уюту… Только не везетъ ей во всхъ попыткахъ этого рода. Она сходится съ романистомъ Дежуа — онъ умираетъ… Она переходитъ къ Эзано — онъ женится… Затмъ настаетъ очередь красавца Фламана, гравера, бывшаго натурщика — она всегда увлекалась талантомъ или красотою — и… вы наврное слыхали про это ужасное дло?..
— Про какое дло? — спросилъ Госсэнъ сдавленнымъ голосомъ, и снова принялся сосать свою соломинку, слушая любовную драму, захватившую нсколько лтъ тому назадъ весь Парижъ.
Граверъ былъ бденъ и безъ ума отъ этой женщины, изъ боязни, что она его броситъ, и для поддержанія ея роскошной жизни, онъ поддлалъ банковые билеты. Уличенный тотчасъ, посаженный въ тюрьму одновременно со своей любовницей, онъ былъ присужденъ къ десятилтнему тюремному заключенію, а ей были зачтены шесть мсяцевъ предварительнаго заключенія въ Сенъ-Лазарской тюрьм, такъ какъ на суд была доказана ея невиновность.
Каудаль напомнилъ Дешелетту, слдившему въ то время за процессомъ, какъ она была красива въ маленькомъ тюремномъ чепчик, и какъ была мужественна, безъ тни слабости, какъ врна до конца своему возлюбленному… А ея отвтъ этой старой туфл, предсдателю, а поцлуй, который она послала Фламану поверхъ жандармскихъ треуголокъ, крича ему голосомъ, способнымъ тронуть камни: ‘Не скучай, другъ мой!.. Вернутся еще красные деньки, мы еще будемъ любить другъ друга’!.. Тмъ не мене это нсколько отвратило ее отъ семейной жизни, бдняжку!
— Съ тхъ поръ, пустившись въ міръ элегантныхъ людей, она брала любовниковъ на мсяцъ, на недлю, и никогда больше не сходилась съ художниками…Ужъ и боится же она ихъ!.. Я, кажется, единственный, съ которымъ она продолжала еще видться… Время отъ времени она приходила въ мою мастерскую выкурить папиросу… Потомъ прошли мсяцы, и я ничего не слыхалъ о ней до того самаго дня, когда встртилъ ее за завтракомъ съ этимъ красивымъ мальчикомъ, кушавшей виноградъ съ втки, которую онъ держалъ въ зубахъ. Я подумалъ: вотъ и опять попалась моя Сафо!
Больше Жанъ не былъ въ состояніи слушать. Ему казалось, что онъ умираетъ отъ того яда, который проглотилъ. Посл недавняго холода, теперь грудь сжигалъ ему огонь, и какъ раскаленное добла желзо, охватывалъ его голову, въ которой шумло и которая готова была треснуть. Онъ перешелъ черезъ дорогу, пошатываясь среди колесъ экипажей. Кучера окликали его. Что нужно было этимъ болванамъ?
Проходя по рынку Мадлэны, онъ былъ взволнованъ запахомъ геліотропа, любимымъ запахомъ его любовницы. Онъ ускорилъ шаги, чтобы бжать отъ него, и въ ярости, терзаемый бшенствомъ, подумалъ вслухъ: ‘Моя любовница… Да, порядочная грязь!.. Сафо, Сафо! Подумать только, что я прожилъ цлый годъ съ нею! ‘ Онъ гнвно твердилъ ея прозвище, припоминая, что встрчалъ его въ маленькихъ газеткахъ, въ числ другихъ прозвищъ легкомысленныхъ женщинъ, въ юмористическомъ Готскомъ Альманах любовной хроники: Сафо, Коро, Каро, Фрина, Жанна де Паутье, Тюлень…
Вся жизнь этой женщины, вмст съ четырьмя буквами ея отвратительнаго имени, грязнымъ потокомъ проносилась передъ его воображеніемъ. Мастерская Каудаля, ссоры съ Ля-Гурнери, ночныя дежурства у дверей притоновъ или на половик передъ входомъ въ квартиру поэта… Затмъ красавецъ-граверъ, фальшивыя деньги, судъ… бленькій тюремный чепчикъ, такъ шедшій къ ней, поцлуй, посланный поддлывателю банковыхъ билетовъ: ‘Не скучай, другъ мой’. Другъ мой! То же названіе, то же ласкательное слово, которымъ она зоветъ и его! Какой стыдъ! А! онъ смоетъ съ себя эту грязь!.. И все тотъ же запахъ геліотропа, преслдовавшій его въ сумеркахъ того же блдно-лиловаго оттнка, какъ и эти цвточки.
Вдругъ онъ замтилъ, что онъ все еще ходитъ по рынку, словно по пароходной палуб. Онъ пошелъ дальше, быстро добжалъ до улицы Амстердамъ, твердо ршивъ выгнать изъ своего дома эту женщину, вышвырнуть ее на лстницу безъ всякихъ объясненій, крикнувъ ей вслдъ въ вид оскорбленія ея прозвище. У двери онъ поколебался, раздумывая, и прошелъ нсколько шаговъ дальше. Она будетъ кричать, рыдать, выкрикивать на весь домъ весь запасъ уличныхъ ругательствъ какъ тамъ, на улиц Аркадъ…
Написать? Да, лучше написать ей, дать ей отставку въ четырехъ словахъ, какъ можно боле суровыхъ! Онъ вошелъ въ англійскую таверну, пустынную и мрачную при свт газа, прислъ къ грязному столику, вблизи единственной постительницы, двицы, съ лицомъ мертвеца, пожиравшей копченую лососину, ничмъ не запивая ее. Онъ спросилъ кружку эля, но не дотронулся до нея и принялся за письмо. Но въ голов его тснилось слишкомъ много словъ, обгонявшихъ другъ друга, а загуствшее, испорченное чернило межъ тмъ набрасывало ихъ на бумагу чудовищно медленно.
Онъ разорвалъ два-три начатыхъ листка, собирался уйти, наконецъ, ничего не написавъ, какъ вдругъ чей-то жадный, набитый ротъ спросилъ его: ‘Вы не пьете?… можно?..’ Онъ сдлалъ знакъ головою, означавшій: можно. Двица набросилась на кружку, осушила ее залпомъ, обнаруживъ этимъ всю свою нищету, такъ какъ у несчастной было въ карман какъ разъ сколько нужно, чтобы утолить голодъ, но не на что было купить немного пива. Въ немъ проснулось состраданіе, смирившее его гнвъ и обнажившее передъ нимъ внезапно ужасы женской жизни, онъ сталъ судить съ большею человчностью и снова сталъ обдумывать свое горе.
Въ конц-концовъ, она ему не солгала, и если онъ ничего не зналъ о ея жизни, то это оттого, что онъ никогда о ней не спрашивалъ. Въ чемъ онъ упрекаетъ ее?.. Въ томъ, что она сидла въ тюрьм?.. Но коль скоро она была оправдана и вынесена почти на рукахъ изъ залы суда?.. Такъ что же? То, что она имла любовниковъ до него? Разв онъ не зналъ этого?.. Разв можно сердиться на нее за то, что ея любовники извстны, знамениты, что онъ могъ встрчаться съ ними, говорить, любоваться ихъ портретами на выставкахъ магазиновъ? Неужели онъ вмнитъ ей въ преступленіе то, что она предпочитала именно такихъ людей?
Въ глубин его души поднималась скверная гордость, въ которой онъ самъ не хотлъ себ признаться, гордость тмъ, что онъ длилъ ея любовь вмст съ этими художниками, и тмъ, что и они находили ее прекрасной. Въ его годы мужчина никогда не увренъ, не знаетъ наврное. Любитъ женщину, любитъ любовь, но глаза и опыта не хватаетъ, и молодой любовникъ, показывающій портретъ своей любовницы, ищетъ одобренія, которое успокоило бы его. Фигура Сафо казалась ему выросшей, окруженной ореоломъ, съ тхъ поръ какъ онъ зналъ, что она воспта Ля-Гурнери и запечатлна Каудалемъ въ бронз и мрамор.
Но внезапно, снова охваченный яростью, онъ вскакивалъ со скамейки, на которую въ раздумь слъ, на вншнемъ бульвар, среди кричавшихъ дтей, сплетничавшихъ работницъ, въ пыльный іюньскій вечеръ, и принимался снова въ бшенств ходить, говорить вслухъ… Красивая бронзовая статуя ‘Сафо’… рыночная вещь, имвшаяся повсюду, пошлая, какъ мотивъ шарманки, какъ самое слово ‘Сафо’, которое, переживъ вка, загрязнило свою первоначальную поэзію нечистыми легендами, и изъ имени богини превратилось въ названіе болзни… Боже! Какъ все это отвратительно!…
Поперемнно, то успокаиваясь, то приходя въ ярость, онъ шелъ впередъ, отдаваясь приливу противоположныхъ чувствъ и мыслей. На бульвар темнло, становилось пустынно. Въ горячемъ воздух ощущалась какая-то приторность, онъ узналъ ворота огромнаго кладбища, гд въ прошломъ году, вмст съ массою молодежи, онъ присутствовалъ при открытіи бюста Каудаля, на могил Дежуа — романиста Латинскаго квартала, автора Cenderinette. Дежуа, Каудаль! Странно звучали для него теперь эти имена. Какою лживою и мрачною казалась ему исторія подруги студента и ея маленькаго хозяйства, когда онъ узналъ печальную подкладку, услышалъ отъ Дешелетта ужасное прозвище, даваемое этимъ уличнымъ бракамъ!
Весь этотъ мракъ, сгустившійся еще благодаря сосдству кладбища, пугалъ его. Онъ пошелъ назадъ, сталкиваясь съ блузниками, молчаливо бродившими, какъ ночныя тни, и съ женщинами въ грязныхъ юбкахъ у входа въ притоны, въ окнахъ которыхъ рисовались, какъ въ волшебномъ фонар, проходившія и обнимавшіяся парочки… Который часъ?.. Онъ чувствовалъ себя разбитымъ, словно рекрутъ къ концу перехода, и отъ ноющей боли, сосредоточившейся въ ногахъ, у него осталась одна только усталость. Ахъ, если бы лечь, уснуть!.. Потомъ, проснувшись, онъ скажетъ женщин, холодно, безъ гнва: ‘Вотъ… Я знаю, кто ты!.. Ни ты, ни я не виноваты, но мы не можемъ больше жить вмст. Разойдемся’. А чтобы защититься отъ ея преслдованій, онъ подетъ къ матери и сестрамъ, и ронскій втеръ, свободный и цлительный мистраль, смоетъ всю грязь и ужасъ его кошмарнаго сна.
Фанни легла въ постель, уставъ ждать его, и спала крпкимъ сномъ подъ лампою, съ раскрытою книгою на одял. Его шаги не разбудили ее, и онъ смотрлъ на нее съ любопытствомъ, какъ на новую, чужую женщину.
О, какъ она была прекрасна! Руки, шея, плечи словно изъ янтаря, безъ пятнышка, безъ малйшаго изъяна. Но какая усталость, какое краснорчивое признаніе въ ея покраснвшихъ вкахъ — быть можетъ отъ романа, который она читала, быть можетъ отъ безпокойства и ожиданія,— въ этихъ чертахъ, спокойныхъ,не оживленныхъ острою жаждою женщины, желающей, чтобы ее ласкали и любили! Ея годы, ея жизнь, ея приключенія, ея капризы, ея минутные браки, Сенъ-Лазарская тюрьма, побои, слезы, боязнь — все можно было прочесть въ нихъ, и синева наслажденій и безсонныхъ ночей, и складка отвращенія, оттягивавшая нижнюю губу, утомленную, словно закраина колодца, изъ котораго пила вся деревня, и начинавшаяся полнота, растягивавшая кожу для старческихъ морщинъ…
Это предательство сна, среди глубокаго мертваго молчанія, окутывающаго все, было величественно и мрачно, какъ поле сраженія ночью, со всми его ужасами, какъ видимыми, такъ и угадываемыми по смутнымъ движеніямъ тни.
Бднаго юношу вдругъ охватило огромное, непобдимое желаніе плакать.

IV.

Они кончали обдъ сидя у открытаго окна, подъ протяжный свистъ ласточекъ, привтствовавшихъ заходъ солнца. Жанъ молчалъ, собираясь заговорить, и все о той же жестокой вещи, которая преслдовала его и которою онъ мучилъ Фанни съ минуты своей встрчи съ Каудалемъ. Она, видя его опущенный взоръ и мнимо безразличный видъ, съ которымъ онъ предлагалъ ей все новые вопросы, угадала, и предупредила его:
— Послушай, я знаю, что ты мн скажешь… Избавь насъ, прошу тебя… Нтъ силъ, наконецъ… Вдь все это давно умерло, я люблю одного тебя, и кром тебя для меня никто не существуетъ!..
— Если прошлое умерло, какъ ты говоришь… — онъ заглянулъ въ самую глубину ея прекрасныхъ глазъ сраго цвта, трепетавшаго и мнявшагося при каждомъ новомъ впечатлніи.— Ты не хранила бы вещей, которыя теб его напоминаютъ… тамъ въ шкафу…
Срый цвтъ глазъ превратился въ черный:
— Итакъ ты знаешь?
Приходилось проститься съ этимъ ворохомъ любовныхъ писемъ, портретовъ, съ этимъ побднымъ любовнымъ архивомъ, который она не разъ уже спасала отъ крушеній.
— Но будешь ли ты мн врить посл этого?
Въ отвтъ на скептическую улыбку, бросавшую ей вызовъ, она пошла за лаковымъ ящикомъ, металлическая рзьба котораго, среди стопокъ ея тонкаго блья, такъ сильно интересовала въ послдніе дни ея любовника.
— Жги, рви, все это — твое…
Но онъ не торопился повертывать въ замк крошечный ключикъ, разглядывая вишневыя деревья изъ розоваго перламутра и летящихъ журавлей, выложенныхъ инкрустаціей на крышк, которую онъ вдругъ рзко открылъ… Всевозможные форматы, почерки, цвтная бумага, съ золочеными заглавными буквами, старыя пожелтвшія записки, истершіяся на складкахъ, листочки изъ записныхъ книжекъ, съ словами, нацарапанными карандашомъ, визитныя карточки,— все это лежало кучей, безъ всякаго порядка, какъ въ ящик, въ которомъ часто рылись и въ который теперь онъ самъ запускалъ свои дрожащія руки…
— Дай ихъ мн! Я ихъ сожгу на твоихъ глазахъ!
Она говорила лихорадочно, стоя на колняхъ передъ каминомъ, рядомъ съ нею на полу стояла зажженная свча.
— Дай же…
Но онъ сказалъ:
— Нтъ… погоди…— и полушопотомъ, словно стыдясь, прибавилъ: Мн хотлось бы прочесть…
— Къ чему? Теб это будетъ тяжело…
Она думала лишь объ его страданіяхъ, а не о вроломств съ ея стороны выдавать тайны страсти, трепещущія признанія всхъ этихъ людей, когда-то любившихъ ее, подвинувшись къ нему и не вставая съ колнъ, вмст съ нимъ читала, искоса на него поглядывая.
Десять страницъ, подписанныхъ Ля-Гурнери, помченныхъ 1861-ымъ годомъ и написанныхъ длиннымъ, кошачьимъ почеркомъ, въ которыхъ поэтъ, посланный въ Алжиръ для оффиціальнаго отчета о путешествіи императора и императрицы, описывалъ своей любовниц ослпительныя празднества…
Алжиръ, кишащій народомъ, настоящій Багдадъ тысячи и одной ночи, жители всей Африки, собравшіеся вокругъ города и хлопающіе дверями домовъ, какъ налетвшій Самумъ. Караваны негровъ и верблюдовъ, нагруженныхъ гумми, раскинутыя палатки, запахъ мускуса надъ всмъ этимъ бивуакомъ, расположенномъ на берегу моря, пляски ночью вокругъ огней, толпа разступавшаяся каждое утро передъ появленіемъ начальниковъ съ Юга, напоминавшихъ маговъ съ ихъ восточною пышностью, съ разноголосою музыкою: тростниковыми флейтами, маленькими хриплыми барабанами, окружающими трехцвтное знамя пророка, а позади, ведомыя подъ уздцы неграми лошади, предназначенныя въ подарокъ императору, украшенныя шелкомъ, покрытыя серебряными попонами, потряхивавшія съ каждымъ шагомъ бубенчиками и шитьемъ…
Талантъ поэта оживлялъ все это и заставлялъ проходить передъ глазами, слова сверкали какъ драгоцнные камни безъ оправы, высыпанные ювелиромъ на бумагу. Поистин должна была гордиться женщина, къ ногамъ которой бросались вс эти сокровища! Можно было себ представить, какъ ее любили, ибо, несмотря на все очарованіе этихъ празднествъ, поэтъ думалъ только о ней, умиралъ отъ того, что не видлъ ее:
‘Ахъ, сегодняшнюю ночь я провелъ съ тобою, на широкомъ диван, на улиц Аркадъ. Ты была безумна, обнаженная, ты кричала отъ восторга, осыпаемая моими ласками, когда я вдругъ проснулся укутанный ковромъ на моей террас, подъ сводомъ звздной ночи. Крикъ муэдзина поднимался въ небо съ сосдняго минарета, словно яркая и чистая ракета, скоре страстная, нежели молящая, и я снова слышалъ словно тебя, просыпаясь отъ моего сна’.
Какая злая сила заставила его продолжать чтеніе письма, несмотря на ужасную ревность, отъ которой у него поблли губы и судорожно сжимались руки? Нжно, лукаво, Фанни пробовала было отнять у него письмо, но онъ дочиталъ его до конца, а за нимъ второе, потомъ третье, роняя ихъ посл прочтенія, съ оттнкомъ презрнія и равнодушія, и не глядя на огонь въ камин, вспыхивавшій ярче отъ страстныхъ и полныхъ лиризма изліяній знаменитаго поэта. Порою, подъ наплывомъ этой любви, переходившей вс границы среди Африканской атмосферы, лирическое чувство любовника вдругъ бывало запятнано какою-нибудь грубою, грязною выходкою, достойною солдата, которая удивила бы и шокировала бы свтскихъ читательницъ ‘Книги любви’, утонченно-духовной и чистой, какъ серебряная вершина Юнгфрау.
Страданія сердца! На нихъ-то, на этихъ грязныхъ мстахъ и останавливался главнымъ образомъ Жанъ, не подозрвая того, что лицо его всякій разъ нервно передергивалось судорогой. Онъ имлъ даже духъ усмхнуться надъ постъ-скриптумомъ, слдовавшимъ за ослпительнымъ разсказомъ о праздник въ Айсауасс: ‘Перечитываю мое письмо… Многое въ немъ недурно, отложи его для меня, оно мн можетъ пригодиться…’
— Этотъ господинъ подбиралъ все! — проговорилъ Жанъ, переходя къ другому листку, исписанному тмъ же почеркомъ, въ которомъ ледянымъ тономъ длового человка Ля-Гурнери требовалъ обратно сборникъ арабскихъ псенъ и пару туфель изъ рисовой соломы. То былъ конецъ ихъ любви. Ахъ, этотъ человкъ могъ уйти, онъ былъ силенъ!
И, безостановочно, Жанъ продолжалъ осушать это болото, надъ которымъ поднимались горячія и вредныя испаренія. Настала ночь, онъ поставилъ свчу на столъ, и прочитывалъ коротенькія записки, набросанныя неразборчиво, словно черезчуръ грубыми пальцами, которые въ порыв неутоленнаго желанія или гнва дырявили и прорывали бумагу. Первое время связи съ Каудалемъ, свиданія, ужины, загородныя прогулки, затмъ ссоры, возвраты съ мольбами, крики, низменная и неблагородная мужицкая брань, прерываемая шутками, забавными выходками, упреками и рыданіями, весь страхъ великаго художника передъ разрывомъ и одиночествомъ…
Огонь пожиралъ все, вытягивалъ длинные, красные языки, среди которыхъ дымились и корчились плоть, кровь и слезы геніальнаго человка, но какое дло до этого было Фанни, всецло принадлежавшей теперь молодому любовнику, за которымъ она слдила, и чья безумная горячка сжигала ее сквозь платье! Онъ нашелъ портретъ, сдланный перомъ, подписанный Гаварни, и со слдующимъ посвященіемъ: ‘Подруг моей, Фанни Легранъ, въ трактир Дампьеръ, въ день, когда шелъ дождь’. Умное и болзненное лицо, со впалыми глазами, съ оттнкомъ горечи и муки…
— Кто это?
— Андрэ Дежуа… Я дорожу имъ только изъ-за подписи.
Онъ сказалъ ‘можешь оставить’, но съ такимъ жалкимъ, принужденнымъ видомъ, что она взяла рисунокъ, изорвала его на мелкіе клочки и бросила въ огонь, а онъ погружался въ переписку романиста, въ рядъ горестныхъ посланій помченныхъ зимними морскими курортами, названіями купаній, гд писатель, посланный для поправки и отдыха, отчаивался и страдалъ физически и духовно, ломая себ голову, въ поискахъ замысловъ, вдали отъ Парижа, перемежая просьбы лекарствъ, рецептовъ, денежныя профессіональныя заботы, отсылку корректуръ — все тмъ же крикомъ желанія и обожанія, обращенными къ прекрасному тлу Сафо, бывшему для него подъ запретомъ врачей.
Жанъ, въ бшенств, прошепталъ:
— Но что же, въ самомъ дл, заставляло всхъ ихъ такъ гоняться за тобою?..
Онъ видлъ въ этомъ единственное значеніе этихъ отчаянныхъ писемъ, раскрывавшихъ всю неурядицу жизни одного изъ великихъ людей, которымъ завидуетъ молодежь и о которыхъ мечтаютъ романтическія женщины… Да, въ самомъ дл, что испытывали вс они? Какимъ питьемъ поила она ихъ?.. Онъ переживалъ страданія человка, который, будучи связанъ, видитъ, какъ при немъ оскорбляютъ любимую женщину, и, тмъ не мене онъ не могъ ршиться сразу, закрывъ глаза, выбросить все, что находилось въ этой коробк.
Настала очередь гравера, который, будучи неизвстенъ, бденъ, не прославленный никмъ кром ‘Судебной Газеты’, былъ обязанъ своимъ мстомъ среди этихъ реликвій лишь огромной любви, которую она къ нему питала. Позорны были эти письма, помченныя Мазасской тюрьмой, глупыя, неуклюжія, сантиментальныя, какъ письма солдата къ своей землячк! Но въ нихъ, сквозь подражаніе романсамъ, слышался оттнокъ искренней любви, уваженія къ женщин, забвенія самого себя, отличавшее отъ другихъ этого каторжника, такъ, напримръ, когда он просилъ прощенія у Фанни въ томъ, что слишкомъ любилъ ее, и когда изъ канцеляріи суда, тотчасъ по выслушаніи приговора, писалъ ей о своей радости по поводу того, что она оправдана и свободна. Онъ ни на что не жаловался, онъ провелъ вблизи ея и благодаря ей два года такого полнаго, такого глубокаго счастья, что воспоминаній о немъ достаточно, чтобы наполнить его жизнь, смягчить ужасъ его положенія, и онъ кончалъ просьбою оказать ему услугу!
‘Ты знаешь, что у меня въ деревн есть ребенокъ, мать котораго давно умерла, онъ живетъ у старухи родственницы, въ такомъ глухомъ углу, куда слухи о моемъ дл никогда не проникнутъ. Вс бывшія у меня деньги я отослалъ имъ, говоря, что узжаю въ далекое путешествіе, и разсчитываю, моя добрая Анни, что ты будешь время отъ времени справляться о несчастномъ малютк и сообщать мн о немъ свднія’…
Въ доказательство заботъ Фанни, слдовало письмо, полное благодарности, и еще письмо, написанное недавно, мене полугода тому назадъ, ‘Ахъ, какъ ты добра, что пришла навстить меня… Какъ ты была прекрасна, какъ ты благоухала, рядомъ съ моею курткой каторжника, которой мн было такъ стыдно’… Жанъ прервалъ самого себя въ бшенств:
— Ты, значитъ, продолжала видться съ нимъ?
— Изрдка, изъ состраданія…
— Даже когда мы уже жили съ тобой вмст?.
— Одинъ разъ, единственный, въ контор… только тамъ и можно съ ними видться.
— А! Ты, дйствительно, добра!..
Мысль, что, несмотря на ихъ связь, она продолжала посщать этого каторжника, выводила его изъ себя. Онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобы признаться въ этомъ, но послдняя связка писемъ, перевязанная голубою ленточкой и надписанная мелкимъ и косымъ почеркомъ женщины,— довела его ярость до крайнихъ предловъ.
‘Я буду переодвать тунику посл бга на колесницахъ. Приходи ко мн въ уборную…
— Нтъ!.. нтъ!.. не читай этого!..
Фанни бросилась къ нему, вырвала у него изъ рукъ и бросила въ огонь всю связку писемъ, а онъ ничего не понялъ, даже при вид любовницы, обнимавшей его колни съ лицомъ, залитымъ отсвтомъ камина и краскою позора, сопровождавшей признаніе:
‘Я была молода, это — Каудаль… безумецъ… Я длала то, что онъ хотлъ’.
Только тутъ понялъ онъ, и лицо его покрылось смертельною блдностью.
— Да, конечно… Сафо… ‘полная лира’…— И отталкивая ее ногою, какъ нечистое животное, продолжалъ:— Уйди, не прикасайся ко мн, я не могу тебя видть!..
Крикъ его потонулъ въ ужасномъ грохот, долгомъ близкомъ, межъ тмъ какъ яркій свтъ освтилъ комнату. Пожаръ!.. Она выпрямилась, испуганная, схватила машинально графинъ на стол, вылила его на кучу бумаги, пламя которой пожгло накопившуюся въ труб сажу, затмъ схватила кувшинъ съ водою, кружки, но, видя свое безсиліе, такъ какъ пламя вырывалось достигая середины комнаты, побжала къ балкону, крича: ‘Пожаръ! пожаръ’!
Первыми прибжали Эттэма, затмъ привратникъ, потомъ полицейскіе. Слышались крики:
— Задвиньте чугунную доску въ камин!.. Лзьте на крышу!..
Пораженныя ужасомъ, они смотрли, какъ ихъ квартира заполнялась чужими людьми, заливалась водою, грязнилась, затмъ, когда толпа народа внизу, при свт газа, разсялась, когда сосди успокоились и вернулись къ себ, они стояли посреди своей квартиры затопленной водою, выпачканной сажей, съ мокрою, опрокинутою мебелью, и чувствовали такое отвращеніе и такую слабость, что не имли силъ ни продолжать ссору, ни убрать комнаты. Что-то мрачное, низменное вошло въ ихъ жизнь, и въ этотъ вечеръ, забывъ свое отвращеніе къ отелямъ, они отправились ночевать въ гостинницу Ж.
Жертва Фанни не повела ни къ чему. Изъ писемъ, которыя исчезли, которыя были сожжены, цлыя фразы, заученныя наизусть, не выходили у Жана изъ головы, и заставляли его внезапно краснть, какъ нкоторыя мста изъ дурныхъ книгъ. Бывшіе возлюбленные Фанни были почти вс знаменитостями. Т, которые умерли, продолжали жить въ памяти людей, портреты и имена живыхъ виднлись повсюду, о нихъ говорили въ его присутствіи, и всякій разъ онъ испытывалъ стсненіе, боль, словно отъ порванныхъ семейныхъ узъ.
Боль обострила его умъ и зрніе, вскор онъ сталъ находить у Фанни слды прежнихъ вліяній и слова, мысли, и привычки, оставшіяся у нея отъ нихъ. Манера двигать большимъ пальцемъ, словно придавая форму, вылпляя предметъ, о которомъ она говорила, и прибавлять: ‘видишь здсь’… принадлежали скульптору. У Дежуа она заимствовала страсть къ каламбурамъ и народнымъ пснямъ, сборникъ которыхъ онъ издалъ и который былъ извстенъ во всхъ углахъ Франціи, у Ля-Гурнери — пренебрежительный оттнокъ, высокомріе, строгость сужденій о новой литератур.
Она усваивала все это, наслаивая вещи несходныя, подобно наслоенію, позволяющему по геологическимъ пластамъ угадывать перевороты, происшедшіе подъ земною корою въ различныя эпохи, быть можетъ даже, она не была такъ умна, какъ показалась ему въ начал. Но дло было не въ ум, если бы она была глупой на рдкость, вульгарной и лтъ на десять старше, она все же сумла бы его удержать силою своего прошлаго, низменною ревностью, пожиравшею его, мукъ и уколовъ которой онъ уже не скрывалъ, обрушиваясь ежеминутно то на одного, то на другого.
Романовъ Дежуа никто уже не покупаетъ, все изданіе валяется у букинистовъ на набережной и продается по двадцать пять сантимовъ за томъ. А старый дуракъ Каудаль все еще мечталъ о любви въ его годы!.. ‘Знаешь, у него нтъ зубовъ. Я смотрлъ на него за завтракомъ, когда мы были въ Виль-Д’Аврэ. Онъ жуетъ какъ коза, передними зубами’. Конченъ и его талантъ! Какое уродство его вакханка въ послднемъ Салон! ‘Она не стоитъ на ногахъ’… Это выраженіе онъ заимствовалъ у Фанни, которая, въ свою очередь, переняла его отъ скульптора. Когда онъ накидывался, такимъ образомъ, на одного изъ своихъ соперниковъ въ прошломъ, Фанни вторила ему, желая ему понравиться, стоило послушать какъ этотъ мальчикъ, ничего не смыслившій въ искусств, въ жизни, и эта поверхностная женщина, слегка отшлифованная умомъ и талантомъ знаменитыхъ артистовъ, перебирали и безаппелляціонно осуждали ихъ!..
Но самымъ заклятымъ врагомъ Госсэна былъ граверъ Фламанъ. Объ этомъ онъ зналъ лишь, что онъ былъ красивъ, блокуръ, какъ онъ, что она называла его ‘другъ мой’, совершенно такъ Жана, что она видлась съ нимъ тайкомъ, и что, когда онъ нападалъ на него, какъ на остальныхъ, и называлъ его ‘сантиментальнымъ каторжникомъ’ или ‘красавцемъ-арестантомъ’, то Фанни отворачивалась и не произносила ни слова. Вскор онъ уже обвинялъ свою любовницу въ томъ, что она продолжаетъ питать нжныя чувства къ этому бандиту, и она объяснялась по этому поводу кротко, но съ извстной твердостью:
— Ты знаешь, Жанъ, что я его не люблю, такъ какъ люблю тебя. Я не хожу къ нему, я не отвчаю на его письма, но ты никогда не заставишь меня говорить дурно о человк, любившемъ меня до безумія, до преступленія.
На слова, произнесенныя такимъ искреннимъ тономъ — лучшее что въ ней было — Жанъ не возражалъ, но продолжалъ мучиться ревностью и ненавистью, обостренною тревогой, которая заставляла его иногда внезапно возвращаться среди дня въ улицу Амстердамъ. ‘Не ушла ли она къ нему?’…
Онъ находилъ ее дома, въ маленькой квартир, бездятельную, какъ восточная женщина, или за фортепіано, дававшею урокъ пнія толстой сосдк, мадамъ Эттэма. Съ того вечера, когда случился пожаръ, Фанни и Жанъ подружились съ этими добрыми, спокойными, полнокровными людьми, постоянно жившими среди сквозняковъ, съ открытыми дверями и окнами…
Мужъ, служившій чертежникомъ въ артиллерійскомъ музе, бралъ работу на домъ, и каждый вечеръ въ будни, а по воскресеньямъ и весь день можно было видть его, склонившагося надъ широкимъ столомъ, покрытаго потомъ, тяжело дышавшаго, въ одной жилетк, и встряхивавшаго рукавами, чтобы впустить въ нихъ немного воздуха. Рядомъ съ нимъ его толстая супруга, въ кофточк, обмахивалась, хотя никогда ничего не длала, чтобы освжиться, время отъ времени они затягивали одинъ изъ своихъ любимыхъ дуэтовъ.
Вскор между двумя семьями установилась близость. Утромъ, около десяти часовъ, сильный голосъ Эттэма кричалъ передъ дверью: ‘Готовы ли вы, Госсэнъ?’ Ихъ канцеляріи находились по сосдству, и они отправлялись на службу вмст. Тяжеловатый, грубый, по своему общественному положенію нсколькими ступенями ниже своего молодого товарища, чертежникъ говорилъ мало, бормоталъ, словно во рту у него росла такая же борода, какъ на подбородк, но чувствовалась, что онъ — честный человкъ, и моральная неустойчивость Жана нуждалась въ этой поддержк. Особенно дорожилъ онъ ими изъ-за Фанни, жившей въ одиночеств, населенномъ воспоминаніями и сожалніями, боле опасными, чмъ связи, отъ которыхъ она добровольно отказалась, и находившей въ госпож Эттэма, безпрестанно занятой своимъ мужемъ — лакомымъ сюрпризомъ который она приготовитъ ему къ обду, новымъ романсомъ, который она споетъ ему за дессертомъ — честную и здоровую компанію.
Когда дружба, однако, дошла до взаимныхъ приглашеній, Госсэнъ началъ колебаться. Сосди, вроятно, считали ихъ повнчанными, и его совсть возставала противъ лжи, онъ поручилъ Фанни предупредить сосдку, чтобы не вышло недоразумнія. Это подало ей поводъ смяться безъ конца. Бдный ребенокъ! Только онъ и можетъ быть такимъ наивнымъ!
— Да они ни одной минуты не предполагали, что мы женаты… Къ тому же для нихъ это безразлично. Если бы ты зналъ, гд онъ познакомился со своею женой! Вся моя жизнь на ряду съ ея жизнью — постъ. Онъ женился на ней, чтобы она принадлежала ему одному, и, видишь, прошлое нисколько его ни стсняетъ.
Жанъ не могъ опомниться отъ изумленія. Эта матрона, эта добрая кумушка съ свтлыми глазами, съ дтскимъ смхомъ, отъ котораго длались ямочки на щекахъ, съ провинціальнымъ говоромъ, для которой романсы никогда не были достаточно сантиментальны и слова — достаточно возвышенны, а онъ, спокойный, увренный въ своемъ любовномъ благоденствіи… Жанъ смотрлъ, когда тотъ шелъ съ нимъ рядомъ, держа въ зубахъ трубку, вздыхая отъ счастья, межъ тмъ какъ онъ постоянно думалъ и мучился безсильнымъ бшенствомъ.
— Это у тебя пройдетъ, другъ мой,— кротко говорила ему Фанни въ т минуты, когда люди говорятъ другъ другу все, и успокаивала его, нжная и очаровательная, какъ въ первый день ихъ любви, но съ какимъ то оттнкомъ самозабвенія, котораго Жанъ не понималъ.
Въ ней замчалась боле свободная манера держать себя и говорить, сознаніе своей силы, она длала странныя непрошенныя признанія о своей прошлой жизни, о былыхъ кутежахъ, о безумствахъ, которыя длались ею изъ любопытства. Она не стснялась теперь курить, свертывая и оставляя повсюду на мебели вчныя папиросы, сокращающія день для подобнаго рода женщинъ, и въ разговорахъ высказывала о жизни, о низости мужчинъ и о глупости женщинъ самыя циничныя сужденія. Даже ея глаза, выраженіе которыхъ обычно мнялось, длались теперь похожими на стоячую воду, по которой пробгали искры циничнаго смха.
Ихъ близость также преобразилась. Осторожная въ начал, щадившая юность своего любовника, относясь съ уваженіемъ къ его первой иллюзіи, впослдствіи она перестала стсняться, видя, какое дйствіе произвело на этого ребенка ея внезапно раскрытое развратное прошлое — та болотная лихорадка, которою она зажгла ему кровь. И распутныя ласки, которыя она такъ долго сдерживала, весь бредъ, который она останавливала, стиснувъ зубы, теперь она уже перестала таить, предавалась имъ со всею страстью влюбленной и опытной куртизанки, являлась во всей ужасающей слав Сафо.
Чистота, сдержанность… къ чему все это? Вс люди одинаковы, вс заражены порокомъ, вс его жаждутъ, и этотъ юноша не лучше другихъ. Насытить ихъ тмъ, что они любятъ — лучшее средство удержать ихъ при себ, и вс извращенія наслажденій, въ которыя она была посвящена другими, она передавала Жану, который, въ свою очередь, долженъ былъ передавать ихъ другимъ. Такъ распространяется ядъ, сжигая тло и душу, и напоминая т факелы, о которыхъ говоритъ латинскій поэтъ, и которые изъ рукъ въ руки переходили по арен.

V.

Въ ихъ спальн, рядомъ съ великолпнымъ портретомъ Фанни, писаннымъ Джемсомъ Тиссо, остаткомъ ея былого великолпія продажной женщины, вислъ южный пейзажъ, съ рзкими тнями и пятнами свта, грубо снятый деревенскимъ фотографомъ при солнц.
Скалистый берегъ, покрытый виноградниками, обнесенный каменными оградами, а выше, за рядомъ кипарисовъ, защищавшихъ отъ свернаго втра, вблизи маленькой свтлой сосновой рощицы, и миртовыхъ деревьевъ, стоялъ большой блый домъ, полу-ферма, полу-замокъ, съ широкимъ крыльцомъ, съ итальянской крышей, съ гербами на дверяхъ, продолженіемъ его служили желтыя стны провансальскихъ хижинъ, нассты для павлиновъ, загоны для скота, черныя отверстія сараевъ, въ которыя виднлись блествшіе плуги и бороны. Уцлвшая отъ старыхъ укрпленій высокая башня, выдлявшаяся на безоблачномъ неб, господствовала надъ окрестностями, вмст съ нсколькими крышами и романской колокольней Шатонёфъ-де-Папъ, гд издавна жили Госсэны Д’Арманди.
Кастеле — виноградники и усадьба — знаменитый своимъ виноградомъ, какъ Нертъ Эрмитажъ, переходилъ отъ отца къ сыновьямъ, не длясь между дтьми, хозяйничалъ всегда младшій сынъ, вслдствіе семейныхъ традицій, въ силу которыхъ старшій сынъ служилъ консуломъ. Къ несчастью, природа нердко противится этимъ планамъ, и если когда-нибудь существовалъ человкъ, мене способный управлять имніемъ и вообще, чмъ-бы то ни было,то это былъ Сезэръ Госсэнъ, которому выпала эта обязанность, когда ему было двадцать четыре года.
Распутный, завсегдатай игорныхъ домовъ и деревенскихъ притоновъ, Сезэръ, или точне ‘Фена’ — лнтяй, шалопай, какъ его прозвали въ юности, являлся типомъ выродка, противоположнаго общему характеру семьи, встрчающагося время отъ времени и въ самыхъ суровыхъ и строгихъ семьяхъ, въ которыхъ онъ играетъ роль какъ бы клапана.
Посл нсколькихъ лтъ бездлья, безумной расточительности и отчаянныхъ кутежей въ клубахъ Авиньона и Оранжа, онъ заложилъ землю, опустошилъ запасы погребовъ, продалъ на корню будущіе сборы, затмъ, однажды, наканун наложенія на имущество ареста, Фена поддлалъ подпись брата, выдалъ три векселя съ переводомъ уплаты на консульство въ Шанха, убжденный, что до наступленія срока найдетъ деньги и выкупитъ векселя, но они въ свое время были присланы старшему брату, одновременно онъ получилъ отчаянное письмо, сообщавшее о разореніи и о подлог. Консулъ тотчасъ пріхалъ въ Шатонёфъ, выручилъ всхъ изъ ужаснаго положенія съ помощью своихъ сбереженій и приданаго жены, видя полную неприспособленность Фена къ хозяйству, онъ отказался отъ карьеры, сулившей ему блестящее будущее, и превратился въ простого винодла.
То былъ настоящій Госсэнъ — ярый хранитель традицій, страстный, но спокойный, на манеръ потухшихъ вулкановъ, всегда хранящихъ грозную возможность изверженія, вмст съ тмъ трудолюбивый и свдущій въ культур виноградниковъ. Благодаря ему, имніе пришло въ цвтущій видъ, округлилось еще нсколькими участками, до самой Роны, и такъ какъ благополучіе никогда не приходитъ одно, то подъ миртами родной усадьбы вскор появился на свтъ маленькій Жанъ. Межъ тмъ Фена бродилъ по дому, угнетенный своею виною, едва осмливаясь глядть на брата, презрительное молчаніе котораго его удручало, онъ дышалъ свободно только въ пол, на охот, на рыбной ловл, стараясь разсять горе пустыми занятіями, собирая улитокъ, вырзывая великолпныя тросточки изъ миртоваго дерева или изъ камыша, и завтракая одинъ дичью, которую жарилъ на костр изъ оливковыхъ втокъ, въ лсу. Вечеромъ, вернувшись къ обду и садясь за столъ брата, онъ не произносилъ ни слова, несмотря на благосклонную улыбку невстки, жалвшей несчастнаго, и снабжавшей Фена карманными деньгами тайкомъ отъ мужа, относившагося къ нему по-прежнему строго, гораздо мене за его прошлыя глупости, чмъ за т, которыя онъ могъ совершить въ будущемъ, дйствительно, едва былъ заглаженъ его поступокъ, какъ гордость Госсэна-старшаго подверглась новому испытанію.
Три раза въ недлю приходила въ Кастеле швея, красивая дочь рыбака, Дивонна Абріэ, родившаяся на берегу Роны, въ ивняк — настоящая водоросль, съ длиннымъ, колеблющемся стеблемъ. Въ своемъ мстномъ головномъ убор, охватывавшемъ съ трехъ сторонъ ея маленькую головку, откинутыя завязки котораго открывали ея смуглую шею и нжныя очертанія груди и плечъ, она напоминала какую-нибудь даму изъ старинныхъ пріютовъ любви, находившихся нкогда вокругъ Шатонёфа, въ Куртезон, въ Вакера, въ старинныхъ замкахъ, развалины которыхъ раскинуты по холмамъ.
Эти историческія воспоминанія не играли, конечно, никакой роли въ увлеченіи Сезэра, простодушнаго, не имвшаго никакихъ идеаловъ и ничего не читавшаго, но, будучи маленькаго роста, онъ любилъ крупныхъ женщинъ, и съ перваго дня увлекся Дивонной. Ему знакомъ былъ порядокъ деревенскихъ ухаживаній, кадриль на воскресномъ балу, дичь, принесенная въ подарокъ, а при встрч въ пол, смлое нападеніе на трав или на солом. Случилось такъ, что Дивонна не танцовала, присланную ей дичь отослала на кухню, и стройная и сильная, какъ прибрежный тополь, блый и гибкій, такъ оттолкнула соблазнителя, что онъ отлетлъ на десять шаговъ. Съ тхъ поръ она держала его на почтительномъ разстояніи, угрожая постоянно острыми ножницами, висвшими у ея пояса на стальномъ крючк, увлекла его до безумія, такъ что онъ заговорилъ о женитьб и признался во всемъ невстк. Послдняя, съ дтства зная Дивонну Абріэ, за серьезную, любящую двушку, ршила въ глубин души, что этотъ союзъ, предосудительный съ точки зрнія свта, былъ бы быть можетъ спасеніемъ для Фена, но гордость консула возмутилась при мысли о женитьб Госсэна Д’Арманди на крестьянк: ‘Если Сезеръ сдлаетъ это, я прекращу съ нимъ всякія сношенія’… и онъ сдержалъ слово.
Сезэръ, женившись, покинулъ Кастеле и поселился на берегу Роны у родителей жены, живя на маленькую пенсію, которую выдавалъ братъ и ежемсячно приносила снисходительная невстка. Маленькій Жанъ сопровождалъ мать во время этихъ посщеній, восхищался хижиной Абріэ, закоптлой ротондой, вчно сотрясаемой трамонтаной или мистралемъ, которую поддерживалъ единственный вертикальный столбъ, словно мачта. Въ открытую дверь виднлся небольшой молъ, на которомъ сушились сти, сверкала и дрожала перламутромъ и жидкимъ серебромъ рыбья чешуя, внизу дв-три лодки, качавшіяся и скрипвшія на якоряхъ, и огромная рка, веселая, широкая, блестящая, съ пышными, ярко зелеными островами. Маленькимъ мальчикомъ Жанъ здсь почувствовалъ влеченіе къ далекимъ путешествіямъ и любовь къ морю, котораго еще не видлъ.
Изгнаніе дяди Сезэра продолжалось два-три года, и по всей вроятности никогда бы не кончилось, если бы не одно семейное событіе, а именно рожденіе двухъ двочекъ-близнецовъ, Марты и Маріи. Мать отъ этихъ двойныхъ родовъ заболла и Сезэру и жен его было разршено навстить ее. Произошло примиреніе братьевъ, безпричинное, инстинктивное, вслдствіе того лишь, что они были одной крови, молодые поселились въ Кастеле, и когда неизлчимое малокровіе, осложненное подагрой и ревматизмомъ, приковало къ постели бдную мать, Дивонна взяла на себя веденіе всего дома, надзоръ за кормленіемъ малютокъ, за многочисленной прислугой, и должна была два раза навщать Жана въ Авиньонскомъ лице, не говоря уже о томъ, что уходъ за больною требовалъ ея постояннаго присутствія.
Любившая порядокъ, умная Дивонна, восполняла проблы своего образованія чуткостью, острымъ крестьянскимъ умомъ и обрывками знаній, уцлвшихъ въ голов Фена, укрощеннаго и подчинявшагося теперь дисциплин. Консулъ доврилъ ей вс заботы по дому, тмъ боле тяжелыя, что расходы возростали, а доходы уменьшались изъ года въ годъ, подточенные у самаго корня виноградныхъ лозъ филоксерой. Вся долина была охвачена этимъ бдствіемъ, но ихъ виноградники еще уцлли, благодаря заботамъ консула: онъ во что бы то ни стало хотлъ спасти землю путемъ разныхъ изысканій и опытовъ. Дивонна Абріэ, не желавшая разстаться ни съ своимъ головнымъ уборомъ, ни съ крючкомъ у пояса, и державшаяся такъ скромно въ роли завдывающей и компаньонки, охраняла отъ нужды всю семью въ эти критическіе годы, больная была по-прежнему окружена дорого стоящими заботами, малютки воспитывались при матери, какъ барышни, пособіе Жану высылалось аккуратно, сначала въ гимназію, потомъ въ Эксъ, гд онъ началъ изучать юридическіе науки, и, наконецъ въ Парижъ, куда онъ похалъ кончать образованіе.
Какимъ чудомъ порядка и бдительности добивалась Дивонна всего этого, никто кром нея не зналъ. Но всякій разъ, когда Жанъ вспоминалъ Кастеле, когда онъ поднималъ глаза на выцвтшую фотографію, то первое лицо встававшее передъ нимъ, первое имя приходившее на память было имя Дивонны,— крестьянки съ великою душой, которая, какъ онъ чувствовалъ составляла главный нервъ всего ихъ дома и поддерживала его усиліемъ своей воли. Въ послдніе дни, однако, съ тхъ поръ, какъ онъ узналъ, кто его любовница, онъ избгалъ произносить передъ нею это уважаемое имя, какъ имя матери, или кого либо изъ родныхъ, ему даже непріятно было смотрть на фотографію, неумстную, и неизвстно какъ попавшую на эту стну, надъ кроватью Сафо.
Однажды, вернувшись къ обду, онъ былъ удивленъ, увидя на стол три прибора вмсто двухъ и былъ совершенно пораженъ, заставъ Фанни играющею въ карты съ маленькимъ человчкомъ, котораго онъ сначала не узналъ, но который, обернувшись, обнаружилъ свтлые глаза шальной козы, длинный носъ на загорломъ, красномъ лиц, лысую голову и бородку дяди Сезэра. На восклицаніе племянника онъ отвтилъ не выпуская изъ рукъ картъ: ‘Видишь не скучаю, играю въ безикъ съ племянницей’.
‘Племянница’!
А Жанъ такъ старательно скрывалъ отъ всего свта свою связь! Эта фамильярность не понравилась ему, равно какъ и вещи, которыя ему говорилъ дядя Сезэръ вполголоса, пока Фанни занималась обдомъ. ‘Поздравляю, племянникъ… Какіе глаза… Какія руки… Лакомый кусочекъ’… Но было еще хуже, когда за обдомъ Фена началъ неосторожно говорить о длахъ Кастеле, и о томъ, что привело его въ Парижъ. Предлогомъ для его путешествія было полученіе восьми тысячъ франковъ, которые онъ нкогда одолжилъ своему другу Курбебесу, и въ полученіи которыхъ онъ уже отчаялся, какъ вдругъ письмо нотаріуса извстило его о смерти Курбебеса и о предстоящей выдач ему восьми тысячъ франковъ. Но главная причина, (деньги ему можно было переслать) ‘настоящая причина — это здоровье твоей матери, бдняжки… За послднее время она стала очень слаба, временами у нея путаются мысли, она забываетъ все, даже имена дочерей. На-дняхъ, вечеромъ, когда твой отецъ вышелъ изъ комнаты, она спросила у Дивонны, кто этотъ добрый господинъ навщающій ее такъ часто. Никто не замтилъ еще этого, кром тетки, и она сказала это мн только для того, чтобы я похалъ посовтоваться съ Бушеро относительно здоровья бдной женщины, которую онъ нкогда лечилъ.
— Были ли у васъ съумасшедшіе въ семь? — спросила Фанни наставительнымъ и важнымъ тономъ, напуская на себя видъ Ля-Гурнери.
— Нтъ,— отвчалъ Фена, и съ лукавой улыбкой расползшейся до висковъ, прибавилъ что онъ въ своей молодости обнаруживалъ признаки безумія…— Не могу, однако, сказать, чтобы мое безуміе не нравилось женщинамъ, запирать меня также не приходилось…
Жанъ глядлъ на нихъ съ отчаяніемъ. Къ горю, причиненному ему этою печальною встью, присоединилось еще неудовольствіе слушать, какъ эта женщина говоритъ о его матери, о ея недомоганіяхъ, приписываемыхъ критическому возрасту, съ развязностью и опытностью матроны, облокотясь на столъ и крутя папироску. А тотъ, болтливый, нескромный, забывался и выбалтывалъ вс семейныя тайны,
Ахъ, виноградники!.. конецъ виноградникамъ!.. Да и земля не долго продержится, большая часть лозъ уже подточена, а остальныя еще живутъ какимъ-то чудомъ: за каждою кистью, за каждымъ зерномъ ухаживаю, какъ за больнымъ ребенкомъ, покупая дорогія лекарства. Самое ужасное то, что консулъ упрямо сажаетъ новыя лозы, на которыя червь набрасывается тотчасъ, вмсто того, чтобы отвести подъ каперцы и подъ оливковыя деревья всю эту землю, безплодно покрытую больными и ржавыми лозами.
Къ счастью у него, у Сезэра, есть нсколько гектаровъ своей земли на берегу Роны, онъ примняетъ къ нимъ особые способы затопленія,— чудесное открытіе, которое можно примнять лишь на низинахъ. Ему мерещится уже хорошій сборъ, вино, правда, не крпкое, ‘лягушиное вино’, какъ презрительно называлъ его консулъ, но Фена упрямъ, а на восемь тысячъ, которыя онъ получитъ отъ Курбебеса, онъ собирается купить еще имніе Пибулеттъ…
— Знаешь, мальчикъ, это первый островъ на Рон, пониже Абріэ… Но это — между нами: Боже упаси, если кто-нибудь въ Кастеле узнаетъ…
— Даже Дивонна? — спросила Фанни, улыбаясь.
При имени жены, глаза Фена сдлались влажны:
— Ахъ, безъ Дивонны я никогда ничего не предпринимаю, она вритъ въ мой планъ и была бы счастлива, если бы бдный Сезэръ вернулъ Кастеле его богатства, положивъ нкогда начало его раззоренію!
Жанъ вздрогнулъ, неужели онъ хочетъ исповдываться, разсказать злополучную исторію съ подлогомъ? Но провансалецъ, охваченный нжностью къ Дивонн, заговорилъ о ней, и о томъ счасть, которое она ему давала. И такая красавица, сверхъ всего, такъ великолпно сложена!
— Вотъ, племянница, вы — женщина, вы должны это оцнить!
Онъ протянулъ ей фотографическую карточку, вынутую изъ бумажника, съ которою никогда не разставался.
По оттнку сыновняго чувства, съ которымъ говорилъ о тетк Жанъ, по материнскимъ совтамъ, которые писала крестьянка неровнымъ, дрожащимъ почеркомъ, Фанни представляла ее себ типичною крестьянкою Сены и Уазы, и была поражена ея прекраснымъ лицомъ, съ чистыми линіями, обрамленнымъ узкимъ, блымъ чепцомъ, и изящнымъ и гибкимъ станомъ тридцатипятилтней женщины.
— Очень красива, въ самомъ дл…— сказала она, кусая губы съ какимъ то страннымъ выраженіемъ.
— А какъ она сложена! — снова сказалъ съ восхищеніемъ дядя.
Вс перешли на балконъ. Посл жаркаго дня, накалившаго цинковую крышу веранды, изъ бглаго облачка шелъ мелкій, освжающій дождь, весело стучавшій по кровлямъ, и смачивавшій плиты тротуаровъ. Парижъ улыбался подъ этимъ дождемъ, и толпа людей, и экипажи, и шумъ, поднимавшійся съ улицы, опьяняли провинціала, возрождали въ его пустой и легкой, какъ бубенчикъ, голов, воспоминанія юности и трехмсячнаго пребыванія, тридцать лтъ тому назадъ, въ Париж у своего друга Курбебеса.
Что это были за кутежи, дти мои, что за приключенія!.. Напримръ, ихъ выздъ однажды ночью на масляниц въ Прадо: Курбебесъ былъ одтъ щеголемъ, а его любовница Морна — продавщицей псенъ, и костюмъ принесъ ей въ то время счастье, такъ какъ она вскор сдлалась кафешантанною знаменитостью. Самъ же дядя сопровождалъ двчонку изъ ихъ квартала, по прозвищу Пелликюль. Развеселясь окончательно, дядя хохоталъ во все горло, напвалъ мелодіи для танцевъ, и, увлекаясь, обхватывалъ талію племянницы. Въ полночь, разставшись съ ними, чтобы хать въ гостинницу Кюжасъ, единственную, которую онъ зналъ въ Париж, онъ горланилъ псни на лстниц, посылая воздушные поцлуи племянниц, свтившей ему, и кричалъ Жану:
— Знаешь, ты у меня поберегись!
Едва онъ ушелъ, какъ Фанни, съ морщинкой на лбу, выдававшей ея тревогу, быстро прошла въ уборную, и въ полуоткрытую дверь, пока Жанъ раздвался, почти равнодушно сказала:
— Знаешь, тетка твоя очень красива, теперь я не удивляюсь, что ты такъ часто говоришь о ней… Вы, должно быть, украсили славными рогами бднаго Фена, впрочемъ, съ такою вншностью, какъ у него…
Онъ возмутился и сталъ возражать. Дивонна заступила ему мать, когда онъ былъ совсмъ маленькимъ, ходила за нимъ, одвала его… Она спасла его отъ болзни, отъ смерти… Нтъ, онъ никогда не могъ бы и подумать о подобной низости.
— Разсказывай! — кричала она пронзительнымъ голосомъ, держа въ зубахъ шпильки для волосъ.
— Ты не увришь меня, что съ такими глазами, съ такимъ положеніемъ, о которомъ твердитъ этотъ болванъ, она могла остаться равнодушной къ блокурому красавцу съ двичьей кожей, какъ ты… Гд бы мы ни жили, на Рон, или гд въ другомъ мст, мы всюду одинаковы…
Она говорила убжденно, считая всхъ женщинъ одинаково доступными капризу, уступающими первому желанію. Онъ защищался, но, взволнованный, сталъ припоминать, спрашивая себя, не могла ли когда-нибудь какая нибудь невинная ласка намекнуть ему объ опасности, и, хотя ничего не припомнилъ, но чистота его любви была уже опорочена, какъ, чистая камея, поцарапанная ногтемъ.
— Посмотри, вотъ головной уборъ, который носятъ у васъ въ провинціи!
На роскошные волосы, уложенные двумя широкими бандо, Фанни нашпилила блую косынку, похожую до извстной степени на чепецъ, который носятъ двушки Шатонёфа, и, стоя передъ нимъ, въ мягкихъ складкахъ своего батистоваго пеньюара, съ горящими глазами, спрашивала:
— Похожа ли я на Дивонну?
Нтъ, нисколько, она походитъ лишь на самую себя въ этомъ чепчик, напоминавшемъ другой чепчикъ Сенъ-Лазарской тюрьмы, который къ ней, говорятъ, такъ шелъ въ ту минуту, когда она предъ лицомъ цлаго суда послала прощальный привтъ своему каторжнику: ‘Не скучай, другъ мой, красные деньки еще вернутся’.
Воспоминаніе объ этомъ причинило ему такую боль, что едва его любовница улеглась, какъ онъ загасилъ свтъ, не желая ее видть.
На слдующій день утромъ дядя явился, весело размахивая тростью и крича: ‘Эй, вы, малютки’ съ тмъ развязнымъ и покровительственнымъ видомъ, какой нкогда бывалъ у Курбебеса, когда онъ заставалъ его въ объятіяхъ Пелликюль. Онъ казался еще боле возбужденнымъ, чмъ наканун: виною тому были, разумется, отель Кюжасъ и восемь тысячъ франковъ, лежавшія у него въ бумажник. Деньги эти, правда, предназначались для покупки Пибулеттъ, но имлъ же онъ право истратить изъ нихъ нсколько золотыхъ и угостить племянницу завтракомъ за городомъ?
— А Бушеро? — спросилъ племянникъ, который не могъ пропускать на служб два дня кряду.
Было условлено, что они позавтракаютъ въ Елисейскихъ поляхъ, а затмъ мужчины отправятся на консультацію.
Но Фена мечталъ не объ этомъ. Ему хотлось съ шикомъ прохаться въ Сэнъ-Клу, въ коляск, съ огромнымъ запасомъ шампанскаго, завтракъ, тмъ не мене, вышелъ очаровательнымъ, на террас ресторана, убранной въ японскомъ стил и осненной акаціями, куда доносились звуки дневной репетиціи изъ сосдняго кафешантана. Сезэръ, болтливый, любезный, старался во всю, останавливалъ лакеевъ и хвалилъ метрдотеля за мучной соусъ, Фанни смялась глупо и принужденно, какъ смются въ отдльныхъ кабинетахъ, что причиняло боль Госсэну, равно какъ и близость, устанавливавшаяся, помимо него, между дядей и племянницей.
Можно было подумать, что они были друзьями съ дтства. Фена, впавъ за дессертомъ и винами въ сентиментальный тонъ, говорилъ о Кастеле, о Дивонн и о дорогомъ Жан, онъ счастливъ, зная, что племянникъ живетъ съ женщиной положительной, которая съуметъ удержать его отъ легкомысленныхъ поступковъ. Едва ворочая языкомъ, съ потускнвшими, влажными глазами, онъ похлопывалъ ее по плечу и предупреждалъ, словно новобрачную, насчетъ подозрительнаго характера Жана и давалъ совты какъ подойти къ нему.
Онъ отрезвился у Бушеро. Два часа ожиданія въ первомъ этаж на площади Вандомъ, въ огромныхъ пріемныхъ, высокихъ и холодныхъ, наполненныхъ молчаливой, томящейся толпой, цлый адъ страданій, со всми стадіями котораго они познакомились, когда проходили по анфилад комнатъ въ кабинетъ знаменитаго ученаго.
Бушеро, обладавшій удивительною памятью, прекрасно помнилъ госпожу Госсэнъ, которая прізжала къ нему на консультацію изъ Кастеле десять лтъ тому назадъ, въ начал своей болзни, онъ распросилъ объ измненіяхъ въ ея теченіи, перечелъ старые рецепты и успокоилъ обоихъ мужчинъ насчетъ появившихся у больной мозговыхъ явленій, которыя онъ приписалъ употребленію нкоторыхъ лкарствъ. Пока онъ писалъ длинное письмо своему собрату въ Авиньон, недвижно опустивъ толстыя вки на бгающіе проницательные глазки, дядя и племянникъ, затаивъ дыханіе, прислушивались къ поскрипыванію его пера, и этотъ звукъ для нихъ покрывалъ собою весь шумъ роскошнаго Парижа, передъ ними вставало все могущество современнаго врача, послдняго жреца, послдняго чаянія непобдимаго суеврія.
Сезэръ вышелъ изъ кабинета серьезный и успокоенный:
— Я ду въ гостинницу укладываться. Видишь-ли, милый, парижскій воздухъ мн вреденъ… Если я останусь, то надлаю глупостей. Поду вечеромъ съ семичасовымъ поздомъ, а ты извинишься за меня передъ племянницей, не такъ-ли?
Жанъ не сталъ его удерживать, напуганный его мальчишескимъ легкомысліемъ, но на другой день, когда, проснувшись, онъ радовался мысли, что дядя вернулся къ себ, водворенъ дома съ Дивонной, дядя вдругъ появился съ разстроенной физіономіей, и безпорядочно одтый:
— Боже милосердый! Дядя, да что съ вами случилось?
Упавъ въ кресло, безъ голоса и безъ движеній, но оживляясь постепенно, дядя разсказалъ о встрч со знакомыми изъ эпохи своей дружбы съ Курбебесомъ, объ обильномъ обд и о восьми тысячахъ франкахъ, проигранныхъ ночью въ притон… А теперь, ни гроша!.. Какъ вернуться домой, какъ разсказать объ этомъ Дивонн! А покупка Пибулетта… И, внезапно охваченный отчаяньемъ, онъ, закрывъ руками глаза, затыкалъ пальцами уши, рычалъ, всхлипывалъ, сердился, ругался со страстностью южанина и изливалъ угрызенія совсти въ изобличеніи всей своей жизни. Да, онъ — позоръ и несчастіе семьи, такихъ, какъ онъ, родные имютъ право убивать, какъ волковъ. Если бы не великодушіе брата, гд бы онъ былъ теперь?.. На каторг, съ ворами и фальшивомонетчиками!
— Дядя, милый дядя!..— горестно говорилъ Госсэнъ, пытаясь его остановить.
Но дядя, не желая ничего видть и слышать, наслаждался публичнымъ покаяніемъ въ преступленіи, которое онъ разсказалъ въ малйшихъ подробностяхъ, межъ тмъ какъ Фанни смотрла на него съ жалостью и восхищеніемъ. По крайней мр у него пламенный темпераментъ, онъ прожигатель жизни, а она любила такихъ, и тронутая до глубины души, она придумывала способы помочь ему. Но какимъ образомъ? Уже годъ, какъ она ни съ кмъ не видится, у Жана совсмъ нтъ знакомыхъ… Вдругъ ей припомнилось одно имя: Дешелеттъ!.. Онъ долженъ быть теперь въ Париж, и онъ такой добрый малый…
— Но вдь я едва знакомъ съ нимъ…— сказалъ Жанъ.
— Я пойду, я…
— Какъ! ты хочешь…?
— Почему же нтъ?
Взгляды ихъ встртились, и они поняли другъ друга. Дешелеттъ былъ также ея любовникомъ, однимъ изъ тхъ любовниковъ одной ночи, которыхъ она едва помнитъ. Но Жанъ зато не забываетъ ни одного изъ нихъ, они вс по порядку записаны у него въ голов, какъ святые въ календар.
— Но если теб непріятно…— сказала она, смутившись.
Тогда Сезэръ, прервавъ вопли на время этого короткаго спора, встревоженный, снова обратилъ къ нимъ взглядъ, полный такой отчаянной мольбы, что Жанъ уступилъ и, скрпя сердце, согласился… И долгимъ же показался обоимъ часъ, пока они поджидали на балкон возвращенія женщины, терзаемый каждый своими мыслями, въ которыхъ ни за что не признались бы другъ другу.
— Разв такъ далеко живетъ этотъ Дешелеттъ?
— Да нтъ улиц Ромъ, въ двухъ шагахъ отсюда,— отвчалъ Жанъ съ раздраженіемъ, находя, что Фанни слишкомъ долго не возвращается. Онъ старался успокоить себя, припоминая любовный девизъ инженера ‘нтъ завтрашняго дня’ и пренебрежительный тонъ, которымъ онъ говорилъ о Сафо, какъ о сошедшей уже со сцены веселой жизни: но гордость любовника возмущалась въ немъ, и онъ почти желалъ, чтобы Дешелеттъ нашелъ ее еще прекрасной и обольстительной. Ахъ! и нужно же было старому полоумному Сезэру открыть вс его раны!
Наконецъ, накидка Фанни показалась изъ-за угла улицы. Она вошла, сіяющая:
— Готово!.. Вотъ деньги.
Когда восемь тысячъ франковъ лежали передъ дядей, онъ заплакалъ отъ радости, хотлъ выдать расписку, назначить проценты и время уплаты.
— Все это лишнее, дядя… Я не называла вашего имени… Деньги эти одолжены мн, и вы будете моимъ должникомъ пока захотите.
— За такія одолженія, дитя мое,— отвчалъ Сезэръ вн себя отъ благодарности,— платятъ дружбой, которой нтъ конца…
А на вокзал, куда его проводилъ Госсэнъ, чтобы на этотъ разъ убдиться въ его отъзд, онъ повторялъ, со слезами на глазахъ:
— Что за женщина, что за сокровище!.. Ее надо сдлать счастливой, говорю теб…
Жанъ былъ разстроенъ этимъ приключеніемъ: онъ чувствовалъ, что цпь его, и безъ того тяжелая, смыкается все тсне, и что сливаются дв вещи, которыя онъ по врожденной чуткости старался всегда сдлать раздльными и различными: его семья и его любовь. Теперь Сезэръ посвятилъ его любовницу въ свои работы, въ свои наслажденія, разсказалъ ей новости Кастеле, Фанни осуждала упрямство консула въ вопрос о виноградникахъ, говорила о здоровь матери, раздражала Жана неумстными совтами и заботливостью. Но ни одного намека на оказанную услугу или на старое приключеніе Фена,— на это пятно дома Арманди, которое дядя не счелъ нужнымъ скрыть отъ нея. Всего разъ она воспользовалась этимъ, какъ оружіемъ для отраженія удара, при слдующихъ обстоятельствахъ:
Они возвращались изъ театра и садились въ карету, подъ дождемъ, на площади, возл бульваровъ. Экипажъ (то былъ старый фургонъ, здящій по городу только посл полуночи), долго не могъ тронуться съ мста, кучеръ заснулъ, лошадь помахивала мордой. Пока они сидли въ ожиданіи, подъ защитой крытаго экипажа, къ дверц спокойно подошелъ старый извозчикъ, занятый прилаживаньемъ нахвостника къ кнуту и державшій его въ зубахъ, онъ обратился къ Фанни хриплымъ голосомъ, выдыхая винные пары:
— Добрый вечеръ… Какъ поживаешь?
— А, это вы?
Она вздрогнула. но быстро оправилась и тихо сказала своему возлюбленному: ‘Это мой отецъ!..’
Ея отецъ, плутъ, въ длинной грязной хламид, когда-то служившей ливреей, съ оторванными металлическими пуговицами, обращавшій къ нимъ въ газовомъ освщеніи свое раздутое, отечное отъ алкоголя лицо, въ которомъ Госсэну вс же почудился правильный и чувственный профиль Фанни и ея большіе жизнерадостные глаза!.. Не обращая вниманія на мужчину, сопровождавшаго его дочь, словно не видя его, папаша Легранъ сообщалъ ей домашнія новости.
— Старуха уже дв недли, какъ лежитъ въ больниц Неккеръ, здоровье ея плохо… Сходи-ка навсти ее въ ближайшій четвергъ, это ее подбодритъ… У меня, слава Богу, брюхо здоровое, какъ всегда, хорошъ нахвостникъ — хорошъ и кнутъ. Вотъ только доходы неважные… Если бы теб понадобился хорошій извозчикъ помсячно, мн это было бы на руку… Не надо? Тмъ хуже для насъ — и до свиданья, до новой встрчи!..
Они вяло пожали другъ другу руки, извозчикъ тронулся.
— Ну, что? видлъ?..— пробормотала Фанни, и тотчасъ же стала разсказывать о своей семь, чего до сихъ поръ избгала длать… ‘въ этомъ было столько уродливаго, низкаго’… Но теперь они лучше знали другъ друга, скрывать нечего. Она родилась въ ‘Муленъ-озъ-Англэ’, въ предмсть, отъ этого отца, бывшаго драгуна, служившаго въ то время извозчикомъ между Парижемъ и Шатильономъ, и трактирной служанки, съ которой онъ сошелся между двумя стаканчиками, распитыми у стойки. Она не знала своей матери, умершей отъ родовъ, но сердобольные хозяева станціи заставили отца признать малютку и платить за нее кормилиц. Онъ не посмлъ отказаться, потому что сильно задолжалъ хозяевамъ, и когда Фанни исполнилось четыре года, онъ возилъ ее въ своемъ экипаж, какъ маленькую собачку, усаживая высоко на козлахъ подъ парусиннымъ навсомъ, ее забавляла быстрая зда по дорогамъ, убгающіе съ обихъ сторонъ огни фонарей, дымящіеся и тяжело дышащіе бока животныхъ, нравилось засыпать въ темнот, подъ завыванья втра, внимая звону бубенцовъ.
Но Легранъ скоро сталъ тяготиться ролью отца семейства, какъ мало это ни стоило, все же приходилось кормить и одвать маленькую замарашку. Кром того, она мшала его женитьб на вдов огородника, а онъ давно заглядывался на выпуклыя дыни и на квадраты капусты, расположенные вдоль дороги. У нея тогда создалось ясное ощущеніе, что отецъ желаетъ ея смерти, освободиться отъ ребенка какими бы то ни было средствами — стало навязчивой идеей пьяницы, и если бы сама вдова, добродушная Машомъ, не взяла ребенка подъ свое покровительство…
— Да, вдь ты знаешь Машомъ! — сказала Фанни.
— Какъ! Та служанка, которую я у тебя видлъ?..
— Это и была моя мачиха… Она была такъ добра ко мн въ дтств. Я брала ее къ себ, желая вырвать ее у негодяя мужа, который, провъ все ея состояніе, нещадно колотилъ ее и заставлялъ прислуживать потаскушк, съ которою жилъ… Ахъ, бдная Машомъ: она знаетъ, чего стоитъ красивый мужчина… И что-жъ! когда она ушла отъ меня, несмотря на все, что я ей говорила, она спшила снова сойтись съ нимъ, а теперь вотъ лежитъ въ больниц! И на кого же онъ похожъ безъ нея, старый негодяй! До чего грязенъ! Точно каменьщикъ! Только и остался одинъ кнутъ… …Замтилъ ли ты, какъ онъ его держитъ?… Даже когда онъ пьянъ и еле стоитъ на ногахъ, то носитъ его передъ собой, какъ свчу, и прячетъ у себя въ комнат, только этотъ предметъ и былъ всегда для него чистъ… ‘Хорошъ нахвостникъ, хорошъ и кнутъ’ — его любимая поговорка.
Безсознательно, она говорила о немъ, какъ о постороннемъ, безъ отвращенія, безъ стыда, Жанъ ужасался, слушая ее. Вотъ такъ отецъ!.. Вотъ такъ мать!.. Особенно въ сравненіи со строгимъ лицомъ консула и ангельской улыбкой госпожи Госсэнъ! Вдругъ понявъ, что таилось въ молчаніи ея возлюбленнаго, какое возмущеніе противъ житейской грязи, которой онъ коснулся въ ея близости, Фанни сказала съ философскимъ спокойствіемъ:— Въ конц концовъ, это бываетъ во всхъ семьяхъ, и за это нельзя быть отвтственнымъ… у меня — отецъ Легранъ, у тебя — дядя Сезэръ.

VI.

‘Дорогое мое дитя, пишу теб, все еще волнуясь большимъ огорченіемъ, только что пережитымъ нами: наши двочки пропадали, исчезнувъ изъ Кастеле на цлый день, на цлую ночь, до слдующаго утра!..
‘Въ воскресенье, въ часъ завтрака, мы замтили, что малютокъ нтъ. Я нарядила ихъ къ восьмичасовой обдн, куда долженъ былъ вести ихъ консулъ, потомъ упустила ихъ изъ виду, такъ какъ хлопотала около твоей матери, которая нервничала боле обычнаго, предчувствуя несчастіе, витавшее надъ домомъ. Ты вдь знаешь, что посл болзни у нея навсегда осталась эта особенность, предвидть то, что должно случиться, и чмъ меньше она двигается, тмъ упорне работаетъ ея мысль.
‘Къ счастью, она была въ спальн, но представь себ всхъ насъ, въ зал, въ ожиданіи малютокъ, ихъ кличутъ въ поляхъ, пастухъ свиститъ въ раковину, которою сзываетъ барановъ, потомъ Сезэръ — въ одну сторону, я — въ другую, Руселинъ, Тардивъ, вс мы бгаемъ по Кастеле, и всякій разъ при встрч: ‘Ну, что? Никого не видли’. Подъ конецъ не ршились уже спрашивать, съ бьющимся сердцемъ заглядывали въ колодцы, искали подъ высокими чердачными окнами… Ну, выдался денекъ!.. Я должна была еще поминутно бгать къ твоей матери, улыбаться ей со спокойнымъ видомъ, объяснять отсутствіе малютокъ тмъ, что я услала ихъ на воскресенье къ тетк въ Вилламури. Казалось, она вритъ этому, но вечеромъ, когда я сидла у ея постели, поглядывая въ окошко на огни, мелькавшіе въ долин и по Рон, въ поискахъ за дтьми, я услышала, какъ она тихонько плакала, и спросила ее о причин слезъ. ‘Я плачу о томъ, что отъ меня скрываютъ, но что я, тмъ не мене, угадала’… отвчала она тмъ дтскимъ тономъ, который ей вернули ея страданія, мы больше не говорили, но продолжали безпокоиться об, погруженныя каждая въ свое горе…
‘Наконецъ, дорогой, чтобы не слишкомъ затягивать эту мучительную исторію, скажу теб, что въ понедльникъ утромъ малютки были приведены къ намъ рабочими, которыхъ твой дядя держитъ на остров и которые нашли ихъ на куч лозъ, блдныхъ отъ холода и голода, посл цлой ночи проведенной на открытомъ воздух, на вод. Вотъ, что он разсказали намъ въ чистот своихъ дтскихъ сердецъ. Уже давно ихъ мучило желаніе поступить такъ, какъ сдлали ихъ святыя — Марта и Марія, жизнеописаніе которыхъ он читали, т. е. отправиться на безпарусной лодк, безъ веселъ, безъ провизіи, проповдовать Евангеліе, куда принесетъ ихъ дуновеніе Божіе. Итакъ, въ воскресенье посл обдни, он отвязали рыболовную лодку и, опустившись на колни на дно ея, какъ святыя жены, когда ихъ уносило теченіе, медленно уплыли и застряли въ камышахъ Пибулетта, несмотря на весенній разливъ, на страшные порывы втра. Да, Господь Богъ сохранилъ и вернулъ намъ нашихъ дорогихъ двочекъ, только праздничные нагрудники ихъ были измяты, да попорчена позолота ихъ молитвенниковъ! Не хватило мужества бранить ихъ, ихъ встртили горячіе поцлуи и раскрытыя объятья, но отъ перенесеннаго страха мы вс заболли.
‘Наиболе пострадала твоя мать, и, хотя ей ничего не говорили, она почувствовала, по ея словамъ, дыханіе смерти, пронесшееся надъ Кастеле, всегда спокойная, веселая, она теперь хранитъ печаль, которую ничто не можетъ исцлить, несмотря на то, что отецъ, я и вс мы окружаемъ ее нжными попеченіями. А если я скажу теб, Жанъ, что она томится и безпокоится, главнымъ образомъ, о теб? Она не сметъ высказать этого при отц, который не захочетъ отрывать тебя отъ работы, но ты не былъ у насъ посл экзамена, какъ общалъ. Сдлай намъ этотъ подарокъ къ Рождеству, и пусть къ нашей больной вернется ея добрая улыбка. Если бы ты зналъ, когда теряешь стариковъ, какъ сожалешь о томъ, что не удлялъ имъ больше времени при ихъ жизни’!..
Жанъ читалъ это письмо, стоя у окна, въ которое проникалъ изъ тумана лнивый зимній день, и наслаждался его наивнымъ ароматомъ, дорогими воспоминаніями о ласкахъ и солнц.
— Что это?… Покажи…
Фанни только что проснулась отъ желтоватаго свта, когда раздвинули занавски, вся опухшая отъ сна, и машинально протянула руку къ пачк мэрилэндскаго табаку, лежавшей на ночномъ столик. Онъ колебался, зная, что одно имя Дивонны вызываетъ въ ней жестокую ревность, но какъ утаить письмо, происхожденіе и форматъ котораго она узнала?
Вначал дтская выходка растрогала и умилила ее, и она продолжала читать дальше, крутя папироску и откинувшись на подушки, въ волнахъ темныхъ волосъ, съ обнаженными плечами и шеей. Но конецъ привелъ ее въ ярость, она скомкала письмо и швырнула черезъ всю комнату: — я теб покажу святыхъ женщинъ!..Все это выдумки, чтобы только заставить тебя пріхать… Она тоскуетъ по красавцу-племяннику, эта…
Онъ хотлъ установить, удержать то низкое слово, которое у нея вырвалось, и за которымъ потекло еще много другихъ. Никогда въ его присутствіи она такъ грубо не разражалась потокомъ грязной злобы, словно лопнувшая сточная труба, испускающая свое зловонное содержимое. Весь жаргонъ ея прошлаго — прошлаго бездомной продажной женщины — тснилъ ей глотку и лился изъ ея устъ.
Нетрудно было понять, чего они хотятъ. Сезэръ разсказалъ все, и на семейномъ совт они ршили порвать ихъ связь и привлечь его на родину, съ Дивонной въ вид приманки.
— Во-первыхъ знай, что если ты подешь, я тотчасъ напишу твоему рогоносцу-дяд… Я предупрежу… Нтъ, это уже слишкомъ!..
Она злобно приподнималась на постели, блдная, съ осунувшимся лицомъ, съ увеличенными чертами, какъ злой зврь, готовясь къ прыжку.
Госсэнъ вспомнилъ, что видлъ ее такой на улиц Аркадъ, теперь эта рычащая злоба была направлена противъ него, и внушала ему искушеніе броситься на любовницу и избить ее, такъ какъ въ чувственной плотской любви, гд нтъ мста уваженію къ любимому существу, въ гнв и въ ласкахъ неизмнно проявляется грубость. Онъ испугался самого себя и поспшилъ уйти на службу, возмущаясь той жизнью, которую онъ себ устроилъ. Это ему урокъ за то, что онъ подчинился такой женщин!.. Сколько низостей, какой ужасъ! Сестры, мать, всмъ досталось!.. Какъ! не имть даже права похать къ роднымъ? Да въ какую же тюрьму, онъ себя заперъ! И передъ нимъ встала вся исторія ихъ отношеній: онъ видлъ, какъ прекрасныя, обнаженныя руки египтянки, обвившія его шею вечеромъ на памятномъ балу, охватили его, властныя и сильныя, и разлучили его съ семьей, съ друзьями. Теперь, ршеніе его принято! Въ этотъ же вечеръ, во что бы то ни стало, онъ детъ въ Кастеле.
Написавъ нсколько бумагъ и получивъ въ министерств отпускъ, онъ вернулся домой, ожидая ужасной сцены, готовый на все, даже на разрывъ. Но кроткое привтствіе Фанни при встрч, ея опухшіе глаза, щеки, какъ бы размякшія отъ слезъ, отняли у него всю силу воли.
— Я ду сегодня вечеромъ…— сказалъ онъ, длаясь непреклоннымъ.
— Ты правъ, мой другъ… Повидай мать, а главное…— Она ласково подошла къ нему.— Забудь, какая я была злая. Я слишкомъ люблю тебя, это мое безуміе…
Весь остальной день, съ кокетливой заботливостью занимаясь укладкой чемодана и напоминая своей кротостью первое время ихъ совмстной жизни, она хранила видъ раскаянія, быть можетъ, въ надежд удержать его. Межъ тмъ она ни разу не попросила: ‘Останься’… и когда въ послднюю минуту окончательныхъ приготовленій, потерявъ эту надежду, она прижалась къ своему возлюбленному, какъ бы стараясь наполнить его собою на все время его отсутствія, ея прощаніе, ея поцлуи говорили только одно: ‘Скажи, Жанъ, ты не сердишься?..’
О, какое блаженство проснуться утромъ въ своей дтской, съ душою, полною горячихъ родственныхъ объятій и радостныхъ изліяній встрчи, увидть вновь на полог узкой кровати яркую полосу свта, которую въ дтств искали его глаза при пробужденіи, услышать крикъ павлиновъ, скрипніе блока въ колодц, спшный топотъ бгущаго и толкающагося стада, распахнувъ со стукомъ ставни, увидть чудный горячій свтъ, вливающійся водопадомъ, какъ струя, изъ-подъ плотины, и роскошный горизонтъ до самой Роны — склоны, покрытые виноградниками, кипарисами, оливковыми деревьями и отливающими въ синій цвтъ сосновыми лсами, надъ ними чистое, голубое, безъ малйшей дымки тумана, несмотря на раннее утро, зеленоватое небо, всю ночь освжаемое свернымъ втромъ, бодрымъ и сильнымъ дуновеніемъ котораго еще полна широкая долина.
Жанъ сравнивалъ это пробужденіе съ парижскимъ, подъ грязнымъ, какъ и его любовь, небомъ и чувствовалъ себя счастливымъ и свободнымъ. Онъ сошелъ внизъ. Домъ, блый на солнц, еще не пробуждался, вс ставни были закрыты, словно глаза, онъ былъ счастливъ этой минутой одиночества, дававшаго ему возможность собраться съ силами для духовнаго выздоровленія, которое, онъ чувствовалъ, въ немъ уже начиналось.
Онъ сдлалъ нсколько шаговъ по террас и сталъ подниматься по идущей кверху алле парка, паркомъ здсь называли лсъ изъ елей и миртовъ, безъ всякаго порядка разбросанныхъ по каменистому склону Кастеле, его перескали неправильныя тропинки, скользкія отъ покрывавшей ихъ хвои. Песъ Миракль, старый и хромой, вышелъ изъ конуры и молчаливо слдовалъ за нимъ по пятамъ, въ былое время они такъ часто совершали вдвоемъ утреннія прогулки!
У входа въ виноградникъ, съ оградой изъ кипарисовъ, склонявшихъ свои остроконечныя вершины, собака остановилась въ нершительности, она знала, что толстый слой песку — новое средство отъ филоксеры, примнявшееся въ эту минуту консуломъ,— окажется не подъ силу для ея старыхъ лапъ, также какъ и ступени террасы. Но радость сопровождать хозяина заставила ее ршиться, въ каждомъ трудномъ мст она боязливо ворчала, длала мучительныя усилія, остановки и неуклюжія движенія, напоминавшія краба на скал. Жанъ не замчалъ ее, весь поглощенный новыми насажденіями аликанте, о которыхъ наканун такъ много говорилъ ему отецъ. Ростки на ровномъ, блестящемъ песк оказались прекрасными. Наконецъ-то бдняга будетъ награжденъ за свои упорные труды, поля Кастеле вернутся къ жизни, межъ тмъ какъ Нертъ, Эрмитажъ, вс крупные виноградники юга гибнутъ!
Передъ нимъ вдругъ появился блый чепчикъ. То была Дивонна, встававшая въ дом раньше всхъ, въ рук у нея былъ садовый ножъ и еще какой-то предметъ, который она отбросила, межъ тмъ какъ ея щеки, всегда матово-блдныя, зардлись яркимъ румянцемъ.
— Это ты, Жанъ?.. Напугалъ меня… Я думала, что это отецъ…— Овладвъ собою, она поцловала его:— Хорошо-ли спалъ?
— Очень хорошо, тетя, но почему бы вамъ бояться прихода отца?..
— Почему?..
Она подняла ростокъ лозы, только что вырванный изъ земли:
— Не правда-ли, консулъ говорилъ теб, что на этотъ разъ онъ ручается за успхъ… Какъ же! Вотъ и здсь…
Жанъ разглядывалъ желтоватый мохъ, вндрившійся въ лозу, едва замтную плсень, разрушавшую, однако, мало-по-малу цлыя провинціи, этотъ безконечно малый, но несокрушимый разрушитель, въ это чудное утро, подъ животворнымъ солнцемъ казался какой-то насмшкой природы.
— Это начало… Черезъ три мсяца все поле будетъ уничтожено, и отецъ съизнова примется за работу, потому что тутъ задто его самолюбіе. Начнутся новыя посадки, новыя средства до той поры, когда…
Жестъ отчаянія закончилъ и подчеркнулъ ея слова.
— Правда? Дла значитъ плохи?
— О! ты знаешь консула… Онъ ничего не говоритъ, выдаетъ мн деньги на мсяцъ, но я вижу, какъ онъ озабоченъ. здитъ въ Авиньонъ, въ Оранжъ: ищетъ денегъ…
— А Сезэръ? А его система орошенія? — спросилъ молодой человкъ, озадаченный слышаннымъ.
— Благодареніе Богу, съ этой стороны все благополучно. Послдній сборъ далъ пятьдесятъ бочекъ вина, а въ этомъ году будетъ вдвое больше. Въ виду успха, консулъ уступилъ брату вс виноградники въ долин, лежавшіе до сихъ поръ подъ паромъ, и усянные мертвыми лозами, словно деревенское кладбище, теперь они подъ водой на три мсяца…
И гордая работой мужа, своего Фена, уроженка Прованса показала Жану съ холма, на которомъ они стояли, огромные пруды, окруженные невысокими плотинами изъ извести, какъ это длаютъ въ солончакахъ.
— Черезъ два года этотъ способъ воздлыванія лозы принесетъ плоды, черезъ два года будутъ доходы и съ Пибулетта, и съ острова Ламотъ, купленнаго дядей втихомолку… Тогда мы разбогатемъ… Но до тхъ поръ надо держаться, пусть каждый вкладываетъ свое, приноситъ жертвы…
Она говорила о жертвахъ весело, какъ женщина хорошо съ ними знакомая, и такъ увлекательно, что Жанъ, подъ вліяніемъ внезапной мысли, отвтилъ ей въ тонъ:— Каждый принесетъ свою жертву, Дивонна…
Въ тотъ же день онъ написалъ Фанни, что родные не могутъ дольше оказывать ему правильной поддержки, что ему придется ограничиться жалованьемъ, получаемымъ въ министерств, и что при этихъ условіяхъ жить вдвоемъ немыслимо. Это значило порвать съ ней раньше, чмъ онъ самъ думалъ, за три-четыре года до своего отъзда, но онъ разсчитывалъ на то, что его любовница пойдетъ на столь убдительные доводы, отнесется къ нему и къ его тяжелому положенію съ сочувствіемъ, и поможетъ ему выполнить свой грустный долгъ.
Была-ли то жертва? Не являлось-ли наоборотъ, облегченіемъ, возможность — покончить-съ жизнью, казавшейся ему гнусной и нездоровой, особенно съ тхъ поръ, какъ онъ вернулся къ природ, къ семь, къ простымъ, прямымъ привязанностямъ?… Написавъ письмо безъ борьбы, безъ страданій, онъ надялся, что отъ отвта, яростнаго, и полнаго угрозъ и безумствъ, его защититъ врная и честная привязанность добросердечныхъ людей, окружавшихъ его, примръ гордаго, лояльнаго отца, искренняя улыбка маленькихъ ‘святыхъ женъ’, а также и широкіе, мирные горизонты, здоровый горный воздухъ, высокій небесный сводъ, быстрая плнительная рка, когда онъ вспоминалъ о своей страсти и о тхъ мерзостяхъ, которыхъ она была полна, ему казалось, что онъ выздоравливаетъ отъ злокачественной лихорадки, врод той, которую вызываютъ болотныя испаренія.
Пять-шесть дней посл нанесенія этого тяжкаго удара протекли спокойно. Утромъ и вечеромъ Жанъ ходилъ на почту и возвращался съ пустыми руками и смущенный. Что она длаетъ? Что она хочетъ предпринять и почему не отвчаетъ? Вс его помыслы были устремлены на это. А ночью, когда въ Кастеле вс спали подъ убаюкивающій шумъ втра, гулявшаго по длиннымъ корридорамъ, они говорили все о томъ же, вдвоемъ съ Сезэромъ, въ маленькой дтской комнат.
— Она можетъ пріхать!..— говорилъ дядя, его безпокойство усугублялось тмъ, что въ письмо племянника съ извщеніемъ о разрыв, онъ вложилъ два векселя срокомъ на шесть мсяцевъ и на годъ, на сумму своего долга съ процентами. Какъ уплатитъ онъ по этимъ векселямъ? Какъ объяснитъ Дивонн? Онъ начиналъ дрожать при одной мысли объ этомъ и доставлялъ тяжелыя минуты племяннику, когда, посл долгой ночной бесды, онъ, выколачивая трубку, грустно говорилъ, съ вытянутымъ лицомъ:
— Ну, покойной ночи… Во всякомъ случа, ты поступилъ хорошо.
Наконецъ, отвтъ пришелъ, и съ первыхъ же строкъ: ‘Милый мой, я не писала теб до сихъ поръ потому, что хотла доказать теб не на словахъ, а на дл, какъ я тебя люблю и понимаю’… Жанъ остановился, пораженный тмъ, что слышитъ словно симфонію вмсто боевого сигнала, котораго ожидалъ. Онъ быстро перевернулъ послднюю страницу и прочелъ ‘…остаться до самой смерти твоей собакой, которую ты можешь бить, но которая любитъ тебя и страстно цлуетъ…’
Быть можетъ она не получила его письма? Но прочтя письмо вновь безъ пропусковъ, строка за строкой, со слезами на глазахъ, онъ долженъ былъ признать, что это дйствительно, отвтъ, въ немъ говорилось, что Фанни давно ожидала всти о разореніи Кастеле и о неизбжно связанномъ съ этимъ разрыв. Тотчасъ же принялась она за поиски дла, чтобы не быть ему въ тягость, и взялась завдывать меблированными комнатами, на улиц Буа-де-Булонь, принадлежавшими какой-то очень богатой женщин. Сто франковъ въ мсяцъ, полное содержаніе и свободныя воскресенья…
‘Понимаешь-ли, милый, цлый день въ недлю для нашей любви, ты потребуешь, конечно, большаго? Ты вознаградишь меня за то усиліе, которое я длаю, работая въ первый разъ въ жизни, за мое добровольное рабство днемъ и ночью, связанное съ униженіями, которыхъ ты не можешь себ представить и которыя будутъ мн очень тягостны при моей страсти къ свобод… Но я испытываю особое удовлетвореніе, страдая изъ любви къ теб. Я такъ многимъ теб обязана — ты заставилъ меня понять такъ много хорошихъ, честныхъ вещей, о которымъ мн никто раньше не говорилъ!.. Ахъ, если бы мы встртились раньше!.. Но ты еще не умлъ ходить, когда я уже переходила изъ рукъ въ руки. И однако, ни одинъ мужчина не можетъ похвастать, что внушилъ мн подобное ршеніе, съ цлью удержать его еще немного… Теперь можешь вернуться, когда захочешь, квартира очищена. Я увезла вс мои вещи, это вдь самое тяжелое — перетряхивать ящики и воспоминанья. Остался лишь мой портретъ, который теб ничего не будетъ стоить, я прошу для него только добрыхъ взглядовъ. Ахъ, другъ мой, другъ мой… Въ конц-концовъ, если ты оставишь для меня воскресенья и маленькое мстечко на ше, знаешь…’ И нжности, и ласки, и чувственное смакованіе страстныхъ словъ, заставлявшія любовника прижимать къ лицу шелковистую бумагу, словно отъ нея исходила теплая, человческая ласка…
— Она пишетъ о моихъ векселяхъ? — робко спросилъ дядя Сезэръ.
— Она присылаетъ ихъ вамъ обратно… Вы заплатите, когда разбогатете…
Дядя вздохнулъ съ облегченіемъ, и щурясь отъ удовольствія, съ важностью честнаго человка и съ сильнымъ акцентомъ южанина сказалъ:
— Знаешь, что я скажу теб? Эта женщина — святая.
Потомъ, со свойственной ему подвижностью, отсутствіемъ логики и памяти, что составляло одну изъ забавнйшихъ сторонъ его характера, онъ перескочилъ на мысли совсмъ иного порядка:
— А какая страсть, мой милый, какой огонь! У меня ротъ сохнетъ какъ тогда, когда Курбебесъ читалъ мн письма своей Морна…
И Жану снова пришлось пережить первое путешествіе дяди въ Парижъ со всми его подробностями: Отель Кюжасъ, Пеликюль… но онъ не слушалъ и, облокотясь на окно, смотрлъ въ тихую ночь, залитую свтомъ луны, такой полной и блестящей, что птухи, обманутые свтомъ, привтствовали ее, какъ занимающійся день.
Значитъ существуетъ искупленіе черезъ любовь, о которомъ говорятъ поэты! И онъ гордился мыслью, что вс великія знаменитости, которыхъ любила Фанни до него, не только не способствовали ея возрожденію, но развращали ее еще больше, межъ тмъ какъ онъ, силою своей порядочности, вырветъ ее, быть можетъ, изъ когтей порока.
Онъ былъ благодаренъ ей за найденный ею средній выходъ, за этотъ полу-разрывъ, въ которомъ она освоится съ новой привычкой къ труду, что будетъ не легко для ея безпечной натуры, на слдующій день онъ написалъ ей письмо въ отеческомъ тон, одобряя ея перемну жизни, безпокоясь о характер тхъ меблированныхъ комнатъ, которыми она завдывала, объ ихъ жильцахъ и постителяхъ, такъ какъ зналъ ея снисходительность и легкость, съ которой она говорила, примиряясь со многимъ: ‘Чего же ты хочешь? Такъ ужъ устроено на свт’!..
Въ цломъ ряд писемъ, съ дтскимъ послушаніемъ, описала Фанни ему свой отель, настоящій семейный пансіонъ для иностранцевъ. Въ первомъ этаж живутъ перуанцы: отецъ, мать, дти и прислуга, во второмъ — русскіе и богатый голландецъ, продавецъ коралловъ. Въ комнатахъ третьяго этажа помщаются два наздника съ ипподрома, шикарные англичане, очень порядочные, и наконецъ, симпатичная семья: мадемуазель Минна Фогель, гитаристка изъ Штутгарта, съ братомъ Лео, чахоточнымъ мальчикомъ, онъ вынужденъ прервать свое обученіе на кларнет въ Парижской консерваторіи, а пріхавшая сестра ухаживаетъ за нимъ, не имя другихъ средствъ къ жизни, кром добытыхъ путемъ нсколькихъ концертовъ для уплаты за комнаты и пансіонъ.
‘Все это трогательно и достойно всякаго уваженія, какъ видишь, мой милый. Меня принимаютъ здсь за вдову и относятся ко мн съ большимъ вниманіемъ. Да я бы и не допустила, чтобы было иначе, твоя жена должна быть уважаема. Когда я говорю ‘твоя жена’, пойми меня. Я знаю, что въ одинъ прекрасный день, ты уйдешь отъ меня, я потеряю тебя, но посл этого у меня не будетъ другого, я навсегда останусь твоей, сохраню воспоминаніе о твоихъ ласкахъ и добрыхъ чувствахъ, которыя ты во мн пробудилъ… Смшно, не правда-ли: добродтельная Сафо!.. Такъ будетъ, когда ты уйдешь, но для тебя я буду такой, какою ты меня любилъ — безумной, жгучей… Я обожаю тебя’.
Жана охватила глубокая, тоскливая печаль. Возвратившійся блудный сынъ, посл радостной встрчи, посл закланія жирнаго теленка и нжныхъ изліяній, всегда страдаетъ воспоминаніями о бродячей жизни, тоскуетъ о горькихъ желудяхъ и о лнивомъ стад. Разочарованіе несутъ ему вс люди и вещи, опустошенныя и обезцвченныя. Зимнія утра Прованса потеряли для него всю свою здоровую прелесть, не привлекала его и охота на красивую темно-красную выдру вдоль крутого берега, ни стрльба по чернымъ уткамъ, на прудахъ старика Абріэ. Втеръ казался Жану рзкимъ, вода унылой, прогулки по затопленнымъ виноградникамъ съ дядей, объясняющимъ свою систему шлюзовъ, отводовъ и канавъ — непомрно скучными.
Деревня, на которую въ первые дни онъ смотрлъ сквозь призму своихъ веселыхъ дтскихъ прогулокъ, состояла изъ ветхихъ домишекъ, частью заброшенныхъ, отъ которыхъ вяло смертью и запустніемъ итальянскаго поселка, отправляясь на почту, онъ долженъ былъ, стоя у каждаго ветхаго порога, выслушивать пустословіе стариковъ, искривленныхъ, какъ деревья выросшія на втру, съ обрывками вязанныхъ чулковъ на рукахъ, въ вид варежекъ и старухъ съ подбородками словно изъ желтаго букса, въ тугихъ повязкахъ, съ маленькими живыми и блестящими глазками, какіе сверкаютъ часто изъ глубины разслинъ въ старыхъ стнахъ.
Все т же жалобы на гибель лозъ, на вырожденіе марены, на болзни тутовыхъ деревьевъ, на вс семь египетскихъ казней, губящихъ прекрасный Провансъ, чтобы избжать всего этого, онъ возвращался иногда переулочками, сбгавшими по склону, вдоль стнъ стараго папскаго замка, эти пустынныя тропинки поросли кустарникомъ, высокой цлебной травой св. Рока отъ лишаевъ, которая была какъ разъ къ мсту въ этомъ средневковомъ уголк, надъ дорогой, осненной высокими зубчатыми развалинами.
Но тутъ онъ обыкновенно встрчалъ священника Малассаня, только что отслужившаго обдню и спускавшагося крупными шагами, съ брыжжами, сбившимися на бокъ, придерживая обими руками рясу и оберегая ее отъ колючекъ и смолы. Священникъ останавливался и начиналъ громить безбожіе крестьянъ и подлость муниципальнаго совта, проклиналъ поля, скотину, людей, мошенниковъ, которые не ходятъ въ церковь, хоронятъ покойниковъ безъ отпванія и лчатся спиритизмомъ и магнетизмомъ, лишь бы не звать священника и доктора:
— Да, сударь, спиритизмомъ!.. Вотъ до чего дошли наши мужички въ Комта… А вы хотите, чтобы виноградники не гибли!
Жанъ, у котораго въ карман лежало только-что вскрытое, пламенное посланіе Фанни, слушалъ, хотя мысли его были далеко, какъ можно быстре старался онъ ускользнуть отъ поученій и, вернувшись въ Кастеле, устраивался въ углубленіи скалы — по мстному выраженію въ ‘лнивомъ мстечк’,— защищенномъ отъ бушующаго вокругъ втра и словно собравшаго въ себ все тепло отраженныхъ солнечныхъ лучей.
Онъ выбиралъ самое укромное, самое отдаленное изъ этихъ мстечекъ, поросшее терновникомъ и стелющимися дубками, садился и принимался читать, мало-по-малу отъ аромата письма, отъ ласкающихъ словъ, отъ вызываемыхъ ими образовъ, онъ начиналъ ощущать чувственное опьяненіе, пульсъ его бился сильне, его охватывали виднія, отъ которыхъ, какъ лишнія, пропадали рка, цвтущіе острова, деревни въ разслинахъ Альпилля, и вся широкая долина, гд бушевалъ втеръ и волнами гналъ сверкавшую на солнц пыль. Весь онъ былъ тамъ, въ ихъ комнатк вблизи вокзала, съ срой крышей, отдаваясь безумнымъ ласкамъ, весь во власти жгучихъ желаній, заставлявшихъ обоихъ, словно утопавшихъ, сжимать другъ друга въ судорожныхъ объятіяхъ…
Вдругъ, раздавались шаги на тропинк, звонкій смхъ: ‘Онъ здсь!..’ появлялись сестры, съ босыми ножками, мелькавшими по трав, ихъ велъ старый Миракль, побдоносно помахивавшій хвостомъ и исполненный гордости, такъ какъ напалъ на слдъ хозяина: но Жанъ отгонялъ его пинкомъ ноги и отклонялъ робкія приглашенія дтей поиграть въ жмурки или побгать. И, однако, онъ любилъ маленькихъ сестренокъ-близнецовъ, обожавшихъ взрослаго, всегда далекаго брата, ради нихъ онъ самъ сталъ ребенкомъ съ минуты своего прізда, его забавлялъ контрастъ между этими хорошенькими созданіями, рожденными одновременно и столь непохожими другъ на друга. Одна — высокая брюнетка, съ волнистыми волосами, склонная къ мистицизму и въ то же время настойчивая, это она, восторженная и увлеченная грозными проповдями священника Малассаня, придумала уплыть на лодк, маленькая Марія Египетская увлекла блокурую Марту, нсколько вялую и кроткую, похожую на мать и на брата.
Наивныя дтскія ласки, соприкасавшіяся съ манящимъ запахомъ духовъ, которымъ вяло отъ письма любовницы, въ ту минуту, какъ онъ предавался воспоминаніямъ, непріятно стсняли его. — ‘Нтъ, оставьте… мн надо заниматься…— И онъ шелъ къ себ, съ намреніемъ запереться, какъ вдругъ голосъ отца звалъ его:
— Это ты, Жанъ?.. Послушай…
Почта приносила новые поводы впадать въ мракъ этому и безъ того уже угрюмому по натур человку, сохранившему отъ своего пребыванія на Восток молчаливую важность, нарушаемую лишь внезапными приливами воспоминаній, вырывавшихся подъ трескъ горящихъ сухихъ полньевъ камина: ‘Когда я былъ консуломъ въ Гонъ-Конг…’ Жанъ слушалъ, какъ отецъ читалъ и обсуждалъ утреннія газеты, а самъ смотрлъ на бронзовую статую Сафо Каудаля, стоявшую на камин, съ руками охватившими колна, съ лирой, стоящей подл, (‘полная лира’, припоминалось ему), купленной двадцать лтъ тому назадъ, когда отдлывался и украшался Кастеле, эта базарная вещь, надовшая ему въ парижскихъ витринахъ, здсь, въ одиночеств, вызывала въ немъ любовное волненіе, желаніе поцловать эти плечи, разнять холодныя гладкія руки и заставить ее сказать: ‘Сафо — твоя, только твоя!’
Соблазнительный образъ преслдовалъ его, когда онъ выходилъ изъ дому, шелъ въ ногу съ нимъ по широкой парадной лстниц. Маятникъ старинныхъ часовъ словно выстукивалъ имя Сафо, втеръ нашептывалъ его въ длинныхъ, холодныхъ съ каменнымъ поломъ, коридорахъ лтняго дома, это имя встрчалъ онъ и въ книгахъ, которыя бралъ изъ деревенской библіотеки, въ старыхъ томахъ, съ краснымъ обрзомъ и съ крошками его дтскихъ завтраковъ, оставшихся между страницъ. Образъ любовницы неотступно преслдовалъ его и въ комнат матери, гд Дивонна причесывала больную, поднимая ея чудные, сдые волосы надъ лицомъ, сохранившимъ румянецъ и спокойствіе, несмотря на постоянныя страданія.
— Вотъ и нашъ Жанъ! — говорила мать. Но тетка, всегда совершавшая сама туалетъ невстки, съ засученными рукавами, съ обнаженной шеей, въ маленькомъ чепчик, напоминала ему другія утра, вызывала въ его памяти образъ любовницы, встающей съ постели, въ облакахъ первой выкуренной папироски. Онъ злился на себя за эти мысли… и особенно въ этой комнат! Но что длать, какъ избжать ихъ?
— Нашъ мальчикъ такъ перемнился, сестра,— грустно говорила г-жа Госсэнъ.— Что съ нимъ?— И он вмст старались найти разгадку. Дивонна напрягала свой простодушный умъ, хотла распросить молодого человка, но онъ избгалъ оставаться съ ней наедин.
Однажды, посл долгихъ поисковъ, она нашла его на берегу, въ ‘лнивомъ’ уголк, охваченнаго лихорадкой посл чтенія писемъ и порочныхъ мыслей. Онъ хотлъ встать, съ угрюмымъ видомъ… Но она удержала его и сла возл него на горячій камень:
— Разв ты не любишь меня больше?.. Разв я для тебя уже не та Дивонна, которой ты поврялъ вс свои горести?
— О, да, конечно…— бормоталъ онъ, смущенный ея нжностью, и отводя взглядъ въ сторону, не желая выдать того, надъ чмъ онъ только что думалъ — любовныхъ призывовъ, обращенныхъ къ нему, восклицаній, страстнаго бреда издалека.
— Что съ тобой?.. Отчего ты печаленъ?..— тихо спросила Дивонна, съ ласкою въ голос и въ движеніяхъ, обращаясь съ нимъ, словно съ ребенкомъ. Да вдь онъ и былъ ея ребенкомъ, для нея онъ былъ все еще десятилтнимъ мальчикомъ, едва вышедшимъ изъ подъ опеки родныхъ.
Жанъ, сгоравшій уже посл чтенія письма, воспламенился подъ вліяніемъ волнующей близости и обаянія этого тла, этихъ свжихъ губъ, казавшихся еще ярче отъ морского втра, разметавшаго ея волосы и откинувшаго ихъ со лба тонкими завитками, по парижской мод. А, припомнивъ уроки Сафо: ‘вс женщины одинаковы… въ присутствіи мужчины у нихъ только одна мысль въ голов…’ онъ принялъ за вызовъ счастливую улыбку деревенской жительницы, равно какъ и движенія, которыми она старалась удержать его на ласковомъ допрос.
Вдругъ онъ почувствовалъ, что онъ во власти соблазна, кровь ударила ему въ голову, онъ сдлалъ усиліе, чтобы овладть собою, и его охватила судорожная дрожь. Дивонна испугалась, видя его блднымъ, со стучащими зубами. ‘Бдняжка… у него лихорадка…’ Нжнымъ, необдуманнымъ движеніемъ она развязала платокъ, окутывавшій ея станъ и хотла накинуть его Жану на плечи, но вдругъ почувствовала, какъ сильныя объятья охватили, сжали ее, и безумные поцлуи ожгли ей шею, плечи, все тло, распаленное и сверкавшее на солнц. Она не успла ни крикнуть, ни оттолкнуть его, быть можетъ даже не дала себ отчета въ томъ, что произошло. ‘Ахъ, я съ ума схожу!.. схожу съ ума!..’ Онъ быстро удалялся уже по голой возвышенности, и камни зловще катились изъ подъ его ногъ
Въ этотъ день, за завтракомъ Жанъ заявилъ, что узжаетъ вечеромъ, такъ какъ получилъ приказъ изъ министерства.— Какъ, уже узжаешь?.. А говорилъ… Да вдь ты только что пріхалъ!..— Раздались восклицанія, упрашиванья. Онъ не могъ оставаться дольше у родныхъ, такъ какъ вс его привязанности были проникнуты тревожнымъ и развращающимъ вліяніемъ Сафо. Къ тому же, разв онъ не принесъ уже семь самой большой жертвы, отказавшись отъ совмстной жизни съ этой женщиной? Полный разрывъ совершится позже, тогда онъ вернется и будетъ любить и цловать всхъ этихъ добряковъ безъ стыда и стсненія.
Наступила ночь, весь домъ уснулъ и огни были погашены, когда Сезэръ вернулся, проводивъ племянника на поздъ въ Авиньонъ. Задавъ лошади овса и взглянувъ испытующимъ взоромъ на небо, взоромъ, которымъ земледльцы угадываютъ погоду, онъ хотлъ-было войти уже въ домъ, какъ вдругъ замтилъ блую тнь на одной изъ скамеекъ террасы:
— Это ты Дивонна.
— Да, поджидаю тебя…
Цлые дни Дивонна была занята и разлучена со своимъ Фена, котораго обожала, поэтому вечеромъ они устраивали себ иногда такія свиданія, чтобы поболтать и погулять вмст. Былъ ли то результатъ короткой сцены между нею и Жаномъ — которую, подумавъ, она поняла лучше, нежели хотла — или послдствіе волненія, съ которымъ она смотрла, какъ бдная мать тихо плакала цлый день, но голосъ ея упалъ, явилась тревога и возбужденность мысли, необычайная у этой спокойной женщины, всегда полной сознанія долга.
— Извстно ли теб что-нибудь? Почему онъ такъ быстро покинулъ насъ?
Она не врила выдумк о министерств и подозрвала какую-нибудь дурную привязанность, отнимавшую дитя у семьи. Столько опасностей, столько роковыхъ встрчъ въ этомъ гибельномъ Париж!
Сезэръ, ничего не умвшій скрыть отъ нея, признался, что въ жизни Жана дйствительно была женщина, но очень добрая, неспособная заставить его отвернуться отъ родныхъ, онъ сталъ разсказывать о ея преданности, о трогательныхъ письмахъ, и особенно похвалилъ ея мужественную готовность работать, что деревенской жительниц казалось весьма естественнымъ ‘Надо же работать, чтобы жить’.
— Да, но не для женщинъ этого сорта…— сказалъ Сезэръ.
— Значитъ Жанъ живетъ съ негодной женщиной?.. И ты бывалъ у нихъ…
— Клянусь, Дивонна, что съ тхъ поръ, какъ она узнала Жана, нтъ женщины боле чистой, боле честной… Любовь совсмъ переродила ее.
Эти слова показались Дивонн черезчуръ мудреными, она не понимала ихъ. По ея мннію, женщина эта принадлежала къ презрнной категоріи тхъ женщинъ, которыхъ она называла ‘дурными’ и мысль, что Жанъ сталъ добычею одной изъ этихъ тварей, возмущала ее. Если бы консулъ зналъ объ этомъ!..
Сезэръ пытался успокоить ее и всми морщинками своего добраго, но нсколько легкомысленнаго, лица, уврялъ что въ возраст Жана нельзя обойтись безъ женщины.— Тогда пусть женится, чортъ возьми! — сказала она съ трогательною наивностью.
— Наконецъ, они уже и не живутъ вмст…
Тогда она сказала серьезно:— Послушай Сезэръ: Ты знаешь нашу поговорку: несчастье всегда переживаетъ того, кто его причинилъ. Если правда то, что ты разсказываешь, если Жанъ вытащилъ эту женщину изъ грязи, быть можетъ самъ онъ запачкался при этой печальной работ? Возможно, что онъ сдлалъ ее лучше и честне, но кто поручится, что зло, бывшее въ ней, не испортило окончательно нашего мальчика?
Они вернулись на террасу. Спокойная, прозрачная ночь окутала молчаливую долину, гд живыми были только струящійся свтъ луны, зыбкая рка, да пруды, сверкавшіе, какъ лужи серебра. Все дышало тишиной, уединеніемъ и великимъ покоемъ сна безъ грезъ. Внезапно поздъ, шедшій полнымъ ходомъ по берегу Роны, прогремлъ глухимъ грохотомъ.
— О, этотъ Парижъ! — сказала Дивонна, грозя кулакомъ этому врагу, которому провинція шлетъ всевозможныя проклятія…— Парижъ! Что мы отдаемъ ему, и что онъ намъ возвращаетъ!

VII.

Въ этотъ туманный день, къ четыремъ часамъ было холодно и темно, даже въ алле Елисейскихъ Полей, по которой глухо и мягко, словно по ват, катились экипажи. Жанъ съ трудомъ прочелъ въ глубин палисадника, калитка котораго была открыта, надпись золотыми буквами, высоко надъ антресолями дома, вншній видъ котораго по роскоши и спокойствію напоминалъ англійскій коттеджъ: ‘Меблированныя комнаты съ семейнымъ столомъ…’ У троттуара передъ домомъ стояла карета.
Толкнувъ дверь конторы, Жанъ тотчасъ увидлъ ту, кого искалъ, она сидла у окна, перелистывая толстую счетную книгу, противъ другой женщины, нарядной и высокой, съ носовымъ платкомъ и мшочкамъ въ рукахъ.
— Что вамъ угодно, сударь?..— спросила Фанни, но тутъ же, узнавъ его, вскочила, пораженная, и подойдя къ дам сказала тихо:— Это мой мальчикъ…— Та оглядла Госсэна съ головы до ногъ, съ хладнокровіемъ и опытомъ знатока, и сказала громко, безъ всякаго стсненія: — Поцлуйтесь, дти… Я не смотрю на васъ.— Потомъ заняла мсто Фанни и продолжала поврку счетовъ.
Фанни и Жанъ держали другъ друга за руки и бормотали глупыя фразы: ‘Какъ поживаешь?’ — ‘Такъ себ, благодарю’… ‘Значитъ ты выхалъ вчера вечеромъ?’… Но волненіе въ голос придавало словамъ ихъ истинный смыслъ. Присвъ на диванъ и придя немного въ себя, Фанни сказала тихо:— Ты не узналъ мою хозяйку?.. Ты ее встрчалъ… на балу у Дешелетта… Она была одта испанской невстой… Невста, правда, нсколько поблекшая.
— Такъ это?..
— Розаріо Санчесъ, любовница Де-Поттера.
Эта Розаріо, или Роза, какъ гласило ея имя, написанное на всхъ зеркалахъ ночныхъ ресторановъ, всегда съ прибавленіемъ какой нибудь сальности, была въ старину наздницей на Ипподром и славилась въ мір кутилъ своею циничной распущенностью, зычной глоткой и ударами хлыста, которыми награждала членовъ клуба, послдніе весьма высоко цнили ихъ и подчинялись ей, какъ лошади.
Испанка изъ Орана, она была скоре эффектна, чмъ хороша, и при вечернемъ освщеніи производила и сейчасъ извстное впечатлніе своими черными, подведенными глазами и сросшимися бровями, но здсь, даже въ этомъ полусвт, ей можно было смло дать вс пятьдесятъ лтъ, отражавшіеся на плоскомъ, жесткомъ лиц, со вздувшейся и желтой, какъ у лимона ея родины, кожей. Будучи подругой Фанни Легранъ, она въ теченіе ряда лтъ опекала ее въ ея любовныхъ похожденіяхъ, и одно имя Розы наводило ужасъ на любовниковъ Сафо.
Фанни поняла, почему задрожала рука Жана, и поспшила оправдаться. Къ кому же было обратиться, чтобы найти мсто? Она была въ затрудненіи. Къ тому же, Роза ведетъ теперь спокойную жизнь: она богата, и живетъ въ своемъ отел на улиц Виллье, или на своей вилл въ Ангіен, принимая старыхъ друзей, но любовника иметъ лишь одного — своего неизмннаго композитора.
— Де-Поттера? — спросилъ Жанъ…— Мн казалось, что онъ женатъ?
— Да… женатъ, кажется даже на хорошенькой женщин, и у него есть дти… Но это не помшало ему вернуться къ прежней… И если бы ты видлъ, какъ она говоритъ съ нимъ, какъ третируетъ его!.. Да, ему туго приходится…— Она пожимала ему руку съ нжнымъ упрекомъ. Въ эту минуту дама прервала чтеніе и обратилась къ мшочку, прыгавшему на конц шнурка:
— Ну же, сиди смирно, говорятъ теб!..— А затмъ сказала управительниц тономъ приказанія: — подай Бичито кусокъ сахару.
Фанни встала, принесла кусокъ сахару, и, приблизивъ его къ отверстію мшочка, произнесла нсколько ласковыхъ, дтскихъ словъ.— ‘Взгляни, какой хорошенькій зврекъ…— сказала она своему любовнику, показывая укутанное ватой животное, врод большой, уродливой ящерицы, зубастое, покрытое бородавками, съ наростомъ на голов въ вид капюшона, сидвшимъ на трясучемъ студенистомъ тл, то былъ хамелеонъ, присланный Роз изъ Алжира, и она охраняла его отъ суровой парижской зимы, окружая его тепломъ и заботами. Она любила его, какъ никого въ жизни не любила, и Жанъ понялъ по угодливымъ пріемамъ Фанни, какое мсто въ дом занимало это ужасное животное.
Дама захлопнула книгу, собираясь хать.— Сносно для перваго мсяца… Только будь экономне со свчами.
Она окинула хозяйскимъ взглядомъ маленькую, чисто убранную гостинную, съ мебелью обитой тисненнымъ бархатомъ, сдула пыль съ растенія, стоявшаго на столик, замтила дырочку въ гипюровой занавск окна, наконецъ съ выразительнымъ взглядомъ сказала молодымъ людямъ.— Только, милые мои, пожалуйста безъ глупостей… Мой домъ безусловно приличный…’ и, усвшись въ экипажъ, покатила въ Булонскій лсъ на обычную прогулку.
— Видишь, какъ все это несносно!..— сказала Фанни.— Она и ея мать мучаютъ меня своими посщеніями два раза въ недлю. Мать еще ужасне, еще жадне… Нужна вся моя любовь къ теб, поврь, чтобы тянуть эту лямку въ этомъ противномъ дом… Наконецъ, ты тутъ и еще мой… Я такъ боялась…— Она обняла его, прильнувъ къ нему длительнымъ поцлуемъ, и въ его отвтномъ трепет нашла увренность, что онъ еще принадлежитъ ей. Но въ коридор слышны были шаги, приходилось быть насторож. Когда внесли лампу, она сла на обычное мсто и взяла свое рукодліе, онъ слъ рядомъ, какъ будто пришелъ съ визитомъ…
— Не правда ли, я измнилась?.. Немного осталось отъ прежней Сафо…
Улыбаясь, она показывала вязальный крючекъ, которымъ двигала неловко, словно маленькая двочка. Она прежде терпть не могла вязанья, чтеніе, рояль, папироска или стряпня съ засученными рукавами любимаго блюда — другихъ занятій у нея не было.
Но что было длать здсь? О роял, стоявшемъ въ гостинной, нечего было и думать, она цлый день неотлучно должна быть въ контор… Романы? Она знала такъ много настоящихъ приключеній! Тоскуя по запрещенной папироск, она стала вязать кружева, давая работу рукамъ, вязанье оставляетъ свободу мысли — и Фанни поняла пристрастіе женщинъ къ различнымъ рукодліямъ, которыя раньше презирала.
Пока она неловко старалась нацпить петлю, со вниманіемъ неопытной вязальщицы, Жанъ наблюдалъ ее, спокойную, въ простомъ плать со стоячимъ воротничкомъ, гладко зачесанными волосами на круглой, античной головк, съ видомъ благоразумнымъ и безупречнымъ. По улиц, въ направленіи шумныхъ бульваровъ, непрерывно тянулся рядъ экипажей, въ которыхъ высоко сидли извстныя, роскошно одтыя кокотки, казалось, Фанни безъ сожалнія смотрла на эту выставку торжествующаго порока, вдь и она могла бы занять въ ней мсто, которымъ пренебрегла ради него. Только бы онъ согласился хоть изрдка видаться съ ней, а она ужъ суметъ справиться со своею рабской жизнью и даже найти въ ней привлекательныя стороны…
Вс обитатели пансіона обожали ее. Иностранки, лишенныя вкуса, слдовали ея совтамъ при покупк нарядовъ, по утрамъ она давала уроки пнія старшей изъ двицъ-перуанокъ и указывала мужчинамъ, какую книгу прочесть, какую пьесу посмотрть въ театр, мужчины осыпали ее знаками вниманія и предупредительности, особенно голландецъ, жившій во второмъ этаж. — Онъ усаживается на этомъ мст, гд ты сидишь и смотритъ на меня, пока я не скажу: ‘Кейперъ, вы мн надоли’. Тогда онъ отвчаетъ: ‘Хорошо’ и уходитъ… Онъ преподнесъ мн эту маленькую коралловую брошь… Она стоитъ пять франковъ, и я приняла ее, лишь бы отъ него отвязаться.
Вошелъ лакей и поставилъ подносъ съ посудой на круглый столикъ, слегка отодвинувъ растеніе. — Я обдаю здсь, одна, за часъ до общаго обда.— Она указала на два блюда изъ довольно длиннаго и обильнаго меню. Завдующая хозяйствомъ имла право лишь на супъ и на два блюда.— Ну и подлая же Розаріо!.. Хотя въ конц-концовъ я предпочитаю обдать здсь, не надо разговаривать и я прочитываю твои письма,— они замняютъ мн собесдника.
Она прервала себя, чтобы достать скатерть и салфетки, ее безпокоили ежеминутно, то приходилось отдать приказаніе, то отворить шкафъ, то удовлетворить какое-либо требованіе. Жанъ понялъ, что, оставаясь дольше, онъ стснилъ бы ее, къ тому же ей стали подавать обдъ, и маленькая, жалкая порціонная чашка, дымившаяся на стол, навела обоихъ на одну и ту же мысль, на одно и то же сожалніе о былыхъ совмстныхъ обдахъ!
— До воскресенья… до воскресенья… тихонько повторяла она, отпуская его. Въ присутствіи служащихъ и сходившихъ по лстниц нахлбниковъ они не могли обнять другъ друга, Фанни взяла его руку, и долго держала ее у своего сердца, какъ бы желая впитать его ласку.
Весь вечеръ и всю ночь онъ думалъ о ней, страдая за ея рабскую приниженность передъ подлой хозяйкой и ея жирной ящерицей, голландецъ тоже смущалъ его, такъ что до воскресенья онъ не жилъ, а мучился. На дл, этотъ полу-разрывъ, долженствовавшій безъ потрясеній подготовить конецъ ихъ связи, оказался для Фанни ножомъ садовода, оживляющимъ гніющее дерево. Почти ежедневно писали они другъ другу записки, полныя нжности, которыя диктуются нетерпніемъ влюбленныхъ, или же онъ заходилъ къ ней посл службы для тихой бесды въ контор, за вязаньемъ.
Говоря о немъ въ пансіон, она какъ то сказала: ‘Одинъ изъ моихъ родственниковъ’… и подъ защитой этой неопредленной клички онъ могъ провести иногда вечеръ въ ихъ гостинной, словно за тысячу верстъ Парижа. Онъ познакомился съ семьей перуанцевъ, съ ихъ безчисленными барышнями, всегда безвкусно одтыми въ яркіе цвта, и возсдавшими вдоль стнъ гостинной точь-въ-точь какъ попугаи на насст, онъ слушалъ игру на цитр расфуфыренной Минны Фогель, напоминавшей обвитую хмелемъ жердь, и видлъ ея молчаливаго брата, больной страстно покачивалъ головой въ тактъ музык и перебиралъ пальцами воображаемый кларнетъ — единственный инструментъ, на которомъ ему позволено было играть, игралъ въ вистъ съ голландцемъ, толстымъ, лысымъ и грязнымъ, голландецъ бывалъ во всхъ странахъ и плавалъ по всмъ океанамъ, но когда его спрашивали объ Австраліи, гд онъ недавно провелъ нсколько мсяцевъ, то онъ отвчалъ, вытаращивъ глаза:— Угадайте, что стоитъ въ Мельбурн картофель?..— дороговизна картофеля былъ единственнымъ, обстоятельствомъ, поразившимъ его въ чужихъ краяхъ.
Фанни была душою этихъ собраній, болтала, пла, играя роль освдомленной и свтской парижанки, окружавшіе ее чудаки не замчали въ ней слдовъ богемы и мастерской, или же принимали ихъ за утонченныя манеры. Она поражала ихъ своими связями со знаменитостями литературнаго и артистическаго міра, а русской дам, сходившей съ ума по Дежуа, сообщила подробности о его манер творить, о количеств чашекъ кофе, выпиваемыхъ имъ за ночь, о точной цифр гонорара, уплаченнаго издателемъ ‘Сендринетты’ за этотъ трудъ, обогатившій его. Успхи любовницы исполняли Госсэна гордостью, такъ что, забывая свою ревность, онъ готовъ былъ за свидтельствовать ея слова, если бы кто-нибудь въ нихъ усумнился.
Любуясь ею въ этомъ мирномъ салон, при мягкомъ свт лампъ подъ абажуромъ, пока она разливала чай, аккомпанировала на роял молодымъ двушкамъ и давала имъ совты, словно старшая сестра, онъ находилъ странное удовольствіе припоминать ее иною, такой, какой она приходила къ нему по воскресеньямъ утромъ, вся промокшая отъ дождя, дрожа отъ холода, но не подходя къ ярко пылавшему камину, затопленному ради ея прихода, она поспшно раздвалась и бросалась въ широкую постель, прижимаясь къ любовнику. Какія объятія, какія ласки! Ими вознаграждалось нетерпніе цлой недли, лишеніе испытываемое каждымъ изъ нихъ, и сохранявшимъ ихъ любви ея жизненность.
Проходили часы, они не знали счета времени и до вечера не покидали постели. Ничто не соблазняло ихъ, ни развлеченія, ни визиты къ друзьямъ, будь то даже Эттэма, которые изъ экономіи ршили переселиться за городъ. Посл завтрака, поданнаго тутъ же, они слушали, притаясь, и не дивигаясь, воскресный шумъ парижской толпы, слонявшейся по улицамъ, свистки поздовъ, грохотъ переполненныхъ экипажей, только крупныя капли дождя, падавшія на цинковую крышу балкона, да ускоренное біеніе ихъ сердецъ, отмчали это отсутствіе жизни, это незнаніе времени, вплоть до сумерекъ.
Наконецъ газъ, зажженный напротивъ, бросалъ блдный отсвтъ на обои, надо было вставать, такъ какъ Фанни должна была возвращаться къ семи часамъ. Въ полутьм комнаты, пока она надвала непросохшіе отъ ходьбы башмаки, юбки и платье управительницы — черный мундиръ трудящихся женщинъ — вс непріятности, вс униженія казались ей еще боле тяжкими и жестокими.
Вокругъ была любимая обстановка, мебель, маленькая умывальная комната, напоминавшая ей прежніе счастливые дни, и это еще усиливало ея печаль… Она съ трудомъ отрывалась: ‘Идемъ!’ Чтобы подольше остаться вмст, Жанъ провожалъ ее до пансіона, они медленно, прижавшись другъ къ другу, возвращались по алле Елисейскихъ Полей, фонари, возвышавшаяся Тріумфальная Арка, да дв-три звздочки на темномъ неб, казались фономъ діорамы. На углу улицы Перголезъ, вблизи пансіона, она приподнимала вуалетку для послдняго поцлуя, и онъ оставался одинъ, растерянный, съ отвращеніемъ къ квартир, куда возвращался какъ можно позже, проклиная свою бдность и злобствуя на родныхъ въ Кастеле за ту жертву, на которую онъ обрекъ себя ради нихъ.
Въ теченіе двухъ или трехъ мсяцевъ они вели невыносимое существованіе, такъ какъ Жанъ долженъ былъ сократить и посщенія отеля, вслдствіе сплетенъ прислуги, а Фанни все больше и больше раздражалась на скупость матери и дочери Санчесъ. Она втихомолку подумывала о возобновленіи своего маленькаго хозяйства и чувствовала, что возлюбленный ея тоже выбился изъ силъ, но ей хотлось, чтобы онъ первый заговорилъ объ этомъ.
Въ одно апрльское воскресенье, Фанни явилась боле нарядная, чмъ обыкновенно въ круглой шляпк, въ весеннемъ, простомъ туалет — она была небогата — хорошо облегавшемъ ея стройную фигуру.
— Вставай скоре, подемъ завтракать на дачу…
— На дачу?..
— Да, въ Ангіенъ, къ Роз… Она пригласила насъ обоихъ…
Сначала онъ отказался, но Фанни настояла. Никогда Роза не простила бы ему отказа. — Ты долженъ согласиться ради меня… Кажется, я, съ своей стороны, не мало длаю.
Большая дача, великолпно отдланная и меблированная, въ которой потолки и зеркальные простнки отражали искристый блескъ воды, стояла на берегу Ангіенскаго озера, передъ громадной лужайкой, спускавшейся къ бухт, гд покачивалось нсколько яликовъ и лодокъ, роскошныя грабовыя аллеи парка уже трепетали ранней зеленью и цвтущею сиренью. Корректная прислуга и безупречныя аллеи, гд нельзя было найти ни сучка, длали честь двойному надзору Розаріо и старухи Пиларъ.
Вс сидли уже за столомъ, когда они появились, цлый часъ проплутавъ вслдствіе неточнаго адреса, вокругъ озера, по переулкамъ между садовыми ршетками. Смущеніе Жана достигло высшей степени отъ холоднаго пріема хозяйки, взбшенной тмъ, что ихъ пришлось ждать, и необычайнаго вида старыхъ вдьмъ, которымъ Роза представила его крикливымъ голосомъ уличной торговки. То были три ‘звзды’, какъ называютъ себя извстныя кокотки — три развалины, блиставшія когда-то при Второй Имперіи, съ именами столь же знаменитыми, какъ имена великихъ поэтовъ или полководцевъ: Вильки Кобъ, Сомбрёзъ, Клара Дефу. Разумется, звзды эти блестли какъ и раньше, разодтыя по послдней мод, въ весеннихъ туалетахъ, изящныя, нарядныя отъ воротничка до ботинокъ, но, увы, какія увядшія, намазанныя, и реставрированныя! Сомбрёзъ, съ мертвыми глазами безъ вкъ, вытянувъ губы, ощупью искала свою тарелку, вилку, стаканъ, Дефу — громадная, угреватая, съ грлкой подъ ногами, разложила на скатерти жалкіе, подагрическіе, искривленные пальцы, унизанные сверкающими перстнями, надвать и снимать которые было такъ трудно и сложно, какъ разбирать звенья римскаго фокуса, а Кобъ,— тоненькая, съ моложавой фигурой, что длало еще боле отвратительной ея облысвшую голову больного клоуна, прикрытую парикомъ изъ желтой пакли. Она была разорена, имущество ея было описано, и она отправилась въ послдній разъ въ Монте-Карло попытать счастья, вернулась оттуда безъ гроша, воспылавъ страстью къ красивому крупье, не захотвшему ее знать. Роза, пріютившая ее у себя и кормившая, чрезвычайно хвалилась этимъ.
Вс эти женщины были знакомы съ Фанни и покровительственно привтствовали ее: ‘Какъ поживаете, милая?’ Фанни, съ скромномъ плать, по три франка за метръ, безъ драгоцнностей, кром красной броши Кейпера, выглядла ‘новенькой’ среди этихъ престарлыхъ чудовищъ полусвта, казавшихся еще страшне отъ окружавшей ихъ роскоши, при отраженномъ блеск воды и неба, проникавшемъ вмст съ весеннимъ ароматомъ въ окна и двери столовой.
Тутъ же была старуха Пиларъ, ‘обезьяна’, она называла себя на своемъ франко-испанскомъ жаргон — настоящая макака, съ шероховатой безцвтной кожей, съ выраженіемъ злой хитрости на морщинистомъ лиц, съ остриженными въ кружокъ сдыми волосами, и одтая въ старое черное атласное платье, съ голубымъ матросскимъ воротникомъ.
— Наконецъ, господинъ Бичито…— сказала Роза, заканчивая представленіе своихъ гостей, и показывая Госсэну лежавшій на скатерти комъ розовой ваты съ дрожащимъ подъ нимъ хамелеономъ.
— А меня не слдуетъ разв представить? — спросилъ съ напускною веселостью высокій господинъ, съ сдющими усами и съ нсколько чопорной осанкой, въ свтломъ пиджак и стоячемъ воротничк.
— Правда… забыли:— Татава, сказали, смясь, женщины. Хозяйка дома небрежно назвала его фамилію. То былъ Де-Поттеръ, извстный композиторъ, авторъ ‘Клавдіи’ и ‘Савонароллы’, Жанъ, лишь мелькомъ видвшій его у Дешелетта, былъ пораженъ почти полнымъ отсутствіемъ духовныхъ чертъ въ наружности великаго артиста, съ правильнымъ, но неподвижнымъ, словно деревяннымъ лицомъ, безцвтными глазами, съ печатью безумной, неизлечимой страсти, державшей его уже много лтъ около этой развратной твари, эта страсть заставила его покинуть жену и дтей, и стать прихлебателемъ въ дом, на который онъ просадилъ уже часть своего огромнаго состоянія и театральныхъ заработковъ, и гд съ нимъ обращались хуже, чмъ съ лакеемъ. Нужно было видть, какъ выходила изъ себя Роза при его попыткахъ вступить въ разговоръ, какимъ презрительнымъ тономъ она приказывала ему молчать. И Пиларъ всегда поддерживая дочь, прибавляла внушительно:
— Помолчи, пожалуйста, милый.
Жанъ сидлъ за столомъ рядомъ съ Пиларъ, ворчавшей и чавкавшей, во время ды, какъ животное, и жадно заглядывавшей въ его тарелку, это изводило молодого человка, уже и безъ того раздраженнаго безцеремоннымъ тономъ Розы, задвавшей Фанни, вышучивавшей музыкальные вечера въ пансіон и наивность несчастныхъ иностранцевъ, принимавшихъ управительницу за разорившуюся свтскую даму. Казалось, что бывшая наздница, заплывшая нездоровымъ жиромъ, съ тысячными брилліантами въ ушахъ, завидовала подруг, ея молодости и красот, которыя невольно сообщались ей ея молодымъ и красивымъ любовникомъ, но Фанни не раздражалась, а наоборотъ, забавляла весь столъ, представляя въ каррикатурномъ вид обитателей пансіона: перуанца, съ закатываньемъ глазъ, высказывавшаго ей свое страстное желаніе познакомиться съ извстной ‘кокоткой’, и молчаливое ухаживанье голландца, сопвшаго, какъ тюлень, за ея стуломъ: ‘Угадайте, что стоитъ въ Батавіи картофель?’
Госсэнъ не смялся, Пиларъ тоже была серьезна, то присматривая за дочернимъ серебромъ, то рзкимъ движеніемъ набрасываясь вдругъ на свой приборъ, или на рукавъ сосда, въ погон за мухой, которую предлагала, бормоча нжныя слова: ‘шь, милочка, шь красавецъ’ отвратительному животному, лежавшему на скатерти, сморщенному и безформенному, какъ пальцы старой Дефу.
Иногда, за недостаткомъ мухъ поблизости, она намчала муху на буфет или на стеклянной двери, вставала и съ торжествомъ ловила ее. Этотъ пріемъ, часто повторяемый, вывелъ наконецъ изъ терпнія дочь, особенно нервничавшую съ самаго утра:
— Не вскакивай каждую минуту! Наконецъ, это утомительно.
Тмъ же голосомъ, но сильно коверкая слова, мать отвтила:
— Вы вдь обжираетесь… Почему-же ему несть?
— Уходи изъ за стола, или сиди спокойно… Ты всмъ надола…
Старуха заупрямилась, и он начали ругаться какъ испанки-ханжи, примшивая къ уличной брани и адъ, и дьяволовъ:
— Hija del demonio.
— Cuerno de satanas.
— Puta!..
— Mi madre!
Жанъ съ ужасомъ смотрлъ на нихъ, межъ тмъ какъ остальные гости, привыкшіе къ семейнымъ сценамъ, продолжали спокойно сть. И только Де-Поттеръ вмшался въ ссору, изъ уваженія къ постороннему:
— Перестаньте, довольно!
Но Роза, въ бшенств, напала и на него:
— Куда суешься?.. Вотъ новости!.. Разв я не смю говорить, что хочу?.. Сходи лучше къ жен, посмотри, нтъ ли кого нибудь тамъ… Опротивли мн твои рыбьи глаза, да три волоса на макушк… Отдай ихъ твоей гусын, пока не поздно!..’
Де-Поттеръ, слегка поблднвъ, улыбался:
— Съ чмъ приходится мириться!..— бормоталъ онъ про себя.
— Это чего-нибудь да стоитъ! — рычала она, навалясь всмъ тломъ на столъ.— А то знаешь,— скатертью дорога!.. Убирайся!.. Живо!
— Перестань, Роза…— молили жалкіе, тусклые глаза. А старуха Пиларъ, принимаясь за ду, съ комичнымъ равнодушіемъ, сказала: ‘Помолчи, мой милый’, вс покатились со смху, даже Роза, даже Де-Поттеръ, который теперь обнималъ свою сварливую любовницу, и, желая окончательно заслужить ея прощеніе,. поймалъ муху и, держа ее осторожно за крылья, предложилъ ее Бичито.
И это Де-Поттеръ, знаменитый композиторъ, гордость французской школы! Чмъ, какими чарами удерживала его эта женщина, состарившаяся въ порок, грубая съ матерью, которая лишь подчеркивала ея низость, показывала ее такой, какой она будетъ черезъ двадцать лтъ, словно отражая ее въ зеркальномъ садовомъ шар?..
Кофе былъ поданъ на берегу озера, въ маленькомъ грот изъ раковинъ и камешковъ, задрапированномъ свтлой тканью, отливавшей волнистымъ блескомъ воды, восхитительный уголокъ для поцлуевъ, капризъ восемнадцатаго столтія, съ зеркальнымъ потолкомъ, въ которомъ отражались позы старыхъ вдьмъ, развалившихся на широкомъ диван и охваченныхъ послобденною нгою, Роза, съ пылающимъ подъ блилами лицомъ и вытянувъ руки, навалилась на своего композитора:
— О! мой Татавъ… мой Татавъ!..
Но этотъ приливъ нжности исчезъ вмст съ шартрёзомъ, и такъ какъ у одной изъ дамъ явилась фантазія покататься по озеру, она послала Де-Поттера за лодкой.
— Только лодку, слышишь, а не яликъ!
— Я прикажу Дезире.
— Дезире завтракаетъ…
— Дло въ томъ, что лодка полна воды, надо воду вычерпывать, а это долгая возня…
— Жанъ пойдетъ съ вами, де-Поттеръ…— сказала Фанни, предчувствуя новый скандалъ.
Сидя другъ противъ друга, раздвинувъ ноги, и нагибаясь со скамейки, они дятельно вычерпывали воду, не говоря ни слова, не глядя другъ на друга, словно, загипнотизированные плескомъ воды, мрно лившейся изъ ковшей. Возл нихъ благоухающею свжестью падала тнь высокой катальты и вырзывалась на фон блествшаго свтомъ озера.
— Давно ли вы живете съ Фанни?— спросилъ композиторъ, пріостанавливая работу.
— Два года…— отвчалъ Госсэнъ, нсколько удивленный.
— Всего два года?.. Въ такомъ случа то, что вы видите на моемъ примр, можетъ пойти вамъ на пользу. Я живу тридцать лтъ съ Розой, двадцать лтъ тому назадъ, вернувшись изъ Италіи посл трехлтней работы, для которой я былъ командированъ въ Римъ, пошелъ я вечеромъ на Ипподромъ и увидлъ ее, стоящею въ маленькой колесниц на поворот арены и несущейся прямо на меня, съ хлыстомъ, мелькавшимъ въ воздух, въ каск съ восемью вампирами, и въ кольчуг изъ золотой чешуи, сжимавшей ея станъ до половины бедеръ. Ахъ, если бы тогда мн сказали…
И принимаясь снова опоражнивать лодку, онъ продолжалъ разсказывать, какъ вначал у него въ семь только смялись надъ этою связью, затмъ, когда дло приняло серьезный оборотъ, какими усиліями, мольбами и жертвами родные хотли склонить его къ разрыву. Два или три раза женщину эту удаляли цною денегъ, но онъ постоянно отыскивалъ ее и соединялся съ нею. ‘Попробуемъ послать его въ путешествіе…’ сказала мать. Онъ похалъ, но вернулся и ушелъ къ ней снова. Тогда онъ позволилъ, чтобы его женили, красивая двушка, богатое приданое, перспектива Академіи въ свадебной корзин… А три мсяца спустя бросилъ новобрачную ради прежней любви… ‘Ахъ, молодой человкъ, молодой человкъ!..’
Онъ разсказывалъ свою жизнь сухо, ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его лиц, похожемъ на маску, неподвижномъ, какъ крахмальный воротничекъ, который его такъ прямо поддерживалъ. Проплывали лодки, полныя студентовъ и женщинъ, со взрывами молодого, пьянаго смха и псенъ, сколько безсознательныхъ. людей должны были бы остановиться и выслушать этотъ ужасный урокъ…
Въ кіоск, тмъ временемъ, словно утоворясь склонять Фанни къ разрыву, престарлыя красавицы учили ее уму-разуму…
— Красивъ мальчикъ, но вдь у него нтъ ни гроша… Къ чему же все это приведетъ?..
— Но я его люблю…
Роза сказала, пожимая плечами:
— Бросьте ее… Она упустила голландца, какъ упустила на моихъ глазахъ вс превосходные случаи… Посл исторіи съ Фламаномъ, она пыталась стать практичной, но теперь снова безумна, какъ никогда…
— Ау, vellaka… проворчала мадамъ Пиларъ.
Въ разговоръ вмшалась англичанка, съ лицомъ клоуна и съ ужаснымъ акцентомъ, который такъ долго способствовалъ ея успху:
— Очень хорошо любить любовь, малютка… Это очень пріятно, любовь, видите ли… Но вы должны также любить деньги… Теперь, если бы я всегда была богата, разв мой крупье сказалъ бы, что я безобразна, какъ вы думаете?..
Она вскочила гнвно и сказала пронзительнымъ голосомъ:
— О, это ужасно, эта вещь… Быть знаменитой въ свт, быть извстной на весь міръ, какъ памятникъ, какъ бульваръ… Быть такъ знаменитой, что всякій извозчикъ, когда ему скажутъ ‘Вильки Кобъ’ тотчасъ зналъ, гд это… Видть у моихъ ногъ князей и королей, говорившихъ, когда я плевала, что мой плевокъ красивъ… И вдругъ теперь этотъ грязный оборванецъ сметъ гнать меня и говорить, что я безобразна и мн не на что было купить его хотя бы на одну ночь!
Возбуждаясь при мысли, что ее могли найти безобразной, она вдругъ распахнула платье:
— Лицо, yes, я согласна, но шея, плечи… Разв они не блы? Разв они не упруги?..
Она безстыдно обнажала свое тло колдуньи, которое какимъ то чудомъ осталось молодымъ посл тридцати лтъ, проведенныхъ въ этомъ аду, и надъ которымъ возвышалась увядшая, безобразная голова.
— Лодка готова, сударыни!.. — крикнулъ де-Поттеръ, англичанка, застегнувъ платье надъ тмъ, что въ ней оставалось еще молодого, пробормотала въ комическомъ ужас:
— Не могла же я ходить голой по улицамъ!..
Среди этой декораціи во вкус Ланкрэ, гд сверкала изъ-за свжей зелени кокетливая близна дачъ, съ террасами, съ лужайками, окаймлявшими искрившійся на солнц прудъ, странное зрлище представляла лодка съ этими престарлыми жрицами любви: слпая Сомбрёзъ, старый клоунъ и разбитая параличемъ Дефу, оставлявшія за лодкой вмст со струей воды мускусный запахъ своихъ притираній…
Жанъ гребъ, согнувъ спину, стыдясь и приходя въ отчаяніе отъ того, что его могли увидть, приписать ему какую нибудь низменную функцію въ этой мрачной аллегорической барк. Къ счастью, противъ него, въ вид отдыха для глазъ и для души, сидла Фанни Легранъ, возл руля, которымъ правилъ Де-Поттеръ. Улыбка Фанни никогда не казалась ему такою молодою, разумется, по сравненію…
— Спой намъ, крошка, что нибудь,— попросила Дефу, разнженная весеннимъ воздухомъ.
Выразительнымъ и глубокимъ голосомъ, Фанни запла баркароллу изъ ‘Клавдіи’, композиторъ, тронутый этимъ напоминаніемъ своего перваго крупнаго успха, вторилъ ей, не разжимая губъ, подражая партіи оркестра, и эти звуки сопровождали мелодію, словно всплески воды. Въ эту минуту, въ этой обстановк это было восхитительно. Съ сосдняго балкона крикнули ‘браво’, и Жанъ, мрно двигая веслами, жаждалъ этой божественной музыки, лившейся изъ устъ его любовницы, и испытывалъ соблазнъ прильнуть губами къ этому источнику и пить изъ него, запрокинувъ голову, безъ перерыва, всегда.
Внезапно Роза, въ ярости, прервала псенку, такъ какъ ее раздражали сливавшіеся въ ней голоса:
— Эй, вы, пвцы, когда вы кончите ворковать другъ другу подъ носъ?.. Неужели вы думаете, что насъ забавляетъ вашъ похоронный романсъ?.. Довольно!.. Во-первыхъ поздно, да и Фанни пора домой…
Рзкимъ движеніемъ руки указывая на ближайшую остановку, она сказала своему любовнику:
— Причаливай сюда… Здсь ближе къ станціи…
Это было боле чмъ грубо, но бывшая цирковая наздница уже пріучила гостей къ своимъ манерамъ, и никто не смлъ протестовать. Пара была высажена на берегъ, съ нсколькими холодными прощальными привтствіями, обращенными къ молодому человку, и съ приказаніями отданными Фанни пронзительнымъ голосомъ, лодка отплыла, съ криками, обрывками ссоры, закончившейся оскорбительнымъ взрывомъ хохота, донесшимся къ нимъ по гулкой поверхности воды.
— Слышишь, слышишь,— говорила Фанни, блдня отъ бшенства.— Это она надъ нами смется…
Вс униженія, вс гнвныя выходки припомнились ей при этомъ послднемъ оскорбленіи, она перечисляла ихъ, идя къ вокзалу и разсказывала вещи, которыя до тхъ поръ скрывала. Роза только и старалась надъ тмъ, чтобы ихъ разлучить, чтобы облегчить ей возможность обмана.
— Чего-чего только она не говорила мн, убждая согласиться на предложенія голландца… Не дале, какъ сейчасъ, вс он, точно сговорившись, начали… Я слишкомъ люблю тебя, понимаешь, и это стсняетъ ее въ ея порокахъ, ибо она обладаетъ всми пороками, самыми низменными, самыми чудовищными. И вотъ за это, я не хочу, больше…
Она остановилась и умолкла, видя, что онъ страшно поблднлъ, и что губы его дрожали, какъ въ тотъ вечеръ, когда онъ ворошилъ пепелъ сожженныхъ писемъ.
— О, не бойся,— сказала она.— Твоя любовь излечила меня отъ всхъ этихъ ужасовъ… Она и ея омерзительный хамелеонъ, оба внушаютъ мн отвращеніе…
— Я не позволю теб больше оставаться тамъ,— сказалъ ей любовникъ, теряя разсудокъ отъ ужасающей ревности.— Слишкомъ много грязи въ хлб, который ты зарабатываешь. Ты вернешься ко мн, мы какъ нибудь выбьемся.
Она давно ждала, призывала этотъ крикъ. Тмъ не мене она колебалась, возражая, что на триста франковъ, которые онъ получаетъ въ министерств, жить своимъ домомъ трудно, придется, пожалуй, снова разставаться, — а я уже перенесла такія страданія, когда прощалась въ первый разъ съ нашимъ бднымъ домомъ.
Подъ акаціями, окаймлявшими дорогу, съ телеграфными проволоками усянными ласточками, стояли скамейки, чтобы удобне бесдовать, они сли на скамейку, оба взволнованные и не разнимая рукъ:
— Триста франковъ въ мсяцъ…— сказалъ Жанъ.— Но какъ же живутъ Эттэма, которые получаютъ всего двсти пятьдесятъ?
— Они живутъ въ деревн, въ Шавиль, круглый годъ.
— Такъ что же, сдлаемъ, какъ они, я не дорожу Парижемъ.
— Въ самомъ дл?.. Ты согласенъ?.. Ахъ другъ мой, другъ мой…
По дорог проходили люди, прозжала на ослахъ посл свадьбы кавалькада. Они не могли поцловать другъ друга и сидли не двигаясь, прижавшись одинъ къ другому и мечтая о счасть, которое принесутъ имъ лтніе вечера, свжесть луговъ, и теплая тишина, изрдка нарушаемая выстрлами изъ ружья или ритурнелями шарманки съ какого-то деревенскаго праздника.

VIII.

Они поселились въ Шавил, между холмомъ и равниною, на старинной лсной дорог Pav des Gardes, въ бывшемъ охотничьемъ домик, у самой опушки лса. Въ домик было три комнаты, не просторне тхъ, что были у нихъ въ Париж, и стояла все та же мебель: камышевое кресло, расписной шкафъ, а ужасные зеленые обои ихъ спальни были украшены лишь портретомъ Фанни, такъ какъ фотографія Кастеле осталась безъ рамки, которая сломалась во время перевозки и выцвтала теперь гд то на чердак.
О несчастномъ Кастеле больше не говорили съ тхъ поръ, какъ дядя и племянникъ прервали переписку. ‘Хорошъ другъ!’, говорила Фанни, вспоминая готовность Фена содйствовать ихъ первому разрыву. Только малютки писали брату о мстныхъ новостяхъ, Дивонна же не писала совсмъ. Быть можетъ она еще сердилась на племянника, или же угадывала, что скверная женщина перехала къ нему вновь, чтобы распечатывать и обсуждать ея жалкія материнскія письма, написанныя крупнымъ, деревенскимъ почеркомъ.
Были минуты когда они могли вообразить себя еще въ квартир на улиц Амстердамъ, когда просыпались подъ звуки романса, распваемаго супругами Эттэма, ставшими и здсь ихъ сосдями, и подъ свистки поздовъ, безпрестанно скрещивавшихся по ту сторону дороги и мелькавшихъ сквозь деревья большого парка. Но, вмсто тусклыхъ стеколъ Западнаго вокзала, вмсто его оконъ безъ шторъ, въ которыя виднлись наклоненныя головы служащихъ, вмсто грохота покатой улицы, они теперь наслаждались видомъ безмолвнаго и зеленаго пространства за маленькимъ огородомъ, окруженнымъ другими садиками и домами, утопавшими среди деревьевъ и спускавшимися къ подножью холма.
Утромъ, передъ отъздомъ, Жанъ завтракалъ въ маленькой столовой, съ окномъ, открытымъ на широкую вымощенную дорогу съ пробивающеюся кое-гд травой и обнесенную изгородями благо шиповника съ горькимъ запахомъ. Этою дорогою онъ въ десять минутъ доходилъ до станціи, минуя паркъ съ шумвшими деревьями и распвавшими птицами, когда онъ возвращался, шумъ умолкалъ по мр того, какъ тнь выступала изъ кустовъ и охватывала зеленый мохъ дороги, позлащеными заходящимъ солнцемъ, а кукованіе кукушекъ, раздававшееся въ всхъ уголкахъ лса, сливалось съ трелями соловьевъ, скрывавшихся въ густомъ плющ.
Но когда первоначальное устройство было закончено, когда кончилась новизна этой окружавшей ихъ тишины и міра, любовникъ снова вернулся къ своимъ мукамъ безплодной ревности. Ссора Фанни съ Розою и ея отъздъ изъ меблированныхъ комнатъ вызвали между женщинами чудовищное объясненіе, въ которомъ никто не понималъ другъ друга, и оно вновь разбередило вс его подозрнія и тревоги, когда онъ уходилъ, когда онъ видлъ изъ вагона свой невысокій домикъ съ круглымъ слуховымъ окномъ, взглядъ его словно стремился проникнуть сквозь стны. Онъ говорилъ себ: ‘Какъ знать?’ И мысль объ этомъ не покидала его даже въ канцеляріи, надъ бумагами. По возвращеніи, онъ заставлялъ Фанни разсказывать весь свой день, хотлъ знать малйшіе ея поступки, занятія, большею частью безразличныя, и прерывалъ разсказъ восклицаніями: ‘О чемъ ты думаешь? Говори-же’!.. не переставая опасаться, что она сожалетъ о чемъ-нибудь или о комъ-нибудь изъ своего ужаснаго прошлаго, въ которомъ она всякій разъ признавалась съ тою же отчаянною откровенностью.
Когда они видлись только по воскресеньямъ, скучая другъ о друг, у него не хватало времени на производство этого моральнаго слдствія, оскорбительнаго и мелочного. Но, видаясь непрерывно, въ интимной близости совмстной жизни, они мучили другъ друга даже среди ласкъ, даже въ минуты забвенія, терзаемые глухимъ гнвомъ и болзненнымъ чувствомъ непоправимаго, онъ выбивался изъ силъ, чтобы заставить испытать эту женщину, отравленную любовью, какое-нибудь неизвданное ощущеніе, она же готова на все, лишь бы доставить ему радость, которою она не дарила уже десятокъ другихъ людей, и не будучи въ состояніи выполнить этого, плакала отъ безсильнаго гнва.
Затмъ на нихъ сошелъ какой-то миръ, быть можетъ то было вліяніе пресыщенія среди теплой ласковой природы, или проще сосдство супруговъ Эттэма. Быть можетъ изъ всхъ семействъ, жившихъ на дач подъ Парижемъ, ни одно такъ полно не наслаждалось деревенскою свободой, возможностью ходить въ старомъ плать, въ шляпахъ изъ стружекъ, барыня безъ корсета, а баринъ въ купальныхъ туфляхъ, выйдя изъ-за стола они относили корки хлба уткамъ, остатки овощей кроликамъ, затмъ пололи, скребли, прививали и поливали садъ.
Ахъ, эта поливка!..
Супруги Эттэма принимались за нее едва мужъ, вернувшись, переодвалъ свое служебное платье на куртку Робинзона, посл обда онъ еще работалъ, ночь уже спускалась надъ темнымъ садикомъ, надъ которымъ поднимался свжій запахъ сырой земли, а все еще слышались скрипъ колодца, звонъ большихъ леекъ, и тяжелое дыханіе то надъ той, то надъ другой куртиной вмст со струями пота, падавшими, казалось, съ чела самихъ работниковъ, время отъ времени слышались побдные крики:
— Я вылилъ тридцать дв лейки на сахарный горошекъ!..
— А я четырнадцать на бальзамины!..
Эти люди не довольствовались тмъ, что были счастливы, но они еще любовались собою, смаковали свое счастье, лзли съ нимъ ко всмъ, особенно мужъ, описывавшій въ яркихъ краскахъ вс прелести зимовки вдвоемъ на лон природы:
— Теперь еще ничего, а вы увидите что будетъ въ декабр! Приходишь домой, промокшій, въ грязи, съ головой, забитой всевозможными парижскими длами и заботами, находишь дома яркій огонь, горящую лампу, вкусно пахнущій супъ, а подъ столомъ пару сабо, выложенныхъ соломой. Нтъ, видите ли, когда поглотишь тарелку сосисекъ съ капустою, да кусокъ швейцарскаго сыру, сохранявшагося подъ сырою тряпкою, когда запьешь все это литромъ хорошаго вина, не прошедшаго черезъ Берси и чистаго отъ всякихъ примсей, то пріятно бываетъ подвинуть кресло къ огню, закурить трубку, потягивая кофе съ нсколькими каплями ликера, и на минутку вздремнуть, сидя другъ противъ друга, межъ тмъ какъ въ окна хлещетъ дождь со снгомъ… Вздремнуть на минутку, чтобы только слегка облегчить начало пищеваренія… 3атмъ немного почертишь, жена убираетъ со стола, ходитъ взадъ и впередъ, оправляетъ постель, кладетъ грлку, и когда она легла на теплое мстечко, ты тоже заваливаешься на постель, и по всему тлу разливается такое тепло, словно ты весь погружаешься въ ту теплую солому, которою выстланы твои туфли…
Въ такія минуты этотъ косматый исполинъ съ тяжелою нижнею челюстью, обыкновенно такой робкій, что не могъ произнести ни слова, не запинаясь и не красня, длался почти краснорчивымъ.
Его безумная застнчивость, находившаяся въ такомъ странномъ контраст съ черною бородой и сложеніемъ гиганта, собственно и привела его къ женитьб и составила счастье всей его жизни. Въ двадцать пять лтъ, пышащій здоровьемъ и силою, Эттэма не зналъ ни любви, ни женщинъ, какъ вдругъ однажды въ Невер, посл основательнаго обда, товарищи увлекли его, полупьянаго, въ веселый домъ и понудили его выбрать женщину. Ушелъ отъ оттуда потрясенный, затмъ пришелъ вновь выбрать ту же женщину, наконецъ, выкупилъ ее и увезъ къ себ. Изъ страха, чтобы кто нибудь у него ее не отнялъ, и чтобы не пришлось предпринимать новыя завоеванія, онъ кончилъ тмъ, что женился на ней.
— Вотъ теб и законный бракъ, другъ мой!..— говорила Фанни, побдоносно смясь, Жану, слушавшему ее съ ужасомъ. — Изо всхъ браковъ, которые я знаю, это еще самый порядочный самый честный!
Она утверждала это въ простодушіи своего невжества, такъ какъ вс законные браки, которые ей случалось видть, и не заслуживали другой оцнки, и вс ея понятія о жизни были такъ неврны и такъ же искренни, какъ это.
Супруги Эттэма были чрезвычайно удобными сосдями, всегда ровными, способными даже на мелкія, не слишкомъ обременительныя для себя услуги, и всего боле страшились сценъ и ссоръ, въ которыхъ надо становиться на чью нибудь сторону, словомъ всего, что можетъ нарушить спокойное пищевареніе. Жена пыталась даже посвящать Фанни въ воспитаніе куръ и кроликовъ, въ мирныя радости поливки, но безрезультатно.
Любовница Госсэна, какъ дочь предмстья, прошедшая черезъ мастерскія, любила деревню лишь минутами, какъ мсто, гд можно покричать, покататься по трав, забыться въ объятіяхъ любовника. Она ненавидла всякое усиліе и трудъ, и за шесть мсяцевъ своего хозяйничанья въ меблированныхъ комнатахъ, истощивъ надолго свою дятельную энергію, она отдавалась теперь смутному оцпеннію, опьяненію воздухомъ и покоемъ, отнимавшему у нея всякое желаніе даже одваться, причесываться или хоть изрдка открывать свое фортепіано.
Вс домашнія заботы были всецло возложены на деревенскую прислугу, и когда наступалъ вечеръ и она припоминала весь день, чтобы описать его Жану, то не находила ничего, кром визита къ Олимпіи, разговоровъ черезъ заборъ и… папиросъ, цлыхъ грудъ папиросъ, окурки которыхъ усыпали мраморный полъ передъ каминомъ. Уже шесть часовъ… едва остается время накинуть платье, приколоть къ поясу цвтокъ и идти по зеленой тропинк навстрчу Жану.
Но, благодаря туманамъ, осеннимъ дождямъ и раннимъ сумеркамъ у нея явилось много предлоговъ, вовсе не выходить изъ дома и Жанъ не разъ заставалъ ее въ томъ же халат изъ блой шерстяной матеріи, съ широкими складками, который она, наскоро закрутивъ волосы, надвала по утрамъ, когда онъ уходилъ. Онъ находилъ ее очаровательной въ такомъ вид, съ молодою нжною шеей, съ соблазнительнымъ, выхоленнымъ тломъ, которое чувствовалось близко, ничмъ не стсненное. Вмст съ тмъ, однако, эта неряшливость, до извстной степени, шокировала и пугала его, какъ опасность для будущаго.
Самъ онъ, посл усиленной добавочной работы, съ цлью увеличить свои доходы, не прибгая къ помощи Кастеле, посл ночей, проведенныхъ надъ черченіемъ плановъ, надъ воспроизведеніемъ артиллерійскихъ снарядовъ, повозокъ и ружей новаго образца, которыя онъ чертилъ для Эттэма, почувствовалъ себя вдругъ охваченнымъ тмъ успокаивающимъ вліяніемъ деревни и одиночества, которому поддаются даже самые сильные и самые дятельные люди, зерно этого чувства было заложено въ него дтствомъ, проведеннымъ въ тихомъ уголк Прованса, на лон природы.
Заражаясь во время безконечныхъ взаимныхъ посщеній, матеріализмомъ своихъ дородныхъ сосдей, съ ихъ моральнымъ отупніемъ и ихъ чудовищнымъ аппетитомъ, Госсэнъ и его любовница также усвоили себ привычку серьезно обсуждать вопросы стола во время отхода ко сну. Сезэръ прислалъ имъ бочку своего ‘лягушачьяго вина’ и они провели цлое воскресенье, разливая его по бутылкамъ, дверь въ маленькій погребъ была открыта, пропуская прощальные лучи осенняго солнца, небо было сине, съ рдкими розовато-лиловыми, какъ лсной верескъ, облачками. Недалеко уже было и до сабо, выстланныхъ теплою соломою, и до мимолетнаго подремыванія вдвоемъ по об стороны камина!.. Но, къ счастью, судьба послала имъ развлеченіе.
Однажды вечеромъ, Жанъ засталъ Фанни очень взволнованною. Олимпія только что разсказала ей про одного несчастнаго ребенка, проживавшаго въ Морван, у бабушки. Отецъ и мать, торговцы дровами, жившіе въ Париж не писали, не платили. Бабушка вдругъ умерла и рыбаки отвезли мальчишку Іонскимъ каналомъ, чтобы вернуть его родителямъ, но родителей не оказалось. Складъ былъ закрытъ, мать ухала съ любовникомъ, отецъ спился, опустился и также исчезъ… Хороши законные браки!.. И вотъ малютка, шестилтній ангелочекъ, очутился на улиц безъ платья, безъ куска хлба.
Она была растрогана до слезъ и вдругъ сказала:
— Не взять ли его намъ?.. Хочешь?
— Какое безуміе!..
— Почему?..— И, ластясь, продолжала:— Ты знаешь, какъ мн хотлось имть отъ тебя ребенка, я буду воспитывать хоть этого, буду его учить. Этихъ малютокъ, которыхъ берешь на воспитаніе въ конц-концовъ начинаешь любить какъ родныхъ.
Она представляла себ, какъ это ее развлечетъ, разсетъ, въ то время какъ теперь она проводитъ цлые дни одна, тупя и переворачивая въ голов кучи отвратительныхъ мыслей. Ребенокъ — это охрана, спасеніе. Затмъ, видя, что онъ боится расходовъ, сказала:
— Расходы невелики… Подумай, ему всего шесть лтъ, я буду перешивать для него твое старое платье… Олимпія, понимающая въ этомъ дл, увряетъ, что намъ это совсмъ не будетъ замтно.
— Почему же она не беретъ его сама? — сказалъ Жанъ, съ досадою человка, чувствующаго себя побжденнымъ собственною слабостью. Тмъ не мене онъ попробовалъ возражать, привелъ послдніе доводы:— А когда я уду…— Онъ рдко говорилъ о своемъ отъзд, чтобы не огорчать Фанни, но подумывалъ о немъ, успокаивался на немъ, когда ему надодало хозяйство, или когда тревожили замчанія Де-Поттера:— Какое осложненіе этотъ ребенокъ, какая обуза для тебя въ будущемъ!
— Ты ошибаешься, мой другъ, съ нимъ я хоть могла бы говорить о теб, онъ былъ бы моимъ утшеніемъ, а также и моею отвтственностью, онъ заставилъ бы меня работать, полюбить жизнь…
Онъ подумалъ съ минуту, представилъ ее себ, одинокою, въ пустомъ дом:
— Гд же малютка?
— Въ Нижнемъ Медон, у рыбака, пріютившаго его на нсколько дней… А потомъ придется отдать его въ пріютъ…
— Ну, что жъ, сходи за нимъ, если теб такъ хочется…
Она бросилась къ нему на шею и съ дтскою радостью цлый вечеръ играла, пла, счастливая, веселая, преображенная. На другой день, сидя въ вагон, Жанъ заговорилъ о своемъ ршеніи съ толстякомъ Эттема, который, казалось, зналъ объ этомъ дл, но не хотлъ въ него вмшиваться. Сидя въ уголк и углубленный въ чтеніе ‘Petit journal’, онъ промычалъ себ въ бороду:
— Да, знаю… это наши дамы… меня это не касается.— Затмъ высунулъ голову изъ-за развернутаго газетнаго листа, сказалъ:— Ваша жена, по-видимому, очень романтическая женщина.
Романтическая или нтъ, но вечеромъ она стояла на колняхъ, испуганно держа тарелку супа и пытаясь приручить маленькаго мальчика изъ Марвана, тотъ пятился, опустивъ голову, огромную голову съ льняными волосами, отказывался произнести хоть одно слово, не хотлъ сть, не хотлъ показывать даже свое лицо и повторялъ сильнымъ, но однообразнымъ и сдавленнымъ голосомъ:
— Хочу Менинъ, хочу Менинъ…
— Менинъ, это, кажется, его бабушка… Вотъ уже два часа, какъ я не могу отъ него добиться ни слова, кром этого.
Жанъ тоже былъ охваченъ желаніемъ заставить его проглотить супъ, но безуспшно, и оба стояли передъ нимъ на колняхъ, Фанни держала тарелку, Жанъ — ложку и оба говорили, словно больному ягненку, одобряющія и ласковыя слова.
— Сядемъ за столъ, быть можетъ мы его пугаемъ, онъ будетъ сть, когда мы перестанемъ смотрть на него…
Но онъ продолжалъ стоять неподвижно, глядя изподлобья, и повторяя свою жалобу маленькаго дикаря ‘хочу Менинъ’, раздиравшую сердце, до тхъ поръ, пока не заснулъ, прислонясь къ буфету, заснулъ онъ такъ крпко, что они могли его раздть и уложить въ тяжелую деревенскую люльку, взятую у сосдей, а онъ ни на минуту не открылъ глазъ.
— Смотри, до чего онъ красивъ… — сказала Фанни, гордясь своимъ пріобртеніемъ, она заставляла Госсэна восхищаться этимъ упрямымъ лбомъ, этими тонкими и изящными чертами лица подъ деревенскимъ загаромъ, этимъ совершенствомъ маленькаго тла, съ крпкими бедрами, тонкими руками, длинными и нервными ногами маленькаго фанна, уже покрытыми внизу волосами. Она забылась, любуясь красотою ребенка…
— Прикрой же его, онъ озябнетъ… — сказалъ Жанъ, она вздрогнула, словно пробуждаясь отъ сна, и, пока она нжно укутывала его, малютка тихонько всхлипывалъ: волна отчаянія прорывалась даже сквозь сонъ. Однажды, когда онъ заметался, Жанъ, на всякій случай, протянулъ руку и началъ покачивать тяжелую кроватку, подъ эту качку ребенокъ успокоился и заснулъ, держа въ грубой шершавой ручк руку взрослаго, очевидно принимая ее за руку бабушки, умершей дв недли тому назадъ.
Жилъ онъ въ дом, словно дикая кошка, которая кусалась, царапалась, ла отдльно, и ворчала, когда подходили къ ея чашк, нсколько словъ удалось изъ него вытянуть, но они принадлежали къ варварскому нарчію морванскихъ дровосковъ и никто не могъ бы понять ихъ, если бы не супруги Эттема, оказавшіеся земляками мальчика. Межъ тмъ, въ результат всхъ этихъ заботъ и ласкъ, наконецъ удалось приручить его немного. Онъ согласился смнить лохмотья, въ которыхъ его привели, на теплую, чистую одежду, одинъ видъ которой въ первые дни заставлялъ его кричать отъ ужаса, какъ настоящаго шакала, котораго хотли бы закутать въ маленькую попонку левретки. Онъ выучился сидть за столомъ, употреблять вилку и ложку, и отвчать, когда его спрашивали, какъ его зовутъ, что въ деревн его звали ‘Жозефъ’.
Относительно сообщенія ему какихъ-нибудь хотя бы самыхъ элементарныхъ познаній, нечего было и думать. Тупая голова этого маленькаго лсного человчка, выросшаго въ хижин угольщика, жила вчнымъ гуломъ кипучей и кишащей природы. Не было никакой возможности вбить ему въ голову что-либо иное, или заставить его сидть дома хотя бы въ самую дурную погоду. Въ дождь, въ снгъ, когда голыя деревья стояли покрытыя ледяными кристаллами, онъ убгалъ изъ дома, рыскалъ по кустамъ, обыскивалъ норы, съ ловкостью и жестокостью охотящагося хорька, и когда онъ возвращался домой, замученный голодомъ, въ его разорванной въ клочья бумазейной курточк или въ карман его короткихъ панталонъ, запачканныхъ грязью даже выше живота, всегда было какое-нибудь застывшее или мертвое животное,— кротъ, птица, полевая мышь,— или же рпа и картофель, вырванные имъ въ пол.
Ничего не могло искоренить въ немъ этихъ наклонностей браконьера, осложненныхъ еще маніей деревенскаго жителя собирать мелкіе блестящіе предметы: мдныя пуговицы, бусы, свинцовую бумагу отъ шоколада и т. д., все это онъ подбиралъ, зажималъ въ рук, а потомъ уносилъ и пряталъ въ потайныхъ мстчкахъ, какъ вороватая сорока. Эта добыча носила у него общее названіе ‘запасы’, ни убжденія, ни колотушки не могли помшать ему длать эти запасы, вопреки всему и всмъ.
Одни Эттема умли съ нимъ справляться: чертежникъ клалъ на разстояніи вытянутой руки, на столъ, вокругъ котораго бродилъ маленькій дикарь, привлеченный блестящимъ циркулемъ, инструментами и цвтными карандашами,— собачій хлыстъ, которымъ и стегалъ его по ногамъ. Ни Жанъ, ни Фанни не ршились бы прибгнуть къ подобному средству, несмотря на то, что мальчикъ по отношенію къ нимъ былъ мраченъ, недоврчивъ, не шелъ ни на какія нжности, ни на какое баловство, словно смерть Менинъ совершенно лишила его способности проявлять нжныя чувства. Фанни,— ‘такъ какъ отъ нея хорошо пахло’,— изрдка удавалось удержать его минутку на колняхъ, но для Госсэна, хотя и обходившагося съ нимъ кротко, онъ оставался тмъ же дикимъ звркомъ, какимъ явился въ первый день, съ недоврчивымъ взглядомъ и выпущенными когтями.
Это непобдимое и почти инстинктивное отвращеніе маленькаго дикаря, забавное лукавство его маленькихъ голубыхъ глазокъ съ блыми рсницами альбиноса, и особенно слпая, внезапная любовь Фанни къ этому чужому ребенку, неожиданно появившемуся въ ихъ жизни,— внушили Жану новыя подозрнія. Быть можетъ, то былъ ея ребенокъ, отданный на воспитаніе кормилиц или ея мачех? Въ это время узнали о смерти Машомъ, и это показалось ему страннымъ совпаденіемъ, оправдывающимъ его подозрніе. Порою, ночью, держа маленькую ручку, вцпившуюся въ его руку,— ибо ребенокъ продолжалъ думать во сн, что онъ протягиваетъ ее ‘Менинъ’,— Жанъ безмолвно вопрошалъ его, съ глубокимъ внутреннимъ волненіемъ, въ которомъ не хотлъ себ признаться: ‘Откуда ты? Кто ты?’ надясь по теплу маленькаго существа, переходившему на него, угадать тайну его рожденія.
Но безпокойство это исчезло посл словъ дяди Леграна, который пришелъ просить, чтобы ему помогли уплатить за ограду вокругъ могилы его покойницы и крикнулъ дочери, завидя кроватку Жозефа:
— Вотъ теб на! мальчишка!.. Ты должно быть рада… Вдь ты никогда не могла родить ни одного…
Госсэнъ былъ такъ счастливъ, что уплатилъ за ограду, не спросивъ даже о цн, и оставилъ дядю Леграна завтракать.
Служа на трамваяхъ, ходившихъ отъ Парижа до Версаля, отравленный алкоголемъ и близкій къ апоплексіи, старикъ все еще былъ бодръ и веселъ, въ своемъ блестящемъ цилиндр, обвитомъ для даннаго случая кускомъ грубаго крепа, превращавшимъ его въ настоящую шляпу факельщика, онъ пришелъ въ восторгъ отъ пріема, оказаннаго ему возлюбленнымъ дочери, и время отъ времени сталъ прізжать къ нимъ позавтракать или пообдать. Его сдые волосы торчавшіе, какъ у клоуна, надъ бритымъ и лоснящимся лицомъ, его величественный видъ пьяницы, уваженіе, съ которымъ онъ относился къ своему кнуту, ставя его въ укромный уголокъ съ заботливостью няньки, производили сильное впечатлніе на ребенка, и вскор старикъ и малютка сильно подружились. Однажды, когда они кончали обдъ, ихъ застали супруги Эттэма.
— Ахъ, извините, вы — въ кругу семьи…— жеманно сказала жена, и эти слова хлестнули Жана по лицу и оскорбили, какъ пощечина.
Его семья!.. Этотъ пріемышъ, храпвшій, положа голову на скатерть, этотъ старый плутъ съ трубкою во рту, объяснявшій жирнымъ голосомъ въ сотый разъ, что двухкопеечный кнутъ служилъ ему полгода и что двадцать лтъ онъ не мнялъ у него ручку… Его семья? Полноте!.. Не семья, какъ и сама Фанни Легранъ, постарвшая, утомленная, сидвшая облокотясь, и окруженная клубами дыма отъ папиросъ, не его жена! Не пройдетъ и года, какъ все это исчезнетъ изъ его жизни, какъ кончаются мимолетныя путевыя встрчи съ сосдями по табльдотамъ.
Но въ иныя минуты мысль объ отъзд, къ которой онъ прибгалъ, какъ къ извиненію за свою слабость, какъ только чувствовалъ, что опускается, падаетъ,— эта мысль, вмсто того, чтобы успокаивать его и утшать, заставляла его только сильне ощущать многочисленныя узы, которыми онъ былъ опутанъ. Какою болью будетъ для него отъздъ! То будетъ не разрывъ, а десять разрывовъ, чего будетъ ему стоить покинуть эту маленькую дтскую ручку, которая каждую ночь покоится въ его рук! Вплоть до иволги Балю, пвшей и свиставшей въ клтк, которая была ей мала, которую постоянно ей мняли, и въ которой она горбилась, какъ старый кардиналъ въ желзной тюрьм, да, даже Балю заняла мстечко въ его сердц, и вырвать ее оттуда будетъ мученіемъ.
А между тмъ, неизбжная разлука приближалась, великолпный іюнь, когда природа особенно ликовала, по всей вроятности — послдній мсяцъ, который они проведутъ вмст. Это ли длало Фанни нервной и раздражительной, или воспитаніе Жозефа, предпринятое съ внезапнымъ жаромъ, къ великой досад маленькаго уроженца Морвана, сидвшаго цлыми часами надъ буквами алфавита, и не умвшаго ни прочесть, ни выговорить ихъ, съ головою словно задвинутую какимъ то засовомъ, какъ ворота двора на ферм. Съ каждымъ днемъ безпокойство Фанни выливалось въ неистовыхъ сценахъ и слезахъ, возобновлявшихся безпрестанно, несмотря на то, что Госсэнъ старался быть какъ можно снисходительне, она такъ оскорбляла его, ея гнвъ содержалъ въ себ такой осадокъ злобы и ненависти къ молодому любовнику, къ его воспитанію, къ его семь, къ той пропасти, которою жизнь расширяла между ними, она такъ умла попадать въ наиболе чувствительныя мста, что онъ кончалъ тмъ, что тоже забывался и отвчалъ.
Только гнвъ его былъ остороженъ, былъ проникнутъ состраданіемъ воспитаннаго человка, удары его не попадали въ цль, будучи слишкомъ болзненными и слишкомъ легкими, межъ тмъ какъ она предавалась своей распущенной ярости безъ всякаго стыда, безъ всякаго удержа, длая себ изъ всего оружіе, подмчая съ жестокою радостью на лиц своей жертвы признаки страданія, которое она ей причиняла, затмъ она вдругъ падала въ его объятія и просила прощенія.
Выраженіе лицъ Эттэма, свидтелей этихъ ссоръ, разражавшихся почти всегда за столомъ, въ ту минуту, когда вс сидли, и когда приходилось поднимать крышку съ суповой миски или разрзывать жаркое, было достойно кисти живописца. Они обмнивались черезъ столъ взглядомъ комическаго ужаса. Можно ли сть, или жареная баранина полетитъ сейчасъ за окно, вмст съ подливкою и съ тушоными бобами?
— Ну, ради Бога, не надо сценъ,— говорили они всякій разъ, когда поднимался вопросъ о томъ, чтобы провести время вмст, этими же словами они встртили предложеніе позавтракать въ лсу, которое Фанни сдлала имъ однажды въ воскресенье, черезъ заборъ.— Ахъ, нтъ, сегодня они не будутъ ссориться, погода ужъ черезчуръ хороша!..— и она побжала одвать ребенка и укладывать корзинку съ припасами.
Все было готово, вс собрались, какъ вдругъ почтальонъ подалъ заказное письмо, почеркъ котораго заставилъ Госсэна замедлить шаги. Онъ догналъ компанію у опушки лса и шепнулъ Фанни:
— Это отъ дяди… онъ въ восторг… великолпный сборъ, проданный на корню… Онъ возвращаетъ теб восемь тысячъ франковъ Дешелетта, съ благодарностями и комплиментами по адресу его племянницы.
— Да, племянница!.. Съ какой только стороны?.. Старая морковь!..— проговорила Фанни, у которой не осталось никакихъ иллюзій относительно дядюшекъ съ юга, затмъ весело прибавила:
— Придется помстить эти деньги…
Онъ взглянулъ на нее съ изумленіемъ, такъ какъ зналъ ея щепетильность въ денежныхъ вопросахъ.
— Помстить?.. Но вдь это не твои деньги…
— Ахъ въ самомъ дл, я теб не сказала…— Она покраснла, взглядъ ея затуманился, какъ всегда при малйшемъ искаженіи истины… Добрякъ Дешелеттъ, узнавъ, что она длаетъ для Жозефа, написалъ ей, что эти деньги помогутъ ей воспитать крошку.— Но, знаешь, если теб это непріятно, я возвращу эти восемь тысячъ франковъ, Дешелеттъ сейчасъ въ Париж…
Голоса супруговъ Эттэма, ушедшихъ скромно впередъ, раздались подъ деревьями:
— Направо или налво?
— Направо, направо… къ прудамъ!..— крикнула Фанни, затмъ, обратясь къ любовнику, сказала:— Послушай, не начинай, пожалуйста, снова мучиться разными глупостями… Мы вдь не первый день сошлись съ тобою, чортъ побери!..
Она знала что значитъ эта блдность, это дрожаніе губъ, этотъ пытливый взглядъ на малютку, вопрошавшій его всего. съ головы до ногъ, но на этотъ разъ это была лишь безсильная пытка на проявленіе ревности, онъ дошелъ уже до подлости, до привычки, до уступокъ ради сохраненія мира.
— Зачмъ я буду терзать себя, доискиваться сути вещей?.. Если это ея ребенокъ, то что же преступнаго въ томъ, что она взяла его къ себ, скрывъ отъ меня правду, посл столькихъ сценъ, посл всхъ допросовъ, которымъ я подвергалъ ее? Не лучше ли примириться съ тмъ, что случилось, и провести спокойно остающіеся нсколько, мсяцевъ?
Онъ шелъ впередъ по лсной тропинк, нагруженный тяжелой корзиной, закрытой блымъ, покорный, усталый, сгорбившись какъ старый садовникъ, межъ тмъ какъ впереди него рядомъ шли женщина и ребенокъ — Жозефъ, одтый по праздничному, и неловкій въ своемъ новомъ костюм, купленномъ въ магазин Бель-Жардиньеръ, мшавшемъ ему бгать, и Фанни въ свтломъ пеньюар, съ открытыми головой и шеей, защищенными лишь японскимъ зонтикомъ, растолствшая, съ рыхлой походкой, а въ прекрасныхъ, черныхъ, волнистыхъ волосахъ ея виднлась прядь сдины, которую она уже не старалась скрывать.
Впереди, по спускающейся тропинк, двигались супруги Эттэма въ огромныхъ соломенныхъ шляпахъ, похожихъ на шляпы всадниковъ-Туареговъ, одтые въ красную фланель, нагруженные провизіей, снастями для рыбной ловли, стками и корзинами для ловли раковъ, жена, чтобы облегчить ношу мужа, храбро несла прившенный на цпи на своей исполинской груди охотничій рогъ, безъ котораго для чертежника прогулка по лсу была немыслима. На ходу супруги пли:
‘Люблю плескъ веселъ ночью темной,
‘Люблю призывный крикъ оленя’…
Репертуаръ Олимпіи былъ неисчерпаемъ но части этихъ уличныхъ сентиментальныхъ пошлостей: а когда вспоминалось, гд она ихъ заучила, въ позорной полутьм задернутыхъ занавсокъ и сколькимъ мужчинамъ она ихъ пвала, то ясное спокойствіе мужа, вторившаго ей, получало особенное величіе. Слова гренадера подъ Ватерлоо ‘ихъ такъ много!’ были по всей вроятности, главной причиною философскаго спокойствія этого человка.
Въ то время, какъ Госсэнъ мечтательно поглядывалъ на исполинскую парочку, углублявшуюся въ долину, вслдъ за которой спускался онъ самъ, по алле пронесся скрипъ колесъ вмст со взрывами безумнаго хохота дтскихъ голосовъ, и вдругъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ него, показалась англійская телжка, запряженная осликомъ, и полная двочекъ, съ распущенными волосами и разввавшимися лентами, молоденькая двушка, немного постарше остальныхъ, вела ослика подъ уздцы по тяжелой въ этомъ мст дорог.
Было нетрудно замтить, что Жанъ принадлежалъ къ тому же обществу, странный видъ котораго, и особенно толстая дама, съ охотничьимъ рогомъ на груди, такъ развеселилъ молодую компанію, двушка пробовала хоть на минуту водворить тишину среди дтей. Но появленіе еще одной шляпы Туарега вызвало въ нихъ новый взрывъ насмшливой веселости, и проходя мимо Жана, который посторонился, чтобы дать прохать телжк, она смущенно, какъ бы извиняясь, улыбнулась, удивленная тмъ, что у стараго садовника такое молодое и кроткое лицо. Онъ застнчиво поклонился и покраснлъ, самъ не зная отчего, телжка на минутку остановилась на вершин холма и молодые голоса хоромъ начали читать вслухъ полустертыя дождями надписи на столбахъ, указывавшихъ дорогу, затмъ Жанъ обернулся и посмотрлъ, какъ исчезалъ въ зеленой алле, просвченной солнцемъ и выстланной мхомъ, по которой колеса катились какъ по бархату,— этотъ вихрь блокурыхъ дтей и двушекъ, эта колесница счастья, полная весеннихъ красокъ и смха, то и дло раздававшагося подъ снью деревьевъ.
Свирпый звукъ рога Эттэма вдругъ вывелъ его изъ задумчивости. Они были уже на берегу пруда, вынимали и развертывали провизію, и издали было видно, какъ свтлая вода отражаетъ и блую скатерть на зеленой короткой трав и: красныя фланелевыя фуфайки, сверкающія въ зелени, какъ куртки охотниковъ.
— Идите же… у васъ омаръ… кричалъ толстякъ.
А Фанни нервнымъ голосомъ спрашивала:
— Тебя остановила на дорог молоденькая Бушеро?
Жанъ вздрогнулъ при имени Бушеро, напоминавшемъ ему родной домъ, Кастеле, и больную мать въ постели.
— Ну, да,— подтвердилъ чертежникъ, принимая у него изъ рукъ корзину…— Большая двица, которая правила, племянница доктора, одна изъ дочерей его брата, которую онъ взялъ къ себ. Они живутъ лтомъ въ Велизи… Она хорошенькая.
— Хорошенькая?.. Нахальна, главнымъ образомъ…— и Фанни, рзавшая хлбъ, безпокойно взглянула на своего любовника.
Госпожа Эттема, степенно вынимая изъ корзины ветчину, порицала эту манеру позволять молодымъ двушкамъ однмъ бгать и здить по лсу.— Вы скажете, что это англійская мода, и что двица воспитывалась въ Лондон, но все равно это неприлично!
— Неприлично, но весьма удобно для приключеній!
— Фанни!..
— Извини, я забыла… Онъ вритъ въ существованіе невинныхъ двушекъ…
— Послушайте, давайте завтракать,— сказалъ Эттэма, начиная бояться.
Но Фанни надо было высказать все, что она знаетъ о свтскихъ молодыхъ двушкахъ. Она знаетъ о нихъ преинтересныя исторіи… Пансіоны, монастыри… Двушки выходятъ оттуда блдныя, изнуренныя, безъ силъ, съ отвращеніемъ къ мужчинамъ, неспособныя рождать дтей…
— Тогда то вамъ ихъ и подносятъ, чортъ побери!.. Невинность… Какъ будто существуютъ невинныя двушки! Свтскія или несвтскія и — вс двушки знаютъ, вокругъ чего все на свт вертится… Мн уже въ двнадцать лтъ узнавать было нечего… Вы также, по всей вроятности, Олимпія?..
— Разумется…— отвтила госпожа Эттэма, пожимая плечами, но всего больше ее безпокоила участь завтрака, когда она услышала, что Госсэнъ начинаетъ раздражаться, заявляя, что существуютъ двушки и двушки, и что въ порядочныхъ семьяхъ еще можно найти…
— Ахъ, въ порядочныхъ семьяхъ, въ порядочныхъ семьяхъ! — съ презрніемъ отвтила его любовница.— Стоитъ о нихъ говорить, напримръ, хоть о твоей семь!
— Молчи!.. Я теб запрещаю…
— Мщанинъ!
— Распутница!.. къ счастью все это скоро кончится… Недолго ужъ мн жить съ тобою…
— Пожалуйста, пожалуйста, убирайся къ чорту хотя сейчасъ, я буду только рада…
Они осыпали другъ друга оскорбленіями, возбуждая нездоровое любопытство въ ребенк, лежавшемъ на трав, какъ вдругъ ужасающій звукъ рога, усиленный въ сто разъ эхомъ пруда, и отраженный стною лса, покрылъ собою ихъ крики.
— Не довольно ли съ васъ?.. Или хотите еще?
Красный, съ надувшимися на ше жилами, толстякъ Эттэма не нашелъ иного способа заставить ихъ замолчать, и ждалъ отвта, угрожающе приставивъ отверстіе рога къ губамъ.

IX.

Обычно ссоры ихъ бывали непродолжительны и кончались посл ласковыхъ объясненій Фанни, или посл ея музыки, но на этотъ разъ Жанъ разсердился не на шутку, и нсколько дней кряду хранилъ угрюмую складку на лбу и мстительное молчаніе, какъ только кончался обдъ, онъ садился чертить, отказываясь отъ всякихъ прогулокъ съ нею.
Его словно охватилъ стыдъ за ту отвратительную жизнь, которую онъ велъ, и боязнь встртить еще разъ маленькую англійскую телжку, поднимавшуюся вверхъ по лсной дорог и чистую юную улыбку, о которой онъ постоянно думалъ. Затмъ какъ тускнющая уходящая мечта, какъ декорація въ фееріи, которая убирается, чтобы уступить мсто слдующей, видніе стало смутнымъ, затерялось въ лсной дали, и Жанъ не видалъ его больше. Въ глубин души осталась лишь грусть, причину которой Фанни, какъ ей казалось, угадала и она ршила это выяснить.
— Конечно,— сказалаона однажды съ веселымъ видомъ…— Я была у Дешелетта… и вернула ему деньги… Онъ, какъ и ты, находитъ, что такъ лучше, не знаю, впрочемъ, почему… Ну, какъ бы то мы было, дло сдлано… Впослдствіи, когда я буду одна, онъ позаботится о малютк… Доволенъ ли ты?.. Или все еще продолжаешь сердиться на меня?
Она разсказала ему про свое посщеніе мастерской на улиц Ромъ и про то, какъ она была удивлена, найдя вмсто веселаго и шумнаго каравансарая, полнаго безумствующей толпой,— мирный, буржуазный домъ, входъ въ который строго охранялся. Никакихъ праздниковъ, никакихъ маскарадовъ, объясненіе этой перемны приходилось искать въ словахъ, которыя какой-то непринятый и озлобленный этимъ поразитъ, писалъ мломъ надъ входной дверью въ мастерскую: заперто по случаю ‘связи’.
— И это правда, мой милый… Дешелеттъ по прізд влюбился въ одну изъ двушекъ на скетингъ-ринг, въ Аливу Дорэ, взялъ ее къ себ и вотъ уже съ мсяцъ живетъ съ нею по-семейному… Она маленькая, очень милая, очень кроткая, прелестный барашекъ… Живутъ тихо, тихо… Я общала, что мы придемъ къ нимъ въ гости, это послужитъ намъ нкоторымъ отдыхомъ отъ дуэтовъ и охотничьяго рога… Но подумай, пожалуста, философъ то нашъ, съ его теоріями! ‘Не признаю завтрашняго дня, не признаю временныхъ браковъ’… Да ужъ и посмялась же я надъ нимъ!
Жанъ отправился съ нею къ Дешелетту, котораго не видлъ со времени ихъ встрчи на площади Мадлэны. Онъ очень удивился бы, если бы ему сказали въ то время, что онъ дойдетъ до того, что будетъ безъ отвращенія бывать у этого циничнаго любовника Фанни, и сдлается почти его другомъ. Но съ перваго же визита Жанъ былъ удивленъ, чувствуя себя такъ свободно, очарованный кротостью этого человка, добродушно, по-дтски, смявшагося въ свою казацкую бородку, и ясностью его духа, на которую нисколько не вліяли жестокіе припадки печени, придававшіе его лицу свинцовый оттнокъ и проводившіе синіе круги подъ его глазами.
Какъ легко было понять ту глубокую нжность, которую онъ внушилъ Алис Дорэ, съ ея длинными, нжными блыми руками, съ характерной красотою блондинки, но съ изумительнымъ, чисто-фламадскимъ цвтомъ лица, золотистымъ какъ ея имя. Золото было въ ея волосахъ, въ глазахъ, сверкавшихъ изъ-подъ золотистыхъ рсницъ, золотомъ отливала ея кожа даже подъ ногтями.
Подобранная Дешелеттомъ на асфальтовомъ полу скетинга, среди грубостей и рзкостей торга, среди клубовъ дыма, изрыгаемыхъ мужчинами вмст съ цифрами въ нарумяненныя лица доступныхъ женщинъ, она была изумлена и растрогана его вжливостью. Изъ бднаго животнаго, служащаго для наслажденія, которымъ въ сущности она была, она вдругъ превратилась въ женщину, когда Дешелеттъ согласно своимъ правиламъ, утромъ хотлъ отослать ее, угостивъ сытнымъ завтракомъ и снабдивъ нсколькими золотыми, на душ у нея стало такъ тяжело и она съ такою кротостью, съ такою задушевностью попросила его ‘оставить ее еще немного’… что у него не хватило силъ отказать ей въ этомъ. Съ тхъ поръ, частью вслдствіе усталости, частью же изъ уваженія къ ней, онъ заперъ дверь своего дома и отдался этому неожиданному медовому мсяцу въ тишин и свжести своего лтняго дворца, такъ хорошо приспособленнаго для покоя, они жили, счастливые, она, наслаждаясь заботами и нжностью, которыхъ до сихъ поръ не знала, а онъ — счастьемъ, которымъ дарило это бдное существо, и ея наивною благодарностью, безотчетно и впервые предаваясь острой прелести близости съ женщиной, таинственнымъ чарамъ жизни вдвоемъ, въ обоюдной доброт и кротости.
Для Госсэна мастерская на улиц Ромъ была отдыхомъ отъ той низкой, мщанской жизни мелкаго чиновника, съ незаконною сожительницею, которую онъ велъ, онъ наслаждался бесдой съ этимъ ученымъ со вкусами художника, этого философа въ персидской одежд, легкой и измнчивой, какъ его ученіе, увлекался разсказами о путешествіяхъ, которые Дешелеттъ набрасывалъ въ немногихъ словахъ и которые такъ подходили къ восточнымъ тканямъ, окружавшимъ его, къ золоченымъ изображеніямъ Будды, къ причудливымъ фигурамъ изъ бронзы, ко всей экзотической роскоши огромнаго зала, куда свтъ проникалъ сверху, словно въ глубин парка, на легкую зелень бамбуковыхъ деревьевъ, на вырзныя листья древовидныхъ папоротниковъ и на огромную листву филодендровъ, тонкихъ и гибкихъ, какъ водоросли жаждавшихъ тни и влаги.
Особенно по воскресеньямъ, это огромное окно, выходившее на пустынную улицу лтняго Парижа, шелестъ листьевъ и запахъ свжей земли напоминали деревню, почти такъ же, какъ Шавиль, но безъ сосдства и безъ охотничьяго рога супруговъ Эттэма. Никто никогда не приходилъ, впрочемъ, однажды Госсэнъ и его любовница, пріхавъ къ обду, услышали входя, оживленную бесду нсколькихъ лицъ. День склонялся къ вечеру, въ оранжере пили ракію и споръ велся очень страстно:
— А я нахожу, что пять лтъ Мазасской тюрьмы, запятнанное имя, разрушенная жизнь — дорогая плата за безумный шагъ увлеченія… Я подпишу ваше прошеніе Дешелеттъ.
— Это голосъ Каудаля…— сказала Фанни шепотомъ, дрожа.
Кто-то отвтилъ сухо, словно отказывая:
— Я не подпишу и не хочу имть ничего общаго съ этимъ чудакомъ…
— Это Ля-Гурнери…— сказала Фанни, прижимаясь къ любовнику и прошептала:— уйдемъ отсюда, если теб непріятно ихъ видть…
— Почему же? Нисколько!…— Въ сущности онъ не отдавалъ себ отчета въ томъ, что онъ почувствуетъ когда очутится въ присутствіи этихъ людей, но не хотлъ отступать передъ испытаніемъ желая, быть можетъ, узнать ныншнюю степень той ревности, которая нкогда создала его несчастную любовь.
— Пойдемъ,— сказалъ онъ, и оба появились въ розоватомъ свт закат, озарявшемъ лысыя головы и сдющія бороды друзей Дешелетта, лежавшихъ на низкихъ диванахъ вокругъ восточнаго столика въ вид табуретки, на которомъ въ пяти или шести стаканахъ дрожалъ молочнаго цвта напитокъ съ запахомъ аниса, который разливала Алиса. Женщины поцловались.— Вы знакомы съ этими господами, Госсэнъ? — спросилъ Дешелеттъ, покачиваясь въ качалк.
Еще бы, конечно знакомъ!.. Двоихъ, по крайней мр, онъ зналъ, потому что цлыми часами разсматривалъ ихъ портреты въ витринахъ знаменитостей. Какія страданія причинили они ему, какую ненависть чувствовалъ онъ къ нимъ, ненависть преемника, ярость, внушавшую ему желаніе броситься на нихъ, расцарапать имъ лицо, когда онъ встрчалъ ихъ на улиц… Но Фанни правильно говорила, что это пройдетъ, теперь то были для него уже лица знакомыхъ, почти родныхъ далекихъ дядей, съ которыми онъ когда то встрчался.
— Хорошъ по прежнему мальчикъ!..— сказалъ Каудаль, вытянувшись во весь свой огромный ростъ и держа надъ глазами экранъ, чтобы защитить ихъ отъ свта.— Ну, а посмотримъ какъ Фанни…— Онъ приподнялся на локт и прищурилъ глаза опытнаго человка:— лицо еще ничего, но фигура… Теб бы слдовало затягиваться. Впрочемъ утшься, дочь моя, Ля-Гурнери еще толще тебя.
Поэтъ съ презрніемъ закусилъ тонкія губы. Сидя по-турецки на кучк подушекъ — посл своего путешествія въ Алжиръ онъ уврялъ, что не можетъ сидть иначе — огромный, толстый, не имя въ фигур ничего интеллигентнаго, кром высокаго лба подъ шапкой сдыхъ волосъ, и жесткаго взгляда рабовладльца, онъ нарочно подчеркивалъ свое свтское обращеніе съ Фанни, свою чрезмрную вжливость, словно желая дать урокъ Каудалю.
Два пейзажиста, съ загорлыми деревенскими лицами, дополняли собраніе, они также знали любовницу Жана, и младшій изъ нихъ сказалъ, пожимая ей руку:
— Дешелеттъ разсказалъ намъ исторію съ ребенкомъ, это очень хорошо съ вашей стороны, дорогая.
— Да,— сказалъ Каудаль Госсэну,— да, очень шикарно взять его на воспитаніе… Совсмъ не банально!
Она казалась смущенною этими похвалами, какъ вдругъ кто-то постучалъ въ сосдней пустой мастерской и спросилъ: ‘Никого нтъ?’
Дешелеттъ сказалъ:
— Вотъ и Эзано!
Этого человка Жанъ никогда не видлъ, но онъ зналъ какое мсто этотъ представитель богемы, этотъ фантазеръ, въ настоящее время утихомирившійся, женатый, начальникъ отдленія въ министерств изящныхъ искусствъ, занималъ въ жизни Фанни Легранъ, и припомнилъ связку его страстныхъ и очаровательныхъ писемъ. Появился маленькій человкъ, изможденный, высохшій, съ деревянной походкой, подававшій руку издали, державшій людей на разстояніи, вслдствіе привычки вчно быть на эстрад, въ качеств представителя правительства. Онъ былъ очень удивленъ, увидя Фанни, и особенно найдя ее еще красивою, посл столькихъ лтъ:
— А-а, Сафо!…— и мимолетная краска залила его щеки.
Имя Сафо, отодвигавшее ее въ прошлое, приближавшее ее ко всмъ старымъ друзьямъ, вызвало нкоторую неловкость.
— А это господинъ Д’Арманди, который привелъ ее къ намъ,— поспшно сказалъ Дешелеттъ, чтобы предупредить пришедшаго. Эзано поклонился, бесда возобновилась. Фанни успокоенная поведеніемъ своего любовника, и гордясь имъ, его красотою и молодостью, въ присутствіи этихъ знатоковъ и художниковъ, была очень весела, очень въ удар. Принадлежа всецло своей настоящей страсти, она едва помнила о своихъ связяхъ съ этими людьми, едва помнила годы совмстной жизни, налагающія, однако на человка печать привычекъ и пристрастій, которыми онъ заражается и которыя остаются у него навсегда, какъ, напримръ, манера свертывать папиросы, заимствованную ею у Эзано, также какъ и любовь къ мэрилэндскому табаку.
Жанъ безъ малйшаго волненія отмтилъ эту маленькую подробность, которая нкогда привела бы его въ неистовство, испытывая спокойствіе и радость заключеннаго, подпилившаго свою цпь и чувствующаго, что ему осталось уже недолго до бгства.
— Эхъ, бдная моя Фанни,— говорилъ Каудаль, шутливо указывая ей на гостей.— Какой упадокъ… Какъ они состарились, какъ стали плоски… Только мы съ тобою еще и держимся.
Фанни разсмялась:
— Извините, полковникъ, (иногда его называли такъ за его усы) это не одно и то же… я — другого выпуска!..
— Каудаль забываетъ, что онъ праддъ, сказалъ Ля-Гурнери, и въ отвтъ на движеніе скульптора, котораго онъ задлъ за живое, крикнулъ пронзительнымъ голосомъ: — Каудаль получилъ медаль въ 1840-омъ году, почтенная дата!..
Между двумя старыми пріятелями существовала всегда глухая антипатія и вызывающій тонъ, который никогда не ссорилъ ихъ, но проявлялся въ ихъ взглядахъ, въ ничтожныхъ словахъ, и начало которому было положено двадцать лтъ тому назадъ, когда поэтъ отнялъ у скульптора любовницу. Фанни для нихъ уже давно не имла значенія, и тотъ и другой пережили новыя радости и новыя разочарованія, но вражда продолжала существовать и съ годами становилась все глубже.
— Взгляните на насъ обоихъ, и скажите откровенно, кто больше похожъ на прадда…— Затянутый въ пиджакъ, обрисовываншій его мускулы, Каудаль стоялъ прямо, выпятивъ грудь, потрясая своей огненной гривой, въ которой не замтно было ни одного сдого волоска.— Получилъ медаль въ 1840 году!.. Будетъ пятьдесятъ восемь лтъ черезъ три мсяца… Но что же это доказываетъ?.. Разв стариками людей длаетъ возрастъ?.. Только во Французской Комедіи да въ Консерваторіи люди въ шестьдесятъ лтъ уже обладаютъ всми старческими недугами, трясутъ головою и ходятъ, сгорбясь, едва передвигая ноги. Въ шестьдесятъ лтъ, чортъ побери, ходятъ пряме, чмъ въ тридцать, такъ какъ слдятъ за собою! Да и женщины будутъ еще заглядываться на васъ, лишь бы сердце было молодо, согрвало бы кровь и оживляло бы васъ всего…
— Ты думаешь? — спросилъ Ля-Гурнери, насмшливо поглядывая на Фанни. Дешелеттъ, съ доброю улыбкою, сказалъ:
— Между тмъ ты только и говоришь, что на свт всего лучше молодость, ты отъ нея безъ ума…
— Малютка Кузинаръ заставила меня перемнить мнніе… Кузинаръ, моя новая натурщица… Восемнадцать лтъ, кругленькая, съ ямочками повсюду, точно Клодіонъ… и такая добрая — дочь народа, дочь парижскаго Рынка, гд ея мать торгуетъ птицей… Она говоритъ иногда такія глупости, что хочется ее расцловать… такія… На дняхъ въ мастерской она нашла романъ Дежуа, прочла заглавіе ‘Тереза’ и отбросила его съ капризной миной: ‘Если бы романъ этотъ назывался ‘Бдная Тереза’, я читала бы его всю ночь…’ Я отъ нея безъ ума, увряю васъ.
— Вотъ ты и попалъ опять въ семейные люди?.. А черезъ шесть мсяцевъ снова разрывъ, снова слезы, отвращеніе къ работ, гнвъ на всхъ…
Лобъ Каудаля омрачился:
— Правда, ничего нтъ прочнаго… Люди сходятся, расходятся…
— Зачмъ же тогда сходиться?
— Хорошо, а ты? Неужели ты думаешь, что ты всю жизнь проживешь съ твоей фламандкой?..
— О, мы ничмъ не связаны….. Не такъ ли Алиса?
— Разумется, кротко и разсянно отвтила молодая женщина, стоявшая на стул, и срзавшая глициніи и зелень для букета къ столу. Дешелеттъ продолжалъ:
— У насъ не будетъ разрыва, мы просто разойдемся… Мы заключили договоръ провести вмст два мсяца, въ послдній день мы разстанемся безъ отчаянія, безъ удивленія… Я вернусь въ Испагань,— я уже заказалъ себ мсто въ спальномъ вагон,— а Алиса передетъ снова въ свою маленькую квартирку на улиц Лабрюнеръ, въ которой жила до сихъ поръ.
— Третій этажъ, не считая антресолей, превосходное мсто, чтобы выброситься изъ окна.
Говоря это, молодая женщина улыбалась, рыжеволосая и сіяющая, въ свт заката, съ тяжелою кистью лиловыхъ цвтовъ въ рук, но тонъ, которымъ она произнесла эти слова былъ такъ глубокъ и такъ серьезенъ, что никто не отвтилъ.
Втеръ свжлъ, дома напротивъ казались выше.
— Прошу за столъ,— крикнулъ полковникъ…— и давайте болтать глупости…
— Да, врно, gaudeamus igitur… будемъ веселиться, пока мы молоды, не такъ ли Каудаль?— сказалъ Ля-Гурнери съ дланнымъ смхомъ.
Нсколько дней спустя, Жанъ снова проходилъ по улиц Ромъ, и нашелъ мастерскую запертою, широкую бумажную штору спущенною во все окно и гробовую тишину во всемъ дом вплоть до его крыши, въ форм терассы. Дешелеттъ ухалъ въ положенный срокъ. Жанъ подумалъ: ‘Хорошо въ жизни длать то, что хочешь, управлять своимъ разумомъ и сердцемъ! Хватитъ ли у меня когда-нибудь на это мужества?’
Чья то рука опустилась на его плечо:
— Здравствуйте, Госсэнъ…
Дешелеттъ, утомленный, боле желтый и хмурый, чмъ обыкновенно, объяснилъ ему, что онъ еще не ухалъ, задержанный въ Париж длами, и что онъ живетъ въ Грандъ-Отел, такъ какъ мастерской боится посл той ужасной исторіи…
— Что случилось?
— Да, въ самомъ дл, вы не знаете… Алиса умерла… Убилась. Подождите минутку, я посмотрю, нтъ ли для меня писемъ…
Онъ вернулся тотчасъ и нервнымъ движеніемъ сорвалъ бандероли съ нсколькихъ журналовъ, говорилъ онъ глухо, какъ во сн, не глядя на Госсэна, шедшаго съ нимъ рядомъ.
— Да, убила себя, бросилась изъ окна, какъ сказала въ тотъ вечеръ, когда вы были у насъ… Что было длать?.. Я не зналъ, не могъ подозрвать… Въ тотъ день, когда я долженъ былъ ухать, она сказала мн спокойно: ‘Увези меня, Дешелеттъ, не покидай меня одну… Я не смогу больше жить безъ тебя’… Я расхохотался. Хорошъ бы я былъ тамъ, среди курдовъ, съ женщиною… Пустыня, лихорадки, ночи на бивуакахъ… За обдомъ она повторила еще разъ: ‘Я не стсню тебя, ты увидишь, какъ я буду тиха и кротка…’ Затмъ, видя, что мн это непріятно, она перестала объ этомъ говорить… Посл обда мы похали въ театръ Варіэте, въ бенуаръ, все было условлено заране… Она, казалось, была довольна, держала меня все время за руку и шептала: ‘Мн хорошо’. Я узжалъ ночью, и по этому отвезъ ее домой въ карет, но оба мы были грустны и всю дорогу молчали. Она даже не поблагодарила меня за маленькій свертокъ который я опустилъ ей въ карманъ,— деньги, на которыя она могла прожить спокойно годъ или два. Когда мы пріхали на улицу Лабрюнеръ, она попросила меня подняться наверхъ. Я не хотлъ. ‘Прошу тебя… только до двери’. Но я выдержалъ характеръ и не вошелъ. Билетъ былъ купленъ, вещи уложены, и я слишкомъ много говорилъ, что узжаю… Спускаясь по лстниц, с тяжестью на душ, я слышалъ, какъ она крикнула мн, что то въ род: ‘быстре тебя’, но понялъ я это лишь внизу, на улиц… Ахъ!.. Онъ остановился, глядя въ землю, передъ тмъ кошмарнымъ зрлищемъ, которымъ теперь ежеминутно чудилось ему на тротуар,— передъ черной, неподвижной и хрипвшей массой…
— Она умерла два часа спустя, не произнеся ни слова, ни жалобы, и глядя на меня своими золотистыми глазами. Страдала ли она? Узнали ли меня? Мы уложили ее на постель одтою, окутавъ голову широкою кружевною косынкой, чтобы скрыть рану. Смертельно блдная, съ капелькою крови на виск, она была еще красива и такъ кротка!.. Но, когда я нагнулся надъ нею, чтобы вытереть эту каплю крови, сочившуюся непрерывно, ея взглядъ, казалось, принялъ негодующее и страшное выраженіе… Бдная двушка посылала мн нмое проклятіе!.. Дйствительно, что стоило мн остаться еще на нкоторое время или увезти ее съ собою, вдь она такъ мало стсняла меня?.. Нтъ, гордость, упрямство сказаннаго слова!.. Я не уступилъ, а она умерла… умерла изъ за меня, а вдь я ее любилъ!
Онъ былъ возбужденъ, говорилъ громко, вызывая удивленіе прохожихъ, которыхъ толкалъ, шагая по Амстердамской улиц, Госсэнъ, проходя мимо своей прежней квартиры, которую онъ узналъ по балкону, припоминалъ Фанни и свой собственный романъ и чувствовалъ себя охваченнымъ какою то дрожью. А Дешелеттъ между тмъ продолжалъ:
— Я отвезъ ее на Монпарнасское кладбище, безъ друзей, безъ родныхъ. Мн хотлось быть съ нею одному, заботиться о ней: а съ тхъ поръ я здсь, и все думаю объ одномъ и томъ же, не могу ршиться ухать съ этою навязчивою мыслью, и бгу отъ дома, гд провелъ съ нею два мсяца, такихъ счастливыхъ, такихъ ясныхъ… Я живу по чужимъ мстамъ, скитаюсь, хочу разсяться, убжать отъ этого взгляда покойницы, обвиняющаго меня изъ подъ струйки крови…
И, остановясь, охваченный угрызеніемъ совсти, съ двумя крупными слезами, скатившимися на курносое лицо, такое добродушное, такое жизнерадостное, онъ сказалъ:
— Видите ли, другъ мой, а межъ тмъ я не золъ… И, однако, какъ ужасно, то, что я сдлалъ!..
Жанъ пытался его утшить, относя все на счетъ случая, рока, но Дешелеттъ повторялъ, покачивая головою и сжавъ зубы:
— Нтъ, нтъ… Я никогда себ этого не прощу… Я хотлъ бы себя наказать…
Это желаніе искупленія не переставало преслдовать его, онъ говорилъ о немъ всмъ друзьямъ, Госсэну, за которымъ онъ заходилъ по окончаніи службы…
— Узжайте, наконецъ, Дешелеттъ… Путешествуйте, работайте, это васъ развлечетъ…— твердили ему Каудаль и другіе, обезпокоенные его навязчивыми мыслями и упорствомъ, съ которымъ онъ повторялъ, что онъ не злой. Наконецъ, однажды вечеромъ,— хотлъ ли онъ проститься со своею мастерской передъ отъздомъ, или его привелъ туда совершенно опредленный планъ покончить со своими страданіями,— онъ вернулся въ свой домъ, а утромъ рабочіе, шедшіе изъ предмстья на работу, подняли его на тротуар, передъ входомъ въ его жилище, съ раздробленнымъ черепомъ — умершаго тою же добровольною смертью, какою умерла любившая его женщина, въ томъ же припадк ужаса и отчаянія, бросившихъ его на улицу.
Въ полусвт мастерской толпились художники, натурщицы, актрисы,— вс танцовавшіе, вс ужинавшіе на послднихъ праздникахъ въ этомъ дом. Слышался непрерывный шумъ шаговъ, шопотъ, словно въ часовн, освщенной кроткимъ пламенемъ восковыхъ свчей. Сквозь ліаны и другія растенія смотрли на тло, выставленное подъ шелковымъ покровомъ затканнымъ золотыми цвтами, съ прикрытой чмъ-то врод тюрбана головой, съ блыми руками, говорившими о безпомощности, о высшемъ освобожденіи, и лежавшее въ тни глициній, на низкомъ диван на которомъ Госсэнъ въ ночь бала познакомился со своей любовницей.

X.

Итакъ, отъ любовныхъ разрывовъ иногда умираютъ… Теперь, во время ссоръ, Жанъ боялся говоритъ о своемъ отъзд и не кричалъ больше вн себя: ‘Къ счастью, все это скоро кончится’… Она могла ему отвтить: ‘Хорошо, уходи… а я убью себя, какъ Алиса…’ И эта угроза, которую онъ, казалось, видлъ въ ея грустныхъ взорахъ, слышалъ въ псняхъ, которыя она пла, чувствовалъ въ грезахъ ея молчаливыхъ минутъ, приводила его въ ужасъ.
Тмъ временемъ онъ сдалъ экзамены, которыми заканчивается для прикомандированныхъ къ консульству пребываніе въ министерств. Такъ какъ онъ былъ на хорошемъ счету, то его должны были назначить на одну изъ первыхъ освободившихся вакансій, теперь это былъ уже вопросъ недль и дней… а вокругъ нихъ, въ конц этого лта, подъ солнышкомъ, блиставшимъ все рже и рже, все стремилось къ зимнимъ перемнамъ. Однажды утромъ Фанни, открывъ окно и увидя первый туманъ, воскликнула: — Ахъ, ласточки уже улетли!..
Одинъ за другимъ закрывали свои ставни дома боле зажиточныхъ владльцевъ, по Версальской дорог тянулись возы съ вещами, огромные деревенскіе омнибусы, нагруженные узлами, съ султанами зеленыхъ растеній наверху, листья деревьевъ кружились вихрями, уносились словно облако подъ низкимъ небомъ, а на убранныхъ поляхъ выростали стога. За фруктовымъ садомъ, обнаженнымъ и казавшимся меньше отъ облетвшихъ деревьевъ, запертыя дачи и сушильни прачешныхъ съ красными кровлями вселяли грусть, а по другую сторону дома обнаженный желзнодорожный путь вдоль почернвшаго лса развертывалъ свою темную линію.
Какъ было бы жестоко бросить ее здсь одну, среди этой грустной обстановки! Онъ чувствовалъ, что на сердц у него холодетъ отъ этой мысли, никогда у него не будетъ смлости сказать ‘прости’! На это она, собственно и расчитывала, поджидая послдней минуты, а до тхъ поръ, спокойная, не говорила ни о чемъ, врная своему общанію не препятствовать его отъзду, предвиднному и условленному заране. Однажды онъ вернулся домой съ новостью:
— Я получилъ назначеніе!..
— Неужели!.. Куда же?..
Она спрашивала, съ виду равнодушная, но губы ея поблднли, а глаза приняли такое выраженіе, лицо свело такою судорогою, что онъ поспшилъ сказать: ‘Нтъ, нтъ… не на этотъ разъ! Я уступилъ свою очередь Эдуэну… Это отодвигаетъ мой отъздъ по крайней мр на полгода!
Полились потоки слезъ, смха, безумныхъ поцлуевъ, среди которыхъ можно было разобрать: ‘Спасибо, спасибо… Какую чудную жизнь я устрою теб теперь!.. вдь меня и сердила именно эта мысль объ отъзд’… Теперь она лучше приготовится къ нему, примирится съ нимъ мало-по-малу, черезъ полгода будетъ уже не осень и забудутся эти разсказы о смерти.
Она сдержала слово, не было ни нервныхъ вспышекъ, ни ссоръ, и даже, во избжаніе помхи со стороны ребенка, она ршилась отдать его въ пансіонъ въ Версаль. Онъ приходилъ домой только по воскресеньямъ, и если новый порядокъ не измнилъ еще его дикой и мятежной природы, то по крайней мр, внушилъ ему умнье лицемрить. Жанъ и Фанни жили покойно, обды проходили безъ бурь, въ обществ супруговъ Эттэма. Рояль нердко открывался для любимыхъ партитуръ. Но, въ сущности, Жанъ былъ боле смущенъ и въ большомъ затрудненіи, чмъ когда бы то ни было, спрашивая себя, куда его приведетъ его слабость и, подумывая иногда о томъ, чтобы отказаться отъ службы консула и перейти на службу въ канцеляріяхъ! Это означало, Парижъ, продолженіе настоящаго образа жизни, а мечты его юности должны были рухнуть, и отчаяніе родныхъ и ссора съ отцомъ были неизбжны, отецъ не проститъ ему этой распущенности, особенно, когда узнаетъ ея причину!
И ради кого? Ради женщины постарвшей, поношенной, которую онъ уже не любилъ, въ чемъ онъ имлъ возможность убдиться недавно, въ присутствіи ея любовниковъ… Что же за проклятіе таилось въ ихъ совмстной жизни?
Когда, однажды утромъ, въ послднихъ числахъ октября, онъ вошелъ и слъ въ вагонъ, взглядъ молодой двушки, обращенный на него, вдругъ напомнилъ ему лсную встрчу и сіяющую красоту женщины-ребенка, воспоминаніе о которой преслдовало его цлые мсяцы. Она была одта въ тоже свтлое платье, на которомъ въ тотъ день такъ красиво играли солнечные блики, но на этотъ разъ оно было покрыто широкимъ дорожнымъ плащемъ, рядомъ съ нею лежали книги, небольшой саквояжъ и букетъ послднихъ осеннихъ цвтовъ, говорившій о конц лта, о возвращеніи въ Парижъ. Она также узнала его по той полуулыбк, которая дрожала въ прозрачной, какъ вода, чистот его глазъ, въ теченіе секунды то было взаимное проникновеніе въ невысказанную, но тождественную мысль каждаго.
— Какъ здоровье вашей матушки, мосье Д’Арманди? — спросилъ вдругъ старикъ Бушеро, котораго Жанъ сначала не замтилъ, такъ какъ тотъ сидлъ въ углу и читалъ газету, наклонивъ блдное лицо.
Жанъ далъ ему свднія, растроганный тмъ, что кто-то помнилъ о немъ и о его родныхъ, и еще боле взволнованный, когда молодая двушка стала распрашивать его о маленькихъ сестрахъ, написавшихъ дяд такое очаровательное письмо, благодаря его за заботы о ихъ матери… И такъ, она ихъ знаетъ!.. Это преисполнило его радости, но, такъ какъ въ этотъ день онъ былъ особенно чувствителенъ, онъ тотчасъ загрустилъ, узнавъ, что они возвращаются въ Парижъ, гд Бушеро возобновляетъ свой курсъ на медицинскомъ факультет. У него уже не будетъ случая увидться съ нею… Прекрасныя поля, бжавшія мимо, показались ему совершенно мрачными.
Раздался протяжный свистокъ, пріхали. Онъ раскланялся, потерялъ ихъ въ толп, но у выхода они снова встртились, и Бушеро среди шумной толкотни сказалъ ему, что со слдующей недли онъ принимаетъ у себя, на Вандомской площади… Если онъ захочетъ откушать у него чашку чая… Двушка стояла подъ руку съ дядей, и Жану показалось, что приглашаетъ его именно она, хотя и не говоритъ ни слова.
Ршивъ, что непремнно пойдетъ къ Бушеро, затмъ перершивъ — къ чему причинять себ безполезныя сожалнія? — онъ тмъ не мене сказалъ дома, что въ министерств предвидится большой вечеръ, на которомъ ему придется быть. Фанни осмотрла его платье и приказала выгладить блые галстуки, и вдругъ, уже въ четвергъ вечеромъ, у него пропала всякая охота хать. Но любовница уговорила его, выставляя на видъ необходимость этой повинности, упрекая себя за то, что слишкомъ поглотила его, слишкомъ эгоистично удерживала его дома, въ конц-концовъ заставила его похать, она сама помогла ему одться, не переставая шутить, завязала галстукъ, провела рукой по его волосамъ, смясь надъ тмъ, что пальцы ея сохранили запахъ папироски, которую она ежеминутно брала и, затянувшись, клала обратно на каминъ, и что этотъ запахъ заставитъ поморщиться дамъ, которыя будутъ танцовать съ нимъ. Она была такъ весела и добра, что онъ уже раскаивался въ своей лжи и охотно остался бы близъ нея у камина, если бы Фанни не отправила его со словами: ‘Я хочу… Такъ надо’, и не вытолкала было шутя на темную дорогу.
Онъ вернулся поздно, она спала, и лампа освщала ея усталый сонъ, напомнила ему подобное же возвращеніе три года тому назадъ, посл ужасныхъ разоблаченій, которыя были ему сдланы. Какимъ трусомъ выказалъ онъ себя тогда! Въ силу какого заблужденія то, что должно было порвать его цпи только плотне сковало его?.. Его охватило отвращеніе къ себ. Комната, кровать, женщина — одинаково внушали ему ужасъ, онъ взялъ лампу и тихонько унесъ ее въ сосднюю комнату. Ему такъ хотлось быть одному, подумать о томъ, что съ нимъ длается… такъ, что-то почти незамтное…
Онъ влюбленъ!
Въ нкоторыхъ словахъ, произносимыхъ нами ежедневно, есть какая то скрытая пружина, которая вдругъ открываетъ ихъ до дна, даетъ намъ возможность понять ихъ сокровенный смыслъ затмъ слово вновь принимаетъ свою повседневную форму и произносится безъ всякаго значенія, въ силу одной лишь привычки, машинально. Любовь одно изъ такихъ словъ, тмъ для кого смыслъ его раскрылся вполн, поймутъ сладкую тревогу, въ которой Жанъ пребывалъ уже цлый часъ, не отдавая себ отчета въ томъ, что онъ испытываетъ.
Тамъ, на Вандомской площади, въ углу гостинной, гд они долго бесдовали другъ съ другомъ, онъ ощущалъ лишь огромное, сладостное блаженство, чувство счастья, охватившее его. Очутившись за дверью, онъ вдругъ почувствовалъ безумное веселье, а затмъ такую слабость, словно у него открылись. ‘Что со мною, Боже мой’?.. Парижъ, по которому онъ шелъ, направляясь домой, казался ему инымъ, волшебнымъ, широкимъ, сіяющимъ. Да, въ этотъ часъ, когда выходятъ и бродятъ по городу ночныя твари, когда въ сточныхъ трубахъ поднимаются и разливаются грязь и тина, и словно кишатъ подъ желтымъ свтомъ газа, онъ, любовникъ Сафо, жаждавшій извдать вс тайны разврата, онъ видлъ Парижъ такимъ какимъ видла его молодая двушка возвращаясь съ бала съ мелодіями вальса, звучащими у нее въ ушахъ и напвающая ихъ звздамъ, вся блая, въ бломъ наряд… Онъ видлъ цломудренный Парижъ, залитый луннымъ свтомъ, въ которомъ расцвтаютъ двственныя души!.. И вдругъ, когда онъ шелъ по широкой лстниц вокзала, уже подходя къ своему нечистому жилищу, онъ произнесъ въ слухъ: ‘Но вдь я люблю ее!.. Люблю’! Вотъ какъ онъ узналъ объ этомъ.
— Жанъ ты здсь!.. Что ты длаешь?
Фанни проснулась и испугалась, не видя его около себя. Надо подойти къ ней, поцловать ее, надо лгать, разсказывать про балъ въ министерств, надо описать туалеты и сказать съ кмъ онъ танцовалъ, чтобы избжать допроса и особенно ласкъ, которыхъ онъ теперь особенно боялся, всецло проникнутый воспоминаніями о другой, онъ сослался на спшную работу на чертежи для Эттэма…
— Въ камин нтъ огня, ты озябнешь!
— Нтъ, нтъ…
— По крайней мр оставь дверь открытою, чтобы я могла видть твою лампу…
Надо довести обманъ до конца, онъ устанавливаетъ столъ раскладываетъ чертежи, потомъ сидя не двигаясь и затаивъ дыханіе, онъ отдается воспоминаніямъ и, чтобы запечатлть свои грезы, повряетъ ихъ въ длинномъ письм дяд Сезэру, межъ тмъ какъ ночной втеръ качаетъ хрустящими втвями безъ листьевъ, другъ за другомъ съ грохотомъ отходятъ позда, а иволга, сбитая съ толку свтомъ волнуется въ своей клтк, и нершительно щебеча, прыгаетъ съ одной перекладинки на другую.
Онъ разсказываетъ все: свою первую встрчу въ лсу, сцену въ вагон, странное волненіе при вход въ гостинныя Бушеро, которыя казались ему такими мрачными и трагическими въ дни пріема — съ бглымъ шепотомъ въ дверяхъ, съ печальными взглядами, которыми обмнивались ожидавшіе больные — и которыя сегодня раскрывались длинной сверкающей анфиладой, шумныя веселыя… Самъ Бушеро не глядлъ сегодня сурово, съ пытливымъ и зоркимъ взглядомъ черныхъ глазъ изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей, но хранилъ на лиц спокойное выраженіе человка, который радъ, что у него въ дом веселятся.
‘Вдругъ она подошла ко мн, больше я ничего не видлъ… Другъ мой, ее зовутъ Иреной. Она красива, повидимому, добра, съ рыжеватымъ оттнкомъ волосъ, какъ у англичанокъ, съ дтскимъ ротикомъ, вчно готовымъ смяться… Но не тмъ смхомъ, лишеннымъ всякой веселости, который такъ раздражаетъ во многихъ женщинахъ, въ ней это — подлинное проявленіе молодости и счастья. Она родилась въ Лондон, но ея отецъ былъ французъ, и она говоритъ безъ всякаго акцента, только какъ то особенно очаровательно произноситъ нкоторыя слова, напримръ слово ‘дядя’, чмъ вызываетъ каждый разъ ласковую улыбку въ глазахъ старика Бушеро. Онъ взялъ ее къ себ, чтобы нсколько облегчить огромную семью брата и замнить ею старшую сестру вышедшею замужъ два года тому назадъ за главнаго врача его клиники. Но ей врачи ужасно не нравятся… Какъ она забавно высмивала глупаго молодого ученаго, требовавшаго отъ своей невсты формальнаго, торжественнаго общанія завщать ихъ тла антропологическому обществу!.. Она — перелетная птица. Она любитъ лодки, море, при вид бушприта у нея захватываетъ духъ… Все это она разсказывала мн свободно, какъ товарищъ, напоминая манерами англійскую миссъ, но граціозную, какъ парижанка, а я слушалъ, восхищенный звукомъ ея голоса, съ смхомъ, сходствомъ нашихъ вкусовъ, увренный, что счастье моей жизни тутъ, у меня въ рукахъ, и что мн стоитъ только схватить его и унести далеко, далеко, куда направитъ меня моя полная приключеній служба!..
— Иди же, спать дружокъ, ложись…
Онъ вздрагиваетъ, останавливается, невольно прячетъ письмо:
— Сейчасъ приду… Спи, спи…
Говоритъ гнвно, и, насторожась, слушаетъ, какъ дыханіе женщины снова становится ровнымъ они такъ близко одинъ отъ другого, и въ то же время такъ далеко!
‘Что бы ни случилось, эта встрча и эта любовь будутъ моимъ освобожденіемъ. Ты знаешь мою жизнь, ты понялъ безъ словъ, что она все та же, прежняя, что я не могъ освободиться. Но ты не зналъ того, что я чуть было не пожертвовалъ моимъ положеніемъ, всмъ будущимъ этой роковой привычк, въ которую я съ каждымъ днемъ все боле и боле погружался. Теперь я нашелъ ту точку опоры, которой мн недоставало, чтобы не поддаваться больше моей слабости, я поклялся что поду на службу лишь свободнымъ и брошу все прежнее… Убгу завтра’…
Онъ не убжалъ ни на слдующій, ни въ одинъ изъ ближайшихъ дней. Нуженъ былъ способъ, предлогъ, нужна была ссора, во время которой говорятъ: ‘Я ухожу’, и не возвращаются, Фанни казалась кроткой и веселой, какъ въ самое первое время ихъ совмстной жизни.
Написать ей ‘все кончено’ безъ всякихъ объясненій?.. Но эта женщина не покорится, будетъ стараться его увидть, явится къ нему на квартиру, на службу. Нтъ лучше встртить ее лицомъ къ лицу, убдить ее въ неизбжности этого разрыва, и безъ гнва, безъ жалости перечислить ей вс основанія для него.
Но вдругъ его снова охватилъ страхъ: ему припомнилось самоубійство Алисы Доре. Передъ ихъ домомъ, по другую сторону дороги, былъ переулочекъ, спускавшійся къ желзнодорожному пути и запертый барьеромъ, сосди проходили имъ когда спшили, чтобы дойти до вокзала по шпаламъ. Его воображеніе южанина рисовало ему посл сцены разрыва его любовницу, бгущую черезъ дорогу, бросающуюся въ переулокъ и падающую подъ колеса позда, увлекающаго ее съ собою. Этотъ страхъ владлъ имъ до такой степени, что одно воспоминаніе о калитк обвитой плющемъ, заставляло его постоянно откладывать объясненіе.
Если бы у нея еще былъ другъ, кто нибудь, кто могъ бы охранить ее, помочь ей, въ первыя минуты отчаянія, но живя замкнуто, какъ суслики, они не знали никого, кром Эттэма, этихъ чудовищныхъ эгоистовъ, лоснившихся отъ жира и ставшихъ совершенно звроподобными, благодаря приближенію зимы, которую они собирались провести какъ эскимосы, несчастной въ ея отчаяніи и одиночеств ршительно не къ кому было прибгнуть…
Межъ тмъ порвать было необходимо, и порвать какъ можно скоре! Несмотря на общаніе, данное самому себ, Жанъ былъ еще два или три раза на Вандомской площади, каждый разъ возвращался оттуда все боле и боле влюбленнымъ, хотя онъ ничего не говорилъ, но радушныя встрчи старика Бушеро, отношеніе Ирены, въ которомъ наряду съ осторожностью, проглядывали нжность, снисходительность и словно взволнованное ожиданіе объясненія — все торопило его, говорило что медлить нельзя. Мучили его попытка обмана, и предлоги, которые онъ придумывалъ для Фанни, и сознанье, что совершилъ бы кощунство, переходя отъ поцлуевъ Сафо къ чистому, робкому ухаживанью…

XI.

Въ разгар этихъ затрудненій, онъ однажды въ министерств нашелъ на своемъ стол визитную карточку господина, заходившаго утромъ уже два раза, какъ доложилъ швейцаръ съ чувствомъ должнаго почтенія къ слдующимъ титуламъ:

Госсэнъ д’Арманди.

Президентъ Общества Затопленія Долины Роны, Членъ Центральнаго Комитета для Изученія и Охраненія, Делегатъ Департамента, и проч. и проч.

Дядя Сезэръ въ Париж!.. Фена — делегатъ, членъ комитета для охраненія!.. Изумленіе его еще не исчезло, какъ вдругъ появился самъ дядя, съ черной, какъ сосновая шишка, головой, съ плутоватымъ взглядомъ, съ веселыми морщинками вокругъ глазъ, когда онъ смялся, съ остренькою бородкой, но, вмсто обычной двубортной бумазейной куртки, на немъ былъ черный сюртукъ изъ моднаго сукна, нсколько широкій на живот и придававшій маленькому человчку поистин президентское величіе.
Зачмъ онъ пріхалъ въ Парижъ? Ради покупки элеватора для затопленія своихъ новыхъ виноградниковъ (слово ‘элеваторъ’ онъ произносилъ съ необыкновенною важностью возвышавшей его въ собственныхъ глазахъ), а также и затмъ, чтобы заказать скульптору свой бюстъ, которымъ товарищи желали украсить залу совта.
— Ты видлъ,— со скромнымъ видомъ прибавилъ онъ,— они избрали меня предсдателемъ… Моя идея о затопленіи виноградниковъ производитъ фуроръ по всему Югу… Кто бы подумалъ, что я, Фена, на пути къ тому, чтобы спасти вс вина Франціи!.. Значитъ, и чудаки нужны на свт!
Но главною цлью его прізда былъ все же разрывъ съ Фанни. Понимая, что дло затягивается, онъ пріхалъ помочь.— Я, вдь, въ этихъ длахъ опытенъ, пожалуйста не думай!.. Когда Курбебесъ бросилъ свою Морна, чтобы жениться…— Но, прежде чмъ приступить къ разсказу, онъ остановился, растегнулъ сюртукъ и вынулъ небольшой бумажникъ, туго набитый деньгами.
— Прежде всего избавь меня отъ этого… Да, деньги… Это выкупъ…
Онъ не понялъ движенія племянника, и думая, что тотъ отказывается изъ скромности, сказалъ:
— Бери же! Бери! Я счастливъ, что могу сдлать для сына хотъ часть того, что сдлалъ для меня его отецъ. Кром того и Дивонна тоже находитъ, что такъ нужно. Она посвящена во все, и рада, что ты собираешься жениться и стряхнуть съ себя эту старую обузу.
Въ устахъ Сезэра, посл услуги, оказанной ему любовницей Жана, слова ‘старая обуза’ показались послднему нсколько несправедливыми, и онъ не безъ горечи отвтилъ:
— Спрячьте вашъ бумажникъ, дядя… Вы знаете лучше, чмъ кто-либо, насколько деньги безразличны для Фанни.
— Да, она была добрая женщина… — сказалъ дядя похороннымъ тономъ и прибавилъ, подмигнувъ:
— Пусть деньги все-таки останутся у тебя… Въ виду соблазновъ вашего Парижа, они у тебя будутъ цле, чмъ у меня, къ тому же деньги при разрыв такъ же нужны, какъ при дуэли…
Затмъ онъ всталъ, заявляя, что умираетъ съ голоду, и что этотъ важный вопросъ всего лучше обсудить за завтракомъ, съ вилкою въ рук. Все та же насмшливая легкость южанина въ отношеніи къ женщин!
— Между нами, малютка… (они сидли въ ресторан на Рю-де-Бургонь, и дядя расцвлъ, заложивъ салфетку за воротъ, межъ тмъ какъ Жанъ совершенно не могъ сть), я нахожу, что ты смотришь на вещи слишкомъ трагически. Я знаю, что первый шагъ труденъ и объясненіе тяжело, но если ты на это не ршаешься, не говори ничего, сдлай какъ Курбебесъ. До самаго дня свадьбы, Морна ничего не подозрвала. По вечерамъ, уходя отъ невсты, онъ отправлялся въ театръ за пвицей и провожалъ ее домой. Ты скажешь, что это не корректно и не честно? Но что же длать, когда человкъ не любитъ сценъ, и особенно съ такими женщинами, какъ Паола Морна!.. Вдь этотъ высокій, красивый малый лтъ десять дрожалъ передъ этой смуглой двчонкой! Чтобы разорвать, надо было хитрить, пускаться на разные обходы…
И вотъ какъ онъ взялся за дло:
Наканун свадьбы, пятнадцатаго августа, въ праздникъ, Сезэръ предложилъ малютк Морна похать въ Иветтъ ловить рыбу. Курбебесъ долженъ былъ присоединиться къ нимъ позже, къ обду, вс трое вернулись бы на другой день къ вечеру, когда воздухъ Парижа нсколько очистился бы посл пыли, ракетъ и плошекъ иллюминаціи. Сказано — сдлано. Оба они растянулись на трав, на берегу маленькой рчки, сверкавшей и журчащей между низкими берегами, среди зеленыхъ луговъ, подъ густыми ивами. За рыбной ловлей слдовало купанье. Не въ первый разъ Паола и онъ, какъ добрые товарищи, купались вмст, но въ этотъ день маленькая Морна, съ обнаженными руками и ногами, съ тломъ, тсно обтянутымъ купальнымъ костюмомъ была такъ очаровательна, а съ другой стороны Курбебесъ предоставилъ ему полную свободу… Ахъ!.. шельма!.. Вдругъ она обернулась и сурово взглянула ему прямо въ глаза:
— Послушайте, Сезэръ, чтобы этого никогда больше не было!
Онъ не настаивалъ, боясь испортить дло, к сказалъ себ: ‘Оставимъ это до вечера’.
Обдъ прошелъ весело на деревянномъ балкон ресторана, среди двухъ флаговъ, вывшенныхъ хозяиномъ въ честь пятнадцатаго августа. Было жарко, сладко пахло сномъ и слышны были звуки барабановъ, хлопушекъ и шарманки.
— Какъ скучно, что Курбебесъ прідетъ только завтра! — сказала Морна, потягиваясь, съ глазами повеселвшими отъ шампанскаго.— Мн хотлось бы позабавиться сегодня вечеромъ.
— А я то на что?
Онъ подошелъ, облокотясь на перила балкона, еще горячія отъ дневного солнца, и, щупая почву, игриво обхватилъ рукою ея талію:— Ахъ, Паола!.. Паола!..— На этотъ разъ пвица не разсердилась, а расхохоталась такъ громко и такъ заразительно, что онъ послдовалъ ея примру. Новая попытка, и такимъ же образомъ отвергнутая вечеромъ по возвращеніи съ гулянья, гд они танцовали и ли миндальное пирожное, и такъ какъ ихъ комнаты были рядомъ, она напвала ему сквозь перегородку: ‘Ты слишкомъ малъ, ты слишкомъ малъ!..’ приводя невыгодныя для него сравненія съ Курбебесомъ. Онъ едва сдерживался, чтобы не сказать ей, что она овдовла, но было еще слишкомъ рано… На слдующее утро, садясь за вкусный завтракъ, когда Паола высказывала нетерпніе по поводу того, что Курбебесъ не приходитъ, онъ съ нкоторымъ удовлетвореніемъ вынулъ часы изъ кармана и торжественно сказалъ:
— Двнадцать часовъ, все кончено…
— Что?
— Онъ обвнчанъ.
— Кто?
— Курбебесъ. Бацъ!
— Ахъ, другъ мой, что это была за оплеуха!.. Во всхъ моихъ любовныхъ приключеніяхъ я ни разу не получалъ такой! И она тотчасъ захотла хать въ городъ… Но до четырехъ часовъ не было позда… А въ это время измнникъ удиралъ въ Италію съ женою! Тогда, въ бшенств, она набрасывается на меня, бьетъ, царапаетъ… Вотъ теб и разъ!.. И я же самъ заперъ дверь на ключъ! Затмъ принимается бить посуду, и, наконецъ, падаетъ въ ужасной истерик. Пятеро человкъ укладываютъ ее въ постель, держатъ, межъ тмъ какъ я, до такой степени исцарапанный, словно вывалялся въ кустахъ терновника, бгу за докторомъ въ Орсэ… Въ подобныхъ случаяхъ, какъ при дуэляхъ, слдуетъ всегда имть при себ доктора. Можешь ли вообразить меня, бгущаго натощакъ по дорог, въ зной… Только къ вечеру привелъ я доктора… Вдругъ, подходя къ трактиру, слышу голоса и вижу подъ окнами толпу… Ахъ, Боже мой, не убилась ли она? Не убила ли кого нибудь? Морна была боле способна на послднее… Я бросаюсь впередъ, и что же вижу?.. Балконъ разукрашенъ венеціанскими фонарями, а пвица стоитъ, утшенная и великолпная, закутанная въ одинъ изъ флаговъ и во все горло распваетъ Марсельезу, въ разгар празднества въ честь императора, при громкихъ кликахъ одобренія народа…
— Вотъ какимъ образомъ, другъ мой, была разорвана связь Курбебеса, я не скажу теб, что все кончилось сразу. Посл десятилтняго заточенія, всегда надо разсчитывать на нкоторое время надзора. Но, словомъ, самое бурное прошло на моихъ глазахъ, если хочешь, я готовъ принять все это и отъ твоей любовницы.
— Ахъ, дядя, она совсмъ другой человкъ!
— Полно, пожалуйста,— сказалъ Сезэръ, распечатывая коробку съ сигарами, и поднося ее къ уху, чтобы убдиться въ ихъ сухости.— Вдь не ты первый ее бросаешь…
— Это, положимъ, врно…
Жанъ съ радостью ухватился за эту мысль, которая нсколько мсяцевъ тому назадъ принесла бы ему много горя. Въ сущности, дядя, съ его комическимъ разсказомъ, нсколько успокоилъ его, но чего онъ не могъ допустить, такъ это лжи въ теченіе цлаго ряда мсяцевъ, лицемрія, раздвоенія, на это онъ никогда не ршится!
— Въ такомъ случа, какъ же ты намренъ поступить?
Межъ тмъ какъ молодой человкъ боролся со своею нершительностью, ‘членъ совта для охраненія’ поглаживалъ бородку, пробовалъ улыбнуться и принималъ эффектныя позы, затмъ онъ вдругъ съ небрежнымъ видомъ спросилъ:
— Далеко ли онъ живетъ отсюда?
— Кто?
— Скульпторъ, Каудаль, о которомъ ты говорилъ мн по поводу бюста… Мы могли бы сходить къ нему и спросить о цн, пока мы вмст…
Каудаль, несмотря на всю свою славу, будучи большимъ мотомъ, жилъ все на той же улиц Асса, въ мастерской, видвшей еще его первые успхи. Сезэръ, идя къ нему, разспрашивалъ объ его положеніи въ художественномъ мір, онъ, разумется, запроситъ высокую цну, но члены комитета хотятъ во что бы то ни стало имть вещь первоклассную…
— О, въ этомъ отношеніи не безпокойтесь, дядя, если Каудаль только возьмется…— И онъ перечислялъ ему вс титулы скульптора — члена Академіи, кавалера ордена Почетнаго Легіона и цлой кучи иностранныхъ орденовъ. Фена широко раскрылъ глаза:
— И ты съ нимъ друженъ?
— Да, мы съ нимъ большіе друзья.
— Только въ Париж и можно завязывать такія необыкновенныя знакомства!
Госсэну, однако, было стыдно признаться, что Каудаль былъ когда-то любовникомъ Фанни, и что познакомился онъ съ нимъ благодаря ей, казалось, однако, что Сезэръ и самъ догадывается объ этомъ:
— Вдь это онъ вылпилъ ту Сафо, которая стоитъ у насъ въ Кастеле?.. Въ такомъ случа, онъ знакомъ съ твоей любовницей и могъ бы помочь теб въ разрыв. Членъ Академіи, кавалеръ ордена Почетнаго Легіона — это всегда производитъ впечатлніе на женщину…
Жанъ ничего не отвтилъ, думая, быть можетъ, также использовать вліяніе на Фанни ея перваго любовника. А дядя продолжалъ, добродушно смясь:
— Кстати, знаешь, бронзовая статуя уже не стоитъ больше въ кабинет отца… Когда Дивонна узнала… когда я имлъ несчастье сказать ей, что статуя изображаетъ твою любовницу, то она не пожелала, чтобы она осталась тамъ. При странностяхъ консула и при его отвращеніи къ малйшей перемн, это было не легко сдлать, особенно еще отъ того, что онъ не зналъ причины… Ахъ, эти женщины! Но она устроила все такъ ловко, что теперь на камин въ кабинет твоего отца стоитъ изображеніе Тьера, а несчастная Сафо покрывается пылью въ ‘угловой комнат’, вмст со старыми таганами и поломанною мебелью, при переноск она получила маленькое поврежденіе — у нея отломались шиньонъ и лира. Гнвъ Дивонны принесъ ей, повидимому, несчастье.
Они дошли до улицы Асса. Увидя скромный рабочій характеръ квартала художниковъ, мастерскія съ дверями подъ номерами, похожія на сараи, раскрывашіяся на об стороны длиннаго двора, въ глубин котораго виднлись будничныя зданія городскихъ школъ съ доносившимся изъ оконъ непрерывнымъ чтеніемъ, предсдатель ‘Общества затопленія’ началъ снова сомнваться въ способностяхъ человка, живущаго въ такомъ скромномъ мст, но едва войдя въ мастерскую Каудаля, онъ тотчасъ узналъ, съ кмъ иметъ дло.
— Ни за что! Ни даже за сто тысячъ, ни даже за милліонъ!..— зарычалъ среди безпорядка и запустнія мастерской скульпторъ въ отвтъ на первыя слова Госсэна, и, приподнимая съ дивана свое исполинское тло, онъ сказалъ:
— Бюстъ!.. Хорошо!.. Но взгляните сюда, на эту груду алебастра, расколотаго на мелкіе куски… Это моя статуя для ближайшаго Салона… Я разбилъ ее ударами молотка… Вотъ какъ я отношусь къ скульптур, и, сколь ни соблазнительна для меня физіономія господина…
— Госсэнъ д’Арманди… предсдатель…
Дядя сталъ перечислять вс свои титулы, но ихъ было такъ много, что Каудаль прервалъ его и, обращаясь къ молодому человку, сказалъ:
— Что вы смотрите на меня, Госсэнъ?… Вы находите, что я постарлъ?..
Правда, ему вполн можно было дать его возрастъ при этомъ освщеніи, падавшемъ сверху на впадины и морщины его переутомленнаго лица кутилы, на его львиную гриву, съ плшинами стараго ковра, на его обвислыя и дряблыя щеки и усы, цвта металла, съ котораго сошла позолота и которые не были ни завиты, ни подкрашены… Къ чему? Его маленькая натурщица Кузинаръ бросила его…
— Да, мой милый, ушла съ моимъ литейщикомъ, съ дикаремъ, съ животнымъ… Но ему двадцать лтъ!..
Произнося эти слова гнвно и вмст насмшливо, онъ ходилъ взадъ и впередъ по мастерской, отталкивая сапогомъ мшавшую ему табуретку. Вдругъ, останавливаясь передъ зеркаломъ въ мдной оправ, висвшемъ надъ диваномъ, онъ взглянулъ на себя съ ужасною гримасою:— До чего я, однако, сталъ безобразенъ, до чего одряхллъ! Что это?.. словно подгрудокъ у старой коровы!..— Онъ захватилъ въ кулакъ свою шею, затмъ съ жалобнымъ и комическимъ видомъ, съ видомъ бывшаго красавца, оплакивающаго себя, продолжалъ:— И подумать, что черезъ годъ и объ этомъ пожалешь!..
Дядя былъ пораженъ. Что это за академикъ, который высовываетъ языкъ и разсказываетъ о своихъ низменныхъ любовныхъ похожденіяхъ! Значитъ чудаки есть повсюду, даже въ Академіи? И его восторгъ передъ великимъ человкомъ уменьшался по мр того, какъ росло сочувствіе къ его слабостямъ.
— Какъ поживаетъ Фанни?.. Вы все попрежнему живете въ Шавил? — спросилъ Каудаль, успокоившись и свъ рядомъ съ Госсэномъ, котораго онъ дружески похлопалъ по плечу.
— Ахъ, несчастная Фанни, намъ уже не долго жить вмст!..
— Вы узжаете?
— Да, скоро… Но раньше я женюсь… Съ нею придется разстаться.
Скульпторъ при этихъ словахъ дико захохоталъ.
— Браво! я радъ… Отомсти за насъ, мальчикъ, мсти за насъ всмъ этимъ негодяйкамъ! Бросай ихъ, обманывай ихъ! Пусть он плачутъ, несчастныя! Ты никогда не сможешь причинить имъ столько зла, сколько он сдлали другимъ!
Дядя Сезэръ торжествовалъ:
— Видишь? Господинъ Каудаль смотритъ на вещи не такъ трагично, какъ ты… Взгляните на этого младенца… Онъ не ршается бросить ее изъ страха, что она убьетъ себя!
Жанъ признался въ томъ впечатлніи, которое произвело на него самоубійство Алисы Дорэ.
— Но это не одно и то же,— сказалъ Каудаль съ живостью.— Та была грустная, мягкая женщина, съ повисшими руками… Жалкая кукла, въ которой было мало набивки. Дешелеттъ былъ неправъ думая, что она умерла изъ за него… Она умерла, потому что устала и ей наскучило жить. Межъ тмъ какъ Сафо… Ахъ чортъ побери!.. Эта не убьетъ себя!… Она слишкомъ любитъ любовь и догоритъ до конца, какъ свча, до самой розетки. Она принадлежитъ къ той пород первыхъ любовниковъ, которые никогда не мняютъ своего амплуа и кончаютъ беззубыми, безбровыми, но все же первыми любовниками… Взгляните на меня!.. Разв я убью себя?.. Пусть у меня будетъ много горя, но я знаю, что одна женщина уйдетъ и я возьму другую, я всегда буду нуждаться въ нихъ… Ваша любовница поступитъ какъ я, и она уже не разъ такъ поступала… Только теперь она уже не молода, и это будетъ трудне…
Дядя продолжалъ торжествовать:
— Теперь ты успокоился, да?
Жанъ не отвчалъ, но его щепетильность была побждена и ршеніе принято. Они собирались уже уходить, какъ вдругъ скульпторъ подозвалъ ихъ и показалъ имъ фотографическую карточку, взятую имъ съ пыльнаго стола, и которую онъ вытеръ рукавомъ.— Взгляните, вотъ она!.. До чего хороша, злодйка!.. На колни передъ нею можно встать… Что за ноги, что за шея!..
Ужасно было видть эти горящіе глаза, слышать этотъ страстный голосъ, вмст со старческимъ дрожаніемъ его грубыхъ пальцевъ, въ которыхъ трепеталъ улыбающійся образъ маленькой натурщицы Кузинаръ, съ округлыми формами, украшенными ямочками.

XII.

— Это ты?.. Какъ рано!..
Она шла изъ глубины сада, съ подоломъ полнымъ упавшихъ яблокъ, и быстро взбжала къ крыльцу встревоженная смущеннымъ и сердитымъ выраженіемъ лица Жана.
— Что случилось?
— Ничего, ничего… Погода… солнце… Я хотлъ воспользоваться послднимъ хорошимъ днемъ, чтобы пройтись по лсу вдвоемъ съ тобою… Хочешь?
Она вскрикнула, какъ уличный мальчишка, какъ длала всякій разъ, когда была довольна: ‘Ахъ, какое счастье!..’ Больше мсяца не выходили они изъ дома, благодаря дождямъ и ноябрьскимъ бурямъ. Въ деревн не всегда бываетъ весело, все равно, что жить въ Ноевомъ ковчег, со всми населяющими его тварями… Ей надо было отдать кое-какія приказанія на кухн, такъ какъ супруги Эттэма должны были придти къ обду, Жанъ, ожидая ее на двор, на дорог ‘Pav des gardes’, глядлъ на маленькій домикъ, согртый этимъ послднимъ позднимъ свтомъ, на деревенскую улицу, вымощенную каменными плитами, съ прощальнымъ чувствомъ, ласковымъ и памятливымъ къ мстамъ, которыя мы собираемся покинуть.
Въ раскрытое настежъ окно столовой доносилось пніе иволги, перемежавшееся съ приказаніями, которыя Фанни давала прислуг:— Главное, не забудьте,— обдъ въ половин седьмого… Прежде всего подадите цесарку… Ахъ, я забыла выдать вамъ скатерть и салфетки…— Ея голосъ звучалъ весело счастливо, покрывая шумъ на кухн и пніе маленькой птички, заливавшейся на солнц, а ему, знавшему, что ихъ хозяйству осталось всего два часа жизни, эти праздничныя приготовленія надрывали душу.
Вдругъ ему захотлось вернуться въ домъ, сказать ей все сразу, но онъ побоялся слезъ, ужасной сцены, которую услышатъ сосди, скандала, который поставитъ на ноги весь Верхній и Нижній Шавиль. Онъ зналъ, что, когда она дастъ себ волю, то для нея ничего не существуетъ и остался при прежней мысли увести ее въ лсъ.
— Вотъ и я!..
Легко подошла къ нему, взяла его подъ руку, совтуя ему говорить тише и проходить быстре мимо сосдей, изъ опасенія, какъ бы Олимпія не захотла идти съ ними и помшать ихъ славной прогулк. Она успокоилась лишь когда перешли дорогу и оставили за собою желзнодорожный путь, откуда они свернули налво въ лсъ.
Погода была мягкая, ясная, солнце было подернуто легкой серебристой дымкой, пронизывавшей весь воздухъ, оно медлило на откосахъ, гд нкоторыя деревья, съ пожелтлыми, но еще уцлвшими листьями, высоко поднимали вверхъ сорочьи гнзда и пучки зеленой омелы. Слышалось пніе птицъ, непрерывное, словно визгъ пилы, и постукиваніе клюва по дереву, которое напоминаетъ топоръ дровоска.
Они шли медленно, оставляя слды на мягкой земл, размытой осенними дождями. Ей было жарко, оттого что она бжала, щеки ея горли, глаза блистали, и она остановилась, чтобы откинуть широкую кружевную косынку, подарокъ Розы, которую, выходя изъ дому, она накинула на голову — драгоцнный и хрупкій остатокъ прошлаго великолпія. Ея платье изъ чернаго шелка, лопнувшее подъ рукавами и на таліи, было знакомо ему уже года три, когда она поднимала его, проходя мимо Жана черезъ лужи, онъ видлъ стоптанные каблуки ея ботинокъ.
Она весело мирилась съ этой бдностью, никогда не жаловалась, занятая только имъ, его благополучіемъ, и счастливая тмъ, что можетъ дотрогиваться до него, обими руками охвативъ его руку. Жанъ, видя ее помолодвшею отъ этого возврата солнца и любви, спрашивалъ себя, откуда берется столько силъ у этой женщины, какая чудесная способность забывать и прощать помогаетъ ей сохранять столько веселости и безпечности посл жизни полной страстей, превратностей и слезъ, оставившихъ слды на ея лиц, но исчезающихъ при малйшихъ проблескахъ веселости.
— Это блый грибъ, говорю теб, что это блый…
Она шла подъ деревья, увязая по колно въ кучахъ сухихъ листьевъ, возвращалась растрепанная и исцарапанная колючками и показывала ему маленькую стку у подножія гриба, по которой отличаютъ настоящій блый грибъ отъ другихъ:— видишь, какая у него подкладка? — и она торжествовала.
Онъ не слушалъ, будучи разсянъ и спрашивая себя: ‘Настала ли минута?.. Слдуетъ ли?’…
Но у него не хватало мужества, то она смялась черезчуръ громко, то мсто было не подходящее, и онъ увлекалъ ее все глубже, словно убійца, обдумывающій куда и какъ нанести смертельный ударъ.
Онъ почти уже ршился, какъ вдругъ на поворот дороги появился и встревожилъ ихъ мстный лсникъ, Гошкорнъ, котораго они изрдка встрчали. Бднякъ, жившій въ маленькой казенной лсной сторожк на берегу пруда, потерялъ одного за другимъ двухъ дтей, затмъ жену, отъ одной и той же злокачественной лихорадки. Съ перваго же смертельнаго случая докторъ заявилъ, что въ этомъ помщеніи нельзя жить такъ какъ оно слишкомъ близко къ вод и къ ея вреднымъ испареніямъ, но несмотря на свидтельство, написанное врачемъ, правительство оставило его тамъ еще на два, на три года, въ теченіе которыхъ умерли вс члены его семьи, за исключеніемъ двочки, съ которою онъ и переселился наконецъ въ новое жилище у опушки лса.
Гошкорнъ, съ упрямымъ лицомъ бретонца, со свтлымъ и мужественнымъ взглядомъ, съ покатымъ лбомъ подъ форменной фуражкой, типичный представитель преданности и вры во вс запреты, въ одной рук держалъ ружье, а другою несъ уснувшую двочку.
— Какъ ея здоровье? — спросила Фанни, улыбаясь четырехлтней двчурк, поблднвшей и похудвшей отъ лихорадки, которая проснулась и раскрыла большіе глаза съ красными вками. Сторожъ вздохнулъ:
— Да не хорошо… Вотъ беру ее всюду съ собою… а она, тмъ не мене, перестала сть, ни на что не глядитъ.— Надо полагать, что перемнили мы мсто черезъ чуръ поздно, и что она уже заболла… Она такъ легка… попробуйте, сударыня, словно перышко… Боюсь, что скоро и она покинетъ меня, какъ остальные… Боже мой!..
Это, произнесенное шопотомъ ‘Боже мой’ и былъ весь его бунтъ противъ жестокости канцелярій и бумажныхъ крючкотворцовъ.
— Она дрожитъ, какъ будто озябла.
— Это лихорадка, сударыня.
— Погодите, мы ее согремъ…— Она взяла кружевную мантилью, висвшую у нея на рук, и закутала его малютку:— Да, да, оставьте такъ… Пусть эти кружева пойдутъ ей на свадьбу…
Отецъ горестно улыбнулся и, сжимая ручку малютки, которая снова заснула, блая подъ блыми кружевами, какъ маленькій мертвецъ, пытался заставить ее поблагодарить барыню, затмъ удалился, твердя свое обычное ‘Боже мой, Боже мой’, заглушаемое трескомъ втвей подъ его ногами.
У Фанни пропала веселость и она прижалась къ нему съ боязливою нжностью женщины, которую волненіе, печаль или радость приближаютъ къ тому, кого она любитъ. Жанъ подумалъ: ‘Какая добрая душа’… Но не поколебался въ своемъ ршеніи, а напротивъ, утвердился въ немъ, ибо на склон аллеи, въ которую они входили, передъ нимъ всталъ образъ Ирены, воспоминаніе о ея сіяющей улыбк, плнившей его съ перваго раза, даже раньше, чмъ онъ узналъ ея глубокое очарованіе, внутренній источникъ ея ума и кротости. Онъ вспомнилъ, что дождался послдней минуты, что сегодня четвергъ… ‘Надо же наконецъ!’ И, намтивъ на нкоторомъ разстояніи площадку, ршилъ, что это послдній предлъ. Полянка среди вырубленнаго лса, деревья, лежавшія на земл, среди щепокъ, свжіе обломки коры и связки хворосту, ямы для обжиганія угля… Немного дальше виднлся прудъ, надъ которымъ поднимался блый туманъ, а на берегу стоялъ маленькій покинутый домикъ, съ разбитыми окнами, съ развалившейся крышей — больница бдныхъ Гошкорновъ. Дальше лсъ поднимался къ Велизи, высокому холму, покрытому ржавыми кустарниками и унылымъ, густымъ лсомъ… Вдругъ онъ остановился:
— Не отдохнуть ли намъ здсь?
Они сли на длинный стволъ дерева, сваленнаго на землю, втви котораго можно было сосчитать по числу ранъ, оставленныхъ топоромъ.. Мстечко было тихое, съ блднымъ отсвтомъ солнечныхъ лучей, гд-то пахло невидимыми фіалками.
— Какъ хорошо…— сказала она, разнженная, облокотясь на его плечо и отыскивая мстечко, чтобы поцловать его въ шею. Онъ немного отодвинулся и взялъ ее за руку. Тогда, видя внезапно измнившееся выраженіе его лица, она испугалась:
— Что такое? Что-нибудь случилось?
— Плохія всти, мой бдный другъ… Эдуэнъ, помнишь тотъ, который похалъ вмсто меня…— Онъ говорилъ съ трудомъ, хриплымъ голосомъ, звукъ котораго изумилъ его самого, но который длался крпче къ концу подготовленной заране рчи.— Эдуэнъ заболлъ, пріхавъ на мсто, и начальство посылаетъ Жана замнить его…— Онъ нашелъ, что легче солгать, чмъ повдать жестокую правду. Она дослушала его до конца, не прерывая, съ лицомъ, покрывшимся смертельною блдностью, съ остановившимся взглядомъ.
— Когда же ты узжаешь? — спросила она, отнимая руку.
— Сегодня вечеромъ… въ ночь…— И фальшивымъ, жалобнымъ тономъ онъ прибавилъ:— Я разсчитываю провести сутки въ Кастеле, затмъ ссть на пароходъ въ Марсел…
— Довольно! Не лги! — крикнула она въ порыв бшенства, вскочивъ на ноги,— Не лги, ты же знаешь… Дло въ томъ, что ты женишься… Давно уже надъ этимъ старается твоя семья… Они такъ боятся, что я удержу тебя, что я помшаю теб хать на поиски тифа или желтой лихорадки… Наконецъ, они довольны… Барышня, надо надяться, въ твоемъ вкус… И когда подумаешь, что я сама завязывала теб галстухъ, въ четвергъ!.. Боже! до чего я была глупа!
Она смялась ужаснымъ, болзненнымъ смхомъ, кривившимъ ея ротъ и показывавшимъ отсутствіе одного зуба, которое онъ еще не видлъ, выпавшаго, очевидно, недавно, одного изъ ея чудесныхъ перламутровыхъ зубовъ, которыми она такъ гордилась, и этотъ выпавшій зубъ, и это лицо землистаго цвта, измученное, искаженное, причиняли Госсэну невыразимыя страданія.
— Послушай,— сказалъ онъ, схвативъ ее и усаживая рядомъ съ собою.
— Ну, да, правда, я женюсь… Мой отецъ, ты знаешь, давно этого требовалъ, но что значитъ это для тебя, разъ я все равно долженъ ухать?..
Она вырвалась, желая сохранить свой гнвъ:
— И чтобы объявить мн объ этомъ ты заставилъ меня пройти цлую версту по лсу… Ты сказалъ себ: ‘По крайней мр не будетъ слышно ея криковъ’… Нтъ, видишь… ни крика, ни слезъ! Во первыхъ, довольно съ меня этакого негодяя, какъ ты!.. Можешь идти, куда хочешь, не я буду тебя удерживать… Бги же, пожалуйста, на острова съ твоею женою, съ твоей крошкой, какъ говорятъ въ твоей семь!.. Хороша, должно быть, эта крошка!.. Базобразна, обезьяна или вчно беременна!.. Ты вдь такой же простофиля, какъ и т, которые теб ее выбрали!..
Она уже не владла собою, выкрикивая ругательства, оскорбленія, до тхъ поръ, пока, наконецъ могла прошептать только: ‘Подлецъ… лгунъ… подлецъ…’ прямо въ лицо и съ вызывающимъ видомъ, какъ показываютъ кулакъ.
Настала очередь Жана выслушать все, не говоря ни слова, не длая никакихъ попытокъ остановить ее. Онъ предпочиталъ видть ее такою низменною, кричащею, ругающеюся, истою дочерью дяди Леграна, такъ разлука будетъ мене жестока… Сознала ли и она это? Вдругъ она умолкла, упала головою и грудью впередъ на колни любовника, съ рыданіями, сотрясавшими ее всю и перемежавшимися жалобами:
— Прости, пощади… Я люблю тебя, люблю тебя одного… У меня никого больше нтъ… Любовь моя, жизнь моя, не длай этого!.. Не покидай меня!.. Что со мною будетъ?
Его охватила жалость… Вотъ чего онъ больше всего боялся… Онъ заражался ея слезами и откидывалъ назадъ голову, что бы он не катились по его лицу, стараясь успокоить ее глупыми словами и повторяя все тотъ же аргументъ:
— Но вдь я все равно долженъ ухать…
Она вскочила съ воплемъ, въ которомъ прорвалась ея надежда:
— Ахъ, ты никуда не ухалъ бы! Я сказала бы теб: подожди, я буду тебя любить еще… Неужели ты думаешь, что такую любовь, какою я люблю тебя, можно найти два раза въ жизни?.. Ты такъ молодъ… Мн же не долго жить… Скоро я уже не буду въ силахъ любить тебя, и тогда мы легко разойдемся.
Онъ хотлъ встать, онъ имлъ это мужество, и сказать ей, что все, что она длаетъ, безполезно, но цпляясь за него, тащась на колняхъ по грязи, наполнявшей лощину, она принуждала его снова ссть и, стоя передъ нимъ, дыханіемъ губъ, сладострастными взглядами и дтскими ласками, глядя на его лицо, которое онъ отклонялъ, запуская руки въ его волосы, пыталась зажечь остывшій пепелъ ихъ любви, напоминала ему шопотомъ о прошлыхъ наслажденіяхъ, о пробужденіяхъ безъ силъ, о страстныхъ объятіяхъ въ воскресные дни… Но все это было ничто, въ сравненіи съ тмъ, что она общала ему въ будущемъ, она знаетъ другіе поцлуи, другія опьяненія, она придумаетъ ихъ для него…
И пока она шептала ему эти слова, которыя мужчины слышатъ лишь у дверей притоновъ, крупныя слезы ручьями текли по ея лицу, съ выраженіемъ смертельнаго ужаса, она билась, кричала не своимъ голосомъ: О, пусть этого не будетъ… Скажи, что это неправда, что ты не хочешь меня покинуть…— И снова рыданія, крики о помощи, стоны, будто онъ стоялъ передъ нею съ ножомъ въ рук…
Палачъ не былъ храбре своей жертвы. Ея гнва онъ больше не боялся, также какъ и ея ласкъ но онъ былъ беззащитенъ противъ ея отчаянія, противъ этихъ криковъ, оглашавшихъ лсъ и замиравшихъ надъ мертвой зараженною лихорадкою водою, за которую заходило печальное, красное солнце… Онъ ожидалъ, что будетъ страдать, но не могъ представить себ такой остроты страданія, и нужно было все ослпленіе новой любви, чтобы удержаться, не поднять ее съ земли и не сказать ей: ‘Я остаюся, молчи, я остаюсь…’
Сколько времени промучились они такимъ образомъ?.. Солнце превратилось уже въ узкую полоску на запад, прудъ принималъ оттнки грифеля, и можно было подумать, что его нездоровыя испаренія охватываютъ и пустырь, и лсъ, и холмы. Изъ окутывающей ихъ тни выступало только блдное лицо, поднятое къ нему, открытый ротъ, звучавшій безконечною жалобой. Нсколько позже, когда настала ночь, крики умолкли. Теперь полился потокъ слезъ, цлый ливень, смнившій собою грохотъ бури, и время отъ времени вздохъ глубокій и глухой, словно предъ чмъ то ужаснымъ, что она отъ себя отгоняла, но что неотступно преслдовало ее.
Затмъ вдругъ все стихло. Кончено! Зврь умеръ… Поднимается холодный втеръ, колеблетъ втви, напоминая о позднемъ времени.
— Пойдемъ, встань.
Онъ тихонько поднимаетъ ее, чувствуетъ ея покорность, ея дтское послушаніе, только тло ея судорожно вздрагиваетъ отъ глубокихъ вздоховъ. Кажется, будто она хранитъ страхъ и уваженіе къ мужчин, выказавшему такую твердость. Она идетъ рядомъ съ нимъ, его шагомъ, но робко не давая ему руки, и, видя ихъ идущими такъ мрачно и пошатываясь по тропинк, находя дорогу лишь по желтымъ отблескамъ земли, можно былъ принять ихъ за чету крестьянъ, усталыхъ, возвращающихся посл долгой и утомительной работы.
На опушк виденъ свтъ, раскрытая въ дом Гошкорна освщаетъ четкіе силуэты двухъ людей. Это вы, Госсэнъ? — раздается голосъ Эттэма, подходящаго вмст со сторожемъ. Они начали уже безпокоиться, видя, что Жанъ и Фанни не возвращаются и слыша стоны, раздававшіеся по лсу. Гошкорнъ. хотлъ уже взять ружье и отправиться на поиски…
— Добрый вечеръ, сударь, добрый вечеръ сударыня… А малютка-то ужъ какъ довольна своею шалью!.. Пришлось уложить ее въ ней спать…
Ихъ послднее общее дло, участіе, проявленное недавно, ихъ руки въ послдній разъ обвились вокругъ этого маленькаго умирающаго тльца.
— Прощайте, прощайте, дядя Гошкорнъ!
И вс трое спшатъ къ дому, Эттэма не перестаетъ распрашивать о вопляхъ, раздававшихся въ лсу.
— Они то усиливались, то ослабвали, можно было подумать, что душатъ какое нибудь животное… Но неужели вы ничего не слышали?
Ни тотъ, ни другая не отвчаютъ.
На углу ‘Pav des gardes’ Жанъ колебался.
— Останься пообдать,— тихо говоритъ она ему умоляющимъ голосомъ. Твой поздъ ушелъ… Ты можешь похать съ девятичасовымъ?
Онъ идетъ домой вмст съ нею. Чего бояться? Подобную сцену нельзя повторить два раза, и онъ смло можетъ доставить ей это маленькое утшеніе.
Въ столовой тепло, лампа свтитъ ярко, и, заслыша ихъ шаги по дорог, служанка подаетъ супъ.
— Вотъ и вы, наконецъ!..— говоритъ Олимпія, сидя за столомъ и подвязывая салфетку. Она снимаетъ крышку съ суповой миски и вдругъ останавливается, вскрикнувъ:— Боже мой, дорогая, что случилось?..
Осунувшая, постарвшая лтъ на десять, съ красными распухшими вками, въ плать выпачканномъ грязью, съ растрепанными волосами, словно растерзанная уличная женщина, ускользнувшая отъ погони полиціи — вотъ какова Фанни! Она вздыхаетъ, ея воспаленные глаза щурятся отъ свта, мало-по-малу тепло маленькаго домика и веселый накрытый столъ возбуждаютъ въ ней воспоминанія о счастливыхъ дняхъ и снова вызываетъ слезы, сквозь которыя можно разобрать:
— Онъ бросаетъ меня… Онъ женится!
Эттэма, его жена, крестьянка подающая обдъ, вс взглядываютъ другъ на друта, затмъ на Госсэна.— Тмъ не мене, будемъ сть,— говоритъ толстякъ, гнвъ котораго если и не виденъ, то чувствуется, и стукъ проворныхъ ложекъ сливается съ журчаньемъ воды въ сосдней комнат, гд Фанни умывается. Когда она возвращается, съ синеватымъ налетомъ пудры на лиц, въ бломъ шерстяномъ пеньюар, супруги Эттема тоскливо смотрятъ на нее, ожидая снова какого-нибудь взрыва, и удивлены тмъ, что она, не говоря ни слова, съ жадностью набрасывается на кушанье, словно спасенный отъ кораблекрушенія, и заглушаетъ свое горе всмъ, что находитъ подъ рукою — хлбомъ, капустой, крылышкомъ цесарки, яблоками. Она стъ, стъ безъ конца.
Бесда идетъ принужденно, затмъ боле свободно, и такъ какъ съ супругами Эттема можно говорить только о чемъ нибудь очень плоскомъ и матеріальномъ, о томъ напримръ, какъ перекладывать молочные блинчики вареньемъ, и на чемъ лучше спать, на конскомъ волос или на пуху, то безъ особыхъ затрудненій доходятъ до кофе, супруги Эттэма, сдабриваютъ его леденцами, которые они сосутъ медленно, положа руки на столъ.
Пріятно видть доврчивый и спокойный взглядъ, которымъ обмниваются эти тяжеловсные товарищи по столу и ложу. У нихъ нтъ желанія броситъ другъ друга. Жанъ улавливаетъ этотъ взглядъ, и въ уютной столовой, полной воспоминаній, привычекъ, связанныхъ съ каждымъ ея уголкомъ, его охватываетъ какая-то усталость, оцпенніе. Фани, наблюдающая за нимъ, тихонько пододвинула къ нему свой стулъ, прильнула къ нему, взяла его подъ-руку.
— Слушай,— говоритъ онъ вдругъ.— Девять часовъ… Живо, прощай… Я теб напишу.
Онъ уже на двор, перешелъ дорогу, ищетъ въ потьмахъ калитку, чьи то руки обвиваютъ его:— Поцлуй же меня хоть еще разъ…
Онъ охваченъ ея распахнутымъ пеньюаромъ, надтымъ прямо на нагое тло, онъ потрясенъ этимъ ароматомъ, этою теплотою женскаго тла, этимъ прощальнымъ поцлуемъ, отъ котораго у него остается на губахъ ощущеніе лихорадки и слезъ, а она шепчетъ, чувствуя его слабющимъ:— Еще одну ночь, только одну…
Сигнальный гудокъ со стороны желзнодорожнаго пути… Это поздъ!..
Откуда явилась у него сила высвободиться и добжать до станціи, огни которой свтятся сквозь обнаженныя втви деревьевъ? Онъ самъ изумляется этому, тяжело дыша и сидя въ уголк вагона, поглядывая изъ окна на освщенныя окна домика, на блую фигуру у забора…— Прощай, прощай!..— Этотъ крикъ успокоилъ безмолвный ужасъ, охватившій его на поворот, когда онъ увидлъ любовницу, стоящую на томъ самомъ мст, гд онъ не разъ представлялъ ее себ мертвою.
Высунувъ голову, онъ видлъ, какъ уменьшался и словно бжалъ среди неровностей земли ихъ маленькій домикъ, свтъ котораго казался теперь маленькой, одинокой звздочкой. Вдругъ онъ ощутилъ радость, огромное облегченіе. Какъ легко дышется, какъ прекрасна Медонская долина и ея огромные черные холмы, среди которыхъ выдляется сверкающій треугольникъ безчисленныхъ огней, правильными нитями тянущихся къ Сен. Ирена ждетъ его тамъ, и онъ летитъ къ ней со всею быстротою позда, со всмъ пыломъ влюбленнаго, со всмъ порывомъ къ честной и молодой жизни!..
Парижъ!.. Онъ взялъ извозчика и веллъ отвезти себя на Вандомскую площадь. Но при свт газа увидлъ, что одежда его и башмаки покрыты густою грязью, словно все его прошлое цпко и тяжело держится за него. ‘Ахъ, нтъ, не сегодня’. И онъ входитъ въ свою старую гостиницу на улиц Жакобъ, гд дядя Фена нанялъ ему комнату, рядомъ со своею.

XIII.

На другой день дядя Сезэръ, взявшій на себя щекотливое порученіе похать въ Шавиль за книгами и вещами племянника и закрпить разрывъ переселеніемъ, вернулся поздно, когда Гоосэну стали уже приходить въ голову всевозможныя безумныя и мрачныя мысли. Наконецъ, ломовая телга, неповоротливая, какъ похоронная колесница и нагруженная завязанными ящиками и огромнымъ чемоданомъ обогнулъ улицу Жакобъ и дядя вошелъ съ таинственнымъ и растроганнымъ видомъ:
— Я долго провозился, чтобы забрать все сразу и не хать туда снова…— Онъ указалъ на ящики, которые двое слугъ вносили въ комнату:— Здсь блье и одежда, тамъ бумаги и книги… Не хватаетъ только писемъ, она умоляла меня оставить ихъ ей, чтобы перечитывать ихъ и имть что-нибудь отъ тебя… Я подумалъ, что въ этомъ нтъ никакой опасности… Она такая добрая…
Онъ долго отдувался, сидя на чемодан и отирая лобъ желтоватымъ шелковымъ платкомъ, величиною въ салфетку. Жанъ не смлъ спросить о подробностяхъ, о томъ, въ какомъ состояніи онъ ее засталъ, тотъ не разсказывалъ, боясь его опечалить. И они наполнили это тягостное молчаніе, замчаніями о погод, рзко измнившейся съ вечера, и повернувшей къ холоду, о жалобномъ вид этого уголка близъ Парижа, пустыннаго и оголеннаго, съ торчавшими заводскими трубами и огромными чугунными баками и резервуарами для рыночныхъ торговцевъ. Затмъ Жанъ спросилъ:
— Она ничего не просила передать мн, дядя?
— Нтъ… Ты можешь быть спокоенъ… Она не будетъ надодать теб, она отнеслась къ своей участи съ большимъ достоинствомъ и ршимостью…
Почему Жанъ въ этихъ немногихъ словахъ увидлъ какъ бы порицаніе, упрекъ его въ излишней суровости?
— Какая, однако, мука! — продолжалъ дядя.— Я охотне примирился бы съ когтями Морна, нежели съ отчаяніемъ этой несчастной…
— Она много плакала?
— Ахъ, другъ мой… И съ такою добротою, съ такою душою, что я самъ зарыдалъ передъ нею, не имя силы…— Онъ тряхнулъ головою, какъ старая коза, словно прогоняя волненіе:— Что же длать? Она не виновата… Но и ты не могъ прожить съ нею всю жизнь… Все устроилось очень прилично, ты оставилъ ей деньги, обстановку… А теперь, да здравствуетъ любовь! Постарайся подарить насъ скоре твоею свадьбой… Для меня, по крайней мр, дло это очень важное… Надо, чтобы тутъ помогъ и консулъ… Я же гожусь только для ликвидаціи незаконныхъ браковъ…— И внезапно охваченный приступомъ грусти, прислонясь лбомъ къ стеклу и поглядывая на низкое небо, съ котораго дождь лилъ на крышу, онъ сказалъ:
— Жизнь становится ужасно печальной… Въ мое время люди и расходились веселе!
Дядя Фена ухалъ, купивъ свой элеваторъ, и Жанъ, лишенный его подвижного и болтливаго добродушія, долженъ былъ провести цлую недлю одинъ, съ ощущеніемъ пустоты и одиночества, со всею мрачною растерянностью вдовства. Въ подобныхъ случаяхъ, не говоря уже о любовной тоск, человкъ ищетъ себ подобнаго, чувствуетъ его отсутствіе, жизнь вдвоемъ, общность стола и ложа, создаютъ такую ткань невидимыхъ и тонкихъ узъ, прочность которой обнаруживается лишь при боли разрыва. Вліяніе взаимнаго общенія и привычки такъ чудесно, что два существа, живущіе вмст, доходятъ до того, что начинаютъ даже по вншности походить другъ на друга.
Пять лтъ жизни съ Сафо не могли еще измнить его до такой степени, но тло его, хранило слды оковъ. Нсколько разъ, выходя изъ канцеляріи, онъ невольно направлялся въ сторону Шавиля, а по утрамъ ему случалось оглядываться и искать на подушк, рядомъ съ собою, волну тяжелыхъ, черныхъ волосъ не сдерживаемыхъ гребнемъ и разсыпавшихся по подушк, которые онъ привыкъ цловать при пробужденіи…
Особенно длинными казались ему вечера, въ этой комнат отеля, напоминавшей ему первое время ихъ связи, присутствіе любовницы первыхъ дней, молчаливой и деликатной, маленькая визитная карточка которой за зеркаломъ благоухала альковомъ и тайной: Фанни Легранъ… Тогда онъ уходилъ бродить, старался утомить себя, оглушить свтомъ и шумомъ какого-нибудь маленькаго театра, вплоть до той минуты, когда старикъ Бушеро разршилъ ему проводить у невсты, что бывало три вечера въ недлю.
Наконецъ-то они объяснились. Ирена любитъ его, дядя согласенъ, свадьба назначена на первыя числа апрля, по окончаніи курса Бушеро. Три зимнихъ мсяца на то, чтобы видться, привыкнуть и желать друга другу, пройти весь очаровательный искусъ любви, начиная съ перваго взгляда, соединяющаго души и съ перваго волнующаго признанія.
Въ тотъ вечеръ, когда состоялась помолвка, вернувшись домой и не имя ни малйшаго желанія спать, Жанъ захотлъ привести въ порядокъ свою комнату и придать ей рабочій видъ, въ силу естественнаго инстинкта, влекущаго насъ къ тому, чтобы установить связь между нашею жизнью и нашими мыслями. Онъ прибралъ свой столъ и свои книги, еще не развязанныя, и набросанныя на дн наспхъ сколоченнаго ящика, гд своды законовъ лежали между стопкой носовыхъ платковъ и садовой фуфайкой. Вдругъ изъ полураскрытаго словаря торговаго права, который онъ всего чаще перелистывалъ, выпало письмо безъ конверта, написанное рукою его любовницы.
Фанни вручила письмо обычному справочнику Жана, не довряя кратковременному умиленію Сезэра, и думая, что такимъ образомъ письмо дойдетъ врне. Сначала онъ не хотлъ его читать, но уступилъ первымъ словамъ, кроткимъ и разсудительнымъ, волненіе которыхъ чувствовалось лишь въ дрожаніи пера и въ неровныхъ строчкахъ. Она просила его только объ одномъ, объ одной милости — навщать ее хоть изрдка. Она ничего не будетъ говорить, ни въ чемъ не будетъ его упрекать, ни въ женитьб, ни въ разлук, которую она считаетъ окончательной и безповоротной. Лишь бы видть его иногда!..
‘Подумай, какой это для меня неожиданный и тяжкій ударъ… Я словно пережила смерть или пожаръ, не знаю за что приняться. Я плачу, жду, гляжу на мсто моего прежняго счастья. Только ты и можешь примирить меня съ моимъ новымъ положеніемъ… Это милосердіе, навщай меня хоть изрдка, чтобы я не чувствовала себя такой одинокой. Я боюсь самой себя…
Эти жалобы, этотъ молящій крикъ пронизывали все письмо и повторялись вновь въ тхъ же словахъ: ‘Приди, приди…’ Онъ могъ вообразить, что находится снова въ лсу, на полян, что Фанни лежитъ у его ногъ и онъ видитъ ея жалкое лицо, окутанное лиловатымъ отблескомъ вечера, поднятое къ нему, измученное и мокрое отъ слезъ, и ея темный раскрытый ротъ. оглашающій воплями лсъ. Эта картина, а не счастливое опьяненіе, вынесенное имъ изъ дома Бушеро, преслдовала его всю ночь, смущая его сонъ. Онъ видлъ постарвшее, измятое лицо, несмотря на вс усилія поставить между нимъ и собою юное личико съ нжными чертами, съ цвтомъ лица напоминавшимъ нжную гвоздику, которое любовное признаніе окрашивало розоватымъ отсвтомъ.
Письмо было написано недлю тому назадъ, семь дней несчастная ждала отвта или посщенія, ждала поддержки въ своей покорности. Но почему не написала она съ тхъ поръ вторично? Быть можетъ она больна? И его охватилъ прежній страхъ. Онъ подумалъ, что Эттэма могъ бы дать о ней свднія, и, увренный въ неизмнности его привычекъ, пошелъ поджидать его у двери Артиллерійскаго Комитета.
Пробило десять часовъ на башн св. омы Аквинскаго, когда толстякъ вышелъ изъ за угла маленькой площади, съ поднятымъ воротникомъ и съ трубкою въ зубахъ, которую держалъ обими руками, чтобы согрть пальцы. Жанъ издали увидлъ его и его охватила цлая волна воспоминаній, но Эттэма встртилъ его крайне сухо.
— Вотъ и вы, наконецъ!.. Не знаю сколько разъ проклинали мы васъ на этой недл!.. А мы-то поселились за городомъ чтобы наслаждаться покоемъ!..
Стоя у двери и докуривая трубку, онъ разсказалъ ему, что въ предыдущее воскресенье они пригласили Фанни къ себ обдать, вмст съ мальчикомъ, чтобы немного отвлечь ее отъ ея печальныхъ мыслей. Въ самомъ дл, они пообдали довольно весело, за дессертомъ она даже пла немного, въ десять часовъ разстались, и они готовились ложиться, какъ вдругъ раздался стукъ въ ставни и испуганный голосъ маленькаго Жозефа, кричавшаго:
— Бгите скоре, мама хочетъ отравиться!..
Эттэма бросился изъ дому, и прибжалъ какъ разъ во время, чтобы вырвать у нея изъ рукъ пузырекъ съ опіемъ. Пришлось бороться съ нею, схвативъ ее поперекъ тла, держать ее и защищаться отъ ударовъ, которыми она осыпала его лицо. Во время борьбы пузырекъ разбился, опій разлился, и кончилось тмъ, что ядомъ были запятнаны и пропитаны только ихъ платья.
— Но вы понимаете, что подобныя сцены, подобныя драмы, словно выхваченныя изъ газетной хроники, для такихъ мирныхъ людей… Теперь кончено! Я отказался отъ квартиры, въ начал мсяца мы перезжаемъ.
Онъ положилъ трубку въ футляръ и, мирно простившись, исчезъ подъ низкими сводами дворика, оставивъ Госсэна одного, потрясеннаго тмъ, что онъ услышалъ. Онъ представлялъ себ всю сцену въ той комнат, которая была прежде ихъ спальней, испугъ мальчика, звавшаго на помощь, грубую борьбу съ толстякомъ, и почти ощущалъ вкусъ опія, снотворную горечь разлитаго яда. Страхъ не покидалъ его весь день, усиленный мыслью о ея одиночеств. Эттэма удутъ и кто тогда удержитъ ея руку при новой попытк?..
Вскор пришло письмо, которое нсколько успокоило его. Фанни благодарила его за то, что онъ не такъ жестокъ, какъ хотлъ казаться, и что онъ интересуется еще несчастной покинутой: ‘Теб разсказали, не правда ли?.. Я хотла умереть… потому что почувствовала себя слишкомъ одинокой!.. Я пыталась, но не смогла: меня остановили, быть можетъ у меня самой задрожала рука… боязнь страданій уродства… Ахъ, откуда взяла маленькая Дорэ, столько мужества?.. Посл перваго стыда моей неудачи, я испытала огромную радость, думая, что смогу писать теб, любить тебя хоть издали, видть тебя, ибо я не теряю надежды, что ты придешь какъ-нибудь, какъ приходятъ къ несчастному другу въ домъ, гд царятъ скорбь и страданіе изъ жалости, изъ одной только жалости’…
Съ тхъ поръ, каждые два-три дня изъ Шавиля приходило письмо, неровное, то длинное, то короткое — дневникъ печали, которое онъ не имлъ мужества отослать обратно, и которое расширяло рану, въ его сердц, вызывая жалость безъ любви, не къ любовниц, а просто къ человческому существу страдающему изъ-за него.
Насталъ день отъздъ ея сосдей, свидтелей ея прошлаго счастья, увозившихъ съ собою столько воспоминаній… Теперь хранителями этихъ воспоминаній оставались только мебель, стны маленькаго домика, да служанка, несчастное дикое существо, такъ же мало интересовавшееся окружающимъ, какъ иволга, зябнувшая отъ холодовъ и сидвшая, грустно взъерошивъ перышки, въ углу клтки.
Однажды, когда блдный лучъ проникъ въ окно она встала веселая съ убжденіемъ, что онъ придетъ сегодня!.. Почему? Такъ, просто, подумалось… Тотчасъ принялась она убирать домъ, а сама нарядилась въ праздничное платье и причесалась, какъ онъ любилъ, затмъ до вечера, до послдняго луча свта ждала позда, сидя у окна столовой, прислушиваясь, не прозвучатъ ли его шаги на ‘Pav des Gardes’… Можно же было дойти до такого безумія!
Иногда она писала всего одну строчку: ‘Идетъ дождь, темно… Я сижу одна и плачу о теб…’ Или ограничивалась тмъ, что клала въ конвертъ цвтокъ, весь сморщенный дождемъ и изморозью, послдній цвтокъ ихъ садика. Краснорчиве всхъ жалобъ былъ этотъ цвтокъ, сорванный изъ подъ снга и говорившій о зим, объ одиночеств, о заброшенности, онъ видлъ въ конц аллеи между клумбами женскую юбку, всю промокшую и двигавшуюся взадъ и впередъ въ одинокой прогулк.
Эта жалость, сжимавшая ему сердце, заставляла его жить вмст съ Фанни, несмотря на разрывъ. Онъ думалъ о ней и ежечасно представлялъ ее себ, но, по старому недостатку памяти, хотя не прошло еще пяти-шести недль съ минуты ихъ разлуки и онъ еще ясно помнилъ вс мельчайшія подробности ихъ обстановки — даже клтку Балю противъ деревянной кукушки, выигранной имъ на деревенскомъ праздник, и втви оршника, бившей при малйшемъ втр о стекла ихъ уборной — сама Фанни представлялась ему какъ-то неясно. Онъ видлъ ее, словно окутанную туманомъ, съ одною лишь подробностью ея лица, рзко подчеркнутою и мучительною — съ перекошеннымъ ртомъ и жалкою улыбкою, обнажавшею мсто выпавшаго зуба.
Когда она состарится, что будетъ съ несчастнымъ созданіемъ, съ которымъ онъ такъ долго не разставался? Когда кончатся оставленныя имъ деньги, куда она пойдетъ, на какое опустится дно? Вдругъ въ его памяти встала та несчастная женщина, которую онъ встртилъ однажды вечеромъ въ англійской таверн и которая умирала отъ жажды надъ ломтемъ копченной лососины. Въ такую женщину превратится и та, чью страстную и врную любовь онъ принималъ столько времени… Эта мысль приводила его въ отчаяніе… А между тмъ, что длать? Если онъ имлъ несчастіе встртить эту женщину и жить съ нею нкоторое время, неужели онъ изъ-за этого осужденъ на то, чтобы не разставаться съ нею всю жизнь и принести ей въ жертву все свое счастье? Почему онъ, а не кто либо другой? Разв это справедливо?
Запрещая себ видться съ нею, онъ однако же писалъ ей, и его письма, намренно положительныя и сухія, подъ мудрыми и успокоительными совтами выдавали его волненіе. Онъ предлагалъ ей взять изъ школы Жозефа и заниматься съ нимъ, чтобы разсяться, но Фанни отказалась. Къ чему ставить ребенка лицомъ къ лицу съ ея горемъ, съ ея отчаяніемъ? Достаточно уже было воскресенья, когда мальчикъ скитался со стула на стулъ, изъ столовой въ садъ, угадывая, что въ дом произошло несчастье и не смя спросить о ‘пап Жан’, съ тхъ поръ какъ ему съ рыданіями заявили, что онъ ухалъ и больше не вернется.
— Значитъ, вс мои папаши узжаютъ!
Эти слова ребенка, помщеныя въ полномъ горечи письм, тяжело легли на душу Госсэна. Вскор мысль о томъ, что Фанни продолжаетъ жить въ Шавил, стала настолько угнетать его, что онъ посовтовалъ ей перехать въ Парижъ, чтобы хоть кое съ кмъ видться. Имя печальный опытъ съ мужчинами и разрывами, Фанни въ этомъ положеніи увидла лишь эгоистическую надежду избавиться отъ нея навсегда, и она высказала ему это чистосердечно въ письм:
‘Помнишь, что я теб говорила?.. Что я останусь твоею женою, несмотря ни на что, твоей любящей и врной женою. Нашъ маленькій домикъ напоминаетъ мн объ этомъ, и я ни за что въ мір не хочу его покинуть… Что буду я длать въ Париж? Я съ отвращеніемъ думаю о моемъ прошломъ, которое отдаляетъ тебя отъ меня, подумай, чему ты насъ подвергаешь… Ты, повидимому, очень увренъ въ себ? Въ такомъ случа, прізжай, злой человкъ… Прізжай, одинъ разъ, одинъ только разъ!’…
Онъ не похалъ, но однажды въ воскресенье днемъ, сидя въ своей комнат за работой, онъ услыхалъ, какъ въ дверь его дважды постучали. Онъ вздрогнулъ, узнавъ ея стукъ. Боясь встртить внизу отказъ, она однимъ духомъ, взбжала наверхъ никого не спрашивая. Онъ подошелъ, заглушая звукъ шаговъ въ мягкомъ ковр и чувствуя сквозь дверь ея дыханіе:
— Жанъ, ты дома?..
Ахъ, этотъ покорный, разбитый голосъ!.. Еще разъ, не громко: ‘Жанъ!..’ Затмъ жалобный вздохъ, шелестъ письма, ласковое слово и прощальный поцлуй, обращенный къ двери.
Когда она сошла съ лстницы, медленно, словно ожидая, что ее вернутъ, Жанъ поднялъ и распечаталъ письмо. Утромъ хоронили маленькую Гошкорнъ въ пріют для больныхъ дтей. Она пришла вмст съ ея отцомъ и нсколькими лицами изъ Шавиля, и не могла отказать себ въ томъ, чтобы зайти къ нему, увидть его или хоть оставить ему эти написанныя заране строки: ‘…Я вдь теб говорила!.. Если бы я жила въ Париж, я бы только и длала, что поднималась и спускалась по твоей лстниц… До свиданія, другъ: я возвращаюсь въ нашъ домикъ’…
Когда онъ читалъ, съ глазами полными слезъ, онъ припоминалъ ту же сцену на улиц Аркадъ, горечь любовника, котораго она не приняла, просунутое подъ дверь письмо и безсердечный хохотъ Фанни. Значитъ, она любила его сильне, чмъ онъ Ирену! Или же мужчина, боле чмъ женщина вовлеченный въ жизненную и дловую борьбу, не можетъ отдаваться любви такъ исключительно, какъ она, забывая и длаясь равнодушнымъ ко всему, что не есть его страсть, всепоглощающая и единственная?
Эти муки, эта острая жалость, которою онъ терзался, утихали только вблизи Ирены. Лишь здсь тоска выпускала его изъ своихъ когтей и таяла подъ кроткимъ голубымъ лучомъ ея взгляда. У него оставалась лишь огромная усталость и искушеніе прильнуть головой къ ея плечу, и сидть такъ, не говоря ни слова, не двигаясь, подъ ея защитой.
— Что съ вами? — спрашивала двушка.— Разв вы не счастливы?
О, да, конечно, онъ счастливъ! Но почему счастье его соткано изъ такой печали и такого моря слезъ? Минутами ему хотлось разсказать ей все, какъ умному и доброму другу, несчастный безумецъ не думалъ о тхъ волненіяхъ, которыя возбуждаютъ подобныя признанія въ совершенно нетронутыхъ душахъ, о неисцлимыхъ ранахъ, которыя он могутъ нанести доврію и любви. Ахъ, если бы онъ могъ увезти ее, бжать съ нею! Онъ чувствовалъ, что только тогда насталъ бы конецъ его мученіямъ, но старикъ Бушеро не хотлъ уступить ни одного часа изъ намченнаго срока: ‘Я старъ, боленъ… Я не увижу больше мою дточку, не лишайте меня этихъ послднихъ дней…’
Подъ суровою вншностью ученаго, это былъ добрйшій человкъ. Безнадежно обреченный сердечной болзнью, за успхами которой онъ самъ слдилъ, онъ говорилъ о ней съ изумительнымъ хладнокровіемъ, продолжалъ задыхаясь, читать лекціи и выслушивалъ жалобы мене тяжко больныхъ, чмъ онъ. У этого широкаго ума была одна слабость, ярко свидтельствовавшая объ его крестьянскомъ происхожденіи: то было уваженіе къ титуламъ, къ происхожденію. Воспоминаніе о башенкахъ замка Кастеле и старинная фамилія Д’Арманди оказали свое вліяніе на легкость, съ которою онъ согласился признать въ Жан будущаго мужа своей племянницы.
Свадьба состоится въ Кастеле, что избавляло отъ необходимости прізда бдную мать, присылавшую еженедльно своей будущей невстк доброе письмо, полное нжностей, продиктованное Дивонн или одной изъ маленькихъ ‘святыхъ женъ’. Какою радостью было говорить съ Иреной о родныхъ, чувствовать себя на Вандомской площади какъ бы въ Кастеле,— словно вс его симпатіи и привязанности сомкнулись вокругъ его дорогой невсты!
Онъ боялся только того, что чувствуетъ себя слишкомъ старымъ, слишкомъ усталымъ рядомъ съ нею, видлъ, что она по-дтски радуется такимъ вещамъ, которыя его уже боле не занимаютъ, съ наслажденіемъ думаетъ о жизни вдвоемъ, съ которою онъ былъ уже хорошо знакомъ. Такъ, его непріятно волновало составленіе списка предметовъ которые они должны были взять съ собою на новое мсто его службы, мебель, матеріи, составляя его, онъ остановился, и перо дрогнуло въ его рук: онъ испугался этого новаго устройства очага, уже знакомаго ему по квартир на улиц Амстердамъ, и неизбжнымъ переживаніемъ сызнова столькихъ радостей, уже старыхъ, уже изжитыхъ за эти пять лтъ совмстной жизни съ Фанни, въ какомъ то маскарад брака и хозяйства…

XIV.

— Да, другъ мой, умеръ сегодня ночью на рукахъ у Розы… Я только что отнесъ его къ набивателю чучеловъ.
Де-Поттеръ, котораго Жанъ встртилъ при выход изъ магазина на улиц Бакъ, ухватился за него, чувствуя потребность излить свое горе, которое отнюдь не шло къ его безстрастнымъ и жесткимъ чертамъ длового человка, и повдалъ ему о страданіяхъ злополучнаго Бичито, сраженнаго парижской зимой и околвшаго отъ холода, несмотря на обкладку ватой и на спиртовую горлку, уже два мсяца горвшую подъ его маленькою конуркой — какъ согрваютъ дтей, родившихся раньше времени. Ничто не могло успокоить его дрожи, и въ предыдущую ночь, когда они вс стояли вокругъ него, послдній трепетъ пробжалъ по его тлу отъ головы до хвоста, и онъ умеръ въ мир, благодаря цлымъ потокамъ святой воды, которые вылила мамаша Пиларъ на его пятнистую кожу, и которая, поднявъ глаза къ небу, сказала: ‘да проститъ ему Богъ!’
— Я смюсь надъ этимъ, но тмъ не мене у меня тяжко на душ, особенно когда я думаю о страданіяхъ несчастной Розы, которую я оставилъ въ слезахъ… Къ счастью, Фанни съ нею…
— Фанни?..
— Да, мы давно уже ее не видли… Она пришла сегодня утромъ какъ разъ въ разгаръ трагедіи, и эта добрая душа осталась утшать подругу.— Онъ прибавилъ, не замчая впечатлнія, произведеннаго его словами:— Итакъ, у васъ все кончено? Вы разошлись? Помните ли вы нашъ разговоръ на Ангіенскомъ озер? По крайней мр, вы извлекаете пользу изъ совтовъ, которые вамъ даютъ…
И онъ не безъ нкоторой зависти выразилъ свое одобреніе.
Госсэнъ, нахмурившись, испытывалъ истинное горе при мысли о томъ, что Фанни вернулась къ Розаріо, но онъ сердился на себя за эту слабость, не имя, посл всего случившагося, ни правъ на ея жизнь, ни отвтственности за нея.
Передъ однимъ изъ домовъ на улиц Бонъ, старинной улиц древняго аристократическаго Парижа, на которую они только что вступили, Де-Поттеръ остановился. Здсь онъ жилъ, или, по крайней мр, считалось, что живетъ, ибо въ дйствительности время его проходило на улиц Виллье или въ Ангіен, и онъ лишь изрдка являлся домой, чтобы жена его и ребенокъ не казались совсмъ покинутыми.
Жанъ шелъ съ нимъ рядомъ, мысленно прощаясь съ нимъ, но тотъ вдругъ задержалъ его руку въ своихъ жесткихъ и сильныхъ рукахъ піаниста и безъ малйшаго затрудненія, какъ человкъ, котораго уже не смущаетъ его порокъ, сказалъ:
— Окажите мн, пожалуйста, услугу, поднимитесь со мною въ квартиру. Я долженъ обдать у жены, но не могу оставить бдную Розу одну въ ея отчаяніи… Вы послужите предлогомъ для моего ухода и избавите меня отъ непріятнаго объясненія.
Кабинетъ музыканта, въ великолпной и холодной буржуазной квартир бель-этажа, носилъ отпечатокъ комнаты, въ которой никогда не работаютъ. Все было слишкомъ чисто, безъ малйшаго безпорядка, и не носило слдовъ той лихорадки дятельности, которая распространяется на предметы и мебель. Ни одной книги, ни одного листочка на стол, на которомъ красовалась огромная бронзовая чернильница, сухая и блестящая, словно на выставк, ни одной партитуры на старомъ роял, въ форм шпинета, вдохновлявшемъ его первыя произведенія. Бюстъ изъ благо мрамора, бюстъ женщины съ изящными чертами, съ выраженіемъ нжности, блдный въ полусвт сумерекъ, придавалъ еще боле холодный видъ задрапированному камину безъ огня, и, казалось, грустно глядлъ на стны, увшанныя золочеными внками, украшенными лентами, медалями, памятными жетонами всмъ этимъ хламомъ славы и тщеславія, великодушно оставленнымъ жен взамнъ себя и который она поддерживала, словно украшенія на могил своего счастья.
Едва они вошли, какъ дверь кабинета отворилась и появилась г-жа Де-Поттеръ.
— Это ты Гюставъ?
Она думала, что мужъ одинъ, и передъ незнакомымъ лицомъ остановилась въ явной тревог. Изящная, красивая, изысканно и со вкусомъ одтая, она казалась красиве своего изображенія, кроткое выраженіе котораго замнилось у нея теперь нервною и мужественною ршимостью. Мннія относительно характера этой женщины въ свт раздлялись. Одни порицали ее за то, что она переноситъ явное презрніе мужа, такъ какъ связь его на сторон была всмъ извстна, другіе, наоборотъ, восхищались ея молчаливою покорностью, и общественное мнніе считало ее за спокойную особу, любящую больше всего свой покой и удовлетворяющуюся въ своемъ вдовств ласками красиваго ребенка и честью носить имя великаго человка.
Но, пока композиторъ представлялъ своего товарища и придумывалъ какую-то ложь, чтобы избжать семейнаго обда, по еле замтному трепету молодого женскаго лица, по грустному и пристальному взгляду, который ничего не видлъ, словно всецло поглощенный страданіемъ, Жанъ могъ угадать, что подъ свтскою вншностью заживо похоронена огромная скорбь. Она, казалось, приняла исторію, которой, конечно, не врила, и ограничилась тмъ что сказала кротко:
— Раймондъ будетъ плакать, я общала ему, что мы пообдаемъ у его постели.
— Какъ его здоровье? — спросилъ Де-Поттеръ, разсянный, нетерпливый.
— Лучше, но онъ все еще кашляетъ… Теб не хочется взглянуть на него?
Онъ пробормоталъ нсколько словъ, которыя трудно было разобрать, длая видъ, что ищетъ чего то въ комнат:— Не теперь… Очень тороплюсь,. Свиданіе въ клуб ровно въ шесть часовъ…— Больше всего избгалъ онъ остаться съ нею наедин.
— Въ такомъ случа, до свиданія,— сказала молодая женщина, внезапно стихшая, и лицо ея сомкнулось какъ гладь озера надъ брошеннымъ въ него камнемъ. Поклонилась и ушла.
— Бжимъ!..
Де-Поттеръ увлекъ за собою Госсэна, смотрвшаго какъ передъ нимъ сходилъ по лстниц, прямой и корректный въ своемъ длинномъ пальто англійскаго покроя, этотъ мрачный влюбленный, такъ волновавшійся, когда заказывалъ чучело хамелеона для своей любовницы, и уходившій теперь даже не простясь со своимъ больнымъ ребенкомъ.
— Все это, другъ мой,— сказалъ музыкантъ, словно въ отвтъ на мысль своего пріятеля,— все это ошибка тхъ, которые меня женили. Истую услугу оказали они мн и этой бдной женщин!.. Что за безуміе желать сдлать изъ меня мужа и отца!.. Я былъ любовникомъ Розы, остался имъ и останусь до тхъ поръ, пока кто-нибудь изъ насъ не подохнетъ… Отъ порока, захватившаго васъ въ удобную минуту и крпко держащаго васъ, разв можно кого-нибудь избавиться?.. А вы сами уврены ли, что если бы Фанни захотла…
Онъ окликнулъ прозжавшаго мимо извощика, и, садясь, сказалъ:
— Кстати о Фанни, знаете ли вы новость? Фламанъ помилованъ, вышелъ изъ Мазасской тюрьмы… Это результатъ прошенія Дешелетта… Бдный Дешелеттъ! И посл смерти сдлалъ добро.
Не двигаясь, но съ безумнымъ стремленіемъ бжать, догнать эти колеса, катившіяся быстро по темной улиц, на которой только что загорался газъ, Госсэнъ удивлялся своему волненію. ‘Фламанъ помилованъ!., вышелъ изъ тюрьмы’!.. повторялъ онъ про себя, угадывая въ этихъ словахъ причину молчанія Фанни за послдніе дни, ея жалобы, внезапно стихшія подъ ласками утшителя, ибо первая мысль освобожденнаго была устремлена конечно къ ней.
Онъ припомнилъ любовныя письма, помченныя тюрьмою, упорство, съ которымъ Фанни защищала этого человка, тогда какъ она совсмъ не дорожила остальными своими бывшими любовниками, и, вмсто того, чтобы поздравить себя съ обстоятельствомъ, которое такъ легко освобождало его отъ всякой тревоги, отъ всякихъ угрызеній совсти, какая-то смутная тоска не дала ему спать большую часть ночи. Почему? Онъ ее не любитъ, онъ думаетъ только о своихъ письмахъ, оставшихся въ рукахъ этой женщины: быть можетъ, она станетъ читать ихъ тому, другому… Быть можетъ (кто поручится?) подъ вліяніемъ злобы воспользуется ими когда-нибудь, чтобы смутить его покой, его счастье…
Дйствительное-ли? Выдуманное-ли? Или это былъ лишь предлогъ? Какъ бы то ни было, а это опасеніе о письмахъ заставило его ршиться на неосторожный шагъ — на посщеніе Шавиля, отъ котораго онъ послднее время упорно отказывался. Но кому поручить столь интимное и деликатное дло? Въ одно февральское утро онъ выхалъ съ десятичасовымъ поздомъ, совершенно покойный умомъ и сердцемъ, съ единственною боязнью найти домъ запертымъ и женщину уже исчезнувшей вслдъ за своимъ бандитомъ.
Но съ поворота дороги его успокоили отворенныя ставни и занавски на окнахъ домика, припоминая волненіе, съ которымъ онъ смотрлъ, какъ за нимъ бжалъ маленькій огонекъ, онъ смялся надъ самимъ собою и надъ хрупкостью своихъ впечатлній. Разумется, онъ уже не тотъ человкъ, который проходилъ тамъ, и, конечно, не найдетъ уже и той женщины. А межъ тмъ съ той поры прошло всего два мсяца! Лса, вдоль которыхъ мчался поздъ, еще не одлись въ новую листву, а стояли все такіе же голые, и ржавые какъ и въ день ихъ разрыва, когда плачъ разносился по лсу.
Онъ одинъ вышелъ на станціи, и дрожа отъ холоднаго тумана, пошелъ по узенькой тропинк, обмерзшей и скользкой, прошелъ подъ аркой желзной дороги, не встртилъ никого до ‘Pav Les Gardes’, на поворот которой увидлъ мужчину и ребенка, везшаго въ сопровожденіи станціоннаго служащаго, тачку нагруженную чемоданами.
Ребенокъ, закутанный въ шарфъ съ надвинутой на уши фуражкой, сдержалъ восклицаніе, проходя мимо него. ‘Да это Жозефъ!’ подумалъ Жанъ, изумленный и опечаленный неблагодарностью малютки, и, обернувшись, онъ встртилъ взглядъ человка, державшаго ребенка за руку. Умное, тонкое лицо, поблднвшее отъ долгаго заточенія, готовое платье, купленное наканун, блокурая бородка, не успвшая отрости со времени выхода изъ тюрьмы… Да это Фламанъ, чортъ побери! Жозефъ — его сынъ?..
Онъ мигомъ припомнилъ и понялъ все, начиная съ письма, хранившагося въ ящичк, въ которомъ красавецъ-граверъ поручалъ любовниц своего ребенка, жившаго въ деревн, вплоть до таинственнаго прибытія малютки, и смущенное лицо Эттэма, когда Жанъ заговорилъ объ этомъ пріемыш, и взгляды, которыми обмнивались Фанни и Олимпія, ибо вс они были въ заговор, съ цлью заставить его кормить сына этого преступника. Ахъ какъ онъ глупъ, и какъ они должно быть, смялись надъ нимъ!.. Онъ почувствовалъ отвращеніе при мысли объ этомъ постыдномъ прошломъ и желаніе бжать отсюда, какъ можно дальше, но его смущали разныя вещи, которыя ему хотлось узнать. Мужчина съ ребенкомъ ухалъ, почему же не ухала Фанни? А затмъ письма… Ему нужны письма, онъ ничего не долженъ оставлять въ этомъ злополучномъ и грязномъ мст!
— Сударыня… Баринъ пріхалъ!..
— Какой баринъ? — наивно спросилъ женскій голосъ изъ глубины комнаты,
— Я!..
Раздался крикъ, прыжокъ, затмъ: Подожди, я сейчасъ встану… иду!..
Еще въ постели, несмотря на то, что больше двнадцати часовъ! Жанъ не сомнвался относительно причины, онъ зналъ, посл чего люди просыпаются усталыми и разбитыми! И, пока онъ ожидалъ ее въ столовой, полной знакомыхъ предметовъ, и звуковъ, со свистками отходящаго позда, съ дрожащимъ блеяніемь козы въ сосднемъ саду, съ разбросанными приборами на стол, все переносило его къ нкогда пережитымъ имъ утреннимъ часамъ, къ своему легкому завтраку передъ отъздомъ.
Фанни вошла и бросилась къ нему. Затмъ остановилась, почувствовавъ его холодность, и оба стояли изумленные, колеблющіеся, какъ люди встрчающіеся посл разорванной близости, по разныя стороны сломаннаго моста, а между собою видятъ огромное пространство катящихся и все пожирающихъ волнъ.
— Здравствуй…— сказала она тихо, не двигаясь. Она нашла его измнившимся, поблднвшимъ.
Онъ удивлялся тому, что видитъ ее молодою, лишь немного пополнвшею, ниже ростомъ чмъ онъ ее себ представлялъ, но озаренною тмъ особымъ сіяніемъ, тмъ блескомъ кожи и глазъ, тою нжностью, которую всегда оставляли въ ней ночи, отданныя страстнымъ ласкамъ. Итакъ та, воспоминанія о которой не давало ему покоя, осталась въ лсу, въ глубин рва, засыпаннаго сухими листьями.
— Въ деревн, однако, встаютъ поздно…— сказалъ онъ съ оттнкомъ ироніи.
Она извинилась, сослалась на мигрень и, подобно ему, говорила въ безличныхъ выраженіяхъ, не смя обратиться къ нему ни на ‘ты’, ни на ‘вы’, затмъ въ отвтъ на нмой вопросъ, относившійся къ остаткамъ завтрака, сказала: ‘Это мальчикъ… онъ завтракалъ сегодня утромъ передъ отъздомъ’…
— Передъ отъздомъ?.. куда-же?
Губы его выражали полное равнодушіе, но блескъ глазъ выдавалъ его. Фанни отвтила.
— Отецъ на свобод… Онъ пришелъ и взялъ его…
— Онъ вышелъ изъ Мазасской тюрьмы, не такъ ли?
Она вздрогнула, не хотла лгать.
— Ну, да… Я ему общала, и исполнила свое общаніе… Сколько разъ у меня являлось желаніе оказать теб все, но я не осмливалась, боялась, что ты отошлешь назадъ несчастнаго малютку…— И застнчиво прибавила:— Ты такъ ревновалъ тогда…
Онъ презрительно расхохотался. Ревновалъ! Онъ! Къ этому каторжнику!.. Полно, пожалуйста!.. И, чувствуя, какъ его охватываетъ гнвъ, онъ оборвалъ разговоръ и съ живостью сказалъ зачмъ пріхалъ. Его письма!.. Почему не передала она ихъ дяд Сезэру? Это избавило бы обоихъ отъ мучительнаго свиданія.
— Правда,— сказала она по-прежнему съ кротостью,— но я ихъ теб сейчасъ отдамъ, они здсь…
Онъ пошелъ за нею въ спальню, увидлъ неубранную, лишь наскоро прикрытую постель, съ двумя подушками, вдохнулъ запахъ папиросъ вмст съ ароматомъ духовъ, которые узналъ, равно какъ и маленькій перламутррвый ящичекъ, стоявшій на стол. Одна и та же мысль пришла въ голову обоимъ: ‘Онъ не тяжелъ, сказала она, открывая ящикъ… жечь было бы нечего…’
Онъ молчалъ, взволнованный, съ пересохшимъ горломъ, не желая приблизиться къ этой неубранной постели, близъ которой она въ послдній разъ, перелистывала письма, наклонивъ голову, съ крпкой, блой шеей, подъ каскадомъ поднятыхъ волнистыхъ волосъ, и въ широкомъ шерстяномъ пеньюар, свободно охватывавшемъ ея пополнвшій, мягкій станъ.
— Вотъ они!.. Вс тутъ!
Взявъ пакетъ и положивъ его въ карманъ, такъ какъ опасенія его измнились, Жанъ спросилъ:— Итакъ онъ увозитъ ребенка… Куда же они дутъ?
— Въ Морванъ, на родину, чтобы жить тамъ, скрываясь, и работать надъ гравюрой, которую онъ пошлетъ въ Парижъ подъ вымышленнымъ именемъ.
— А ты? Разв ты думаешь остаться здсь?..
Она отвела глаза, чтобы не встртиться съ его взглядомъ, бормоча, что это было бы черезчуръ печально. Поэтому она думаетъ… быть можетъ она подетъ въ небольшое путешествіе…
— Въ Морванъ, конечно?.. Въ семью!..— И, давая волю своей ревнивой ярости, онъ прибавилъ:— Признавайся тотчасъ, что ты подешь за твоимъ воромъ, что вы будете жить вмст… Ты давно уже къ этому стремишься… Пора! Вернись въ твой хлвъ!.. Доступная женщина и фальшивый монетчикъ, это идетъ другъ къ другу! Я былъ слишкомъ добръ, желая вытащить тебя изъ этой грязи!
Она хранила спокойствіе, а изъ подъ опущенныхъ рсницъ сверкалъ огонекъ побды. И чмъ боле онъ хлесталъ ее свирпой и оскорбительной ироніей, тмъ боле она казалась гордой, тмъ боле дрожали концы ея губъ. Теперь онъ говорилъ о своемъ счасть, о своей молодой, честной любви, о любви единственной. Ахъ, сердце честной женщины — сладкій пріютъ!.. Затмъ вдругъ, понизя голосъ, словно стыдясь, спросилъ:
— Я только что встртилъ твоего Фламана, онъ ночевалъ у тебя?
— Да, вчера было поздно, шелъ снгъ… Ему постлали на диван.
— Ты лжешь! Онъ спалъ здсь… Стоитъ только взглянуть на постель и на тебя!
— Ну такъ что-жъ? — она приблизила къ нему лицо, и въ ея срыхъ большихъ глазахъ сверкнуло пламя распутства.— Разв я знала, что ты придешь?.. И, лишившись тебя, что мн было до всего остального? Я была печальна, одинока, все было мн противно…
— И вдругъ каторжный!.. Посл того, какъ ты жила съ честнымъ человкомъ… Это показалось теб пріятнымъ, да?.. Воображаю, какими ласками вы осыпали другъ друта?.. Ахъ, какая грязь!.. Вотъ теб!..
Она видла готовящійся ударъ, но не пыталась защищаться и получила его прямо въ лицо, затмъ съ глухимъ рычаньемъ боли и торжества, бросилась къ нему и охватила его обими руками:— Дружокъ! Дружокъ!.. Ты меня все еще любишь!..— И оба покатились на постель.
Къ вечеру его разбудилъ грохотъ проходившаго мимо скораго позда, открывъ глаза, онъ нсколько минутъ не могъ придти въ себя, лежа одиноко на широкой постели, гд его члены, словно утомленные чрезмрнымъ переходомъ, казалось лежали рядомъ, не будучи связаны другъ съ другомъ. За день выпало много снга. Въ тишин безлюдной мстности слышно было какъ онъ таялъ и струился по стнамъ, вдоль стеколъ, капалъ съ желоба крыши и время отъ времени забрызгивалъ грязью и водою горвшій въ камин коксъ.
Гд онъ? Что длаетъ онъ здсь? Мало-по-малу благодаря фонарю свтившему изъ садика, онъ увидлъ всю комнату и портретъ Фанни, висвшій противъ него, къ нему вернулось воспоминаніе о его паденіи, ничуть его однако не изумившее. Какъ только онъ вошелъ сюда, при первомъ взгляд на эту кровать, онъ почувствовалъ, что онъ побжденъ снова, что онъ погибъ, эти простыни влекли его словно въ пропасть, и онъ подумалъ: ‘Если я паду, то на этотъ разъ уже безвозвратно, навсегда’. Такъ и случилось. Съ грустнымъ сознаніемъ своей низости, онъ все же испытывалъ нкоторое утшеніе при мысли, что онъ уже не поднимется изъ этой грязи, ощущалъ жалкое чувство раненаго, который, истекая кровью, кое какъ дотащился до кучи навозу, чтобы умереть на ней, и уставъ отъ страданій и борьбы, блаженно погружается въ мягкую, жидкую теплоту.
То, что ему теперь предстояло, было ужасно, но просто. Вернуться къ Ирен посл этой измны и рискнуть устроить жизнь по примру Де-Поттера?.. Какъ низко онъ ни палъ, до этого, однако, онъ еще не дошелъ!.. Онъ собирался написать Бушеро, великому физіологу, первому изучившему и описавшему болзни воли и разсказать ему этотъ ужасный случай, всю исторію своей жизни, начиная съ первой встрчи съ этой женщиной, когда она положила свою руку на его руку, и до того дня, когда онъ считалъ себя же спасеннымъ, преисполненнымъ счастья и опьяненія, а она снова захватила его чарами прошлаго — этого ужаснаго прошлаго, гд любовь занимала такъ мало мста, а были только подлая привычка и порокъ, вошедшій въ плоть и кровь…
Дверь отворилась. Фанни тихонько шла по комнат, чтобы не разбудить его. Чуть приподнявъ вки, онъ глядлъ на нее, легкую и сильную, помолодвшую, грвшую у огня ноги, намокшія въ снгу, время отъ времени она оборачивалась къ нему съ тою улыбкою, которою улыбалась утромъ, во время ихъ ссоры. Она подошла, взяла съ привычнаго мста пачку мэрилэндскаго табаку, свернула папироску и хотла отойти, но онъ ее удержалъ.
— Ты разв не спишь?
— Нтъ… Сядь сюда… Поговоримъ.
Она присла на край кровати, нсколько удивленная его серьезнымъ тономъ.
— Фанни!.. Мы удемъ отсюда…
Сначала она подумала, что онъ шутитъ, желая испытать ее. Но подробности, которыя онъ привелъ, тотчасъ разубдили ее. Въ Арик былъ свободный постъ, онъ выхлопочетъ его для себя. Это дло всего двухъ недль, срокъ, въ который едва успешь уложиться.
— А твоя женитьба?
— Ни слова о ней!.. То, что я сдлалъ, непоправимо… Я вижу, что все кончено, что я не могу разстаться съ тобою.
— Бдный мальчикъ! — сказала она съ грустною и нсколько презрительною нжностью. Потомъ, затянувшись два-три раза, спросила:
— А далеко та страна, о которой ты говоришь?
— Арика?.. Очень далеко, въ Перу…— и тихо прибавилъ:— Фламанъ не сможетъ похать туда за тобою…
Она сидла задумчивая, замкнутая и таинственная, окруженная облаками табачнаго дыма. Онъ продолжалъ держать ее за руку, гладилъ ее по обнаженному плечу, и, убаюкиваемый каплями воды, падавшими съ крыши маленькаго домика, закрылъ глаза, тихо погружаясь въ тину…

XV.

Нервно настроенный, нетерпливый, мысленно уже ухавшій, какъ всякій, кто готовится къ отъзду, Госсенъ жилъ уже два дня въ Марсел, гд Фанни должна была присоединиться къ нему и ссть вмст съ нимъ на пароходъ. Все было готово, билеты были куплены — дв каюты перваго класса для вице-консула Арики, дущаго со своею невстой, и вотъ онъ расхаживаетъ взадъ и впередъ по выцвтшему полу комнаты въ гостиниц, лихорадочно ожидая свою любовницу и минуту отплытія.
Приходится сидть и волноваться взаперти, такъ какъ онъ не ршается выйти. Улица страшитъ его, какъ преступника, какъ дезертира,— Марсельская улица, шумная, кишащая народомъ гд на каждомъ поворот ему кажется, что вотъ-вотъ появится старикъ Бушеро, положитъ ему на плечо руку, схватитъ и поведетъ его назадъ.
Онъ запирается и даже обдаетъ въ комнат, не сходя къ общему столу, читаетъ, ничего не видя, бросается на кровать и пробуетъ сократить часы ожиданія разглядываніемъ ‘Кораблекрушенія Лаперуза’ и ‘Смерти капитана Кука’, висящихъ на стн и засиженныхъ мухами, цлыми часами простаиваетъ онъ, облокотясь на балкон изъ гнилого дерева, защищенный желтою шторой, на которой столько заплатъ, сколько на парус рыбацкой лодки.
Его гостиница — ‘Гостиница Молодого Анахарсиса’, названіе которой, случайно попавшееся ему въ справочной книг, соблазнило его, когда онъ уславливался о свиданіи съ Фанни, это старый трактиръ, отнюдь не роскошный и даже не очень опрятный, но выходящій въ гавань, прямо на море. Подъ его окнами попугаи, кокаду, птицы привезенныя изъ колоній, сладко и безъ конца поющія — цлая выставка на открытомъ воздух, цлый птичникъ, клтки котораго, поставленныя другъ на друга, привтствуютъ занимающійся день звуками, свойственными лишь двственному лсу, но звуки эти, по мр того какъ надвигается день, заглушаются шумомъ работъ въ гавани, прерываемыхъ колоколомъ Notre-Dame-de-la Garde.
Въ воздух стоитъ непрерывный гулъ ругательствъ на разныхъ языкахъ, раздаются крики лодочниковъ, носильщиковъ, продавцовъ раковинъ, удары молота въ докахъ, скрипъ крановъ, звучный грохотъ повозокъ на мостовой, звонъ колоколовъ, плескъ откачиваемой изъ трюмовъ воды, шипніе выпускаемыхъ паровъ, и вс эти звуки еще отражаются и усиливаются сосдствомъ гладкой морской поверхности, надъ которой время отъ времени разносится хриплый ревъ, дыханіе морского чудовища — большого трансатлантическаго парохода, отплывающаго въ открытое море.
Запахи также возбуждаютъ воспоминаніе о далекихъ странахъ, о набережныхъ, еще ярче залитыхъ солнцемъ, еще боле жаркихъ, чмъ эта, сандалъ, кампешевое дерево, выгружаемое здсь, лимоны, апельсины, фисташки, бобы, острый запахъ которыхъ поднимается вмст съ вихремъ экзотической пыли въ воздухъ, насыщенный вкусомъ соленой воды, горлой травы и жирнаго чада, несущагося изъ кухмистерскихъ.
Къ вечеру звуки утихаютъ, запахи разсиваются въ воздух и исчезаютъ: Жанъ, успокоенный наступающей темнотою, поднявъ штору, смотритъ на уснувшій черный портъ, надъ которымъ перекрещиваются мачты, реи, бушприты, а тишина прерывается лишь плескомъ веселъ и далекимъ лаемъ собаки на берегу, въ открытомъ мор маякъ Планье бросаетъ поперемнно длинную полосу свта, то блую, то красную, она разрзываетъ мракъ, и, словно въ трепет молніи, заставляетъ выступать контуры острововъ, форта и скалъ. Этотъ свтящійся взглядъ, направляющій тысячи жизней на горизонт, снова приглашаетъ и манитъ его въ путь, зоветъ его воемъ втра, зыбью волнъ въ мор и хриплымъ крикомъ парохода, пыхтящимъ гд-то на рейд.
Надо ждать еще двадцать четыре часа, Фанни должна пріхать лишь въ воскресенье. Эти три дня, которыми онъ опередилъ ее, онъ долженъ былъ провести у родныхъ, предполагая все это время отдать любимымъ людямъ, которыхъ онъ не увидитъ, быть можетъ, много лтъ, которыхъ, быть можетъ, при возвращеніи не застанетъ уже въ живыхъ, но едва пріхалъ онъ въ Кастеле, едва отецъ узналъ, что женитьба его разстроилась и догадался о причин, между ними произошло бурное объясненіе.
Что же мы такое, что такое наши самыя нжныя, самыя задушевныя чувства, если гнвъ, разразившись между двумя людьми одной крови и одной плоти, вырываетъ и уноситъ любовь, чувство съ такими глубокими и крпкими корнями, уноситъ, со слпою яростью китайскаго урагана, о которомъ самые суровые моряки не ршаются вспоминать и только говорятъ, блдня: ‘Не надо объ этомъ говорить’…
Онъ никогда не будетъ говорить объ этомъ, но зато и никогда не забудетъ этой ужасной сцены на террас Кастеле, гд протекло его счастливое дтство, въ виду великолпнаго, спокойнаго горизонта, сосенъ, миртовыхъ деревьевъ, кипарисовъ, недвижно и съ трепетомъ сомкнувшихся вокругъ отцовскаго проклятія. Вчно будетъ онъ видть высокаго старика, съ судорожно подергивающимся лицомъ, наступающаго на него, со взглядомъ полнымъ ненависти, изрекающаго слова, которымъ нтъ прощенія, выгоняющаго его изъ дому, лишающаго его своего благословенія: ‘Уходи, узжай съ твоею негодяйкой, ты умеръ для насъ навсегда’!.. А маленькія сестрицы кричали, плакали валялись на ступеняхъ крыльца, прося прощенія за старшаго брата, Дивонна была лишь смертельно блдна, она не бросила въ его сторону ни одного взгляда, не простилась съ нимъ, межъ тмъ какъ наверху, за окномъ, кроткое и тревожное лицо больной спрашивало, изъ-за чего поднялся весь этотъ шумъ и почему Жанъ такъ быстро узжаетъ, даже не поцловавъ ее.
Мысль о томъ, что онъ не простился съ матерью, заставила его вернуться съ полдороги къ Авиньону, оставивъ Сезэра съ повозкой внизу, онъ пошелъ по тропинк и проникъ въ Кастеле черезъ виноградникъ, какъ воръ. Ночь была темная, его шаги скрадывались сухими виноградными листьями, но онъ заблудился, отыскивая въ потемкахъ домъ, ставшій уже для него чужимъ. Входная дверь была заперта, въ окнахъ было темно. Позвонить? Позвать? Онъ не посмлъ, побоялся отца. Два или три раза обошелъ онъ вокругъ дома, надясь найти гд-нибудь не запертый ставень. Но фонарь Дивонны, какъ видно, прошелъ повсюду, по обычаю каждаго вечера, бросивъ долгій взглядъ на комнату матери, мысленно простясь отъ всего сердца со своимъ дтскимъ домомъ, который тоже оттолкнулъ его, онъ убжалъ, упрекая себя, и мучась угрызеніями совсти.
Обычно передъ долгой разлукой, передъ перездами, полными всякихъ опасностей и случайностей, въ вид моря и бурь, родные и друзья растягиваютъ прощанье до послдней минуты, когда отъзжающій садится на пароходъ, послдній день проводятъ вмст, посщаютъ пароходъ и каюту отъзжающаго, чтобы лучше представить себ весь его путь. Нсколько разъ въ день Жанъ видитъ изъ гостиницы эти дружескіе проводы, порою многолюдные и шумные, но особенно умиляетъ его одно семейство, живущее этажомъ выше. Старикъ и старуха, деревенскіе жители, живые, онъ въ суконномъ сюртук, она въ плать изъ желтаго полотна, пріхали проводить сына: они не разстаются съ нимъ до самаго отплытія парохода, сидя у окна, въ бездль ожиданья, вс трое держатъ другъ друга за руки, тсно прижавшись одинъ къ другому. Они не говорятъ, а только сидятъ обнявшись.
Жанъ, глядя на нихъ, думаетъ, какимъ веселымъ могъ бы быть его отъздъ!.. Отецъ, маленькія сестренки, а рядомъ съ нимъ, опираясь на него легкой трепещущей рукой, та, чей живой умъ и жаждущая приключеній душа уносились вслдъ каждому судну, уходящему въ открытое море… Безплодныя сожалнія! Преступленіе совершено, чудеса поставлена на карту, остается только ухать и забыть…
Какъ долго, какою пыткою тянулись для него часы послдней ночи! Онъ ворочался на постели, ждалъ разсвта, слдя за тмъ, какъ мракъ окна окрашивался срымъ, постепенно блвшимъ свтомъ зари, на фон которой горла еще красная искра маяка, потускнвшая, когда встало солнце.
Только тогда онъ заснулъ, но былъ разбуженъ лучемъ ворвавшимся въ комнату, вмст съ крикомъ продавца птицъ и звономъ безчисленныхъ воскресныхъ колоколовъ Марселя, разносившимся по широкимъ набережнымъ, у которыхъ словно отдыхали суда съ флагами на мачтахъ…
Уже десять часовъ! А скорый поздъ изъ Парижа приходитъ въ двнадцать! Онъ быстро одвается, чтобы идти встрчать любовницу, они позавтракаютъ на берегу моря, затмъ снесутъ вещи на пароходъ, а въ пять часовъ — сигналъ къ отплытію.
Чудесный день: по глубокому небу блыми пятнами проносятся чайки, темно-синее море, на горизонт мелькаютъ, отражаясь въ вод паруса, клубы дыма, словно естественная пснь этихъ солнечныхъ береговъ съ такимъ прозрачнымъ воздухомъ и водою, подъ окнами гостинницъ звучатъ арфы, раздается божественно-легкая итальянская мелодія, каждый звукъ которой глубоко волнуетъ душу. Это боле чмъ музыка, это окрыленное выраженіе блеска и радости юга, полноты жизни и любви, поднятыхъ до слезъ. И воспоминаніе объ Ирен, трепещущее и рыдающее, слышится въ чудной мелодіи. Какъ это далеко!.. Какая чудная, утраченная страна, какое безконечное сожалніе о разбитомъ, о непоправимомъ!..
Мимо!
Выходя изъ гостинницы Жанъ встрчаетъ на порог мальчика: Письмо для г. консула… Его подали сегодня утромъ, но г. консулъ изволилъ спать. Знатные путешественники рдко останавливаются въ гостинниц ‘Молодого Анахарсиса’, поэтому марсельцы особенно рады подчеркивать титулъ своего постояльца… Кто можетъ писать ему’? Никто не знаетъ его адреса, кром Фанни… И, взглянувъ пристальне на конвертъ, онъ содрогается отъ страха, онъ понялъ!
‘Нтъ! я не ду, это было бы такое большое безуміе, на которое у меня не хватаетъ силъ. Для подобныхъ переворотовъ, мой бдный другъ, нужна молодость, которой у меня нтъ, или ослпленіе безумной страсти, которой не хватаетъ намъ обоимъ. Пять лтъ тому назадъ, въ наши лучшіе дни, одного знака съ твоей стороны было бы достаточно для того, чтобы я послдовала за тобою хоть на край свта, ибо ты не можешь отрицать того, что я тебя страстно любила. Я отдала теб все, что имла, а когда намъ надо было разстаться, я страдала такъ, какъ не страдала никогда, ни ради одного человка! Но подобная любовь, уноситъ много силъ… Чувствовать, что ты молодъ, красивъ, вчно дрожать, бояться за свое счастье… теперь я уже больше не могу, ты заставилъ меня жить черезчуръ напряженно, заставилъ слишкомъ много страдать: я — конченный человкъ.
‘При этихъ обстоятельствахъ перспектива далекаго путешествія и коренной перемны жизни страшитъ меня. Я не такъ не люблю двигаться, и какъ ты знаешь никогда не здила дальше Сенъ-Жермэна! Къ тому же, женщины слишкомъ скоро старютъ на юг, и теб еще не будетъ тридцати лтъ, какъ я уже буду желтой и старой, какъ мадамъ Пиларъ, тогда ты озлобишься на меня за принесенную тобою жертву, и несчастная Фанни должна будетъ расплачиваться за все и за всхъ. Послушай, есть страна на восток,— я читала о ней въ одной изъ книжекъ ‘Вокругъ Свта’ — гд, если женщина обманетъ мужа, то ее зашиваютъ вмст съ кошкой въ свжую звриную шкуру, и бросаютъ на морскомъ берегу этотъ комъ, прыгающій и ревущій подъ жгучимъ солнцемъ. Женщина вопитъ, кошка царапается, об пожираютъ другъ друга, межъ тмъ какъ шкура съеживается, тсно охватывая эту ужасную борьбу плнныхъ, до послдняго хрипа, до ихъ послдняго содроганія. Нчто въ род этой пытки ожидало бы насъ, если бы мы похали вмст’…
Онъ остановился на минуту, раздавленный уничтоженный. Покуда хваталъ глазъ, сверкала синева моря ‘Addio!’ пли арфы, съ которыми сливался горячій, страстный голосъ… ‘Addio!’ И пустота его разбитой жизни, въ осколкахъ и въ слезахъ, вдругъ встала передъ нимъ, словно опустошенное поле съ убранною жатвой, на которую уже нтъ больше надеждъ, какъ нтъ надеждъ и на эту женщину, ускользнувшую отъ него…
‘Я должна была сказать теб это раньше, но не осмлилась, видя тебя такимъ радостнымъ, ршившимся. Твое возбужденіе сообщалось и мн, тутъ было и женское тщеславіе, естественная гордость тмъ, что я завоевала тебя вновь посл разрыва. Только въ глубин души я чувствовала, что это было не то, что то кончилось, сломалось. И неудивительно, посл такихъ потрясеній!.. Не воображай, что я принимаю это ршеніе изъ-за несчастнаго Фламана. Для него, какъ и для тебя, какъ и для всхъ — кончено, сердце мое умерло, но остался ребенокъ, безъ котораго я не могу жить и который снова приводить меня къ отцу, къ несчастному человку, погубившему себя изъ любви ко мн и вышедшему изъ тюрьмы такимъ же любящимъ и нжнымъ, какъ при нашей первой встрч. Представь себ, что когда мы увидлись, онъ всю ночь проплакалъ на моемъ плеч, изъ этого ты можешь видть, что теб нечего было горячиться…
‘Я сказала теб, дорогой мой, что я слишкомъ любила, что я надломлена. Теперь мн нужно, чтобы меня любили, чтобы меня ласкали, чтобы восхищались мною и успокаивали меня. Этотъ человкъ будетъ всегда стоять передо мною на колняхъ, онъ никогда не замтитъ на моемъ лиц морщинъ, ни сдины въ моихъ волосахъ, и если онъ на мн женится, какъ намревается, то это я оказываю ему милость. Сравни же… И главное, не длай глупостей. Я приняла вс предосторожности, чтобы ты не могъ отыскать меня. Изъ окна маленькаго кафе на станціи, откуда я пишу, я вижу сквозь деревья домикъ, гд у насъ съ тобою были такія хорошія и такія ужасныя минуты и вижу записку, приклеенную на дверь и приглашающую новыхъ жильцовъ… Вотъ ты и свободенъ, ты никогда не услышишь больше моего имени… Прости, послдній поцлуй, въ шею.. мой любимый…’

Конецъ.

Доде Альфонс
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Бессмертный, Доде Альфонс, Год: 1888
  2. Маленький человек, Доде Альфонс, Год: 1868
  3. Нума Руместан, Доде Альфонс, Год: 1881
  4. Роза и Нинета, Доде Альфонс, Год: 1892
  5. Малыш, Доде Альфонс, Год: 1868
  6. Последняя любовь, Санд Жорж, Год: 1866
  7. История Пенденниса. Часть первая, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1850
  8. Житейские воззрения кота Мурра, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821
Электронная библиотека