Кот Мурр. Часть II, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821

Переводы
Время на прочтение: 91 минут(ы)
Скачать в PDF

КОТЪ МУРРЪ.

ПОВСТЬ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

СОЧИНЕНІЕ
Э. Т. А. Гофмана.

Переводъ съ нмецкаго Н. Кетчера.

Изд. И. Песоцкій.

ЧАСТЬ II.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Конрада Вингебера.
1840.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ.
С. Петербургъ, 18 апрля 1839 года.

Ценсоръ В. Лангеръ.

ОПЫТЪ ЮНОСТИ.— И Я БЫЛЪ ВЪ АРКАДІИ!

(Мур. продолж.) — ‘Однако-жъ, вдь было бы довольно смшно и замчательно, разсуждалъ однажды Мейстеръ Абрагамъ самъ съ собою, еслибъ этотъ подпечный шутъ имлъ въ самомъ дл вс способности, наклепанные на него профессоромъ! Гмъ! тогда я выигралъ бы имъ гораздо больше, чмъ во время оно моей невидимой двушкой. Я заперъ бы его въ клтку, заставилъ бы дивить свтъ его продлками — и свтъ не поскупился бы на деньги. Ученый котъ все-таки замчательне прежде-временно развившагося мальчишки, которому вдолбили въ голову пятое и десятое, кром того, онъ замнилъ бы мн писца! Какъ бы то ни было надобно однако-жъ добраться до истины.’
Тутъ я вспомнилъ предостереженія моей незабвенной маменьки Мины, и не давъ замтить Мейстеру Абрагаму, что понялъ его олова, ршился всячески скрывать мое образованіе: для этого я началъ читать и писать только ночью. Въ продолженіе моего ученія мн не было никакой надобности ни въ свчахъ, ни въ ночникахъ, потому что фосфоръ моихъ глазъ свтитъ ярко въ темнот ночи. По этой же причин объ моихъ сочиненіяхъ никакъ нельзя сказать, что они пахнутъ масломъ, какъ сказали о сочиненіяхъ одного изъ писателей древности. Но не смотря на твердое убжденіе въ высокія преимущества, которыми одарила меня природа, я долженъ признаться, что подъ луною многое несовершенно, а это несовершенство предполагаетъ нкотораго рода зависимость. О тлесныхъ вещахъ, называемыхъ врагами неестественными, хотя он мн и кажутся естественными, я не стану и говорить, мн хочется только замтить, что и въ психическомъ организм эта зависимость проявляется довольно ясно. Какъ часто полетъ нашъ останавливается свинцовыми гирями, а что он такое, откуда взялись, кто привсилъ ихъ — мы не знаемъ.
По моему, все зло изтекаетъ отъ дурнаго примра, и слабость нашей природы именно въ томъ и состоитъ, что мы вынуждаемся ему слдовать. Еще убжденъ я, что этотъ примръ подается преимущественно человческимъ родомъ.
Любезный котъ-юноша, пробгающій эти строки! скажи, не случалось ли теб, хоть разъ въ жизни, приходить въ состояніе, въ которомъ, самъ не постигая, какъ ты везд подвергался укорамъ, а можетъ быть и порядочному рванью своихъ товарищей,— ты длался лнивъ, задоренъ, неловокъ, прожорливъ, не находилъ ни въ чемъ удовольствія, попадалъ туда, гд теб быть совсмъ не слдовало, былъ всмъ въ тягость, короче, становился несноснйшимъ малымъ! Но, о юноша! не изъ твоей собственной внутренности развился этотъ нелпый періодъ жизни, нтъ, ты слдовалъ дурному примру людей, которые ввели въ жизнь это преходящее состояніе. И со мною было не лучше. Во время моихъ ночныхъ занятій напала на меня вдругъ какая-то чудная апатія, очень похожая на тягостное состояніе посл пресыщенія трудно переваривающимися яствами. Не разсуждая много, я тотчасъ свертывался и засыпалъ на разкрытой передо мною книжк или рукописи. Это равнодушіе и лность возрастали съ каждымъ днемъ и наконецъ мн не хотлось уже ни читать, ни писать, ни прыгать, ни бгахъ ни бесдовать съ друзьями въ погребу или на крыш. Въ замну, во мн пробудилось непреодолимое желаніе длать все непріятное Мейстеру и товарищамъ. Мейстеръ сперва выгонялъ меня только изъ комнаты, когда я, на зло ему, расположусь именно на непозволенномъ мст, но наконецъ, выведенный изъ терпнія ршился даже посчь. Вотъ какъ это случилось: вскакивая то и дло на его письменный столъ, вя безпрестанно хвостомъ, я попалъ кончикомъ какъ-то въ большую чернильницу, и давай вы водить на полу и на соф чудеснйшіе узоры. Видно Мейстеръ не любилъ этого рода живописи, и потому схватился за розги. Я бросился отъ него на дворъ, но здсь ожидала меня другая бда. Большой котъ, чрезвычайно важной наружности, давно уже выказывалъ свое негодованіе на мое поведеніе, тутъ, не знаю что, меня дернуло, признаюсь, довольно невжливо, вырвать у него изъ-подъ носу кусокъ, который онъ только-что собирался сть. Въ то же мгновеніе нсколько жестокихъ пощечинъ оглушили меня, и оба уха облились кровью. Если я не ошибаюсь, то этотъ почтенный мужъ былъ мой дядя, потому что въ лиц его отражались вс черты Мины, а семейное сходство бороды было несомннно. Коротко: въ это время я длалъ глупости за глупостями.— ‘Что съ тобою, сказалъ однажды Мейстеръ, ужъ не вступилъ ли ты въ лта повсничества?’— Мейстеръ отгадалъ, въ самомъ дл, это былъ роковой періодъ, который я долженъ былъ пройти по гадкому примру людей, введшихъ въ жизнь свою это безчеловчное состояніе, какъ будто бы неизбжное по самой природ ихъ. Они называютъ этотъ періодъ годами повсничества, хотя есть и такіе, которые цлую жизнь не выходятъ изъ этихъ годовъ, сокращающихся у нашего брага (въ недли. Что касается до меня, я избавился отъ нихъ скоро и внезапно, благодаря жестокому толчку, который могъ пересадить мн ногу и нсколько реберъ. Говоря же врне, я выпрыгнулъ изъ моихъ недль повсничества.
Вотъ какъ это было:
На нашемъ двор стояла машина на четырехъ колесахъ, выложенная внутри прекрасными подушками, въ послдствіи я узналъ, что се называютъ коляской. Естественно, что въ тогдашнемъ положеніи мн тотчасъ захотлось забраться въ эту машину. Подушки, лелявшія внутри, были такъ покойны, что я просыпалъ на нихъ большую часть времени.
Однажды, въ то самое мгновеніе, какъ чудный сонъ лелялъ мой аппетитъ чуднымъ заячьимъ жаркимъ и тому подобнымъ, меня пробуждаетъ сильный толчокъ, потомъ ужасный шумъ и трескъ. Какъ описать мой ужасъ, когда я замтилъ, что вся машина двигалась съ оглушительнымъ громомъ, перебрасывая меня изъ стороны въ сторону. Тоска моя, усиливаясь безпрестанно, возросла наконецъ до отчаянія, я сдлалъ бшеный скачокъ изъ машины, слышалъ за собою дикій хохотъ адскихъ демоновъ, зврскіе клики ихъ: ‘кошка! кошка!’— какъ сумасшедшій бжалъ я впередъ, а мной летли камни, наконецъ я попалъ, самъ не зная какъ, въ какое-то темное мсто, гд и упалъ безъ чувствъ.
Черезъ нсколько минутъ мн показалось, что надъ моей головой ходятъ взадъ и впередъ. По звуку шаговъ, слышанному мной уже не въ первый разъ, я заключилъ, что нахожусь подъ крыльцемъ — и не ошибся.
Когдаже я выползъ, Боже мой! всюду тянулись безконечныя улицы и множество людей, — и между ними ни одного знакомаго, — волновались взадъ и впередъ. Въ добавокъ къ этому громъ экипажей, лай собакъ и наконецъ отрядъ солдатъ, съ блестящимъ на солнц оружіемъ, за перъ всю улицу, и одинъ изъ нихъ застучалъ подл меня въ большой барабанъ такъ сильно, что я невольно вспрыгнулъ вверхъ аршина на два, — и какъ не испугаться?— я догадался, что нахожусь въ свт — въ свт, на который до сихъ поръ посматривалъ съ такимъ желаніемъ и любопытствомъ, только издали, съ своей крышки.— Теперь я стоялъ посреди его, неопытный, робкій новичокъ. Робко началъ я пробираться около домовъ вдоль улицы, и наконецъ встртилъ двухъ юношей нашей породы. Я остановился, хотлъ вступить съ ними въ разговоръ, но они взглянули на меня блестящими глазами и пробжали мимо.— ‘Легкомысленная юность! подумалъ я, они не знаютъ кого встртили! Такъ проходятъ по свту великіе міра и никто не узнаетъ, на замчаетъ ихъ. Такова участь земной мудрости!’ — Я думалъ, что найду больше соучастія въ людяхъ: вскочилъ на выступъ погребной двери и началъ мяукать очаровательно, привлекательно, но люди равнодушно проходили мимо, даже не удостаивая меня взглядомъ. Наконецъ я замтилъ премиленькаго блокуренькаго мальчика, который, посмотрвъ на меня ласково, началъ манить, приговаривая: ‘кись, кись!’— Прелестная душа, ты поняла меня, подумалъ я, соскочилъ на землю и подошелъ къ нему, мурлыча радостно. Онъ началъ меня гладить, и въ то время, какъ я уже думалъ совершенно предаться дружескому расположенію, ущипнулъ кончикъ хвоста такъ сильно, что я не вытерплъ и громко закричалъ отъ жестокой боли. А это-то и понравилось коварному злодю, онъ захохоталъ и, не выпуская изъ рукъ, хотлъ повторить ту же адскую штуку. Тутъ я разсвирплъ, пылая мщеніемъ, впустилъ свои когти глубоко въ его руки и лице, и онъ бросилъ меня съ визгомъ. Въ то же самое мгновеніе крики: ‘Тирасъ! Картушъ! кошка!’ раздались позади меня, и дв собаки бросились за мною съ ужаснымъ лаемъ. Я бжалъ сломя голову, дыханіе занималось, он догоняли — нтъ спасенья! Ничего не видя отъ страха, попалъ я въ окно какого-то нижняго жилья. Стекла и два горшка съ цвтами, стоявшіе на окн, съ громомъ влетли вмст со мною въ комнату. Какая-то женщина, работавшая за столомъ, вскочила, увидала меня, схватила палку и съ восклицаніемъ: ‘Ахъ ты каналья!’ пошла прямо на меня. Но мои пылающіе взоры, выпученные глаза и вопли отчаянія остановили ее. Въ это самое мгновеніе дверь отворилась. Не теряя времени, я шмыгнулъ между ногъ входившаго человка — и счастливо выбрался на улицу.
Утомленный, обезсиленный, дотащился я кое-какъ до перваго уединеннаго мстечка, и слъ, чтобъ отдохнутъ. Тутъ началъ меня мучить жесточайшій голодъ, и съ грустью вспомнилъ я о добромъ Мейстер, съ которымъ такъ неожиданно разлучила меня жестокая судьба. Какъ найдти его? Горестно посмотрлъ я вокругъ — никакой возможности отыскать дорогу домой, жгучія слезы навернулись на глаза.
Но я ободрился, когда на поворот улицы замтилъ молодую, хорошенькую двушку, сидвшую за столомъ, на которомъ лежали хлбы и преапетитныя колбасы. Я началъ приближаться къ ней потихоньку — она улыбалась, желая представиться ей, какъ слдуетъ хорошо-воспитанному и любезному юнош, я выгнулъ спину дугой, такъ красиво, какъ никогда ехце не удавалось — она захохотала.’Наконецъ я нашелъ душу добрую, сердце сочувствующее — о, какъ отрадно это для груди изтерзанной!’— Такъ думалъ я, и стянулъ одну изъ колбасъ, но въ то же мгновеніе двушка закричала, что есть мочи, и еслибъ отрубокъ, которымъ она бросила, попалъ въ меня, то не сть бы уже мн ни этой и никакой другой колбасы.
Я собралъ послднія силы и давай Богъ ноги отъ злодйки, меня преслдовавшей. Отыскавъ уединенное мстечко, я принялся за колбасу.
Окончивъ свой умренный обдъ, я развеселился, солнце грло прекрасно, я чувствовалъ живо, что все-таки прекрасно на этой земл. Но когда наступила сырая, холодная ночь, когда я не нашелъ мягкой постели, какъ у Мейстера, когда на другое утро я пробудился окостенлый отъ мороза, мучимый опять голодомъ,— безутшная тоска, близкая къ отчаянію, овладла мною снова.— ‘Такъ вотъ онъ, этотъ свтъ, въ который ты такъ рвался съ родственной крыши.? восклицалъ я горестно. Вотъ свтъ, въ которомъ ты думалъ найти и добродтель и мудрость и высокую образованность! Бездушные злоди! ваша сила въ побояхъ, вашъ умъ въ злобныхъ насмшкахъ, ваша дятельность въ преслдованіи душъ ‘чувствительныхъ!— О! дальше, дальше отъ
этого свта обмановъ и ханжества!— Прими, прими меня снова въ свою прохладную тнь, отечественный погребъ!— Чердакъ — печь — уединеніе!
Мысль о моемъ несчастій, моемъ безнадежномъ положеніи, овладла мною совершенно. Я сжалъ вки и плакалъ горько.
Вдругъ знакомые звуки коснулись моего слуха.
— Мурръ, Мурръ, любезный другъ, какъ попалъ ты сюда? что съ тобой случилось?
Я открылъ глаза — передо мной стоялъ По что.
Не смотря на бездну непріятностей, испытанныхъ мной по его милости, появленіе его было для меня чрезвычайно утшительно, я забылъ все, разсказалъ ему свои приключенія, со слезами изобразилъ ужасъ моего положенія и заключилъ жалобой на мучительный голодъ.
Вмсто соучастія, на которое я такъ надялся, Понто расхохотался.
— Ну скажи, пожалуй, не безумецъ ли ты, любезнйшій Мурръ? сказалъ онъ наконецъ. Надобно же было теб залзть въ коляску, Богъ знаетъ зачмъ, потомъ заснуть, испугаться, когда коляска похала, выпрыгнуть въ свтъ, дивиться, что никто тебя не знаетъ, тогда-какъ ты до сихъ поръ не выглядывалъ и за дверь своего дома, длать глупость за глупостью и наконецъ быть такъ уже просту, что не найти дороги домой.— Видишь ли, другъ Мурръ, ты всегда хвастался своими знаніями, своимъ образованіемъ, всегда величался передо мною: вотъ теперь сидишь какъ мокрая курица, и со всми своими геніальными способностями не можешь придумать, какъ утолить голодъ, какъ отыскать дорогу къ Мейстеру!— Мало этого, если тотъ, кого ты почиталъ совершеннымъ невждою, не возметъ тебя подъ свое покровительство, ты умрешь голодною смертью, и ни одна смертная душа не подумаетъ о твоихъ знаніяхъ, о твоихъ дарованіяхъ, ни одинъ изъ поэтовъ, которыхъ ты почитаешь своими друзьями, не означитъ мста, гд ты погибъ жертвою своей собственной близорукости, памятникомъ съ надписью: Hic jacet!— Видишь ли, подъ часъ и я могу перебивать рчь лоскутками Латыни!— Но ты голодаешь, любезный котъ! Прежде всего надобно удовлетворить эту потребность: ступай же за мною.
Молодой Понто побжалъ весело впередъ, печально слдовалъ я за нимъ, потрясенный его рчами, въ которыхъ, въ слдствіе моего голоднаго расположенія, находилъ много справедливаго. Но какъ же испугался я, когда —
(Макулат. лис.) — издатель радехонекъ, что могъ передать весь, очень замчательный разговоръ Крейслера съ маленькимъ тайнымъ совтникомъ. Любезнйшіе читатели узнаютъ по крайней мр хоть два случая изъ дтства этого страннаго человка. Изъ разсказа его о тетушк Фюсхенъ и объ ея лютн, очевидно, что музыка со всей ея дивною грустью, со всми небесными возторгами, проникла грудь ребенка тысячами жилокъ, и потому удивительно ли, что грудь эта источала горячую сердечную кровь отъ малйшей царапины. Но издателя интересовали еще боле два другія обстоятельства, а именно: какимъ образомъ Мейстеръ Абрагамъ попалъ въ это семейство и какое имлъ вліяніе на маленькаго Іоганнеса, и потомъ, что выбросило честнаго Крейслера изъ столицы и преобразовало въ капельмейстеры, чмъ бы онъ долженъ быть съ самаго начала. Мн удалось собрать достойныя свднія, и я сейчасъ сообщу ихъ моимъ читателямъ.
Во-первыхъ неподвержено ни какому сомннію, что въ Геніонесмюл, гд Іоганнесъ родился и воспитывался, жилъ человкъ чрезвычайно-странный и оргинальный. Вообще городокъ Геніонесмюль всегда былъ настоящимъ раемъ чудаковъ, и Крейслеръ росъ въ кругу оригинальнйшихъ лицъ, имвшихъ на него сильное вліяніе, въ особенности потому, что въ ребячеств онъ былъ удаленъ совершенно отъ всякаго сообщества съ другими дтьми. Абрагамъ Лисковъ, — такъ звали этого человка,— занимался приготовленіемъ органовъ. Онъ отзывался о ремесл своемъ иногда съ величайшимъ презрніемъ, а иногда превозносилъ его до небесъ, и потому никто не зналъ его настоящаго мннія.
Изъ разсказовъ самого Крейслера видно, что въ его семейств говорили всегда о г. Лисков съ величайшимъ уваженіемъ. Его называли искуснйшимъ художникомъ и жалли только, что, по своей странности, онъ чуждался всякаго сообщества съ людьми. Посщенія г. Лескова почитались за счастіе. Разсказы о его фантастическихъ продлкахъ дйствовали на маленькаго Іоганнеса такъ сильно, что онъ, не видавъ его, придалъ ему въ ум своемъ совершенно опредленную форму, и когда дядя сказалъ ему однажды, что г. Лисковъ придетъ, можетъ быть, къ нимъ и поправитъ испортившуюся рояль, онъ каждое утро спрашивалъ его: да когда же придетъ г. Лисковъ? Это дтское разположеніе къ незнакомцу возросло наконецъ до высочайшаго уваженія, когда въ соборной церкви, которую дядя посщалъ очень рдко, онъ услышалъ въ первый разъ мощные звуки прекраснаго большаго органа, и узналъ, что это тоже произведеніе Абрагама Лисковъ. Тутъ портретъ его, составившійся въ ум Іоганнеса, измнился совершенно. Онъ вообразилъ, что г. Лисковъ долженъ быть прекрасный, высокій мужчина, съ громкой и рзкой рчью и непремнно въ славяно-цвтномъ кафтан, съ широкимъ золотымъ шитьемъ, какъ у крестнаго отца, Совтника Коммерціи, передъ богатымъ нарядомъ котораго маленькій Іоганнесъ преклонялся почтительно.
Однажды Іоганнесъ стоялъ съ дядей подл открытаго окна. Внизъ по улиц шелъ быстро, маленькой, худенькой человкъ въ свтло-зеленомъ беркановомъ сюртук, воротнички его престранно подымались и опускались отъ втра. Маленькая треугольная шляпа была нахлобучена на блую прическу нсколько на бекрень, и длинная коса сильно хлопала но спин. Онъ ступалъ крпко, такъ-что мостовая звучала, и при каждомъ второмъ шаг ударялъ въ нее сильно длинной натуральной тростью, которую держалъ въ рук. Поровнявшись съ окошкомъ, онъ устремилъ черные огненные глаза на дядю, и не отвчая на поклонъ его, прошелъ мимо. Холодный трепетъ пробжалъ по членамъ маленькаго Іоганнеса, и въ то же время ему казалось, что чрезвычайно хочется смяться, да нельзя, потому что грудь стснилась.— ‘Это г. Лисковъ,’ сказалъ дядя.— Знаю, прошепталъ Іоганнесъ, а г. Лисковъ ни былъ ни высокъ, ни красивъ, ни даже въ славяне-цвтномъ кафтан съ золотымъ шитьемъ, какъ крестный отецъ, Коммерціи Совтникъ. Но онъ походилъ, какъ дв капли воды, на портретъ, составленный Іоганнесомъ прежде чмъ онъ услышалъ органы. Онъ не усплъ еще придти въ себя отъ возбужденныхъ въ немъ чувствъ, очень похожихъ на испугъ, какъ г. Лисковъ вдругъ остановился, быстро повернулся назадъ къ окну, отвсилъ пренизкой поклонъ дяд и побжалъ дале съ громкимъ смхомъ.
— Ну, можно ли такъ дурачиться человку неглупому, ученому, который, какъ привилегированный органистъ, причисляется къ художникамъ, который, по нашимъ законамъ, иметъ право носить шпагу? говорилъ дядя. Ну, какъ не подумать, что онъ съ позаранья выпилъ уже лишнее, или вырвался изъ дома сумасшедшихъ? По я понимаю, что это значитъ. Теперь онъ придетъ непремнно и починитъ нашу рояль.
Дядя не ошибся. Г. Лисковъ явился на другой же день, но вмсто того, чтобъ приняться за починку, требовалъ, чтобъ маленькій Іоганнесъ сыгралъ ему что нибудь непремнно. Іоганнеса усадили на стулъ, подложивъ нсколько фоліантовъ. Г. Лисковъ помстился прямо напротивъ, близъ узкаго конца рояли, оперся на нее обими руками и смотрлъ на ребенка неподвижно. Бдняжка смшался, и минуэты и аріи, которыя онъ игралъ изъ старой нотной книги, шли довольно плохо. Вдругъ онъ исчезъ подъ рояль, и органистъ, выдернувшій скамейку изъ-подъ ногъ его, померъ со смху. Пристыженный Іоганнесъ выкарабкался кое-какъ изъ-подъ рояли. ‘Дисковъ сидлъ уже на его мст, вынулъ изъ кармана молотокъ, и давай стучать по бдному инструменту такъ жестоко, какъ будто желалъ расколоть на тысячу частей.— ‘Г. Лисковъ, помилуйте, что вы длаете?’ воскликнулъ дядя, а маленькій Іоганнесъ, испуганный намреніемъ органиста, уперся всею силой въ крышку, и она упала съ ужаснйшимъ громомъ, чуть-чуть не прихлопнувъ голову Лискова.— ‘Нтъ, дяденька! воскликнулъ онъ въ то же время, этотъ совсмъ не тотъ искусный художникъ, который сдлалъ прекрасные органы, это глупый человкъ, который шалитъ, какъ избалованный мальчишка!’
Дядя изумился смлости ребенка. Г. Лисковъ посмотрлъ на него очень пристально и пробормотавъ: ‘хорошъ, молодецъ!’ открылъ тихонько рояль, вынулъ инструменты и принялся за работу, которую кончилъ часа въ два, не сказавъ ни слова.
Съ этого мгновенія Іоганнесъ сдлался его любимцемъ. Почти каждый день приходилъ онъ въ домъ дяди, и вскор пріобрлъ разположеніе ребенка, открывъ ему совершенно-новый, цвтистый міръ, въ которомъ его дятельный духъ могъ вращаться живй и свободнй. Нельзя однако жъ похвалить, что Я исковъ безпрестанно подстрекалъ Іоганнеса, особливо когда повыросъ, на разныя, самыя странныя проказы, не рдко даже надъ самимъ дядей, который, по своей оригинальности и смшнымъ странностямъ, давалъ къ этому поводъ почти каждый день. Впрочемъ нтъ никакого сомннія, что уединенной жизни у дяди обязанъ Крейслеръ этимъ чуднымъ, внутреннимъ разстройствомъ, которое въ послдствіи такъ, часто возмущало все существо его. И могъ ли онъ уважать человка, который, заступая вмсто отца, былъ смшонъ во всхъ отношеніяхъ?
Лисковъ хотлъ привязать его къ себ совершенно, и ему удалось бы, еслибъ не помшала благороднйшая природа ребенка. Органистъ конечно отличался умомъ проницательнымъ, глубокимъ чувствомъ и сильной раздражительностью души, но юморъ его не былъ этимъ удивительнымъ, рдкимъ расположеніемъ духа, которое рождается изъ глубокаго созерцанія жизни во всхъ ея условіяхъ, изъ борьбы враждебныхъ началъ, нтъ — это была просто способность замчать, олицетворять и осмивать все нелпое. Вотъ почему онъ осыпалъ дкими насмшками и безпощадно, съ злобною радостью, преслдовалъ все, однажды признанное пошлымъ. И именно эта-та колкая насмшливость оскорбила нжное чувство ребенка и помшала совершенному сближенію со страннымъ старикомъ, любившимъ его какъ сына. Надобно однако-жъ сознаться, что лучше чуднаго органиста никто не могъ бы такъ хорошо взлелять и сберечь глубокій юморъ, зародышъ котораго покоился въ груди ребенка, и въ самомъ дл онъ развился удивительно.
Г. Лисковъ разсказывалъ часто Іоганнесу объ отц, съ которымъ въ молодости былъ очень друженъ, и всегда ко вреду дяди. Однажды онъ очень выхвалялъ глубокую музыкальность души его и долго хохоталъ надъ безтолковымъ способомъ, которымъ дядя передавалъ ему первыя начала музыки. Іоганнесъ, весь проникнутый мыслію объ отц, котораго никогда не зналъ, не переставалъ его разспрашивать. Вдругъ Лисковъ замолчалъ и устремилъ глаза въ землю, какъ человкъ, въ голов котораго родилась внезапно мысль, занявшая все существо его.
— Что съ вами, Мейстеръ? спросилъ Іоганнесъ.
Лисковъ встрепенулся какъ человкъ, пробудившійся отъ сна.
— Помнишь ли, Іоганнесъ, сказалъ онъ улыбаясь, какъ я вздернулъ скамейку изъ-подъ твоихъ ногъ, когда ты наигрывалъ мн пошлые минуэты дяди, и какъ ты полетлъ подъ рояль?
— О! не говорите объ этомъ, воскликнулъ Іоганнесъ. Я не могу равнодушно вспомнить о первомъ свиданіи съ вами. Вы радовались, что удалось огорчить ребенка.
— И ребенокъ нагрубилъ мн за это препорядочно. Тогда я никакъ не предполагалъ, чтобъ изъ тебя могъ выйти такой славный музыкантъ. Послушай, сынокъ, потшь меня, сыграй хорошенькій хоралъ на картонномъ позитив {Родъ небольшихъ органовъ.}. Я буду надувать мхъ.
Надобно здсь замтить, что Лисковъ ужасно любилъ всякаго рода чудесныя игрушки, которыми не мало тшилъ Іоганнеса. Когда онъ былъ еще ребенкомъ, онъ приносилъ ему каждый разъ что-нибудь необыкновенное: то яблоко, которое, когда облупишь, распадалось на нсколько частей, то какое нибудь пирожное странной фигуры. Юношу онъ занималъ разными удивительными штуками изъ естественной магіи, длалъ вмст съ нимъ оптическія машины, варилъ симпатическія чернила и т. д. Внцемъ же всхъ механическихъ штукъ, сдланныхъ имъ для Іоганнеса, былъ позитивъ съ восьми футовыми крытыми трубами изъ картона, очень похожій на произведеніе органиста 17-го столтія Евгенія Каспарини, которое можно и теперь видть въ внской кунсткамер. Странный инструментъ Лискова издавалъ сильные, невыразимо-пріятные звуки, а Іоганнесъ увряетъ, что онъ никогда немогъ играть на немъ, не растрогавшись сильно, и что ему обязанъ онъ не одной истинно духовмой церковной мелодіей.
На этомъ-то позитив хотлось теперь органисту послушать Іоганнеса. Сыгравъ два хорала, Крейслеръ перешелъ въ гимнъ, сочиненный имъ за нсколько дней. Когда онъ кончилъ, Дисковъ вскочилъ и сильно прижалъ его къ груди своей.
— Шутъ! воскликнулъ онъ, смясь громко. Кчему дразнить меня своей плаксивой псенкой? Еслибъ я не надувалъ теб мха постоянно, ты не выдумалъ бы ничего путнаго. Но, теперь прощай! я оставляю тебя) ищи себ въ мір другаго надувальщика, и дай Богъ, чтобъ онъ былъ расположенъ къ теб такъ же хорошо, какъ я!—
Тутъ слезы навернулись на глазахъ его, и онъ выскочилъ за дверь, силь-ч но захлопнувъ се за собою. Черезъ минуту дверь отворилась немного, и Лисковъ, просунувъ голову, прибавилъ дрожащимъ голосомъ:
— Что длать, Іоганнесъ, надобно!— Прощай!— Если дядя спроситъ свой гродетуровый камзолъ, съ красными цвтами, скажи, что я укралъ его и веллъ сдлать изъ него чалму, чтобъ представиться великому султану пристойно. Прощай, Іоганнесъ!—
Никто не постигалъ для чего г. Лисковъ оставилъ городокъ Геніонесмюль такъ внезапно, для чего ни кому не открылъ куда отправился.
— Я давно зналъ, сказалъ дядя, что эта безпокойная голова не усидитъ долго на мст, потому что хотя онъ и длаетъ прекрасные органы, по не ставитъ и въ грошъ пословицу: ‘Живи спокойно дома и добывай хлбъ честно.’ Хорошо еще, что онъ поправилъ нашу рояль’, теперь объ немъ горевать нечего!—
Не такъ думалъ Іоганнесъ, онъ живо чувствовалъ на каждомъ шагу отсутствіе Лискова, и весь Геніонесмюль показался ему мрачною, мертвою темницей.
Такимъ образомъ пришлось ему послдовать совту органиста и искать въ мір другаго надувальщика. Дядя полагалъ, что такъ-какъ онъ окончилъ уже свое ученіе, то ему можно бы отправиться въ столицу подъ крылушко тайнаго легаціонсъ-рата. Іоганнесъ послушался.
Приступая къ общанпому разсказу о второй эпох Крейслеровой жизни, и именно о томъ, какъ онъ лишился честно-пріобртеннаго мста легаціонсъ-рата и какъ нкоторымъ образомъ былъ высланъ изъ столицы, біографъ замчаетъ, къ крайнему сожалнію, что вс добытыя имъ свднія обрывочны, несвязны и недостаточны.
Но все-таки изъ нихъ видно, что вскор посл того, какъ Крейслеръ занялъ мсто своего умершаго дяди и сдлался легаціонсъ-ратомъ, одинъ мощный гигантъ {Наполеонъ.} постилъ совсмъ неожиданно Князя въ его столиц и сжалъ его, какъ задушевнаго друга, въ своихъ желзныхъ объятіяхъ такъ крпко, что дыханіе Князя укоротилось на половину. Во всемъ существ и во всхъ дйствіяхъ могучаго было что-то непреодолимое, его желаній нельзя было не исполнить, хотя бы все перевернулось отъ этого вверхъ дномъ. Что и случилось. Дружба его казалась нкоторымъ довольно двусмысленною, и потому они попали сами въ двусмысленную диллему, или признать прелесть этой дружбы, или удалиться въ другія земли, можетъ быть, для того, чтобъ взглянуть на мощнаго съ настоящей точки.
Крейслеръ попалъ въ число послднихъ.
Не смотря на дипломатическій характеръ, онъ сохранилъ достодолжную невинность, и потому бывали минуты, въ которыя ршительно не зналъ, на что ршиться. Вотъ именно въ одну изъ таковыхъ минутъ и спросилъ онъ у хорошенькой женщины въ глубочайшемъ траур: что она думаетъ о легаціонсъ-ратахъ вообще? Она наговорила ему много красивыхъ, вжливыхъ фразъ, настоящее значеніе которыхъ было однакожъ, что она не видитъ никакого пути въ легаціонсъ-рат, который страстно занимается искусствомъ, не имя силъ предаться ему совершенно.
— Прекраснйшая изъ вдовъ, воскликнулъ Крейслеръ: я ду!
Когда же Крейслеръ надлъ странническіе сапоги и взошелъ съ шляпою въ рукахъ, чтобъ проститься не безъ чувства, вдова всунула ему въ карманъ приглашеніе занять мсто капельмейстера у одного герцога.
Я почитаю совершенно лишнимъ прибавлять еще, что дама въ траур была совтница Бенцонъ, которая лишилась совтника потому, что супругъ ея скончался.
Замчательно однако жъ, что именно въ это время, она —
(Мур. продолж.) — увидлъ, что Понто бжалъ прямо къ двушк, съ хлбами и колбасами, которая чуть-чуть не убила меня, тогда какъ я подошелъ къ ней со всею доврчивостью души неопытной.— ‘Понто, любезнйшій Понто! кричалъ я ему въ слдъ, берегись этой бездушной злодйки, этого мстительнаго колбаснаго начала!’ Но Понто не слушалъ меня. Я слдовалъ за нимъ въ почтительномъ разстояніи, чтобъ убраться по добру по здорову, если онъ подвергнется какой либо опасности. Подбжавъ къ столу, Понто всталъ на заднія лапы и началъ плясать передъ двушкой, которая очень этому радовалась. Она подозвала его къ себ: онъ подошелъ, положилъ голову на ея колни, потомъ вскочилъ опять и снова началъ прыгать около стола съ веселымъ лаемъ, посматривая на двушку умильно.
— Что теб, плутишка, колбаску? спросила двушка, и когда Понто, махая хвостомъ, отвтилъ на это громкимъ радостнымъ лаемъ, она взяла одну изъ самыхъ лучшихъ и самыхъ большихъ колбасъ и подала ему, къ не малому моему удивленію. Въ знакъ благодарности, Понто протанцовалъ еще небольшой билетецъ и побжалъ ко мн.
— На, кушай, любезнйшій! сказалъ онъ мн, положивъ колбасу передо мною.
Когда я сълъ ее, Понто сказалъ мн, что теперь поведетъ прямо къ Мейстеру Абрагаму.
Мы шли тихо, и потому могли вести очень умныя рчи.
— Я вижу, такъ началъ я разговоръ, что ты, любезнйшій Понто, далеко превосходишь меня умньемъ жить. Никогда не съумлъ бы я тронуть сердце этой злодйки такъ легко и скоро, какъ ты. Но извини — въ твоемъ обращеніи съ ней было что-то совершенно противное моимъ врожденнымъ чувствамъ — какое-то унизительное ласкательство, отрицаніе всякаго чувства собственнаго достоинства благороднйшей природы! Нтъ, любезный пудель! никогда не ршился бы я льстить такими отчаянными скачками, вымаливать такъ подобострастно. Въ самомъ жестокомъ голод, при самомъ страстномъ аппетит къ чему нибудь особенному я только вскакиваю на стулъ Мейстера и обнаруживаю мое желаніе тихимъ, сладостнымъ мурлыканьемъ. И то только по воспоминанію о принятой на себя обязанности заботиться о своихъ потребностяхъ, но отнюдь не изъ желанія выконючить какую нибудь милость.
— О Мурръ, добрый котъ мой! воскликнулъ Понто, смясь громко: очень можетъ быть, что ты дивный литераторъ, что знаешь чудно множество вещей, которыхъ я даже и не предчувствую, но настоящей жизни ты не знаешь, а это незнаніе гибельно. Впрочемъ, можетъ быть, до колбасы ты судилъ бы иначе, потому что голодные гораздо учтиве и сговорчиве чмъ сытые. Кром того, ты очень ошибаешься, предполагая тутъ какое-то униженіе и подобострастіе. Ты знаешь, что я люблю и пляску и прыганье, что занимаюсь нердко тмъ и другимъ безъ всякой корыстной цли, и въ таковыхъ случаяхъ мн всегда бываетъ чрезвычайно смшно, что люди принимаютъ на свой счетъ то, что длается просто для моціона или собственнаго удовольствія. Глупцы воображаютъ, что все живетъ только для ихъ потхи. Ты видлъ сейчасъ живой примръ того. Не должна ли была двушка догадаться, что дло шло объ одной колбас — не тутъ-то было, она сейчасъ вообразила, что я выдлываю вс мои штуки собственно для нея, и изъ благодарности исполнила мое желаніе. Человкъ, умющій жить, долженъ предавать всему, что длаетъ для себя, видъ, какъ будто длаетъ для другихъ, и тогда другіе почитаютъ себя чрезвычайно обязанными и охотно исполняютъ то, чего онъ добивался. Многіе кажутся скромными, угодливыми, живущими единственно для другихъ, а въ сущности видятъ только свое любезное л, которому другіе услуживаютъ, совсмъ того не замчая. И потому то, что ты назвалъ унизительнымъ ласкательствомъ, настоящая свтская мудрость, основывающаяся на сознаніи глупостей другихъ и умньи ими пользоваться.
— О Понто! возразилъ я, видно, что ты я, илъ въ свт, въ этомъ нтъ никакого сомннія) повторю еще разъ ты знаешь жизнь гораздо лучше меня, но не смотря на то, мн не врится, чтобъ твое чудное искусство доставляло теб самому удовольствіе. По крайней мр меня привела въ содроганіе одна изъ твоихъ штукъ, а именно, когда ты при мн подалъ своему господину прекраснйшій кусокъ жаренаго, держа его въ зубахъ съ удивительнйшею граціозностью и не смя проглотить ни самомалйшей косточки до тхъ поръ, пока не получилъ позволенія.
— Но, добрый Мурръ, помнишь ли, что было затмъ?
— Оба, и твой господинъ и Мейстеръ Абрагамъ, превозносили тебя и поставили цлую тарелку жаренаго, которое ты сълъ съ удивительною скоростью.
— Ну такъ видишь ли, любезный котъ, получилъ ли бы я такую большую порцію, и еще чего — жаренаго, еслибъ сълъ мою маленькую поноску? Учись изъ этого, что безъ маленькихъ жертвъ невозможно достигнуть великаго. Мн только удивительно, что при твоей огромной начитанности, ты ко знаешь, что такое значитъ бросить колбасу за окорокомъ.— Положивъ лапу на сердце, сознаюсь, что я непремнно сълъ бы до послдней косточки, не дожидаясь позволенія моего господина, самое огромное жаркое, еслибъ нашелъ его въ какомъ нибудь уединенномъ уголку и въ особенности еслибъ зналъ, что никто не увидитъ.— Это уже въ самой природ, что въ уголку дйствуется совсмъ не такъ, какъ на улиц. Кром того, правило: быть честнымъ въ мелочахъ, истекаетъ изъ самаго глубокаго знанія свта.
Я задумался о правилахъ Понто. Я вспомнилъ, что читалъ гд-то, будто каждый долженъ дйствовать въ отношеніи къ другимъ такъ какъ, бы онъ желалъ, чтобъ другіе дйствовали въ отношеніи къ нему, и никакъ не могъ согласить этотъ правила съ умньемъ жить Нонто. Наконецъ мн пришло въ голову, что и недавнее доказательство его дружбы можетъ имть цлью его собственную выгоду, и еще къ моему вреду. Я тотчасъ, безъ утайки, сообщилъ ему свое сомнніе.
— Глупецъ! сказалъ Понто, смясь, ты не можешь мн принести никакой пользы, не можешь сдлать и вреда. Твоему знанію мертвыхъ наукъ я не завидую, твои дйствія вращаются совсмъ въ другой сфер, а еслибъ теб вздумалось имть противъ меня злыя намренія, то я и ловче и сильне тебя. Одинъ прыжокъ, порядочный щипокъ зубами,— и тебя не стало.
Я испугался своего друга. Но страхъ мой увеличился еще боле, когда къ нему подошелъ большой черный пудель и привтствовалъ его обыкновеннымъ образомъ очень дружественно. Они начали шептаться, по временамъ посматривая на меня пылающими глазами.
Прижавъ уши, отошелъ я въ сторону, но Понто, простившись съ чрнымъ, подскочилъ опять ко мн и сказалъ: ‘ну идемъ же, любезный!’
— Ахъ, Боже мой! спросилъ я въ величайшемъ смущеніи, кто этотъ важный мужъ, можетъ быть, столь же знающій жизнь, какъ и ты?
— Мн кажется, ты испугался моего добраго дяди, пуделя Скорамуца? Помилуй, вдь ты котъ, зачмъ же прикидываться зайцемъ!
— Но зачмъ же твой дядя бросалъ на меня такіе огненные взгляды, и что шептали вы такъ -таинственно, такъ подозрительно?
— Я ничего не скрою отъ тебя, добрый Мурръ. Мой старый дядя немного ворчливъ и, по обыкновенію старыхъ людей, придерживается черезъ чуръ одряхлвшихъ разсудковъ. Онъ удивился, увидавъ насъ вмст, потому что неравенство нашихъ состояній воспрещаетъ всякое сближеніе. Я уврилъ его, что ты очень образованный, любезный и чрезвычайно забавный молодой котъ. На это онъ сказалъ, что въ такомъ случа я могу видаться съ тобою изрдка, въ мстахъ уединенныхъ, но отнюдь не долженъ приводить въ собранія пуделей, входъ въ которыя воспрещается теб уже и самой малостью ушей? обнаруживающей слишкомъ ясно низкое происхожденіе. Маленькія уши почитаются настоящими длинноухими ршительною непристойностію. И я далъ ему слово.
Еслибъ тогда я зналъ хоть что нибудь о моемъ великомъ предк Кот въ сапожкахъ, который занималъ такія важныя мста и былъ задушевнымъ другомъ короля Готлиба, я тотчасъ доказалъ бы пуделю Понто, что всякое собраніе пуделей почло бы за честь посщеніе потомка такой знатной фамиліи, но такъ-какъ тогда я находился еще въ совершенномъ невдніи, то и долженъ былъ сносить терпливо оскорбительное величаніе Скорамуца и Понто. Мы пошли дале. Передъ нами шелъ молодой человкъ, вдругъ онъ отступилъ, съ громкимъ восклицаніемъ, нсколько шаговъ назадъ такъ быстро, что раздавилъ бы меня непремнно, еслибъ я не отскочилъ въ сторону еще быстре. Точно также громко закричалъ другой молодой человкъ, шедшій ему на встрчу. Тутъ они бросились въ объятія другъ друга, какъ друзья, давно повидавшіеся, прошли нсколько шаговъ рука въ руку, потомъ остановились опять и разстались, простившись также нжно. Тотъ, который шелъ передъ нами, смотрлъ долго въ слдъ друга и потомъ быстро шмыгнулъ въ одинъ изъ домовъ. Понто остановился, я также. Во второмъ этаж дома, въ который взошелъ молодой человкъ, растворилось окно, и изъ него выглянула прехорошенькая двушка. Позади ея стоялъ молодой человкъ, и оба смялись громко, посматривая въ слдъ друга. Понто взглянулъ вверхъ и пробормоталъ что-то сквозь зубы.
— Что жъ ты сталъ, любезный Понто? спросилъ я, но онъ не обратилъ вниманія на мои слова. Черезъ нсколько минутъ онъ покачалъ головою и пошелъ молча.
— Отдохнемъ здсь, сказалъ онъ, когда мы пришли на прекрасное мсто, усаженное деревьями и украшенное статуями.— У меня никакъ не выходятъ изъ головы эти два молодые человка, такъ нжно обнимавшіеся на улиц. Это друзья, какъ Дамонъ и Пиладъ.
— Дамонъ и Пиій, поправилъ я его. Ниладъ былъ другъ Ореста, котораго онъ всегда облекалъ въ шлафрокъ, укладывалъ въ постель и отдаивалъ ромашкой, когда Фуріи и демоны черезъ чуръ имъ овладвали. Видно, любезный Понто, что ты не слишкомъ силенъ въ Исторіи.
— Ничего, продолжалъ пудель, за то повсть объ этихъ двухъ друзьяхъ я знаю очень хорошо, и перескажу ее теб со всми подробностями, такъ, какъ разъ двадцать слыхалъ отъ моего господина. Выслушавши мой разсказъ, ты поставишь, можетъ быть, Вальтера и Формозуса въ одинъ рядъ съ Дамономъ и Пиіемъ, съ Орестомъ и Пиладомъ. Формозусъ молодой человкъ, который, въ восторг свиданія съ другомъ, чуть-чуть не задавилъ тебя, жилъ вотъ въ этомъ прекрасномъ дом, съ свтлыми зеркальными стеклами, у стараго богатаго президента, котораго такъ очаровалъ умомъ и любезностью, что онъ любилъ его какъ сына. Вдругъ Формозусъ перемнился совершенно, веселость исчезла, лице поблднло, грудь то и дло вздымалась тяжелыми вздохами, какъ при послднемъ издыханіи, онъ погружался безпрестанно въ самого себя и не принималъ ни какого участія въ окружающемъ. Долго хлопоталъ старикъ, чтобъ узнать настоящую причину тайной грусти юноши, наконецъ вышло на поврку, что Формозусъ смертельно влюбленъ въ его единственную дочь. Сначала старикъ испугался, потому-что совсмъ не думалъ отдать свою дочь за бднаго безмстнаго Формозуса, но видя, что положеніе его становилось день ото дня хуже, сжалился и спросилъ Ульрику: нравится ли ей Формозусъ и не говорилъ ли онъ ей что нибудь о любви своей?— Ульрика потупила глазки и прошептала, что отъ скромности и застнчивости онъ не говорилъ ей ничего, но она замтила уже давно — онъ ее любитъ, потому-что этого нельзя не замтить, а впрочемъ Формозусъ ей непротивенъ, и если нтъ никакихъ препятствій, если папенька… коротко, Ульрика сказала все, что говорятъ обыкновенно въ такихъ обстоятельствахъ двушки, начинающія отцвтать и думать: кто-то возметъ меня замужъ?— За симъ президентъ сказалъ Формозусу: ‘будь веселъ и счастливъ: Ульрика твоя!’ — И такимъ образомъ Ульрика сдлалась невстой г. Формозуса. Вс радовались счастію прекраснаго, скромнаго юноши, только одного повергло оно въ тоску и отчаяніе, а именно, Вальтера, его задушевнаго друга. Вальтеръ видлъ какъ-то разъ Ульрику, кажется, даже и говорилъ съ ней, и влюбился въ нее еще сильне Формозуса.— Но я говорю все о любви и влюблености, и не знаю любилъ ли когда нибудь ты, любезнйшій котъ, извстно ли теб это чувство?
— Кажется, что нтъ, потому что никогда не приходилъ еще въ состояніе) описываемое поэтами. Конечно поэтамъ нельзя врить вполн, но судя но тому, что я читалъ, любовь должна быть просто болзненное психическое состояніе, которое въ человческой пород проявляется частнымъ сумасшествіемъ, въ слдствіе котораго мы принимаемъ какой нибудь предметъ совсмъ не за то, что онъ есть въ сущности) такъ напр. маленькую толстенькую двочку, штопающую чулки,— за богиню. Но продолжай, любезный Понто.
Вальтеръ упалъ на шею Формозуса и воскликнулъ, проливая слезы: ‘Ты похищаешь счастіе моей жизни, но мое горе смягчается мыслію, что, по крайней, мр ты будешь счастливъ. Прощай, прощай навсегда!’ — Тутъ Вальтеръ бросился въ лсъ, въ самую чащу и хотлъ застрлиться, но не застрлился потому, что, въ отчаяніи, позабылъ зарядить пистолетъ. Нечего длать, — надобно было ограничиться нсколькими жестокими припадками бшенства, которые посл этого возвращались каждый день. Однажды взошелъ къ нему Формозусъ, котораго онъ не видалъ уже нсколько недль, совсмъ неожиданно, въ то самое время, какъ онъ, стоя на колняхъ, вопилъ громко передъ портретомъ Ульрики, висвшимъ въ рамк подъ зеркаломъ. ‘Нтъ!’ воскликнулъ Формозусъ, прижимая Вальтера къ груди своей, ‘нтъ, я не могъ вынести твоихъ страданій, твоего отчаянія! я жертвую теб Моимъ счастіемъ! я отказался отъ Ульрики, я уговорилъ старика, чтобъ онъ отдалъ ее за тебя: Ульрика любитъ тебя, сама не зная этого. Сватайся — я ду. Прощай!’ Онъ хотлъ удалиться, Вальтеръ удержалъ его. Ему казалось, что все это сонъ, и онъ уврился въ дйствительности только тогда, когда Формозусъ подалъ ему записку президента, слдующаго содержанія: ‘Благородный юноша, ты побдилъ! я соглашаюсь неохотно, но уважаю твое дружество, похожее на героизмъ, о которомъ разсказываютъ древніе авторы. Пусть г. Вальтеръ, котораго я знаю какъ человка хорошаго, занимающаго очень доходное мсто, сватается за мою дочь Ульрику! Если она согласится, я согласенъ также.’ — Формозусъ ухалъ въ самомъ дл, Вальтеръ посватался за Ульрику, и Ульрика сдлалась его женою.— Старый президентъ писалъ еще разъ къ Формозусу, осыпалъ его похвалами, и спрашивалъ, не согласится ли онъ принять отъ него три тысячи талеровъ, не какъ вознагражденіе, потому что онъ знаетъ, что въ подобномъ случа вознагражденіе невозможно, но какъ знакъ его истиннаго расположенія. Формозусъ отвчалъ, что старику извстно, какъ мало ему надобно на содержаніе, что деньги не могутъ сдлать его счастливымъ, что только одно время можетъ изгладить изъ его памяти ужасную потерю, что тутъ виновата только одна судьба, воспламенившая сердце его друга любовью къ Ульрик, что онъ уступилъ только судьб, и потому не сдлалъ ничего благороднаго, великаго, по что впрочемъ принимаетъ подарокъ, только съ условіемъ, чтобъ его отдали бдной, старой вдов, живущей тамъ съ добродтельною дочерью. Вдову отыскали и отдали ей три тысячи талеровъ. Вскор за тмъ Вальтеръ писалъ къ Формозусу: ‘Я не могу жить безъ тебя, возвратись въ мои объятія!’ — Формозусъ возвратился и узналъ, что Вальтеръ отказался отъ своего доходнаго мста съ тмъ, чтобъ его передали его другу, который давно уже искалъ подобнаго. Формозусъ занялъ его мсто въ самомъ дл. Весь городъ и вся область дивились чудному благородству друзей, ставили ихъ образцомъ древняго героизма, къ которому способны только души великія.
— Въ самомъ дл, замтилъ я, когда Понто кончилъ: судя по всему, что я читалъ, Формозубъ и Вальтеръ должны быть люди сильные, благородные, совершенно-чуждые превозносимаго тобой умнья жить.
— Погоди, возразилъ Понто, улыбаясь насмшливо: я еще не пересказалъ теб двухъ обстоятельствъ, незамеченныхъ городомъ, и о которыхъ я узналъ отчасти отъ моего господина, а отчасти и самъ подслушалъ: любовь г. Формозуса къ призидентской дочери ни чуть не была такъ сильна, какъ показалось старику, потому-что въ самомъ разгар ея, простонавъ цлый день, ввечеру онъ ни какъ не забывалъ постить очень миленькую модистку. Когда же Ульрика сдлалась сто невстой, онъ узналъ, что эта воплощенная кротость, имла особенный талантъ превращаться подчасъ въ маленькаго демона. Кром того, до него дошли очень врные слухи, что двица Ульрика, въ бытность свою въ столиц, пріобрла въ любви большую опытность, и тутъ напало на него непреодолимое великодушіе, въ слдствіе котораго нельзя было не уступить своей невсты другу.— Вальтеръ, увидавшій Ульрику въ обществ, въ блестящемъ убранств, влюбился въ нее въ самомъ дл, Ульрик же было ршительно все равно, кто бы ни былъ ея мужемъ. Вальтеръ занималъ дйствительно очень доходное мсто, но запуталъ свои дла такъ, что отршеніе было неминуемо: ну, какъ тутъ не отказаться отъ него заблаговременно — въ пользу своего друга. Такой благородный поступокъ спасалъ честь его наврное! Три тысячи рублей были вручены дйствительно старой, очень пристойной женщин, которая по временамъ разыгрывала роль то матери, то тетки, то служанки помянутой модистки. Въ этомъ случа она явилась въ двухъ видахъ: при полученіи денегъ — матерью, и служанкой — по врученіи ихъ модистк, которую ты сейчасъ видлъ съ г. Формозусомъ въ окн. Впрочемъ друзья разгадали другъ друга тотчасъ и избгали всякой встрчи. И вотъ почему, столкнувшись случайно на улиц, обрадовались они такъ сильно.
Въ это самое мгновеніе поднялся ужаснйшій шумъ. Люди бгали взадъ и впередъ, кричали: ‘пожаръ, пожаръ!’ Верховые скакали, экипажи гремли по улицамъ. Въ недалекомъ отъ насъ разстояніи валилъ дымъ и огонь изъ оконъ одного дома. Понто бросился впередъ, <испорчено> тоск вскарабкался по лстниц, прислоненной къ какому-то дому, на крышу. Вдругъ мн показалось —
(Макулат. лист.) — совсмъ неожиданно, какъ съ неба, говорилъ Князь Ириней, безъ вдома гофмаршала, не сказавшись дежурному камергеру — надюсь, что это останется между нами — почти безъ доклада!— Въ передней не было ни одного ливрейнаго: они играли въ сняхъ въ карты. О, игра большой порокъ! Уже въ самыхъ дверяхъ схватилъ его за фалды тафель-декеръ, по счастію проходившій въ это время черезъ залу, и спросилъ его, что ему угодно, и какъ объ немъ доложить Князю?— Впрочемъ онъ мн очень понравился: это человкъ очень вжливый, образованный. Вы, кажется, говорили, что прежде онъ не былъ музыкантомъ, имлъ даже значеніе въ свт?
Мейстеръ Абрагамъ подтвердилъ, что Крейслеръ находился прежде совсмъ въ другихъ отношеніяхъ, далъ даже за княжескими столами, и что только грозная буря временъ вырвала его изъ этихъ отношеній. Впрочемъ онъ желаетъ, чтобъ не трогали завсы, которою онъ задернулъ прошедшее.
— Такъ изъ дворянъ? спросилъ Князь радостно: можетъ быть, баронъ — графъ… можетъ быть… но зачмъ черезчуръ обольщать себя надеждами! Я имю небольшую слабость къ подобнымъ тайнамъ! Прекрасно было то время, а вскор посл французской революціи, когда маркизы длали сургучъ, а графф вязали колпаки, и назывались просто: ‘Monsieur.’ Этотъ огромный маскерадъ былъ чрезвычайно занимателенъ! Да, что касается до г. Крейслера — совтница Бенцонъ хвалила мн его очень: она рекомендовала мн его, а совтница не ошибается. Ужъ по самой манер — держать шляпу подъ мышкой, я узналъ въ немъ человка образованнаго, хорошаго тона.
Князь прибавилъ къ этому еще нсколько похвалъ относительно наружности Крейслера, и Мейстеръ убдился, то планъ его удастся. Ему хотлось включить Іоганнеса въ свой штатъ капельмейстеромъ и такимъ образомъ удержать его въ Зигхартсвейлер. Но когда онъ снова заговорилъ объ этомъ, Князь отказалъ ему наотрзъ.
— Посудите сами, Мейстеръ Абрагамъ, прибавилъ онъ: возможно ли будетъ допустить этого любезнаго человка въ мой семейный кругъ, если я его сдлаю моимъ капельмейстеромъ и некоторымъ образомъ моимъ оффиціантомъ? Я могъ бы ему дать какую нибудь другую высшую должность, на примр: matre des plaisirs или des spectacles, но, какъ вы сами говорите, онъ -знает’ ‘уямку псновательно, свдущъ и въ театральномъ искусств, а я держусь строго правила моего, блаженной памяти, родителя, который утверждалъ, что всякій ‘метръ’ отнюдь не долженъ знать своего дла, а то будетъ слишкомъ о немъ заботиться, также какъ и о людяхъ, ему подчиненныхъ, какъ напримръ актерахъ, музыкантахъ и тому подобномъ. Поэтому пусть г. Крейслеръ остается въ маск иностраннаго капельмейстера и смло идетъ во внутреннія княжескія апартаменты. Атакъ-какъ вы, продолжалъ онъ, останавливая Мейстера, который хотлъ уже выйти: какъ кажется, занимаете, нкоторымъ образомъ, мсто charg d’affaires г. Крейслера, то я не скрою отъ васъ, что мн не нравятся въ немъ только дв вещи, которыя въ сущности, можетъ быть, не столько вещи, сколько привычки.— Вы понимаете, что я подъ этимъ разумю?— Во-первыхъ, когда я съ намъ говорю, онъ смотритъ мн прямо въ глаза. У меня глаза сильные, я могу сверкать ими такъ же ужасно, какъ покойный Фридрихъ Великій. Ни одинъ камердинеръ, ни одинъ пажъ не осмливается взглянуть мн прямо въ лицо, когда я, бросивъ на него ужасный взглядъ, спрашиваю: что, mauvais sujet, не надлалъ ли ты опять долговъ или не сълъ ли опять конфскты?— Но на г. Крейслера какъ ни смотри, онъ какъ ни въ чемъ — улыбается себ, и притомъ такъ странно, что я самъ бываю вынужденъ ноту мл ять глаза. Потомъ онъ и разговариваетъ, и отвчаетъ, и спрашиваетъ такъ чудно, что всегда приходитъ въ голову: да не сказалъ ли я какую нибудь глупость? Послушайте, Мейстеръ, клянусь ев. Януаріемъ, это нестерпимо: постарайтесь, чтобъ г. Крейслеръ отучился отъ этихъ вещей или привычекъ!— Мейстеръ общался исполнить требуемое Княземъ и взялся опять за дверь, но Князь заговорилъ о странномъ отвращеніи принцессы Гедвиги, прибавивъ, что она съ нкотораго времени мучится какими-то странными мечтами, почему лейбъ-медикъ совтовалъ уже употребить на слдующую весну сывороточное леченіе, теперь же она напала на странную мысль, что Крейслеръ вырвался изъ дома сумасшедшихъ, и при первомъ случа надлаетъ много бдъ.
— Ну, скажите, Мейстеръ, прибавилъ онъ: замтенъ ли хотя малйшій слдъ какого и и будь умственнаго разстройства въ этомъ чрезвычайноумномъ человк?
Мейстеръ Абрагамъ уврилъ, что Крейслеръ также далекъ отъ сумасшествія, какъ и онъ, хотя иногда и приходитъ въ состояніе, очень похожее на состояніе принца Гамлета, но что это длаетъ его еще интересне.
— Сколько мн извстно, сказалъ Князь, молодой Гамлетъ былъ прекраснйшій принцъ, и изъ славнаго королевскаго дома. Конечно у него была довольно странная мысль, что вс придворные должны играть на флейт, но высокимъ особамъ совсмъ не мшаетъ имть нкоторыя странности: он придаютъ имъ еще боле важности. То, что въ простолюдин показалось бы непростительною глупостью, бываетъ въ нихъ пріятною прихотью души высокой, прихотью, возбуждающей удивленіе и уваженіе. Г. Крейслеръ конечно могъ бы и не имть этихъ странностей, но если уже ему такъ хочется подражать Гамлету, то это обнаруживаетъ въ немъ прекрасное стремленіе къ высшему, стремленіе, возбуждаемое, можетъ быть, его непреодолимой наклонностью къ музык. Подобныя странности извинительны.
Казалось, что сегодня Мейстеру не вырваться изъ княжескаго кабинета. Только-что онъ отворилъ дверь, Князь позвалъ его опять и предложилъ вопросъ: какая была бы причина страннаго отвращенія принцессы Гединги къ Крейслеру? Мейстеръ разсказалъ ему, какимъ образомъ Крейслеръ явился къ принцесс Юліи въ Зигхартсгофскомъ парк, и заключилъ предположеніемъ, что душевное разстройство, въ которомъ Крейслеръ находился въ это время, легко могло подйствовать невыгодно на двушку съ слабыми нервами,
— Надюсь, замтилъ Князь съ какимъ’то безпокойствомъ, что г. Фонь-Крсислсръ не пришелъ, а пріхалъ въ Зигхартсгофъ, что коляска его стояла гд нибудь на широкой дорог въ парк, потому что пшкомъ путешествуютъ только обыкновенные искатели приключеній.
Мейстеръ Абрагамъ привелъ тотчасъ примръ противнаго, напомнивъ, что такъ недавно одинъ Храбрый офицеръ бжалъ безъ оглядки отъ Лейпцига до Сиракузъ, ни разу не останавливаясь, чтобъ подкинуть подметки, но что касается до Крейслера, то онъ увренъ, что коляска его стояла дйствительно въ парк.
Это успокоило Князя совершенно. Между тмъ какъ все это происходило въ комнатахъ Князя, Іоганнесъ сидлъ у совтницы Беицонъ за роялью и аккомпанировалъ Юліи большой, страстный речитативъ Клитемнестры изъ Глюковой ‘Ифигеніи въ Авлид.’
Къ крайнему сожалнію, біографъ Крейслера вынужденъ, для большей врности, выставлять иногда своего героя нсколько сумазброднымъ человкомъ, который, особенно въ минуты музыкальнаго вдохновенія, можетъ показаться спокойному наблюдателю почти сумасшедшимъ. Онъ уже долженъ былъ переписать однажды слово въ слово его напыщенную фразу, что когда Юлія пла, то восторгъ сладостныхъ сновидній, тоска любви, надежда, безконечное стремленіе, желаніе, струились по лсу и падали благотворною росой въ благоухающія цвточныя чашечки, въ грудь внимающихъ соловьевъ. Поэтому на сужденія Крейслера, о пніи Юліи, нельзя совершенно положиться, но вышеупомянутый біографъ увряетъ при сей окказіи почтеннйшихъ читателей, что въ ея пніи, котораго онъ впрочемъ никогда не имлъ счастія слышать, дйствительно было что-то таинственное, чарующее. Люди удивительно-солидные, отрзавшіе очень недавно косы, люди душевнаго спокойствія, которыхъ никогда не возмущали ни Глюкъ, ни Моцартъ, ни Бетховенъ, ни Спонтини, увряли его, что когда, бывало, запоетъ двица Юлія Бенцонъ, то съ ними длалось что-то такое, чего они и сами не понимали: какая-то тоска, необыкновенно пріятная, овладвала ими совершенно, а въ такихъ случаяхъ они готовы были коверкаться, какъ молодые фантасты и стиходи. Въ удостовреніе этого можно еще прибавить, что однажды, когда Юлія пла, Князь Ириней простоналъ довольно явственно, и по окончаніи подошелъ прямо къ ней, и прижавъ ея руку къ губамъ своимъ, прошепталъ чрезвычайно плачевно: ‘Любезнйшая Юлія!’ — Гофмаршалъ дерзнулъ уврять, что Князь въ самомъ дл поцаловалъ руку Юліи и что при этомъ на все капнули дв крупныя слезы, но стараніями оберъ-гофмейстерши это утвержденіе было подавлено, какъ весьма непристойное.
Юлія, одаренная чистымъ металлическимъ голосомъ, пла съ чувствомъ, съ увлеченіемъ души, глубоко растроганной, и въ этомъ-то, вроятно, и состояло непреодолимое очарованіе, которое она и теперь распространяла вокругъ себя. Безмолвно, затаивая свое дыханіе, слушало ее все, грудь каждаго наполнялась какою-то сладостной, безъименной грустью. Только минуты черезъ дв по окончаніи, общій восторгъ выразился громкими и безмрными похвалами. Одинъ Крейслеръ сидлъ на прежнемъ мст, опрокинувшись на спинку креселъ, безмолвенъ, устремивъ неподвижные взоры на клавиши. На конецъ онъ всталъ тихо, медленно. Взоры Юліи спрашивали его такъ ясно: ‘хорошо ли?’ — но они потупились тотчасъ, и яркій румянецъ заигралъ на щекахъ ея, когда онъ, положивъ руку на сердце, дрожащимъ голосомъ прошепталъ: ‘Юлія!’ и склонивъ голову, отошелъ за кружокъ дамъ, составившійся около нея.
Съ трудомъ уговорила совтница Бенцонъ принцессу Гедвигу пріхать на вечеръ, на которомъ будетъ и капельмейстеръ Крейелсръ. Она представила ей довольно серіозно, какъ смшно бгать человка только потому, что онъ не похожъ на эти обыденныя лица, которыя встрчаются всегда и всюду, замтила, что онъ принятъ самимъ Княземъ, и потому невозможно же ей не встртиться съ нимъ когда нибудь и гд нибудь.
Цлый вечеръ принцесса маневрировала такъ искусно, что Крейслерь, которому въ самомъ дл хотлось извиниться передъ нею, никакъ не могъ къ ней приблизиться. Каково же было удивленіе совтницы, замчавшей вс эти продлки, когда принцесса, вдругъ вышедъ изъ круга дамъ, подошла прямо къ капельмейстеру! Крейслеръ стоялъ, углубившись въ самого себя: его пробудилъ вопросъ принцессы — неужели онъ ни словомъ, ни знакомъ не можетъ выразить восторга, въ который Юлія привела всхъ?
— Ваша Свтлость, сказалъ Крейслеръ голосомъ, обнаруживавшимъ сильное внутреннее движеніе: по мннію знаменитыхъ писателей, многіе замняютъ слово мыслію и взоромъ. Мн кажется, я былъ на небесахъ.
— Такъ стало-быть наша Юлія геній свта, если могла растворить вамъ врата элизіума, замтила принцесса, улыбаясь? Но я прошу васъ оставить на нсколько минутъ небо и удостоить вниманія меня, бдное дитя земли.
Тутъ она остановилась какъ будто ожидая, что Крейслеръ что нибудь скажетъ, но онъ смотрлъ на нее безмолвно. Она потупила сверкающіе взоры и отвернулась такъ быстро, что небрежно накинутая шаль упала съ плечъ. Крейслеръ подхватилъ се на лету. Принцесса остановилась.
— Послушайте, сказала она неврнымъ, колеблющимся голосомъ, какъ будто борясь съ чмъ-то, какъ будто ей трудно высказать то, что высказать хотлось: послушайте,— будемъ говорить прозаически о вещахъ поэтическихъ. Я знаю, что вы даете Юліи уроки въ пніи и, признаюсь, она много выиграла, какъ въ отношеніи голоса, такъ и въ отношеніи выполненія. Это подаетъ мн надежду, что вы въ состояніи развить и посредственныя дарованія, какъ напримръ мои… Я думаю —
Тутъ она остановилась опять и покраснла. Совтница, подошедшая къ нимъ въ это время, начала уврять, что она несправедлива, называя свои музыкальныя способности посредственными, что она играетъ на фортепіано прекрасно и поетъ чрезвычайно выразительно. Крейслеръ, которому принцесса въ своемъ смущеніи показалась необыкновенно-любезною, наговорилъ ей кучу комплиментовъ и заключилъ, что почтетъ за величайшее счастіе, если она позволитъ ему служить ей своими музыкальными познаніями.
Гедвига слушала капельмейстера съ видимымъ удовольствіемъ, и когда онъ кончилъ, обернулась къ совтниц и сказала: ‘Да, вы правы, я часто бываю совершеннымъ ребенкомъ!’ — Въ то же время, не глядя, она протянула руку, чтобъ взять шаль, которую Крейслеръ все еще держалъ въ рукахъ. Подавай ее, онъ какъ-то коснулся руки принцессы: сильное сотрясеніе, какъ отъ электрической искры, пробжало по всмъ его составамъ, и вс мысли его смутились.
Какъ лучъ свта, прорывающійся сквозь мрачныя тучи, раздался вдругъ голосъ Юліи:
— Я должна опять пть, мн не даютъ покоя, любезный Крейслеръ. Знаете ли что? мн хотлось бы попробовать прекрасный дуэтъ, принесенный вами недавно.
— Любезный капельмейстеръ, сказала совтница: въ этомъ вы не можете отказать моей Юліи. Ну же, скорй за рояль!
Крейслеръ слъ за рояль, не говоря ни слова, и взялъ первые аккорды дуэта, какъ бы отуманенный какимъ-то страннымъ чадомъ. Юлія напала: ‘Ali ehe mi manca l’anima in si fatal momento’. Надобно здсь предувдомить читателей, что слова этого дуэта выражали очень просто разлуку двухъ любовниковъ, что къ momento пририфмовалось самымъ естественнымъ образомъ sento, потомъ lormento, что тутъ, какъ въ тысяч подобныхъ дуэтовъ, не было недостатка ни въ Abbi pietacle о сіеlо, ни въ pena de morir. Но Крейслсръ положилъ эти слова на музыку, въ минуту вдохновенія, съ такимъ глубокимъ чувствомъ, что они должны были увлечь каждаго, кого Небо снабдило хоть самыми порядочными ушами. Думая боле о выраженіи, нежели объ облегченіи трудностей, онъ сдлалъ начало довольно-мудреное, и потому Юлія напала довольно-робко, почти трепещущимъ голосомъ, да и онъ самъ не слишкомъ твердо. Но вскор оба голоса возвысились, понеслись по волнамъ пнія, какъ два блестящіе лебедя, то порываясь шумнымъ полетомъ къ золотымъ облакамъ, то утопая въ сладостныхъ объятіяхъ любви, въ кипучемъ поток аккордовъ, но вотъ тяжелые, глубокіе вздохи возвстили близкую смерть, и послднее Addio вырвалось наконецъ дикимъ, болзненнымъ кликомъ, какъ кровавый фонтанъ изъ растерзанной груди.
Вс были поражены, — у многихъ навернулись слезы, сама Бенцонъ признавалась, что никогда не была она такъ растрогана, даже самымъ лучшимъ представленіемъ сцены прощанія. Юлію и капельмейстера осыпали похвалами, дивились ихъ одушевленію, превозносили самое сочиненіе и, можетъ быть, даже боле, чмъ оно стоило.
Сильное внутреннее волненіе, въ которомъ находилась принцесса Гедвига во время пнія, было замтно, не смотря на вс ея старанія казаться спокойною и даже равнодушною. Возл нея сидла молоденькая дама съ красненькими щечками, равно расположенная и къ смху и къ слезамъ, ей-то начала она нашептывать всякой вздоръ, но не могла отъ нея ничего добиться, кром отрывистыхъ односложныхъ отвтовъ, вырывавшихся только отъ боязни поступить противъ придворнаго этикета. Желая еще боле показать, что не принимаетъ никакого участія въ дуэт, она обратилась съ какими-то пустыми вопросами къ совтниц, сидвшей по другую сторону, но совтница просто попросила ее отложить разговоры до окончанія пнія. Лицо Гедвиги пылало, глаза блестли.
— Теперь, заговорила она такъ громко, что слова ея были явственно слышны изъ-за всхъ привтствій, которыми осыпали пвцовъ: теперь, я думаю, мн будетъ позволено высказать и мое мнніе. Я допускаю, что дуэтъ иметъ, можетъ быть, большое музыкальное достоинство, что Юлія пла превосходно, но скажите, благоразумно ли, хорошо ли, что въ дружескомъ обществ, гд все, и разговоръ и музыка, должно располагать къ веселью, насъ забавляютъ пьесами, раздирающими душу, пьесами болзненнаго впечатлнія, котораго ни чмъ не подавишь? Напрасно старалась я всячески оградить и слухъ и грудь мою отъ адскихъ терзаній, которыя г. Крейслеръ слилъ въ звукахъ, чтобъ посмяться надъ нашей раздражительностью. Да, капельмейстеръ! я отдаю мою слабость на жертву вашей ироніи, сознаюсь, что жестокое впечатлніе, произведенное вашимъ дуэтомъ, разстроило меня совершенно. Неужели нтъ Чимарозы, Паэзіелло? ихъ сочиненія написаны какъ будто нарочно для обществъ!
— О Боже! воскликнулъ Крейслеръ, и вс мускулы лица его пришли въ сильное движеніе, что обыкновенно случалось, когда овладвалъ имъ юморъ: о Боже! я совершенно согласенъ съ вашимъ милостивымъ мнніемъ. Въ обществахъ необходимо закутывать грудь со всей ея невыразимой грустью, со всми ея восторгами, какъ можно плотне въ косынку вжливостей и приличій. Къ несчастію всей пожарной команды хорошаго тона, не удалось еще потушить нефтяное пламя, силящееся прорваться то тамъ, то здсь. Сколько ни разноси чаю, сахарной воды, сколько ни потчуй благопристойными разговорами, даже пріятными пошлостями, все-таки удастся какому нибудь зажигателю бросить конгревову ракету въ глубь души — и пламя вырывается, блеститъ, горитъ даже, чего никогда не случается съ чистымъ мсячнымъ сіяніемъ. Да, принцесса, я, несчастнйшій изъ капельмейстеровъ, я согршилъ безбожно ужаснымъ дуэтомъ, который, какъ адскій фейерверкъ, ворвался въ среду собранія своими ракетами, римскими свчами и бураками и, къ сожалнію, какъ я теперь замчаю, поджегъ всхъ! Пожаръ, горимъ! Сюда трубы, воды, воды! Помогите!… Спасите!
Тутъ онъ бросился къ ящику съ нотами, вытащилъ его изъ-подъ рояля, началъ бросать ноты во вс стороны, выхватилъ Молинару Паэзіелло, слъ за рояль и заигралъ ритурнель извстной миленькой аріи: La Rachelina Molinarma.
— Но, любезный Крейслеръ! сказала Юлія, сильно потрясенная и испуганная…
— Дражайшая Юлія! воскликнулъ Крейслеръ, упавъ вдругъ передъ ней на колни: сжальтесь надъ почтеннйшимъ собраніемъ, утшьте растерзанныхъ — спойте Рахелину! Если вы не согласитесь, то мн ничего не останется, какъ тутъ же, передъ вашими глазами, кинуться въ бездну отчаянія, на краю которой нахожусь я, и тогда, удерживая несчастнаго капельмейстера за фалды, вы напрасно будете умолять его, по своей доброт, чтобъ онъ остался съ сами: онъ перескочитъ за Ахеронъ, и пустится тамъ въ ужасные прыжки адскаго танца съ шалью. Прошу васъ, пойте!
Юлія исполнила просьбу Крейслера съ какимъ-то неудовольствіемъ.
Когда она кончила арію, Крейслеръ перешелъ тотчасъ въ извстный комическій дуэтъ мельничихи съ нотаріусомъ.
Пніе Юліи, по голосу и по манер, шло боле къ важному, патетическому, но она могла пть и самыя смшныя вещи съ какою-то невыразимою наивностію. Крейслеръ усвоилъ себ совершенно странные, но увлекательные пріемы италіаняскихъ буфовъ, голосъ его принималъ вс разнообразныя измненія драматическаго выраженія, и къ этому лицо длало такія уморительныя гримасы, что самъ Катонъ не удержался бы отъ смха.
Все общество хохотало безъ милосердія.
Крейслеръ съ восхищеніемъ поцаловалъ руку Юліи, которую она отдернула быстро, съ явнымъ неудовольствіемъ.
— Я никакъ не могу пріучиться къ вашимъ странностямъ, сказала она ему: этотъ ужасный скачокъ изъ одной крайности въ другую растерзалъ мою душу. Прошу васъ, любезный Крейслеръ, не заставляйте меня пть смшное, какъ бы око ни было хорошо, тогда какъ звуки глубочайшей грусти отзываются еще въ груди моей. Я знаю, я пропою, — но это разстроиваетъ, утомляетъ меня ужасно, Не правда ли, вы исполните мою просьбу?
Крейслеръ хотлъ что-то сказать, но въ это самое мгновеніе подбжала принцесса и обняла Юлію, смясь такъ громко, что волосы стали бы дыбомъ у всякой оберъ-гофмейстерины.
— Пріиди въ мои объятія, прекраснйшая, забавнйшая изъ всхъ возможныхъ мельничихъ! восклицала она: ты проведешь всхъ бароновъ, всхъ нотаріусовъ на свт, даже… Послднія слова исчезли въ новомъ сильномъ смх.
— Вы совершенно примирили меня съ собою, прибавила она черезъ минуту, быстро обернувшись къ капельмейстеру: о, теперь я понимаю вашъ юморъ: онъ драгоцненъ, неподражаемъ!— Только изъ раздвоенія, изъ борьбы двухъ разнородныхъ началъ возникаетъ высшая жизнь! Благодарю, отъ души благодарю — я позволяю вамъ поцаловать мою руку.
Крейслеръ взялъ протянутую къ нему руку и снова почувствовалъ электрическое сотрясеніе, хотя и не столь сильное, какъ въ первый разъ. Онъ поцаловалъ нжную, обнаженную руку съ такою ловкостію, какъ будто былъ еще и теперь легаціонсъ-ратомъ. Не понималъ онъ, какъ и почему, только это физическое ощущеніе, при прикосновеніи къ рук принцессы, казалось ему чрезвычайно-смшнымъ.
Да что жъ это, сказалъ онъ самъ себ: Юлія-то просто родъ лейденской банки, подчуетъ себ честныхъ людей электрическими ударами по своему благоусмотрнію!
Между тмъ принцесса бгала, прыгала по зал, шутила, цаловала то ту, то другую даму, увряла всхъ, что въ жизнь свою не была еще такъ весела и что этимъ обязана только чудному капельмейстеру. Это очень не понравилось серіозной совтниц, она не утерпла, и отозвавъ принцессу въ сторону, шепнула ей: Гедвига, прошу васъ, опомнитесь,— что вы длаете?
— Я думаю, любезная совтница, возразила принцесса съ сверкающими взорами: не худо бы намъ оставить вс наставленія до завтра и разъхаться. Да, пора, демъ, демъ!— И сказавъ это, тотчасъ потребовала свою карету.
Въ то время, какъ принцесса бгала въ какой-то судорожной веселости, Юлія сдлалась мрачна и безмолвна. Склонивъ голову на руку, сидла она у рояли, блдность и отуманившіеся глаза показывали, что неудовольствіе ея возрасло до физической боли.
И въ Крейслер погасъ брилліантовый огонь юмора. Избгая всякаго разговора, медленно пробирался онъ къ дверямъ. Совтница заступила ему дорогу.
— Не знаю, сказала она, какое-то странное разстройство — —
(Мур. продолж.) — все такъ знакомымъ, родственнымъ, сладостный ароматъ, не знаю какого-то жаренаго, стлался синеватыми облаками по крышамъ, и въ тихомъ шелест вечерняго втерка неслись ко мн изъ туманной дали сладостныя слова: ‘Мурръ, мой милый, мой любезный Мурръ! гд медлишь ты такъ долго!’
Какое дивное въ груди моей волненье!
Что душу въ горній міръ мою стремить?
Ужь не предчувствіе ль того же наслажденья,
Которое боговъ Олимпа веселитъ?—
На дло мужества отважное, благое,
О сердце бдное, воспрянь, воспрянь смлй!
Свалился грузъ мучительныхъ цпей,
Душа моя кипитъ и кровь течетъ быстрй,
Надежда ожила — я чую здсь жаркое!
Такъ плъ я, и забывъ объ ужасной суматох пожара, погрузился въ пріятнйшее мечтаніе. Но и здсь не оставили меня грозныя явленія свта, въ который выпрыгнулъ я такъ нечаянно. Вдругъ, тогда какъ я совсмъ не ожидалъ, изъ сосдней трубы вылзло одно изъ странныхъ чудовищъ, которыя люди называютъ трубочистами. Черный негодяй, увидавъ меня, закричалъ тотчасъ: ‘брысь, каналья!’ и швырнулъ въ меня метлой. Избгая удара, я перескочилъ на сосднюю крышу,— и каково же было мое радостное изумленіе, мой радостный испугъ, когда замтилъ я, что нахожусь на крыш моего добраго господина! Быстро бросился я къ слуховому окну, къ другому, къ третьему,— вс заперты. Я возвысилъ голосъ — напрасно: никто не слыхалъ меня. Между тмъ высоко вздымались дымныя облака надъ горящимъ домомъ, вода шумла потоками, дико кричали толпы людей, огонь, повидимому, усиливался. Но вотъ растворилось слуховое, окно и — Мейстеръ выглянулъ въ своемъ желтомъ шлаорок.
— Мурръ! воскликнулъ онъ радостно, увидавъ меня: добрый мой Мурръ! гд это ты пропадалъ? Ну, ступай же скорй!—
Я съ своей стороны не преминулъ обнаружить ему мою радость всми возможными знаками. Чудны мгновенія свиданія! Когда я вскочилъ къ Мейстеру въ слуховое окно, онъ сталъ меня гладить такъ пріятно, что мое удовольствіе невольно выразилось тихими, сладостными звуками, которые люди, въ насмшку намъ, называютъ мурчаньемъ.
— А, а! плутишка, говорилъ Мейстеръ, смясь: ты радъ, что возвратился наконецъ домой, можетъ быть изъ далекаго странствованія. Ты не знаешь опасности, въ которой мы находимся. Я почти желалъ бы быть такимъ же счастливымъ, беззаботнымъ котомъ. Теб нтъ никакого дла ни до пожара, ни до пожарныхъ: у тебя не чему горть, потому что все движимое, которымъ владешь ты, ограничивается собственной особой!
Тутъ онъ взялъ меня на руки и сошелъ въ свою комнату.
Только-что мы взошли, какъ въ слдъ за нами вбжалъ Лотаріо, а за нишъ еще какіе-то два человка.
— Любезнйшій Мейстеръ! воскликнулъ профессоръ: вы въ величайшей опасности,— ваша крыша занимается. Позвольте, мы вытаскаемъ ваши вещи!—
Мейстеръ объяснилъ ему довольносухо, что въ пожарахъ опрометчивая услужливость друзей гораздо сокрушительне самаго пожара, что, спасая, они обыкновенно бьютъ и ломаютъ все безъ милосердія. Онъ самъ въ подобномъ случа, желая помочь какъ-то другу, выбросилъ за окно цлый сервизъ изъ прекраснйшаго китайскаго фарфора, чтобъ спасти его отъ пламени. Но если имъ угодно, не спша, уложить въ два или три короба его книги и манускрипты и въ ящикъ блье, три колпака, нсколько срыхъ кафтановъ, и пуще всего шелковые штаны,— то они обяжутъ его премного.
— До машинъ же, прибавилъ онъ, прошу васъ ршительно не дотрогиваться и пальчикомъ. Но прежде всего позвольте мн напоить и накормить моего нахлбника и товарища, который только-что возвратился изъ далекаго путешествія утомленный, проголодавшійся.
Вс захохотали, когда увидли, что Мейстеръ говорить обо мн.
Ужинъ показался мн чрезвычайно вкуснымъ, и прекрасная надежда, которую я выразилъ на крыш такими сладостными звуками, исполнилась совершенно.
Когда я утолилъ голодъ, Мейстеръ посадилъ меня въ коробъ, поставилъ подъ носъ блюдечко съ молокомъ, и покрылъ его крышкою.
— Лежи же спокойно, сказалъ мн Мейстеръ, да прихлебывай отъ скуки свой любимый напитокъ. Если же вздумаешь выскочить и бгать по комнат, то не мудрено, что, въ суматох, теб отдавятъ хвостъ или ногу.
Когда надобно будетъ выбираться, я возьму тебя на руки, чтобъ ты не пропалъ опять.— Вы не поврите, почтеннйшіе господа и помощники въ бд, что это за чудный котъ! Черепословы увряютъ, что вообще вс коты, даже довольно-образованные, одаренные многими прекрасными органами, напримръ убійства, воровства, мошенничества и т. д., совершенно лишены органа мстности, и заблудившись однажды, никогда не находятъ уже своей родины. Мурръ составляетъ ршительное исключеніе. Онъ пропадалъ дня два, и я сердечно сокрушался о его потер, но вотъ онъ возвратился сегодня и, какъ кажется, по крышамъ, какъ самой пріятнйшей дорог. Онъ доказалъ этимъ не только умъ и смтливость, но и врнйшую привязанность къ своему господину, за что я полюбилъ его еще боле.
Меня радовали похвалы Мейстера. Съ внутреннимъ самодовольствіемъ сознавалъ я свое превосходство надъ цлымъ нашимъ родомъ, надъ цлой толпой заблудшихся котовъ безъ органа мстности, и дивился, какъ я до сихъ поръ не догадался, что одаренъ умомъ необычайнымъ. Конечно, настоящую дорогу показалъ мн молодой Понто, а на настоящую крышу загналъ меня трубочистъ, но не смотря на то, можно ли было сомнваться въ моей смтливости и въ похвалахъ Мейстера? Да, я чувствовалъ свою внутреннюю силу, и это чувство ручалось за истину сказаннаго. Гд-то я читалъ или слышалъ, что незаслуженая похвала радуетъ и напыщаетъ гораздо боле, чмъ заслужена я, но это, вроятно, относится только къ людямъ: благоразумные коты чужды подобной глупости. Я убжденъ, что, можетъ быть, нашелъ бы настоящую дорогу и безъ Понто и безъ трубочиста, что они только перебили правильное теченіе идей моихъ. Бездльное знаніе свта, которымъ такъ хвастался молодой Понто, пріобрлъ бы я и безъ него, какимъ либо другимъ образомъ. Различныя же приключенія, испытанныя мною съ этимъ aimable rou, дали только прекрасный матеріалъ для дружескихъ писемъ, въ форму которыхъ я облекъ описаніе моего путешествія. Во всхъ утреннихъ и вечернихъ газетахъ (Morgenunci Abend-Zeitungen), во всхъ газетахъ для прекраснаго, свта (Zeitung fr die eleganLe Welt) письма эти заняли бы почетное мсто, потому что въ нихъ выставляется съ необыкновеннымъ умомъ и искусствомъ блестящія стороны моего л, что непремнно должно быть чрезвычайно занимательно для читателей. Но я знаю напередъ, что гг. редакторы и издатели спросятъ: да кто этотъ Мурръ? и если узнаютъ, что я котъ, хотя и превосходнйшій въ подсолнечной, то скажутъ: ‘Котъ! и еще вздумалъ писать!’ — Еслибъ я былъ даже одаренъ юморомъ Лихтенберга, глубиною Гамана — оба, я слышалъ, писали для людей очень не дурно, но умерли, что для каждаго писателя и стихотворца, желающаго жить, вещь весьма отчаянная, — да, повторю еще, еслибъ я былъ одаренъ юморомъ Лихтенберга и глубиною Гамана, то и тогда возвратили бы мн мою рукопись назадъ, ужъ потому только, что у меня когти, а по ихному какъ писать забавно съ когтями? Подобныя вещи чрезвычайно-огорчительны.— О предразсудокъ! вопіющій предразсудокъ, какъ сильно владешь ты людьми, и въ особенности тми, которыхъ называютъ ‘издателями!’
Между-тмъ профессоръ и пришедшіе съ нимъ подняли подл меня ужаснйшій стукъ, котораго, но моему мннію, никакъ бы не должно было быть, по крайней мр при укладк колпаковъ и срыхъ кафтановъ.
— Горимъ! закричалъ вдругъ снаружи какой-то сиплый голосъ.
— О, о! воскликнулъ Мейстеръ Абрагамъ: надобно посмотрть, что тамъ такое. подождите меня здсь, если опасность дйствительна, я тотчасъ возвращусь и тогда начнемъ вытаскивать.
Мн стало очень страшно въ моемъ короб. Ужасный шумъ, дымъ, начавшій пробираться въ комнату,— все усиливало тоску мою! Черныя мысли овладли мною. Что, если Мейстеръ забудетъ меня, и я позорно погибну въ пламени! Въ живот, вроятно отъ сильной тоски, сдлалась прескверная рзь. Что, думалъ я, если Мейстеръ, завидуя твоимъ познаніямъ, заперъ тебя въ этотъ коробъ нарочно, чтобъ поскоре избавиться отъ всхъ заботъ? Что если даже и этотъ напитокъ, блый какъ невинность — ядъ, коварно для тебя приготовленный?— О чудный Мурръ! даже и въ смертельной тоск ты думаешь ямбами, не забываешь, что читалъ въ Щлегелевскомъ Шекспир.
— Опасность миновалась, сказалъ Мейстеръ Абрагамъ, просунувъ голову въ дверь: — садитесь-ка за столъ, да возьмите дв бутылки вина, которыя нашли въ шкапу, а я сбгаю еще на минутку на крышу, да похлопочу. Да, я и позабылъ посмотрть сперва, что длаетъ мой добрый котъ.—
Тутъ онъ вошелъ въ комнату, снялъ крышку съ короба, въ которомъ я сидлъ, и спросилъ: каково мн, не хочу ли я еще куринаго крылушка? На все это я отвчалъ нсколькими сладостными ‘мяу’ и растянулся на дн преспокойно. Мейстеръ принялъ это очень справедливо за знакъ, что я сытъ, хочу полежать еще въ короб, и накрылъ его опять крышкой.
Теперь я совершенно уврился въ добромъ расположеній Мейстера. Еслибъ вообще человку умному было приличію стыдиться, я жестоко устыдился бы моей недоврчивости. Но что же такое, подумалъ я: и ужасная тоска и эта недоврчивость были вдь просто проявленія поэтической мечтательности, свойственной молодымъ геніальнымъ энтузіастамъ, которую они не рдко употребляютъ вмсто упоительнаго опія. Эта мысль успокоила меня совершенно.
Только что Мейстеръ вышелъ изъ комнаты, профессоръ обратилъ тотчасъ недоврчивые взоры къ коробу (я видлъ это сквозь небольшую трещину), и началъ шептать своимъ товарищамъ такъ тихо, что я не услыхалъ бы ничего, еслибъ не былъ одаренъ чрезвычайно-тонкимъ слухомъ.
— Знаете ли что, говорилъ онъ: мн страхъ какъ хочется подкрасться къ коробу и воткнуть этотъ ножъ въ горло проклятому коту, который въ своемъ высокомрномъ самодовольствіи наврное насмхается надо всми нами.
— Что за фантазія, Лотаріо, сказалъ другой, умертвить любимца нашего добраго Мейстера?— Но для чего говоришь ты такъ тихо?
Тутъ профессоръ объяснилъ имъ по прежнему шопотомъ, что я все понимаю, что я умю читать и писать, что Мейстръ какимъ-то непонятнымъ образомъ научилъ меня всмъ наукамъ, что, по разсказамъ Понто, я уже и теперь пишу разсужденія и стихи, и что хитрый Мейстеръ только о томъ и хлопочетъ, чтобъ насмяться Надъ всми знаменитыми учеными и поэтами.
— О! говорилъ онъ, съ скрытною яростію: я предвижу, что, пользуясь и безъ того полною довренностью Князя, онъ добьется съ своимъ котомъ до желаемаго: каналья будетъ magister legens, получитъ докторское достоинство, вскарабкается на каедру Эстетики, будетъ читать объ Эсхил, Корнел, Шекспир. Эта мысль сводитъ меня съ ума!
Вс пришли въ немалое изумленіе отъ такихъ рчей Лотаріо, профессора Эстетики. Одинъ полагалъ невозможнымъ, чтобъ котъ могъ читать и писать, потому что эти начала всякой науки, кром способности, свойственной одному человку, предполагаютъ еще нкоторое разсужденіе, даже разсудокъ, который не всегда бываетъ и у людей, не только-что у какого нибудь обыкновеннаго животнаго.
— Любезнйшій, возразилъ другой, показавшійся мн очень почтеннымъ: что называете вы обыкновеннымъ животнымъ? Обыкновенныхъ животныхъ нтъ. Часто, погрузясь въ безмолвное самосозерцаніе, я ощущаю глубочайшее уваженіе даже къ осламъ, не только что къ другимъ полезнымъ животнымъ. И почему же нельзя выучить читать и писать какое нибудь хорошенькое домашнее животное, — почему нельзя ему возвыситься до учености и поэзіи? Разв нтъ примровъ? Не говоря уже о ‘Тысячи и одной ночи,’ какъ лучшемъ историческомъ источник, неоспоримой прагматической достоврности, я напомню вамъ только о ‘Кот въ сапожкахъ,’ кот, который отличался необыкновеннымъ благородствомъ, умомъ проницательнымъ и глубокою ученостью.
Слыша такую похвалу коту, который, какъ говорилъ мн внутренній голосъ, не могъ не быть моимъ предкомъ, я увлекся радостью и чихнулъ два или три раза довольно громко. Защитникъ мой остановился, и вс обратились къ коробу съ какимъ-то страхомъ.
— Contentement mon cher! воскликнулъ наконецъ почтенный, и продолжалъ еще умне: если, я не ошибаюсь, вы, кажется, упомянули, что свднія объ учености и поэтическихъ дарованіяхъ кота дошли до васъ черезъ какого-то пуделя Понто. Это наводитъ меня на чрезвычайно-замчательную Берганцу Сервантеса, дальнйшія приключенія которой описываются въ одной новой, очень занимательной книг {Фантастическія повсти въ Каллотмовомъ род, соч. Гофмана.}. Эта собака служитъ ршительнымъ доказательствомъ возможности образованія животныхъ.
— Но помилуйте, любезнйшій! перебилъ его тутъ другой. Что жъ это за примры? О Берганц разсказываетъ Сервантесъ, который, какъ извстно, писалъ романы, а повсть о ‘Кот въ сапожкахъ’ просто дтская сказка. Не спорю, что г. Тикъ написалъ ее такъ хорошо и правдоподобно, что не мудрено дойти до глупости и принять ее за истину, ко ноэты не естествоиспытатели, не психологи, а просто фантасты, живущіе только воображеніемъ и вымыслами. Я удивляюсь, какъ вы, человкъ разсудительный, могли сослаться на нихъ, чтобъ доказать противное уму и здравому смыслу? Латоріо, какъ профессору Эстетики, простительно иногда сбиваться съ настоящей дороги, но вы…
— Позвольте, не горячитесь, возразилъ почтенный: когда дло идетъ о чудесномъ, невроятномъ, мн кажется, ссылка на поэтовъ позволительна, потому-что простые историки не смыслятъ тутъ ни чорта. Да, если бы чудесное было приведено въ систему, въ науку, то и тогда доказательства какого либо опытнаго положенія лучше всего брать изъ знаменитыхъ поэтовъ: имъ можно поврить на-слово. Я приведу вамъ въ примръ вашего же собрата. Одинъ знаменитый врачъ, чтобъ доказать существованіе въ насъ дивной способности предчувствовать, приводитъ въ своемъ ученомъ изложеніи животнаго Магнетизма слова изъ Шиллерова ‘Валленштейна:’ ‘да, бываютъ въ жизни человка такія мгновенія, есть внутренній голосъ — это несомннно! и т. д.’ Остальное вы можете прочесть сами.
— Э, э! возразилъ докторъ: вы отклоняетесь, — вы переходите къ магнетизму и, пожалуй, вздумаете наконецъ утверждать, что кром всхъ чудесъ, которыя въ состояніи длать магнетизеръ, онъ можетъ быть и учителемъ воспріимчивыхъ котовъ!
— Почему же нтъ? спросилъ почтенный: вдь еще никто не знаетъ, какъ дйствуетъ магнетизмъ на животныхъ. Коты, которые и безъ того содержатъ въ себ большое количество электрической жидкости, какъ вы сейчасъ можете удостовриться…
Тутъ, вспомнивъ разсказъ Минны, какъ часто мучили ее подобными опытами, я испугался такъ сильно, что громкое ‘мяу’ вырвалось невольно.
— Клянусь адомъ и всми его ужасами, воскликнулъ профессоръ въ испуг: бестія слышитъ, понимаетъ разговоръ нашъ!— Нтъ, во чтобы ни стало, а я сейчасъ же задушу его!
— Опомнитесь, г. профессоръ, сказалъ почтенный: что съ вами? Никогда не потерплю я, чтобы вы сдлали какое нибудь зло коту, котораго я полюбилъ отъ-души, даже не имвъ счастія познакомиться съ нимъ покороче. Вы заставляете меня думать, что вы завидуете его способности писать стихи? Что жъ касается до профессорства, то успокойтесь: оно никогда не получитъ каедры, потому-что въ древнихъ академическихъ статутахъ сказано очень ясно, что, по причин сильно распространяющихся злоупотребленій, ослы не должны уже занимать профессорскихъ каедръ, Это постановленіе распространяется на вс роды и виды животныхъ, а слдовательно и на котовъ.
— Очень можетъ быть, замтилъ профессоръ съ досадою, что онъ никогда ни будетъ ни Magister legens, ни профессоромъ Эстетики, но рано ли поздно ли, а онъ объявитъ себя авторомъ, найдетъ по новизн и издателей и читателей, лишитъ насъ большей части доходовъ…
— Я не понимаю, возразилъ почтенный: почему же не вступить доброму любимцу Мейстера на поприще, на которомъ толчется такъ много людей безъ всякихъ достоинствъ, Одно, что мы можемъ сдлать изъ предосторожности — обстричь ему когти, и это теперь же, чтобъ лишить его всякой возможности царапать, когда сдлается авторомъ.
Вс встали. Эстетикъ схватилъ ножницы. Можно себ представить мое положеніе!.. Я ршился защищаться съ львиною храбростію и заклеймить на вки перваго, кто приблизится.
Въ это самое время взошелъ Мейстеръ, и тоска моя, доходившая до отчаянія, исчезла въ то же мгновеніе. Онъ открылъ коробъ, и я, не пришедъ еще совершенно въ себя, въ одинъ прыжокъ очутился подъ печкой.
— Что сдлалось съ моимъ Мурромъ? воскликнулъ Мейстеръ, и посмотрлъ недоврчиво на своихъ гостей, которые, въ смущеніи, терзаясь совстью, стояли передъ нимъ безмолвно.
Какъ ни было опасно мое положеніе въ короб, но не смотря на то, я чувствовалъ какое-то внутреннее удовольствіе отъ словъ профессора о поприщ, мн принадлежащемъ: меня утшала его зависть. Я чувствовалъ уже на голов докторскую шапку, я видлъ уже себя на каедр…
Любознательное юношество стекалось на мои лекціи отвсюду… Пикаю врно не оскорбился бы, еслибъ я попросилъ не водить съ собою собакъ, потому-что не вс такъ ласковы и дружелюбны, какъ мой любезный Понто, напротивъ, он везд заводятъ пустыя ссоры съ образованнйшими людьми моей породы и принуждаютъ ихъ невольно къ самымъ неприличнымъ выраженіямъ гнва, къ ощетиненью, царапанью, кусанью и т. д. И какъ дурно было бы, еслибъ —
(Макулат. лис.) — относилось только къ краснощекой гофъ-дам, которую Крейслеръ видлъ у совтницы.
— Наннета, сказала принцесса, сдлайте одолженіе, сходите въ павильонъ и посмотрите, чтобы перенесли туда вс горшки съ фіалками. Наши люди такъ беззаботны, что безъ надзора ничего ни сдлаютъ.
Гофъ-дама вскочила, раскланялась довольно церемонно и выпорхнула изъ комнаты, какъ птичка изъ клтки.
— Я никакъ не могу учиться, продолжала принцесса, обращенная къ Крейслеру, если я не одна съ учителемъ, которому можно свободно открывать вс мысли свои. Вообще нашъ этикетъ покажется вамъ очень страннымъ, любезный Крейслеръ, даже тягостнымъ. Гофъ-дамы окружаютъ, стерегутъ меня безпрестанно? какъ испанскую королеву. По крайней мр хоть здсь, въ прелестномъ Зигхартсгоф, дали бы мн побольше свободы. Еслибъ Князь былъ дома, я никакъ не могла бы выслать Нацисты, которая, скучая нашими музыкальными занятіями, только-что мн мшаетъ. Ну, попробуемте еще разъ: можетъ быть, теперь пойдетъ получше.
Крейслеръ, удивительно терпливый во время ученья, началъ снова арію, которую разыгрывала принцесса, по несмотря на вс ея старанія, на вс поправки Крейслера, она безпрестанно сбивалась съ тона, съ такта, длала ошибки за ошибками. Наконецъ она не вытерпла, вскочила съ пламенющимъ лицемъ и подбжала къ окну, выходившему въ паркъ. Крейслеру показалась, что она плакала. Положеніе его было довольно затруднительно, не зная что длать, онъ ршился попробовать, нельзя ли самой музыкой вывести Гедвигу изъ этого анти-музыкальнаго расположенія. И вотъ онъ началъ варировать любимйшіе мотивы, и вскор такъ увлекся чудными контра-пунктными переходами и мелизматическими вычурами, что самъ удивился своей игр на фортепіано и совсмъ забылъ принцессу, и ея арію, и ея непонятную нетерпливость.
Какъ прекрасенъ Гейерштеннъ, облитый блестящими лучами вечерняго солнца! сказала принцесса, не оборачиваясь.
Въ это самое время Крейслеръ началъ довольно трудный диссонансъ, который надобно же было разршить, и потому не могъ подивиться вмст съ принцессой ни Гейерштейну, ни вечернему солнцу.
— Я не знаю мста лучше нашего Зигхартсгофа, сказала Гедвига нсколько погромче.
Нечего было длать, взявъ чудный, заключительный аккордъ, Крейслеръ всталъ и подошелъ къ окну.
— Да, сказалъ онъ, паркъ прекрасенъ и въ особенности потому, что удивительно зеленъ, а это не послднее достоинство деревьевъ, кустовъ и вообще всхъ растеній. Каждую весну радуюсь я, что снова все зеленетъ, а не краснетъ, что чрезвычайно дурно и никогда не бываетъ на ландшафтахъ лучшихъ живописцевъ, какъ напримръ: Клоде-Лорреня, Бергема и даже Гакерта, который только-что подпудриваетъ луга свои.
Крейслеръ хотлъ продолжать, но увидавъ случайно въ зеркал, съ боку окна, блдное, сильно разстроенное лице принцессы, остановился, и хладный трепетъ пробжалъ но его членамъ.
Наконецъ принцесса прервала молчаніе.
— Крейслеръ, сказала она трогательнымъ голосомъ глубочайшей грусти, все еще не спуская глазъ съ парка: видно самой судьб угодно, чтобъ я всякой разъ представлялась вамъ въ какомъ-то умственномъ разстройств, сумасбродною, мало того, глупою, чтобъ я безпрестанно подавала пищу вашему дкому юмору. Это несносно, я должна объяснить вамъ, почему видъ вашъ приводитъ меня въ волненіе, въ состояніе, очень-похожее на нервный припадокъ жестокой горячки. Монустъ быть, моя откровенность облегчитъ мою грудь и дастъ возможность переносить вашъ видъ, ваше присутствіе равнодушне. Когда я встртила васъ въ первый разъ, тамъ въ парк, вы, ваше обращеніе, привели меня въ ужасъ. Какое-то темное воспоминаніе изъ моего ранняго дтства, возникло вдругъ со всми своими ужасами. Гораздо уже посл странный сонъ объяснилъ мн все. У насъ былъ живописецъ Леонгардъ Этлингеръ. Князь и княгиня уважали его очень за необыкновенныя дарованія. Въ галере вы увидите много прекраснйшихъ картинъ и на всхъ княгиню, то въ томъ, то въ другомъ вид. Лучшая же, но мннію всхъ знатоковъ, виситъ въ кабинет Князя. Это портретъ ея, когда она была еще во всемъ цвт молодости. Онъ такъ похожъ, какъ будто выкраденъ изъ зеркала, хотя Леоигардъ и писалъ его по-памяти. Говорятъ, что Леоигардъ былъ кроткій и очень-добрый человкъ. Я любила его всей любовью трехлтняго ребенка и могла ли не любить его? онъ игралъ со мною безпрестанно, рисовалъ ма картинки, вырзывалъ фигуры. Вдругъ онъ пропалъ. Женщина, ходившая за мною, сказала мн со слезами на глазахъ, что г. Леонгардъ умеръ. Я была неутшна, не хотла оставаться въ комнат, гд Леонгардъ игралъ со мною. Мн все казалось, что меня обманули, что онъ не умеръ, что его спрятали гд нибудь въ замк. При всякомъ случа я ускользала отъ моей надзирательницы и бгала по всему замку, призывая Я со ига рд а. Однажды но-вечеру надзирательница вышла на минуту изъ комнаты, и я тотчасъ побжала отыскивать княгиню, чтобъ спросить у ней, гд г. Леонгардъ? Двери корридора были отперты, и я добралась до главной лстницы, взбжала на нее и вошла на-счастье въ первую отворенную комнату. Оглядвшись, я хотла постучать въ двор, думая, что она ведетъ прямо къ княгин, какъ вдругъ она распахнулась съ ужаснымъ шумомъ и человкъ въ разодранномъ плать, съ всклоченными волосами, вбжалъ въ нее стремительно. Это былъ Леонгардъ. ‘Ахъ, Леонгардъ! воскликнула я: отчего это ты такъ перемнился, такъ блденъ, отчего блестятъ твои глаза такъ сильно, за чмъ смотришь на меня такъ страшно? я боюсь тебя! Будь же добръ какъ прежде — нарисуй мн картиночку!’ — Леонгардъ бросился ко мн съ дикимъ хохотомъ, отрывокъ цпи, прикрпленной поперегъ тла, тащился за нимъ и гремлъ ужасно. ‘А! кротка! сказалъ онъ хриплымъ голосомъ, присвъ подл меня: картиночку?— Да, я теперь только выучился писать — да, я напишу теб картиночку — твою прекрасную мать. Не правда ли, у тебя прекрасная мать? Попроси ее, чтобъ она не превращала меня опять въ мое прежнее состояніе — я не могу быть жалкимъ Леонгардомъ — онъ ужъ давно умеръ. Я красный коршунъ, и могу писать, когда напитаюсь лучами красокъ, когда достану вмсто олиы, горячей сердечной крови — мн нужна твоя кровь, крошечная принцесса!’ — Тутъ онъ схватилъ меня, обнажилъ мою шею — мн показалось, что въ его рукахъ блеснулъ маленькій ножичекъ. На крикъ мой прибжали люди и кинулись на безумнаго, но онъ разбросалъ ихъ въ стороны съ удивительной силой. Вдругъ на лстниц что-то застучало и загремло, и въ то же время высокій, сильный человкъ съ крикомъ: ‘а, ты здсь, сатанинское отродье!’ вбжалъ въ комнату. Увидавъ этого человка, сумасшедшій смирился и съ воемъ упалъ на землю. Его сковали въ цпи, принесенныя большимъ человкомъ и увели. Удаляясь, онъ ревлъ, какъ дикій зврь, лишенный свободы.— Можете себ представить, какъ сильно подйствовалъ этотъ случай на четырехлтняго ребенка. Напрасно старались меня утшить, объяснить, что такое сумасшествіе, во мн осталась навсегда какая-то глубокая, непреодолимая боязнь. Она возвращается даже и теперь, если увижу сумасшедшаго, или даже только подумаю объ этомъ состояніи, очень похожемъ на безпрерывное, постоянное бореніе со смертію. Вы, Крейслеръ, похожи на несчастнаго, какъ дв капли воды, какъ будто вы братъ его. Но всего живе напоминаетъ мн его вашъ взглядъ, часто какъ-то странный. И вотъ что вывело меня изъ себя, когда я увидала васъ въ первый разъ, что даже и теперь безпокоитъ, томитъ меня въ вашемъ присутствіи …
Крейслеръ стоялъ сильно потрясенный, не въ состояніи выговорить слова. Давно уже закралась въ его голову постоянная мысль, что сумасшествіе сторожитъ его, какъ хищный зврь свою добычу, что придетъ время и оно схватитъ его неожиданно и растерзаетъ. Онъ ужаснулся самого себя, какъ принцесса его взгляда. Ему казалось, что онъ-то и хотлъ умертвить ее въ бшенств.
— Несчастный Леонгардъ, продолжала принцесса посл нкотораго молчанія, любилъ мою мать въ тайн, и эта любовь, сама по себ сумасшествіе, довела его до совершеннаго безумія и бшенства.
— О, такъ стало любовь Леонгарда не была любовью художника, сказалъ Крейслеръ нжно, кротко, какъ всегда говаривалъ, когда пронесется буря въ груди его.
— Что хотите вы сказать этимъ? спросила принцесса, обратившись къ нему быстро.
— Услышавъ однажды, какъ въ одной смшной комедіи острякъ слуга привтствовалъ собравшихся артистовъ добрыми людьми, но плохими музыкантами, я раздлилъ тотчасъ все человчество на два разряда: на добрыхъ людей, на плохихъ иди и совсмъ не-музыкантовъ и на настоящихъ музыкантовъ. И т и другіе стремятся къ блаженству не по своему. Дббрые люди влюбляются легко въ пару хорошенькихъ глазокъ, простираютъ об руки къ обольстительной владтельниц этихъ глазокъ, заключаютъ прекрасную въ круги, которые, уменьшаясь безпрестанно, сливаются наконецъ въ обручальное кольцо, которое надваютъ на пальчикъ любезной, какъ pars pro toto, какъ часть цпи, на которой они приводятъ ее въ темницу брака. При этомъ они восклицаютъ безпрестанно: ‘О небо!’ или — ‘о звзды!’ если преданы астрономіи ‘о, боги’!— если слдуютъ многобожію: ‘она моя, прекраснйшая! свершились вс мои страстныя надежды!’ — Вопія такимъ образомъ, добрые люди думаютъ уподобиться музыкантамъ, но напрасно, потому что любовь послднихъ не такова. Невидимая рука срываетъ вдругъ флеръ съ глазъ музыкантовъ, и они находятъ на земл созданіе, безмолвно покоившееся въ глубин ихъ груди, какъ чудная, сокровеннйшая тайна. Чистымъ только, свтящимъ и грющимъ, но несжигающимъ огнемъ вспыхиваютъ вс восторги, все безконечное блаженство высшей, изъ самой внутренности ихъ развивающейся жизни, и въ страстномъ желаніи духъ простираетъ изъ себя тысячи нитей и окружаетъ ими ту, которую прозрлъ и никогда не овладваетъ ею совершенно, потому что страстное желаніе ихъ вчно неудовлетворимо. И она, она сама, прекрасная, какъ осущевленное предчувствіе, вырывается изъ души художника пснью, картиной, стихотвореніемъ! Поврьте, истинные музыканты, которые своими тлесными руками и прикрпленными къ нимъ кистями только и знаютъ, это работать смычкомъ, перомъ, карандашомъ и тому подобнымъ, не простираютъ къ своей возлюбленной ничего, кром духовныхъ нитей безъ кистей и пальцевъ, которыми можно было бы взять обручальное кольцо и надть сто съ пристойною ловкостью на палецъ обожаемой. Поэтому неровные браки тутъ невозможны, для музыканта все равно, кто бы ни была возлюбленная, живущая въ душ его: княгиня или дочь хлбника. Во время любви они творятъ созданія дивныя и не изнываютъ чахоткой, не сходятъ съ ума. И поэтому-то мн очень не нравится, что Леонгардъ Эттлингеръ свихнулся, онъ могъ бы, по примру настоящихъ музыкантовъ, любить княгиню безъ всякаго вреда, какъ ему угодно.
Принцесса не замтила, что юморъ Крейслера расшевелился снова. Онъ коснулся струны, которая въ женской груди должна звучать сильне прочихъ.
— Любовь художника, сказала она, упавъ на кресла и какъ бы въ раздумьи склонивъ голову на руку, любовь художника!… Быть такъ любиму!… О, это прелестный, дивный сонь, но только сонъ, пустой сонъ!
— Вы, кажется, не очень любите сны, замтилъ Крейслеръ: а къ-сожалнію, только въ сновидніяхъ и выростаютъ у насъ цвтистыя крылушки, на которыхъ мы можемъ улетать изъ крпчайшихъ темницъ и возноситься высоко, высоко. Впрочемъ, каждый человкъ иметъ врожденную наклонность къ летанью. Я знавалъ людей удивительно солидныхъ, которые, чтобъ полетать ночью, наливали себя по вечеру шампанскимъ, какъ самымъ лучшимъ для этого газомъ.
Бытъ такъ любиму!… повторила принцесса, еще съ большимъ чувствомъ.
— Что жъ касается до любви художниковъ, началъ Крейслеръ снова, то вы имете самый жалкій примръ Лсонгарда Эттлингсра. Будучи музыкантомъ, онъ вздумалъ любить какъ добрые люди, и умъ его покачнулся. Но именно по этому я и думаю, что Леонгардъ былъ не настоящій музыкантъ. Музыканты носятъ избранную ими даму въ своемъ сердц и только-что воспваютъ и пишутъ ее. Они очень похожи на древнихъ паладиновъ, въ отношеніи же кротости и добродушія превосходятъ ихъ, потому-что древніе рыцари, за недостаткомъ гигантовъ, драконовъ и другихъ чудовищъ, преслдовали въ славу своей дамы людей миролюбивыхъ, достойныхъ всякаго уваженія.
— Нтъ! воскликнула принцесса, какъ бы пробудившись отъ сна: невозможно, чтобъ въ груди человка могъ горть такой чистый огонь!— Что такое любовь мужчины?— коварное оружіе, которымъ они губятъ женщину, не длаясь сами счастливыми!—
Крейслеръ только-что хотлъ подивиться такому странному разсужденію семнадцати или восемнадцаги-лтней принцессы, какъ дверь отворилась и взошелъ принцъ Игнатій.
Капельмейстеръ обрадовался окончанію разговора, который внутренно сравнивалъ съ дуэтомъ, въ которомъ оба голоса сохраняютъ свои особенности и въ которомъ принцесса, не выходя изъ грустнаго адажіо, по временамъ только разнообразила его быстрымъ mordendo или триллеромъ, между тмъ какъ онъ, какъ чудный буфъ и архикомическій пвецъ, врзывался безпрестанно parlando цлыми легіонами короткихъ нотъ. Дуэтъ этотъ казался ему образцовымъ, какъ по сочиненію, такъ и но выполненію, и ему смертельно хотлось послушать принцессу и самого себя изъ какой нибудь ложи или другаго приличнаго мста.
И такъ принцъ Игнатій вошелъ въ комнату съ разбитою чашкой въ рукахъ, заливаясь слезами.
Надобно здсь замтить, что принцъ, хотя и достигъ двадцатаго года, не отсталъ однакожъ отъ дтскихъ игръ. Въ особенности онъ любилъ хорошія чашки, которыя цлые часы разставлялъ по столу рядами: то желтую подл красной, то красную подл зеленой и т. д. и при этомъ радовался, какъ дитя.
Несчастіе, на которое онъ теперь жаловался, состояло въ томъ, что на столъ вскочила моська и разбила одну изъ лучшихъ чашекъ.
Принцесса общала попросить, чтобъ ему выписали изъ Парижа еще лучшую,— и онъ утшился. Кажется, онъ только теперь замтилъ капельмейстера, и обратился къ нему съ вопросомъ: ‘есть ли у него хорошія чашки?’ Крейслеръ зналъ уже, какъ отвчать на этотъ вопросъ (Мейстеръ предъувдомилъ его обо всемъ), а потому напалъ уврять, что ему невозможно имть такихъ чашекъ, какъ у его свтлости, что онъ не можетъ тратить столько денегъ, какъ его свтлость.
— Видите ли, возразилъ Игнатій, прыгая и хлопая въ ладоши отъ удовольствія: я принцъ — и потому могу имть какія угодно чашки, а вы не можете, потому-что вы не принцъ. Я принцъ,— такъ у меня и чашки хорошія …
Чашки и принцы, принцы и чашки, мшались все боле и боле въ рчи, и безъ того безсвязной.
Покраснвъ, потупила Гедвига глаза въ землю. Она стыдилась безумнаго брата, боялась насмшекъ Крейслера, но напрасно. Глупость принца, какъ припадокъ настоящаго сумасшествія, возбуждала въ немъ состраданіе, которое не облегчало, но еще боле затрудняло ихъ положеніе, и безъ того уже довольно тягостное. Чтобъ отвлечь несчастнаго отъ чашекъ, Гедвига попросила его привести въ порядокъ ея библіотеку. Съ радостнымъ хохотомъ бросился онъ къ шкафу, и принялся тотчасъ вытаскивать прекрасно-переплетенныя книжки и устанавливать ихъ по формату, обращая обрзомъ наружу. Блестящіе ряды ихъ радовали его чрезвычайно.
— Князь! князь и съ принцемъ! восклицала громко вбжавшая Наннета.
— А, Боже мой! мой туалетъ! воскликнула принцесса. Мы такъ заговорились, что и не подумали, что время идетъ. Я все забыла: и себя, и князя, и принца.
Она выбжала съ Наннетой въ сосдственную комнату. Принцъ Игнатій продолжалъ заниматься своей работой.
Парадная карета князя подъхала въ то самое время, какъ Крейслеръ сходилъ съ главной лстницы, и два скорохода, въ блестящихъ ливреяхъ, выскочили изъ коляски. Но тутъ необходимо небольшое поясненіе.
Князь Ириней держался крпко старины, и потому, хотя ужъ и вышло изъ обыкновенія гонять передъ лошадьми, какъ дикихъ зврей, двухъ пестрыхъ шутовъ, но онъ оставилъ въ своей многочисленной дворн двухъ скороходовъ, людей очень-красивыхъ, среднихъ лтъ, прекрасно-откормленныхъ, иногда только страдавшихъ застоями въ брюшныхъ внутренностяхъ, отъ сидячей жизни. Не смотря на сильное пристрастіе къ надлежащему этикету, Князь былъ однакожъ такъ человколюбивъ, что никакъ не могъ превращать своихъ служителей въ гончихъ, и потому при парадныхъ выздахъ сажалъ обоихъ скороходовъ въ довольно порядочную коляску, которая должна была хать впереди. Въ приличныхъ мстахъ, напр., гд собралось нсколько звакъ, скороходы должны были только слегка пошевеливать ногами, въ знакъ, что бгъ настоящее ихъ предназначеніе. И это представляло необыкновенно-красивое зрлище.
И такъ, скороходы выскочили, камергеры вышли въ сни и за ними Князь съ молодымъ человкомъ, величественнаго вида, въ блестящемъ мундир Неаполитанской гвардіи, съ звздами и крестами на груди.
— Je vous salue, Monsieur de Krsel, сказалъ Князь, увидвъ Крейслера. Крзелемъ называлъ онъ его всегда, когда въ торжественныхъ случаяхъ почиталъ за нужное говорить по-французски, и тутъ ужь вс нмецкія фамиліи совершенно изглаживались изъ его памяти.
Молодой иностранный принцъ, (его-то, вроятно, разумла Наннета, закричавъ, что князь детъ съ принцемъ, проходя, кивнулъ Крейслеру слегка головою. Этотъ родъ привтствія бсилъ Крейолера всегда, и онъ не спускалъ этого даже и самымъ важнымъ особамъ. Онъ отвтилъ принцу такимъ низкимъ и чуднымъ поклономъ, что толстый гофмаршалъ, принимавшій Іоганнеса за ршительнаго шута, а все, что онъ ни скажетъ, ни сдлаетъ — за шутку, никакъ не могъ удержаться, чтобъ не засмяться довольно-громко.
Шутъ! пробормоталъ принцъ сквозь зубы по-нмецки, бросивъ на Крейслера яростный взглядъ, и быстро догналъ князя, который оглядывался уже съ кроткою важностію.
— Для итальянскаго гвардейца, сказалъ Крейслеръ гофмаршалу съ громкимъ хохотомъ, свтлйшій говоритъ по-нмецки препорядочно, но скажите ему, превосходительнйшій, что я могу отблагодарить за это чистйшимъ италіянскимъ, скажите же, прошу васъ, ваше превосходительство.— Но его превосходительство взбирался уже на лстницу, приподнявъ плечи вмсто валу, чтобъ защитить свои уши.
Княжеская карета, въ которой Крейслеръ прізжалъ обыкновенно въ Зигхартсгофъ, подъхала къ крыльцу, и лакей, отворивъ дверцы, стоялъ въ ожиданіи.
— Боже! какое несчастіе! кричалъ поваренокъ, бжавшій мимо, заливаясь слезами.
— Что случилось? закричалъ Крейслеръ ему вслдъ.
— Несчастіе, восклицалъ поваренокъ: г. оберъ-кухмейстеръ въ отчаяніи, въ бшенств хочетъ вонзить вертелъ въ свою внутренность, потому-что князь вдругъ заказали ужинъ, а имъ недостаетъ чесноку для италіянскаго салата. Они хотли… было хать сами въ городъ, но г. оберъ-штальмейстеръ не даютъ лошадей, безъ особеннаго приказа князя.
— Этому еще можно помочь, сказалъ Крейслеръ: пусть г. оберъ-кухмейстеръ садятся въ эту коляску и запасаются прекраснйшимъ зигхарствейлерскимъ чеснокомъ, а я между тмъ отправлюсь пшкомъ.
Сказалъ и исчезъ въ парк.
— Чудный господинъ! воскликнулъ старый лакей, и слезы навернулись на глазахъ его.
Въ пламенной вечерней зар высились отдаленныя горы. Яркое золотое отраженіе, какъ бы гонимое тихимъ вечернимъ втеркомъ, скользило по земнымъ скатамъ, по деревьямъ, по кустамъ.
Крейслеръ остановился на середин моста, который, перегибаясь черезъ широкій рукавъ озера, велъ въ рыбачью хижину. Въ гладкой поверхности озера отражались въ чародйственномъ блеск и паркъ съ его прекрасными купами деревъ, и высокій Гейерштейнъ съ блыми развалинами, красовавшимися какъ внецъ на глав его. Въ небольшомъ разстояніи ручной лебедь плескалъ крыльями, гордо поднявъ свою прекрасную шею.
— Лебедь, лебедь! воскликнулъ Крейслеръ громко, протянувъ къ нему руки: спой мн твою послднюю, твою прекраснйшую пснь! Не врь старымъ бреднямъ, ты не умрешь, прижмись только къ груди моей, и твои дивные звуки сдлаются моими, и только я исчезну въ странномъ безконечномъ желаніи, а ты понесешься снова по волнамъ, полный любви и жизни!
Крейслеръ не понималъ самъ, что растрогало его такъ сильно, онъ склонился на перила и закрылъ глаза. Вдругъ пніе Юліи долетло до его слуха, и какая-то неизъяснимо-сладостная грусть наполнила грудь его.
Мрачныя тучи неслись по небу и бросали широкія тни, какъ черныя покрывала на горы и лсъ. На восток глухо рокоталъ громъ, сильне подулъ ночной втеръ, сильне зажурчали потоки, протяжные звуки эоловой арфы наносились по временамъ, какъ звуки отдаленнаго органа, ночныя птицы встрепенулись и съ крикомъ и шумомъ залетали въ чащ.
Крейслеръ пробудился и увидалъ въ вод свое темное отраженіе. Ему показалось, что это Эттлингеръ, безумный живописецъ, смотритъ на него изъ глубины озера.
— А, такъ ты здсь, любезный двойникъ, лихой мой товарищъ! воскликнулъ онъ, не спуская глазъ съ своего собственнаго отраженія. Ты не дуренъ для живописца, перешагнувшаго немного за предлы своего состоянія. Впрочемъ, мн кажется, добрый Эттлингеръ, что своимъ сумасшествіемъ ты только дурачилъ извстную фамилію! Чмъ доле смотрю я на тебя, тмъ боле нахожу величія, важности въ твоихъ пріемахъ. Хочешь, я уврю княгиню, что въ вод ты занимаешь мсто очень значительное, и потому она можетъ любить тебя, не опасаясь погршить противъ приличій. Но чтобъ она походила и теперь на твой портретъ, такъ теб придется подражать одному любителю живописи, который длалъ свои портреты чрезвычайно- похожими, расписывая съ удивительнымъ искусствомъ самыя лица, съ которыхъ списывалъ.— Они столкнули тебя въ Одинъ, такъ вотъ же теб нсколько новостей съ благо свта!— Знай, почтенный колонистъ сумасшедшаго дома, что рана, нанесенная тобою бдному ребенку, прекрасной принцесс Гедвиг, не зажила еще, и потому отъ боли она откидываетъ иногда пречудныя штуки. Ты поранилъ ея сердце такъ глубоко, такъ сильно, что оно еще и теперь источаетъ горячую кровь при одномъ взгляд на твою маску, какъ трупъ при вход убійцы. Но пожалуй-ста, не ставь мн въ вину, что она принимаетъ меня за тнь, и именно твою. Я было хотлъ доказать ей, что не выходилъ съ того свта, а просто, я капельмейстеръ Крейслеръ, но надобно же было, чтобъ помшалъ приходъ принца Игнатія, которымъ владетъ Paranoja или faluitas или stoliditas, по Клуге самый пріятнйшій изъ всхъ родовъ настоящаго безумія.— Но послушай же, не передразнивай всхъ моихъ движеніи, когда я говорю съ тобой серьезно!— Опять! Еслибъ я не боялся насморка, я спрыгнулъ бы къ теб и отпотчивалъ бы за это препорядочно.— Убирайся же къ чорту, глупый мимикъ!…
Быстро побжалъ онъ дале.
На двор стемнло совершенно. Молнія разрзывала черныя тучи, громъ рокоталъ и дождь накрапывалъ крупными каплями. Крейслеръ повернулъ къ рыбачьей хижин, изъ которой выходилъ яркій, ослпительный свтъ.
Недалеко отъ дверей Крейслеръ увидалъ въ полномъ свт, что рядомъ съ нимъ бжало его подобіе, его собственное я. Въ ужас бросился онъ въ хижину и, задыхаясь, блдный какъ смерть, упалъ на стулъ.
Мейстеръ Абрагамъ, сидвшій за столомъ, на которомъ стояла астральная лампа, и читавшій въ огромномъ in folio, вскочилъ и подошелъ къ Крейслеру.
— Ради Бога что съ тобою, Іоганнесъ? Откуда такъ поздно? Что привело тебя въ такой ужасъ?
Крейслеръ съ трудомъ пришелъ въ себя.
— Ршительно у меня есть двойникъ? онъ выскочилъ изъ озера и преслдовалъ меня до самыхъ дверей.— Сжалься, Мейстеръ! возьми твой кинжалъ и заколи бездльника? онъ сумасшедшій, онъ можетъ погубить насъ обоихъ!— Онъ заклялъ бурю!— Духи волнуются въ воздух и хоры ихъ раздираютъ человческую грудь. Прошу тебя, примани лебедя — заставь его пть — я не могу — мой двойникъ положилъ свою холодную руку на грудь мою!— Только пснь лебедя можетъ заставить его снять ее и погрузиться опять въ озеро!….
Тутъ Мейстеръ Абрагамъ остановилъ Крейслера, заставилъ его выпить нсколько стакановъ довольно-крпкаго италіянскаго вина, и потомъ попросилъ разсказать все по порядку.
— Да ты ршительный фантастъ, совершенный духовидецъ! воскликнулъ Мейстеръ съ громкимъ хохотомъ, когда Крейслеръ кончилъ. Органистъ, приведшій тебя въ такой ужасъ своими чудными хорами, просто, втеръ, наигрывавшій на эоловой арф. Да, да Крейслеръ, ты забылъ эолову арфу, натянутую въ конц парка между двухъ павильоновъ {Аббатъ Гаттони натянулъ между двухъ Миланскихъ башенъ 15 металлическихъ струнъ и настроилъ ихъ діатонически. При каждой перемен погоды струны эти звучали съ большею или меньшею силой. Эту огромную эолову арфу называли исполинскою или бурною арфой.}. А двойникъ, бжавшій подл тебя въ свт моей астральной лампы — погоди, я теб покажу, что и мой явится тотчасъ, когда я подойду къ двери. Мало этого, кто бы ни вошелъ ко мн, не обойдется безъ этого chevalier d’honneur, своего я.
Мейстеръ подошелъ къ двери, и подл него явился другой Мейстеръ Абрагамъ.
Крейслеръ замтилъ тотчасъ дйствіе скрытаго вогнутаго зеркала, и ему стало досадно, что чудесное, поразившее его такъ сильно, лопнуло какъ мыльный пузырь. Человкъ всегда расположенъ гораздо боле къ ужасному, сверхъестественному, чмъ къ простымъ объясненіямъ того, что казалось ему необъяснимымъ. Ему недостаточно этого міра, ему все хочется увидть что-нибудь изъ другаго, которому не нужно тла для проявленія.
— Я не понимаю вашей чудной страсти надувать честныхъ людей подобными продлками, сказалъ Крейслеръ съ досадой. Вы приготовляете чудесное какъ искусный поваръ изъ разныхъ острыхъ снадобей, и думаете, что надобно раздражать имъ людей, которыхъ фантазія облнилась, такъ какъ желудокъ обжоры. Но скажите, каково же посл, когда узнаешь, что перепугался смертельно самой обыкновенной вещи?
— Обыкновенной! Какъ человкъ довольно-умный, ты долженъ бы знать, что въ мір нтъ ничего обыкновеннаго, ежели можемъ мы производить нкоторыя опредленныя дйствія средствами, находящимися въ нашей власти, такъ ужъ ты и воображаешь, что можемъ видть ясно и причины этихъ дйствій, истекающія изъ таинственнаго организма?— Ты всегда дивился моему искусству, но не видалъ моего лучшаго произведенія …
— Невидимой двушки?
— Да, именно эта невидимка доказала бы теб, что самый простой механизмъ приходить иногда въ соотношеніе съ таинственнйшими чудесами природы, и тогда производить дйствія необъяснимыя.
— Чтожъ, зная теорію звуковъ, не трудно скрыть аппаратъ довольно искусно, и если есть подъ рукой существо ловкое, смтливое….
— О Кіара! воскликнулъ Мейстеръ со слезами на глазахъ: милая, добрая Кіара!
Крейслеръ никогда не видалъ старика такъ-растроганнымъ. До сихъ поръ онъ всегда подавлялъ насмшками всякое грустное чувство.
— Что это за Кіара?
— Глупо, что я сегодня растрогался какъ старая плакса, сказалъ Мейстеръ, улыбаясь: но врно ужъ такъ судили судьбы, и я разскажу теб случай въ моей жизни, о которомъ умалчивалъ такъ долго. Подвинься поближе. Эта книга замчательне всего, что у меня есть, это наслдіе фокусника Северино.— Я сидлъ здсь, читалъ въ ней удивительнйшія вещи, любовался портретомъ маленькой Кіары, какъ вдругъ ты вбгаешь вн себя и ругаешься надъ моей магіей, тогда какъ я, погруженный въ воспоминанія, восхищался ея прекраснйшимъ чудомъ, принадлежавшимъ мн въ мои молодые годы….
— Такъ разсказывай же, и я завою вмст съ тобой.
— Вотъ видишь ли: въ то время, когда я былъ еще молодъ, силенъ и красивъ, отъ чрезмрной ревности и самолюбія, заработался я за большимъ органомъ соборной церкви въ Геніонесмюль до того, что захворалъ. Врачъ сказалъ мн за-просто: ‘бгите, г. органистъ, черезъ горы и долы, чмъ дальше, тмъ лучше’ — и я послушался, пустился въ свтъ, для собственной потхи, являясь везд механикомъ, удивляя людей превосходнйшими штуками. Все шло какъ нельзя лучше и довольно выгодно, до тхъ поръ, пока я не наткнулся на Северино. Онъ осмялъ вс мои штуки и почти заставилъ думать вмст съ народомъ, что находится въ союз если не съ самимъ дьяволомъ, такъ по крайней мр съ другими честными духами. Боле всего онъ изумлялъ своимъ женскимъ оракуломъ, такъ-прославившимся въ послдствіи подъ названіемъ невидимой двушки. По середин комнаты вислъ свободно прозрачный шаръ, изъ этого-то шара раздавались отвты, какъ тихое вяніе зе’рира. Толпы любопытныхъ привлекала не одна необъяснимость этого явленія, но и глубоко въ сердце проникающій неземной голосъ невидимки, справедливость отвтовъ и почти пророческій даръ ея. Я познакомился съ нимъ, говорилъ много о моихъ механическихъ штукахъ, но онъ смялся надъ всми моими знаніями? какъ ты, но только въ другомъ смысл, и настаивалъ, чтобъ я сдлалъ ему водяной органъ для домашняго употребленія, хотя я и доказывалъ, приводя въ свидтельство трактатъ покойнаго Геттингескаго совтника Мейстера: ‘De veteram hydraulo’, что этимъ инструментомъ можно выгадать только нсколько фунтовъ воздуха, который можно имть везд даромъ. Наконецъ Северино признался, что ему нужны нжнйшіе звуки его, чтобъ содйствовать вліянію невидимки, и что онъ откроетъ мн весь секретъ, если я поклянусь ни кому не открывать его и самому не пользоваться, хотя и увренъ, что нельзя имъ воспользоваться безъ…. Тутъ онъ остановился, сдлавъ такое таинственносладкое лице, какъ нкогда Калліостро, разсказывая женщинамъ о своихъ чародйственныхъ экстазахъ. Преодолваемый желаніемъ видть невидимку, я общалъ ему сдлать водяной органъ, какъ съумю. Вскор я пріобрлъ его довренность, даже любовь, когда сталъ помогать ему въ его работахъ. Однажды, на дорог къ Северино, я наткнулся на большую толпу народа. Говорили, что человкъ? хорошо-одтый, вдругъ упалъ на улиц безъ чувствъ. Я протснился въ середину и увидалъ Северино, котораго въ это самое время подняли и внесли съ сосдственный домъ. Врачъ, шедшій случайно мимо, хлопоталъ около него. Черезъ нсколько минутъ Северино вздохнулъ глубоко и открылъ глаза. Взоръ его, устремленный на меня изъ-подъ судорожно-сведенныхъ бровей, былъ ужасенъ: въ немъ выражались вс муки предсмертнаго боренія. Губы его дрожали, онъ силился что-то сказать, и не могъ. Наконецъ онъ показалъ рукою на карманъ камзола. Я опустилъ туда руку и вынулъ нсколько ключей.’Это ключи отъ вашей квартиры?’ спросилъ я, онъ кивнулъ головой утвердительно. ‘Это, продолжалъ я, ключъ отъ кабинета, въ который вы никогда не хотли пустить меня?’ — тотъ же знакъ. Я хотлъ спрашивать его дале, но онъ началъ охать и стонать, холодный потъ выступилъ крупными каплями по лбу, онъ протянулъ руки, согнулъ ихъ, какъ бы желая что нибудь обхватить, и показалъ на меня, а Онъ хочетъ, сказалъ врачъ, чтобъ вы взяли на сбереженіе его вещи и машины, а въ случа смерти, можетъ быть, и оставили ихъ у себя.’ Северино подтвердилъ его слова повторительнымъ наклоненіемъ головы, сдлалъ еще усиліе,— слово Corre! вырвалось изъ устъ его и онъ снова лишился чувствъ. Я бросился на его квартиру. Дрожа отъ любопытства, отъ ожиданія, отперъ я кабинетъ, въ которомъ скрывалась невидимка,и какъ же удивился я, не нашелъ въ немъ ни души. Единственное окно было занавшено, свтъ чуть-чудь пробирался внутрь, на стн противъ самой двери висло большое зеркало. Нечаянно сталъ я противъ него, и когда фигура моя отразилась въ немъ, все существо мое потрслось какимъ-то страннымъ чувствомъ, какъ-будто бы я попалъ на разобщенную скамейку электрической машины. ‘Отецъ! пощади меня хоть сегодня! раздался въ то же мгновеніе голосъ невидимки. Не бичуй такъ жестоко, ты вдь умеръ!’ — Быстро растворилъ я дверь, комната освтилась, но въ ней не было ни кого.— ‘Хорошо, что ты прислалъ Лискова, продолжала невидимая, онъ не позволитъ теб бичевать меня, онъ разобьетъ магнитъ, и сколько бы ты ни старался, теб не вылзти уже изъ гроба, въ который онъ положитъ тебя, потому-что ты мертвый не принадлежишь уже боле жизни.’ Moжешь представить, что я трепеталъ невольно, не видя никого, между тмъ какъ голосъ раздавался ршительно подл меня.’ Чортъ возьми! воскликнулъ я громко, чтобъ ободрить себя 5 еслибъ по крайней мр найти сткляночку, въ которую запрятали хромоногаго бса, я разбилъ бы ее тотчасъ, и тогда пусть онъ сталъ бы лицемъ къ лицу со мною, но я не вижу ничего!’ Вдругъ мн показалось, что легкіе вздохи, раздававшіеся въ кабинет, выходили изъ стоявшаго въ углу шкапчика, но такого маленькаго, что никакъ нельзя было предположить, чтобъ въ немъ могло помститься существо человческое. Однако жъ я бросился къ нему, отодвинулъ задвижку: скорчившись, какъ червякъ, лежала въ немъ двочка и смотрла на меня чудными, большими глазами.— а Выходи же крошка!’ воскликнулъ я въ восторг, и она протянула ко мн руку. Но когда я коснулся до этой руки, электрическій ударъ потрясъ все существо мое….
— Позволь, Мейстеръ, перебилъ его тутъ Крейслеръ. То же самое случилось и со мной, когда я въ первый разъ коснулся руки принцессы, то же повторилось, впрочемъ нсколько слабе, и во второй разъ, когда она подала мн ее очень милостиво.
— О, о! возразилъ Мейстеръ Абрагамъ: можетъ быть, наша принцесса родъ Gymnotus electricus или Raja torpede, или Frichiurus indicus, какъ моя милая Кіара, или, просто, забавная мышка, подобная той, которая дала препорядочную пощечину честному синьору Котуньо, когда онъ схватилъ ее за спинку, чтобъ подвергнуть вскрытію, чего ты наврное никакъ не намренъ сдлать съ принцессой. Но о принцес въ другой разъ, поговоримъ теперь о невидимк.— ‘Не сердитесь г. Дисковъ’, сказала она удивительно сладостнымъ голосомъ, когда я, испуганный ударомъ этого маленькаго электрическаго угря, отскочилъ на нсколько шаговъ назадъ: ‘что длать! я не могу иначе, боль слишкомъ велика.’ — Я тотчасъ схватилъ ее за плечи и вытащилъ изъ ужаснаго ящика. Передо мной стояла премиленькая двушка, по росту лтъ двнадцати, а по лицу лтъ шестнадцати. Вотъ ея портретъ, посмотри, онъ очень похожъ. Не правда ли, что не можетъ быть личика миле, выразительне? Не забудь еще, что чуднаго, сжигающаго огня прекраснйшихъ черныхъ глазъ невозможно передать никакою кистью. Это было само совершенство, не смотря на смугловатость и необыкновенную черноту волосъ, что, разумется, не понравилось бы поклонникамъ снжной близны и льняныхъ волосъ. Кіара — ты, я думаю, догадался ужъ, что такъ звали невидимку — Кіара упала передо мной на колни. ‘Je suis sauve!’ сказала она съ необыкновенно-глубокимъ чувствомъ, и слезы брызнули изъ глазъ ея. Растроганный, я предчувствовалъ ужасное. Тутъ принесли трупъ Севсрино. Второй приступъ удара лишилъ его жизни, тотчасъ по моемъ уход. Какъ скоро Кіара увидала бездушное тло его, слезы осушились въ то же мгновеніе, она устремила на мертваго безмолвный, укоряющій взоръ, и тотчасъ удалилась, когда люди, набившіеся въ комнату, начали поговаривать, посмиваясь: ‘вотъ, вотъ она невидимка!’ Оставить двушку одну съ трупомъ, мн казалось, совершенно невозможнымъ, и добрые хозяева дома изъявили тотчасъ готовность, принять ее къ себ. Когда вс удалились, я вошелъ опять въ кабинетъ. Кіара сидла передъ зеркаломъ въ необыкновенномъ состояніи. Устремивъ неподвижные глаза въ зеркало, она, казалось, не видала ничего, какъ лунатикъ. Тихо лепетала она что-то непонятное, но вскор, усиливая голосъ постепенно, заговорила очень явственно по-нмецки, по-французски, по-италіянски, по-испански о вещахъ, которыя, казалось, относились къ лицамъ отдаленнымъ. Тутъ, къ немалому удивленію, замтилъ я, что это былъ именно часъ, въ который Севсрино обыкновенно заставлялъ говорить свою Пнеію. Наконецъ она закрыла глаза и, казалось, погрузилась въ глубочайшій сонъ. Я взялъ бдняжку на руки и снесъ ее внизъ къ хозяевамъ. На другой день я нашелъ ее спокойною, веселой, только теперь поняла она, что совершенно-свободна. Кіара была простая цыганка. Однажды она пеклась на рынк какого-то городка на солнц, вмст съ толпою другихъ цыганъ, отправляемыхъ въ рабочій домъ. Северино шелъ мимо. ‘Не поворожить ли теб, добрый человкъ?’ закричала ему восьмилтняя двочка. Северино посмотрлъ на нее пристально и протянулъ руку. Ворожба малютки привела его въ изумленіе. Казалось, онъ нашелъ что-то давно-искомое, потому-что тотчасъ подошелъ къ полицейскому чиновнику, начальствовавшему конвоемъ и предложилъ порядочную сумму, если онъ позволитъ ему взять эту двочку съ собою. Полицейскій отвтилъ ему грубо, что здсь не невольничій рынокъ, но, прибавилъ онъ, смягчивъ нсколько голосъ, такъ-какъ малютку нельзя причислить собственно къ людямъ, и потому она будетъ только лишнимъ бременемъ для смирительнаго дома, то вы можете получить ее, если согласитесь пожертвовать въ городскую кассу для бдныхъ десять дукатовъ. Северино вынулъ кошелекъ и отсчиталъ требуемую сумму. Кіара и ея старая бабушка слышали весь этотъ торгъ, и потому принялись выть и кричать громко, и никакъ не хотли разстаться, но тутъ приступили конвойные, бросили старуху въ тлегу, готовую къ отъзду, полицейскій, принявшій, можетъ быть, свой кошелекъ за кассу для бдныхъ, опустилъ въ него полученные дукаты, а Северино потащилъ малютку съ собой, и чтобъ утшить, купилъ ей на томъ же рынк новенькое платьице и всякихъ сластей. Вроятію, въ это время Северино обдумывалъ уже свой невидимый оракулъ, и въ цыганк нашелъ вс способности, необходимыя для этой роли. Воспитывая ее тщательно, онъ старался въ то же время дйствовать и на ея организмъ, и безъ того чрезвычайно раздражительный. Онъ приводилъ ее въ экзальтацію искусственными средствами — вспомни Месмера и его ужасныя операціи. Случайно замтилъ онъ, что даръ малютки — проникать чужое развивался до невроятной степени посл всякой физической боли. И вотъ передъ каждой операціей онъ началъ бичевать бдную ужаснйшимъ образомъ. Но этого мало: чтобъ никто ни какимъ образомъ не догадался о существованіи Кіары, онъ запиралъ ее въ маленькій шкапчикъ, когда выходилъ со двора, и несчастная проводила иногда цлые дни въ этомъ мучительномъ заключеніи, въ этомъ шкапчик сопутствовала она ему во всхъ его разъздахъ. Положеніе Кіары было гораздо мучительне даже положенія карлика, котораго извстный Штемпельнъ, запрятавъ въ куклу Турка, заставлялъ играть въ шахматы. Въ бюро Северино я нашелъ порядочную сумму денегъ, ими я обезпечилъ будущность Кіары, уничтожилъ вс акустическія аппараты въ комнат и въ кабинет, и много другихъ вещей, неспособныхъ для перевозки, и усвоилъ себ, по завщанію самого Северино, многіе изъ его секретовъ. Посл этого я простился съ Кіарой, которую хозяева дома общали содержать какъ дочь, и оставилъ городокъ. Прошелъ годъ, я хотлъ уже возвратиться въ Геніонесмюль, куда приглашалъ меня почтеннйшій магистратъ для поправки большаго органа, но судьб было угодно, чтобъ я порыскалъ еще по свту, потшая людей фиглярствомъ, и потому она ухитрила какого-то мошенника украсть кошелекъ, въ которомъ хранилось все мое достояніе. Что длать! по невол надобно было, ради провіанта, продолжать свои штуки, являться славнымъ механикомъ, снабженнымъ аттестатами и одобрительными грамотами. Это несчастіе случилось со мною въ маленькомъ местечк близъ Зигхарствейлера. Однажды вечеромъ сижу я и работаю надъ волшебнымъ ларчикомъ, вдругъ дверь отворяется, входитъ женщина, и увидавъ меня, бросается ко мн, громко восклицая: ‘Нтъ, я не могла выносить доле! я должна была отыскать васъ, г. Лисковъ! я умерла бы отъ грусти! вы мой господинъ, повелвайте мною’!— Это была Кіара. Я насилу узналъ ее, она выросла почти на цлый футъ, и не смотря на то, формы ея были такъ же прекрасны, такъ же нжны.— ‘Милая Кіара!’ воскликнулъ я, глубоко тронутый, и прижалъ ее къ груди моей.— Не правда ли, вы оставите меня у себя, вы не отвергнете бдной Кіары, которая и безъ того обязана вамъ уже и жизнію и свободой? сказала она, и бросилась къ почтальону, только-что внесшему ящикъ съ ея пожитками, дала ему на водку, открыла ящикъ и вынула изъ него эту книгу. ‘Г. Лисковъ, вы позабыли лучшее наслдіе Севери но, вотъ оно, возьмите его!’ сказала она, подавая мн книгу. Я взялъ ее, а она радостно принялась выбирать платье и блье.— Можешь представить, въ какое затруднительное положеніе привела меня Кіара, но пора доказать теб, что я не всегда былъ шутомъ. Если я помогалъ теб воровать груши съ деревъ дяди и замнять ихъ деревянными, раскрашенными подъ цвтъ, если я наливалъ, вмст съ тобою, крпкую померанцовую воду въ лейку, которой онъ поливалъ растянутыя для бленья триковыя штаны свои, и такимъ образомъ совсмъ Неожиданно придавалъ имъ видъ прекраснйшаго мрамора, если я подстрекалъ тебя безпрестанно на всякія глупости, то изъ этого еще не слдуетъ, чтобъ у меня никогда не было сердца: оно было только плотно-прикрыто дурацкою курткой. Не хвастайся же, не гордись своей чувствительностью, своими слезами — видишь ли, я опять разрюмился какъ старая баба! Но къ чорту все это!— Гадко, когда вздумаешь на старости открывать молодымъ свою душу, какъ какую нибудь chambre garnie.
Тутъ Мейстеръ Абрагамъ подошелъ къ окну и устремилъ глаза въ сумракъ ночи. Буря прошла, изрдка только падали крупныя капли дождя съ листьевъ деревъ, тихо колебавшихся ночнымъ втеркомъ. Въ замк раздавалась веселая танцовальная музыка.
— Вотъ принцъ Гекторъ открываетъ балъ —
— А Кіара? спросилъ Крейслеръ.
— Сынъ мой, продолжалъ Мейстеръ, садясь въ цзнеможеніи на стулъ: хорошо что ты напомнилъ о Кіар, въ эту рокову ночь я долженъ выпить до послдней капли горькую чашу воспоминаній. Замтивъ, какъ заботливо, какъ радостно занималась Кіара разборкою своихъ пожитковъ, я почувствовалъ, что мн невозможно уже съ ней разстаться, что она должна быть моей женой. Однакожъ я все-таки спросилъ ее: ‘милая Кіара, что же мн съ тобою длать, если ты у меня останешься?’ — Мейстеръ, сказала она очень серьзно: вы найдете въ принесенной книг подробное описаніе оракула, вы видли весь аппаратъ его, я буду вашей невидимкой!—
‘Кіара! воскликнулъ я въ изумленіи: что говоришь ты? неужели ты принимаешь меня за втораго Северино?’ — О, не говорите объ Северино! возразила Кіара.— Но для чего входить въ подробности, ты знаешь, я удивилъ весь свтъ моей невидимкой, но никогда не употреблялъ искусственныхъ средствъ для возбужденія предвщательнаго дара моей Кіары, никогда не ограничивалъ ея свободы. Она сама назначала время, въ которое чувствовала себя способною разыгрывать свою ролю — и только тогда вщалъ мой оракулъ. Роль предвщательницы сдлалась для нея потребностью. Обстоятельства, о которыхъ разскажу теб посл, привели меня въ Зигхарствейлеръ. Мн надобно было выступить на сцену съ величайшей таинственностью. Я остановился въ уединенномъ домик вдовы княжескаго повара, черезъ нея слухи о чудесахъ моихъ дошли до двора тотчасъ. Чего я ждалъ, исполнилось. Князь — отецъ Иринея — явился, и моя Кіара открыла ему его собственную внутренность, и онъ увидалъ ясно многое, до сихъ поръ совершенно отъ него сокрытое. Кіара сдлалась моей женой. Она жила въ Зигхарствейлер у одного изъ моихъ пріятелей, на котораго я могъ положиться, и приходила ко мн только по ночамъ. Никто не подозрвалъ моихъ сношеній съ Кіарой. Люди такъ жадны до чудеснаго, что тотчасъ приняли бы мою невидимку за пустой обманъ, еслибъ узнали, что она, какъ и мы, одарена тломъ и костями. Такъ точно вс жители городка, въ которомъ умеръ Северино, узнавъ, что невидимую двушку разыгрывала какая-то цыганка, назвали его плутомъ, не ставя ни во что чудный акустическій аппаратъ, посредствомъ котораго голосъ ея раздавался изъ стекляннаго шара. Старый Князь умеръ. Мн надоли вс мои фокусы — игра въ гулючки съ моей Кіарой, и я ршился хать вмст съ нею въ Геніонесмюль и жить тамъ работой органовъ. Но вотъ, въ одну ночь, въ которую она должна была разыгрывать роль невидимки въ послдній разъ, она не явилась, и я отослалъ любопытныхъ неудовлетворенными. Сердце билось болзненнымъ предчувствіемъ. Поутру я побжалъ въ Зигхарствейлеръ. Кіара вышла въ назначенное время. Ну, что же ты смотришь на меня такъ странно? Она пропала и никогда — никогда не видалъ я ее боле!….
Тутъ Мейстеръ вскочилъ съ своихъ креселъ и подошелъ къ окну. Глубокій вздохъ облегчилъ немного стсненную грудь. Креііслсръ почтилъ сильную грусть старика молчаніемъ.
— Ты не пойдешь теперь въ городъ, сказалъ старикъ, посл нкотораго молчанія: полночь — въ парк бродятъ злые двойники и другая безтлесная сволочь. Останься у меня. Безумно —
(Мур. продолж.) — еслибъ подобная непристойность случилась въ аудиторіи.— Отъ напора высокихъ мыслей грудь моя стснилась, дыханіе занялось — я не могу писать — мн надобно прогуляться.
Я возвращаюсь опять къ письменному столику — мн лучше. Но то, чмъ полно сердце, такъ вотъ и рвется съ языка и съ пера поэта. Однажды Мейстеръ разсказывалъ, что въ какой-то старой книг писано объ одномъ странномъ человк, въ живот котораго бушевала особенная materia peccans, отдлявшаяся только черезъ концы пальцевъ. Онъ бралъ листъ блой бумаги, собиралъ на нее вс отдленія этой злокачественной матеріи и называлъ ихъ стихотвореніями, вылившимися изъ его внутренности. Все это я принимаю за злую сатиру, но какъ бы то ни было, чувство, которое почти можно назвать нравственною рзью живота, пробуждается иногда и во мн, проникаетъ въ самыя лапы и заставляетъ ихъ писать все, что я думаю.— Такъ и теперь: я знаю, что моя откровенность можетъ повредить мн, неразумные коты могутъ разсердиться, и въ ослпленіи доказать мн силу когтей своихъ,— но что же длать, надо высказаться!
Ныньче Мейстеръ цлое утро читалъ какое-то in quarto, переплетенное въ телячью шкуру. Въ обыкновенное время онъ вышелъ со двора, оставивъ книгу на стол незакрытую. Подстрекаемый любовью къ наукамъ и желаніемъ узнать, что занимало Мейстера такъ сильно, я вскочилъ тотчасъ на столъ. Это было превосходное сочиненіе Іоганнеса Куниспергера объ естественномъ вліяніи созвздій, планетъ и двнадцати небесныхъ знаковъ. Да, я могу назвать это сочиненіе превосходнымъ, потому-что, прочитавъ нсколько страницъ, я постигъ съ удивительнйшею ясностію вс чудеса моего бытія, моего земнаго существованія!— Да! даже теперь, въ то самое мгновеніе, какъ нишу эти строки, ярко горитъ надъ головой моей чудное созвздіе, которое, по глубокому сродству, свтитъ въ меня и изъ меня! да, я чувствую пылающій, жгучій лучъ длиннохвостой кометы на чел моемъ — мало этого, я самъ длиннохвостая комета, метеоръ, торжественно несущійся надъ міромъ.— Какъ комета затемняетъ вс звзды, такъ исчезнете предо мною и вы, коты, и другія животныя и люди, если я только дамъ полную волю свтитъ всмъ моимъ способностямъ, а это зависитъ совершенно отъ меня. Но несмотря на природу, которая лучится изъ меня, я долженъ раздлять судьбу всхъ смертныхъ. Мое сердце слишкомъ добро, я котъ очень чувствительный, охотно, добродушно сближаюсь съ слабйшими, и потому горюю, страдаю. И какъ не страдать мн, когда везд и все доказываетъ мое одиночество, въ ужаснйшей пустын, потому что принадлежу не настоящему, а будущимъ вкамъ высшаго образованія! Нтъ созданія, которое умло бы удивляться мн! а мн такъ пріятно всеобщее удивленіе, даже похвала самыхъ обыкновенныхъ котовъ доставляетъ мн пребольшое удовольствіе. Конечно, я умю приводить ихъ въ изумленіе, но чтожъ? не смотря на вс усилія, вс громкія ‘мяу’, они никогда не попадаютъ въ настоящій тонъ хваленія!…. одна надежда на потомство: только оно можетъ оцнить меня, какъ должно.— Еслибъ я написалъ теперь философическое сочиненіе, кто понялъ, проникъ бы всю глубь моего духа? Еслибъ я унизился до комедіи, гд актеры, которые бы могли сыграть ее? еслибъ а принялся за другія литературныя занятія, напримръ, за критику, которая идетъ ко мн тмъ боле, что я выше всхъ, такъ-называемыхъ поэтовъ, писателей, художниковъ, что я могу служить всмъ имъ образцомъ, идеаломъ совершенства, конечно недостижимаго, и потому одинъ только могу длать ршительные приговоры, но гд же тотъ, кто бы могъ вознестись до моей точки зрнія, понять мои взгляды? есть ли лапы или руки, которыя могли бы наложить на мою главу заслуженный внецъ? но послднему можно еще помочь: я наложу его самъ, и всякому, кто осмлится прикоснуться къ нему, дамъ почувствовать остроту когтей моихъ.— А есть такія завистливыя бестіи — впрочемъ я видаю только во сн, что он нападаютъ на меня: и желая защититься, я впускаю иногда когти въ собственное лице, и такимъ образомъ царапаю прекраснйшее.— Иногда длаешься недоврчивымъ и при самомъ самосознаніи, какъ же быть, нельзя иначе! Такъ недавно я принялъ за преднамренное, хитрое нападеніе на мою добродтель и совершенство, когда молодой Понто съ нколькими другими юношами собачьей породы, разговаривая на улиц о замчательныхъ современныхъ явленіяхъ, не сказалъ обо мн ни слова, хотя я и сидлъ, едвали въ шести шагахъ близъ погребной отдушины моей родины. Я сталъ ему выговаривать за это, и — вообразите же мою досаду!— когда повса началъ уврять, что въ самомъ дл не видалъ меня.
Но пора разсказать вамъ, прекраснйшія созданія прекраснйшей будущности,— о! какъ хотлось бы мн, чтобъ эта будущность превратилась въ самое настоящее!— дальнйшія приключенія юношескихъ мсяцевъ вашего Мурра Внимайте же, добрыя сердца: мы приступаемъ къ замчательнйшей эпох моей жизни.
Мартъ былъ уже въ половин, свтлые лучи весенняго солнца скользили по крыш, пріятная теплота разливалась по всему существу моему. Вотъ уже нсколько дней меня мучило какое-то невыразимое безпокойство, какое-то непонятное, чудное желаніе, теперь я нсколько успокоился, но только для того, чтобъ вскор перейти въ состояніе, котораго никогда не предчувствовалъ.
Изъ слуховаго окна, въ небольшомъ разстояніи отъ меня выпозло созданіе — о, еслибы я могъ описать прекраснйшую!— Она была вся въ бломъ, только на чел красовалась маленькая, черная бархатная шапочка, а на ножкахъ чулочки того же цвта. Изъ милой, яркой зелени прелестнйшихъ глазъ сверкало дивное пламя, тихое движеніе востренькихъ ушекъ высказывало и умъ и доброту, такъ-какъ волнообразное вилянье хвостомъ высочайшую любезность и совершенно-женскую нжность.
Она не замтила меня, взглянула на солнце, прищурила глазки — и чихнула. О! этотъ звукъ проникъ мою внутренность сладостнымъ трепетомъ, сильно бились вс жилки мои, кровь кипла, сердце разрывалось, и весь болзненно-радостный восторгъ, выводившій меня изъ себя, слился наконецъ въ одномъ продолжительномъ ‘мяу’! Быстро повернула она ко мн головку — испугъ и дтская застнчивость выражались въ устремленномъ на меня взор. Невидимая сила влекла меня къ ней непреодолимо, но только-что я бросился, чтобъ схватить очаровательницу, она исчезла за тру бой съ быстротою мысли. Въ бшенств, въ отчаяніи, бгалъ я по крыш, испуская жалостные вопли — напрасно — она не возвращалась!— О, какое ужасное состояніе!… Я потерялъ аппетитъ, охоту къ занятіямъ, не могъ ни читать, ни писать. На другой день поиски мои были также безъуспшны, обгавъ вс погреба, чердаки, крыши, я возвратился домой безутшный. Голова моя была такъ занята прекрасной крошкой, что я принялъ за нее даже жареную рыбу, которую Мейстеръ поставилъ мн подъ носъ. ‘Ты ли это, давножеланная!’ воскликнулъ я въ бшеномъ восторг и проглотилъ ее разомъ.— ‘О, неужели это любовь?’ вопросилъ я самъ себя, пообдавъ, и нсколько успокоился. Какъ молодой нотъ, довольно ученый, я ршился тотчасъ опредлить свое состояніе, и потому принялся за Овидіево сочиненіе ‘De arte amandi’ и за Искусство ‘Любить’, г. Манзо, но не нашелъ въ себ ни одного изъ признаковъ любви, исчисленныхъ этими господами. Вдругъ я вспомнилъ, что читалъ въ какой-то комедіи, будто равнодушіе ко всему и всклокоченная борода — самые врные признаки влюбленности {Котъ говоритъ здсь о Шекспировой комедіи: ‘Какъ вамъ угодно’, дйст. III, сцена 2-я. Изд.}. Я бросился тотчасъ къ зеркалу — о боги! моя борода всклокочена! Я равнодушенъ ко всему!
Уврившись, что я дйствительно влюбленъ, я успокоился совершенно. Я ршился укрпить себя, какъ слдуетъ, пищей, питьемъ, и потомъ пуститься снова на поиски прекрасной, овладвшей моимъ сердцемъ. Сладостное предчувствіе говорило мн, что она сидитъ на крыльц. Я спустился съ лстницы — предчувствіе не обмануло меня! О, какое свиданіе!— Какъ волновалась грудь моя восторгомъ, блаженствомъ любви!— Мисмисъ (такъ звали прелестную, какъ я узналъ въ послдствіи отъ нея самой) сидла въ граціознйшемъ положеніи на заднихъ лайкахъ и умывалась передними, съ какою невыразимой пріятностью выполняла она требуемое чистотой и опрятностью! для возвышенія прелестей, дарованныхъ ей природой, она не нуждалась въ туалетныхъ хитростяхъ. Я подкрался къ ней гораздо скромне, чмъ въ первый разъ и слъ возл. Она не бжала, посмотрла на меня испытующимъ взоромъ, и потомъ потупила глазки.— ‘Прелестная, началъ я тихо: будь моею!’ — Смлый котъ, кто ты? спросила она въ смущеніи: разв ты знаешь меня? Еслиты такъ же чистосердеченъ и правдивъ какъ я, то поклянись, что ты любишь меня въ самомъ дл.— ‘О, воскликнулъ я въ восторг: клянусь Оркусомъ, свтлою луной и всми звздами и планетами, которыя заблестятъ будущей ночью, если только небо будетъ чисто,— я люблю тебя!’ — И я, пролепетала малютка, стыдливо склонивъ ко мн головку. Я уже хотлъ заключить ее въ мои пламенныя объятія, какъ вдругъ, откуда ни возмись, два исполинскіе кота бросились на меня съ дьявольскимъ мурчаньемъ, искусали, исцарапали и въ добавокъ загнали въ помойную яму. Насилу вырвался я изъ когтей кровожадныхъ бестій, забывшихъ всякое уваженіе къ моей знаменитости, и съ крикомъ отчаянія бросился на. лстницу.’ Мурръ, Мурръ! гд это ты такъ выпачкался? воскликнулъ Мейстеръ съ громкимъ хохотомъ, увидавъ меня. А! понимаю, ты пустился въ проказы, какъ рыцарь, заблудившійся въ лабиринт любви!’ — Тутъ, къ немалой моей досад, онъ захохоталъ еще громче, веллъ наполнить огромный сосудъ теплой водой, и давай окунать меня безъ всякихъ церемоній, такъ что отъ чиханья и фырканья я лишился и слуха и зрнія. Выкупавъ, онъ закуталъ меня въ фланель и положилъ въ мой коробъ. Я почти обезпамятлъ отъ бшенства и боли, не могъ шевельнуться ни однимъ членомъ. Наконецъ теплота подйствовала на меня благотворно, мысли мои начали приходить въ порядокъ. ‘Вотъ стеналъ я, вотъ еще новый, горькій обманъ жизни! Вотъ она, любовь, которую я воспвалъ такъ-дивно, вотъ это высочайшее благо, которое должно возносить насъ на небо,— въ помойную яму низвергло оно меня! Нтъ, я отказываюсь отъ чувства, за которое изцарапанъ, выкупанъ и закутанъ въ пеленки!— И чтожъ? только-что я оправился и освободился, Мисмисъ запрыгала снова передъ моими глазами.
Съ ужасомъ замтилъ я,что, несмотря на претерпнныя бдствія, любовь не оставила меня. Какъ благовоспитанный котъ, я взялся опять за Овидія, вспомнивъ, что въ его ‘Ars amandi’ есть рецепты и противъ любви. Меня тотчасъ поразили два стиха:
Venus otiaamat. Qui finem quaerisamoris,
Cedit amor rebus: res age, tutus eris!
Въ слдствіе этого предписанія, я принялся за науки, но Мисмисъ прыгала на каждой страниц. Мисмисъ была единственной мыслью, я читалъ, писалъ только одну Мисмисъ!— Врно авторъ подразумеваетъ другую работу, подумалъ я, и такъ-какъ слыхалъ отъ другихъ котовъ, что охота за мышами составляетъ чрезвычайно-пріятное развлеченіе, то и заключилъ что подъ словомъ rebus, можетъ быть, онъ понималъ и это занятіе. И вотъ, когда смерклось, я отправился въ погребъ, и пробгая по темнымъ переходамъ, распвалъ:
‘Мраченъ, дикъ, съ ружьемъ въ рукахъ,
Блуждаю по лсамъ’, и т. д.
Но вмсто дичи мн видлась везд ея прекрасная мордочка. Жгучее любовное страданіе терзало и безъ-того больное сердце мое, и я восклицалъ: ‘И! озари меня двственною зарею твоихъ прелестныхъ очей — и невстой и женихомъ возвратятся Мурръ и Мисмисъ въ свои жилища!’ — Такъ восклицалъ я, радостный, увлекаемый надеждою, но робкій призракъ чаровницы исчезалъ безпрестанно.
Любовь овладвала мною часъ-отъчасу сильне. Казалось, что какая-то враждебная звзда зажгла ее въ груди моей на мою погибель. Въ бшенств, проклиная судьбу, схватился я опять за Овидія и прочелъ:
Exige quod canlet, si qua est sine voce puella,
Non didicit liordas tangere, posce lyram.
‘А’! воскликнулъ я, поднявъ взоры къ крыш ‘отыщу чародйку, тамъ, гд я встртился съ ней впервые, — я заставлю ее пть, да, пть, и если она возьметъ хоть одну фальшивую ноту — все кончено! я исцленъ, спасенъ!’
Небо было чисто, и луна, которой я клялся въ любви моей, всплыла въ самомъ дл, когда я вскарабкался на крышку. Долго ждалъ я, вздохи мои превратились въ любовныя жалобы, и наконецъ я заплъ самымъ жалостнымъ голосомъ:
Шумъ листьевъ древесныхъ и ропотъ ручья
И волны предчувствій, влекущихъ меня,
Вы стоны мои раздлите
И мн вы скажите, скажите,
Гд М не мы съ драгая?… Гд длася ты?
О, юный котъ, пылкій въ любовномъ томленьи,
Въ какомъ закоулк обнялъ ее ты?
Подайте, подайте коту утшенье:
Котъ бдный во власти ужасной мечты.
Сіяніе лунное, сіяніе лунное!
Повдай, гд это созданіе чудное,
Созданіе кроткое, любезное, умное?
Нтъ, нтъ! неизцльно мученье безумное.
Спши же избавить кота поскорй
Отъ тяжкихъ, ужасныхъ любовныхъ цпей.
О, мудрый совтникъ и мудрый и страстный.
Отчаянье грудь мн терзаетъ ужасно!
Видите ли, любезнйшіе читатели: хорошему поэту не нужно блуждать по шумящему лсу, сидть на берегу журчащаго ручейка, передъ нимъ стремятся игристыя волны предчувствія везд, и въ этихъ волнахъ онъ видитъ все, что хочетъ, и можетъ пть обо всемъ, какъ хочетъ. Для тхъ, кому покажется невроятнымъ удивительное совершенство приведенныхъ мною стиховъ, замчу, съ свойственною мн скромностію, что я находился тогда въ экстаз, въ любовномъ одушевленіи, а кому неизвстно, что въ любовной горячк существа самыя непоэтическія, съ трудомъ римующія… ‘луна и она’, ‘любовь и кровь’,— вдругъ вдохновляются, и превосходнйшіе стихи вырываются у нихъ по-невол, какъ ужаснйшее чиханье у одержимыхъ насморкамъ. Этому экстазу прозаическихъ существъ обязаны мы множествомъ прекрасныхъ произведеній, а между людьми многія Мисмисы очень посредственной красоты своею славой. Теперь, если такое чудо совершится съ сухимъ деревомъ, что же должно быть съ зеленымъ? Я хочу сказать, если любовь превращаетъ пошлыхъ прозаиковъ въ поэты, то до чего же должна она довести настоящихъ поэтовъ?— И такъ, я не былъ ни въ шумящемъ лсу, ни на берегу журчащаго ручейка, а сидлъ просто на жесткой крыш, сіяніе же луны было такъ ничтожно, что его нечего и брать въ разсчетъ, и не смотря на то взывалъ въ превосходнйшихъ стихахъ къ лсамъ, потокамъ и волнамъ, и наконецъ къ моему другу Овидію, чтобъ они помогли мн въ моемъ любовномъ страданіи. И не напрасно — прекрасная появилась вдругъ изъ-за трубы.— ‘Ты ли это, любезный Мурръ? Какъ очаровательно твое пніе!’ воскликнула она, приближаясь ко мн тихимъ, легкимъ шагомъ.— Какъ, возразилъ я въ радостномъ восторг, ты знаешь меня, прелестное созданіе!— ‘Ахъ какже! ты понравился мн съ перваго раза, и мн было очень больно, когда мои жестокосердые кузены столкнули тебя въ помойную яму….’ — Пожалуй-ста, не говори о помойной ям, прервалъ я ее: скажи лучше, любишь ли ты меня?— ‘Я развдывала о теб и узнала, что тебя зовутъ Мурромъ, что ты живешь въ совершенномъ довольств у одного добраго человка и можешь раздлить свое благосостояніе съ нжною супругой. О, я люблю тебя страстно, добрый Мурръ!’ — Боги! воскликнулъ я въ высочайшемъ восторг: возможно ли, правда ли это? не ковар. ный ли сонъ обольщаетъ меня ложнымъ счастіемъ? О, постой, укрпись разсудокъ, не оставляй меня! На земл ли я, на крыш ли или на облакахъ? Тотъ же ли я котъ Мурръ? Приди, приди въ мои объятія возлюбленная! Но позволь — скажи мн прежде твое имя, прекраснйшая!— ‘Меня зовутъ Мисмисъ,’ отвчала она шопотомъ и сла подл меня съ милою застнчивостію. О, какъ она была хороша! Серебромъ блестла блая шерсть ся на мсяц, тихимъ, томнымъ огнемъ пылали зеленые глаза ея.— И такъ ты — —
(Макулат. лис.) — Конечно, любезнйшій читатель ты могъ бы узнать все это гораздо прежде5 но эти скачки еще не бда, я боюсь, чтобъ не пришлось длать еще большихъ. И такъ-какъ сказано, съ отцомъ принца Гектора случилось то же, что съ княземъ Иринеемъ: онъ такъ же, самъ не зная какъ, выронилъ свое владньице изъ кармана. Принцъ Гекторъ совсмъ не былъ расположенъ къ мирной семейной жизни, и потому, лишившись возможности править, ршился по крайней мр начальствовать, и для того вступилъ во французскую службу, гд вскор отличился необыкновенною храбрости). Но однажды какая-то странствующая арфистка пропла ему: ‘Kennst du das Land, wo die Citronen glhn?’ и онъ вился туда, гд въ самомъ дл зрютъ подобные лимоны, то-есть въ Неаполь, надлъ, вмсто французскаго мундира, неаполитанскій, и какъ-разъ дослужился до генеральства. Когда отецъ его умеръ, князь Ириней развернулъ большую книгу, и отмтилъ день смерти своего друга и товарища въ несчастій. Совершивъ это важное дло, онъ долго смотрлъ на стоявшее внизу имя принца Гектора. ‘Принцъ Гекторъ!’ воскликнулъ онъ наконецъ, и захлопнулъ книгу такъ-сильно, что гофмаршалъ въ ужас отскочилъ три шага назадъ. Тутъ князь всталъ и началъ ходить по комнат взадъ и впередъ, медленно, безпрестанно нюхая испанскій табакъ. Гофмаршалъ говорилъ много о покойномъ княз, который съ огромнымъ состояніемъ соединялъ необыкновенную любезность, о молодомъ принц Гектор, котораго въ Неапол боготворили. Князь Ириней, казалось, не обращалъ на это ни малйшаго вниманія, вдругъ онъ остановился противъ гофмаршала, устремилъ на него ужасный Фридриховскій взглядъ, сказалъ громко ‘peut-tre’! и скрылся въ сосдственномъ кабинет — Боже мой! воскликнулъ гофмаршалъ: князь занятъ наврное чрезвычайно-важными мыслями, можетъ быть, даже планами!…
Онъ не ошибся: князь Ириней думалъ сперва о богатств принца, о родств его съ сильными владльцами, и тутъ невольно пришло въ голову, какъ-хорошо было бы, еслибъ онъ женился на принцесс Гедвиг. Камергеръ, посланный ими къ принцу съ изъясненіемъ душевнаго соболзнованія о его невознаградимой потер, получилъ въ то же время секретнйшее предписаніе всунуть въ карманъ неутшнаго чрезвычайно-сходный миніатюрный портретъ принцессы. Не худо тутъ замтить, что принцесса была бы въ самомъ дл совершенною красавицей, еслибъ цвтъ лица ея не былъ не много желтоватъ. Поэтому вечернее освщеніе было для нея гораздо выгодне.
Камергеръ выполнилъ тайное препорученіе князя, скрытое даже и отъ княгини съ величайшимъ искусствомъ. Принцъ, увидавъ портретъ, пришелъ въ такой же экстазъ, какъ собратъ его въ ‘Волшебной флейт’. Какъ Тамино, готовъ онъ былъ, если не пропть, то по крайней мр воскликнуть: ‘Портретъ этотъ восхитителенъ’! и потомъ: ‘Неужели это чувство любовь? Да, да любовь!’ — Конечно не одна любовь влечетъ принцевъ къ прекраснйшему, но принцъ Гекторъ не имлъ въ виду другихъ отношеній, когда писалъ къ князю Иринею просьбу о позволеніи искать сердца и руки принцессы Гедвиги.
Князь Ириней отвчалъ, что съ радостью соглашается на соединеніе, пріятное для него по одной уже памяти о его покойномъ друг, и потому принцъ избавляется отъ дальнйшихъ исканій, но что впрочемъ, для сохраненія обычныхъ обрядовъ, не худо, если бы онъ прислалъ какую нибудь довренную особу, приличнаго званія, для совершенія заочнаго бракосочетанія. Принцъ писалъ, что прідетъ самъ.
Князю совсмъ это не понравилось. Бракосочетаніе черезъ уполномоченнаго, казалось ему прекрасне, торжественне. Его утшила только мысль, что это празднество можно замнить другимъ. Онъ вздумалъ пожаловать принца со всевозможною торжественностію большимъ домашнимъ орденомъ, установленнымъ его родителемъ, и котораго уже никто не носилъ и не могъ носить.
И такъ принцъ Гекторъ пріхалъ въ Зигхарствейлеръ для женитьбы на принцесс Гсдвиг и для полученія большаго усопшаго домашняго ордена. Онъ былъ очень доволенъ, что князь скрылъ отъ всхъ настоящую причину его прізда, просилъ даже и теперь не говорить ничего Гсдвиг, потому-что ему хочется прежде всего убдиться въ любви ея.
Князь ршительно не могъ понять, что онъ хотлъ этимъ сказать, и уврялъ, что, сколько ему извстно, обряда убжденія въ любви предъ бракосочетаніемъ никогда не существовало* Но если принцъ разуметъ подъ этимъ только выраженіе нкотораго рода привязанности, то хотя и это до бракосочетанія, по настоящему, не позволительно, однако жъ возможно въ короткихъ словахъ минуты за три до обрученія. И на это отступленіе отъ должнаго этикета онъ соглашается только изъ снисхожденія къ нетерпливой юности. Но гораздо прекрасне и возвышенне, еслибы женихъ и невста обнаружили въ это мгновеніе небольшое отвращеніе другъ къ другу, къ-сожалнію, вс эти правила высшаго приличія выходятъ совершенно изъ употребленія.
Когда принцъ увидалъ Гедвигу въ первый разъ, онъ шепнулъ своему адъютанту на непонятномъ для другихъ неаполитанскомъ нарчіи: Клянусь, она прекрасна! но родилась близъ самаго Везувія: его огонь блеститъ въ глазахъ ея!
Принцъ Игнатій разспросилъ уже его, есть ли въ Неапол хорошія чашки и сколько ихъ у него? и принцъ Гекторъ, прошедъ весь безконечный рядъ привтствіи, хотлъ уже обратиться снова къ Гедвиг, какъ вдругъ двери отворились — и князь пригласилъ его въ парадную залу, въ которой находилось все, что только имло хотя самомалйшее притязаніе на допускъ ко двору. Совтница Бенцонъ и Юлія были тутъ же.
Принцесса Гедвига, молчаливая, углубленная въ самое себя, не принимала ни въ чемъ участія, прекрасный гость юга занялъ ее небольше всякаго другаго новаго явленія при двор, и когда краснощекая Наннета принялась нашептывать ей, какъ прекрасенъ молодой принцъ, какъ хорошъ его мундиръ, она спросила се съ какой-то досадой: не сошла ли она съ ума?
Принцъ Гекторъ распустилъ передъ принцессой пестрый павлиній хвостъ своей любезности. Почти-оскорбленная его безотвязной поточной восторженностью, она прервала его и начала разспрашивать хладнокровію объ Италіи, о Неапол. Принцъ описалъ ей рай, въ которомъ она будетъ полновластной богиней. Онъ обнаружилъ тутъ чудное искусство говорить, такъ что все превращалось въ гимнъ ея красот. Но, въ средин этого гимна, принцесса вскочила и бросилась къ Юліи, стоявшей поодаль. Она прижала ее къ груди своей и осыпала тысячами нжныхъ названій.— ‘Это моя сестра! это моя милая Юлія!’ воскликнула она, когда принцъ, нсколько, смущенный внезапнымъ бгствомъ принцессы, подошелъ къ нимъ Онъ устремилъ продолжительный, такой странный взоръ на Юлію, что она покраснла до ушей, потупила глаза и робко обернулась къ матери, стоявшей позади.— ‘Милая, любезная Юлія!’ воскликнула принцесса, обнявъ се снова со слезами на глазахъ.— Принцесса, шепнула совтница, что съ вами?— По принцесса, недослушавъ, обернулась къ принцу, онмвшему отъ всхъ этихъ странностей, и изъ прежней задумчивости, углубленности въ самое себя, перешла вдругъ въ какую-то неестественную, судорожную веселость. Наконецъ слишкомъ натянутыя струны подались, и вырывавшіяся теперь изъ груди ея мелодія сдлались нжне, двственне. Она никогда не была такъ любезна. Начались танцы. Подъ конецъ бала принцъ, совершенно-очарованный Гедвигой, предложилъ попробовать одинъ изъ національныхъ неаполитанскихъ танцевъ, онъ объяснилъ вс фигуры танцующимъ, и они выполнили его какъ нельзя лучше, сохранили даже нжно-страстный характеръ его.
Но никто не понялъ этого характера такъ-хорошо, какъ Гедвига, танцовавшая съ принцемъ. Она потребовала повторенія во второй и наконецъ въ третій разъ, не смотря на предостереженіе совтницы, замтившей на щекахъ ея подозрительную блдность. Принцъ былъ въ восторг. Онъ леталъ съ принцессой, которая въ каждомъ движеніи была сама грація. Въ одномъ изъ частыхъ сплетеній танца, принцъ прижалъ ее страстно къ груди своей, и въ то же мгновеніе она повисла на рукахъ его безчувственная.
Князь ршилъ, что ему никогда еще не случалось видть неприличнйшаго нарушенія придворнаго бала.
Принцъ Гекторъ вынесъ безчувственную въ сосднюю комнату и положилъ ее на софу. Совтница терла ей лобъ какимъ-то спиртомъ, случившимся въ карман лейб-медика. Лейб-медикъ уврялъ, что это просто нервный припадокъ отъ сильнаго разгоряченія танцами и скоро пройдетъ.
Онъ не ошибся. Черезъ нсколько минутъ принцесса вздохнула глубоко и открыла глаза. Принцъ услышалъ, что она пришла въ себя, протснился сквозь кружокъ дамъ, сталъ на колни подл софы, просилъ прощенія, называя себя виновникомъ этого непріятнаго случая, растерзавшаго его сердце.
— Прочь, прочь! воскликнула принцесса, увидавъ его, со всми признаками ужаснйшаго отвращенія, и снова лишилась чувствъ.
— Пойдемте, сказалъ князь, взявъ принца за руку: пойдемте, любезнйшій принцъ. Принцесса страдаетъ иногда престранными мечтами. Богъ знаетъ, чмъ показались вы теперь принцесс. Представьте себ, еще ребенкомъ — entre nous soit dit — принцесса принимала меня однажды цлый день за великаго могола и требовала настоятельно, чтобъ я здилъ въ сафьянныхъ туфляхъ. Нельзя было не исполнить желанія принцессы, но я ограничилъ свою прогулку однимъ паркомъ.
Принцъ Гекторъ засмялся ему въ лицо и веллъ подавать свою карету.
Зная силу нравственнаго вліянія совтницы, которому уступали даже болзненные припадки Гедвиги, княгиня уговорила ее остаться въ замк, вмст съ Юліей. И въ самомъ дл, когда принцесса удалилась въ свою комнату, кроткія увщанія г-жи Бенцонъ оказали тотчасъ свое обычное дйствіе. Принцесса увряла, что въ послднемъ танц принцъ превратился вдругъ въ какого-то чудовищнаго дракона и уязвилъ ея сердце своимъ острымъ, жгучимъ жаломъ.
— Помилуй Боже! воскликнула совтница: пожалуй, вы скажете, что принцъ Гекторъ, просто, mostro turchino изъ сказки Гоцци! Что за воображеніе! А наконецъ выйдетъ то же, что съ Крейслеромъ, котораго вы приняли за сумасшедшаго.
— О никогда! воскликнула принцесса съ жаромъ, и потомъ прибавила, смясь: право мн бы не хотлось, чтобъ мой добрый Крейслеръ превратился въ rnoslra turchino, такъ какъ принцъ Гекторъ!
Совтница просидла цлую ночь съ принцессой. Поутру, когда она взошла въ комнату своей дочери, Юлія встртила ее блдная, повсивъ головку, какъ больная голубка.
— Что съ тобою? спросила совтница въ испуг.
— Ахъ маменька! сказала Юлія умоляющимъ голосомъ: не вози меня въ это общество, сердце мое обливается кровью, когда я только подумаю о вчерашней ночи.— Есть что-то ужасное въ этомъ принц. Когда онъ взглянулъ на меня, я не могу теб выразить, что сдлалось въ груди моей. Молнійный лучъ, блеснувшій изъ его черныхъ зловщихъ глазъ, убійственъ. О! не смйся надо мною! Мн показалось, что это взоръ убійцы, избравшаго свою жертву, убивающій прежде кинжала. Какое-то непонятное чувство стснило, сжало мою грудь! Говорятъ, что взоръ василиска смертеленъ: принцъ очень похожъ на это чудовище.
— Вотъ прекрасно! воскликнула совтница, смясь громко: пожалуй наконецъ меня заставятъ врить существованію mostro turc!lino! Принцъ, прекраснйшій, любезнйшій мужчина, вдругъ представляется двумъ двушкамъ дракономъ, василискомъ. Я очень понимаю, что принцесса можетъ увлекаться своимъ страннымъ воображеніемъ, но ты, моя кроткая, моя разсудительная Юлія…
— И Гедвига, прервала ее Юлія. Не знаю, какая-то злая, враждебная сила хочетъ оторвать ее отъ моего сердца, хочетъ вовлечь меня въ борьбу съ ужасною болзнью — да, болзнью называю я состояніе принцессы, противъ которой тщетно борется бдная. Когда она вчера быстро отскочила отъ принца и начала обнимать, цаловать меня, я чувствовала, что она вся пылала, какъ въ жару горячки. И потомъ, танцы, ужасные танцы! ты знаешь, маменька, что я ненавижу танцы за то, что они даютъ мужчинамъ право обнимать насъ.
Мн все кажется, что тутъ мы должны отказаться отъ скромности, приличія, давая мужчинамъ надъ собою власть со всмъ нелестную, по крайней мр для тхъ, которые одарены нжнйшими чувствами. А Гедвига никакъ не могла оторваться отъ этого южнаго танца, который, чмъ доле продолжался, тмъ становился для меня несносне. Глаза принца блестли настоящею сатанинскою радостью —
— Дурочка, какъ теб все это пришло въ голову? сказала совтница Впрочемъ я не осуждаю твоихъ понятій о танцахъ, но не будь же несправедлива къ Гедвиг! Что теб до принца и до его отношеній къ ней? Но если ты хочешь, я удалю тебя на нкоторое время. Твое спокойствіе для меня дороже всего, милое дитя мое.
Тутъ она прижала ее къ груди своей, со всею материнскою нжностію.
— Можетъ быть, отъ этого ужаснаго безпокойства, продолжала Юлія, скрывая пылающее лице на груди матери: родились и странные сны, которые разстроили меня совершенно.
— Что жъ теб снилось? спросила совтница.
— Что я гуляю въ прекраснйшемъ саду. Ночныя фіалки и розы цвли подъ густою темною зеленью деревъ и наполняли воздухъ благоуханіемъ. Дивное сіяніе, очень похожее на сіяніе мсяца, переливалось въ звукъ, въ пніе, и когда касалось до деревьевъ, до цвтовъ, они трепетали отъ восторга, кусты шелестили, ручьи журчали тихими, страстными вздохами. Тутъ я замтила, что пніе, раздававшееся въ саду, было — я сама, и мн показалось, что я изною отъ грусти, какъ замирающій блескъ звуковъ!— ‘Нтъ, раздался вдругъ нжный голосъ: нтъ! звукъ блаженства, а не уничтоженіе, и я крпко держу тебя сильною рукой, и въ теб живетъ мое пніе, а оно вчно, какъ стремленіе къ безконечному!’ Передо мной стоялъ Крейслеръ. Небесное чувство утшенія и надежды проникло въ грудь мою — я ничего не скрываю отъ тебя, маменька — я упала, сама не знаю какъ, на грудь Крейслера. Тутъ вдругъ меня схватили какія-то желзныя руки, и ужасный насмшливый голосъ кричалъ: ‘Къ-чему сопротивленіе! ты ужъ убита, и должна быть моею.’ — Это былъ принцъ. Съ громкимъ крикомъ пробудилась я это сна, набросила на себя платье, побжала къ окну и открыла его — въ комнат было такъ жарко, душно. Вдали я увидала человка, смотрвшаго въ зрительную трубу на окно замка, и вдругъ побжавшаго внизъ по алле съ престранными прыжками, онъ выдлывалъ пресмшныя на, махалъ по воздуху руками, и ко всему этому, какъ мн послышалось, припвалъ что-то. Я тотчасъ узнала Крейслера, и не смотря на уморительное кривлянье его, онъ показался мн благодтельнымъ духомъ, который защититъ меня отъ принца. Мн казалось, что я теперь только поняла душу его, его юморъ, часто колкій, но истекающій изъ сердца добраго, благороднаго. Я готова была выбжать въ паркъ, разсказать ему ужасный сонъ….
— Сонъ глупъ, прервала се совтница серьзно, а эпилогъ къ нему еще глупе!… Теб надобно успокоиться, Юлія — часъ сна освжитъ тебя. Мн самой хочется спать.
Тутъ она вышла и Юлія исполнила совтъ матери.
Когда она проснулась, полуденное солнце свтило уже въ окно, и сильный запахъ ночныхъ фіалокъ и розъ наполнялъ комнату.
— Что это? мой сонъ! воскликнула Юлія въ изумленіи.
Оглядвшись, она увидала въ головахъ у себя букетъ цвтовъ.
— Крейслеръ, добрый мой Крейслеръ, сказала она съ чувствомъ, взявъ букетъ, и погрузилась въ думу.
Принцъ Игнатій прислалъ спросить, можетъ ли онъ видть Юлію. Она тотчасъ одлась и вышла въ комнату, гд Игнатій дожидался уже ее съ корзиной чашекъ и фарфоровыхъ куколъ. По доброт своей, Юлія игрывала съ нимъ часто. Жаля его отъ души, она никогда не дразнила его, никогда не смялась надъ нимъ, такъ какъ другіе, и въ особенности принцесса Гедвига, и потому Игнатій любилъ ее боле всхъ, иногда называлъ ее даже своей маленькой невстой. Чашки и куклы разставлены, и Юлія говорила уже онъ имени маленькаго арлекина пресмшную рчь королю Японскому (об куклы стояли одна противъ другой), когда взошла совтница.
Посмотрвъ съ минуту на игру, она поцаловала Юлію въ лобъ и сказала: ‘Доброе, милое дигя мое!’
Смерклось. Юлія, избавленная отъ обденнаго стола, сидла одна-одинехонька въ своей комнат, дожидаясь матери. Въ корридор раздались легкіе шаги, дверь отворилась — и блдная, съ неподвижными взорами, въ бломъ плать, какъ привидніе, взошла принцесса.
— Юлія, сказала она тихо: называй меня глупою, сумасшедшею, но не лишай своей дружбы. Мн нужно твое состраданіе, утшеніе. Я захворала отъ раздраженія, отъ утомленія этимъ гадкимъ танцемъ: но это прошло, мн лучше!— Принцъ ухалъ въ Зигхарствейлеръ! Мн надобно подышать свжимъ воздухомъ. Пойдемъ въ паркъ.
Дошедъ до конца аллеи, Юлія и принцесса увидали сквозь чащу лса яркій свтъ, и тихое церковное пніе коснулось ихъ слуха.
— Въ часовн Sancta Maria служба! воскликнула Юлія.
Поселяне выходили уже изъ часовни, находившейся на конц парка, когда двушки подошли къ ней. Он стали на колни. Пвчіе на маленькихъ хорахъ съ боку алтаря запли гимнъ, недавно-сочиненный Крейслеромъ.
Пніе, сначала тихое, возвышалось постепенно, и потомъ, понижаясь безпрестанно, унеслось наконецъ на крылахъ вечерняго втерка, вмст съ послдними словами.
Двушки встали и упали въ объятія Другъ друга. Какое-то безъименное, болзненное чувство силилось вырваться изъ груди обихъ, и горячія слезы, покатившіяся изъ глазъ, были каплями крови, брызнувшей изъ ихъ растерзанныхъ сердецъ.
— Это онъ! прошептала принцесса.
— Онъ! повторила Юлія.
Он поняли другъ друга.
Въ глубочайшемъ безмолвіи стоялъ лсъ, какъ бы ожидая, чтобъ взошелъ мсяцъ и осеребрилъ его своими трепетными лучами. Голоса пвчихъ, все еще слышне, казалось, летли къ облакамъ, которыя, вспыхнувъ, остановились надъ горами, обозначая путь свтила, передъ которымъ тускнютъ звзды.
— Что же такое волнуетъ насъ такъ-сильно, такъ-болзненно? сказала Юлія, посл нкотораго молчанія: прислушайся хорошенько, какъ утшительны звуки отдаленнаго пнія!
— Конечно, я могла бы умереть сама, сказала Юлія, но я знаю, меня снесутъ тогда въ княжескій склепъ, а предки мои не поврятъ, что я умерла, пробудятся изъ страшнаго онмнія къ ужасной жизни и выгонятъ меня изъ своего мрачнаго жилища. Тогда я не буду принадлежать ни къ мертвымъ, ни къ живымъ, и нигд не найду пристанища.
— Ради Бога, что ты говоришь, Гедвига? воскликнула Юлія въ испуг.
— Мн когда-то снилось что-то подобное, продолжала принцесса тмъ же твердымъ, почти равнодушнымъ голосомъ: можетъ быть, который нибудь изъ моихъ предковъ сдлался вампиромъ и высасываетъ теперь кровь изъ моего сердца. Можетъ быть, отъ этого и мои частые, обмороки.
— Ты больна, очень больна, Гедвига: ночной воздухъ теб вреденъ, — пойдемъ поскоре домой!
Тутъ она схватила принцессу за руку и принцесса безмолвно пошла за нею.
Мсяцъ плылъ высоко надъ Гейерштейномъ и озарялъ магическимъ свтомъ кусты и деревья, и они шумли и шептали съ ночнымъ втеркомъ на тысячи ладовъ.
— О, что не говори, а на земл прекрасно! сказала Юлія: какъ добрая мать, расточаетъ природа передъ нами вс чудеса свои!
— Ты такъ думаешь? возразила принцесса: мн не хочется, продолжала она посл минутнаго молчанія, чтобъ ты поняла меня совершенно, и потому, прошу тебя, прими вс мои слова за слдствія дурнаго расположенія духа. Ты еще не знаешь убійственнаго горя жизни. Природа жестокосерда, она лелетъ только здоровыхъ дтей и оставляетъ больныхъ, грозитъ имъ даже уничтоженіемъ. Ты знаешь, прежде она была для меня только картинной галлереей, собранной для развитія духа и руки, но теперь все перемнилось, я ничего не вижу, ничего не чувствую кром ея ужасовъ. Теперь я согласилась бы гораздо охотне толочься въ яркоосвщенныхъ залахъ, въ разноцвтной толп тунеядцевъ, чмъ гулять съ тобою при лунномъ свт, въ этомъ уединенномъ мст.
Боязнь Юліи возрастала, она чувствовала, что принцесса слабетъ все боле и боле. У нея недоставало уже почти силъ ее поддерживать.
Наконецъ замокъ въ виду. На каменной скамь, подъ кустомъ бузины, сидла какая-то мрачная, закутанная фигура.
— Э, Боже! благодарю тебя! воскликнула Гедвига радостно, освободила свою руку изъ Юліиной, и быстро, какъ бы оживленная, пошла прямо къ этой фигур, которая, пролепетавъ глухимъ, заглушаемымъ голосомъ: ‘Гедвига, бдное дитя мое!’ приподнялась тотчасъ со скамьи.
Юлія увидла, что это была женщина, закутанная съ йогъ до головы въ какую-то томную ткань, лица же разсмотрть не было возможности, потому что она стояла въ тни. Холодный трепетъ пробжалъ по членамъ Юліи, и она остановилась.
Незнакомка и принцесса сли на скамью. Заботливо, нжно сдвинула незнакомка локоны съ чела принцессы, положила на него об руки и начала говорить протяжно и тихо на какомъ-то язык, котораго Юлія никогда не слыхивала.
— Двушка! сказала она Юліи черезъ нсколько минутъ: бги въ замокъ, возьми нсколько прислужницъ и перенесите принцессу домой. Она заснула и пробудится здоровой, веселой.
Изумленная Юлія бросилась тотчасъ въ замокъ. Когда же возвратилась вмст съ женщинами — принцесса лежала на скамь, заботливо-завернутая въ шаль и погруженная въ глубокій и спокойный сонъ. Незнакомка исчезла.
— Скажи пожалуй-ста, спросила Юлія принцессу на другой день, когда она проснулась совершенно здоровая, безъ малйшихъ слдовъ какого нибудь внутренняго разстройства: скажи мн ради Бога, кто эта удивительная женщина?
— Не знаю, отвчала принцесса: я видла ее только разъ въ жизни. Ты, я думаю, помнишь, какъ еще въ ребячеств я расхворалась однажды такъ-сильно, что врачи потеряли всякую надежду и отказались. Въ одну изъ самыхъ тягостныхъ ночей, явилась она вдругъ передъ моей постелью и убаюкала, какъ вчера, въ сладостный сонъ, отъ котораго я пробудилась совершенно здоровою. Вчера образъ ея ожилъ въ моей памяти, и мн все казалась, что она непремнно явится и спасетъ меня,— и предчувствіе не обмануло. Но прошу тебя, никому ни слова объ ея явленіи. Вспомни Гамлета, и будь моимъ Гораціо. Тайна, которою она окружила себя, да будетъ для насъ священна, всякое дальнйшее развдываніе кажется мн опаснымъ. Разв для тебя недовольно, что я выздоровла, весела, освобождена отъ призраковъ, меня преслдовавшихъ.
Вс удивились скорому выздоровленію принцессы. Лейбъ-медикъ утверждалъ, что ночная прогулка подйствовала благотворно сильнымъ потрясеніемъ нервовъ. Только одна Бенцонъ прошептала про себя: ‘у ней была старуха.’ Но время ршатъ роковой вопросъ біографа: ты…
(Макул. лис.) — любишь меня, прелестная Мисмисъ? О, повторяй, повторяй мн это тысячекратно, чтобы я могъ придти еще въ высшій восторгъ и не говорить столько безсмыслицы, сколько прилично герою любви, созданному самымъ лучшимъ романистомъ! Но послушай, милая, ты уже замтила мою удивительную склонность къ пнію, замтила и мое искусство: сдлай одолженіе, пропой мн что нибудь, хоть маленькую псенку!—
— Ахъ, дражайшій Мурръ! возразила Мисмисъ: конечно я могу пть, но ты знаешь, какъ трудно юнымъ пвицамъ пть въ первый разъ въ присутствіи знатоковъ и артистовъ. Смущеніе, робость сжимаютъ гортань, и прекраснйшіе звуки, трели и шогdendo останавливаются въ ней, какъ рыбьи кости. Пть арію ршительно нтъ ни какой возможности, и потому обыкновенно начинаютъ съ дуэтовъ. Если теб угодно, дражайшій, споемъ какой нибудь дуэтецъ!
Я былъ радехонекъ, и мы запли пренжный дуэтъ: ‘Твой взоръ увлекъ меня тотчасъ’ и т. д. Мисмисъ начала довольно робко, но вскор мой сильный Фальсетъ ободрилъ ее. Голосъ ея былъ прелестенъ, выполненіе мягко, нжно, полно, коротко, она обнаружила необыкновенныя пвческія способности. Я былъ въ восторг, хотя и видлъ, что другъ Овидій обманулъ меня опять. Такъ-какъ Мисмисъ выполнила его условіе cantare, какъ нельзя лучше, я почелъ уже за лишнее прибгнуть ко второму: chordas tangere.
Посл этого Мисмисъ пропла съ необыкновеннымъ выраженіемъ и съ высочайшею прелестью извстное: ‘Di tantx palpili.’ Изъ героической силы речитатива, она перешла съ удивительнымъ искусствомъ въ истинно-кошачью сладость andante. Казалось, что эта арія была написана какъ бы нарочно для нея, сердце мое переполнилось, и невольный вопль восторга вырвался изъ груди моей. О, цлый міръ чувствительныхъ котовъ могла бы очаровать Мисмисъ этой аріей! Мы пропли еще дуэтъ изъ другой новой оперы и также удачно. Дивныя рулады лились съ необыкновенною легкостію, потому-что состояла большею частію изъ хроматическихъ переходовъ. Вообще, я долженъ замтить, нашъ родъ хроматическій, и потому всякій компонистъ, желая написать что нибудь собственно для насъ, сдлаетъ очень хорошо, если расположитъ мелодіи и все прочее хроматически. Къ сожалнію, я никакъ не могу вспомнить фамиліи превосходнаго автора этого дуэта. Въ немъ видны необыкновенныя музыкальны я способности.
Во время пнія взобрался на крышу большой, черный котъ, и устремилъ на насъ свои пылающіе глаза.— ‘Любезнйшій! воскликнулъ я: прошу покорнйше подале, а то я выцарапаю вамъ глаза и сброшу васъ съ крыши, но если вамъ угодно пропть что нибудь вмст съ нами — милости просимъ!’ — Я зналъ этого юношу въ черномъ плать какъ превосходнйшаго бассиста, и потому предложилъ сочиненіе не отличное, но совершенно-соотвтствовавшее близкой разлук съ Мисмисъ. Только-что мы запли: ‘Разстаться долженъ я съ тобою’, какъ вдругъ загремлъ ужаснйшій голосъ: ‘Да замолчите ли вы, проклятые!’ и огромная черепица пролетла близехонько отъ насъ. Въ ужас бросились мы въ разныя стороны. Бездушные, злобные люди! вамъ чуждо всякое художественное чувство, вы равнодушны даже къ трогательнйшимъ жалобамъ невыразимой любовной грусти,— вамъ противно все прекрасное, все высокое!
Какъ я сказалъ, то, что должно было излечить меня отъ любви, усилило ее еще боле. Мисмисъ была такъ музыкальна, что мы могли фантазировать какъ нельзя лучше. Но что же стало со мною, когда она начала пть мои собственныя мелодіи? Я одурлъ совершенно, страданія мои были такъ ужасны, что я поблднлъ и исхудалъ какъ спичка. Наконецъ, посл долгихъ, долгихъ мученіи, мн впало на умъ послднее, конечно, отчаянное средство. Я предложилъ моей ненаглядной Мисмисъ и лапу и сердце. Она согласилась, и какъ скоро мы сочетались, мои страданія укротились, аппетитъ и веселость возвратились, молочный супъ и жаркое нравились мн по прежнему, борода пришла въ порядокъ, шерсть получила прежній лоскъ, потому что я сталъ заниматься гораздо боле моимъ туалетомъ, тогда какъ Мисмисъ, наоборотъ, начала пренебрегать своимъ совершенно. Не смотря на это, я написалъ къ ней еще нсколько посланій, истинно-прекрасныхъ, потому-что, возвышая безпрестанно мою мечтательную нжность, я довелъ ее до послдней степени. Наконецъ я посвятилъ ей еще толстую книгу, и такимъ образомъ въ литературно-эстетическомъ отношеніи выполнилъ вс обязанности честнаго влюбленнаго кота. Впрочемъ мы вели преспокойную, пресчастливую семейную жизнь, на рогожк передъ дверью Мейстера. Но ничто не прочно подъ луною! Вдругъ я замтилъ, что Мисмисъ стала какъ-то разсянна, даже въ моемъ присутствіи отвчала на мои вопросы сущій вздоръ, безпрестанно вздыхала, распвала только томныя любовныя псни. Если я спрашивалъ, что съ нею сдлалось?— она гладила меня по щекамъ и говорила: ‘Ничего, ничего, мой милый папашенька!’ Мн это не понравилось. Часто тщетно дожидался я ее на моей рогожк, тщетно искалъ въ погребахъ, на чердакахъ, а если и находилъ и начиналъ ей длать нжные упреки, то она приводила въ оправданіе, что ея здоровье требуетъ большихъ прогулокъ и что одинъ изъ котовъ, занимавшихся медициной, совтовалъ ей даже путешествіе къ водамъ. И это мн не понравилось. Вроятно, что она замтила мое скрытое неудовольствіе, потому-что всякій разъ начинала осыпать меня ласками, но и въ ласкахъ ея было что-то такое странное, даже непріятное. Не подозрвая ничего дурнаго, я замтилъ однако жъ, что наконецъ погасла и послдняя искра любви моей къ прекрасной, и что она наводила на меня убійственную скуку. Мы пошли каждый своей дорогой, если же случалось сойтись на рогожк, то осыпали другъ друга упреками, длались нжнйшими супругами и воспвали нашу мирную семейною жизнь.
Однажды постилъ меня въ комнат Мейстера черный бассистъ. Онъ заговорилъ сначала со мною какъ-то странно, таинственно, спрашивалъ, какъ я поживаю съ моей Мисмисъ: я тотчасъ догадался, что ему страхъ какъ хочется открыть мн что-то непріятное. Наконецъ все обнаружилось. Котъ, долго отличавшійся на пол брани, возвратился на родину и жилъ по сосдству маленькимъ пенсіономъ, который выдавалъ ему содержатель гостинницы рыбьими и говяжьими костями. Прекрасный собою, сложенный какъ Геркулесъ, въ богатомъ иноземномъ мундир черно-сраго и желтаго цвта, съ орденомъ подгорвшей ветчины на груди, полученнымъ за очистку отъ мышей цлаго анбара, онъ очаровалъ всхъ кошекъ околодка. Сердца ихъ летли къ нему на встрчу, когда онъ выступалъ смло и гордо, поднявъ голову вверхъ, бросая вокругъ себя пламенные взгляды. По словамъ чернаго, онъ влюбился въ Мисмисъ и она въ него, и каждую ночь они имли тайныя свиданія на погребу или на крыш, за трубою.
— Меня удивляетъ, любезнйшій другъ, говорилъ черный, что вы не замтили этого давно, не смотря на вашу необыкновенную проницательность. Правда, влюбленные бываютъ часто совершенно-слпы. Мн очень прискорбно, что долгъ дружбы заставилъ меня открыть вамъ глаза — я знаю, вы любите вашу прелестную Мисмисъ до безумія.
— О, Муціусъ! (такъ звали чернаго.) Я обожаю се, все существо мое принадлежитъ ей! Но нтъ! это не возможно, она не можетъ быть такъ вроломна! Муціусъ, черный клеветникъ! прими достойную награду за твой адскій умыселъ!
Тутъ я поднялъ на него лапу съ выпущенными когтями: но онъ смотрлъ на меня дружелюбно и продолжалъ, ни мало не смшавшись:
— Не горячитесь, любезнйшій! Вы раздляете участь многихъ превосходнйшихъ людей. Непостоянство — доля смертныхъ и въ-особенности нашей породы.
Я опустилъ поднятую лапу.
— Возможно ли, возможно ли! восклицалъ я, припрыгивая вверхъ отъ отчаянія. О небо! земля! и что еще? Адъ!— Кто виной сего? Черно-сро-желтый котъ!— И она, прежде, столь нжная, столь пламенная, и она могла измнить тому, кто такъ часто, въ сладостныхъ мечтахъ любви, засыпалъ на груди ея!— О, теките, теките, слезы горючія!— Нтъ, адъ и проклятіе, къ-чему? чортъ возьми пестраго волокиту!
— Успокойтесь же, почтеннйшій, сказалъ Муціусъ. Вы слишкомъ предаетесь первымъ порывамъ вашей горести. Впрочемъ, какъ истинный другъ, я не хочу мшать вашему пріятному отчаянію. Еслибъ въ этомъ положеніи вамъ пришла мысль прекратить ваши драгоцнные дни, я могъ бы услужить вамъ добрымъ пріемомъ нетолченаго мышьяка, но вы такъ любезны, такъ милы, что потеря ваша была бы невознаградима. Утшьтесь, забудьте вроломную: въ мір еще много прекрасныхъ. Прощайте, любезнйшій!
Тутъ Муціусъ выскочилъ въ отворенную дверь.
Поразмысливъ хорошенько подъ печкою объ открытіи Муція, я почувствовалъ, что во мн пробуждается что-то похожее на тайную радость. Теперь я зналъ все, — мучительная неизвстность исчезла. Когда я выразилъ, ради приличія, свое отчаяніе, мн показалось, что то же приличіе требуетъ, чтобъ я отомстилъ черно-сро-желтому.
Ночью я подстерегъ любовниковъ за трубою, и бросился на соперника какъ бшеный тигръ, съ яростнымъ восклицаніемъ: ‘А! коварный, адскій измнникъ!’ Но, къ крайнему сожалнію, я замтилъ слишкомъ-поздно, что онъ былъ гораздо сильне. Онъ смялъ меня въ то же мгновеніе, изцарапалъ, изувчилъ и быстро скрылся на чердакъ. Мисмисъ лежала въ обморок, но когда я приблизился къ ней, она вскочила и бросилась съ удивительной быстротой въ-слдъ за своимъ любовникомъ.
Изувченный, съ окровавленными ушами, возвратился я въ комнату Мейстера, проклиная мысль — вступиться за честь свою, и наконецъ ршилъ, что нтъ никакого стыда предоставить прекрасную Мисмисъ черно-срожелтому совершенно.
— О судьба, враждебная судьба! разсуждалъ я самъ съ собою: за любовь чистую, романтическую, ты сбрасываешь меня въ помойную яму, семейное счастіе ведетъ меня прямо къ жесточайшимъ побоямъ!
Но какъ удивился я, когда на другой день, вышедъ изъ комнаты Мейстера, увидалъ Мисмисъ на рогожк.
— Добрый Мурръ, сказала она кротко и спокойно: я чувствую, что я уже не люблю тебя такъ, какъ прежде, и это мучитъ меня ужасно.
— Прелестная Мисмисъ, возразилъ я нжно: сердце мое раздирается, но я долженъ признаться, что посл извстныхъ происшествій, я сдлался къ теб совершенно равнодушенъ.
— Не оскорбись, милый другъ мой, продолжала Мисмисъ: но мн кажется, что ты уже давно сталъ для меня ршительно-несносенъ.
— Какое дивное сочувствіе! воскликнулъ я въ восторг: я могу сказать то же самое про тебя.
Убдившись во взаимномъ отвращеніи и въ необходимости развода, мы облапили другъ друга нжнйшимъ образомъ и залились слезами радости и восторга.
Посл этого мы разстались, дивясь величію чувствъ нашихъ, прославляя другъ друга — и встрчному и поперечному.
‘И я былъ въ Аркадіи!’ воскликнулъ я, и принялся за искусства и науки еще ревностне прежняго.
(Макулат. лист.) — вамъ, говорилъ Крейслеръ, да я говорю вамъ по глубокому убжденію, что это спокойствіе опасне самой жестокой бури. Это тяжелый, душный зной передъ грозою. И напрасно князь Ириней, какъ второй Франклинъ, воображаетъ отвратить грозу блестящими балами, какъ громовыми отводами: молнія ударитъ и, можетъ быть, сожжетъ его собственное парадное платье. Правда, принцесса Гедвига похожа теперь на свтло-и-тихо-ліющуюся мелодію, которая прежде безпрестанно прерывалась дикими, болзненными аккордами, вырывавшимися изъ ея растерзанной груди. Она ходитъ теперь спокойно подъ-руку съ красивымъ неаполитанцемъ, а Юлія улыбается ему съ обыкновенной наивностью’, ей нравятся любезности, которыя онъ обращаетъ такъ искусно къ ней, не спуская глазъ съ своей невсты, а для молодой, неопытной двушки, рикошетные выстрлы опасне прямыхъ. И не смотря на то, Гедвига, какъ мн разсказывала совтница, приняла съ перваго раза красиваго генералъ-аншефа за mostro turchino, а тихая, кроткая Юлія просто за василиска.— Мейстеръ, ты знаешь многое: скажи, какъ бы мн, при случа, превратиться въ осу и жаломъ выбить изъ головы этой особы вс ея проклятые замыслы?—
— Крейслеръ, я далъ теб высказаться, началъ Мейстеръ: теперь скажи, можешь ли ты выслушать меня спокойно? я открою теб вещи, которыя оправдаютъ твое предчувствіе.
— Можешь ли ты сомнваться? Разв ты не знаешь моей удивительной способности сидть преспокойно въ чинномъ обществ даже и тогда, когда укуситъ блоха.
— Такъ вотъ видишь ли, странный случай открылъ мн многое изъ жизни принца. Онъ замышляетъ недоброе. Я знаю, онъ иметъ предурныя намренія на Юлію.
— О, о! воскликнулъ Крейслеръ, быстро бгая по комнат: такъ вотъ твои сладкія псни, нудная, заморская птичка! И въ самомъ дл, что звать, давай сюда и позволенный и запрещенный плодъ! Но ты ошибаешься въ расчет, сладкорчивый неаполитанецъ: ты не замчаешь, что Юлію сторожитъ лихой капельмейстеръ, который можетъ принять тебя за проклятый квартквинтовый аккордъ. И капельмейстеръ сдлаетъ свое дло, то есть, разршитъ тебя какъ этотъ аккордъ, влпивъ пулю въ твою голову, или пронзивъ твое проклятое тло этой самой шпагой!
Тутъ Крейслеръ вынулъ шпагу изъ своей палки, сталъ въ Фехтовальное положеніе и спросилъ у Мейстера, можетъ ли онъ съ должнымъ приличіемъ проколоть принца?
— Успокойся, возразилъ Мейстеръ: чтобъ разстроить замыслы принца, не нужно такихъ геройскихъ подвиговъ. Есть противъ него другое оружіе, и я вручу теб это оружіе.— Вчера я сидлъ въ рыбачьей хижин, принцъ шелъ мимо съ своимъ адъютантомъ. Они не видали меня. ‘Принцесса прекрасна, говорилъ принцъ: но маленькая Бенцонъ еще прекрасне! Вся кровь моя вскипла, когда я увидалъ ее. Клянусь, она будетъ моею еще до свадьбы съ принцессой. Неужели она неумолима?’ — Помилуйте, принцъ, возразилъ адъютантъ, я не знаю женщины, которая могла бы устоять противъ обольщеній!— ‘Но она кажется такой смиренной,’ — И невинной, подхватилъ адъютантъ, а набожныя и невинныя двушки уступаютъ легче всего внезапному нападенію человка, привыкшаго къ побдамъ, принимаютъ свое паденіе за предопредленіе судьбы и нердко влюбляются, даже страстію, въ побдителя,— не мудрено, что и Юлія влюбится.— ‘Ну ужъ это лишнее, воскликнулъ принцъ. Еслибъ я могъ только встртить ее одну!’ — Нтъ ничего легче, сказалъ адъютантъ. Я замтилъ, что крошка гуляетъ часто одна одинехонька въ парк. Что если — — Тутъ они отдалились, и я не могъ разслышать окончанія. Кто поручится? можетъ быть, они выполнятъ свой адскій замыселъ сегодня же. Я могъ бы разстроить его самъ, но по нкоторымъ причинамъ мн не хочется показаться принцу до извстнаго времени, и потому, Крейслеръ, ты отправляешься ссйже часъ въ Зигхартсгофъ. Юлія ходитъ каждый вечеръ къ озеру, кормить ручнаго лебедя. Можетъ быть, эту самую прогулку подмтилъ хитрый италіянецъ.— Но возьми оружіе и выслушай необходимую инструкцію, чтобъ не оплошать въ битв съ грознымъ принцемъ.
Тутъ біографъ приходитъ снова въ немалое затрудненіе по недостаточности свдній, изъ которыхъ составляетъ предлежащее жизнеописаніе. Инструкція, данная Мейстеромъ Іоганнесу, важна для опредленія настоящаго значенія оружія, которое читатель увидитъ въ послдствіи. Но что же длать! бдный біографъ до сихъ поръ не знаетъ ничего объ этой инструкціи. Онъ можетъ только сказать, что Мейстеръ открылъ доброму Ічрейслеру какую-то особенную тайну. Впрочемъ вышеупомянутый біографъ закладуетъ большой палецъ правой руки, что эта тайна объяснится еще до заключенія книги. За симъ слдуетъ: Когда солнце начало садиться, Юлія, повсивъ на руку корзинку съ блымъ хлбомъ, распвая, пошла къ озеру и остановилась на средин моста, недалеко отъ рыбачьей хижины. Крейслеръ сидлъ уже въ засад и за всмъ наблюдалъ изъ-за кустовъ въ прекрасную зрительную трубку. Лебедь, плескаясь, приблизился къ мосту и жадно клевалъ бросаемые куски хлба. Юлія продолжала пть, и потому не слыхала шаговъ спшившаго къ ней принца. Когда онъ стоялъ уже подл нея, она содрогнулась какъ бы отъ сильнаго испуга. Принцъ схватилъ ея руку, прижималъ ее къ груди своей, къ губамъ, и потомъ склонился на перилы подл Юліи Онъ говорилъ ей что-то съ жаромъ. Юлія продолжала кормить лебедя, устремивъ взоры въ озеро.
— Не корчи же такихъ чертовски-сладостныхъ рожъ, коварный соблазнитель! разв ты не видишь, что я сижу подл тебя на перилахъ и могу отпотчивать тебя оплеухами, по моему благоусмотрнію? О Боже! отъ чего разгараются твои щеки все боле и боле, кроткая, невинная Юлія? Зачмъ взглядываешь ты теперь на коварнаго такъ-странно? Ты улыбаешься? Да, грудь твоя должна раскрыться отъ пламеннаго ядовитаго дыханія его, какъ почка розы отъ палящаго луча солнца, — но для того, чтобъ скоре завянуть!….
Такъ говорилъ Крейслеръ, наблюдая за ними въ зрительную трубку, которая придвинула ихъ къ нему близехонько. Принцъ началъ также бросать куски хлба въ воду, но лебедь пренебрегалъ ими и кричалъ громко. Принцъ обнялъ одной рукой Юлію и продолжалъ бросать хлбъ, какъ будто для того, чтобъ лебедь подумалъ, что его кормитъ Юлія. Щеки его почти касались щекъ Юліи.
— Прекрасно! воскликнулъ Кремслеръ: держи крпче свою добычу, выстрлъ наведенъ уже на тебя, онъ подобьетъ твои блестящія крылья — и что-то тогда будетъ съ тобою!
Но вотъ принцъ взялъ Юлію за руку, и они пошли къ рыбачьей хижин. Вдругъ Крейслеръ выступилъ изъ лсу.
— Прекраснйшій вечеръ, сказалъ онъ, отвсивъ принцу пренизкій поклонъ: воздухъ такъ чистъ, та къ душистъ, что вамъ врно здсь такъ же хорошо, какъ въ прекрасномъ Неапол?
— Кто вы, милостивый государь? спросилъ его принцъ довольно-грубо.
— Ахъ! какъ я рада, любезнйшій Крейслеръ, что вы опять здсь! воскликнула Юлія, освободивъ тотчасъ свою руку изъ руки принца, и дружески подавая ее капельмейстеру. Знаете ли, что я ждала васъ съ ужаснымъ нетерпніемъ? Маменька всегда бранитъ меня, что я веду себя какъ непослушное, плаксивое дитя, когда вы хотя одинъ день не постите насъ. Мн кажется, что я въ состояніи захворать отъ одной мысли, что вы забыли меня и мое пніе.
— А! воскликнулъ принцъ, бросая яростные взоры на Юлію и Крейслера: вы Monsieur de Krsel. Князь отзывался объ васъ очень милостиво.
— Благословляю за это добраго князя! воскликнулъ Крейслеръ, и лице его пришло въ сильное судорожное движеніе. Стало быть, теперь я могу надяться, что вы не откажете мн въ вашемъ покровительств. Во мн было и безъ того какое-то дерзкое предчувствіе, что я пріобрлъ ваше благорасположеніе съ перваго раза, когда вы, мимоходомъ, назвали меня шутомъ 5 а такъ-какъ шуты годятся на всевозможныя…
— Вы въ самомъ дл очень-забавны, перебилъ его принцъ.
— О, совсмъ нтъ! продолжалъ Крейслеръ: конечно я люблю шутку, но шутку дурную, а она совсмъ не забавна. Въ настоящее время мн бы хотлось създить въ Неаполь, чтобъ тамъ на набережной собрать лучшія изъ псенъ рыбаковъ и бандитовъ ad usum delphini. Вы, свтлйшій принцъ, любитель искусствъ, и врно столько добры, что снабдите меня рекомендательными письмами къ —
— Monsieur Krsel, перебилъ его принцъ снова: вы чрезвычайно забавный человкъ. Я люблю, очень люблю такихъ людей, по я не хочу отвлекать васъ отъ вашей прогулки. Adieu!
— Нтъ, принцъ, воскликнулъ Крейслеръ: я никакъ не могу пропустить этого счастливаго случая — я долженъ выказать вамъ себя во всемъ блеск. Вы, кажется, шли въ рыбачью хижину?— тамъ стоитъ маленькое фортепіано. Двица Юлія врно такъ добра, что даже не откажется пропть со мною какой нибудь дуэтъ.
— О! съ величайшею радостью, воскликнула Юлія, и подала руку Прейслеру.
Принцъ, стиснувъ зубы, пошелъ впереди.
— Крейслеръ, шепнула Юлія на ухо Іоганнесу: что за странное расположеніе!
— О, Боже! сказалъ ей Крейслеръ, также шопотомъ: и ты спишь спокойно, убаюканная пустыми мечтами, тогда-какъ змя близится, готова умертвить тебя!
Юлія поглядла на него съ величайшимъ удивленіемъ. Только одинъ разъ, въ мгновеніе высочайшаго музыкальнаго вдохновенія, сказалъ онъ ей ты.
Когда дуэтъ кончился, принцъ, даже во время пнія, часто-восклицавшій bravo, bravissimo, разсыпался въ безмрныхъ похвалахъ. Онъ осыпалъ руки Юліи пламенными поцалуями: клялся, что пніе никогда еще не потрясало души его такъ сильно, просилъ, чтобъ она позволила ему поцаловать уста, изъ которыхъ стремился нектарный потокъ очаровательныхъ звуковъ.
Юлія робко отодвинулась назадъ.
— Такъ-какъ вы, сказалъ тутъ Крейслеръ, ставъ между принцемъ и Юліей, не удостоили меня и самомалйшей похвалы, которую, какъ сочинитель и совсмъ не дурной пвецъ, я заслужилъ не мене двицы Юліи, то я вижу, что мои музыкальныя способности дйствуютъ слишкомъ слабо. Но я знаю кое-что и въ живописи, и потому покажу вамъ маленькое изображеньеце особы, замчательная жизнь и странный конецъ которой извстны мн такъ хорошо, что я могу разсказать и то и другое всякому, кто захочетъ послушать.
— Несносный человкъ! пробормоталъ принцъ сквозь зубы.
Крейслеръ вынулъ изъ кармана маленькой ящичекъ, а изъ него какой-то миніатюрный портретъ, и показалъ принцу. Принцъ поблднлъ какъ мертвецъ, губы его задрожали, и онъ бросился вонъ съ глухимъ восклицаніемъ: Maledelto!
— Что это значитъ? спросила испуганная Юлія: ради Бога, скажите мн, Крейслеръ, что это такое? Прошу васъ, не скрывайте отъ меня ничего!
— Вздоръ, шутка, изгнаніе бса! Посмотрите, какъ шагаетъ нашъ добрый принцъ: забывъ совершенно свою идиллическую природу, онъ не взглянулъ даже въ озеро, не остановился покормить лебедя. Бжитъ’, бднякъ, безъ оглядки!
— Крейслеръ, ваши слова, вашъ голосъ приводятъ меня въ ужасъ… Я предчувствую недоброе…. что у васъ съ принцемъ?
Капельмейстеръ отошелъ отъ окна, и взоры его остановились съ глубочайшимъ чувствомъ на Юліи, которая стояла передъ нимъ, сложивъ руки, и какъ бы умоляя, чтобы онъ избавилъ ее отъ тоски, которая выжимала слезы изъ глазъ ея.
— Нтъ, сказалъ онъ: ни одинъ враждебный диссонансъ не нарушитъ гармоніи, живущей въ душ твоей, чистое, кроткое созданіе! Прикрывшись лживыми масками, бродятъ духи ада по свту, но они безсильны надъ тобою… И для чего знать теб ихъ черныя дла и замыслы? Успокойтесь, Юлія! не спрашивайте меня — теперь все кончено!
Въ это самое мгновеніе быстро взошла совтница.
— Что такое сучилось? спросила она въ сильномъ безпокойств: какъ сумасшедшій пробжалъ принцъ мимо меня. Подл самого замка встртилъ его адъютантъ, оба заговорили о чемъ-то съ жаромъ, казалось, что принцъ далъ ему какое-то важное порученіе, потому-что онъ бросился тотчасъ въ павильонъ, въ которомъ они живутъ. Садовникъ сказалъ мн, что ты стояла съ принцемъ на мосту. Тутъ, сама не знаю, почему во мн родилось предчувствіе чего-то ужаснаго, и я поспшила сюда. Говорите, что такое было?
Юлія разскала все.
— Тайны? спросила совтница, устремивъ на Крейслера испытующій взоръ.
— Любезная госпожа Бенцонъ, отвчалъ Крейслеръ: бываютъ мгновенія, обстоятельства, положенія, хочу я сказать, въ которыхъ человкъ непремнно долженъ молчать, потому что если откроетъ ротъ, то занесетъ вздоръ, путаницу, которая необходимо должна оскорбить всякаго благоразумнаго слушателя.
Капельмейстеръ проводилъ совтницу и Юлію до замка, и потомъ отправился назадъ въ Зигхартсвейлеръ. Когда онъ скрылся въ парк, адъютантъ принца вышелъ изъ павильона и пошелъ въ слдъ за нимъ. Черезъ нсколько минутъ въ глубин парка раздался выстрлъ.
Въ ту же ночь принцъ оставилъ Зигхартсгофъ, простившись съ княземъ письменно и общая скоро возвратиться. Поутру садовникъ, осматривая съ своими людьми паркъ, нашелъ Крейслерову шляпу, запятнанную кровью. Самъ же Крейслеръ пропалъ безъ всти. Предъ….

Конецъ второй части.

Гофман Эрнст Теодор Амадей
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Житейские воззрения кота Мурра, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821
  2. Эликсиры дьявола, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1815
  3. Серапионовы братья, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821
  4. Кот Мурр. Часть III, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821
  5. В Вашингтоне, Бёрнетт Фрэнсис Элиза, Год: 1883
  6. Жены и дочери, Гаскелл Элизабет, Год: 1866
  7. Маленький дикарь, Мариетт Фредерик, Год: 1848
  8. Роковое искушение, Рид Чарльз, Год: 1871
Электронная библиотека