РАЗСКАЗЫ ДОКТОРА.
РАЗСКАЗЫ ДОКТОРА.
Коробочка aus Mitau.
Коробочка aus Mitau.
I.
II.
III.
Н. Златовратскій.
‘Русская Мысль’, No 3, 1883
Коробочка aus Mitau, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1883
Время на прочтение: 19 минут(ы)
— Иванъ Иванычъ, какъ хотите, спасайте насъ: разсказывайте!…
Такъ говорила компанія молодыхъ и солидныхъ особъ, приставая къ невозмутимо-добродушному, коренастому и плотному, высокому и уже пожилому, съ порядочной лысиной, земскому врачу, сидвшему въ глубин гостиной, занявъ широкою спиной чуть не половину печи.
Общество, собравшееся въ рождественскій вечеръ у одного старичка, члена земской управы, было хотя не большое, но случайно составившееся такъ, что, при всемъ усиліи и хозяина, и гостей, никакъ не могло оживиться: не могла составиться партія ей въ винтъ, ни въ стуколку, такъ какъ молодые люди были еще слишкомъ молоды для этого занятія, а старики слишкомъ стары, ‘солидныхъ’ же людей было всего двое: Иванъ Ивановичъ, да мстный судебный слдователь, который былъ бы, можетъ-быть, и не прочь ‘завинтить’.
Разговоры, по тмъ же причинамъ, тоже не могли быть общими и больше велись по угламъ. Пробовали было говорить о политик, но бесда съ первыхъ же словъ приняла такой отчаянно-минорный тонъ, что ее бросили на полузвк.
Впрочемъ, все бы еще какъ-нибудь обошлось къ общему удовольствію, еслибы не сильнйшій морозъ, окончательно разстроившій предполагаемое катанье на тройкахъ. Вс волей-неволей, забравшись въ уютную и теплую гостиную, услись около чайнаго стола съ шипящимъ самоваромъ и ‘млли’, перебрасываясь несвязными и отрывочными фразами.
Такое положеніе, очевидно, какъ нельзя боле располагало или къ чтенію, или просто къ сказкамъ.
Когда катанье было признано окончательно несостоявшимся и вечеръ потянулся довольно медленно и вяло,— глаза всхъ невольно остановились на Иван Иванович, покуривавшемъ и покашливавшемъ у теплой печки.
— Иванъ Иванычъ, голубчикъ, разсказывайте, разсказывайте что-нибудь!… У васъ вдь такой большой запасъ наблюденій,— окончательно пристали къ нему молодыя барышни.
Иванъ Ивановичъ какъ-то поежился, потерся широкою спиной о печку, нсколько разъ провелъ ладонью по лысин и съ обычной добродушно-хитрою улыбкой сказалъ:
— Извольте-съ, готовъ-съ!… Но чтобы не повторяться, не разсказывать въ сотый разъ того, что уже я имлъ честь неоднократно, по вашей просьб, сообщать, я разскажу вамъ нчто на самую что ни есть модную тему…
— Прекрасно, прекрасно!— подхватила компанія, приготовляясь слушать.
Но прежде, чмъ мы приступимъ къ передач разсказа Ивана Ивановича, считаемъ необходимымъ поближе познакомить васъ съ этой прекрасною личностью.
Докторъ медицины Иванъ Ивановичъ Вопфъ былъ прежде всего изъ всхъ россійскихъ русопятовъ отъявленный русопятъ. И Богъ всть зачмъ носилъ онъ нмецкую фамилію! И онъ частенько самъ удивлялся этому, хотя для него, конечно, не было секретомъ, что родители его были изъ Митавы, чиновничали въ Петербург и тамъ же воспитали его, умерли же они какъ разъ въ тотъ годъ, когда онъ только-что поступилъ въ университетъ. Съ этого времени Иванъ Ивановичъ былъ предоставленъ самому себ. Пораженный такимъ ударомъ въ свое чувствительное нмецкое сердечко, онъ загрустилъ по сочувствующей душ, по дружб и, какъ натура крайне общительная и привязчивая, скоро нашелъ все это въ товариществ. Отыскиваніе средствъ жизни толкнуло его на поиски уроковъ, на житье съ товарищами втроемъ, а иногда и вчетверомъ, на переписку лекцій. Добродушный, веселый, но умный и наблюдательный, онъ становился душой студенческихъ компаній. Въ свое время Вопфъ отдалъ дань всему — и мечтамъ сдлаться изобртателемъ и ученымъ (черта отчасти нмецкая), и Фейербаху съ Бюхнеромъ, въ то время усердно переводимымъ и переписывавшимся цлыми тетрадями въ свтлыя петербургскія ночи, и, отчасти, даже ‘русскому мужичку’, о которомъ тогда еще только ‘запвали’ и въ котораго, лтъ черезъ двадцать, вдругъ влюбилась молодежь всхъ національностей: и русскіе, и поляки, и нмцы, и евреи…
Итакъ, Иванъ Ивановичъ пережилъ все, что пережило, чмъ переболло всякое честное, юное сердце интеллигентной молодежи нашей, безъ различія національностей. И чмъ дольше всмъ этимъ онъ боллъ и все это переживалъ, тмъ все больше забывалъ свое нмецкое происхожденіе. А Иванъ Ивановичъ, съ своей стороны, словно изъ кожи лзъ, чтобы доказать уже вплотную свое русопятство… Еще на четвертомъ курс, кое-какъ перебиваясь на стипендію, онъ женился, такъ какъ на лтнихъ каникулахъ, загнанный въ глушь провинціальнаго городка на уроки, въ семь одного чиновника встртилъ ‘серьезную’, то-есть не особенно красивую, но самоучкой переводившую Гейне, двушку. У нея же надъ письменнымъ столомъ онъ увидалъ и портретъ Гейне, Пушкина, Гоголя… И это въ какомъ-то Сольвычегодск!… А когда серьезная двушка категорически заявила при отц и матери, что она лучше выпьетъ растворъ головокъ отъ срныхъ спичекъ, чмъ ршится на ‘мщанскую свадьбу’ — со свахами, смотринами, приданымъ, обысками и выемками и проч., то для Ивана Ивановича было ршено все. И дйствительно, къ концу каникулъ, молодые, взявъ другъ друга подъ руку, посл вечеренъ зашли къ знакомому священнику, попросили его отворить церковь, обвести ихъ вокругъ аналоя — и затмъ на двухъ извощикахъ, вмст со священникомъ, вернулись домой, къ нсколько, хотя и радостно, изумленнымъ родителямъ.
Два года молодые бились въ Петербург, и затмъ, въ воздаяніе за казенный хлбъ, Ивана Иваноновича назначили врачомъ въ Семипалатинскъ.
Когда черезъ пять лтъ онъ вернулся, онъ уже былъ толстъ, какъ настоящій майоръ, глаза его заплыли и добродушно смялись, лицо обрюзгло. Но, валяясь на дежурныхъ койкахъ въ лазаретахъ, онъ приготовился, шутя, на докторскій экзаменъ. Его супруга родила ему троихъ ребятъ и теперь прекрасно читала въ подлинник нмецкихъ классиковъ. Получивъ докторскій дипломъ, Иванъ Ивановичъ пріударилъ, съ медвжьей неуклюжестью и наивностью, по начальническимъ переднимъ, прося ‘мстишка повеселе для ребятишекъ’. Его назначили въ полкъ, въ одинъ изъ центральныхъ городовъ, гд онъ и расположился-было съ семипалатинскимъ удобствомъ. Конечно, всякія эти тамъ мечты объ учености, объ изобртеніяхъ, всякіе такіе Фейербахи и Бюхнеры давно испарились, ко однако на душ Ивана Ивановича остался надолго, если не навсегда, не замтный, но глубокій слдокъ этой драгоцнной ‘человчности’, которая освщаетъ однимъ мягкимъ и теплымъ свтомъ и обрусвшаго нмца, и онмечившагося русака. Какъ ни удобно было расположился Иванъ Ивановичъ въ губернскомъ город N, однако не удержался отъ непріятныхъ объясненій съ ротнымъ командиромъ насчетъ госпитальной каши и вышелъ въ отставку, въ земство. Теперь онъ лчитъ мужиковъ исподволь и не бойко, не утруждая безденежное земство излишними расходами на аптеки и дорогія лкарства, и уже, конечно, настолько забылъ о своемъ ‘германизм’, что иногда совсмъ изумлялся, когда ему напоминали объ этомъ, а напоминали ему по тому случаю, что онъ даже до 50-ти лтъ никакъ не могъ научиться говорить ‘мыло’,— все у него выходило ‘мило’.
— Былъ я, мои господа (это выраженіе тоже было одной маленькой нмецкою слабостью Ивана Ивановича),— былъ я,— началъ онъ, передохнувъ и выпустивъ изъ себя цлую воздушную бурю,— былъ я недавно по своимъ обычнымъ дламъ въ одномъ сел, тамъ у меня фельдшеръ есть и пріемный покоецъ. Засидлся я тамъ долго: сначала съ больными мужиками провозился, а потомъ фельдшеръ присталъ ‘почтить его — выпить на дорогу стаканчикъ пунштику’. На двор завертывалъ морозецъ — и я на ‘пунштикъ’ соблазнился. Но въ хлопотахъ за ‘пунштикомъ’ фельдшеръ мой совсмъ забылъ сказать старост о лошадяхъ. Стало вечерть. Фельдшеръ съ женой, отъ удовольствія, одинъ за другимъ въ догонку, тмъ, другимъ угощаютъ, разсказываютъ обычные анекдоты съ мужиками и лкарствами, а я все поджидаю: вотъ придутъ и скажутъ, что лошади готовы. Однако лошадей нтъ. ‘Ты, говорю, Петя (я его всегда Петей зову: онъ ещеку меня мальчикомъ въ полку былъ, хотя ему теперь лтъ 30 съ лишкомъ),— ты, говорю, про лошадей-то говорилъ ли старост?’ — ‘Ахъ, ахъ, ахъ!’ — заохали они оба съ женой. Побжалъ Петръ къ старост. Староста, конечно, ворчитъ: ‘мы, говоритъ, думали — баринъ заночуетъ. Чего раньше молчали? Вонъ на двор-то что подымается!…’ И дйствительно, на двор стало заметать, вьюжить. Пришли ко мн. Староста, конечно, уговариваетъ, что, молъ, вашему здоровью ежели теперь хать, то совсмъ можно пропасть ни за что!… Жена фельдшера ‘постельку’ предлагаетъ и все такое… А мн надо было непремнно хать,— одна родственница очень звала къ себ въ усадьбу. Я еще не зналъ, чмъ ршить дло, какъ на наше общее удовольствіе послышался колокольчикъ (село стоитъ на трактовой дорог), позвякиваетъ потихоньку. ‘Э,— говорю,— порожнякъ! (по колокольчику порожняка всякій узнаетъ). Ну-ка, братцы, поторгуйтесь, что возьметъ въ С.!’… Дло съ порожнякомъ-ямщикомъ скоро сладилось, онъ вылзъ изъ кузова на облучокъ, я залзъ въ кузовъ и — мы покатили. Метель однако становилась все сильне. Мы уже отъхали довольно далеко, когда ямщикъ неожиданно спросилъ меня:
— Ты, баринъ, откуда будешь?
— Изъ города.
— Изъ города?…
И онъ опять замолчалъ, Я сталъ всматриваться въ него. Сидлъ онъ къ одному боку облучка, повернувшись спиной къ втру, дувшему съ правой стороны. Видно было, что онъ и здоровъ, и мясистъ, и высокъ, хоть и сидлъ сгорбившись и, кажись, дремалъ. Немного погодя, словно проснувшись, онъ опять заговорилъ, сначала грубо окрикнувъ лошадей: ‘Ну, вы, черти!’ Изъ того, какъ онъ обращался съ лошадьми, я сообразилъ, что у него или лошади хозяйскія, не свои, или ямщикъ былъ не изъ добродушныхъ мужичковъ, а изъ мужицкихъ нигилистовъ.
— Что вы сметесь, мои господа?— спросилъ Иванъ Ивановичъ, когда въ компаніи послышался смхъ.
— Вы это сказали такимъ тономъ, какъ будто серьезно убждены, что есть ‘мужицкіе нигилисты’,— сказала одна молодая особа.
— А вы думаете, господа мои, нтъ?— хитро спросилъ Иванъ Ивановичъ.
— Не то что нигилисты, а прямые анархисты есть. Тамъ только покопайся!— сказалъ старичокъ-земецъ, хозяинъ дома, бывшій когда-то становымъ приставомъ.
— Вотъ-съ это даже врне вашъ дяденька выразился, госпожа моя, много врне!— сказалъ Иванъ Ивановичъ.
— Ну, ну, разсказывайте! Увидимъ…
— А вотъ увидите,— загадочно мотнулъ головой Иванъ Ивановичъ и продолжалъ:— Такъ вотъ, господа мои, ямщикъ этотъ и спрашиваетъ меня:
— А что, говоритъ, баринъ, слухъ идетъ, что скоро будемъ нмцевъ бить?
— Не знаю. Да за что ихъ бить-то?
— Станутъ бить, такъ, значитъ, есть за что… За хорошее дло бить не станутъ…
— Какое же за ними ты знаешь плохое дло?
— Дло-то?… А нмецъ, слышь, обезьяну выдумалъ!…
Слышу по выговору, что мужикъ смется.
— А что теб обезьяна,— говорю,— сдлала?
— Ничего,— говоритъ,— мн обезьяна не сдлала, а одно, что грхъ она — обезьяна-то… Жидовъ били, теперь вотъ нмцевъ, слышь, будутъ бить. Безпутства много по нашему народу пущено…
— А узнаешь ты нмца, еслибы теб пришлось съ нимъ встртиться?— спросилъ я.
— Узнаемъ, небойсь!… Только бы… Узнаемъ!…
Гляжу, шутки шутитъ мужикъ, все веселе да веселе, объ обезьян сталъ разсказывать, о ‘ширманк’… И чмъ дальше, тмъ мой мужикъ, словно во вкусъ входитъ: подкрякиваетъ, подкрикиваетъ, подбадриваетъ себя…
— Эхъ,— говоритъ,— бывало я хаживалъ въ ту сторону… по каменной части…. ну, что гд жиды-то… А вотъ какъ разъ передъ тмъ и пересталъ… Ямщину братья взяли,— ну, и пріостановили при домашности… А я ихъ, жидовъ-то, во какъ знаю! Я какого хошь жида узнаю.
— Жида — это еще такъ, а какъ ты нмца узнаешь?
— Узнаемъ!— отвчаетъ.
Метель ли это, или скука, темень,— такъ ужь нервы настроились: вотъ подмываетъ меня пошутить надъ мужикомъ.
— Ну,— говорю,— узнай вотъ, нмецъ я, или русскій?
— Ай узнаю! Смотри, баринъ…
— Какъ же ты узнаешь?… Креститься заставишь?
— Это пустое,— этимъ и жида не проведешь.
— Ну, какъ же?
— А вотъ какъ: ну-ка, скажи, баринъ, ‘мыло’.
И Иванъ Ивановичъ съ такимъ необыкновеннымъ стараніемъ силится сказать это слово ‘по-мужицки’, что весь покраснлъ и переконфузился, какъ институтка.
Взрывъ веселаго смха былъ отвтомъ на его усиліе. Когда смхъ смолкъ, Иванъ Ивановичъ сказалъ:
— Вотъ, господа мои, вамъ смшно, а мн тогда было не до смху…
— Да неужели вы серьезно испугались?— спросилъ кто-то.
— Серьезно — не серьезно, а все же… пожаллъ, что при мн не было чего-нибудь такого… Да я никогда этими глупостями не заводился. Пять лтъ въ Семипалатинск прожилъ, по нскольку тысячъ верстъ зжалъ, и никогда съ собой не бралъ ни шашки, ни револьвера, а вотъ тутъ, въ центр Россіи, вдругъ вспомнилъ, что при мн ничего не имется…
— Что же вы, однако, ему отвтили?— спросили Ивана Ивановича.
— Я ему, господа мои, ничего не отвтилъ, а онъ помолчалъ немного и потомъ, словно собравшись съ силами, поправился на облучк, выпрямился и крикнулъ мн:
— Ну, что-жь, баринъ, ты мн не говоришь, а?… Ты чего-жь меня зря-то пыталъ?… Ты мн мое знанье окажи, какъ я, значитъ, обезьяну-то могу распознать…
— Ты, однако,— говорю,— мой братъ, забавникъ!
Я, знаете, сердиться начиналъ: чортъ знаетъ, и за себя стало обидно, и на мужика досадно,— шутитъ, изволите видть, шуточки… Посл моихъ словъ онъ какъ будто даже пару въ себя подалъ. Я даже подумалъ, не сумасшедшій ли онъ: гикаетъ на лошадей, подсвистываетъ, а между тмъ шутитъ и шутитъ, даже посмиваться сталъ очень громко и какъ будто даже нарочно погромче захохочетъ.
— Мы, братъ, забавники!— кричитъ.— Эхъ ты, метелица!… Погуляли бы, братецъ мой… Ха-ха-ха!… Скука, баринъ, по деревнямъ то у насъ!
Заливается мой ямщикъ, а метель такъ и крутитъ: сбоковъ, сзади, спереди… Куда демъ, Богъ знаетъ! За два шага не видать, а онъ все погоняетъ да погоняетъ лошадей. Потомъ, знаете, вдругъ ихъ остановилъ… Колокольчикъ сразу смолкъ, какъ будто сразу и вьюга стихла, и полозья перестали визжать. Какая-то мертвая тишь такъ и охватила. Ямщикъ слзъ съ козелъ.
— Что, дорогу, что ли, потерялъ?— спросилъ я.
Молчитъ, ничего не отвчаетъ, зашелъ за кибитку… Меня, знаете, не на шутку оторопь взяла. Чортъ ему въ душу влзетъ: возьметъ, вывалитъ въ сугробъ, оберетъ всего, да и броситъ. Кто его знаетъ, кто онъ и чей такой… Все это у меня въ голов такъ вихремъ и вертится. Прошло минутъ пять, слышу — хрустятъ около саней сапоги по снгу, я хотлъ выглянуть, какъ прямо передо мной въ кузовъ кибитки уставилось лицо ямщика — красное, мокрое, мясистое, съ какой-то пьяно-вызывающей улыбкой въ объиндвлыхъ усахъ и бород.
— Что-жь, баринъ, скажешь, что-ли, ‘мыло’, али нтъ?… Что-жь, али призналъ я тебя?…
Меня ужь совсмъ взорвало. Говорю:
— Ты, мой братецъ, забываться, кажется, совсмъ сталъ… Садись на мсто и вези.
— То-то, знать… Мы узнаемъ!… Не проведешь!— говоритъ онъ, садясь на козлы.
— Я теб приказываю молчать!— закричалъ, знаете, я.
— Что-жь,— говоритъ,— намъ молчать, когда хочется разговоры разговаривать… Когда ни то и намъ надо поговорить. Что-жь не поговорить… Свидтелевъ нтъ. Ты меня не знаешь, я — тебя…
И при этомъ Иванъ Ивановичъ таинственно-пугающе посмотрлъ на всхъ.
— Н-ну, Иванъ Иванычъ, вы начинаете Богъ знаетъ что разсказывать!— заговорило все общество разомъ: мужчины замахали на Ивана Ивановича руками, а барышни и дамы носовыми платками.— Это невозможно!… Это просто игра вашего воображенія!…
— Признаться, господа,— неожиданно замтилъ Иванъ Ивановичъ,— я не могу достоврно утверждать, что это именно такъ было… Я не отрицаю, что все это могло быть и игрой моего воображенія…
— Ну, вотъ видите! Чего-жь вы такъ страшно разсказываете?— замтили барышни.
— А оттого-съ, что страшно-то мн тогда, мои сударыни, все-таки было… Это ужь врно!… Если и не точно такъ, то все же и игра воображенія отчего-нибудь у меня тогда была же, и ямщикъ такой былъ, и если не такъ, то, знаете, что-то очень похожее было… А главнымъ-то образомъ, нужно вамъ сказать-съ, я халъ къ своей родственниц нмк, жившей уже нсколько лтъ въ деревн, недавно овдоввшей и оставшейся одна-одиншенька съ ребятишками въ глухой деревн, среди мужиковъ… Такъ ужь, знаете, и объ ней я не разъ тоже подумалъ за эту дорогу… Я ужь поршилъ, что мы проплутаемъ до утра, и потому все придумывалъ, какъ мн обращаться съ ямщикомъ, если онъ будетъ продолжать ‘дурить’… Больше всего я останавливался на ‘спасительномъ устрашеніи’. Вдь это же средство употребляютъ и укротители зврей… Впрочемъ, оказалось, что ямщикъ вовсе не сбился съ дороги,— мы скоро пріхали. Я было выслалъ моему ямщику деньги съ прислугой, чтобы съ нимъ не объясняться, но оказалось, что дйствительно онъ былъ большой забавникъ,— онъ явился самъ и попросилъ на водку.
Тутъ я, при свчк, дйствительно увидалъ мужика размровъ очень внушительныхъ. Разбойничья рожа, въ полномъ вид. И еще улыбается!… Я бросилъ ему двугривенный и сказалъ:
— Теб, мой братъ, тюрьмы, кажется, не миновать.
— За что-жь такъ?— спросилъ онъ и ухмыльнулся.— Кажись, доставили въ лучшемъ вид. Вишь какая метель… Такъ тебя и подмываетъ!… Другой бы завязилъ еще.
— Ну,— говорю,— ступай, ступай!
— Прощенья просимъ!— говоритъ.— Что-жь, изъ тюрьм побываемъ!— прибавилъ онъ и вышелъ.
Знаете, я тогда едва сдержался: ‘Эдакіе зври, эдакіе зври!’ — повторялъ я. Такъ онъ изъ меня этимъ… этимъ (вы ужь сами для этого слово подберите) всю душу вымоталъ!… За то, что у человка пейсы,— за то, что человкъ не можетъ выговорить ‘мыло’ и… Что можетъ быть возмутительне!… Вс нервы онъ поднялъ во мн, и не уснуть бы мн всю ночь, еслибы не эта моя родственница, Августа Карловна, за которую я такъ боялся…
Я какъ только взглянулъ на нее, такъ и вс страхи какъ рукой сняло. Я, видите ли, пріхалъ ужь поздно,— кухарка ее съ постели подняла… Вышла она ко мн — полная, румяная, лицо заспанное, глаза такъ и слипаются, на губахъ такая же сладкая и безпечная улыбка, какъ будто она у исправника въ гостяхъ спала. А какъ звнула, я даже засмялся…
— Ну, говорю, моя матушка, не ожидалъ!…
— Чего вы не ожидали, Иванъ Иванычъ?
— Вдь я за васъ изстрадался.
— Чего та въ?— говоритъ.
— И вы не боитесь здсь одни, безъ мужа?…
— Кого бояться?
— А мужиковъ?… Я боюсь у васъ ночевать,— пугаю ее.
— Что вы!… Спаси васъ Богъ, что вы говорите! Да они скоре свой братъ обидятъ, чмъ меня!… Что вы, что вы, Иванъ Иванычъ! Господь васъ спаси… Давайте-ка я васъ угощу водкой, да постелю вамъ постель помягче… Наталка! едосья!— закричала она съ сильнымъ нмецкимъ акцентомъ, тмъ хозяйственно-нмецкимъ тономъ, которымъ покрикивали нкогда нашы управляющихи. И вотъ забгали Наталки и едоски съ подушками, простынями…
Ну, однимъ словомъ, достаточно было взглянуть на Августу Карловну въ ея безпечномъ дезабилье, на всю эту идиллію съ подушками, чтобъ уже не осталось отъ моей дороги никакого впечатлнія… Словно Чичиковъ у Коробочки расположился, ей-ей!..
А вдь моя родственница — чистая нмка и, знаете, не только, какъ я, не выговоритъ того….— ну, того слова (заикнулся тутъ опять и сконфузился Иванъ Ивановичъ, хотя уже не разъ говорилъ этого слово).
— Какого, какого, Иванъ Иванычъ? Говорите!— кричали дамы, обрадованныя случаю посмяться.
— Ну, того, котораго я… не сказалъ ямщику.
— И не скажете намъ?
— Не скажу!… Ну, Августа Карловна и половину словъ плохо говорила по-русски…
И Иванъ Ивановичъ глубоко вздохнулъ и опять выпустилъ изъ себя цлую бурю.
— Такъ въ этомъ вся и мораль, Иванъ Иванычъ, что вы испугались мужика?— заговорили кругомъ.— Гд же современная тема? Неужели нмцы?
— А что-жь?… Впрочемъ, моя тема еще впереди. Изволите видть, Августа Карловна, говорю я, не только ‘мыло’, но и половину словъ не могла произнести правильно, а между тмъ изъ всхъ модныхъ примровъ такъ-называемаго ‘сліянія съ народомъ’ (а я ихъ зналъ не мало) это былъ наиболе удачный, по моему мннію…
— Ну, Иванъ Иванычъ, это вы, Богъ знаетъ, что говорите!— замахали опять платками на Ивана Ивановича барышни.
— Желаете послушать про Августу Карловну?
— Непремнно, непремнно!
— Впрочемъ, я вдь хотлъ вамъ сначала разсказать вовсе не объ ямщик и не объ Август Карловн,— я хотлъ вамъ разсказать о ‘сліяніи съ народомъ’ одной барышни-помщицы, да какъ-то…
— Разсказывайте, разсказывайте про Августу Карловну! О той еще успемъ… Вы насъ интригуете, Иванъ Иванычъ!…
— Объ Август Карловн, впрочемъ, много нечего разсказывать: нмки aus Mitau вообще мало романтичны, а Августа Карловна, наврно, меньше всхъ… Да, пожалуй, это-то въ ней, въ данномъ случа, и составляло настоящую… Мужъ ея былъ некончившій курса дерптскій студентъ, отъявленный буршъ, нсколько лтъ таскавшійся по петербургскимъ аптекамъ въ качеств фармацевта, по разнымъ конторамъ, гд пилъ и кутилъ на-пропалую. Но въ одинъ прекрасный день онъ получаетъ неожиданное извстіе о наслдств отъ какого-то дальняго родственника… въ Лифляндіи или Эстляндіи гд-то, о которомъ онъ не имлъ и понятія. Совершенно ошеломленный такимъ даромъ фортуны, нмецъ, въ минуту увлеченія, поклялся остепениться и заняться дломъ ‘по-нмецки’. Онъ сздилъ въ Митаву, привелъ въ порядокъ дла по наслдству, очаровалъ митавскихъ бюргеровъ и, снабженный ихъ практическими совтами и румяной митавской красавицей, представлявшей, по словамъ родителей, идеалъ жены-хозяйки, двинулся обратно въ Россію.
Пропитанные митавскимъ духомъ, молодые энергично принялись соображать насчетъ разныхъ гешефтовъ и остановились на самомъ заманчивомъ изъ нихъ — на пріобртеніи помщичьяго имнія, которое продавалось тогда за полцны. И вотъ наши митавскіе культуртрегеры понесли культуру въ русскую деревню, взамнъ потерпвшей фіаско барской. Любезный Адольфъ съ своей любезной Августой сразу круто, какъ быть по-нмецки, принялись за дло. Адольфъ напустилъ на себя сурьзу, суровости и неуклонности, какъ бы желая показать мужику, что такая за птица цивилизація. Августа первымъ дломъ начала усердно родить, чтобъ ужь заране такъ сказать положить это основное начало культуры, а затмъ уже вплотную приняться за размноженіе поросятъ, гусей, телокъ и прочей культурной живности. Года черезъ два они у же совсмъ вошли въ роль: Адольфъ въ однихъ штанахъ, на ременныхъ подтяжкахъ, и въ кожаной шапк цлый день слдитъ за батраками, а Августа съ засученными полными и мягкими руками, фертомъ уткнувъ ихъ въ свои мясистые бока, звонкимъ, пронзительнымъ голосомъ, коверкая русскія слова, покрикиваетъ на работницъ, скотницъ и кухарокъ съ крыльца барскаго дома.
Мужики, надо вамъ сказать, сначала искоса поглядывали на ‘новыхъ господъ’, а когда эти новые господа aus Mitau слишкомъ уже стали фамильярно закручивать руки фертомъ, повели политику, да такую-съ политику, что, когда я однажды завернулъ къ нимъ, Адольфъ просто изъ себя выходилъ, а Августа вспоминала своихъ кроткихъ эстовъ… Боялись на улицу выходить. Каждую ночь ждали поджоговъ… Очевидно, нмецъ плохо еще зналъ русскую систему ‘укрощенія строптивыхъ’…
Дошло до того, что Адольфъ уже хотлъ совсмъ бросить ‘эту глупую затю’ (т. е. культуру насаждать) и продать имніе, какъ вдругъ случилось обстоятельство… Впрочемъ, извините, не то, чтобы вдругъ, а ужь и раньше кое-какіе признаки были, только Адольфъ закутилъ и запилъ,— конечно, сначала ‘по маленькой’. Заговорили ли въ немъ старыя петербургскія дрожжи, или ужь такъ… русская деревня своимъ воздухомъ пахнула, только дла пошли изъ рукъ вонъ плохо для Августы. Мужъ бросалъ ее съ дтьми на цлыя недли, узжая въ Москву, одну-одиншеньку. Знаете, когда она, бывало, мн разсказывала про это время,— я вамъ доложу: вчуж жутко становилось! Такую полную безпомощность и у мужичковъ рдко встртишь… Понимаете, она осталась одна,— буквально одна,— съ двоими дтьми, изъ которыхъ старшему было три года, беременная, съ полнымъ хозяйствомъ на рукахъ, безъ работника, безъ прислуги, безъ всякой помощи… Поврите ли, ни одна баба не пришла ей помочь, ни одна не шла въ ней въ работницы ни за какую цну. Ни одинъ мужикъ не шелъ къ ней въ простые сторожа. Да и Богъ знаетъ, было ли бы лучше, еслибы кто и пошелъ… И вотъ тутъ-то…
Я, мои господа, давно ужь вытравилъ изъ себя всякій нмецкій духъ, а все же, знаете, скажу, врядъ ли, мои барышни, кто-нибудь изъ васъ съумлъ бы такъ,— ну, такъ, какъ эта нмка…. то-есть, знаете, обернуться, столько выказать дятельной энергіи, не расхныкаться на судьбу, на злыхъ варваровъ — мужиковъ, проклясть все и вся на свт… Вы что, мои добрыя, обидлись?— обратился, посмиваясь, Иванъ Ивановичъ въ барышнямъ.— Я васъ не обижаю. Или ужь, если хотите, я всхъ обижаю, и въ томъ числ самого себя, поскольку я русскій. Черта-съ это, черта!— съ удареніемъ произнесъ Иванъ Ивановичъ и, какъ будто во что-то вдумываясь, налилъ рюмку водки, выпилъ, закусилъ и потомъ сказалъ:
Вотъ хотя бы я… Чуть меня судьба поставила въ мало-мальски критически-обидное положеніе, я ужь тотчасъ же возревновалъ о себ… Хоть оно немножко будетъ и странно, какъ будто, для пожилого человка, а все же ужь я признаюсь… Вдь когда это я халъ съ мужикомъ, я думалъ: экій зврь — народъ, экій зврь! Экій варваръ, невжда, дикарь! Не даромъ ихъ, подлецовъ, начальство дуетъ и въ усъ, изъ рыло… Да что же вы съ этакимъ безсмысленнымъ звремъ подлаете?… Ну-ка, дайте ему въ руку настоящую-то свободу, а онъ вамъ… ‘мыло’… Ну, знаете, все въ такомъ род… А въ то же время думалъ: а вдь я-то какой паинька! Сколько разъ для этого ‘мужичка’ я готовъ былъ… да, признаюсь, и жертвовалъ собой. Признаюсь, безъ похвальбы! Не жаля ни себя, ни жены, даже ребятишекъ, рисковалъ своей карьерой, удобствами жизни, и для кого?— для какого-нибудь плюгаваго солдатишки!… А въ благодарность этотъ тупоголовый, плюгавый солдатишка…. за то, что ты не умешь выговорить слово ‘мыло’… Ахъ, какъ я такъ-то часто огорчался! Бывало цлую ночь ходишь, всхъ разнесешь, всю судьбу проклянешь, всю жизнь… А ужь этому несчастному солдатику сколько доставалось!… И такія-то нюни распустишь, что стыдно и вспоминать посл! Ударишься это лицомъ о подушечку, да и плачешь: какой, вотъ, я хорошій и ‘честный’ русскій нмецъ, какъ это и къ народу всей душой, а онъ… ‘мыло’!… Все бы это еще ничего, конечно, мои господа, еслибы по крайней мр понятно было, еслибъ этого мужичка я только по книжкамъ зналъ,— ну, можно бы сказать: мало ли, молъ, вздору въ книжонкахъ пишутъ! Это, молъ, все фантазіи… Ну, разочарованіе понятное. А то вдь самъ я съ этимъ плюгавымъ солдатикомъ десять лтъ душа въ душу прожилъ, видлъ его живого, цликомъ всего, въ разныхъ положеніяхъ: и какъ страдалъ онъ, и какъ умиралъ на моихъ рукахъ, и какъ онъ служилъ мн, и какъ собой для меня жертвовалъ и не рдко такую высокую нравственную доблесть выказывалъ, что я чуть не молился на него… О какой-нибудь сословной розни даже заикаться было странно. Вотъ, мои господа, я побожусь вамъ: приходилось быть мн съ этимъ тупоголовымъ, плюгавымъ солдатикомъ въ такихъ отношеніяхъ, за которыя я клялся ему своей вчной, до гроба, службой, я готовъ былъ за него душу отдать! Ей-богу, правда-съ! И что же, достаточно только было случиться смшной исторіи съ ‘мыломъ’, чтобъ онъ во мн все поднялъ… Не говорите, господа мои, не говорите!— торопливо перебилъ Иванъ Ивановичъ молодежь.— Вы скажете, что это отъ того, что мы ужъ старики?— Ой, нтъ! Напротивъ, оттого, что мы вс очень, очень юны… Что, вамъ смшно?… Вс мы юны: и въ пятьдесятъ лтъ, и въ двадцать,— юны, какъ вс юнцы, слишкомъ чуткимъ и ревнивымъ сознаніемъ своихъ жертвъ… Намъ кажется, что мы слишкомъ были плохи вначал и вдругъ стали слишкомъ хороши… Это ревность къ своей красот только-что распустившейся розочки, которая тотчасъ же блекнетъ и съеживаетъ лепестки, лишь только посурове подуетъ втеръ… Да, мы очень юны, мои господа! И дло-то въ томъ, что мы ошибаемся: въ сущности мы вовсе не такъ были плохи раньше, какъ думаемъ,— не такъ…
Иванъ Ивановичъ пріостановился.
— Ну, что-жь, Иванъ Иванычъ? Вы ужь такую длинную прочли намъ нотацію, что кончайте, безъ церемоніи, за одно….
— А, а!… Вы ужь обижаетесь, мои молодые господа? Вотъ видите!… Да, я докончу: мы вовсе не были такъ плохи вначал и вовсе не такъ хороши теперь, какъ думаемъ. Мы, знаете, прекрасны, какъ розочка, только-что распустившаяся розочка при теплой іюньской погод, и такъ же, какъ она, щепетильны, нжны, обидчивы и негодны, лишь только дунетъ суровый втеръ…
— Довольно, довольно, Иванъ Иванычъ! Вы начинаете повторяться,— зашумла весело молодежь.— Мы теперь достаточно раскусили васъ, какой такой вы — русскій! Показывайте же намъ скоре свою идеальную нмку!…
Августа Карловна — идеальная!— всплеснулъ руками Иванъ Ивановичъ.— Боже меня сохрани, чтобъ я осмлился митавскую бюргершу, заплывшую жировъ, пропитанную свинымъ саломъ и запахомъ коровника, ставитъ вамъ въ идеалъ!… Но что въ ней дйствительно есть, того скрыть нельзя, а именно вотъ что-съ: культурне она насъ… не по развитію тамъ какому-нибудь, а просто исторически,— въ крови ужь эдакое есть нчто… А потому, когда я навстилъ ее въ такомъ по истин ужасномъ положеніи,— не слыхалъ отъ нея ни слова, чтобъ она мужиковъ зврями ругала, чтобы насылала на нихъ вс казни египетскія, чтобы тамъ какую-нибудь эдакую теорію о ‘залютвшемъ звр’ построила, врод нашихъ либеральныхъ культуртрегеровъ и лавочниковъ,— ничего подобнаго!… Кровью, инстинктивно смотрла она на это дло прямо,— понимала, что есть условія, при которыхъ подобныя отношенія неизбжны, и что ежели ты желаешь жить при подобныхъ условіяхъ, то прямо такъ-таки и заводись настоящими приспособленіями: собаками, револьверами, урядниками,— цлой системой ‘укрощенія строптивыхъ’… Но чтобы строить слюнявую теорію о ‘залютвшемъ звр’,— до подобной низости и умственной развращенности не смла дойти нмецкая булочница, воспитанная поколніями истинной европейской культуры…
А мы, мои господа, такіе мягкіе, хорошіе все люди, что изъ-за народа готовы изъ кожи лзть,— глянь, анъ эдакую теорійку и сочинимъ изъ-за какого-нибудь… ‘мыла’!
Ну, да я опять увлекся… Будемъ продолжать объ Август Карловн.
Такъ вотъ-съ, она, вмсто того, чтобы разслаблять и убаюкивать себя разными слащавыми теорійками, собрала всю свою нмецкую энергію, подоткнула подолъ, да и пошла воевать съ нагрянувшимъ на нее горемъ: сама скотину убирала, сама стряпала, стирала, рубила дрова, длала масло, да въ это время и своихъ дтей не оставляла безъ призора. А когда приходило лто,— платила бабамъ и мужикамъ тройныя цны, но, чтобы наверстать убытки и не навлечь гнвъ мужа, сама работала заодно съ ними, за двойную работницу: бороновала, сяла, жала, косила… И все это мужики видли и знали… Но еще они видли, какъ совсмъ свихнувшійся отъ перепоя мужъ, возвращаясь съ кутежей, вмсто благодарности, билъ ее плетью, нсколько разъ стрлялъ по ней и каждый разъ выгонялъ, въ глухую полночь, вонъ изъ дома на деревенскую улицу.
Тогда-то, избитая, заплаканная, но неизмнно энергичная, съ яснымъ и прямымъ взглядомъ на жизнь, твердою поступью шла она въ первую избу къ ‘залютвшему зврю’, который еще вчера собирался выжечь и разнести все ихъ ‘нмецкое отродье’… И эти ‘зври’ охотно отворяли ей дверь и говорили:
— Ступай, ступай, болзная… Мста хватитъ, коли не погнушаешься… Экое теб житье-то, красавица, отъ злодя твоего!… Насмотрлись мы на тебя,— насмотрлись на твою страду… И какъ только тебя Господь укрпляетъ!… А все за то, что неропщлива ты,— ни на Бога, ни на людей не ропщешь… Ты, коли что, прямо иди къ намъ, безъ сумлнія… По себ знаемъ: сами такъ-то другой разъ перевертываемся. Бываетъ!…
И тутъ-то вела нмка съ своими врагами задушевную бесду, выливала передъ ними все свое горе,— да такъ-то сердечно, ломанымъ и смшнымъ языкомъ, откровенничала она, какъ никогда еще можетъ-быть не приходилось ей говорить съ матерью… И никому не былъ въ ту минуту смшонъ ея языкъ, и никто не ловилъ ее на слов ‘мыло’… Тутъ лчились деревенскими снадобьями ея ребятишки, тутъ давались ей разнообразные самобытные совты по части хозяйства, врод заговоровъ, примтъ и проч.
Тутъ-то и слилась незамтно культурная нмка съ некультурнымъ ‘звремъ’,— да такъ слилась, что и сама не замтила, какъ тройная плата какимъ-то образомъ стала съ лихвою покрываться ‘тихой милостынью’, врод незамтной, между дломъ, помочью… Но и какъ было замтить, когда все это выражалось въ такихъ словахъ: ‘Теб не помочь ли что, красавица?— говоритъ баба.— У меня вотъ часокъ выпадъ,— помогу, а ты бы ребятишекъ-то накормила… Вдь злодю-то твоему только да вина диво!.. Скоро ли его ужь Богъ-то отъ тебя приберетъ?’
И Богъ смиловался,— скоро прибралъ онъ спившагося окончательно Адольфа… И осиротвшая, съ пятерыми, малъ-мала-меньше, ребятишками, моя митавская нмка никогда еще не чувствовала себя такъ хорошо и привольно, какъ въ это время…
Едва схоронила она мужа, какъ ея, давно одичавшій и не имвшій добраго слова, домъ превратился чуть не въ сборную избу мужиковъ и бабъ… И тутъ-то, по русскому обычаю, за чаями потянулись длинныя бесды, длинные толки — о томъ, что и какъ выгодне сдлать, какъ ей устроиться… И тутъ, какъ-то само собой, незамтно, исчезали въ Август хищническіе инстикты митавской культуры, а ея собесдники, тоже невидимо какъ, поступались своимъ ‘зврствомъ’…
— Ты вотъ что, Карловна,— говорили мужики и бабы:— ты у насъ живи, сдлай милость живи, а узжать не думай, али продавать… Живи,— мы тебя успокоимъ съ ребятами… На твой вкъ хватитъ… Землю ты намъ всю въ міръ отдай, а мы тебя и семью сохранимъ — и пропитаніе дадимъ, и ребятишекъ твоихъ не оставимъ втун… Ты ихъ въ учбу ушли, а сама здсь какъ сыръ въ масл катайся… Вотъ какъ мы теб, скажемъ: живи — одно слово! И чтобы твоего — прутъ одинъ — кто посмлъ тронуть, Боже упаси!… А сама ты скотнымъ дворомъ займись,— ты на это востра!… Прислугу теб нужно, бери у насъ на зиму любую двку, мало — дв, а то и бабъ,— все же съ хлбовъ долой… Такъ-то, Карловна, и проживемъ мы съ тобой за милу душу вкъ-то, другъ друга не забижаючи… Главное-то вдь, чтобъ жадности не было!…
— Ну, однако, мои господа, я, вижу, вамъ порядкомъ-таки наскучилъ съ своей нмецкой родственницей,— прервалъ себя уставшій Иванъ Ивановичъ,— да дло какъ-то само затягивается… Пора ужь концу.
— Да, да, кончайте!— заговорила публика.— Какъ ни прекрасенъ примръ ‘сліянія’ представляетъ ваша культурная родственница, но всякому свое дорого… И, конечно, будетъ интересне для насъ барышня-крестьянка…
— Сейчасъ, сейчасъ!— заторопился Иванъ Ивановичъ, выпивъ рюмку водки и прожевывая бутербротъ.— Одно только словечко насчетъ реформаціи…
— Господи Боже!— вскрикнули въ изумленіи гости.— Вы просто любитель эффектовъ, Иванъ Иванычъ!… Да какое же дло намъ или русскимъ мужикамъ до реформаціи?…
Иванъ Ивановичъ прожевалъ бутербротъ и заговорилъ:
— Выспался я, знаете, у Августы Карловны лучше еще, чмъ Чичиковъ у Коробочки… Только проснулся, слышу, что такое?— У Августы Карловны попы молеленъ служатъ, Я поскорй одваться… Вхожу въ залу… Августа Карловна передъ иконами лампадку зажигаетъ, причтъ во всемъ состав словословитъ, кадитъ, гудитъ… Тутъ же цлая толпа мужиковъ и бабъ, принесшихъ иконы. Вс молятся, и Августа Карловна такъ ли усердно поклоны кладетъ (хотя взглянула на меня и — улыбнулась). Посл молебна, конечно, къ водочк, къ чайку, закусить… Ну, и я, значитъ, присталъ, съ батюшками побесдовали, со старостой… Посл я, наедин, и спрашиваю Августу Карловну:
— Это вы,— говорю,— какже? Али въ православіе обратились?
— Какъ такъ въ ‘православіе’?— спрашиваетъ.— Не понимай васъ…
— Да какже: иконы принимаете, креститесь.
— А что-жь такое?… Мн такъ весело бываетъ. Вдь я почти никуда не вызжаю отсюда.— Смется.— Я все въ праздники въ церковь хожу… Тамъ это такъ все… Wundershn, Wundershn… Очень весело, хорошо себя чувствую… Я даже исповдалась. Батюшка сначала не дозволялъ, а потомъ… ‘Что же,— говоритъ,— хорошее дло ‘.
— Ну, а какже… реформація-то?
— Какая реформація, Иванъ Иванычъ?
Ну, думаю себ,— шабашъ!
— Лютеръ, матушка,— говорю,— Лютеръ-то?…
— О, Лютэръ!… Лютэръ былъ очень, очень великій человкъ! Онъ тоже много молился,— серьезно прибавила она.
— Это совершенно врно, Августа Карловна,— сказалъ я.— Ну, а какъ же вы съ мужичками здсь поживаете?
— Sehr hubch! Sehr hubch, Иванъ Иванычъ!
— И не боитесь?
— Господь съ вами!… Чего же мн бояться?
— Ну, а на какихъ условіяхъ?…
— У насъ нтъ никакихъ условій,— такъ, какъ прежде… У насъ только одно условіе есть…
Августа Карловна лукаво улыбнулась.
— Какое же?
— Чтобъ я не могла выходить замужъ… Когда выйду замужъ, тогда,— они говорятъ,— прощай, матушка! И рукавички врозь!… Ужасно они смшной народъ!…
— Ну, и какъ же вы относительно этого условія?
— О, я крпко его держусь!… Мужъ — всегда такой непріятный человкъ…
— Благодарю за комплиментъ!…
Мы съ Августой Карловной расхохотались. Я очень весело, сытно и спокойно провелъ у нея день, ночевалъ ночь, она разсказала мн о своемъ ‘сліяніи’, и затмъ мужикъ изъ ея деревни съ величайшею готовностью доставилъ меня домой.
Иванъ Ивановичъ громко двинулъ стулъ и всталъ, отираясь платкомъ.
Среди гостей, ринувшихся къ закуск, завязался оживленный споръ, а Иванъ Ивановичъ, молча, принялся за окорокъ.