Леонид Майков
Леонид Майков
Княжна Мария Кантемирова *)
Княжна Мария Кантемирова *)
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/maria_kantemir.jpg)
И.Н. Никитин. ‘Портрет княжны Смарагды(?) Марии(?) Кантемир’ — предполагаемый портрет Марии или её сестры.
I.
I.
Княжна Мария Кантемирова, Майков Леонид Николаевич, Год: 1897
Время на прочтение: 16 минут(ы)
*) — Главными источниками при составлении этой статьи служили нам следующие:
1) письма княжны Марии к ее брату, князю Антиоху Кантемиру, хранящияся в Московском архиве министерства юстиции, подлинники этих писем писаны на новогреческом и италианском языках, мы пользовались русским рукописным их переводом, доставленным нам И. И. Шимком, который на основании тех же писем и других документов о роде Кантемиров, сохраняемых в том же архиве, составил весьма любопытную книгу: ‘Новыя данныя к биографии князя А. Д. Кантемира и его ближайших родственников’ (С.-Петербург. 1891),
2) письма князя Димитрия Кантемира к императрице Екатерине I и некоторые другие не изданные документы, хранящиеся в Государственном архиве в С.-Петербурге и сообщенные нам в копиях профессором Варшавскаго университета В. Н. Александренком,
3) дневник Ивана Юрьевича Ильинскаго, секретаря князя Димитрия Кантемира, за 1721 — 1725 годы, списанный нами с подлинника, который хранится в библиотеке Московскаго главнаго архива министерства иностранных дел,
4) История о жизни и деяниях Молдавскаго господаря князя Констан тина Кантемира, сочиненная профессором Беером, с российским переводом и с приложением родословия князей Кантемиров. М. 1783 (перевод и приложения — труд Н. Н. Бантыша-Каменского, издание Н. И.Новикова),
5) Дневник каммер-юнкера Берхгольца, веденный им в России с 1721 по 1725 год. Перевод И. Аммана. 4 части. М. 1857 — 1860.
Прочие источники нами указаны в подстрочных примечаниях.
Считаем долгом выразить И. И. Шимку и В. Н. Александренку нашу глубокую признательность за их любопытныя сообщения.
В заглавии статьи фамилия княжны Марии означена нами в том виде, в каком она сама ее подписывала.
В 1711 году, при самом начале Прутскаго похода, Молдавский господарь Димитрий Кантемир отдал себя под верховное главенство Русскаго царя, а когда военныя действия приняли неблагоприятный для русских оборот, он принужден был покинуть свою родину и навсегда поселился в России. ‘Оный господарь человек зело разумный и в советех способный’ — записано о Димитрии Кантемире в походном журнале Петра I за 1711 год, вскоре после первой встречи царя с князем. ‘Человек очень ловкий, умный и пронырливый’, замечает о бывшем господаре французами посланник при русском дворе де-Кампредон в 1722 году [Походный журнал 1711 года, стр. 49, Сборник Имп. Русск. Историч. Общества, т. ХLIХ, стр. 114]. Вообще, все свидетельства современников говорят о блестящих природных способностях князя Димитрия, о проницательности его ума и привлекательности его обращения, все единогласно называют его человеком в высокой степени просвещенным. В пестром составе Петровскаго двора он являлся личностью совершенно особенною, и это зависело преимущественно от характера его образования.
Румын по происхождению, не забывавший своей национальности, даже писавший книги на румынском языке, князь Димитрий был однако греком по образованию, хотя он знал по латыни и по италиански, однако учился он не в западных школах, а в Константинополе, в существовавшем там греческом училище, где еще сохранялись кое-какия школьныя предания старой Византии, искусно соединявшия наставление в истинах православной веры с изучением классических писателей языческой Греции. Об этой школе, первом источнике своего образования, Кантемир хранил благодарное воспоминание. В своей ‘Истории Османскаго государства’ он разсказывает, что в части Константинополя, называемой Фанар, ‘существует академия для обучения юношества, основанная греком Манолаки, который этим благородным учреждением возвысил ничтожество своего происхождения. В этой академии преподают на чистом и древнем греческом языке все отрасли философии, а также многия другия науки’. Кантемир поименовывает ‘знаменитых своим благочестием и своими знаниями мужей’, состоявших в его время преподавателями в Константинопольской школе, и в числе их называет ‘отличнаго грамматика Иакомия’ (Иакова), который был его наставником в философии. Разсказ свой Кантемир заключает следующими характерными словами: ‘Прошу читателя не смотреть на новую Грецию, подобно большинству христиан, с видом презрения, она далеко не служит приютом варварству, и позволительно сказать, что в сей последний век она произвела гениев, которых можно сравнить с мудрецами древних времен’ [Histoire de l‘empire Ottoman, par Demetrius Cantemir, prince de Moldavie. Traduite par m. de Joncquires. Pans. MDСCXLIII. Т.1, pp. 114 et 115.].
Преклоняясь пред этими представителями греческой образованности и вращаясь в их среде, Кантемир усвоил себе то гордое самосознание, которое не покидало греков и под турецким игом. Подобно древним еллинам, презиравшим варваров, новые греки даже в период своего порабощения смотрели на турок свысока, благодаря тому, что успели сохранить за собою религиозную самостоятельность, а верность православию, от которого они не отделяли своей национальности, поддерживала в них и стремление к независимости политической. Родившийся в 1663 году, Кантемир был еще молодым человеком, когда предприятия московскаго правительства против Турции и ее данника Крымскаго хана возбудили надежды на лучшую будущность среди христиан Балканскаго полуострова. В 1687 году Валашский господарь Сербан Кантакузин стал помышлять об изгнании турок из Цареграда, и, как потомок Византийских императоров, мечтал сам занять их возстановленный престол. Женатый на дочери Сербана, Димитрий Кантемир не мог не сочувствовать этим стремлениям. Но вскоре их надежды должны были рушиться. Кантемир однако не изменил этим мечтам об освобождении, и двадцать-четыре года спустя, когда Петр объявил войну Турции, Димитрий, в то время уже бывший господарем Молдавии, не усумнился открыто принять его сторону. Новая неудача — на берегах Прута — все-таки не охладила Кантемира, и проживая в России, он продолжал заявлять свои чаяния: в 1714 году, впервые приехав в Петербург, он сочинил приветственное слово царю, в котором выражал надежду, что при Петровой помощи турецкие христиане снова воспримут прежнюю свободу [Слово это было произнесено малолетним сыном князя Димитрия, Сербаном, 14-го марта на греческом языке и тогда же напечатано в переводе на русский и латинский]. В том же слове Кантемир величал Петра ‘благочестивейшим из императоров’. Позволяя себе этот намек, князь Димитрий как бы выражал желание видеть в Русском государе действительнаго преемника византийских самодержцев. Но практический ум Петра трудно было соблазнить подобными мечтаниями: когда, в 1721 году, сенат и синод просили царя принять императорский титул, он позаботился, в ответной речи, устранить всякое сопоставление юной России с ветхою ‘монархией Греческою’ и высказал желание, чтобы с первою не сталось того же, что произошло с последнею. Тем не менее, Петр не изменил своего расположения к тому, кто первый решился указать ему на титул императора, как на справедливое увенчание его заслуг перед отечеством, и Димитрий Кантемир до самой смерти своей в 1723 году оставался в числе доверенных советников и сотрудников преобразователя.
В старинной истории о роде Кантемиров сохранилось несколько любопытных известий о частном быте бывшаго господаря: ‘Князь Димитрий был средняго росту, более сух, нежели толст. Вид имел приятный и речь тихую, ласковую и разумную. Вставал он обыкновенно в пять часов по утру и, выкурив трубку табаку, пил кофе по турецкому обыкновению, напоследок в кабинете своем упражнялся в науках до полудни, сие было часом его обеда. В столе любимое его кушанье — цыплята, изготовленные с щавелем. Он не пил никогда цельнаго вина с тех пор, как случилось ему быть больну две недели от излишества онаго: сей случай вселил в него омерзение к питию. Он имел привычку несколько спать после обеда, потом возвращался паки к учению до семи часов. Тогда он входил в домашния свои дела и надзирал над своим семейством. Он ужинал с оным в десять часов и ложился в полночь. В последовании, будучи сделан членом сената, находил себя обязанным переменить образ жизни…’
Таким образом, и по складу своего образования, и по настроению, и по интересам своего ума, и даже по своим привычкам он мало походил на своих русских современников, среди которых ему пришлось кончать свой век. Естественно, что такия особенности его личности должны были отразиться и на его детях, по крайней мере на тех из них, которые унаследовали от отца его даровитость.
В 1711 году, в то время, когда князь Димитрий оставил Молдавию, его семья состояла из жены Кассандры, двух дочерей Марии и Смарагды и четырех сыновей Матвея, Константина, Сергея (Сербана) и Антиоха. Дети были все малолетния и почти погодки.
Старшая из своего поколения, княжна Мария родилась в Яссах 29-го апреля 1700 года, еще грудным ребенком она была привезена в Константинополь, где и оставалась при родителях около десяти лет, до назначения отца ее Молдавским господарем. В конце 1710 года Кантемир с семейством приехал в Яссы, а 24-го июня 1711 года княжне Марии пришлось впервые увидеть Петра и Екатерину, при въезде их в молдавскую столицу, когда господарь со своею семьей вышел им на встречу. Вскоре после того военныя действия побудили князя Димитрия, из предосторожности, отправить жену и детей в русские пределы, и с тех пор княжна Мария уже не покидала своего новаго отечества.
На первое время Кантемир с семьей водворился в Харькове. В 1712 году ему пожалованы были большия имения в Курском, Севском и Московском уездах и двор в самой Москве. Сюда-то и переселилось все семейство в 1713 году. Подмосковное село, данное Кантемиру, Черная Грязь, находилось на Петербургской дороге и прежде принадлежало любимцу царевны Софии князю В. В. Голицину. Здесь был дом, очевидно, в старинном русском вкусе — деревянный, в один этаж, с отлогими крышами в два ската, с переходами вокруг всего здания и со многими башенками, со всех сторон открытыми и обтянутыми только парусиной. Комнаты, кроме одной, были мелки и низки, с небольшими окошками, повыше других была спальня князя, помешавшаяся в одной из башен, дом был пестро раскрашен и стоял на возвышенности, откуда открывался красивый вид [Это описание Кангемирова дома заимствовано из дневника Берхгольца, но он, очевидно по недоразумению, называет его построенным ,,на китайский манер‘]. Проживая в Москве, князь Димитрий любил сюда ездить не только летом, но и зимою.
Среди всех своих приключений и странствований Кантемир не покидал заботы о тщательном воспитании и образовании детей, и его жена была ему деятельною помощницей в этом деле. По известию истории о роде Кантемиров, княгиня Кассандра ‘одарена была всеми хорошими своего пола качествами. Изящная красота была меньшим из ее совершенств в сравнении редкаго ее благоразумия и великаго понятия. Она любила чтение, не оставляя старания о своей фамилии и должнаго воспитанию своих детей внимания’. По влиянию матери-гречанки дети усвоили себе греческий язык как домашний разговорный, и на том же языке велось их обучение. Еще в бытность Кантемиров в Константинополе, среди тамошних греков приискан был для княжен и княжичей учитель, который затем надолго связал свою судьбу с этою семьею.
Анастасий Кондоиди был священник и в то же время состоял тайным агентом у русскаго резидента при Порте, Петра Андреевича Толстого. По всем вероятиям, при посредстве Кондоиди завязались первыя сношения между русским дипломатом и Димитрием Кантемиром еще до назначения последняго господарем в Молдавии. В 1709 году, во время похода Карла XII на Украину, деятельность Кондоиди в Цареграде возбудила подозрения турецкаго правительства, и он принужден был бежать оттуда: его вывезли из города на подводе обвязаннаго как товарный тюк, ‘ибо, — разсказывал он впоследствии, — султанской о поимке меня жестокой был указ’. Затем Анастасий оказался в Яссах, опять при семье Кантемиров, и в 1711 году последовал за нею в Россию. Есть основания думать, что он не отличался безкорыстием, не подлежит сомнению, что он обладал большим умом и хорошим образованием. Он учился не только в национальной школе, но и в Италии: греки того времени, подобно южно-руссам, нередко уходили на запад искать высших наук в католических училищах. Кондоиди не утратил при этом чистоты своего православия, по крайней мере не был в том заподозрен по возвращении на родину. Один врач из греков, знавший Анастасия в России в 1720-х годах, когда он принял уже монашество с именем Афанасия, оставил пышную характеристику его способностей и познаний. ‘Не умолчу, — говорит этот современник, — о красе нашей Греции, знаменитейшем архимандрите Афанасии Кондоиди, муже глубоко ученом, с коим могут быть сравниваемы не многие еллинисты, и достойнейшем — пока хоть сколько-нибудь цениться будет ученость. Оставляя в стороне его превосходныя умственныя способности, получившия развитие в италийских ликеях, замечу лишь, что Кондоиди, как только освободился из-под школьной ферулы и вышел из академической жизни, стал находить знания высшим благом и должность преподавания священною. Он так прекрасно исполнял апостольскую обязанность наставника и проповедника в сладкой области обеих философий, что еще в юных летах распространил в Греции славу своего имени. Всюду находил он себе отечество, ибо всюду приносил с собою отеческия доблести, сделался усладою патриархов и предстоятелей Восточной церкви, а потому удостоен был тем, что господарь Молдавии Димитрий Кантемир (коего возлюбили добрыя музы, почитали мудрые люди и уважали великие государи) принял его к себе на самых выгодных по времени условиях, главным образом для воспитания своих детей’. Менее цветистый отзыв о Кондоиди находим мы у другого его современника, члена Петербургской Академии наук Коля, который, как немец и лютеранин, менее, чем первый свидетель грек, имел поводов к пристрастию. Коль называет Кондоиди ‘своим другом и покровителем, достойным всякаго уважения и почета по своей добродетели, уму, познаниям и обходительности’ [Сведения о Кондоиди см. в сочинении И. А. Чистовича о Феофане Прокоповиче, в письме М. Схенда Фанербека под заглавием ‘Рrаеsеns Russiае litterariae status‘ (в Аctа рhysicо-mеdiса Асаdеmiае Саesаrеае Lеороldinо-Саrоlinае, 1727), и в V. Р. Коhlii, Intrоductio in historiam literariam Slavorum. Аltnaviае 1729, р. 26]. Очевидно, выбор наставника, сделанный Кантемиром, был очень удачен.
Само собою разумеется, что в основу своего преподавания Кондоиди положил обстоятельное ознакомление ученицы с истинами православной веры. Кроме того, он обучал княжну Марию языкам древнегреческому, латинскому и италианскому, и она познакомилась с ними настолько, что могла свободно читать на них, а по италиански даже переписывалась иногда с братом Антиохом, жалея при том, что лишена устной практики в этом языке. Пользу подобных знаний она вполне ценила, впоследствии она жалела, что не разумеет по-французски и по-немецки, и уже взрослая, выражала надежду выучиться по английски. За изучением языков естественно следовало преподавание словесных наук. Кондоиди был по преимуществу ритор и краснослов, благодаря ему литературныя упражнения и забавы нашли себе приют в доме Кантемиров: княжна с удовольствием вспоминала, как однажды, в дни ее юности, Кондоиди произнес похвальное слово над околевшею любимою собакой ее отца, а русский ее учитель перевел это слово на русский язык. Искусством письменнаго изложения княжна Мария овладела вполне. Сохранилось много ее писем к брату Антиоху, писанных частью по-новогречески, частью по-италиански, они отличаются замечательною толковостью и стройностью своего склада, княжна легко умела находить меткое выражение, обстоятельно описать какое-нибудь происшествие, отчетливо передать чужую речь или слышанный разговор, кстати привести текст из Священнаго Писания или народную пословицу. Кроме словесных наук, ей не чужды были знания математическия, она умела рисовать и, как можно догадываться, занималась также музыкой.
Таков был, в общих чертах, круг образования княжны Марии, он пополнялся еще изучением русскаго языка и обширным чтением.
В первые годы своего пребывания в России бывший господарь взял к себе в дом питомца московских славяно-латинских школ Ивана Ильинскаго. Коренной великорусс, ярославский уроженец, он был в Заиконоспасском училище на самом лучшем счету, так что в 1710 году предполагалось даже отправить его заграницу для продолжения образования, ‘однакожь князь его не отпустил и сказал, что царское величество приказал ему держать при себе’. Ильинский хорошо знал по латыни, отчасти по гречески, а в русской и славянской грамоте считался отличным знатоком, то-есть, твердо изучил грамматику и искусно владел письменною речью. У князя Димитрия этот человек, которого современники называют честным, разумным, праводушным и обходительным, пришелся как раз ко двору, выучился по румынски, служил князю секретарем по его внутренним сношениям, а детей его обучал русскому языку [Об Ильинском см. Пекарскаго — Наука и литература при Петре, т. I, стр. 233 и 236, Материалы для истории Императорской Академии наук (записка Г.- Ф. Миллера), т. VI, стр. 103, Сочинения Тредьяковскаго, т. I, стр. 777 (издание Смирдина)]. Младший сын господаря, будущий сатирик, узнал от него правила русской грамматики, слог русской прозы и начала русскаго стихосложения. Познания, приобретенныя от Ильинскаго княжною Марией, едва ли простирались столь далеко, но все же она владела русским языком вполне свободно, пословицы, которые она приводит в письмах к брату, — наши русския, сохранились очень грамотныя русския письма ее к Бирону и другим лицам.
Чтение княжна Мария очень любила и знала в нем толк, читала она самыя серьезныя книги — от Священнаго Писания, житий святых до сочинений историческаго и вообще научнаго содержания, но не пренебрегала также произведениями изящной словесности древней и новой, что недостаточно понимала сразу, то не ленилась перечесть вновь обдумывала прочитанное и даже решалась высказывать о том свое мнение. Вообще, от своего образования даровитая и умная княжна взяла все что могла в умственном и нравственном отношении. Воспитанная в строгой набожности, она сохранила чистоту и горячность своего религиознаго чувства, но никогда не впадала в ханжество, поддерживая в себе умственные интересы, она не только постоянно расширяла запас своих знаний, но нашла в этой умственной пище противовес светским забавам, который дал ей возможность возвыситься над обыденною житейскою суетой и пошлостью. С годами, как увидим далее, у княжны Марии выработалась своего рода практическая философия, служившая ей ободряющим руководством на жизненном пути.
Княгине Кассандре не суждено было возростить своих детей и довершить их воспитание: жизнь вдали от родины стала ей в тягость и разстроила ее здоровье, княгиня умерла в Москве на 32-м году от рождения 11-го мая 1713 года. С тех пор заботы о семье пали исключительно на отца, и он не жалел на них времени, тем не менее, обстоятельства мало по малу стали отвлекать его от теснаго домашняго круга. В конце 1717 года приехал в Москву царь Петр с Екатериной и прожил здесь два с половиной месяца. В эту пору производились усиленные розыски по делу царевича Алексея, и 3-го февраля 1718 года последовало в Успенском соборе отречение его от наследства в пользу двухлетняго царевича Петра Петровича. Единственно к этому периоду времени, одному из самых тяжелых в жизни царя, когда его чувства отца и государя подвергались самому жестокому испытанию, может быт приурочено одно историческое показание, относящееся до Димитрия Кантемира. Старинный биограф его свидетельствует, что в бытность царя в Москве князь Димитрий ‘имел честь часто бывать с ним вместе и от него получать нередкия посещения’ [Время означенных свиданий Кантемира с царем определяется точным указанием ‘Истории о роде Кантемиров’ на место, где они происходили, то-есть, на Москву. По возвращении из-за границы Петр впервые отправился туда 15-го декабря 1717 года, а прибыл обратно в Петербург 23-го марта 1718 года, затем он не ездил в Москву до конца 1721 года, когда Кантемир уже прочно основался в Петербурге]. Что было предметом тогдашних бесед князя с царем — остается неизвестным, но кажется несомненным, что оне должны были содействовать их сближению: в записи брауншвейгскаго резидента Вебера, относящейся к январю 1719 года, мы уже встречаем заметку, что ‘у его царскаго величества бывший господарь находится в великом почете’ [Dаs vеrДnderte Russland. Frankfurt. 1744. I-еr Тh., 8. 334]. По окончании тяжкаго семейнаго дела Петру, на смену прежних сотрудников, частью умерших, частью же утративших его доверие, понадобились новые помощники для управления государством. В число их царь наметил Кантемира и стал звать его с семьей в свой ‘парадиз’ на берегу Балтийскаго моря.
Князю Димитрию, повидимому, не улыбалось такое переселение, но решительно ослушаться грознаго царя было опасно. Чтоб хоть на некоторое время замедлить свой переезд в Петербург, он обратился к посредничеству Екатерины и письмом от 19-го марта 1719 года просил ее ходатайствовать пред государем о дозволении ему остаться в Москве в виду тяжкой болезни его младшей дочери княжны Смарагды, а также в виду затруднения отправить в Петербург хозяйственные запасы по последнему зимнему пути, если же царю не угодно будет согласиться на эту милость, то Кантемир просил, чтоб ему было по крайней мере позволено прибыть в Петербург одному, оставив семейство в Москве. Решение царя последовало в этом именно смысле. Но когда Кантемир явился в Петербург, здесь случилось происшествие, внезапно изменившее течение его жизни: пятидесятисемилетний князь влюбился в одну из первых придворных красавиц, княжну Анастасию Ивановну Трубецкую. Это была младшая дочь князя Ивана Юрьевича, генерала, взятаго в плен под Нарвою и прожившаго восемнадцать лет в Швеции. Когда он с семейством возвратился из плена, оказалось, что его дочери, в детстве увезенныя за границу и там получившия воспитание, очень выделялись им от своих русских сверстниц даже из высшей знати. Восхищенный красотой и образованием двадцатилетней княжны, Кантемир решился к ней посвататься и без затруднения получил согласие на брак с нею как со стороны ее родителей, так и от царя. В исходе 1719 года князь Димитрий окончательно водворился в Петербурге, а 14-го января 1720 года состоялась его свадьба в присутствии царя, царицы, царевен и множества гостей. Свадебныя торжества продолжались три дня. По всему вероятию, княжна Мария в них не участвовала, по крайней мере, летом того же года мы видим ее еще в Москве, где она ухаживала за умирающею младшею сестрой и присутствовала при ее кончине 4-го июля. Получив о том известие, князь также отправился, с разрешения царя, в Москву, но через несколько времени, ничем более не привязанный к старой столице, возвратился в Петербург на этот раз вместе с отцом приехала сюда и княжна Мария.
Вторичная женитьба Димитрия Кантемира произвела полный переворот в быту его семейства. Пока оно оставалось в Москве, оно могло держаться вдали от двора и жить в степенной замкнутости. Окруженное многочисленною челядью преимущественно из румынов, оно еще сохраняло патриархальные обычаи своей родины, между тем как образованные домочадцы из греков, в роде учителя Кондоиди или врача Поликалы, всего же более сам князь поддерживали в молодом поколении умственные интересы, только благодаря этой строгой, но спокойной обстановке князь Димитрий мог свободно предаваться учено-литературным трудам [В первые именно годы своего пребывания в России Димитрий Кантемир написал самыя крупныя из своих сочинений, между прочим ‘Историю Османскаго государства’], а княжна Мария успела приобрести редкое по тому времени образование. Но после второго брака Кантемира все это изменилось. Мы не знаем, как на первое время дети княгини Кассандры отнеслись к мачихе, которая была ровесницей старшей из своих падчериц, но, судя по позднейшим обстоятельствам, близких отношений между ними не установилось, — по крайней мере впоследствии их не было. Как бы то ни было, в Петербурге ради молодой жены князю Димитрию приходилось вести совсем не тот образ жизни, что в Москве, и разумеется, к тем же порядкам должна была применяться жившая при отце княжна Мария. Давая бывшему господарю приют в России, Петр не запрещал ему носить его национальную одежду, когда же Кантемир посватался за Трубецкую, нареченный тесть просил его обрить бороду, князь Димитрий сделал больше — венчался ‘в немецком платье’, это так понравилось царю, что о том было отмечено даже в его походном журнале при упоминании о Кантемировой свадьбе, год спустя, в январе 1721 года. Петр проявил свое расположение к Кантемиру, назначив его сенатором: конечно, он не потерпел бы важнаго должностного лица в каком-то особом странном наряде. Естественно, что с переездом в Петербург и княжна Мария, по примеру отца, должна была оставить восточную одежду и облечься в роброн и фижмы. Чтобы приучить своих подданных к увеселениям на иностранный лад, Петр заводил ассамблеи, машкерады и буерныя катания и требовал, чтобы все званые неуклонно являлись веселиться по его приказу. Как видно из современных известий, Кантемир с женой и дочерью постоянно участвовали в этих собраниях, и в свою очередь нередко должны были принимать гостей у себя.
Особенно обильны были всякими празднествами осень и зима 1721— 1722 годов. 30-го августа в Ништате был подписан мирный договор, которым заканчивалась слишком двадцатилетняя борьба между Россией и Швецией. Цель, поставленная Петром при ее начале, была вполне достигнута. Россия прочно утвердилась на берегах Балтийскаго моря и, получив первенствующее значение на севере, приобрела вес в общеевропейской политике. Внутреннее переустройство государства, при всех своих недостатках, успешно выдержало пробу, и Петр по праву мог гордиться результатами своего дела. В таком сознании он решился дать себе несколько недель отдыха и ознаменовать их блестящими торжествами. Праздники начались с 4-го сентября благодарственным молебствием и всенародным объявлением о заключении мира. Затем они приняли тот своеобразный характер, который царь любил давать подобным торжествам. 10-го числа открылся потешный маскерад, продолжавшийся целую неделю. В этот день происходила свадьба князь-папы с вдовою его предместника в этом звании, князь-папою был тогда Петр Иванович Бутурлин, а женили его на Анне Еремеевне Зотовой, старуха целый год не соглашалась на второй брак, но теперь должна была повиноваться воле царя. ‘Князь-папу женили со многою церемониею’, записывает в своем дневнике Кантемиров секретарь Ильинский. ‘Свадьба была курьезная’, разсказывает в свою очередь другой очевидец, В. А. Нащокин, — ‘в машкарацком были платье. Государь в том машкараде был в черном бархатном матросском платье и голландская шляпа, а шел с барабаном, изволил бить бой барабанной. В таком же уборе и с барабаном светлейший князь Меншиков шел. Во оной свадьбе выбраны были трое скороходов, весьма претолстые люди: Петр Павлович Шафиров, Иван Федоров сын Бутурлин, Иван Степанов сын Собакин, офицер Семеновскаго полку. И все убранство было весьма странное: чрез реку шлюпки обвиты были зеленым хвощем, плот, сделанный из бочек и обвитой хвощем же, был буксирован, на котором князь-папа ехал. А подклет молодых был в перемиде, сделанной на площади, что сделана была для торжества счастливаго взятья четырех фрегатов (шведских). На берег вышед ездили поезды цугами на медведях, на собаках, на свиньях, и ездили по большим улицам, чтоб мог весь народ видеть и веселиться, смотря на курьезные уборы, и что на зверях и на скоте ездят, которые так обучены были, что весьма послушно в запряжке ходили’. Третий очевидец, голштинский каммер-юнкер Берхгольц, дополняет это описание еще новыми подробностями: ‘Погуляв, при стечении тысяч народа, часа два по площади и разсмотрев хорошенько друг друга, все маски в том же порядке отправились в здания сената и коллегий, где за множеством приготовленных столов князь-папа должен был угощать их свадебным обедом. Новобрачный и его молодая, лет шестидесяти, сидели за столом под прекрасными балдахинами, он — с царем и господами кардиналами (потешной коллегии), а она — с дамами. Над головою князь-папы висел серебряный Бахус, сидящий верхом на бочке с водкой, которую тот цедил в свой стакан и пил. В продолжение всего обеда человек, представлявший на маскераде Бахуса, сидел у стола также верхом на винной бочке и страшно принуждал пить папу и кардиналов, он вливал вино в какой-то боченок, при чем они постоянно должны были отвечать ему. После обеда сначала танцовали, потом царь и царица, в сопровождении множества масок, отвели молодых к брачному ложу. Жених в особенности был невообразимо пьян. Брачная комната находилась в широкой и большой деревянной пирамиде, стоящей перед домом сената. Внутри ее нарочно осветили свечами, а ложе молодых обложили хмелем и обставили кругом бочками, наполненными вином, пивом и водкой. В постели новобрачные, в присутствии царя, должны были еще раз пить водку из особенных курьезных и довольно больших сосудов. Затем их оставили одних….
В таком же роде продолжались увеселения в следующие ближайшие дни и затем возобновлялись неоднократно в течение октября месяца. В дневнике Берхгольца они описаны с наивною и достойною лучшаго применения обстоятельностью, но после приведенных образцов, нет уже надобности пересказывать все те сцены дикаго и нередко циническаго разгула, свидетелем которых, не всегда безучастным, был голштинский каммер-юнкер. Приведем только из дневника Ильинскаго несколько относящихся к этому времени заметок касательно Кантемира и его семейства. По указанию царя группы масок посещали дома знатных людей, которые должны были угощать их, Кантемир еще с половины сентября стал готовиться к такому наезду, но на этот раз посещение не состоялось, так что его секретарь под 18-м сентября должен был записать: ‘Которое кушанье готовлено было про папскую компанию, оным кормили драгун, гребцов и хлопцов, а служили им сами князья’. После получения известия о ратификации мирнаго договора маскерадная потеха возобновилась, под 26-м числом в памятной книжке Ильинскаго сказано: ‘Царское величество и господа министры и весь машкарадный монастырь у нас кушали’. На сей раз праздники продолжались до воскресенья 29-го октября, в этот последний день пир происходил в здании сената, и разгул был так велик, что, по словам Берхгольца, ‘очень немногим удалось к утру добраться до дому не в совершенном опьянении’. В этом последнем собрании маскерада ни княгиня Анастасия Ивановна, ни княжна Мария не участвовали, без сомнения, измученныя прежними потехами, от них тяжко становилось и мужчинам, де-Кампредон, только что прибывший в то время в Петербург, жаловался в своих депешах в Париж, что он совершенно истомлен безпрестанными празднествами, на которых ему приходится бывать. Однако Петру, когда он сам был в припадке веселья, не нравилось, если кто-нибудь уклонялся от участия в ассамблеях, заметив отсутствие жены и дочери Кантемира на празднестве в сенате, он приказал произвести нечто в роде судебно-медицинскаго следствия. Под 1-м ноября в дневнике Ильинскаго записано: ‘Павел Иванович Ягужинский с доктором Лаврентием Лаврентьевичем (Блументростом) да с Татищевым (царским денщиком) приезжали осматривать княгиню и княжну: в правды ли немогут (нездоровы), понеже в воскресенье в сенате не были’. По счастию, следователи были люди благорасположенные к Кантемиру, и их осмотр кончился, по всему вероятию, вполне благополучно.
На святки Петр с Екатериной, со всем двором и иностранными министрами отправились в Москву. Туда же поехал и князь Димитрий со всем своим семейством. В Москве опять нача