КЛЮЧЪ ОТЪ УЛИЦЪ, ИЛИ ЛОНДОНЪ НОЧЬЮ.
Разсказъ Чарльза Диккенса.
КЛЮЧЪ ОТЪ УЛИЦЪ, ИЛИ ЛОНДОНЪ НОЧЬЮ.
Разсказъ Чарльза Диккенса.
‘Отечественныя Записки’, т. 84, 1852
Ключ от улиц, или Лондон ночью, Диккенс Чарльз, Год: 1852
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Всеобщее мнніе утверждаетъ, что въ Лондон каждое утро просыпаются семьдесятъ-тысячъ такихъ людей, которымъ совершенно неизвстно, гд будетъ покоиться ихъ голова съ наступленіемъ ночи. Цифра эта можетъ быть выше или ниже дйствительнаго количества, но то неоспоримо, что тысячи человкъ находятся въ самомъ затруднительномъ недоумніи относительно своего ежедневнаго ночлега, и что большая часть разршаетъ эту задачу наимене-удовлетворительнымъ для себя образомъ, а именно, неложась вовсе.
Люди, проводящіе ночь на своихъ ногахъ, или ночующіе на чистомъ воздух, могутъ быть раздлены на два класса: къ первому принадлежать редакторы журналовъ, будочники, огородники и вс т, которыхъ трудъ или ихъ профессія удерживаютъ вн постели, ко второму — такіе люди, которые не ложатся въ постель по самой простой причин, потому-что постели у нихъ нтъ. Можно, пожалуй, составить и третій классъ изъ любителей, художниковъ или писателей, желающихъ изучать актровъ ночныхъ сценъ, если не принимать въ нихъ участіе самимъ.
Членовъ втораго класса, самаго многочисленнаго изъ трехъ, называютъ въ шутку обладателями ключа отъ улицъ, ключа мало цнимаго, отпирающаго вамъ множество таинственныхъ ларчиковъ, не знать содержанія которыхъ не было бы для васъ большимъ лишеніемъ, этотъ истинно-сказочный ключъ—невидимка ведетъ въ мста, которыхъ вамъ никогда не случалось видть, которыхъ не захочется вамъ увидть въ другой разъ, это печальный ключъ знанія, которое, недлая человка боле-мудрымъ, непремнно сдлаетъ его боле-серьзнымь.
Слдуйте за мной. Изучите со мною вены и артеріи этого заснувшаго исполина. Послушайте, какъ отпираю я ключомъ отъ улицъ этотъ огромный каменный сундукъ и достаю изъ него книгу съ огромными гранитными страницами, подъ заглавіемъ: Лондонъ ночью.
Въ эту ночь у меня нтъ крова. Отчего? Все-равно. Можетъ-быть, потерялъ я ключъ отъ двери своей квартиры, можетъ-быть, у меня никогда его не было и я не хочу будить посл полуночи свою хозяйку, можетъ-быть это капризъ, прихоть? Главное дло въ томъ, что у меня нтъ на эту ночь крова, и что карманъ мой пустъ, за исключеніемъ девяти пенсовъ, а именно: серебряной монеты въ шесть пенсовъ и мдной въ три, итакъ, я осужденъ бродить всю ночь по улицамъ, потому-что, да будетъ вамъ извстно, найдти что-нибудь похожее на постель — дешевле шиллинга невозможно. Гостинницы, въ которыхъ, увлеченный утлою ихъ наружностью, смиренно просилъ я мстечка, отвергли съ горькою ироніей мои девять пенсовъ: имъ надо восьмнадцать. Баспословная сумма! Они дерзаютъ даже спрашивать съ меня два шиллинга. Ясно, что для меня нтъ постели!
Полночь. Звучный колоколъ церкви святаго Дунстана возвщаетъ ее въ то время, какъ я, остановясь у Темпль Бара, размышляю о своемъ безпріютномъ положеніи. Я много ходилъ впродолженіе дня и въ ногахъ у меня такое непріятное ощущеніе, какъ-будто подошвы моихъ сапогъ превратились въ кирпичи, вынутые изъ печки. Мн и пить хочется, потому-что дло въ іюл и жарь стоитъ ужасный. Въ ту минуту, какъ послдній ударъ часовъ раздается съ церкви святаго Дунстана, я выпиваю полпинты портеру и девятая часть моего капитала навки утрачена. Таверна, или, скоре, пивная лавочка, гд я только-что утолилъ жажду, запирается рано. Хозяинъ, подавая мн пиво, зваетъ во весь ротъ, онъ велитъ мальчику затворить ставни, потому-что пора на-боковую. Бородатый портной, великій охотникъ до пива, вытягиваетъ послднюю пинту и обнаруживаетъ такое же намреніе. Постель свою называетъ онъ въ шутку графствомъ Бедфордъ {Игра словъ, bed значитъ постель.}. Трижды-счастливый портной!
О, какъ я завидую ему въ ту минуту, какъ онъ уходитъ! А, вдь, Богъ-знаетъ, можетъ-быть, спальня его не что иное, какъ грязный чердакъ, постель — рваный тюфякъ, набитый соломой, покрывало — плащъ, который онъ сочиняетъ для лавки г. Мельхиседека и сына. Я завидую даже его дтямъ: я увренъ, у него куча дтей въ лохмотьяхъ и съ большихъ аппетитомъ, я завидую имъ: они знаютъ покрайней мр, гд спать, я же не знаю. И наблюдаю съ какимъ-то лнивымъ любопытствомъ длинную операцію закрытія Таверны Настоящаго Бортонскаго Эля, начиная съ внезапнаго появленія ставней, которые выскакиваютъ изъ земли сквозь отдушины, словно гигантскіе черти, запертые въ ящик съ хитрымъ механизмомъ, и до окончательнаго наложенія болтовъ и задвижекъ. Затмъ, я направляю стопы свои къ Вест-Энду и, дойдя до угла Веллингтоновой Улицы, останавливаюсь полюбоваться на биржу извощичьихъ каретъ.
Мучься, бдный мозгъ, исчерпывай себя, духъ изобртательности (и все понапрасну), какъ бы сдлать жалкое открытіе шести футовъ матраса и одяла!
Зачмъ нтъ у меня холодной отваги пріятеля моего Вольта? Я не сталъ бы и пяти минутъ искать себ постель. Въ-самомъ-дл, Вольтъ ни мало не затруднился бы пойдти въ самый фешонэбльный отель Альбмарль-Стрита или Джермин-Стрита, спросить ужинъ, комнату и машинку для сниманья сапоговъ, велть нагрть себ постель, ввряясь своей счастливой привычк падать, какъ кошка, на четыре лапы, для своего освобожденія поутру. Подражать Вольту мн было бы такъ же трудно, какъ танцовать на натянутомъ канат.
А Спончь, принимающій такой высокій тонъ, когда вы выводите ею изъ бды, занимающій полкроны съ такимъ угрожающимъ видомъ! Я увренъ, что Спончъ сдлалъ бы вторженіе въ комнату какого нибудь своего пріятеля, и еслибь не заставилъ его убраться съ постели, то, по крайней-мр, завладлъ бы на ночь его софою и плащомъ, потомъ, на слдующее утро, онъ величаво потребовалъ бы себ завтракъ. О, еслибъ я быль Спончь!
Что длать? ужъ четверть перваго. Какъ могутъ проносить меня ноги мои до завтрашняго полудня? Если предположить, что я пройду три мили въ часъ, то не-уже-ли осужденъ я пройдти тридцать-пять миль въ этихъ ужасныхъ лондонскихъ улицахъ? А какъ вздумаетъ пойдти дождь, мн прійдется стоять двнадцать часовъ гд-нибудь подъ аркой? Я слыхалъ о темныхъ аркахъ Адельфи, гд, какъ говорятъ, спятъ бродяги, растянувшись во всю свою длину, но мн случилось недавно читать въ Домашнихъ Бесдахъ {Household Words, журналъ, издаваемый Диккенсомъ.}, что полицейскіе надзиратели велятъ констэблямъ разъискивать этихъ бродягъ и выгонять ихъ изъ этого грязнаго притона. Есть, кром-того, первыя арки Ватерлооскаго Моста, т, что на суш, и арки желзныхъ дорогъ, но я отказываюсь отъ мысли искать тамъ убжища. Отъ природы робкій, я не могу заставить себя не думать о хлороформ и англійскихъ тугахъ, хоть, видитъ Богъ, многаго украсть у меня нельзя!
Слыхалъ я также о поденныхъ ночлегахъ и мстахъ въ два пенса. Я былъ бы очень-радъ воспользоваться ими, потому-что страшно усталъ и ступни ногъ у меня болятъ, но я не знаю, гд найдти эти домы, и не смю спросить, гд они.
А между-тмъ очень бы хотлось мн пріобрсть право протянуться гд-нибудь. Не-уже-ли этотъ извощикъ сочтетъ за униженіе своего достоинства принять кружку портера и пустить меня отдохнуть въ его экипаж, пока его но наймутъ? Нкоторыя изъ этихъ каретъ стоятъ цлую ночь пустыми, и я очень-удобно всхрапнулъ бы въ этомъ No 2022. Но я не могу имть хорошаго мннія объ извощик, который, подвыпивъ, ссорится и бранится съ водопойщикомъ его лошадей. Ни онъ, ни товарищъ его вовсе не смотрятъ такими людьми, чтобъ къ нимъ можно было свободно обратиться съ просьбой объ одолженіи.
Ныньче оперный день, какъ слышу я случайно отъ мимоидущаго полисмена. Присутствовать при разъзд экипажей есть, конечно, средство убить время, и, съ порывомъ надежды, шагаю я къ Ковентгарденскому Театру.
И вотъ я какъ-разъ въ самой тсной толп. Какая толкотня, какая давка, какой шумъ! Лошади артачатся, полисмены умножаютъ свои назиданія кучерамъ. То карета миледи такой-то преграждаетъ дорогу, то мистеръ Смогъ, маклеръ, съ двумя дамами подъ-руку, теряется посреди хаоса экипажей и вотще кличетъ извощика. Въ эпизодахъ, боле или мене забавныхъ, нтъ недостатка. Полисменъ преслдуетъ воришку и между лошадей и даже подъ колесами каретъ. Старая двица, оттсненная въ толп отъ своего общества и потерявшая въ грязи одинъ башмакъ, конвульсивно подпрыгиваетъ, словно издыхающій воробей. Скоро всему конецъ. Кареты катятся, извощики дутъ. Знаменитости Сити, высокія особы Ломбард-Стрита, сли въ свои блистательныя кареты, съ гербами впереди, назади и по бокамъ. Герцоги и маркизы, свтскіе люди исчезаютъ въ брумахъ на низкихъ колесахъ, или крохотныхъ кларенсахъ.
Мистеръ Смитъ, какъ ни поздно, нашелъ экипажъ, а старая двица, которой приходилось отправляться допой съ одной только обутой ногой, нашла свой башмакъ. Вс, или почти вс, разъхались. Еще минута: джентльменъ, посщающій оперу по стремленію своему къ хорошему тону, появляется на перистил. Онъ тщательно поправляетъ узелъ своего галстуха и надваетъ на себя одежду, называемую, если не ошибаюсь, оперной оболочкой. Онъ отправится домой пшкомъ до Камбервелля, съ лорнетомъ въ рук и въ блыхъ перчаткахъ, чтобъ показать, откуда идетъ. За нимъ слдуетъ обычный поститель оперы, онъ не торопится. Нтъ сомннія, это любитель музыки. Вовсе не стремясь къ произведенію эффекта, бережно складываетъ онъ перчатки, кладетъ ихъ въ боковой карманъ, помщаетъ лорнетъ въ футляръ и засовываетъ его въ другой карманъ, застегиваетъ свое пальто. Сдлавъ все это, онъ спокойно направляется къ Альбіонской Таверн и тамъ, вижу я, опоражниваетъ у буфета пинту портера. Можно поставить десять противъ одного, что это джентльменъ и, я увренъ, джентльменъ благоразумный и прекрасно-организованный. Лошади и пшеходы исчезли. Тяжкія врата театра затворяются и Королевская Итальянская Опера предоставлена мраку и мн.
Во весь этотъ промежутокъ вопросъ о постели былъ отложенъ въ сторону. Возвращеніе къ нему замедлено еще удовольствіемъ и назиданіемъ, какое получаю я, глядя на пьесу, играемую у продавца говядины и ветчины, на углу Боу-Стрита. Тамъ большое стеченіе жаждущихъ и алчущихъ потребителей, вышедшихъ изъ залъ Лицея или Дрюри-Лена, и громко требующихъ сандвичей. Сандвичи съ ветчиной, сандвичи съ говядиной, сандвичи съ нмецкой колбасой, легіоны сандвичей ржутся и потребляются. Со всхъ сторонъ спрашиваютъ горчицы. Деньги звенятъ на прилавк. Платятъ, берутъ сдачу. Вотъ идутъ лица, взявшія себ на домъ полфунта холодной говядины или ветчины на три пенса. Я наблюдаю ихъ, разсматриваю ихъ покупку, повторяю ихъ счетъ. Съ какою тоской вижу я колебаніе всовъ, крайнюю борьбу куска говядины, брошеннаго въ чашу всовъ въ вид добавленія, съ всомъ полунціи Полунція одержала верхъ, удовлетворенный купецъ сдвигаетъ съ всовъ говядину задкомъ своего ножа и торжественно гремитъ мелкими деньгами. Все это такъ занимаетъ и интересуетъ меня, что я и не хвачусь, который часъ. Когда потребители начинаютъ освщаться, я смотрю на стнные часы, и узнаю съ пріятнымъ изумленіемъ, что ужь часъ и десять минуть утра.
Мн остается еще пройдти широкую пустыню часовъ. Мн остается вынести долгое молчаніе ночной поры. Не вс еще дома теперь, но число почтенныхъ прохожихъ постепенно уменьшается, съ возмутительной быстротой возрастаетъ число подозрительныхъ лицъ. Полисменъ въ длинномъ сюртук, ночные шатуны-Ирландцы, покрытые лохмотьями, и бродячія тни, которыя какъ будто похожи на женщинъ, взяли въ полное и нераздльное владніе себ Боу-Стритъ и Jour-Акръ. Еслибъ не нкоторая доля воровъ и пьяныхъ каменщиковъ, они были бы неограниченными хозяевами Дрюри-Лена.
Я брожу по этой послдней улиц и созерцаю ея плачевный видъ. Я замчаю въ особенности уличные углы. Въ самой улиц встртишь рдко-рдко разв одного прохожаго, но у каждаго угла есть притонъ, и почти вс эти притоны заняты фигурами, прислонившимися къ стнамъ. Это или два полисмена высокаго роста, или дв женщины, или группа людей, блднолицыхъ, съ жирными и лоснящимися волосами, съ коротенькой трубкой въ зубахъ, воры, мой другъ, нечего и сомнваться.
Въ-самомъ-дл, нищіе по ремеслу не промышляютъ ужь въ эту пору. Зачмъ быть ннь на улиц въ такое позднее время? Т, у кого просятъ милостыню, пошли ужинать и ложиться спать, т, что просятъ, сдлали то же, потому-что у всхъ у нихъ есть ужинъ или по-крайней-мр ожидающая ихъ постель.
Подъ нкоторыми воротами можно порой замтить какую то кучу, которую, отъ-времени-до-времени, толкаетъ своею палкой, а чаще просто ногой проходящій полисменъ. Тогда куча шевелится, показываются руки и ноги, и слышится рчь съ ирландскимъ акцентомъ. Если стражъ ночнаго порядка настаиваетъ на исполненіи регламента, который предписываетъ сообщать должное обращеніе всему народонаселенію, то руки и ноги длаютъ движеніе впередъ, но немедленно принимаютъ прежнее положеніе, какъ только полисменъ поворотился къ нимъ спиной, подъ другими воротами, пока другая палка или другой сапогъ не смстятъ ихъ и оттуда.
Половину перваго бьютъ часы церкви св. Маріи на Странд, и вотъ я на Чарльз-Стрит, въ Дрюри-Лен, это маленькая улица рдкой неопрятности, могущая поспорить на этотъ счетъ съ Чорч-Леномъ или Букридж-Стритомъ. Неопредленное, но непреоборимое чувство побуждаетъ меня сдлать нсколько сотъ шаговъ по грязи въ ея извилинахъ. Вдругъ я останавливаюсь.
‘Ночлеги для однихъ мужчинъ, по четыре пенса за ночь’.
Это пріятное двустишіе (объявленіе занимаетъ дв строки) намалевано на стеклахъ окна, за которымъ горитъ сальная свча. Я протягиваю шею, чтобъ распознать заведеніе, обращающее къ публик такое лестное приглашеніе. Это какая-то развалина, но за ночь всего четыре пенса! Подумайте объ этомъ, мастеръ Брукъ! На нижней части дверей наклеены рукописныя аффишки, которыя позволяетъ мн прочесть рожокъ горящаго вблизи газа. Не безъ труда, однакожъ, разбираю я обольстительное извстіе объ отдльныхъ постеляхъ, со всми удобствами для приготовленія обда, съ теплою водой по желанію, и проч., и проч. Кром-того, аффиши объявляютъ, что это заведеніе образцовое, управляемое фениксомъ всхъ ночныхъ хозяевъ. Тутъ же читаю я сатирическіе куплеты, направленные противъ большой гостинницы Спитальф-Ильда. Я поневол начинаю ощупывать восемь пенсовъ, обогащающихъ еще кармань моихъ панталонъ Богъ-знаетъ, въ какое ужасное общество могу я попасть, но четыре пенса! И у меня еще останется четыре, жребій вынутъ. Iacta est alea.
Меня допустили. До свднія моею доводить, что съ помщеніемъ тутъ моей особы, въ заведеніи будетъ какъ-разъ весь комплектъ почесальщиковъ. Я плачу свои четыре пенса — предварительная церемонія, безъ которой не позволили бъ мн переступить порогъ скареднаго корридора. Тогда сторожъ квартиры запираетъ дверь засовомъ и, потрясая желзнымъ подсвчникомъ, словно мечомъ, длаетъ мн знакъ, чтобъ я слдовалъ за нимъ.
Я взобрался по полусгнившей лстниц, вошелъ въ спальню, сторожъ съ лукавымъ видомъ пожелалъ мн спокойной ночи. Отчего же бросаюсь и назадъ и чуть не скатываюсь съ лстницы? Отчего бгу, какъ сумасшедшій, по корридиру и, именемъ неба, умоляю сторожа отворить мн дверь? Отчего, когда помянутый сторожъ, снявъ засовъ двери, послалъ меня ко всмъ чертямъ, хотя и не возвратилъ мн четырехъ пенсовъ, отчего остановился я на улиц, какъ прикованный, какъ окаменлый, и стою такъ до-тхъ-поръ, пока не получаю толчка отъ ватаги пьяныхъ гулякъ, поющихъ хоромъ.
Что же могло заставить меня бжать? Это не физіономія сторожа, не роковой видъ дома, даже не картина несчастныхъ лохмотниковъ, которыхъ мн приходилось имть своими ночными товарищами. Что же это такое? Увы! попросту говоря, запахъ и видъ клоповъ. О, ужасъ! комната была полна ими! Они копошились повсюду, ползали по полу, падали сверху, съ потолка, они занимались всевозможными полетами и самою неистовой бготней. Ключъ отъ улицъ! Дайте мн ключъ отъ улицъ!
Вотъ я на воздух: отдыхаю, но не усплъ пройдти дале Бред-Стрита, въ Сент-Джемс, какъ ужь спрашиваю себя, не слишкомъ ли поспшенъ былъ мой поступокъ. Я такъ утомленъ, такъ разбитъ, сонъ такъ гнететъ меня, что я могъ бы впасть въ летаргію и не чувствовалъ бы свирпостей, чинимыхъ надъ моею персоною ненавистными наскомыми. Поздно хватился. Четыре пенса истрачены, и я не дерзну явиться опять передъ лицо сторожа.
Два часа утра! Ночь темна, ни зги не видно, когда я вхожу въ Оксфорд-Стритъ. Бглыя тни, которыя походили какъ-будто на женщинъ, попадаются рже. Четверть третьяго, я вступаю въ Реджент-Циркъ и могу выбирать: или экскурію въ сосдств Реджент-Парка, или мирную прогулку въ Квартал Клубовъ. Избираю клубы и иду вдоль по Реджент-Стриту, къ Пикадилли.
Съ неощутительною постепенностью, съ медленнымъ, но неизбжнымъ прогрессомъ чувствую я, что становлюсь настоящимъ ночнымъ шатуномъ, бродягой безъ кола и двора. Ноги у меня пухнуть, голова уходитъ въ плечи и клонится на-бокъ. Я сжалъ руки и держу ихъ передъ собой, словно умоляю кого. Я ужь не гуляю, я бреду, куда глаза глядятъ. Хоть у насъ теперь и іюль, однако я дрожу отъ холода. Когда я пріостановился на углу Кондуит-Стрита вс ночные бродяги любятъ углы), особа въ атласномъ плать и черныхъ кружевахъ бросаетъ мн пенни. Какъ знаетъ этотъ призракъ, что у меня есть ключъ отъ улицъ? Я не въ рубищ, а между-тмъ бдственность моя очевидна. Я беру пенни.
Куда длись полисмены? Я иду по самой середин мостовой и во всей великолпной улиц, изъ конца въ конецъ, не вижу ни одной души. Нтъ, вотъ одна: маленькій блокурый человкъ выходить изъ тни, бросаемой капеллою архіепископа Тенисона. Вся одежда его состоитъ изъ распадающихся лохмотьевъ. Онъ проситъ у меня позволенія три раза кувыркнуться за одинъ пенни. Я отдаю ему пенни, полученный отъ призрака, и хочу избавить его отъ трехъ кувырковъ, но мальчишка на этотъ счетъ слишкомъ-пунктуаленъ. Онъ кладетъ пенни себ въ ротъ и исчезаетъ, вертясь колесомъ. Мы одни наслаждаемся этимъ спектаклемъ — гасовые фонари и я.
Вотъ я достигъ, здравъ и невредимъ, до угла бывшей Площади Четверть-Круга (Quadrant). Вы видите, что я все держусь угловъ. Бродячая собака примыкаетъ ко мн для компаніи. Я тотчасъ же вижу, что у собаки этой нтъ, какъ и у меня, убжища, бгъ ея не такъ спокоенъ и ршителенъ, какъ бгъ собаки, знающей, куда она идетъ. Ясно, что она скитается, бродяжничаетъ, она присматривается къ угламъ, но все возвращается на середину улицы, она обнюхиваетъ вс предметы, окурки сигаръ, капустныя кочерыжки: этого не станетъ длать собака осдлая.
Тс! прислушаемся! Вдали какой-то шумъ! Ближе. Онъ растетъ Это мчится пожарная помпа. Въ одно мгновеніе улица наполнилась народомъ. Откуда взялся этотъ народъ? Я не съумлъ бы объяснить этого, но вотъ сотни людей совершенно-проснувшихся, шумныхъ, вполн-согласныхъ въ страшномъ крик, который разносится ночнымъ втромъ: ‘пожаръ!’
Послдуемъ за потокомъ. Для ночнаго скитальца, пожарная помпа, несущаяся во всю лошадиную прыть, есть столько же могущественный талисманъ, какъ свора псовъ, напущенная на слдъ лисицы, для лейчестершейрского джентльмена. Вліяніе заразительно. Съ каждымъ шагомъ толпа густетъ. Пожаръ начался въ одной узенькой улиц квартала Сого, въ москатильной лавк, пожаръ, по словамъ толпы, ужасный, чмъ онъ, впрочемъ, кажется совершенно-довольною, но въ дом никого нтъ — легкая непріятность для публики, жадной прежде всего до сильныхъ ощущеній. Зато три семейства съ маленькими дтьми обитаютъ въ сосднемъ дом, видть, какъ пожарные переносятъ ихъ, полуодтыхъ, стоитъ любой мелодрамы.
Движеніе увеличивается, и мошенники на свобод испытуютъ глубь кармановъ у зрителей. Я не скажу, что пожаръ мн нравится, нтъ, но онъ меня интересуетъ. И славно бы поработалъ около помпы, да въ рукахъ-то нтъ силы. Тмъ, кто качаетъ воду, подаютъ пива.
Я такъ долго смотрлъ на пожаръ, сиповатый свистъ помпъ, возгласы толпы, глухое завыванье пламени, такъ поглотили все мое вниманіе, что я все позабылъ, даже вопросъ о постели. Но когда пожаръ потухъ или, по крайней мр, когда имъ овладли, когда за снопами пламени и искръ слдуютъ столбы пара и дыма, когда, естественнымъ образомъ, возбужденная настроенность публики ослабваетъ и давка въ толп уменьшается, я покидаю обгорлый и облитый водою домъ. Въ эту минуту колоколъ церкви св. Анны, въ Сого, бьетъ четыре часа, и я вижу, что ужь совсмъ разсвтало.
Тмъ немене, четыре смертельно-длинные часа должны еще пройдти, прежде-чмъ наступитъ для Лондона настоящій день. Четыре полные круга нужно совершить минутной стрлк на уныломъ лик циферблата, прежде-чмъ продавецъ молока начнетъ обходить своихъ покупщиковъ и я обрту доступъ къ своимъ пенатамъ вмст съ утреннею данью коровъ.
Въ довершеніе моей скорби, сердечнаго изнеможенія, которое мало-по-малу овладваетъ мной, начинается дождь. Это не ливень, но дождь медленный и монотонный, который увлажаетъ васъ, немоча, дождь упрямый, который то заставляетъ васъ думать, что вотъ-вотъ онъ разразится надъ вами, то бьетъ васъ по лицу и иронически извщаетъ, что не иметъ этого намренія. Тоскливо пробгаю я лабиринтъ переулковъ, примыкающихъ къ Coro: но встрчаю тутъ только одного почтеннаго кота, возвращающагося изъ своего клуба, да полисмена мизантропическаго вида, который ощупываетъ запоры ставней и щеколды дверей.
Другой полисменъ представляется моимъ взорамъ въ Гольден-Сквер. Видно, что его обуреваетъ сильная скука. Можетъ-быть, онъ сожалетъ объ обществ товарища, откомандированнаго для дйствій при пожар въ этой фешонэбльной мстности, этотъ товарищъ еще не возвращался. Когда я поравнялся съ полисменомъ, онъ бросилъ на меня длинный взглядъ.
— Здорово, говорить онъ.
Я возвращаю ему его любезность.
— Конечно, идешь спать ложиться, прибавляетъ онъ.
— Да, отвчаю я весьма-нершительнымъ тономъ.
Онъ отворачивается и не произносить ни полслова, но, помоги мн Боже! вижу я самую-язвительную иронію въ его глазу, самую презрительную недоврчивость въ его лощеной шляп. Не нужно было мн слышать его лукавый свистъ, чтобъ понять, что онъ превосходно знаетъ о неимніи въ моемъ распоряженіи постели.
Я иду Шеррард-Стритомъ и достигаю площади Четверть-Круга, понуривъ голову. Скажите, пожалуйста, отчего начинаю я страшиться полисменовъ, никогда, благодаря Бога, не преступалъ я закона, а между-тмъ избгаю встрчи съ публичными властями. Звукъ тяжелыхъ полицейскихъ сапоговъ съ каблуками меня тревожитъ. Одинъ изъ грозныхъ стражей стоитъ у двери магазиновъ мистеровъ Свана и Эдгарда, и, чтобъ избгнуть встрчи съ нимъ, я покидаю принятое мною ршеніе подняться по Реджент-Стриту. Беру влво и иду Гай-Маркетомъ.
Вотъ три весельчака, которые знаютъ — это ясно видно — куда идти спать, хоть и поздненько отправляются они къ ложу сна. По ихъ ршительному виду, по ихъ шумной рчи, можно заключить наврное, что ключи отъ дверей ихъ квартиръ у нихъ въ карман. Они только-что вышли изъ устричной лавки, волей или неволей, и вс трое пьяны. Безъ всякаго на то желанія, размнялись они шляпами, а галстухъ одного изъ нихъ хранитъ обильные слды салада изъ омаровъ.
Эти ночные джентльмены готовы отмочить не одну ловкую проказу. Изъ дверей тавернъ и устричныхъ лавокъ, по всему протяженію Гай-Маркета, то-и-дло выступаютъ такіе же отряды. Нкоторые изъ нихъ украшаются въ ужасъ приводящими усами и приличныхъ размровъ бакенами. Мн кажется, я ихъ ужь видалъ и, безъ сомннія, еще увижу, все кончится, вроятно, тмъ, что поведутъ ихъ въ Вайткросс-Стритъ, въ судъ несостоятельныхъ должниковъ. Богъ вдаетъ, гд и какъ умрутъ они. Быть-можетъ, на гнилой солом и отъ delirium tremens!
Мн захотлось пройдти по Сен-Джемскому Парку, и я былъ ужь у большой каменной лстницы, ведущей къ Мэлю, какъ встртилъ воинственную команду, составленную слдующимъ образомъ изъ гренадера въ длинной шинели, съ зажженнымъ фонаремъ въ рук, хотя на двор такъ же свтло, какъ въ полдень, изъ офицера, закутаннаго въ плащъ, и изъ четырехъ или пяти другихъ гренадеровъ въ срыхъ одеждахъ. Это, если не ошибаюсь, называется больишми рундомъ, или чмъ-то въ род этого.
Пусть рундъ совершаетъ свою экспедицію! Я иду внизъ по Мэлю, и все боле-и-боле прихожу въ отчаяніе. Безъ четверти пять часовъ. Я едва влачу ноги. Дождь прекратился, но утренній воздухъ пронзительно-холоденъ, онъ пронимаетъ меня до мозга костей. Волосы мои влажны и прилипаютъ къ щекамъ. Ноги какъ-будто пріобрли чудовищную толстоту, а сапоги въ равной мр умалились. я желалъ бы принадлежать къ пород сурковъ или другихъ просыпающихъ всю зиму животныхъ. Меня не испугали бы шесть мсяцевъ сна. Гд мн найдти охабку сна или кучку мшковъ, чтобъ успокоить свое тло? Мн кажется, я уснулъ бы даже на одномъ изъ тхъ ужасныхъ мдныхъ столовъ, на которыхъ Моргъ раскладываетъ предъ очами Парижа свою ежедневную дань.
Я вижу скамью полъ деревомъ, бросаюсь на нее, и какъ ни сучковата, какъ ни жестка она, укладываюсь на ней и пытаюсь заснуть. Это ужасно! это жестоко! я не чувствую въ себ ни малйшей способности ко сну. Чтобы поправить дло, принимаю сидячее положеніе., потомъ встаю, поворачиваюсь разъ, два, и мн кажется, что я могъ бы заснуть стоя. Пользуясь, однакожъ, минутою полудремоты, которая представляется мн благопріятною, я снова бросаюсь на скамью и чувствую, что мене способенъ уснуть, чмъ когда-нибудь.
Молодой бродяга, видвшій не боле восемнадцати веснъ, сидитъ около меня и храпитъ съ самымъ возмутительнымъ упрямствомъ. Безъ башмаковъ, безъ чулокъ, онъ спитъ и, повидимому, спитъ комфортэбльно, но вотъ бьетъ пять часовъ на громогласныхъ курантахъ Конной-Гвардіи, онъ проснулся, взглянулъ на меня, проговорилъ: ‘Жестка постель, товарищъ!’ и опять засыпаетъ. Въ таинственномъ франк-масонств нищеты, называетъ онъ меня товарищемъ, и посредствомъ какого-то магическаго вліянія сообщаетъ мн частью свою способность спать въ такихъ тернистыхъ обстоятельствахъ. Проворочавшись на деревянной скамь до-тхъ поръ, что заныли у меня вс кости и суставы, я впадаю въ глубокій сонь, столь глубокій, что онъ похожъ на смерть! столь глубокій, что я не слышу, какъ бьютъ четверти часа на громогласныхъ конно-гварденскихъ курантахъ, этомъ бич всхъ, вкушающихъ сонъ въ парк. Я просыпаюсь зато вдругъ, при удар шести часовъ. Новый товарищъ мой исчезъ. Боясь самъ подвергнуться разспросамъ приближающагося полисмена (хотя, по-правд, и непонимая, что за ужасное преступленіе — уснуть въ Сент-Джемскомъ Парк), я удаляюсь, все еще разбитый, все еще съ ноющими подошвами, впрочемъ, этотъ часовой сонъ освжилъ меня. Я прохожу мимо навсовъ, подъ которыми доятъ коровъ, гд продаютъ въ лтніе вечера сливочный сыръ и сыворотку, и вступаю въ Чаринг-Кроссъ длинною аллеей Весенняго Сада (Spring garden).
Ночью слышалъ я нсколько разъ, что на это утро рынокъ въ Ковент-Гарден. Я видлъ, какъ медленнымъ и тяжелымъ шагомъ тянутся по молчаливымъ улицамъ возы съ цлыми горами овощей Я встрчалъ продавцовъ фруктовъ въ тележкахъ, запряженныхъ ослами, и мальчики ихъ не преминули отпустить нсколько остротъ насчетъ моего жалостнаго и безотраднаго вида. Ковент-Гарденъ бергъ я на закуску, какъ заключеніе моего странствія, потому что часто слыхалъ и не разъ читалъ, что тамошній рынокъ — богатый предметъ для наблюденій и развлеченія.
Признаюсь, велико мое разочарованіе. Ковент-Гарденъ предстаетъ мн не боле, какъ исполинскою кучей капусты. Я осажденъ градомъ кочановъ, бросаемыхъ съ вершины капустныхъ пирамидъ на руки мальчишекъ-овощниковъ, которые помщаются у подножія этихъ пирамидъ. Мн нельзя шагу сдлать, чтобъ не наступить на вилокъ капусты, не споткнуться о вилокъ. Это, просто, капустный дождь, земля покрыта капустой, везд капуста преобладаетъ и господствуетъ.
Нудь у меня немножко-побольше терпнія, я увидлъ бы, конечно, много и другихъ вещей, но, обуреваемый этимъ капустнымъ потопомъ, бранимый на чемъ свтъ стоитъ овощными торговцами, которыхъ операціи спутываю, я вижу себя принужденнымъ поворотить оглобли и улизнуть съ площади.
На дорог встрчаю я своего товарища, спавшаго около меня въ парк, онъ собирается задать себ экономическій и питательный завтракъ въ кофейной лавочк. Лавочка эта есть родъ сооруженія, какихъ еще не описывали, нчто среднее между шатромъ цыганъ и караулкой уочмена {Watchman — ночной съищикъ.}. Какъ бы въ оправданіе моего сравненія, дама, предлагающая кофе, иметъ совершенно видъ цыганки, и одта въ настоящій уочменскій плащъ. Ароматическое пойло, если можно назвать такъ смсь изъ жженыхъ бобовъ, жареной лошадиной печенки и негоднаго цикорія, кипитъ въ котл самаго кабалистическаго вида, оно разливается въ цлый полкъ чашекъ и блюдечекъ, а такъ-какъ желудокъ требуетъ чего-нибудь боле-солиднаго, то около чашекъ помщены тарелки, покрытыя массивными кучами толстыхъ тартинокъ и двусмысленною субстанціей, слывущей за пирожки. Кром товарища моего, двое огородниковъ пользуются гостепріимствомъ заведенія, а одинъ садовникъ, усвшись верхомъ на груд мшковъ съ картофелемъ, запасся въ той же лавочк хлбомъ, масломъ и кофе, и истребляетъ все это съ такою жадностью, что, при каждомъ глотк, у него сыплятся изъ глазъ слзы.
Зрлище это напоминаетъ мн о существованіи во глубин моего кармана нкоторой монеты, цнность которой равняется четыремъ пенсамъ. Два-три раза порывался я извлечь ее, но, поразмысливъ, нахожу, что лучше позавтракать правильнымъ образомъ и для этого зайдти въ настоящее кафе. Между-тмъ день идетъ большими шагами. Глухое дребезжанье тележныхъ колесъ не прекращалось всю ночь, но вотъ начинаютъ быстро отправляться къ станціямъ желзныхъ дорогъ извощичьи кареты, набитыя поклажей. Ночные полисмены мало-по-малу исчезаютъ, и показываются мальчики и прислужницы тавернъ, кафе и кабинетовъ для чтенія, только-что вставшіе съ постели и звающіе. Много тавернъ и кафе оставались открытыми впродолженіе всей ночи, такъ, напримръ, таверна Оружіе Могаука никогда не запирается. Юный Стультусъ, въ-сопровожденіи друга своего, Азинута, пытался, часа въ четыре утра, изгнать оттуда всхъ постителей, чтобъ остаться полнымъ властелиномъ заведенія, но, по убдительной просьб Фрума, хозяина таверны, онъ замнилъ этотъ первый замыселъ рыцарскимъ предложеніемъ всей компаніи по большому стакану стараго Тома. Немене рыцарски было принято это предложеніе. Такъ-какъ кругъ, обнесенный старымъ Томомъ заключалъ въ себ до тридцати постителей, то Фрумъ остался очень-довольнымъ. Какъ смышленый торговецъ, онъ съумлъ удвоить свой барышъ, поднеся тмъ членамъ компаніи, которые были пьяны, то-есть тремъ четвертямъ, вмсто можжевеловой водки, по стакану волы — операція, часто имъ повторяемая и имющая двоякую пользу: противодйствіе неумренности и значительное приращеніе доходовъ трактирщика. Посл Оружія Могаука можно упомянуть еще о Голов Рпы, мст свиданія великихъ огородниковъ, о Трубк и Хомут, посщаемомъ ночными извощиками, не скажу, впрочемъ, ни слова о маленькомъ домик близъ Дрюри Лена, подъ фирмою Blue Dudgeon, очень-извстномъ, какъ сходбища Тома Туга и его шайки.
Мимоходомъ, бросаю и любопытный взглядъ въ эти пріюты. По мр приближенія дня, они принимаютъ видъ боле-спокойный, боле-смирный. Скоро не будетъ домовъ столь тихихъ, столь глубоко-сонныхъ, какъ эти таверны, пока ночные часы не пробудитъ въ нихъ снова кутежь и, можетъ-быть, преступленіе.
Есть и кафе, которыя не запираются на ночь. То, куда я вхожу, чтобъ вымнять за мои четыре пенса чашку кофе и булку съ масломъ, оставалось всю ночь открытымъ. Въ немъ только и есть теперь, что грязный мальчишка, спящій стоя, да съ полдюжины оборванцевъ, которые, заплативъ за чашку кофе, получили привилегію ссть за неопрятными столами, на которыхъ, опершись головой на руки, они стараются вкусить бглый сонъ, сонь, прерываемый, увы! слишкомъ-скоро толчками мальчика, говорящаго: ‘Проснитесь!’ и тоже чуть не падающаго отъ сна. Видно, тутъ принято за правило мшать спать потребителямъ.
Въ свою очередь, я занимаю мсто и стараюсь не задремать, читая нумеръ газеты Sun за прошлый вторникъ. Тщетныя усилія! Я такъ истомленъ, такъ истощенъ, что разомъ засыпаю. Потому ли, что прислужникъ отправился наконецъ соснуть и самъ, потому ли, что издержанные мною четыре пенса купили мн право сна, сонъ мой уваженъ.
Я сплю, и снятся мн ужасныя вещи! Снятся мн клопы, капуста, полисмены, солдаты въ долгополыхъ шинеляхъ, туги, пылающіе домы. Проснувшись, я, къ великой радости своей, вижу, что ужь десять минутъ девятаго: маленькій разнощикъ журналовъ, весь въ лохмотьяхъ, приноситъ совершенно-влажный экземпляръ газеты ‘Time’, и я пробгаю въ этомъ журнал полстолбца подъ заглавіемъ Ужасный Пожаръ въ Сого. Затмъ ухожу.
Если бъ я былъ мене-утомленъ, я извлекъ бы изъ всего этого нравоученіе, но въ голов моей и во всемъ мір существуютъ для меня теперь только дв вещи: моя квартира и моя постель. Восемь часовъ возвращаютъ мн и то, и другое. Посл такихъ жестокихъ лишеній, въ ту минуту, какъ дловой, промышленный и торговый Лондонъ, жаждая корысти и труда, принимается за работу, я поспшно перехожу Страндъ, наступивъ на тнь перваго омнибуса, направляющагося къ Банку, вхожу домой, погружаюсь въ постель, предоставляю ключъ отъ улицъ желающему, и, кто бы онъ ни быль, не завидую ему.