Картины из Италии, Диккенс Чарльз, Год: 1846 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 142 минут(ы)

КАРТИНЫ ИЗЪ ИТАЛІИ.

Чарльза Диккенса.

(Статья первая.)

Генуя, Ницца, дорога Когниче, Парма, Модена, Болонья, Феррара (*).

(*) Въ пятой и шестой книжкахъ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ ныншняго года (томъ XLVI), мы помстили отрывки изъ путевыхъ писемъ Диккенса объ Италіи, переведенные изъ Revue Britannique. Теперь, когда вышли полныя путевыя записки этого автора, подъ заглавіемъ: Pictures from Italy (Картины изъ Италіи), мы представляемъ ихъ читателямъ въ перевод съ англійскаго подлинника. Хотя отрывки, заимствованные изъ ‘Revue Britannique’, значительно различаются отъ подлинника, но мы, не желая утомлять читателя повтореніями описаній одного и того же, начинаемъ продолженіе прямо съ того мста, на которомъ останавливаются наши прежнія статьи.

Читатели вроятно помнятъ, что въ предъидушихъ статьяхъ заключалось путешествіе автора по Франціи, картины Ліона, Роны, Авиньйона и Генуи. Мы начинаемъ съ продолженія описанія Генуи.

Въ лтніе вечера. Генуэзцы такъ же любятъ разсовывать себя, какъ предки ихъ разсовывали свои домы, на всякій дюймъ вмстительнаго пространства въ город и за городомъ. Во всхъ переулкахъ, улицахъ и аллеяхъ, на каждой стнк, на каждомъ крыльц, они роятся какъ пчелы. Въ это же время (а въ особенности по праздникамъ), колокола церквей гудятъ безъ отдыха, звонъ ихъ не подходитъ ни къ какой извстной манер, принятой въ другихъ мстахъ земнаго шара: это какое-то неправильное, ужасное, дергающее и терзающее душу до сумасшествія перезваниваніе, которымъ обыкновенно занимались мальчишки, имвшіе главною цлью звонить громче и оглушительне своихъ товарищей, дйствовавшихъ такимъ же образомъ на колокольняхъ другихъ церквей. Колокольный звонъ считается тамъ весьма-непріятной музыкой для злыхъ духовъ, но поднявъ голову и взглянувъ на этихъ усердствовавшихъ юныхъ звонарей, легко можно было ошибиться и принять ихъ самихъ за враждебныхъ людскому роду бсовъ.

Въ раннюю осень праздники здсь весьма многочисленны. Тогда запираются раза по два въ недлю вс лавки, по ночамъ, вс домы по сосдству какой-нибудь избранной церкви иллюминовываются, а самая церковь окружается снаружи пылающими факелами, за городскими воротами, на открытомъ мст, виднется цлая роща пламенниковъ. Церемонія эта производитъ еще больше эффекта на нкоторомъ разстояніи отъ города, когда можно видть вс иллюминованныя хижины, расположенныя на скат крутаго холма, или когда прозжаешь мимо фестоновъ восковыхъ свчъ и факеловъ, горящихъ въ ясную звздную ночь передъ какимъ-нибудь одинокимъ жильемъ на большой дорог.

Въ такіе дни прихожане стараются украсить какъ-можно-нарядне церковь празднуемаго святаго. Со сводовъ ея висятъ вышитыя золотомъ драпировки яркихъ цвтовъ, алтарь уставленъ всмъ, что ни есть драгоцннйшаго, иногда даже вс колонны обвиваются сверху до низу разноцвтными матеріями. Соборъ здшній сооруженъ во имя св. Лаврентія. Въ праздникъ его, мы вошли въ храмъ передъ самымъ закатомъ солнца. Хотя вообще украшеніе церквей въ такихъ случаяхъ не отличается особымъ изяществомъ, но тутъ эффектъ былъ поразительный: вся внутренность зданія была обтянута краснымъ, заходящее солнце, котораго лучи проникали сквозь ярко-красный занавсъ, протянутый передъ главнымъ входомъ, освтило всю церковь багровымъ сіяніемъ. Когда солнце закатилось, внутри церкви стемнло совершенно, только немногія мерцающія свчи главнаго алтаря, да нсколько небольшихъ серебряныхъ лампадъ, разливали вокругъ себя таинственный, слабый свтъ. Вообще, впечатлніе, производимое здшними церквами, когда въ нихъ сидишь одинъ подъ-вечеръ, можно сравнить съ дйствіемъ легкаго пріема опіума.

Деньги, собираемыя въ храмовые праздники, употребляются на драпированіе церквей, намъ хора музыки и на покупку восковыхъ свчъ, если изъ нихъ, что-нибудь останется (что, какъ я полагаю, случается рдко), то это идетъ въ пользу душъ, пылающихъ въ чистилищ. Имъ же предоставляются доходы, собираемые мальчишками, которые потряхиваютъ жестяныя кружки передъ какими-то таинственными будками, похожими на деревенскія шоссейныя заставы, он постоянно заперты и отворяются только въ извстные праздники, и тогда можно видть въ нихъ образа, украшенные гирляндами цвтовъ.

По дорог къ Альбаро, недалеко отъ юрода, находится небольшой домикъ съ алтаремъ внутри и жестяною кружкою для сбора подаяній, также предназначенныхъ въ пользу душъ, ожидающихъ искупленія изъ чистилища. Для сильнйшаго возбужденія милосердія прохожихъ, на штукатурк, по обимъ сторонамъ желзной ршотчатой двери, можно видть чудовищное изображеніе отборной коллекціи жарящихся душъ, одна изъ нихъ, изображена съ сдыми усами и тщательно-причесанною головой, точь-въ-точь, какъ-будто ее сняли съ парикмахерской вывски, чтобъ бросить въ горнило неугасаемое, трудно придумать безобразіе боле комическое, чмъ у этой старой фигуры, которой суждено печься на существенномъ солнц и горть на пламени нарисованномъ, для назиданія бдныхъ Генуэзцевъ и, разумется, для поощренія ихъ къ пожертвованіямъ въ пользу терзающихся въ чистилищ страдальцевъ.

Генуэзцы народъ не очень-веселый, ихъ рдко можно видть пляшущихъ по праздникамъ, главныя мста, куда ходятъ для развлеченія женщины, это церкви и публичныя гулянья. Генуэзцы вообще добродушны, привтливы, услужливы и трудолюбивы. Послднее качество не сдлало ихъ однако опрятными, ибо домы ихъ грязны до невроятности, а главное наслажденіе ихь по воскресеньямъ состоитъ въ томъ, что они сидятъ у дверей и охотятся въ головахъ другъ у друга. Жилища ихъ такъ сжаты между собою и такъ тсны, что еслибъ нкоторыя части города были сбиты Массеною во время ужасной и знаменитой блокады, то зло было бы не совершенно безъ добра.

Простонародныя женщины, босыя, безпрестанно моютъ блье въ каждомъ пруд, въ каждой рчк и канав, глядя на нихъ и на окружающую васъ нестерпимую неопрятность, по-невол призадумаешься надъ задачею, кто же носитъ это блье, когда оно чисто? Мытье здшнее состоитъ въ томъ, что смоченное блье кладутъ на гладкіе камни и стучатъ по немъ изъ всхъ силъ деревянными колотушками. По ожесточенію, съ которымъ прачки предаются этому занятію, кажется, какъ-будто он за что-то мстятъ одежд.

При этомъ очень-часто можно видть на какомъ-нибудь плоскомъ камн несчастнаго младенца, скрученнаго множествомъ надежныхъ пеленокъ, до того, что онъ не можетъ пошевельнуть ни однимъ пальцемъ. Обычай этотъ, — что даже могутъ засвидтельствовать старинныя картины, — издавна заведенъ между Генуэзцами. Ребенка оставляютъ гд-нибудь, чтобъ онъ только не имлъ возможности уползти, правда, иногда его нечаянно столкнутъ съ полки, или онъ вывалится изъ кровати, или повиснетъ на какомъ-нибудь крючк, какъ кукла въ англійской лавочк со всякимъ хламомъ, и никто не ощущаетъ отъ этого ни малйшаго неудобства.

Въ одно воскресенье, вскор посл прибытія моего сюда, я сидлъ въ маленькой деревенской церкви, въ Сан-Мартино, мили за дв отъ города: это случилось по время крестинъ. Я видлъ священника и помощника его съ огромною свчою, мужчину и женщину, и еще нсколько разныхъ лицъ, глядя на церемонію и на то, какъ передавали какую-то маленькую вещь, переходившую изъ рукъ въ руки, подобно деревяшк, я столько же воображалъ, что это крестины, какъ то, что меня-самого въ это время крестятъ. Я попросилъ, чтобъ мн посл церемоніи показали ребенка и нашелъ, что онъ былъ очень красенъ, но совершенно спокоенъ, и такъ скрученъ, что никакія силы не могли бы его согнуть. Посл этого я пересталъ удивляться множеству калкъ, которыхъ каждый день встрчалъ на улицахъ.

Разумется, здсь множество часовенъ въ честь Богоматери и разныхъ святыхъ, он вообще воздвигнуты по угламъ улицъ. Въ Гену, любимое memento благочестивыхъ — это образъ, на которомъ написанъ крестьянинъ, стоящій на колняхъ, съ лопатою и еще какимъ-то земледльческимъ орудіемъ подл него, ему является въ облак Мадонна съ Младенцемъ Спасителемъ на рукахъ. Вотъ легенда о Мадонн della Guardia, въ честь которой выстроена на одной гор, миль на пять отъ Генуи, часовня, пользующаяся большимъ уваженіемъ врующихъ. На гор этой жилъ одинокій земледлецъ, обрабатывавшій для своего пропитанія небольшой клочокъ земли. Хижина его была весьма-бдна и онъ, благочестивый христіанинъ, ежедневно молился Богоматери на открытомъ воздух. Однажды, Два явилась ему такъ, какъ изображено на картин, и сказала: ‘Зачмъ ты молиться на воздух, и безъ священника?’ Крестьянинъ объяснилъ, что нтъ по сосдству ни церкви, ни священника — жалоба весьма необыкновенная въ Италіи. ‘Я бы желала’, сказала святая постительница: ‘чтобъ здсь была выстроена часовня, въ которой могли бы молиться благочестивые’.— ‘Santissima Madonna!’ возразилъ крестьянинъ: ‘я бднякъ, а часовни нельзя выстроить безъ денегъ, да кром того, выстроить часовню и не поддерживать ее какъ должно, я считаю большимъ грхомъ, смертнымъ грхомъ.’ Тутъ Мадонна сказала крестьянину: ‘Ступай! Въ долин на-лво есть деревня, а въ долин на-право другая, да кром того есть много деревень въ разныхъ мстахъ, и ни въ одной теб не откажутъ въ пособіи, а вс, напротивъ, съ радостью будутъ содйствовать построенію часовни. Иди къ нимъ! Разскажи все, что ты видлъ, и не сомнвайся въ томъ, что жители выстроятъ мн часовню и будутъ въ-послдствіи поддерживать ее щедрыми приношеніями.’ Все сбылось, какъ было предсказало, и теперь, въ доказательство справедливости предвщанія, на той гор стоитъ часовня Мадонны della Guardia, въ богатомъ и цвтущемъ состояніи.

Едва-ли можно сказать что-нибудь преувеличенное о богатств и разнообразіи церквей Генуи. Особенно замчательна церковь Благовщенія (Annunciata), выстроенная, какъ и множество другихъ, на счетъ одной знатной фамиліи, теперь ее исправляютъ. Церковь эта, отъ наружной двери до вершины высокаго купола, такъ тщательно расписана и раззолочена, что кажется (какъ описываетъ Siniond въ прелестномъ сочиненіи объ Италіи) огромною эмалевою коробочкой. Большая часть церквей, которыя побогаче, украшена превосходными картинами и разными драгоцнными вещами, подл такихъ вещей почти везд можно видть изображенія монаховъ и разнаго родафольгу, мишуру и пр.

Католическое духовенство весьма-усердно направляетъ помышленія и карманы здшнихъ жителей къ заботливости о душахъ, пылающихъ въ чистилищ, но за то тла покойниковъ вовсе не пользуются его нжностью. Для бдныхъ вырыты за стнами города, за однимъ выдавшимся бастіономъ, недалеко отъ моря, общія ямы — по одной для каждаго дня въ году — которыя остаются закрытыми, пока не дойдетъ каждой очередь для дневнаго принятія мертвыхъ тлъ. Въ числ войскъ, расположенныхъ въ Гену, есть также нсколько Швейцарцевъ, когда который-нибудь изъ нихъ умретъ, его хоронятъ изъ капитала, нарочно для этого поддерживаемаго ихъ соотечественниками, живущими въ город. Начальство здшнее не можетъ надивиться тому, что эти люди истрачиваютъ деньги на покупку гробовъ для солдатъ.

Нельзя не сознаться, что безцеремонное бросаніе труповъ, безъ разбора пола, въ такое множество ямъ, производитъ дурное впечатлніе. Оно окружаетъ смерть отвратительными аттрибутами, которые нечувствительно присоединяются въ мысли людей къ тмъ, къ кому смерть приближается. Естественнымъ слдствіемъ этого — равнодушіе къ умирающему и отдаленіе отъ него, всякое смягчающее впечатлніе великой горести нарушается тутъ самымъ грубымъ образомъ.

Смерть какого-нибудь стараго cavali&egrave,re сопровождается обыкновенно странною церемоніей: въ церкви воздвигаютъ изъ скамей громаду, которую накрываютъ чернымъ бархатнымъ покровомъ и которая должна представлять гробницу, на верхъ кладутъ шпагу и шляпу покойника, и вокругъ всего ставятъ скамьи для присутствующихъ. Потомъ вс родственники и знакомые покойника приглашаются по билетамъ въ церковь и присутствуютъ при богослуженіи, совершающемся у главнаго алтаря, украшаемаго при такихъ случаяхъ несчетнымъ множествомъ свчь.

Когда умираютъ или близки къ смерти люди высшаго разряда, ближайшіе родственники ихъ обыкновенно узжаютъ для перемны за городъ, нисколько не заботясь о похоронахъ тла: это предоставляется обществу людей, которое называется confraternit и обязуется, въ вид добровольнаго покаянія, распоряжаться погребеніями, они составляютъ изъ себя процессію, несутъ гробъ и хоронятъ тла умершихъ, наблюдая между собою очередь. Братства эти примшиваютъ нкоторую гордость къ своему смиренію: члены ихъ надваютъ во время процессіи широкія рясы съ капюшонами, совершенно закрывающими ихъ лица и станъ, оставляя только отверстія для дыханія и глазъ. Костюмы эти производятъ зловщій эффектъ, въ-особенности нарядъ извстной синей confraternit, которой братія смотрятъ — если ихъ неожиданно встртишь на улицахъ Генуи среди такого ихъ занятія — какъ будто они сами демоны, уносящіе трупы для своего собственнаго наслажденія.

Хотя подобный обычай можно перетолковать въ дурную сторону, какъ и многіе другіе итальянскіе обычаи, въ томъ отношеніи, что онъ считается средствомъ пріобрсти кредитъ въ счетъ будущихъ дурныхъ длъ, или какъ легкое искупленіе прошедшихъ грховъ, но должно сознаться, что на практик онъ хорошъ и служитъ источникомъ значительнаго добра. Обязанность такаго рода конечно гораздо-похвальне и полезне, чмъ покаяніе, налагаемое на себя многими въ здшнихъ странахъ, которые даютъ обтъ лизнуть столько-то разъ тотъ или другой камень помоста соборной церкви, — или чмъ обтъ не носить никакой одежды кром синей, въ-продолженіе года или двухъ лтъ, послднее считается особенно богоугоднымъ. Женщинъ, обрекшихъ себя такому душеспасительному туалету, можно каждый день встрчать на улицахъ.

Въ город три театра, не считая одного стараго, который ныньче рдко бываетъ открытъ. Главный изъ нихъ оперный театръ, Карло-Феличе — зданіе обширное, прекрасное и удобное. При насъ здсь давала представленія комическая труппа, посл которой пріхала второклассная оперная. Самая блестящая эпоха для театровъ — время около карнавала, весною. Ничто не поразило меня столько во время частыхъ посщеній здшнихъ театровъ, какъ необычайная жестокость и взъискательность зрителей: они не пропускали актрамъ ни малйшей ошибки, не принимали ничего съ добродушіемъ и снисходительностью, выжидали всякаго удобнаго случая къ шиканью и свисту, и щадили актриссъ такъ же мало, какъ актровъ. Причиною этому, можетъ быть, то обстоятельство, что имъ не позволяется изъявлять публично свое неодобреніе ни въ какихъ другихъ случаяхъ, а потому они хватаются съ жадностью за единственное, въ которомъ могутъ длать это въ-волю.

Въ спектакляхъ можно видть множество пьемонтскихъ офицеровъ, которымъ позволяется сидть задравъ ноги въ партерр, за самую ничтожную плату: губернаторы Генуи всегда настоятельно требуютъ для нихъ даровыя или весьма-дешево платимыя мста во всхъ публичныхъ или полупубличныхъ развлеченіяхъ. Господа эти, разумется, самые строгіе критики и несравненно-взыскательне тхъ, чьи деньги доставляютъ пропитаніе несчастному антрпренру и его трупп.

Teatro Diurno или Дневной-Театръ — крытая сцена, гд зрители сидятъ на вольномъ воздух, представленія въ немъ даются часовъ съ четырехъ или пяти по полудни, когда воздухъ длается нсколько-прохладне, и длятся часовъ около трехъ. Интересно сидть въ спектакл и вмст съ тмъ пользоваться видомъ окрестныхъ холмовъ и домовъ, которыхъ обитатели глядятъ на природу изъ своихъ оконъ, слушать вмст съ тмъ звонъ колоколовъ церквей и монастырей, которые трезвонятъ иногда совершенно наперекоръ сценическимъ эффектамъ. Но, кром этого и новизны — видть театральныя пьесы на чистомъ и пріятномъ воздух, представленія здшнія не имютъ ничего увлекательнаго или характеристическаго: актры посредственны, хотя они иногда разъигрываютъ комедіи Гольдони, по все-таки основа драмы французская — правительство, находящееся подъ сильнымъ вліяніемъ іезуитовъ, считаетъ національные спектакли опасными. Кукольныя комедіи, или Marionetti (маріонетки) — знаменитая труппа изъ Милана — потшала и забавляла меня больше всего на свт. Въ жизнь свою я не видалъ ничего столько смшнаго. Куклы кажутся на сцен ростомъ въ четыре или пять футовъ, но въ сущности гораздо-меньше: если случится, что въ оркестр музыкантъ положитъ шляпу свою на сцену, то она получаетъ какіе-то исполинскіе размры и почти закрываетъ собою цлаго актра. Маріонетки разъигрываютъ обыкновенно комедію и балетъ. Главнымъ комикомъ въ одномъ представленіи, гд я присутствовалъ въ прекрасный лтній вечеръ, былъ трактирный слуга, самый подвижной и ломаный актръ, какой когда-либо являлся на сцен отъ сотворенія міра. Созданіе такого актра требуетъ значительныхъ трудовъ: ноги его имютъ сверх-штатные составы или шарниры, а взглядъ его, когда онъ мигаетъ однимъ глазомъ на партерръ, ршительно невыносимъ иностранцу, хотя посвященная часть публики, состоящая, большею частью изъ простаго народа, смотритъ на это какъ на вещь обыкновенную, какъ-будто глазъ этотъ принадлежитъ живому человку. Веселость комика неистощима и сверхъестественна, онъ безпрестанно потряхиваетъ ногами и подмигиваетъ глазомъ. Кром его, на сцен обыкновенно является увсистый сдовласый отецъ, садящійся на софу и благословляющій по неизмнному сценическому обычаю дочь чудовищно-изумительныхъ размровъ. Невозможно вообразить ничего скучне этого отца, разв за исключеніемъ нкоторыхъ образчиковъ живущаго человчества. Въ этомъ состоитъ торжество искусства.

Въ кукольномъ балет, чародй похищаетъ красавицу въ самый часъ ея свадьбы. Онъ приводитъ ее въ свою пещеру и старается развеселить ее и утшить. Они садятся на софу, и тогда входитъ процессія музыкантовъ, изъ которыхъ одинъ бьетъ въ барабанъ и сшибаетъ себя съ ногъ при каждомъ удар. Но музык не удается восхитить злополучную красавицу и являются танцующіе: сперва четверо, потомъ еще двое, тльнаго цвта. Надобно видть ихъ танцы, высоту ихъ прыжковъ, невозможные и сверхъестественные пируэты, не человческія ноги, паузы на цыпочкахъ, когда музыка этого требуетъ, уходъ плясуна, когда очередь отличаться танцовщиц, уходъ танцовщицы, когда приходитъ очередь плясуна, наконецъ, окончательный ps-de-deux и уходъ четы въ припрыжку! Я увренъ, что никогда не буду въ силахъ смотрть спокойно на настоящій балетъ, выполненный кмъ бы то ни было…

Въ другой разъ я пошелъ смотрть, когда маріонетки разъигрывали пьесу: ‘Св. Елена или Смерть Наполеона’. Она началась появленіемъ Наполеона съ необъятно-огромною головою. Онъ слъ на софу въ своей комнат на Остров-Св.-Елены, и къ нему вошелъ каммердимеръ съ неяснымъ возвщеніемъ:

— Зиръ Юудъ-зе-онъ-Лоу!

Сэръ Гудзонъ (о, еслибъ вы видли его мундиръ!) былъ совершенный маммонтъ въ-сравненіи съ Наполеономъ, отвратительно-безобразенъ, съ чудовищно-несоразмрнымъ лицомъ и желвакомъ вмсто нижней челюсти, что должно было выразить его упрямство и тиранскій характеръ. Онъ началъ систему угнетенія и преслдованія своего плнника съ того, что назвалъ его ‘генераломъ Буонапарте’, на что тотъ отвчалъ самымъ трагическимъ тономъ^—. ‘Зиръ Юудъ-зе-онъ-Лоу, не называйте меня такъ! Я Наполеонъ, императоръ французскій!’ Но Зиръ Юудъ-зе-онъ, нисколько не смущенный, продолжалъ тмъ, что принялся читать предписаніе британскаго правительства, опредлявшаго штатъ его будущаго существованія, убранство его комнатъ и ограничивавшаго число его прислуги четырьмя или пятью человками. ‘Четверо или пятеро для меня!.. восклицаетъ Наполеонъ. ‘Для меня! Сто тысячь человкъ недавно еще ожидали моихъ повелній, а этотъ англійскій офицеръ разсказываетъ, что мн оставятъ только четверыхъ или пятерыхъ слугъ!’ Въ-продолженіе всей пьесы, Наполеонъ (который во многихъ случаяхъ говорилъ то же, что настоящій Наполеонъ, и по-временамъ развлекался небольшими монологами) отзывался съ убійственною горечью объ ‘этихъ англійскихъ офицерахъ’ и объ ‘этихъ англійскихъ солдатахъ’, къ большому удовольствію зрителей, которые восхищались досадою Зира Юудъ-зе-она и ненавидли его какъ злйшаго личнаго врага каждый разъ, когда онъ говорилъ, ‘генералъ Буопапарте’, при чемъ падшій императоръ каждый разъ его поправлялъ, Трудно ршить, за что они такъ сердились на сэра Гудзона: Богу извстно, что Итальянцы имютъ очень-мало причинъ сочувствовать Наполеону!

Пьеса не имла никакой завязки, кром разв того, что явился переодтый Англичаниномъ Французскій офицеръ, предлагавшій Наполеону планъ къ побгу, тотъ великодушно отказался украсть себ свободу, а сэръ Гудзонъ, узнавъ злоумышленника, веллъ увести его на вислицу. Потомъ онъ произнесъ дв длинныя рчи, которыя были замчательны тмъ, что онъ въ каждой сказалъ по нскольку разъ ‘Yes!’ въ доказательство своей англійской національности, чмъ заслужилъ громы рукоплесканій. Наполеонъ былъ до того растроганъ этимъ происшествіемъ, что упалъ въ обморокъ и его вынесли на рукахъ дв другія куклы. Судя по тому, что за тмъ слдовало, должно полагать ударъ этотъ пагубнымъ для низверженнаго императора, въ слдующемъ акт, онъ лежалъ уже на кровати съ красными и блыми занавсками, въ чистомъ бль, дама, заране одтая въ трауръ, стояла подл на колняхъ съ двумя дтьми, и Наполеонъ скончался приличнымъ образомъ. Послднимъ словомъ его было: ‘Ватерлоо!’

Все представленіе было невыразимо-забавно. Сапоги Наполеона чуднымъ образомъ выходили изъ повиновенія и выкидывали по собственному произволу самые мудреные фокусы: то они складывались, то попадали подъ столы, то болтались въ воздух, то укатывались вмст съ своимъ хозяиномъ, когда онъ говорилъ въ самомъ сильномъ разгар: вс эти неудачи казались еще смшне отъ постоянной меланхоліи, написанной на лиц его. Чтобъ кончить одну непріятную бесду съ сэръ Гудзономъ Лоу, ему надобно было подойдти къ столу и начать читать книгу: ничего не могло быть интересне его фигуры, когда онъ наклонился надъ книгою, и сантиментальные глаза его вперились неподвижно въ партеръ. На кровати, онъ былъ также невыразимо-хорошъ, съ своимъ огромнымъ рубашечнымъ воротникомъ и коротенькими руками, лежавшими сверхъ одяла. Не хуже его былъ докторъ Литомарки, представленный куклою съ длинными прямыми волосами, вроятно, у него проволоки были не въ совершенной исправности, потому-что почтенный врачъ носился какъ коршунъ надъ смертнымъ одромъ Наполеона и пускалъ на воздухъ свои медицинскія мннія. Докторъ немногимъ уступалъ Зиру Юудъ-зе-ону, но послдній былъ великъ отъ начала до конца: это былъ ршительно грубый злодй, въ чемъ невозможно было ни на минуту усомниться: въ особенности при конц представленія, когда докторъ и каммердинеръ объявили, что ‘императоръ скончался’, онъ вынулъ часы и заключилъ пьесу словами, сказанными съ обычнымъ его зврствомъ: ‘А-га! шесть часовъ безъ одиннадцати минутъ! генералъ умеръ! шпіонъ повшенъ!’ При этомъ торжественно опустился занавсъ.

Говорятъ, что во всей Италіи (и я этому врю) нтъ мста очаровательне Палаццо Дескіере, или дворца-рыбныхъ-прудовъ, куда мы переселились, лишь только прошелъ трехмсячный срокъ найма нашего жилища въ Альбаро.

Палаццо Исскіере находится на высот внутри стнъ Генуи, но въ сторон отъ самаго города. Онъ окруженъ прекраснйшими принадлежащими къ его строеніямъ садами, украшенными статуями, вазами, фонтанами, мраморными бассейнами, апельсинными и лимонными аллеями, купами розъ и камелій. Вс покои его великолпны по украшеніямъ и пропорціямъ, но главная зала, вышиною слишкомъ въ пятьдесятъ футъ, съ тремя большими окнами въ одномъ конц, изъ которыхъ открывается видъ на всю Геную, на гавань и сосдственное море,— доставляетъ самое обворожительное и чудное зрлище. Трудно выдумать помщеніе пріятне и удобне просторныхъ комнатъ этого палаццо, или виды очаровательне тхъ, которыми онъ окруженъ, освщены ли они солнцемъ или луною. Онъ скоре походитъ на волшебные дворцы восточныхъ сказокъ, чмъ на жилище человка нашихъ практическихъ временъ.

Мало нужды до того, какъ вы будете бродить изъ покоя въ покой, никогда не уставая разглядывать фантастическія украшенія стнъ и потолковъ, которыхъ краски такъ же свжи, какъ-будто он были наложены не дальше, какъ вчера, мало нужды, что одинъ этажъ зданія, или даже одна большая зала его, доставляетъ вамъ пріятную и просторную прогулку, или что наверху есть корридоры и спальни, которыми мы никогда не пользуемся и въ которыя едва знаемъ дорогу, или что съ каждой изъ четырехъ сторонъ зданія представляются вамъ виды совершенно различные и разнохарактерные,— но видъ изъ большой залы казался и кажется мн дивнымъ видніемъ. Я возвращаюсь къ нему воображеніемъ, какъ недавно возвращался въ спокойной существенности по сту разъ въ день, я мысленно стою тамъ, погруженный въ созерцаніе, сладостныя благовонія садовъ поднимаются вокругъ меня, и я чувствую себя какъ-будто въ очаровательномъ сновидніи.

Вотъ вся Генуя, въ прелестномъ безпорядк, съ множествомъ церквей, монастырей и колоколенъ, рисующихся на ясномъ неб. Прямо подо мною, тамъ гд начинаются крыши домовъ, одинокій парапетъ обители, устроенный въ вид галереи, съ желзнымъ крестомъ на одномъ конц, тамъ иногда, рано по утрамъ, я видалъ небольшія группы накрытыхъ покрывалами монахинь, которыя уныло скользили взадъ и впередъ, и пріостанавливались по временамъ, чтобъ взглянуть на пробуждающійся свтъ, навсегда для нихъ запертый. Старый Монте Фаччіо, живописнйшій изъ холмовъ въ ясную погоду, но самый сердитый при наступленіи бурь, рисуется по лвую сторону. Фортъ въ стнахъ города — выстроили его за тмъ, чтобъ онъ командовалъ всмъ городомъ и срыли домы Генуэзцевъ ядрами, чтобъ они не вздумали шалить — стоитъ на высот съ правой стороны. Прямо передъ глазами, дальше, синетъ море, а эта черта но берегу, начинающаяся отъ маяка и все съуживающаяся дале и дале, такъ-что она потомъ кажется пятнышкомъ въ розовомъ отдаленіи — это прекрасная прибрежная дорога, ведущая въ Ниццу. Недалекій отсюда садъ, проявляющійся между крышами и ломами, усыпаиный розами и освженный множествомъ фонтановъ и ручейковъ — это публичный садъ Аква-Сола: тамъ весело играетъ военная музыка, блютъ вуали, и генуэзская знать катается въ парадныхъ каретахъ. Не дале, по-видимому, какъ на полегъ брошеннаго камня, сидятъ зрители дневнаго театра, обратясь сюда лицомъ, но какъ сцена закрыта, то странно видть лица, которыя переходятъ отъ смха къ серьзному выраженію, не зная причины ни того, ни другаго, или слышать громы рукоплесканій, раздающихся въ вечернемъ воздух, при звук которыхъ опускается занавсъ. Но сегодня воскресенье, и они, вроятно, разъигрываютъ лучшую изъ своихъ пьесъ. А теперь заходитъ солнце, окруженное такимъ великолпнымъ краснымъ, зеленымъ и золотистымъ свтомъ, какого никакое перо, никакая кисть не въ силахъ передать, при звон вечернихъ колоколовъ, темнота наступаетъ сразу, безъ зари. Тогда огни начинаютъ показываться въ Гену и на дорог за городомъ, вертящійся огонь маяка освщаетъ черезъ правильные промежутки времени, на нсколько мгновеній, фасадъ и портикъ дворца, какъ-будто яркій лучъ луны, вырвавшійся, вроятно, изъ-за облаковъ, потомъ снова мракъ, до слдующаго оборота маячнаго фонаря. Вотъ почему, сколько я могъ догадываться, Генуэзцы избгаютъ сосдства Палаццо Пескіере посл солнечнаго заката и считаютъ его убжищемъ домовыхъ.

Воспоминанія мои будутъ много ночей посщать его, какъ домовые, тотъ же духъ будетъ по временамъ уходить отсюда, какъ сдлалъ я въ одинъ прекрасный осенній вечеръ, въ синее море, и вдыхать въ себя утренній воздухъ въ Марсели.

Толстый парикмахеръ сидлъ тамъ по-прежнему въ туфляхъ, передъ дверьми своей мастерской, но дамы, щебетавшія и вертвшіяся въ окнахъ въ первый проздъ мой, сидли смирно, по непостоянству, свойственному ихъ полу, хорошенькія лица ихъ были обращены къ темнымъ угламъ заведенія, куда не могли проникать любители изящнаго.

Пароходъ привезъ насъ сюда изъ Генуи въ восьмнадцать часовъ чудеснаго перехода. Мы хотли постить Ниццу и оттуда возвратиться въ Геную по дорог Корниче, не довольствуясь видомъ съ моря на живописные города, виднющіеся красивыми блыми массами среди оливковыхъ рощъ и холмовъ и утсовъ взморья.

Пароходъ, отправившійся въ Ниццу въ восемь часовъ вечера, былъ очень-малъ и до того загроможденъ всякимъ добромъ, что на палуб его едва можно было шевелиться, изъ състныхъ припасовъ не было на немъ ничего, кром хлба, а изъ питій ничего, кром кофе. Но какъ онъ долженъ былъ прійдти въ Ниццу ровно въ восемь часовъ слдующаго утра, то мы не обратили на эти недостатки никакого вниманія, а потому, когда, къ наступленію ночи, мы начали мигать въ подражаніе звздамъ, то спустились въ свои койки и проспали преспокойно до слдующаго утра въ маленькой, тсной, но довольно-прохладной кают.

Пароходъ, однако, шелъ не по нашимъ разсчетамъ, такъ-что вы вошли въ Ниццу не ране, какъ за часъ до полудня и, разумется, не ждали ничего съ такимъ нетерпніемъ, какъ возможности позавтракать. Но пароходъ былъ нагруженъ шерстью… Шерсть можетъ лежать безпошлинно въ марсельской таможн не доле одного года: вотъ почему непроданные остатки ея увозятъ передъ истеченіемъ года на короткое время въ другое мсто, для избжанія платы, положенной по закону, а потомъ везутъ въ Марсель снова и складываютъ въ магазины, какъ вновь-доставленный грузъ, на другіе двнадцать мсяцевъ. Бывшая на нашемъ пароход шерсть была первоначально привезена откуда-то съ востока, что тотчасъ же узнали ниццскіе таможенные, явившіеся къ намъ, лишь-только мы вошли въ портъ. Въ-слдствіе такого обстоятельства, вс праздничныя лодочки, выхавшія съ веселымъ народомъ, чтобъ привтствовать насъ, были удалены портовымъ начальствомъ, которое объявило насъ состоящими въ карантин, большой флагъ, торжественно поднятый на водруженной на верфи мачт, возвстилъ объ этотъ всему городу.

День былъ очень-жаркій. Мы были немыты, небриты, неодты, голодны и вовсе не забавлялись своимъ глупымъ положеніемъ, солнце пекло насъ и мы видли какъ вдали, около караульнаго дома, цлая толпа усатыхъ чиновниковъ, въ треугольныхъ шляпахъ, разсуждала о нашей участи съ жестами (вс мы пристально смотрли на нихъ въ зрительныя трубы), общавшими по-крайней-мр недлю остановки. Но даже въ этомъ критическомъ положеніи не потерялся нашъ бравый курьеръ, постоянный спутникъ моего семейства отъ самаго Парижа: онъ сдлалъ кому-то на берегу какіе-то таинственные телеграфическіе знаки, телеграфу этому отвчалъ человкъ, или принадлежавшій къ гостинниц, или состоявшій съ нею на этотъ разъ въ сношеніяхъ. Дло только въ томъ, что черезъ полчаса раздался на пристани у караульнаго дома громкій крикъ. Требовали капитана. Всякій помогалъ ему ссть въ шлюпку, а потомъ каждый сталъ вытаскивать свой багажъ, въ полной увренности, что мы сейчасъ подемъ на берегъ… Капитанъ отвалилъ и скрылся за угломъ тюрьмы арестантовъ, онъ вскор возвратился съ недовольнымъ лицомъ и привезъ что-то съ собою. Бравый курьеръ встртилъ его у борта и принялъ привезенное имъ что-то, какъ законный владлецъ:— то была плетеная корзина, обвернутая блою салфеткой, а въ ней оказались дв большія бутылки вина, жареная курица, нсколько соленой рыбы, приправленной чеснокомъ, большой хлбъ, около дюжины персиковъ и еще кой-какіе фрукты. Когда мы отобрали что было нужно для своего семейнаго завтрака, курьеръ предложилъ остальное отборному обществу изъ прочихъ пассажировъ, приглашая ихъ не церемониться и не воздерживаться отъ излишней деликатности, потомучто онъ можетъ вытребовать еще корзину, наполненную тмъ же, на ихъ счетъ. Дйствительно, онъ снова сдлалъ телеграфъ — никто не видлъ кому: капитана опять потребовали на берегъ и онъ возвратился такъ же сердито, какъ въ первый разъ, съ другою корзиной, надъ нею курьеръ нашъ предсдательствовалъ по-прежнему, разрзывая привезенную провизію своимъ складнымъ ножомъ, который былъ немногимъ-меньше стариннаго римскаго меча.

Неожиданный подвозъ състныхъ припасовъ развеселилъ всю честную пароходную публику, но никто не радовался больше одного маленькаго болтливаго Француза, который напился въ пять минутъ, и дюжаго капуцина, который понравился всмъ какъ-нельзя-больше.

Онъ былъ одаренъ добродушнымъ, открытымъ лицомъ, длинною темнорусою бородою, и былъ замчательно-красивый мужчина, лтъ около пятидесяти. Капуцинъ подошелъ къ намъ рано утромъ съ вопросомъ, уврены ли мы, что прійдемъ въ Ниццу къ одиннадцати часамъ, ему нужно было знать это наврно, потому-что въ такомъ случа ему предстояло служить на берегу обдню, а слдственно, должно было поститься, тогда какъ въ противномъ случа онъ бы немедленно принялся завтракать. Онъ обратился съ этимъ вопросомъ къ нашему курьеру, воображая его капитаномъ: и точно, никто на цломъ пароход не походилъ на капитана больше его. Получивъ отвтъ, что мы прійдемъ въ Ниццу во время, онъ ршился поститься и разговаривалъ со всми съ самымъ очаровательнымъ добродушіемъ, отшучивался очень-ловко, когда задвали капуциновъ, трунилъ въ свою очередь надъ мірянами и говорилъ, что хоть онъ и капуцинъ, а берется стащить въ зубахъ одного посл другаго, вдоль всей палубы, двоихъ изъ самыхъ сильныхъ людей на цломъ пароход. Никто не хотлъ полвергнуться такому опыту, но я увренъ, что капуцинъ выдержалъ бы его съ честью, потомучто смотрлъ молодцомъ даже въ капуцинской ряс, самой некрасивой и неживописной изъ всхъ, какія я видалъ.

Все это премного восхищало болтливаго Французика, который постепенно принялъ капуцина подъ свое покровительство и повидимому сожаллъ о немъ, какъ о человк, долженствовавшемъ по настоящему родиться Французомъ, хотя недоброжелательная судьба и расположила иначе. Прайда, протекція его походила на покровительство, которое мышь вздумала бы оказывать льву, но онъ былъ весьма-высокаго мннія о своей снисходительности, и въ разгар этого чувства нсколько разъ поднимался на ципочки, чтобъ потрепать капуцина по плечу.

Когда пріхали корзины, было уже слишкомъ-поздно, а потому нашъ капуцинъ храбро принялся за дло — онъ дятельно уписывалъ хлбъ и холодное жаркое, глоталъ вино преисправно, курилъ сигары, нюхалъ табакъ, поддерживалъ разговоръ со всми и по-временамъ подходилъ къ борту, крича кому то на берегу, что мы должны быть выпущены изъ карантина такъ или иначе, потому-что ему надобно участвовать посл обда въ торжественной религіозной процессіи. Потомъ онъ снова возвращался къ бутылкамъ и състнымь припасамъ, шутилъ и смялся, потому-что былъ въ дух и ему дйствительно было весело. Французикъ, между-тмъ, корчилъ свою старую рожицу въ десять тысячъ морщинъ, кричалъ, что это очень-забавно и что капуцинъ — пречудесный малый! Наконецъ, солнечный жаръ извн и винные пары изнутри, подйствовали на Француза, и онъ, въ самомъ пылу покровительства своему исполинскому protg, улегся между тюками шерсти и захраплъ.

Насъ освободили часовъ около четырехъ по полудни. Французикъ еще спалъ, когда монахъ съхалъ на берегъ. Узнавъ, что мы свободны, каждый бросился бриться, мыться и одваться, чтобъ въ приличномъ вид показаться на пронессіи. Я потерялъ Французика изъ вида и встртился съ нимъ не прежде, какъ когда мы расположились на главной улиц, въ ожиданіи церемоніала, онъ протолкался впередъ на видное мсто, и явился совершенно преобразившимся человкомъ: откинулъ назадъ лацканы своего маленькаго сюртука, чтобъ лучше можно было видть бархатный жилетъ съ широкими полосами, усыпанный звздочками, и установился такъ величесгвенно, опираясь на трость, что капуцинъ при первомъ на него взгляд долженъ былъ обомлть и потеряться отъ изумленія.

Процессія была предлинная и заключала въ себ несметное множество народа, раздленнаго на небольшія кучки, каждая изъ нихъ пла въ носъ сама-по-себ и нисколько не заботясь о прочихъ, что производило самое утомительное впечатлніе. Тутъ были кресты, внцы, служебники, пхота, восковыя свчи, монахи, монахини, мощи, сановники церкви въ зеленыхъ шляпахъ, шедшіе подъ малиновыми зонтиками, наконецъ, мстами, нчто въ род уличныхъ фонарей, носимыхъ на длинныхъ шестахъ. Мы съ нетерпніемъ дожидались капуциновъ, которые наконецъ показались въ своихъ коричневыхъ рясахъ, подпоясанные веревками.

Я замтилъ, какъ нашъ Французикъ усмхался при мысли, что капуцинъ, увидя его въ полномъ великолпіи, въ полосатомъ бархатномъ жилет со звздочками, внутренно воскликнетъ: ‘Не-ужели это мои патронъ?’ и будетъ окончательно сконфуженъ. Увы! Французъ и не подозрвалъ, какое ему готовилось разочарованіе. Когда пріятель нашъ капуцинъ поравнялся съ нами, скрестивъ на груди руки, онъ прямо взглянулъ въ глаза Французика съ такимъ кроткимъ, яснымъ, разсяннымъ выраженіемъ, какого описать невозможно. На лиц его не оставалось ни слда недавней веселости, ни тни того, что онъ узналъ насъ, ни малйшаго воспоминанія о хлб и жаркомъ, о вин, сигарахъ и нюхательномъ табак.— ‘C’est lui-mme’, сказалъ мой Французикъ съ нкоторымъ сомнніемъ. О, да, это былъ онъ, а не братъ и не племянникъ его, необычайно съ нимъ схожій! Это былъ онъ самъ. Онъ шелъ величественно, будучи однимъ изъ первыхъ лицъ своего ордена, и повидимому ждалъ своей доли изъ дани всеобщаго удивленія. Ничто не могло быть совершенне въ своемъ род, какъ спокойный и созерцательный взглядъ, который онъ остановилъ на насъ, своихъ прежнихъ товарищахъ, какъ-будто онъ никогда въ жизни не видалъ насъ и не замчаетъ теперь. Французъ, смущенный до крайности, снялъ наконецъ шляпу, но монахъ продолжалъ идти съ тмъ же ненарушимымъ, кроткимъ спокойствіемъ. Полосатый бархатный жилетъ со звздочками исчезъ въ толп и уже больше не показывался.

Процессія заключила церемоніалъ залпомъ ружейныхъ выстрловъ, отъ котораго затряслись вс стекла въ город. Посл обда слдующаго дня мы отправились въ Геную, по знаменитой дорог Борниче.

Полу-Французъ, полу-Итальянедъ веттурино, взявшійся доставить насъ въ Геную на третьи сутки въ дребезжащемъ экипаж, запряженномъ парою клячь, казался безпечнымъ, добрымъ малымъ, котораго веселость и наклонность къ пнію были неограниченны, пока мы хали по гладкой дорог. Пока это длилось, онъ хлопалъ бичомъ, отпускалъ улыбки и любезности всмъ встрчнымъ молодымъ женщинамъ, и распвалъ во все горло отрывки изъ ‘Соннамбулы’, тогда онъ проносился метеоромъ черезъ каждую деревню, колокольчики и бубенчики весело гремли на его лошадяхъ, серьги болтались и блестли на солнц въ каждомъ его ух. Но зато надобно было видть его при малйшемъ препятствіи, какъ, напримръ, однажды, когда въ узкомъ мст дороги какая-то изломанная телега загородила намъ дальнйшій путь:— онъ немедленно вцплялся обими руками въ свои волосы, какъ-будто на обреченную главу его посыпались вс бдствія человческой жизни, ругался по-французски, молился по-итальянски, ходилъ взадъ и впередъ, топая ногами въ припадк самаго безпредльнаго отчаянія.— Около сломанной телеги собралась цлая толпа звающихъ погонщиковъ муловъ и повозчиковъ, и наконецъ одинъ изъ нихъ, человкъ оригинальнаго ума, предложилъ прочимъ взяться дружно за дло и отодвинуть телегу въ сторону, чтобъ очистить дорогу: я увренъ, что такая мысль никогда не пришла бы въ голову нашему веттурино, хотя бы мы оставались на томъ мст до-сихъ-поръ. Телегу перетащили безъ большаго труда, но при каждой остановк руки нашего пріятеля снова вцплялись въ волосы, какъ-будто никакой лучъ надежды не могъ облегчить его страданія. Но только-что онъ снова услся на козлахъ и покатилъ молодецки подъ гору, веселость его возвратилась, раздались опять напвы изъ ‘Соннамбулы’, и посыпались улыбки и любезности крестьянкамъ, какъ-будто никакія преслдованія судьбы не могли подавить бодрости его духа.

Большая часть поэзіи красивыхъ городовъ и деревень, расположенныхъ по этой очаровательной дорог, исчезаетъ, когда въдешь въ нихъ, потомучто почти вс они очень-бдны и жалки. Улицы ихъ узки, темны и грязны, жители тощи и неопрятны, старухи, которыхъ жесткіе, похожіе на проволоку, волосы закручены на маковк въ вид подушечки, употребляемой для ношенія тяжестей на голов, такъ могущественно-гадки,— какъ вдоль Ривіеры, такъ и въ самой Гену, — что когда видишь ихъ скитающихся въ закоулкахъ съ прялками, или столпившихся кучками по угламъ, то невольно сочтешь ихъ населеніемъ вдьмъ — исключая разв, что ихъ нельзя подозрвать въ употребленіи метлы или какого бы то ни было другаго орудія опрятности. Свиныя шкуры, въ которыхъ жители держатъ вино и которыя развшаны на солнц по всмъ направленіямъ, также не принадлежатъ къ числу живописныхъ украшеній, он сохраняютъ форму раздутыхъ свиней, съ отрубленными ногами и головами, и болтаются, повшенныя за хвостъ.

Но когда приближаешься къ городамъ и видишь между деревьями ихъ крыши и башни, или какъ они рисуются на крутыхъ скатахъ холмовъ, или на прибережьи прекраснйшихъ заливовъ — они очаровательны. Растительность везд роскошна и прекрасна, и мстами пальмовыя деревья пріятно разнообразятъ картину. Въ одномъ городк, Сан-Ремо, самомъ необыкновенномъ, — выстроенномъ на мрачныхъ открытыхъ аркахъ, такъ-что можно бродить подъ всмъ городомъ — прелестные сады разведены на террасахъ, въ другихъ прибрежныхъ городахъ раздается стукъ плотничныхъ топоровъ и молотковъ, и мелкія суда строятся на взморь. Въ нкоторыхъ изъ обширныхъ заливовъ вс европейскіе флоты могутъ спокойно стоять на якор. Вообще, въ отдаленіи, каждая группа домиковъ представляетъ восхитительно-живописныя, фантастическія картины.

Самая дорога то высоко поднимается надъ свтлыми волнами, которыя съ шумомъ разбиваются о подножія утесовъ, то загибается во внутрь, вдоль прибережья какого-нибудь залива, то перескаетъ каменистое русло горнаго потока, то вьется между расколотыми скалами разныхъ цвтовъ и видовъ, то вдругъ загораживается одинокою, полуразвалившеюся башней, одною изъ цпи башенъ, выстроенныхъ въ старинные годы для защиты берега противъ нападеніи варварійскихъ пиратовъ — самая дорога представляетъ всякую минуту новыя красоты. Когда собственныя ея поразительныя картины остались назади, и она тянется къ Гену по низменному берегу, черезъ длинный рядъ предмстій, тогда поперемнно-открывающіяся части этого благороднаго города и его порта снова завлекаютъ васъ, и интересъ поддерживается попадающимися по-временамъ огромными, уродливыми, полуобитаемыми домами, которые разбросаны по окрестностямъ. Наконецъ, когда подъзжаешь къ городскимъ воротамъ, восхищеннымъ взорамъ представляется вся гордая Генуя, съ прекраснымъ портомъ и окружающими ее сосдними холмами.

Я выхалъ изъ Генуи 6 ноября, направляясь во многія добрыя мста, но напередъ въ Піаченцу, куда двинулся въ coup экипажа, похожаго на странствующій карнавалъ, въ обществ браваго курьера и дамы съ огромнымъ псомъ, который вылъ очень-жалобно нсколько разъ въ-продолженіе ночи. Погода была дождливая, холодная, темная и скучная, мы двигались едва по четыре мили въ часъ, нигд не останавливаясь. Въ десять часовъ слдующаго утра, мы перемнили экипажъ въ Алессандріи и были перегружены въ другой, гораздо-меньшихъ размровъ, куда услся одинъ престарый священникъ съ своимъ спутникомъ, молодымъ іезуитомъ, который везъ молитвенники, и, влзая въ повозку, обнаружилъ на ног розовую прорху ?одъ чернымъ чулкомъ и чернымъ исподнимъ платьемъ, наконецъ, провинціальный avvocato и какой-то господинъ съ краснымъ носомъ, имвшимъ совершенно-необычайное сіяніе, какого я до-сихъ-поръ не имлъ еще случая замтить ни у одного живаго существа. Такимъ-образомъ хали мы до четырехъ часовъ пополудни, дорога все еще была трудная, и экипажъ двигался очень-медленно. Къ довершенію удовольствія, стараго священника безпокоили по-временамъ судороги въ ногахъ, отъ-чего онъ страшно вскрикивалъ чуть-ли не черезъ каждыя десять минутъ, и тогда экипажъ останавливался, а его вытаскивали оттуда общими усиліями всей компаніи. Остановки эти и качество дорогъ были главнйшими предметами разговоровъ. Замтивъ посл обда, что coup выгрузилъ двухъ человкъ и что внутри его оставался только одинъ пассажиръ — чудовищно-безобразный Тосканецъ съ огромными красными усами, которыхъ конца нельзя было видть, когда онъ сидлъ въ шляп — я воспользовался представлявшимися удобствами и продолжалъ путь съ своимъ Тосканцемъ, человкомъ добродушнымъ и разговорчивымъ, до одиннадцати часовъ ночи, когда возничій объявилъ, что дальше хать нтъ никакой возможности: почему мы и остановились въ одномъ мстечк, называемомъ Страделла.

Гостинница состояла изъ множества странныхъ галерей, окружавшихъ дворъ, на которомъ нашъ экипажъ, одна или дв фуры, бездна живности и цлыя груды дровъ были до того перемшаны между собою, что не всякій бы вдругъ ршился опредлить, гд телега и гд индйка. Мы послдовали за полусоннымъ слугою, освщавшимъ намъ дорогу пылающимъ факеломъ, въ большую холодную комнату, въ которой были дв огромныя постели, постланныя, какъ казалось, на сосновыхъ обденныхъ столахъ, еще сосновый столъ такихъ же размровъ стоялъ въ середин, да кром того тутъ было четыре окна и два стула. Кто-то сказалъ мн, что эта комната моя, и я принялся шагать по ней взадъ и впередъ въ-продолженіе получаса, поглядывая на усатаго Тосканца, стараго священника, молодаго іезуита и адвоката (красноносый жилъ въ город и пошелъ домой), а т сидли на кроватяхъ и глазли на меня.

Скучная причудливость этой части роздыха прервалась приходомъ моего курьера, который занимался стряпнею и теперь объявилъ, что ужинъ готовъ, вс мы отправились въ комнату стараго священника, подл моей. Первое блюдо состояло изъ капусты, сваренной вмст съ большимъ количествомъ риса въ глиняной миск, наполненной водою и приправленной сыромъ, кушанье было такъ горячо, а мы такъ озябли, что оно казалось намъ почти вкуснымъ. Второе блюдо — нсколько кусочковъ свинины, поджаренныхъ вмст съ свиною печенью, третье, пара жареныхъ птицъ, четвертое, пара небольшихъ жареныхъ индекъ, наконецъ, пятое, — огромная кострюля чеснока, трюфелей и не знаю чего еще. Этимъ кончилось угощеніе.

Прежде, чмъ я усплъ ссть въ своей комнат и поморщиться отъ ея сырости, дверь отворяется и входитъ курьеръ съ огромною вязанкою дровъ. Онъ затапливаетъ каминъ въ одно мгновеніе ока, и прежде, чмъ я усплъ опомниться, передо мною стоялъ кипятокъ и фляга съ коньякомъ, потому-что фляга моего курьера наполняется смотря по временамъ года: лтомъ въ ней французское вино, а въ осеннее и зимнее время чистйшій коньякъ. Угостивъ меня такимъ образомъ, онъ отправляется спать, и я слышу, какъ онъ еще цлый часъ разговариваетъ и куритъ сигары въ кружк отборныхъ друзей. Ему никогда не случалось бывать въ этомъ дом, но онъ знакомъ и пріятель везд, гд только усплъ показаться на пять минутъ, и наврно пріобрлъ себ восторженное расположеніе всей здшней трактирной публики.

Все это происходитъ въ полночь. Въ четыре часа слдующаго утра, курьеръ мой свжъ, какъ вновь-распустившаяся роза, онъ зажигаетъ цлые костры дровъ, нисколько не думая спрашиваться у хозяина, подаетъ горячій кофе, когда никто другой не можетъ достать ничего, кром холодной воды, потомъ онъ выходитъ на темную улицу и кричитъ во все горло, что ему нужно молока, въ надежд, не пройдетъ ли кто-нибудь мимо съ коровой. Пока готовятъ лошадей, я также ршаюсь взглянуть на городъ. Онъ весь состоитъ по-видимому изъ одной небольшой piazza или площади, въ которой на меня дуетъ съ разныхъ сторонъ холодный и сырой втеръ, темнота все еще непроницаемая и дождь льетъ немилосердо.

Лошади явились черезъ часъ. Въ-теченіе этого промежутка, повозчикъ отпускалъ разнообразныя клятвы и ругательства. Потомъ онъ сталъ посылать одного гонца посл другаго не столько за лошадьми, сколько за самими предшествовавшими гонцами, потому-что первый, посланный за лошадьми, не возвращался, а вс остальные сочли долгомъ послдовать его примру. Наконецъ, явились лошади, окруженныя всми отправленными за ними гонцами, изъ которыхъ одни тащили ихъ, другіе погоняли, и вс вмст ругали во все горло. Тогда старый священникъ, молодой іезуитъ, адвокатъ, Тосканецъ и вс мы заняли свои мста, сонные голоса раздались изъ разныхъ угловъ двора, и вс они кричали: ‘Addio, conere mio! Buon’ viaggio, comere!’ А тотъ отвчалъ на вс эти нжности оскаливъ зубы и превративъ лицо свое въ одну широкую усмшку. Мы тронулись и снова начали потряхиваться на неровной дорог, разбрызгивая на об стороны грязь.

Въ Пьяченц, которая отстояла отъ Страделлы часовъ на пять пути, маленькое общество наше разлучилось у дверей гостинницы въ самомъ дружественномъ взаимномъ расположеніи. Стараго священника скорчили судороги прежде, чмъ онъ усплъ отойдти до половины улицы, молодой іезуитъ положилъ на первое крыльцо свою связку книгъ и почтительно принялся тереть ноги старику, кліентъ адвоката ждалъ его у воротъ и облобызалъ въ об щеки такъ громко, что я невольно заключилъ, что или тяжба или кошелекъ его въ самомъ плохомъ состояніи. Тосканецъ, съ сигарою въ зубахъ, поплелся со шляпою въ рук, чтобъ удобне закручивать къ верху свои неизмримые усы. А бравый курьеръ, когда мы съ нимъ побрели вдвоемъ скитаться по городу, принялся развлекать меня разсказами о частныхъ и семейныхъ длахъ всего нашего путеваго общества.

Пьяченца — старый, дряхлый, бурый городъ, пустынное, одинокое, поросшее травою мсто, съ развалившимися окопами, полу-засыпанными рвами, которые доставляютъ тощее пастбище тощимъ коровамъ, улицы его состоятъ изъ двухъ рядовъ угрюмыхъ домовъ, сердито хмурящихся другъ на друга. По этимъ улицамъ скитаются самые сонные и оборванные солдаты, какіе только есть на свт, пораженные двойнымъ проклятіемъ лности и бдности, въ грязныхъ и не по нимъ скроенныхъ мундирахъ, замараннйшіе ребятишки забавляются въ канавкахъ съ своими импровизированными игрушками (свинками и грязью), скуднйшія собаки бродятъ взадъ и впередъ подъ пустыми арками, занятыя безпрестаннымъ отъискиваніемъ чего-нибудь състнаго, чего по-видимому имъ никогда не удается найдти. Таинственный и величавый дворецъ, охраняемый двумя колоссальными статуями, геніями-двойниками мста, стоитъ угрюмо среди лниваго города. Царь съ мраморными ногами, являющійся въ сказкахъ ‘Тысячи и Одной Ночи’, могъ бы спокойно жить въ этомъ город и не нуждаться въ энергіи своей верхней части, состоящей изъ плоти и крови, чтобъ выйдти за двери.

Что за странное, полугрустное, полуочаровательное ощущеніе доставляетъ прогулка по этимъ соннымъ и грющимся на солнц мстамъ! Каждое изъ нихъ, въ свою очередь, кажется главою заплеснлыхъ, дремучихъ, забытыхъ Богомъ городовъ. Сидя на этомъ холм, бывшемъ прежде бастіономъ, а еще прежде, во времена древнихъ Римлянъ, шумною крпостью, я постигаю вполн, что до-сихъ-поръ вовсе не зналъ, что значитъ наслажденіе предаваться лни. Сурокъ, вроятно, испытываетъ такое же ощущеніе, или черепаха передъ тмъ, какъ она убирается въ свою костяную оболочку. Я чувствую, что начинаю ржавть, что всякая попытка мыслить должна будетъ сопровождаться трескомъ всего существа моего, что нечего нигд длать, и что въ этомъ нтъ никакой нужды, что нтъ больше движенія въ человчеств, ни усилій, ни успховъ, ни побужденій, что весь ходъ его остановился здсь за нсколько столтій тому назадъ, и будетъ спать до страшнаго суда.

Никогда, пока живъ мой бравый курьеръ! Смотрите на него, какъ бодро онъ катитъ въ высочайшей изъ почтовыхъ каретъ, выглядывая изъ передней ея рамы, какъ-будто черезъ садовую стну, а почтальйонъ — живая сосредоточенная эссенція всего, что только есть оборваннаго въ цлой Италіи — пріостанавливается на минуту въ своемъ отвлеченномъ разговор, чтобъ приподнять шляпу въ честь какой-нибудь статуйки съ круглымъ носомъ, едва ли меньше грязной, чмъ онъ самъ, стоящей въ ниш за городомъ.

Въ Гену и около нея, виноградъ взращиваютъ на ршеткахъ, поддерживаемыхъ четвероугольными тяжелыми столбами, вовсе-неживописными, но здсь лозамъ его предоставляютъ виться вокругъ деревьевъ и подниматься вдоль заборовъ, виноградники наполнены такими деревьями, нарочно для этого насаживаемыми, и лозы вьются около нихъ на свобод. Теперь виноградные листы или яркозолотистаго или темно-краснаго цвта, трудно представить себ что-нибудь граціозне и прекрасне ихъ формъ и колорита. Цлыя мили дорога тянется между ними, и они то рисуются разнообразными гирляндами и фестонами, то оплетаютъ стью высокія деревья, какъ-будто шутя длаютъ ихъ своими плнниками, то своенравно стелятся по земл. Какъ все это роскошно и прекрасно! Мстами видишь цлыя аллеи деревьевъ, связанныхъ между собою этими великолпными гирляндами: кажется, будто он соединяются за тмъ, чтобъ пуститься плясать по полю!

Парма, для итальянскаго города, иметъ веселыя, оживленныя улицы, а потому лишена той характеристики, которою отличаются другія, мене-замчательныя мста. Все-таки, исключая уединенной пьяццы, гд соборъ, крестильница и колокольня — древнія зданія темно-бураго цвта, украшенныя безчисленнымъ множествомъ уродливыхъ фигуръ, изваянныхъ изъ мрамора и краснаго песчанника, стоятъ вмст, въ благородномъ и величавомъ поко. Безмолвіе ихъ, когда я стоялъ между ними, было только нарушаемо чириканьемъ множества птичекъ, летавшихъ между трещинами и уголками, гд онъ свили свои гнзда. Он весело махали крыльями, поднимаясь изъ холодной тни храмовъ, созданныхъ человческими руками, на согртый солнцемъ воздухъ, къ небу, не такъ — какъ двуногіе поклонники безъ перьевъ, слушавшіе въ то же время то же пніе, или преклонявшіе колни передъ тми же изображеніями и свчами, или шептавшими съ опущенными головами въ такихъ же точно темныхъ исповдальняхъ, какъ въ Гену и во всхъ другихъ мстахъ.

Полинялая и попорченная живопись, которою покрыта внутренность этого собора, производитъ, по моему мннію, грустное и тягостное впечатлніе. Печально видть, какъ великія произведенія искусствъ, въ которыхъ проглядываетъ душа самихъ художниковъ — мало-по-малу пропадаютъ и исчезаютъ, подобно самимъ людямъ. Соборъ здшній знаменитъ тмъ, что въ купол его дотлваютъ фрески, которыми расписалъ его Корреджіо. Небу извстно, что они были прекрасны въ свое время. Знатоки и теперь приходятъ отъ нихъ въ восторгъ, но такого лабиринта рукъ и ногъ, такой бездны членовъ en raccourci, перепутанныхъ и перемшанныхъ, не вообразилъ бы себ никакой умалишенный операторъ въ самомъ дикомъ припадк безумія.

Въ Парм есть одна преинтересная подземная церковь, крыша ея поддерживается мраморными столбами, изъ которыхъ за каждымъ сидитъ въ засад по-крайней-мр по одному нищему, не говоря уже о гробницахъ и отдльныхъ придлахъ. Изъ каждаго угла и закоулка вылзаютъ такія толпы подобныхъ призракамъ мужчинъ и женщинъ, которыя выводятъ просить милостыни другихъ мужчинъ и женщинъ съ вывихнутыми членами, трясущимися челюстями, параличными жестами, полоумными головами и всякими тяжкими недугами, ковыляющихъ, грязныхъ, уродливыхъ.— что еслибъ ожили вс фрески, которые линяютъ въ купол собора, и спустились сюда, то врядъ ли и они произвели бы большую суматоху, или представили бы боле-сбивчивую массу рукъ и ногъ.

Здсь есть также монументъ Петрарки и врестильня съ прекрасными арками и огромною купелью, есть галерея, заключающая въ себ много весьма-замчательныхъ картинъ, изъ которыхъ иныя копировали артисты, обросшіе волосами, въ крошечныхъ красныхъ бархатныхъ шапочкахъ. Здсь знаменитъ также дворецъ Фарнезе, а въ немъ можно видть одно изъ печальнйшихъ зрлищъ разрушенія, какія когда-нибудь представлялись человческимъ взорамъ — догнивающій величественный, старый, мрачный театръ.

Это обширное деревянное зданіе въ вид подковы. Нижнія мста зрителей расположены наподобіе древнихъ римскихъ, но подъ ними устроены скоре обширныя комнаты, чмъ ложи, гд засдали вельможи во всей пышности своего феодальнаго величія. Одни разв только черви могли бы смотрть привычнымъ глазомъ на упадокъ этого театра, котораго теперешнее состояніе еще сильне поражаетъ зрителя, когда онъ подумаетъ о его прежнемъ веселомъ назначеніи. Сто-десять лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ на немъ давались представленія. Ясное небо синетъ сквозь щели его крыши, ложи опускаются, рушатся и заняты только крысами, сырость и плсень выступаютъ на полинялой живописи и рисуютъ странныя, фантастическія картины на панеляхъ, грязныя лохмотья болтаются тамъ, гд прежде рисовались граціозныя драпировки надъ авансценою, самая сцена сгнила до того, что черезъ нее перекинута узкая деревянная галерея, иначе она бы рухнула подъ глазами любопытнаго постителя и погребла бы его внизу, въ мрачной глубин. Тлніе и разрушеніе поражаютъ здсь вс физическія чувства: воздухъ иметъ гнилой запахъ и землянистый вкусъ, всякій звукъ, приходящій сюда извн съ какимъ-нибудь заблудившимся солнечнымъ лучемъ, длается тяжкимъ и глухимъ, червь и гніеніе измнили поверхность дерева.— если его подвергнуть чувству осязанія, такъ же точно, какъ время избороздитъ и очерствитъ самую гладкую и нжную руку. Если мертвецы когда-нибудь разъигрываютъ театральныя пьесы, то врно на этой мертвой сцен.

Мы пріхали въ Модену въ самую очаровательную погоду, мракъ угрюмыхъ колоннадъ надъ троттуарами пріятно и прохладно разнообразилъ съ яснымъ небомъ, такъ дивно и очаровательно синимъ Я вышелъ съ ослпительнаго дневнаго свта въ темный соборъ, гд происходила торжественная обдня, тускло горли свчи, люди стояли на колняхъ, и раздавалось то же монотонное пніе, что и везд.

Размышляя о томъ, какъ странно встрчать въ каждомъ застояломъ город то же сердце, которое бьется отъ тхъ же побужденіи въ центр вялой системы, я вышелъ въ другія двери я былъ совершенно-неожиданно оглушенъ пронзительнымъ звукомъ самой рзкой трубы, какую когда-либо раздували смертные. То была гарцовавшая изъ-за угла труппа парижскихъ вольтижеровъ! Они хали вдоль самыхъ стнъ церкви, и подковы коней ихъ звенли о плиты, какъ-будто въ насмшку надъ грифонами, львами, тиграми и прочими чудовищами изъ камня и мрамора, украшавшими ее снаружи. Впереди всхъ халъ величавый вельможа съ открытою головою, обросшей длиннйшими волосами, въ рук его было огромное знамя съ надписью: ‘Мазепа: сегодня вечеромъ!’ Потомъ халъ мехиканскій вождь, съ огромной палицей на плеч, подобною геркулесовской. За нимъ слдовали шесть или семь римскихъ колесницъ, и въ каждой стояло по красавиц въ необычайно-короткой юбк и съ неестественно розовыми ногами, он сыпали въ толпу самые завлекательные взоры, въ которыхъ однако отражался какой-то остатокъ безпокойства и опасенія, которыхъ я не могъ истолковать себ прежде, чмъ увидлъ колесницы сзади: тогда я могъ разсмотрть, съ какимъ необычайнымъ трудомъ эти розовыя ноги удерживали свое равновсіе на толчкахъ неровной и тряской мостовой. Обстоятельство это внушило мн совершенно-новыя мысли о древнихъ Римлянахъ и Британцахъ. Процессія заключалась дюжиною непобдимыхъ воиновъ разныхъ націй, которые хали попарно и смотрли надменно на смирное народонаселеніе Модены, удостоивая, впрочемъ, снисходить до жителей и раздавая имъ по-временамъ аффишки. Прогалопировавъ между львами и тиграми, и возвстивъ съ трубными звуками о вечернемъ представленіи, труппа удалилась черезъ другой конецъ площади, оставя за собою новую и усиленную пустоту.

Когда поздъ удалился, такъ-что рзкіе звуки трубы стали смягчаться въ отдаленіи, и хвостъ послдней лошади исчезъ безвозвратно за угломъ, народъ, вышедшій изъ церкви, чтобъ поглазть на вольтижеровъ, снова возвратился въ церковь. Одна старушка, стоявшая на колняхъ на помост недалеко отъ дверей, видла все не поднимаясь съ мста и была до крайности заинтересована этимъ зрлищемъ, въ это время случилось, что наши взоры встртились, къ нашему обоюдному смущенію. Она, однако, разомъ поправилась, перекрестившись и простершись ницъ. Какъ бы то ни было, всякъ простилъ бы ей то, что она такъ увлеклась этими пестрыми вольтижерами, колесницами и витязями…

Въ собор былъ какой-то быстроглазый старичокъ съ вывихнутымъ плечомъ, который сердился какъ-нельзя-больше, видя, что я не сдлалъ ни малйшаго усилія, чтобъ взглянуть на хранящійся въ башн букетъ, отнятый жителями Модены у жителей Болоньи въ четырнадцатомъ столтіи, букетъ этотъ былъ поводомъ къ войн и къ сатирико-героической поэм Тасса. Но я удовольствовался тмъ, что взглянулъ на эту башню снаружи и мысленно насладился зрлищемъ хранящагося внутри ея букета, да, кром того, мн было гораздо-пріятне бродить въ тни высокой колокольни и около собора, а потому я и до-сихъ-поръ не имю нагляднаго понятія о знаменитомъ букет.

Мы были уже въ Болоньи, прежде, чмъ старичокъ или карманный путеводитель ршились бы допустить, что мы отдали половину дани удивленія чудесамъ Модены. Но для меня такое наслажденіе оставлять новыя сцены назади и все-таки двигаться впередъ на встрчу новйшимъ сценамъ — да къ тому же я имю самый превратный вкусъ относительно видовъ, которые гравированы, вырзаны, высушены, предписаны — что часто гршу противъ такихъ авторитетовъ во всхъ мстахъ, гд мн случается быть.

Какъ бы то ни было, а въ слдующее воскресенье я гулялъ по живописному кладбищу Болоньи, среди величавыхъ мраморныхъ гробницъ и колоннадъ, въ обществ толпы крестьянъ и въ сопровожденіи маленькаго чичеропе, который стоялъ горою за честь мста и тщательно отвращалъ мое вниманіе отъ дурныхъ монументовъ, неутомимо выхваляя хорошіе. Видя, что этотъ человкъ — онъ былъ очень-веселый малой и лицо его казалось составленнымъ изъ однихъ только сіяющихъ глазъ и зубовъ — видя, что онъ лукаво смотритъ на одинъ надгробный дернъ, я спросилъ: кто тамъ похороненъ. ‘Бдные люди, signore’, отвчалъ онъ пожавъ плечьми и улыбнувшись, потомъ пріостановился, чтобъ взглянуть на меня — надобно сказать, что онъ всегда шелъ нсколько впереди меня и снималъ шляпу передъ каждымъ новымъ монументомъ, съ которымъ меня знакомилъ. ‘Только бдные люди, signore! Какъ здсь пріятно, какъ прохладно! Совершенно какъ лугъ! Ихъ пятеро’ — продолжалъ онъ поднявъ вс пять пальцевъ правой руки, чтобъ я не ошибся въ счет, по общему обыкновенію итальянскихъ крестьянъ, которые всегда показываютъ числа, удобоизобразимыя десятью пальцами: — ‘тутъ погребено пятеро моихъ дтей, signore, на этомъ самомъ мст, немножко-поправе. Что длать! Слава Богу! Здсь такъ прохладно, такъ зелено, такъ весело! ‘

Онъ пристально смотрлъ мн въ глаза и, видя, что я жаллъ о немъ, понюхалъ табаку (каждый чичероне нюхаетъ табакъ) и слегка поклонился: отчасти въ извиненіе передо мною, отчасти въ память своихъ дтей и въ честь своего святаго патрона. Въ поклон его не было ни малйшаго принужденія, ни притворства, и онъ тотчасъ же снова снялъ шляпу и принялся знакомить меня съ слдующимъ памятникомъ, при чемъ глаза и зубы его заблестли пуще прежняго.

При кладбищ, на которомъ маленькій чичероне схоронилъ своихъ дтей, былъ такой щеголеватый чиновникъ, что когда путеводитель мой намекнулъ шопотомъ, что онъ не обидится, если я предложу ему два паола (около десяти пенсовъ на англійскія деньги {Около 25 коп. сереб.},— я взглянулъ недоврчиво на его треугольную шляпу, чистыя замшевыя перчатки, хорошо-сшитый мундиръ и свтлыя пуговицы, и сомнительно покачалъ головою. Мысль, что этотъ чиновникъ можетъ взять ‘такую вещь, какъ десять пенсовъ’, какъ выразился бы Джереми Диддлеръ, казалась мн чудовищною. Онъ, однако, принялъ ихъ очень-благосклонно, когда я, наконецъ, ршился послдовать совту своего чичероне, и снялъ шляпу такъ размашисто, какъ-будто получилъ вдвое-больше.

Его обязанность состояла, по-видимому, въ томъ, чтобъ описывать памятники народу — по-крайней-мр онъ этимъ занимался, когда я сравнилъ его, такъ-какъ капитанъ Гулливеръ въ Бробдиньяк, ‘съ заведеніями подобнаго рода въ моемъ миломъ отечеств, я не могъ воздержаться отъ слезъ гордости и умиленія’. Чиновникъ этотъ не имлъ никакой походки. Онъ мшкалъ, когда мшкалъ народъ, чтобъ дать людямъ время удовлетворить своему любопытству, иногда даже, тамъ-и-сямъ, онъ позволялъ имъ читать надгробныя надписи. Онъ не былъ ни неучъ, ни дерзокъ, ни грубъ, но оборванъ, говорилъ правильно на своемъ язык, по-видимому, считалъ себя чмъ-то въ род народнаго учителя и обнаруживалъ справедливое чувство уваженія къ самому-себ и людямъ, которыхъ водилъ. Вестминстерское-Аббатство можетъ такъ же мало похвастать такими указателями, какъ и тмъ, что люди могутъ видть даромъ (какъ въ Болоньи) вс его памятники и достопримчательности.

Я опять въ старинномъ, мрачномъ город, подъ свтлымъ небомъ, съ тяжелыми арками надъ троттуарами старыхъ улицъ и боле-легкими и веселыми въ новыхъ частяхъ его. Опять передо мною бурыя массы священныхъ зданій, гд птицы весело щебечутъ въ трещинахъ и архитектурныхъ украшеніяхъ, опять вижу скалящія зубы чудовища у подножія колоннъ. Т же богатства церкви, однообразныя обдни, курящіеся иміамы, колокольный звонъ, духовенство въ богатыхъ облаченіяхъ, т же статуйки, искусственные цвты, восковыя свчи, та же позолота, фольга и живопись.

Болонья иметъ какой-то серьзный, ученый видъ, пріятная мрачность города оставила бы въ путешественник особеннаго рода отдльное впечатлніе, еслибъ въ Болоньи даже не было двухъ сложенныхъ изъ кирпича наклонныхъ башень (довольно-некрасивыхъ, надо признаться), которыя какъ-будто съ натяжкою кланяются другъ другу — самое странное окончаніе перспективы нкоторыхъ узкихъ улицъ. Училища, церкви, дворцы, а главное, академія художествъ, въ которой множество примчательныхъ картинъ, Гвидо Рени, Доминикино и Лудовико Караччи, завряютъ Болоньи неизгладимое мсто въ памяти. Не будь даже этого, ни чего-либо другаго примчательнаго, то огромный меридіанъ на помост церкви Сан-Петроніо, гд солнечные лучи показываютъ время среди толпы колнопреклоненныхъ жителей, произведетъ на васъ какой-то фантастическій, странный эффектъ.

При мн Болонья была биткомъ набита туристами, задержанными наводненіемъ, отъ котораго дорога по Флоренцію сдлалась непроходимою, а потому я помстился на самомъ верху одной гостинницы, въ какой-то боковой комнат, куда ни разу не находилъ самъ дорогу, въ ней стояла кровать достаточныхъ размровъ для цлой школы и я никакъ не могъ уснуть на ней. Трактирный слуга, посщавшій это уединенное убжище, оживленное только сосдствомъ ласточекъ, пристроившихся на карнизахъ и вокругъ оконъ, — былъ человкъ помшанный на одной иде, имвшей нкоторое соотношеніе къ Англичанамъ: предметомъ его невинной мономаніи былъ лордъ Байронъ. Я сдлалъ это открытіе нечаянно, замтивъ ему однажды за завтракомъ, что нахожу циновки, которыми покрытъ быль полъ, весьма-удобными въ теперешнее время года, онъ немедленно отвчалъ, что Milor Beeron нашелъ ихъ также оченьудобными. Замтивъ, что я пью кофе безъ молока, онъ воскликнулъ съ энтузіазмомъ, что Milor Beeron также никогда не любилъ молока. Сначала, въ сердечной невинности, я вообразилъ себ, что онъ былъ въ числ слугъ лорда Байрона, но онъ разуврилъ меня, говоря, что только иметъ привычку говорить о милорд съ господами Англичанами, и больше ничего. Онъ уврялъ, что знаетъ объ немъ все до малйшей подробности, въ доказательство чего приплеталъ имя его ко всему возможному и невозможному, начиная отъ вина Монте-Пульчіано (которое взрощено на принадлежавшемъ милорду участк), до огромной кровати, которая была совершенною копіей его кровати. Когда я вызжалъ изъ трактира, онъ приправилъ окончательный поклонъ свой увреніемъ, что Milor Beeron больше всего любилъ кататься верхомъ по той дорог, по которой я поду, а прежде, чмъ умолкъ звукъ подковъ моей лошади, онъ наврно взлетлъ на лстницу, чтобъ разсказать какому-нибудь другому Англичанину, что выхавшій сію минуту постоялецъ похожъ какъ дв капли воды на лорда Байрона.

Я пріхалъ въ Болонью ночью, почти въ самую полночь. Пока мы хали туда по Папскимъ-Владніямъ, которыя, мимоходомъ сказать, не пользуются хорошимъ управленіемъ, — пока мы хали въ Болонью, почтальйонь разсказывалъ безъ устали объ опасности ночнаго путешествія, о томъ, какое здсь множество разбойниковъ и какъ они дерзки, повствованія его напугали даже моего браваго курьера, и оба безпрестанно останавливались и слзали, чтобъ посмотрть, на мст ли привязанный назади чемоданъ. Продлки эти надоли мн до того, что я, право, былъ бы очень-благодаренъ, еслибъ кто-нибудь взялъ на себя трудъ избавить меня отъ чеаюдана и всхъ сопряженныхъ съ нимъ страховъ. Въ-слдствіе этихъ неудобствъ, я ршился оставить Болонью такимъ образомъ, чтобъ пріхать въ Феррару не позже, какъ въ восемь часовъ вечера. Путешествіе это было восхитительно, не смотря на то, что дорога пролегала черезъ низменныя мста, превратившіяся почти въ болота отъ недавнихъ дождей.

При солнечномъ закат, бродя одинъ, пока отдыхали лошади, я очутился зрителемъ небольшой сцены, которая, по одной изъ тхъ странныхъ и каждымъ изъ насъ испытанныхъ умственныхъ операцій, казалась мн совершенно-знакомою и которую я совершенно ясно вижу передъ собою и теперь. Тутъ не было ничего особеннаго. При кровавомъ освщеніи вечерней зари, передо мною разстилалось небольшое озеро, котораго воды были только-что взволнованы вечернимъ втромъ, на краю его было нсколько деревьевъ. На переднемъ план стоялo нсколько крестьянокъ, которыя молча опирались на перила мостика и глядли поперемнно то на небо, то на воду, вдали раздавался густой гулъ колокола, приближавшаяся ночная тнь падала на вс предметы. Еслибъ я былъ убитъ на этомъ мст въ одну изъ прежнихъ жизней, предполагаемыхъ нкоторыми фантазрами, то и тогда не припомнилъ бы этого мста съ большею ясностью, съ такимъ внезапнымъ оледенніемъ крови, существенное воспоминаніе о немъ, пріобртенное въ ту минуту, какъ я его дйствительно увидлъ, такъ подкрплено воображеніемъ, что врядъ-ли я когда забуду эту сцену.

Старая Феррара уединенне, безлюдне, пустынне, чмъ любой изъ городовъ этого величаваго братства! Безмолвныя улицы ея до того заросли травою, что на нихъ можно буквально послдовать совту пословицы: ‘готовь сно, пока солнце свтитъ’. Но солнце свтитъ не такъ весело въ угрюмой Феррар, и очень-немного народа грется на немъ, проходя или останавливаясь на улицахъ и площадяхъ.

Удивляюсь, почему главный мдникъ любаго итальянскаго города всегда живетъ подл двери гостинницы, доставляя бдному постояльцу такое ощущеніе, какъ-будто вс стучащіе молоты находятся въ его сердц, бьющемся съ смертоносною энергіей! Удивляюсь, для чего ревнивые корридоры окружаютъ со всхъ сторонъ спальню и наполняютъ ее безполезными дверьми, которыхъ нельзя запереть, которыя не хотятъ отворяться, и которыя вс выводятъ насъ въ тьму кромшную! Удивляюсь, почему не довольно того, что эти недоврчивые домовые открыты настежь вашимъ сновидніямъ, а нужны еще высоко на стн какія-то отверстія, которыя, если послышится скребетъ мыши или крысы, заставляютъ васъ воображать кого-то царапающаго стну, въ попыткахъ взобраться къ этимъ отверстіямъ и заглянуть на васъ сверху! Удивляюсь, отъ-чего здсь дрова имютъ свойство производить смертельный жаръ, когда он пылаютъ въ камин, и нисколько не грть комнатъ посл того! А боле всего удивляюсь оригинальной черт хозяйственной архитектуры итальянскихъ гостинницъ, въ которыхъ камины устроены такъ, что все пламя уходитъ въ трубу, а весь дымъ носится клубами по комнатамъ!

Но какая нужда до всего этого? Мдники, двери, отверстія въ стнахъ, дымъ, дрова — вещи мн привычныя. Давайте мн улыбающіяся лица прислуги мужескаго или женскаго пола, вжливое обращеніе, добродушное желаніе нравиться и быть довольнымъ, веселые, простодушные, привтливые взгляды, — вс эти алмазы, окружнные грязью, — и я хоть завтра готовъ снова окружиться ими!

Домъ Аріоста, темница Тасса, рдкая старинная готическая соборная церковь и множество другихъ церквей на придачу, — вотъ достопримчательности Феррары. Но лучше всего въ ней ея длинныя, безмолвныя улицы и полуразрушенные дворцы, гд ивы волнуются вмсто пестрыхъ знаменъ, гд длинныя травы стелются по ступенямъ лстницъ, по которымъ давно уже никто не ходитъ.

Видъ этого мрачнаго города, когда я выхалъ изъ него въ одно ясное утро, за полчаса до солнечнаго восхода, былъ столько же живописенъ, сколько призраченъ и сверхъестественъ. Мало нужды до того, что жители его еще спали, будь они даже вс на ногахъ и двигайся сколько угодно — они придали бы мало жизни этой волшебной пустын. Лучше всего было смотрть на эту картину, неоживленную ни одною фигурой, — городъ мертвецовъ безъ единаго жителя съ кровью и плотью. Можно было вообразить, что чума опустошила улицы, перекрестки и площади, что осада и грабежъ разрушили старые домы, ядра выбили ихъ двери и окна и оставили широкія щели въ крышахъ. Въ одномъ мст поднималась въ воздухъ высокая башня, единственный выдающійся пунктъ на печальной картин. Въ другомъ, стоялъ въ сторон огромный замокъ, окруженный рвомъ и казавшійся самъ-по-себ отдльнымъ городомъ. Въ черныхъ подземельяхъ этого замка, въ мертвую ночь, были обезглавлены Паризина и ея любовникъ. Красный свтъ, начавшій сіять, когда я оглянулся на замокъ, обагрилъ его стны снаружи такъ точно, какъ он много разъ, въ давно-прошедшіе дни, были обагряемы людьми внутри. Можетъ-быть, живыя существа избгали замка и города съ-тхъ-поръ, какъ скира отдлила отъ туловища голову послдняго изъ двухъ любовниковъ, можетъ-быть, стны замка не вторили уже никакимъ другимъ звукамъ, кром ‘удара, вонзившагося съ размаха въ пагубное дерево’.

Подъхавъ къ По, который значительно раздулся и сердито катилъ струи свои, мы переправились черезъ него по пловучему мосту и очутились въ австрійскихъ владніяхъ, по которымъ снова продолжали свой путь по стран, большею частью наводненной разливомъ. Бравый курьеръ и солдаты пограничной стражи поспорили между собою съ часъ изъ-за нашего паспорта. Такіе споры были ежедневнымъ развлеченіемъ моего молодца, который всегда поражался глухотою, когда оборванные чиновники въ грязныхъ мундирахъ вылзали изъ своихъ деревянныхъ будокъ, чтобъ взглянуть на паспортъ, или другими словами, чтобъ поживиться отъ насъ чмъ-нибудь, онъ не хотлъ внимать моимъ убжденіямъ, что можно дать имъ что нибудь и продолжать съ миромъ путь нашъ, а напротивъ, неутомимо поносилъ ихъ на ломанномъ англійскомъ язык. Лицо его было тогда живымъ изображеніемъ душевной муки, обрамленной окномъ кареты, потому-что онъ тщетно старался понимать нмецкія возраженія на свои мудреные доводы.

Въ-продолженіе путешествія этого дня былъ у меня почтальйонъ, который смотрлъ такимъ лихимъ и дикимъ бродягой, какого только можно было желать въ этомъ род. Онъ былъ малой высокаго роста, плотный и смуглый, съ лицомъ и головою, обросшими косматыми черными волосами и огромными черными бакенбардами, сходившимися на горл. Костюмъ его состоялъ изъ истасканной пары зеленаго охотничьяго платья, обшитаго мстами краснымъ сукномъ, шляпы съ высочайшею коническою тульею, безъ малйшаго признака ворсы, украшенной заткнутымъ за ленту изломаннымъ и загрязненнымъ перомъ, и ярко-краснаго платка, накинутаго на плечи. Онъ сидлъ не въ сдл, а на какой-то низкой подножк спереди почтовой кареты, между лошадиными хвостами, въ самомъ удобномъ положеніи, чтобъ лишиться мозговъ, еслибъ которой-нибудь изъ лошадей пришла охота лягнуть. Этому бандиту, когда мы хали довольно-умренною рысью, бравый курьеръ намекнулъ о возможности хать скоре. Онъ принялъ это предложеніе съ какимъ-то презрительнымъ воплемъ, размахнулъ бичомъ надъ головою, закинулъ ноги вверхъ, гораздо-выше лошадей, и скрылся въ настоящемъ пароксизм бшенства гд-то въ сосдств передней оси. Я уже воображалъ его лежащимъ шаговъ на сто назади, посреди дороги, но вотъ показалась чудовищная коническая тулья шляпы, и онъ снова сидлъ какъ на соф, развлекаясь сообщенною ему мыслью. ‘Ха, ха! что же дальше? Ахъ, чортъ возьми! Тоже скоре! Шуу, гуу—у—у!’ Послдній возгласъ выражалъ крайнюю степень презрнія. Желая достигнуть въ эту ночь мста, въ которомъ располагалъ отдохнуть, я черезъ нсколько минутъ попробовалъ повторить тотъ же намекъ съ своей стороны и произвелъ точь въ точь то же дйствіе. Бичъ размахнулся съ такимъ же уничтожающимъ презрніемъ, пятки взнеслись къ верху, коническая шляпа скрылась внизъ и тотчасъ же показалась снова, а самъ онъ услся въ ту же позу, что и прежде, и опять воскликнулъ: ‘Ха, ха, ха! Что же еще? Тоже скоре! Ахъ, чортъ возьми! Шуу-гуу-у-у!’

(Статья вторая.)

Итальянское сновидніе (Венеція).

Я халъ нсколько дней, останавливаясь ненадолго по ночамъ и никогда днемъ. Скорая и непрерывная послдовательность мелькавшихъ мимо меня новыхъ мстъ вращалась въ моей памяти, какъ круговая цпь полуобразовавшихся сновъ, множество разнообразныхъ предметовъ перемшивалось въ моемъ воображеніи, пока я подвигался впередъ по уединенной дорог. По-временамъ, нкоторые изъ нихъ какъ-будто пріостанавливались въ своемъ неугомонпомъ и безпорядочномъ движеніи, и тогда я могъ разглядывать ихъ совершенно-ясно, потомъ они разсевались, какъ въ волшебномъ фонар — одна часть ихъ казалась попрежнему ясною, другая до половины подернута туманомъ, а нкоторые пропадали совершенно, и изъ-за нихъ выказывались моимъ мысленнымъ взорамъ отрывки совершенно-другихъ картинъ, которыя снова, едва успвъ показаться, исчезали и опять уступали свое мсто другимъ предметамъ.

Разъ мн показалось, что я стою передъ бурыми, старыми, угрюмыми церквами Модены. При разглядываніи чудовищъ, украшавшихъ ихъ паперти, мн почудилось, что я ихъ вижу отдльно на тихой площади Падуи, противъ ея стариннаго университета: тогда фигуры эти, въ степенныхъ одеждахъ, группировались тамъ-и-сямъ на открытомъ пространств, передъ древнимъ зданіемъ. Тогда я увидлъ себя въ окрестностяхъ этого прелестнаго города, гд бродилъ, любуясь на необычайную опрятность домовъ, садовъ и огородовъ, точь-въ-точь какъ они представлялись мн въ существенности, за нсколько часовъ назадъ. Вдругъ, вмсто всего этого, выдвигаются передо мною дв башни Болоньи, одна довольно-упрямо держалась на мст съ минуту, но ее столкнулъ чудовищный, окруженный рвами, замокъ Феррары, который, какъ олицетвореніе наполненной всякою чертовщиной старинной баллады, рисовался освщенный багровымъ сіяніемъ утренней зари, владычествуя надъ одинокимъ, заросшимъ травою, полуразвалившимся городомъ. Короче сказать, въ голов моей происходила та очаровательная суматоха, которая часто посщаетъ воображеніе путешественниковъ и которой они такъ охотно предаются. Каждый толчокъ экипажа, въ которомъ я полудремалъ, какъ-будто выталкивалъ какую-нибудь картину изъ ея мста, и замнялъ ее также внезапно новою картиной. Съ воображеніемъ, настроеннымъ такимъ-образомъ, я уснулъ.

Черезъ нсколько времени (такъ мн показалось) экипажъ остановился, и это меня разбудило. Ночь наступила совершенно, и мы очутились подл самой воды. Передо мною колыхалась черная лодка, съ маленькимъ домикомъ того же траурнаго цвта. Я услся въ нее, она отвалила, и два человка принялись грести къ яркому огню, горвшему въ нкоторомъ разстояніи на мор.

По-временамъ слышался печальный вздохъ втра. Онъ рябилъ воду, колыхалъ лодку и разгонялъ мимо звздъ темныя облака. Мн казалось страннымъ, что я видлъ себя на вод въ такую позднюю пору, что берегъ остается назади, и что я подвигаюсь все ближе и ближе къ этому огню на мор. Онъ скоро разгорлся свтле, и большой огонь раздробился на нсколько меньшихъ, мерцавшихъ и трепетно отражавшихся на вод, по которой лодка скользила таинственною дорогой, указанной столбами и помостами.

Мы хали на гребл миль пять, и я почувствовалъ въ своемъ сновидніи, какъ-будто лодка коснулась какого-то близкаго препятствія. Выглянувъ со вниманіемъ, я разсмотрлъ въ-потьмахъ что-то черное и массивное, похожее на берегъ, но низменное,— такъ-что его скоре можно было принять за плотъ. Мы проскользнули мимо. Патронъ лодки сказалъ, что тутъ кладбище.

Заинтересованный и удивленный тмъ, что нашелъ кладбище посреди моря, я обернулся и смотрлъ, какъ оно удалялось за кормою лодки. Оно скоро исчезло изъ вида. Прежде, чмъ я постигъ, какъ это случилось и отъчего, мы уже скользили вверхъ по улиц — неестественной улиц, домы выростали съ обихъ сторонъ изъ воды, и черная лодка катилась подъ самыми ихъ окнами. Въ нкоторыхъ изъ нихъ мелькали огоньки, тускло отражаясь на черной вод, но везд царствовало мертвое молчаніе.

Такимъ-образомъ подвигались мы впередъ, по призраку-городу, продолжая путь по узкимъ водянымъ улицамъ и переулкамъ. Нкоторые изъ заворотовъ были такъ тсны и круты, что длинной лодк нашей казалось невозможнымъ обогнуть ихъ: но гребцы, предостерегая другъ друга тихимъ, мелодическимъ восклицаніемъ, ловко перемняли направленіе, и она снова, не медля нисколько, продолжала скользить по гладкой вод. Иногда, гребцы другой черной лодки, похожей на нашу, вторили этому восклицанію, убавляли ходу (что длали и мы, какъ мн чудилось), и она промелькивала мимо подобно темной тни. Другія лодки, того же мрачнаго цвта, были привязаны къ раскрашеннымъ столбамъ, подл темныхъ, таинственныхъ дверей, отворявшихся прямо на воду. Нкоторыя изъ нихъ стояли порожнія, въ другихъ гребцы спали, я видлъ, какъ къ одной изъ нихъ направлялись изъ-подъ темныхъ сводовъ какого-то дворца граціозныя женскія фигуры въ блестящихъ нарядахъ, сопровождаемыя услужливыми мужчинами и факельщиками. Я усплъ взглянуть на нихъ только мелькомъ, потому-что видніе было прервано однимъ изъ множества мостовъ, такихъ низкихъ и узкихъ, что казалось, будто онъ рушится на насъ и давитъ лодку своимъ сводомъ. Мы все хали впередъ, къ центру этого дивнаго города, кругомъ везд вода, тамъ, гд ни въ какомъ другомъ мст воды не бываетъ, изъ нея выдвигаются купы домовъ, церкви, величавыя зданія, но везд то же удивительное безмолвіе. Наконецъ, мы перенеслись черезъ широкій притокъ воды, миновали, какъ мн показалось, обширную мощеную площадь, гд свтлыя лампы, которыми она была иллюминована, показали длинные ряды колоннъ и сводовъ массивной конструкціи и большой прочности, но на взглядъ легкихъ и граціозныхъ, какъ летучая паутина или опушенныя инеемъ гирлянды деревьевъ. Тутъ я въ первый разъ увидлъ людей. Мы пристали къ ступенямъ набережной, он вели отъ воды къ большому зданію, гд, пройдя по безчисленнымъ корридорамъ и галереямъ, я оцутился въ комнат. Долго прислушивался я къ журчанію воды, разрзываемой скользившими взадъ и впередъ подъ самыми окнами черными лодками, и наконецъ уснулъ крпкимъ сномъ.

Нельзя выразить словами, какъ великолпенъ былъ день, освтившій меня въ этомъ сновидніи, какъ онъ былъ свжъ, исполненъ жизни, движенія, какъ отражались солнечные лучи на гладкой вод, какъ ясно было синее небо и какъ хорошъ воздухъ. Я глядлъ изъ своего окна на лодки и барки, на мачты, паруса, флаги, снасти, на группы хлопотливыхъ матросовъ, занятыхъ нагрузкою и выгрузкою этихъ судовъ, на просторныя набережныя, усянныя тюками, бочками, всякаго рода товарами, на большія суда, лниво стоявшія тутъ же, близхонько, въ величавомъ спокойствіи, на островки, увнчанные пышными строеніями и башенками, на золотые кресты, горвшіе на солнц надъ чудными церквами, выросшими изъ воды! Подошедъ къ прибережью зеленаго моря, волновавшагося у самыхъ дверей и наполнявшаго вс улицы, я очутился на площади, отличавшейся такимъ величіемъ, такой невообразимой красотой, что все, до-сихъ-поръ виднное мною, казалось мн жалкимъ и безцвнымь.

То была, какъ мн снилось, большая площадь, стоявшая на якор, подобно всему остальному, посреди глубокаго моря. На ней былъ дворецъ, который въ старости своей казался величественне и великолпне, чмъ вс зданія земли, монастыри и арки, легкіе, какъ-будто выстроенные руками волшебницъ, но вмст съ тмъ прочные, такъ-что цлыя столтія напрасно трудились надъ ихъ разрушеніемъ — окружали дворецъ вмст съ соборомъ, котораго архитектура совокупляла въ себ вс роскошныя и своенравныя Фантазіи Востока. Недалеко отъ него, отдльно, красовалась высокая башня, поднимавшая до небесъ свою гордую вершину и глядвшая на Адріатическое-Море. Близехонько отъ воды стояли два зловщіе столба, изъ краснаго гранита, вершина одного была увнчана изображеніемъ человка съ мечомъ и щитомъ, а другаго крылатымъ львомъ. Въ нкоторомъ разстояніи отъ нихъ, еще башня — по украшеніямъ богатйшая изъ богатыхъ, даже здсь, гд все пышно и богато, на верху ея былъ большой шарь, сіявшій золотомъ и чистйшимъ темно-синимъ цвтомъ,— на немъ были изображены двнадцать знаковъ зодіака, вокругъ которыхъ обращалось миньятюрное солнце, а сверху рисовались два мдные исполина, которые били часы молотками по звонкому колоколу. Продольная площадка, съ высокими домами, сложенными изъ благо камня и окруженными легкими и прекрасными арками, составляла часть этой неподражаемой декораціи, тамъ-и-сямъ, изъ мостовой выдвигались высокія пестрыя мачты съ флагштоками.

Я вошелъ въ соборъ и ходилъ взадъ и впередъ между колоннадами и сводами по всмъ его протяженіямъ. Это — величественное и подобное мечт зданіе необъятныхъ размровъ, оно украшено древними раззолочеными мозаиками, наполнено благоуханіями и пасмурно отъ дыма куреній, блеститъ повсемстно драгоцнными камнями и металлами, которые сверкаютъ изъ-за желзныхъ ршетокъ, освящено тлами погребенныхъ здсь праведниковъ, испещрено радужными цвтами расписныхъ оконъ, рзнымъ деревомъ и разноцвтнымъ мраморомъ, темно въ своихъ высотахъ и отдаленныхъ перспективахъ, мерцаетъ огнями серебряныхъ лампадъ, фантастически-сверхъестественно, торжественно, непостижимо, везд и во всемъ.

Я вошелъ въ старинный дворецъ, шагалъ молча по его безмолвнымъ галереямъ и заламъ совта, гд выглядывали на меня изъ рамъ своихъ портретовъ прежніе правители этой Царицы-Водъ, и гд ея побдоносныя галеры еще сражались и побждали на полотн. Я бродилъ по его параднымъ и тріумфальнымъ заламъ, теперь голымъ и пустымъ, — погруженный въ раздумье о прошедшемъ могуществ и величіи республики, ибо оно прошло, и прошло невозвратно. Въ это время чей-то голосъ сказалъ мн со вздохомъ: ‘здсь можно еще видть нсколько остатковъ ея прежней славы и нсколько утшительныхъ причинъ теперешняго упадка!’

Мн снилось, что меня повели дальше, въ страшные покои, сообщавшіеся съ тюрьмою, которые отдлялись отъ дворца высокимъ крытымъ мостомъ, перескавшимъ узкую водяную улицу — мостъ этотъ называется: Ponte di Sospiri, ‘Мостъ-Вздоховъ’.

Сперва я прошелъ мимо двухъ иззубренныхъ щелей въ каменной стн: то были ‘Львиныя Пасти’, куда много разъ въ прежнія времена, въ ночной темнот, опускались безъ именные доносы на людей невинныхъ, обвиненныхъ передъ злобнымъ, неумолимымъ ‘Совтомъ-Десяти’. Сердце мое замерло, когда я очутился въ зал, куда призывались для допроса несчастные, когда увидлъ дверь, въ которую выводили приговоренныхъ — дверь, никогда незапиравшуюся за человкомъ, которому бы предстояли жизнь и надежда!

Сердце мое было поражено еще сильне, когда съ факеломъ въ рук спустился я изъ дневнаго свта въ два ряда, одинъ подъ другимъ, могильныхъ, ужасныхъ, душныхъ каменныхъ келлій. Он были совершенно-темны. Въ толстой стн каждой бы по пробито отверстіе, въ род бойницы, гд въ прежніе годы, ежедневно на полчаса, ставился факелъ, освщавшій плнникамъ внутренность ихъ темницъ. Несчастные пользовались его кратковременнымъ мерцаніемъ и выцарапали или вырзали на почернвшихъ стнахъ разныя надписи. Я видлъ ихъ. Мысли узниковъ, начертанныя какимъ-нибудь ржавымъ гвоздемъ, пережили многими поколніями ихъ самихъ и ихъ душевныя муки.

Мн показали одну келлью, въ которой никто не оставался боле сутокъ, она предназначалась входившимъ въ нее обреченнымъ мертвецамъ. Подл нея была другая, куда въ полночь приходилъ исповдникъ — монахъ въ темномъ одяніи, накрытый капюшономъ, страшный даже среди благо дня, но въ полночь, въ этой гробовой темниц, онъ былъ гасителемъ послдней надежды и встникомъ убійства. Нога моя опиралась на томъ самомъ мст, гд прежде, въ тотъ же мертвенный часъ, удавливали трепещущаго узника. Рука моя коснулась той самой низкой и зловщей двери, черезъ которую выносили неуклюжій мшокъ, погружаемый въ лодку, которая отгребала и выбрасывала его туда, гд дерзновеніе закинуть неводъ наказывалось смертью.

Вокругъ этой неумолимой твердыни и отчасти надъ нею, текла вода, заставлявшая меня считать все виднное и осязаемое мною страшнымъ сновидніемъ: она обмывала снаружи ея стны, покрывала ее сыростью и плсенью внутри, набивала въ щели и трещины мокрыя травы и всякую грязь, какъ-будто камни и ршетки имли еще подозрительныя отверстія, которыя нужно было заткнуть, она служила гладкою дорогою трупамъ тайныхъ жертвъ неумолимой политики — дорогою, исполненною готовности служить убійству, потому-что теченіе ея сопутствовало и предшествовало увозимымъ тламъ, подобно безчеловчному слуг государственной инквизиціи.

Когда я выходилъ изъ дворца по лстниц, называемой ‘Лстницею-Гигантовъ’, въ воображеніи моемъ мелькнуло воспоминаніе объ одномъ отрекавшемся старц {Дож Фоскари.}, который спускался по ней медленно и трепетно, между-тмъ, какъ въ душ его тяжко отдавался гулъ колокола, возвщавшаго избраніе его преемника. Потомъ я отвалилъ въ одной изъ темныхъ лодокъ и скользилъ по вод до стариннаго арсенала, охраняемаго четырьмя мраморными львами. Сонъ мой сдлался еще чудовищне и сверхъестественне, когда я разглядлъ на тл одного изъ этихъ стражей слова и надписи, начертанныя на немъ въ неизвстное время и на неизвстномъ язык, такъ-что смыслъ ихъ оставался для всхъ людей таинственной загадкой.

Въ арсенал или адмиралтейств уже не раздавался звукъ молотовъ и кораблестроительныхъ инструментовъ, потому-что могущество города, какъ я сказалъ уже, давно исчезло. Онъ казался обломкомъ корабля, сокрушеннаго бурнымъ-моремъ и носимаго волнами, на немъ разввались чуждые флаги, а на рул стояли чужестранцы. Великолпной барки, на которой, въ прежніе годы, пышно вызжалъ глава республики для обрученія съ моремъ, тутъ уже не было, вмсто нея, стояла раззолоченая модель, сооруженная изъ воспоминаній прежняго величія города: она говорила о протекшихъ временахъ почти такъ же краснорчиво (такъ смшиваются во прах слабые и сильные!), какъ массивные столбы, своды и крыши, воздвигнутые для защиты отъ непогодъ величавыхъ галеръ и кораблей, которыхъ давно уже нтъ ни на стапеляхъ, ни на водахъ.

Тамъ была также оружейная, разграбленная и обобранная, во все-таки оружейная. Отнятое у Турковъ грозное знамя висло съ древка въ душномъ воздух клтки, въ которую его заключили. Богатые панцыри и латы, нкогда служившіе знаменитымъ воинамъ, лежали здсь грудами, вмст съ копьями, мечами, кинжалами, палицами, луками, бердышами, колчанами стрлъ, арбалетами, щитами и тяжелыми скирами, тутъ же были стальныя бляхи съ вычурными насчками, предназначенныя для того, чтобъ боевые кони казались чудовищами, облеченными въ металлическую чешую, тутъ было между прочимъ одно оружіе съ пружиною (которое удобно можно было носить за пазухою), предназначенное для исполненія своей обязанности безъ шума — для пораженія людей напитанными ядомъ остріями.

Тамъ же я видлъ одну коморку, наполненную проклятыми орудіями пытки, замысловато-изобртенными для того, чтобъ скорчивать, сдавливать, язвить и разможжать человческіе члены, терзать и казнить людей муками тысячи смертей. Передъ нею стояли два желзные шлема съ нагрудниками: они надвались плотно на головы страдальцевъ, на каждомъ было по небольшому выступу, въ вид наковальни, на которую демонъ-мучитель могъ удобно опираться локтемъ и внимать воплямъ и показаніямъ запертаго внутри этого инструмента мученика. Они имли такое страшное подобіе съ человческимъ образомъ — были такими врными снимками покрытыхъ потомъ, скорченныхъ страданіемъ человческихъ лицъ, что невозможно было предполагать ихъ гладкими и пустыми извнутри. Казалось, меня преслдовали страшныя, заключавшіяся въ нихъ искривленныя, изъязвленныя остріями лица, когда я, усвшись снова въ лодку, похалъ къ публичному гулянью или саду на вод, гд увидлъ траву и деревья. Я забылъ обо всемъ, что меня незадолго такъ сильно взволновало, погруженный въ созерцаніе заката солнца, ярко отражавшагося на колыхавшейся вод, передъ мною на неб и на вод багровый румянецъ, позади, весь городъ, освщенный пурпуровымъ сіяніемъ.

Удивленный и очарованный такимъ дивнымъ сновидніемъ, я не думалъ о времени и не замчалъ его полета. А между-тмъ, проходили дни и ночи, я все видлъ себя на вод, сіяло ли высоко солнце, или мерцали лучи лампъ на гладкой поверхности, которая плескала на скользкія стны домовъ и набережныхъ, и по которой черная лодка моя быстро носилась вдоль волшебныхъ улицъ.

Иногда, останавливаясь у дверей храмовъ и обширныхъ дворцовъ, я входилъ въ нихъ, скитался изъ залы въ залу, изъ прохода въ проходъ, по лабиринтамъ великолпныхъ алтарей и памятниковъ древности, въ валахъ этихъ ветшали старинныя мебели и украшенія, полувеличественныя, полууродливыя. Тамъ висли картины, исполненныя такой красоты и выразительности, запечатлнныя такою страстью, силою, истиной, что он казались молодыми и свжими существенностями среди толпы замогильныхъ призраковъ. Я мысленно окружалъ эти картины всми знаменитостями прежнихъ дней города — его красавицами, тиранами, военачальниками, патріотами, купцами, придворными, духовными, даже самые камни, кирпичи и площади ожили снова въ моемъ воображеніи и помолодли на цлыя столтія. Потомъ, спускаясь къ вод по мраморнымъ ступенямъ какого-нибудь крыльца, я снова садился въ лодку и продолжалъ наслаждаться своимъ сновидніемъ.

Я здилъ по тснымъ водянымъ закоулкамъ, гд плотники, сидя въ своихъ мастерскихъ и работая стругомъ и долотомъ, выбрасывали въ воду легкія стружки, которыя колыхались на ней неподвижно, какъ морскія травы, или уносились прочь теченіемъ. Я здилъ мимо отворенныхъ дверей, заплеснлыхъ и гнилыхъ отъ вчной сырости, сквозь которыя мстами ярко зеленли скудные виноградные кусты, бросавшіе странныя тни отъ своихъ трепетныхъ листьевъ,— мимо набережныхъ и террассъ, гд ходили взадъ и впередъ женщины подъ граціозно-накинутыми покрывалами, или грлись на солнц лнивые жители, развалившись на плитахъ и ступеняхъ крылецъ,— мимо мостовъ, гд также скитались праздношатающіеся, или глядли черезъ перила на воду,— подъ каменными балконами, нависшими надъ каналомъ съ высоты, отъ которой закружилась бы голова, и украшавшими величавыя окна величавйшихъ домовъ,— мимо садовъ, театровъ, храмовъ, чудныхъ громадъ готической и мавританской архитектуры, надъ которыми истощались самыя игривыя фантазіи всхъ странъ и всхъ временъ,— мимо строеній высокихъ и низкихъ, черныхъ и блыхъ, прямыхъ и искривленныхъ, величавыхъ и жалкихъ, ветхихъ и бодрыхъ. Наконецъ, извиваясь нсколько времени въ перепутанной куч барокъ и лодокъ, я вынесся въ Большой-Каналъ! Тамъ, въ безпорядочныхъ мечтахъ сповиднія, я видлъ стараго Шейлока, бродившаго взадъ и впередъ по мосту, усыпанному лавками, и жужжавшему отъ человческаго говора, видлъ наклонившійся изъ окна женскій образъ, въ которомъ мн казалось, что я узнаю Дездемону… Мн чудилось, что духъ Шекспира блуждаетъ по городу и носится по его водянымъ улицамъ.

Ночью, когда дв лампады, зажженныя благочестивыми руками, теплились передъ образомъ Богоматери около самаго верха въ одной галере, окружавшей снаружи старинный соборъ, мн воображалось, что вся большая Площадь-Крылатаго-Льва горла веселыми огнями и подъ всми ея арками толпились люди, тогда-какъ другія толпы развлекались въ великолпныхъ кофейняхъ, открытыхъ цлую ночь на пролетъ. Когда мдные исполины били часъ полуночи въ колоколъ, мн казалось, что вся жизнь, все движеніе города сосредоточивались здсь, отгребая прочь и проносясь мимо безмолвныхъ набережныхъ, я видлъ только изрдка спящихъ лодочниковъ, завернувшихся въ плащи и развалившихся во всю длину на камняхъ. Но подл всхъ набережныхъ, церквей, дворцовъ, темницъ, плескаясь о ихъ подножія и наполняя собою вс улицы, переулки и закоулки, текла вода, безшумно и бдительно окружала она ихъ своими изгибами, какъ старый удавъ: мн казалось, какъ-будто она выжидаетъ времени, когда люди будутъ смотрть въ глубины ея и отъискивать слда камней, изъ которыхъ былъ сложенъ гордый городъ, нкогда называвшій себя Царицею-Водъ.

Вода унесла на своихъ волнахъ и меня, пока я не пробудился на старинной площади Вероны. Много и много разъ думалъ я объ этомъ странномъ видніи на мор: я съ удивленіемъ спрашивалъ себя, дйствительно ли оно существуетъ и дйствительно ли имя ему — Венеція!

Черезъ Верону, Мантую и Миланъ, по Симплонской Дорог, въ Швейцарію.

Я почти боялся хать въ Верону, чтобъ не потеряться тамъ съ Ромео и Джюльеттой, но вс опасенія мои исчезли, когда я увидлъ себя на старинной рыночной площади этого города. Она такъ живописна, мечтательна и странна, окружена такими необычайно-разнообразными и фантастическими зданіями, что нельзя желать ничего лучшаго даже въ сердц этого романтическаго города, сцены дйствія самой романтической и прелестной пьесы.

Первые шаги мои направились естественнымъ образомъ отъ площади къ дому Капулетовъ, низверженному превратностями судьбы до низкой степени жалкаго трактиришка. Шумные веттурини и грязныя телеги оспоривали другъ у друга обладаніе дворомъ, на которомъ можно было увязнуть въ грязи по колно, сверхъ-того, тамъ было стадо запачканныхъ и забрызганныхъ гусей, а у входа лежала сердитая облзлая собака, которая наврно схватила бы за ногу самого Ромео въ тотъ моментъ, какъ онъ перелзалъ черезъ стну, еслибъ жила и пользовалась свободою въ т времена. Фруктовый садъ достался въ другія руки и былъ давно уже отдленъ отъ дома, но садъ этотъ дйствительно принадлежалъ къ дому, а шляпа (cappello), древній отличительный знакъ герба Капулетовъ, изсченная изъ камня, рисуется и теперь надъ воротами двора. Гуси, телеги, погонщики и собака, правду сказать, отнимали много поэзіи у остатковъ древняго дома Капулетовъ: гораздо-пріятне было бы найдти домъ совершенно-необитаемымъ, чтобъ бродить на свобод по его пустыннымъ заламъ. Но за то каменная шляпа и мсто прежняго сада утшили меня, кром того, хотя домъ средней величины, но онъ иметъ какую-то недоврчивую, сердитую наружность, совершенно-соотвтствующую понятію о жилищ прежняго Капулета. Осмотрвъ все это, я изъявилъ свое удовольствіе одной весьма-несантиментальной женщин среднихъ лтъ, бывшей въ послднемъ період беременности — то была la Padrona трактира, которая лниво стояла на порог и любовалась своими гусями.

Переходъ отъ дома Джюльетты къ ея могил такъ же естественъ для постителя, какъ для нея самой, или для какой бы ни было гордой Джюльетты, для которой когда-либо зажигались факелы. Итакъ, я пошелъ съ проводникомъ къ старинному саду, нкогда принадлежавшему къ древнйшему монастырю. Я былъ впущенъ въ садъ, сквозь гнилую калитку молодою быстроглазою женщиной, которая передъ-тмъ мыла блье, прошедъ нсколько дорожекъ, подл которыхъ свжіе цвты и кусты росли въ трещинахъ развалинъ старой стны, или плющъ вился по ея обломкамъ, я очутился у маленькаго пруда или каменнаго корыта. Быстроглазая женщина, отирая руки своимъ подоломъ, воскликнула: ‘La tomba di Giulietta la sfortunata!’ (Могила несчастной Джюльетты). Съ наилучшею наклонностью врить моей путенодительниц, я могъ сдлать только то, что поврилъ, будто она сама вритъ своимъ словамъ, а потому поблагодарилъ ее словомъ и обычнымъ денежнымъ вознагражденіемъ. Признаюсь, я былъ скоре обрадованъ, чмъ огорченъ, видя, что мсто успокоенія Джюльетты забыто. Какъ бы тнь Йорика ни утшалась, слыша по двадцати разъ въ день звукъ шаговъ надъ своею головою и повтореніе своего имени, но по-моему, пусть лучше прахъ несчастной красавицы покоится въ сторон отъ дороги туристовъ и не посщается никмъ, кром тхъ путешественниковъ, которые прилетаютъ къ могиламъ въ теплые лтніе дожди, или порхаютъ около нихъ въ благоуханномъ воздух свтлыхъ, ясныхъ дней.

Прелестная Верона съ прекрасными старинными дворцами, живописными окрестностями, открывающимися вдали съ террассъ, или величавыхъ, окруженныхъ массивными перилами галерей,— съ римскими городскими воротами, кончающими фантастическія улицы и отбрасывающими на землю тнь пятнадцати протекшихъ столтій, съ выложенными мраморомъ церквами, высокими башнями, великолпной архитектурой и древними, молчаливыми перекрестками, гд въ старину раздавались возгласы приверженцевъ Монтеки или Капулета,

‘…отъ которыхъ старые граждане Вероны бросали въ сторону степенныя одежды и хватались за тяжелые бердыши’ (*),—

(*) And made Verona’s ancient citizens

Cast by their grave, beseeming ornaments.

To wield old partizans.

Shakspeare.

съ быстро-клубящеюся ркою, живописнымъ древнимъ мостомъ, огромнымъ замкомъ, колеблющимися отъ втра кипарисами и восхитительнымъ, веселымъ видомъ! Прелестная Верона!

Въ самой середин ея, на Piazza di Br — какъ призракъ прежнихъ дней среди обычныхъ существенностей настоящаго часа, стоитъ огромный римскій амфитеатръ, такъ хорошо сохранившійся и такъ тщательно сберегаемый, что нтъ въ немъ ни одного сломаннаго ряда мстъ для зрителей. Надъ нкоторыми арками можно еще видть старинныя римскія цифры, корридоры его, лстницы, подземные проходы для дикихъ зврей и разные извилистые ходы надъ землею и подъ нею, такъ же невредимы, какъ были въ т времена, когда цлыя тысячи жадныхъ зрителей стремились туда, чтобъ наслаждаться кровавыми зрлищами на арен. Правда, въ нкоторыхъ впадинахъ стнъ теперь видны кузнецы со своими наковальнями и горнами, да кой-какіе мелочные ремесленники и торгаши, на парапет показывается также мстами зеленая трава и кустики, но вообще большихъ перемнъ не замтно.

Прошедъ амфитеатръ по всмъ направленіямъ, глубоко-заинтересованный имъ и поднявшись на верхній кругъ мстъ, я обратился отъ очаровательной панорамы, оканчиваемой отдаленными Альпами, и заглянулъ внизъ, на арену. Все зданіе показалось мн похожимъ на внутренность огромной соломенной шляпы, съ необычайно-широкими полями и низкою тульей,— плетеницы изображались сорока-четырьмя рядами сдалищъ. Сравненіе это можетъ показаться дикимъ и вовсе-непоэтическимъ, особенно въ печати, но тогда оно невольно пришло мн на умъ.

Незадолго до меня была здсь труппа вольтижеровъ — вроятно та же, которая явилась видніемъ старушк въ Моденскомъ-Собор — и отчертила себ маленькій кружокъ въ одномъ конц арены: тамъ происходили ея представленія, оставившія на песк свжіе слды конскихъ копытъ. Я вообразилъ себ горсть зрителей, собравшихся на одной или двухъ старинныхъ каменныхъ скамьяхъ, покрытаго блестками cavali&egrave,re, или веселаго pulcinello — среди этихъ стнъ! Какъ странно должны были смотрть эти нмые Римляне на любимую комическую сцену, представлявшую путешествующихъ Англичанъ. Въ ней обыкновенно является англійскій джентльменъ (лордъ Джонъ) съ претолстымъ брюхомъ, одтый въ синій фракъ, котораго фалды болтаются до пятокъ, въ свтложелтые панталоны, въ блой шляп, онъ прізжаетъ за-границу и катается верхомъ на бшеной лошади вмст съ супругою (лэди Бетси), въ соломенной шляпк съ зеленымъ вуалемъ и въ красномъ спенсер, непремнно вооруженною исполинскимъ ридикюлемъ и распущеннымъ зонтикомъ.

Я скитался по городу во весь остатокъ дня и готовъ бы былъ бродить по немъ хоть до-сихъ-поръ. Въ одномъ мст, хорошенькій театръ, гд только-что разъиграли всегда-любимую жителями Вероны оперу: ‘Ромео и Джюльетта’. Въ другомъ, подъ колоннадою, коллекція греческихъ, римскихъ и этрусскихъ древностей, показываемая дряхлйшимъ старикомъ, который самъ казался этрусскою рдкостью: онъ не имлъ силы отворить желзныя ворота, когда отперъ ихъ ключомъ, не имлъ голоса, чтобъ слова его были слышны, когда онъ описывалъ свои древности, не имлъ зрнія, чтобъ видть то, что онъ намъ показывалъ. Потомъ, картинная галерея, но картины такъ невыразимо-дурны, что я съ восторгомъ смотрлъ, какъ он истлваютъ. Но везд, въ церквахъ, между дворцами, на улицахъ, на мосту, или подл рки — все-таки то была прелестная Верона, чмъ она и останется навсегда въ моей памяти.

Я прочиталъ въ своей комнат шекспирову ‘Ромео и Джюльетту’ — вроятно ни одинъ Англичанинъ не длалъ этого до меня — и на разсвт слдующаго дня выхалъ въ Мантую, повторяя про себя (въ coup омнибуса, подл кондуктора, читавшаго ‘Парижскія Тайны’):

‘Нтъ свта за стнами Вероны, тамъ чистилище, муки, самый адъ. Изгнанный отсюда, изгнанъ изъ свта, а изгнаніе изъ свта — смерть’ (*).

(*) There is no world without Verona’s walls,

But purgatory, torture, hell itself.

Hence — banished is banish’d from the world,

And world’s exile is death —

‘Romeo and Juliet’.

Это напомнило мн, что Ромео былъ изгнанъ не дале, какъ на разстояніе двадцати-пяти миль, отъ-чего нсколько поколебалось мое врованіе въ его смлость и твердость.

Не-уже-ли дорога въ Мантую, во времена Ромео, была такъ же хороша, какъ теперь? Не-уже-ли она изгибалась по такимъ же зеленымъ пастбищамъ, по которымъ протекали такіе же свтлые ручейки и росли такія же свжія купы граціозныхъ деревьевъ? Эти пурпуровыя горы ограничивали горизонтъ и тогда — въ этомъ я увренъ, костюмъ крестьянокъ, собирающихъ волосы на затылокъ и протыкающихъ ихъ огромною булавкой съ набалдашникомъ, вроятно, измнился съ-тхъ-поръ немного. Наслажденіе такимъ яснымъ утромъ, такимъ очаровательнымъ восходомъ солнца, не могло не внушить чувства надежды даже въ сердце изгнаннаго любовника, сама Мантуа, съ своими башнями, стнами и водою, вроятно, открылась его взорамъ такъ же, какъ пассажиру прозаическаго омнибуса. Врно и Ромео длалъ такіе же, какъ и мы, крутые завороты, перезжалъ два звенвшіе подъемные моста, потомъ прохалъ по подобному же длинному, крытому, деревянному мосту, и наконецъ, оставя за собою болотистыя воды, приблизился къ роковымъ воротамъ застойной Мантуи.

Если можно подобрать человка по мсту его жительства, или мсто, приличное человку, въ которомъ онъ живетъ, я не знаю ничего, такъ удачно-созданнаго другъ для друга, какъ ‘Тощій Аптекарь’ и городъ Мантуа. Можетъ-быть, что въ то время было здсь больше жизни: если было, то ‘Аптекарь’ Шекспира опередилъ свой вкъ и зналъ, чмъ будетъ Мантуа въ тысяча-восемьсотъ-сорокъ-четвертомъ году…

Я остановился въ гостинниц Золотаго-Льва и обдумывалъ, вмст съ бравымъ курьеромъ, разные планы въ своей комнат, какъ вдругъ раздался легкій, скромный стукъ въ дверь, отворявшуюся на наружную галерею, во дворъ, потомъ выглянулъ ко мн необычайно-жалкій человчекъ съ вопросомъ, не нужно ли чичероне. Онъ смотрлъ въ полуотворенную дверь такъ робко и боязливо, столько бдности выражалось въ его изношенномъ костюм, жалкой пелен и протертыхъ гарусныхъ перчаткахъ — очевидно было, что он береглись для экстренныхъ случаевъ — что я немедленно позвалъ его, и онъ вошелъ.

Пока я оканчивалъ начатый съ курьеромъ разговоръ, онъ стоялъ, прижавшись въ уголъ, и теръ мою шляпу рукавомъ своимъ. Еслибъ ему пришлось получить отъ меня столько же наполеондоровъ, сколько приходилось франковъ, то и тогда все оборваиное существо его не освщалось бы такимъ солнечнымъ лучомъ счастья, какъ теперь, когда онъ убдился, что его наняли.

— Ну, что жь? сказалъ я, когда былъ готовъ:— пойдемъ мы теперь?

— Если синьйору будетъ угодно. День прекрасный. Немножко-свжо, но погода чудесная, очаровательная. Синьйоръ позволитъ мн отворить дверь? Вотъ это дворъ гостинницы, дворъ Золотаго-Льва! Не угодно ли, синьйоръ, идти осторожне цо ступенямъ?

Мы вышли на улицу.

— Вотъ, это улица Золотаго-Льва. Это — наружный фасадъ Золотаго-Льва. Это интересное окно перваго этажа, гд разбито одно стекло — это окно въ комнат синьйора.

Обозрвъ вс эти достопримчательности, я спросилъ, много ли любопытнаго въ Манту.

— Такъ! по правд сказать, нтъ. Немного! отвчалъ онъ, пожавъ плечами въ знакъ извиненія.

— Много церквей?

— Нтъ. Почти вс были закрыты Французами.

— Монастырей?

— Нтъ. Опять Французы! Почти вс уничтожены Наполеономъ.

— Много дятельности?

— Очень-мало.

— Много иностранцевъ?

— О, небо!

Я думалъ, что онъ упадетъ въ обморокъ.

— Ну, а когда мы осмотримъ вотъ т дв церкви, что мы станемъ длать? спросилъ я.

Онъ взглянулъ въ одинъ конецъ улицы, потомъ въ другой, и робко погладилъ себ подбородокъ, потомъ, взглянувъ мн въ лицо, какъ-будто новый лучъ свта озарилъ его умъ, но все-таки смиренно надясь на мою снисходительность, отвчалъ:

— Мы можемъ немножко прогуляться по городу, синьйоръ! (Si pu far’un piccolo giro della citta).

Невозможно было не согласиться на такое предложеніе, и мы пошли дале, въ хорошемъ расположеніи духа. Чтобъ облегчить свою совсть, онъ разсказалъ мн о Манту все, что только могъ разсказать чичероне.

— Надобно сть, сказалъ онъ,— но, ба! безъ сомннія, это скучное мсто!

Онъ сказалъ все, что могъ, о церкви св. Андрея — величавой церкви — и объ отгороженномъ мст на ея помост, гд горли свчи и стояло на колняхъ нсколько человкъ, говорятъ, что подъ нимъ хранится Sangreal старинныхъ романсовъ. Распорядившись съ этой церковью и посл нея съ другою (Соборомъ св. Петра), мы пришли къ музеуму, который на бду былъ запертъ. ‘Это ничего’, сказалъ мой чичероне: ‘ба! Тамъ нечего смотрть!’ Потомъ мы пошли на Piazza del Diavolo (Чортову-Площадь), выстроенную чортомъ въ одну ночь, безъ всякой особенной нужды, потомъ къ Piazza Virgiliana, потомъ къ стату Виргилія — ‘нашего поэта’, замтилъ мой маленькій путеводитель, пріободрившись на минуту и принаклонивъ шляпу нсколько набекрень. Потомъ мы направились къ какому-то пустынному двору, который велъ къ картинной галере. Не успли ворота отвориться, какъ насъ окружило штукъ пятьсотъ гусей, вытягивавшихъ шеи и кричавшихъ самыми рзкими голосами, какъ-будто восклицая: ‘а, вотъ идутъ смотрть картины! не ходи! не ходи!’ Пока мы поднимались и ходили, они спокойно ждали у дверей и только въ-полголоса гагакали между собою, но лишь-только мы успли показаться снова, опять вытянулись у нихъ шеи и раздались такіе же крики, выражавшіе безъ сомннія: ‘А, вы идете! Ну, каково, каково?’ Гуси проводили насъ съ насмшливымъ крикомъ черезъ дворъ до улицъ Мантуи.

Гуси, спасшіе Капитолій, были, въ-отношеніи къ этимъ гусямъ, то же, что свинина въ сравненіи съ ‘ученою свиньею’. Что это была за галерея! Я бы спросилъ ихъ мннія, въ художественномъ вопрос, и предпочелъ бы его мннію Рейнольдса.

Теперь, когда мы стояли на улиц, куда гуси насъ такъ постыдно выпроводили, намъ оставалось только ограничиться прогулкою по городу, ‘piccolo giro’, предложенною мн сначала маленькимъ чичероне. Я, однако, оживилъ его новою жизнью, изъявивъ желаніе осмотрть palazzo T&egrave,, о которомъ много наслышался, какъ о странномъ и чудномъ мст. Мы пошли.

Секретъ длины мидасовыхъ ушей былъ бы лучше извстенъ цлому свту, еслибъ слуга его, шептавшій объ этомъ тростникамъ и камышамъ, пожилъ въ Манту, гд столько тростника и камыша, что его бы достало для публикаціи секрета по цлому свту. Палаццо T&egrave, стоитъ посреди болота и окруженъ растительностью этого рода. Онъ, дйствительно, одно изъ самыхъ чудныхъ мстъ, какія мн только случалось видть.

Чуденъ онъ не по своей пустынности, хотя онъ очень-одинокъ, не по своей сырости, хотя онъ очень-сыръ, не по своему печальному состоянію, хотя онъ заброшенъ какъ-нельзя-больше, но, главное, по неизъяснимымъ домовымъ и пугаламъ, которыми, въ числ другихъ боле отрадныхъ изображеній, украсилъ внутренность его Джуліо Романо. Вотъ, на-примръ, косящійся гигантъ надъ однимъ каминомъ, а тамъ цлыя дюжины гигантовъ-титановъ, воюющихъ съ Юпитеромъ на стнахъ другой залы — до такой степени непостижимо-уродливыхъ и безобразныхъ, что дивишься, какъ человкъ могъ вообразить подобныя существа. Въ зал, гд ихъ боле всего, чудовища эти, съ распухшими лицами и раздутыми щеками, со всевозможно-искривленными лицами и членами, изображены колеблющіяся подъ тяжестью разрушающихся зданій и подавляемыя ихъ развалинами, они поднимаютъ страшные обломки скалъ и погребаются подъ ними, тщетно силятся поддержать столбы тяжелой крыши, которая валится на ихъ головы — словомъ, подвергаются всмъ родамъ страшнаго пораженія. Фигуры колоссальной величины и самой преувеличенной уродливости, колоритъ ихъ рзокъ и непріятенъ, эффектъ цлаго на зрителя похожъ скоре на быстрый приливъ крови къ голов, чмъ на впечатлніе, производимое какою бы то ни было картиной. Всю эту чертовщину показывала чахлая старуха, которой наружность согласовалась какъ-нельзя-больше съ тяжелымъ болотнымъ воздухомъ, нельзя было не подумать, что вс эти пугалы преслдовали и ее, и настращали до смерти бдняжку, одинокую въ этомъ исчерпанномъ водохранилищ, называемомъ дворцомъ, среди камышей и тростника, въ вчныхъ туманахъ, поднимающихся изъ болотъ и постоянно носящихся вокругъ жилища домовыхъ.

Прогулка наша по Манту показывала намъ на всякомъ шагу закрытыя церкви, то употребленныя вмсто сараевъ, то остававшіяся безъ всякаго употребленія, вс он были заброшены и пустынны, такъ-что только-только не разваливались. Болотный городъ этотъ былъ такъ поразительно-унылъ и низменъ, что, по-видимому, самая грязь приходила сюда не обыкновеннымъ путемъ, а расположалась на его поверхности какъ на стоячей вод. А между-тмъ, тутъ происходила кой какая торговля и по-видимому не безъ барыша, потому-что арки были наполнены Жидами, которые сидли тамъ передъ лавочками, они перебиралц свои запасы матерій, шерстяныхъ издлій, ярко-пестрыхъ платковъ и всякихъ бездлушекъ: вс они, во всхъ отношеніяхъ, походили на своихъ братій въ Гоундсдич, въ Лондон.

Выбравъ изъ толпы шатавшихся по сосдству христіанъ веттурино, который взялся доставить меня черезъ двое съ половиною сутокъ въ Миланъ, съ тмъ, чтобъ отправиться на разсвт слдующаго утра, лишь-только отворятся городскія ворота, — я возвратился въ гостинницу Золотаго-Льва и роскошно пообдалъ въ своей комнат, въ тсномъ проход между двумя кроватями, имя спереди дымный огонь камина, а сзади коммодъ. Въ шесть часовъ утра, мы дребезжа катились въ темнот сыраго тумана, облекавшаго весь городъ, а около полудня, веттурино (уроженецъ Мантуи и человкъ лтъ около шестидесяти) принялся разспрашивать, гд дорога въ Миланъ.

Она пролегала черезъ Боццоло — нкогда маленькую республику, а теперь одинъ изъ пустыннйшихъ и наиболе-пораженныхъ нищетою городишекъ. Тамъ, хозяинъ жалкаго трактира (благослови его Богъ! онъ длалъ это разъ въ каждую недлю) раздавалъ самую мелкую монету крикливой ста женщинъ и ребятишекъ, которыхъ лохмотья разввались на втру и дожд за его дверью, гд он собрались для полученія обычнаго подаянія. Дорога шла по туману, грязи, дождю и винограднымъ лозамъ, разстилавшимся по земл, въ-продолженіе всего этого и слдующаго дня. Первый ночлегъ былъ въ Кремон, замчательной по своимъ темнымъ, сложеннымъ изъ кирпича церквамъ, и высочайшей башн Torrazzo, не говоря уже о знаменитыхъ скрипкахъ, которыхъ она, конечно, не производитъ боле въ наши дни всеобщаго упадка. Второй ночлегъ — въ Лоди. Потомъ мы продолжали хать по продолженію грязи, тумановъ, дождя и болотной почвы — такихъ тумановъ, какіе Англичане, всегда крпко стоящіе за свои права, считаютъ невозможными нигд, кром своего отечества. Наконецъ, мы катились по мощенымъ улицамъ Милана.

Туманъ былъ здсь такъ густъ, что шпицъ знаменитаго собора былъ столько же виднъ, какъ еслибъ онъ находился въ Бомба. Но когда мы тамъ остановились на нсколько дней и потомъ снова постили Миланъ въ слдующее лто, я имлъ полную возможность видть это славное строеніе во всей его красот, во всемъ великолпіи.

Не одни католики почитаютъ святаго, который покоится внутри его! Сан-Карло-Борромео — если позволено выразиться словами мистриссъ Примрозъ — ‘наполняетъ благоговніемъ мое теплое сердце!’ Онъ былъ попечительнымъ врачомъ больныхъ, щедрымъ другомъ бдныхъ — и все это не въ дух слпаго изуврства, но въ качеств смлаго противника злоупотребленій римской церкви. Я чту его память, чту ее еще больше, потому-что онъ чуть не убитъ однимъ монахомъ, подговореннымъ другими монахами убить его у алтаря за попытки преобразовать лживое и лицемрное монашеское братство. Да защититъ Провидніе всхъ подражателей праведника, какъ оно защитило его самого!

Подземная часовня, въ которой хранятся останки Сан-Карло-Барромео, представляетъ такой поразительный контрастъ, какой трудно найдти въ другомъ мст. Зажженныя въ ней свчи озаряютъ золотые и серебряные alti-relievi, произведенія искусныхъ рукъ, изображающія главныя событія изъ житія праведника. Алмазы и драгоцнные металлы сіяютъ повсемстно. Воротъ медленно отодвигаетъ переднюю часть алтаря, и тогда является, въ великолпной рак изъ золота и серебра, сквозь алебастръ, покрытое морщинами человческое лицо, облаченіе тла блеститъ брильянтами, изумрудами, рубинами, всякаго рода дорогими и сверкающими каменьями.

Въ старинной трапез полуразвалившагося монастыря Santa Maria del le Grazie, показываютъ одно произведеніе искусства, можетъ-быть, лучше-извстное, чмъ какое-либо на свт: это ‘Тайная Вечеря’ Леонарда да-Винчи. Сквозь нее прорзана замысловатыми доминиканскими монахами дверь, для облегченія ихъ операцій въ обденное время.

Я незнакомъ съ механическою частію живописи, и потому могу судить о картинахъ только по впечатлнію, которое он на меня производятъ: слдственно, не могу служить авторитетомъ ни въ чемъ, что касается ‘кисти’ или ‘манеры’ того или другаго мастера. Я понимаю однако очень-хорошо одно,— понятное каждому, кто только потрудится подумать объ этомъ предмет — именно, что величайшимъ и знаменитйшимъ художникамъ не достало бы цлой жизни, чтобъ написать даже половину тхъ картинъ, на которыхъ красуются ихъ имена и которыя признаются многими, желающими пользоваться репутаціею знатоковъ въ искусствахъ, за несомннные подлинники. Я замтилъ это только мимоходомъ.

О ‘Тайной Вечери’ скажу просто, что, по прекрасной композиціи своей, это дивная, картина, но по колориту или отдльному выраженію каждаго лица она не заслуживаетъ такихъ восторженныхъ похвалъ. Не говоря о томъ, какъ она была повреждена сыростью, временемъ и нерадніемъ, ее такъ часто подправляли и подновляли, и такъ неискусно, что теперь можно положительно назвать многія головы уродливыми: слои красокъ, налпленныхъ на лица, лежатъ на нихъ какъ пластыри или наросты и совершенно искажаютъ всякое выраженіе. Тамъ, гд великій художникъ напечатллъ свой геній одною чертою, однимъ прикосновеніемъ кисти, которое отдляетъ его самого отъ толпы живописцевъ низшаго разряда,— тамъ подправлятели-мазильщики, подновляя картину или наполняя ея трещины, разумется, не могли замнить его. Отъ этого вышли нахмуренные лбы, сердитые взгляды и морщины, которыхъ на первоначальномъ произведеніи мастера не было и которыхъ честь принадлежитъ уже пачкунамъ, взявшимся за дло, непомрно-превышавшее ихъ умнье и дарованія.

Фактъ этотъ такъ хорошо извстенъ всякому, что мн бы и не слдовало распространяться о немъ, наврно рискуя наскучить читателю, но меня навелъ на эти разсужденія одинъ англійскій джентльменъ, глядвшій на картину вмст со мною, онъ съ большимъ усиліемъ старался впасть въ сладостныя судороги непобдимаго восторга отъ нкоторыхъ подробностей выраженія лицъ, котораго уже тамъ не оставалось. Какъ бы то ни было, вс путешественники и критики должны сознаться, что ‘Тайная Вечеря’ Леонарда да-Винчи была нкогда произведеніемъ самаго высокаго художественнаго, достоинства, даже и теперь, когда осталось такъ мало ея прежнихъ красотъ, превосходство композиціи и группировки все еще поддерживаетъ ея славу, какъ мастерской и первоклассной картины.

Мы осмотрли должнымъ порядкомъ остальныя примчательности Милана, прекраснаго города, хотя и не столько отличительно-итальянскаго, какъ многіе другіе характеристическіе города меньшей важности. Корсо, гд миланская знать ежедневно катается взадъ и впередъ въ экипажахъ — удовольствіе, для котораго она готова чуть не умирать съ голода дома — самое чудное мсто для публичнаго гулянья, отненное длинными аллеями старыхъ деревьевъ. Вечеромъ, въ великолпномъ театр La Scala, разъигрывали посл оперы балетъ ‘Прометей’: при начал его, сотня или дв мужчинъ и женщинъ представляли людской родъ въ томъ состояніи, въ которомъ онъ былъ прежде, нежели усовершенствовался искусствами и науками, амурами и граціями. Я никогда не видалъ ничего эффектне. Вообще говоря, пантомима Итальянцевъ скоре замчательна страстнымъ и необузданнымъ характеромъ, чмъ нжностью выраженія, но въ теперешнемъ балет — унылая однообразность безмысленной жизни, себялюбивыя страсти и желанія человческихъ тварей, лишенныхъ возвышающихъ душу побужденій и вліяній, которымъ мы такъ много обязаны,— были переданы съ самымъ поразніельнымъ и увлекательнымъ могуществомъ. Я никогда не думалъ, чтобъ подобная идея могла быть такъ врно олицетворена на сцен безъ помощи словъ.

Миланъ скоро остался за нами, въ пять часовъ утра, прежде, чмъ золотая статуя на шпиц соборной колокольни успла исчезнуть въ синихъ небесахъ, передъ глазами нашими уже рисовались Альпы, во всемъ величіи своихъ высокихъ пиковъ и хребтовъ, одтыхъ облаками и снгами.

Мы продолжали приближаться къ нимъ до наступленія ночи, горныя вершины, являвшіяся съ разныхъ точекъ зрнія, представляемыхъ изгибами дороги, являлись въ чудно-измняющихся видахъ. Прекрасный день погасалъ, когда мы подъхали къ Лаго-Маджіоре съ его очаровательными островками, которые должны быть очаровательны, потому-что выходятъ изъ лона этихъ чудныхъ синихъ водъ, окруженныхъ такими дивными мстоположеніями.

Въ десять часовъ вечера, мы подъхали къ Domo d’Ossola, у подножія Симплонской-Дороги. Луна ярко сіяла на синемъ, усыпанномъ звздами безоблачномъ неб, а потому не время было идти спать или куда бы то ни было, кром какъ впередъ. Посл небольшой задержки, мы добыли маленькую колясочку и принялись подниматься.

Это было въ послднихъ числахъ ноября. На битой дорог вершины прохода снгъ лежалъ уже слоемъ фута въ четыре или пять, а подл находились свжіе сугробы гораздо-большихъ размровъ. Воздухъ былъ пронзительно-холодный, но при ясной ночи, при величіи дороги съ ея непроницаемыми тнями и глубокими мраками, а потомъ внезапными заворотами на блестящій лунный свтъ, при непрерывномъ шум грохотавшихъ подл нея водопадовъ, путь длался съ каждымъ шагомъ боле и боле поразительнымъ.

Оставя внизу итальянскія деревни, мирно спавшія на лунномъ сіяніи, мы начали подвигаться по изгибамъ между темными деревьями, и вскор очутились въ мстахъ боле-обнаженныхъ и дикихъ, гд съ трудомъ поднимались по крутой дорог. Постепенно ревъ воды раздавался громче, дивная дорога, перескши потокъ мостомъ, врзалась между двумя отвсными стнами массивныхъ скалъ, которыя совершенно загородили луну и виднлось только нсколько звздъ на узкой полос синяго неба, между ихъ каменистыми закраинами. Потомъ и он исчезли. Мы хали въ густой темнот, по тоннелю, пробитому сквозь скалу, страшный водопадъ гремлъ и грохоталъ близхонько внизу, пна и брызги его носились туманомъ передъ входомъ въ пещеру. Вышелъ снова на лунный свтъ, дорога шла черезъ воздушный мостъ, на которомъ у люба то закружится голова, и дотомъ изгибалась ломанными чертами вверхъ, чрезъ ущелье Гондо, дикое и величественное превыше всякаго описанія, съ гладкостнными обрывами, поднимающимися съ обихъ сторонъ и почти сходящимися надъ головою. Такъ мы подвигались цлую ночь, по труднымъ неровностямъ, все выше и выше, не чувствуя ни малйшаго утомленія, теряясь въ созерцаніи черныхъ скалъ, страшныхъ обрывовъ и падей, полей гладкаго снга, наполнявшаго трещины и овраги, и сердитыхъ потоковъ, стремительно низвергавшихся въ бездны.

На разсвт мы въхали въ снга, гд дулъ рзкій, пронзительный втеръ. Разбудивъ не безъ труда жителей деревяннаго домика, выстроеннаго въ этой пустын — вокругъ него уныло завывалъ втеръ, срывая снгъ съ сугробовъ и крутя его вихремъ,— мы добыли себ завтракъ въ бревенчатой комнат, хорошо-согрваемой печью и надежно-защищенной отъ холодовъ и мятелей. Тамъ приготовили сани, запрягли въ нихъ четверку лошадей и мы двинулись снова, взрывая снгъ, все вверхъ, но теперь въ холодномъ свт утра, ясно видя передъ собою блую пустыню, по которой хали.

Мы были уже на темени горы, передъ грубымъ деревяннымъ крестомъ, обозначающимъ возвышеннйшую часть дороги надъ уровнемъ моря. Тогда восходящее солнце озарило первымъ лучомъ своимъ снжную пустыню и окрасило ее яркимъ розовымъ сіяніемъ. Не знаю ничего выше одинокаго величія этой дивной декораціи.

Продолжая хать въ саняхъ, мы встртили вышедшую изъ основаннаго Наполеономъ страннопріимнаго дома группу пшеходовъ-крестьянъ, съ посохами и котомками, они провели тамъ ночь и теперь пустились въ дальнйшій путь, медленно шагая въ снгу, въ сопровожденіи одного или двухъ монаховъ, которыхъ гостепріимствомъ недавно пользовались и которые теперь шли съ ними для развлеченія. Пріятно было пожелать имъ добраго утра и, оглядываясь имъ вслдъ, видть, что и они оглядывались назадъ на насъ, они пріостановились, видя, что одна изъ нашихъ лошадей оступилась и упала, раздумывая не воротиться ли имъ, чтобъ подать намъ помощь. Но лошадь наша была вскор опять на ногахъ, при содйствіи одного встрчнаго дюжаго погонщика, котораго цугъ увязъ глубоко въ снгу, пособивъ ему выкарабкаться, въ знакъ благодарности за оказанную намъ услугу, мы видли, какъ онъ медленно взрывалъ снгъ, подаваясь къ пшеходамъ, а сами покатились легко и скоро, по закраин крутой пади, между горными соснами.

Вскор посл этого, мы похали снова на колесахъ, быстро спускаясь внизъ. Путь пролегалъ подъ вчными ледниками, по крытымъ сводами галереямъ, сверху которыхъ висли грозды капающихъ ледяныхъ сосулекъ, надъ кипучими водопадами и подъ ними, мимо одинокихъ домиковъ, выстроенныхъ для убжища странниковъ отъ мятелей и непогодъ, мимо перилъ, ограждавшихъ отъ опасныхъ обрывовъ, черезъ пещеры, надъ сводами которыхъ скользятъ весною снжныя лавины, низвергающіяся въ неизмримыя пропасти. Спускаясь внизъ, по высокимъ мстамъ и черезъ страшныя ущелія, мы были двигающимся пятнышкомъ среди необъятныхъ пустынь снговъ, льдовъ и чудовищныхъ гранитныхъ скалъ,— спускались внизъ, черезъ глубокое ущелье Сальтинъ, оглушенные потокомъ, бшено-крутившимся между огромными отторгнутыми обломками скалъ, и спускавшимся далеко въ низменныя долины,— постепенно внизъ, по крутымъ заворотамъ, имя съ одной стороны страшные утесы, а съ другой страшные обрывы, — въ боле теплую погоду, боле-спокойный воздухъ, боле-кроткія мстоположенія. Наконецъ, блистая какъ золото или серебро, на оттепели солнечнаго сіянія, показались крытыя металломъ красныя, зеленыя и желтыя крыши, куполы и шпицы церквей швейцарскаго города.

Такъ-какъ записки эти должны ограничиться Италіей, и, слдственно, я долженъ, по-настоящему, уплетаться туда какъ-можно-скоре, то не стану останавливаться (хотя и чувствую сильное искушеніе) на томъ, какъ швейцарскія деревни, роившіяся у подножія исполинскихъ горъ, казались игрушками, или какъ безпорядочно тамъ толпятся перемшанные безо всякой симметріи домы, или какія тамъ узкія улицы, выведенныя такимъ-образомъ нарочно, чтобъ не дать простора разгулу зимнихъ втровъ и вьюгъ, или какіе тамъ сломанные мосты, которые разомъ смыли внезапно-освобожденные весною отъ льдовъ неукротимые горные потоки, раздутые тающими снгами,— ни на томъ, какъ крестьянки въ большихъ мховыхъ шапкахъ, высунувшись изъ форточекъ — такъ-что только головы ихъ были видны — походили на меченосцевъ лондонскаго лорда-мэра, — ни на томъ, какъ хорошъ городъ Веве (Vevay), находящійся на берегу гладкихъ водъ Женевскаго-Озера, или какъ статуя св. Петра, на улиц Фрейбурга, держитъ въ рук величайшій ключъ, какой когда-либо видали люди, или какъ Фрейбургъ знаменитъ двумя висячими мостами и огромнымъ органомъ своего собора, —

Или какъ между этимъ городомъ и Базелемъ дорога извивалась по привольнымъ деревнямъ деревянныхъ избъ, крытыхъ соломенными крышами съ широкими навсами, низкими окнами, въ рамы которыхъ вставлены крошечныя круглыя стеклышки, или какъ въ каждомъ швейцарскомъ жилищ, гд подл дома виднлись опрятная телега, садикъ, запасъ живности, группы краснощекихъ дтей, все дышало удобствомъ и довольствомъ, совершенно-новыми и весьма-пріятными посл Италіи, какъ снова измнялись женскіе костюмы и меченосцы лорда-мэра перестали показываться, а вмсто ихъ явились чистые, блые передники и высокіе, черные, въ вид опахалъ, прозрачные головные уборы, —

Или какъ очаровательна была страна за Юраскими-Горами, покрытая снгомъ, освщенная луною и наполненная журчащими каскадами, или какъ подъ окнами большой гостинницы Трехъ-Королей, въ Базел, быстро катился зеленый, разбухшій Рейнъ, или какъ въ Страсбург онъ катился также быстро, но не былъ такъ зеленъ, а еще ниже, какъ сказывали, былъ очень-туманенъ, —

Или какъ самый Страсбургъ, съ великолпнымъ, стариннымъ, готическимъ соборомъ и старинными домами, съ остроконечными крышами, представлялъ самъ-по-себ маленькую галерею новыхъ и занимательныхъ видовъ, или какъ въ полдень собираются тамъ толпы народа, чтобъ посмотрть, какъ знаменитые часы его, съ замысловатымъ механизмомъ, бьютъ двнадцать, какъ въ это время цлая армія куколокъ длаетъ премудреныя эволюціи, а посаженный надъ ними затйливый птухъ звонко и рзко кричитъ двнадцать разъ свое куку-реку, какъ занимательно видть усилія птуха, который въ это время старается хлопать крыльями и вытягивать шею, хотя движенія его не имютъ ничего общаго съ крикомъ, выходящимъ изъ глубины механизма, гораздо-ниже,—

Или что вся дорога до Парижа была моремъ грязи, а оттуда до морскаго берега немного-лучше по причин сильнаго мороза, и какъ пріятно было видть блые утесы Довера, и какъ чудно смотрла Англія, хотя надобно признаться — пасмурно и безцвтно, въ зимній день, —

Или какъ черезъ нсколько дней посл того было прохладно въ канал, когда я переплывалъ его, возвращаясь на материкъ, имя ледъ на палуб, а между-тмъ во Франціи лежалъ еще преглубокій снгъ, или какъ malle-poste катилась по сугробамъ, поднимаясь въ гору рысью, при помощи множества припряженныхъ лошадей, или какъ около парижскаго почтамта толпились передъ разсвтомъ какіе-то необыкновенные искатели счастья, которые выгребали изъ снга разные обрывки и тряпь маленькими грабельками,—

Или какъ, между Парижемъ и Марселью, гд снгъ былъ необычайно-глубокъ, вдругъ сдлалась оттенель и экипажъ чуть не проплылъ около трехсотъ миль, какъ у него въ одну воскресную ночь лопнули рессоры, а двухъ пассажировъ высадили на время починки въ жалкія трактирныя комнаты, гд волосатая компанія, собравшись около каминовъ, играла въ карты, значительно похожія на самихъ игроковъ, т. е. также очень грязныя и засаленныя,—

Или какъ меня задержали въ Марсели бурныя погоды, какъ объявляли нсколько разъ объ отплытіи пароходовъ, которые не отплывали, какъ наконецъ добрый пароходъ ‘Шарльманъ’ вышелъ въ море и встртилъ такую погоду, что то грозилъ спуститься въ Тулонъ, то въ Ниццу, но, къ-счастію, такъ-какъ втръ стихъ, не сдлалъ ни того, ни другаго, а влетлъ прямо въ гавань Генуи, гд знакомые колокола пріятно раздались въ моемъ слух, или какъ на пароход было общество путешественниковъ, изъ которыхъ одного сильно укачало подл моей каюты, какъ онъ отъ этого сдлался капризенъ и не хотлъ отдать лексикона, который держалъ у себя подъ подушкой, заставляя черезъ это товарищей своихъ спускаться безпрестанно къ нему, чтобъ справиться какъ называется по-итальянски кусокъ сахара, стаканъ грока, который часъ, и тому подобное: вс эти слова онъ отъискивалъ самъ, глядя въ книгу своими собственными укачанными глазами и не ршаясь разстаться съ лексикономъ ни для кого на свт.

Подобно Груміо, я могъ бы разсказать вамъ все это въ подробности и еще много другихъ вещей, еслибъ не помнилъ, что мн нтъ дла ни до чего, кром Италіи. А потому, подобно повсти Груміо, ‘все это умретъ въ забвеніи’.

(Статья третья.)

Въ Римъ, черезъ Пизу и Сіенну.

Для меня нтъ во всей Италіи ничего прекрасне прибрежной дороги отъ Генуи до Спецціи. Съ одной стороны то далеко внизу, то почти въ уровень съ дорогой и часто обставленное живописными утесами скалъ — разстилается синее море, по которому тамъ-и-сямъ двигаются медленно красивыя фелукки, съ другой, высокіе холмы, овраги, усыпанные блыми домиками, клочки темныхъ оливковыхъ рощъ, деревенскія церкви съ высокими колокольнями и веселые загородные домы. На каждомъ пригорк и бугорк подл дороги цвтутъ въ роскошномъ изобиліи дикіе кактусы и алой, сады красивыхъ деревень рдютъ лтомъ кустами белладонны, а осенью и зимой благоухаютъ золотыми апельсинами и лимонами.

Нкоторыя изъ этихъ деревень населены почти-исключительно рыбаками, интересно видть ихъ большія лодки, вытащенныя на берегъ, и хозяевъ, которые спятъ въ тни ихъ, или какъ группы женщинъ и дтей играютъ между собою, или глядятъ въ море, а мужчины сидятъ на берегу и чинятъ свои сти. Тамъ есть небольшой городокъ Камоліа (Camoglia), съ маленькою гаванью, расположенный на нсколько сотъ футъ ниже дороги. Онъ населенъ цлыми семействами моряковъ, которымъ съ незапамятныхъ временъ принадлежатъ прибрежныя суда, торгующія съ Испаніей и другими мстами. Если глядть на него сверху, съ дороги, городокъ кажется граціозною моделью на краю блещущаго на солнц моря. Спустись въ него по извилистымъ тропинкамъ, видишь самую совершенную миньятюру первобытнаго приморскаго города — это самое соленое, суровое, корсарское мстечко, какое только можетъ быть. Большія желзныя кольца и цпные швартовы, шпили и обломки старыхъ мачтъ и реевъ, загромождаютъ дорогу, бойкія лодки, вызжающія въ море во всякую погоду, колышатся въ гавани или лежатъ вытащенныя на берегъ, матросское платье развшено за шестахъ или разложено для просушки на согртые солнцемъ камни, на закраин грубой пристани спятъ растянувшись нсколько похожихъ на амфибій молодцовъ, свсивъ ноги, какъ-будто для нихъ все равно что вода, что земля, и еслибъ они скатились въ воду, то продолжали бы спать совершенно-спокойно между рыбами, церковь наполнена морскими трофеями и обтными приношеніями, въ память избавленія отъ бури и гибели. Къ домамъ, которые нсколько въ сторон отъ гавани, приближаешься по кривымъ ступенямъ или темнымъ крытымъ корридорамъ, какъ-будто неудобство входа длаетъ ихъ похожими на судовыя каюты. Вообще, везд пахнетъ рыбой, смолой и морскими травами.

Часть дороги, откуда вдали открывается Камоліа, славится въ теплое время года, особенно поближе къ Гену, своими свтящимися мошками. Гуляя тамъ въ темную ночь, я видлъ надъ собою цлый сверкающій сводъ этихъ прекрасныхъ наскомыхъ, такъ-что высокія звзды блднли передъ искрами, которыми мерцалъ каждый оливковый кустъ, каждый холмъ, которыя завладли всмъ воздухомъ.

Мы, однако, прозжали тутъ на пути къ Риму не въ это время года. Половина января только-что прошла, и погода была самая сырая, пасмурная и угрюмая. Въ живописномъ ущелій Bracco мы встртили такой втеръ съ туманомъ и дождемъ, что хали всю дорогу въ облак. Потомъ, иногда только, когда внезапный порывъ разгонялъ туманъ, мы убждались въ существованіи Средиземнаго-Моря, которое волновалось и пнилось далеко внизу, разбиваясь о скалы и покрывая ихъ яростными всплесками Дождь лилъ безпрерывно, каждый ручеекъ и потокъ разбухъ непомрно, и я никогда не слыхалъ такого оглушительнаго рева и грохота воды, какъ тогда.

Пріхавъ въ Спеццію, мы узнали, что Магра, рка безъ моста на большой дорог въ Пизу, такъ разбухла отъ дождей, что опасно было переправиться черезъ нее на паром, мы охотно прождали до слдующаго вечера, когда вода нсколько понизилась. Спецція, впрочемъ, доброе мсто-во-первыхъ, по прекрасному заливу, во-вторыхъ, по сверхъестественной гостинниц, а въ-третьихъ, по головному убору женщину — он носятъ совершенно на бекрень крошечную соломенную шляпку, которая пришлась бы въ пору кукл средней величины, прикрпляя ее шпильками къ волосамъ. Это самый необыкновенный и злодйскій головной уборъ, какой когда-либо былъ изобртенъ.

Переправившись благополучно черезъ Магру на паром — переправа вовсе непріятная при сильномъ теченіи и высокой вод — мы прибыли въ Каррару черезъ нсколько часовъ. На слдующее утро, добывъ нсколько маленькихъ лошадокъ, мы выхали посмотрть мраморныя ломни.

Тамъ четыре и пять большихъ лощинъ, идущихъ къ хребту высокихъ холмовъ, которыя ихъ загораживаютъ, Ломни или ‘пещеры’, какъ ихъ тамъ называютъ, не что иное, какъ отверстія по сторонамъ лощинъ, высоко на холмахъ, гд взрывается и откалывается мраморъ, онъ можетъ попасться хорошій или дрянной, какъ случится, такъ-что при удач человкъ можетъ разбогатть очень-скоро, а при неудач разориться большими издержками на работы, отъ которыхъ нтъ никакой выгоды. Нкоторыя изъ этихъ пещеръ были открыты древними Римлянами и остаются до-сихъ-поръ въ томъ положеніи, какъ были оставлены ими. Многія разработываются и теперь, другія опять будутъ разработываться завтра, на будущей недл, въ будущемъ мсяц, есть и такія, которыхъ никто не беретъ, о которыхъ никто не думаетъ. Здсь достанетъ мрамора на столько же и больше вковъ, сколько прошло съ-тхъ-поръ, какъ его начали употреблять, и онъ скрытъ везд, терпливо ожидая своего времени показаться на Божій свтъ.

Вскарабкиваясь съ трудомъ на вершину одной изъ этихъ крутыхъ падей (оставя лошадку мили на дв назади, внизу), слышишь по-временамъ тихій звукъ рога, котораго эхо вторится между утесами: это предостерегательный сигналъ минерамъ. Посл того раздается громъ взрыва, перекатывающійся отъ скалы къ скал, и шумъ взлетающихъ въ воздухъ обломковъ, отколотыхъ порохомъ: вы пріостанавливаетесь, потомъ съ трудомъ поднимаетесь выше, пока снова не раздастся рогъ въ другомъ направленіи, и вы останавливаетесь опять, чтобъ не попасть въ кругъ новаго взрыва.

Много народа работало на высотахъ этихъ утесовъ и по бокамъ ихъ: работники очищали мсто для добытыхъ кусковъ мрамора, сбрасывая внизъ обломки камня и массы земли. Видя, какъ все это катится съ грохотомъ въ узкую падь, двинутое невидимыми руками, я невольно вспомнилъ крутой оврагъ, гд птица Рокъ оставила Синдбада-Морехода.

Но дорога, дорога, по которой спускаютъ мраморъ, какъ бы огромны ни были его куски! Геній страны и духъ ея обычаевъ мостятъ ее, поправляютъ, наблюдаютъ за нею! Вообразите себ протокъ воды, бгущій по скалистому ложу, заваленному огромными кучами каменныхъ обломковъ всевозможныхъ формъ и величинъ, который извивается внизъ, въ средину этой долины, и вотъ вамъ дорога — потому-что она служила пять столтій тому назадъ! Вообразите громоздкія телеги, употреблявшіяся за пятьсотъ лтъ, которыхъ держатся и теперь, ихъ тащатъ волы, какъ и за пятьсотъ лтъ назадъ, предки этихъ воловъ изнурялись до смерти за пятьсотъ лтъ такъ же точно, какъ въ ныншнія времена изнуряются ихъ потомки, въ-продолженіе года, отъ тяжкой и мучительной работы! Дв пары воловъ, четыре, десять, двадцать паръ запрягаются для одного куска мрамора, смотря по его объему: во что бы ни стало, его должноо протащить этимъ путемъ. Волы бьются изъ послднихъ силъ, таща съ камня на камень свои страшные грузы, и часто издыхаютъ на мст, нердко гибнутъ не одни они: запальчивые погонщики, увлекаясь горячностью, часто спотыкаются сами и бываютъ раздавлены колесами. Но такъ длалось пятьсотъ лтъ назадъ: значитъ, это хорошо и теперь: желзная дорога, проведенная въ этомъ спуск — самая легкая и незамысловатая вещь въ свт — показалась бы имъ самымъ душегубительнымъ святотатствомъ.

Мы смотрли со стороны, когда одна изъ такихъ телегъ, запряженная парою воловъ — на ней былъ одинъ небольшой кусокъ мрамора — спускалась по этой дорог. Я закричалъ человку, сидвшему на тяжеломъ ярм, чтобъ онъ держалъ его на ше бдныхъ животныхъ, человкъ сидлъ, обратясь лицомъ назадъ, а не впередъ, какъ демонъ настоящаго деспотизма, и держалъ въ рук шестъ съ заостренымъ желзнымъ наконечникомъ. Когда волы останавливались, выбившись изъ силъ и не могши тащить дале телегу по неровному дну потока, онъ втыкалъ прутъ въ ихъ тла, билъ ихъ по головамъ, запускалъ прутъ въ ноздри несчастныхъ животныхъ, и такимъ-образомъ нолвигалъ ихъ на нсколько шаговъ впередъ, потомъ, когда они снова останавливались, онъ повторялъ эти муки съ усиленною энергіей и понукалъ воловъ къ боле-крутому спуску, когда волы, спотыкаясь и надрываясь, переваливались съ какого-нибудь порога въ обрывъ, расплескивая по сторонамъ воду, онъ размахивалъ шестъ надъ головою и испускалъ восклицаніе торжества, какъ-будто свершилъ какой-нибудь подвигъ и нисколько не думая, что выведенные имъ изъ терпнія мученики могли сбросить его съ себя и расшибить такъ, что мозгъ его забрызгалъ бы на камни.

Когда я стоялъ подъ-вечеръ въ одной изъ множества мастерскихъ Каррары — вся Каррара огромная мастерская, наполненная прекрасными копіями всхъ извстныхъ лучшихъ фигуръ, группъ и бюстовъ — мн казалось страннымъ думать, что вс эти изящныя произведенія, исполненныя граціозности, мысли, нги, должны имть началомъ столько труда, пота и пытокъ! Но я скоро нашелъ этому параллель и объясненіе во всхъ добродтеляхъ, произрастающихъ на жалкихъ почвахъ, во всхъ хорошихъ вещахъ, обязанныхъ рожденіемъ своимъ несчастію и страданіямъ. Глядя изъ окна мастерской на мраморныя горы, озаренныя краснымъ заревомъ заходящаго солнца, но величавыя и торжественныя, я вспомнилъ о множеств человческихъ душъ и умовъ, которые могли бы дать великолпнйшіе результаты, но остаются заброшенными и гибнутъ въ забвеніи, тогда-какъ люди, для которыхъ жизненный путь пріятное гульбище, отворачиваются, проходя мимо ихъ и вздрагиваютъ отъ мрака и суровыхъ трудовъ, доставшихся имъ въ удлъ!

Царствующій герцогъ моденскій, которому принадлежитъ часть этихъ странъ, также очень-сильно противился желзнымъ дорогамъ, еслибъ нкоторыя линіи ихъ, предположенныя сосдними съ нимъ государями, были проведены, онъ наслаждался бы зрлищемъ омнибуса, который возилъ бы по его непространнымъ владніямъ пассажировъ отъ одного предла желзной дороги до другаго.

Каррара, запертая высокими холмами, очень-живописна. Здсь останавливается мало туристовъ, а настоящіе жители вс боле или мене въ соприкосновеніи съ разработкою мрамора. Въ самихъ пещерахъ есть маленькія деревушки, гд живутъ рабочіе люди. Здсь есть также прехорошенькій, вновь-выстроенный театръ, въ которомъ издавна держатся интереснаго обычая набирать оперные хоры изъ мраморщиковъ, выучивающихся пть самоучкой, по слуху. Я слышалъ ихъ въ одной комической опер и въ одномъ акт ‘Нормы’: они длали свое дло очень-хорошо, и въ этомъ отношеніи далеко не походили на итальянскихъ простолюдиновъ, которые вообще (съ немногими исключеніями между Неаполитанцами) поютъ прескверно, не въ тонъ и надлены весьма-непріятными голосами.

Съ вершины одного высокаго холма за Каррарой, первый видъ плодородной долины, на которой расположенъ городъ Пиза — съ Ливорно, пурпуровымъ пятномъ въ низменномъ отдаленіи — очарователенъ. Не одно отдаленіе придаетъ этому виду такую прелесть, потому-что роскошная страна съ пышными оливковыми рощами, чрезъ которыя дорога во многихъ мстахъ пролегаетъ, сама-по-себ прекрасна.

Мы приближались къ Пиз при лунномъ свт и долго видли за ея стнами наклонную башню, темный оригиналъ старинныхъ картинокъ въ школьныхъ книгахъ, описывающихъ ‘чудеса свта’. Подобно большей части вещей, воспоминаніе о которыхъ связано съ школьными книгами и школьными днями, я съ горестію нашелъ ее слишкомъ-малою. Она поднималась надъ городскою стной вовсе не такъ высоко, какъ я надялся: это былъ одинъ изъ множества обмановъ, которыми морочитъ публику мистеръ Гаррисъ, книгопродавецъ на углу кладбища Церкви-св.-Павла въ Лондон. Его кривая башня была вымысломъ, а эта, существенность — по сравненію, короткая существенность. Впрочемъ, она смотрла очень-хорошо и очень-странно, и уклонялась отъ вертикальной линіи на столько же, какъ изображено у Гарриса. Спокойный видъ Пизы, огромный караульный домъ у воротъ, въ которомъ было только два маленькіе солдата, улицы почти совершенно безлюдныя, наконецъ, Арно, чинно протекавшій чрезъ средину города — все это было превосходно, и я, простивъ въ душ мистера Гарриса, пошелъ на другое утро осматривать знаменитую наклонную башню.

Я думалъ, что увижу ее, отбрасывающую свою длинную тнь на какую-нибудь многолюдную улицу, по которой цлый день толпы народа ходятъ взадъ и впередъ, и потому очень удивился, нашедъ ее въ уединенномъ мст, въ сторон отъ общаго движенія, окруженную мягкимъ зеленымъ дерномъ. Но группа зданій, совокупленныхъ на этомъ зеленомъ ковр и около него, можетъ-быть, самая замчатель ная и прекрасная въ свт: это — сама башня, крестильня, соборъ и кладбищенская церковь. Самое положеніе всхъ ихъ, совокупленныхъ отдльно, вн городскихъ хлопотъ и суетъ, придаетъ имъ совершенно-особенный, величавый характеръ: они кажутся архитектурною эссенціей богатаго стариннаго города, котораго вседневная жизнь и обыкновенныя жилища выжиты вонъ.

Сисмонди сравниваетъ башню съ обыкновенными изображеніями вавилонской башни, какъ она представлена на картинкахъ дтскихъ книжекъ. Сравненіе это удачно и даетъ о самомъ зданіи лучшую идею, чмъ цлыя главы натянутыхъ описаній. Ничто не можетъ быть граціозне и легче рисунка ея, ничто не можетъ быть замчательне наружности цлаго. Поднимаясь наверхъ по весьма-удобной лстниц, почти не замчаешь наклонности башни, но на вершин она очень-замтна и производитъ такое же впечатлніе, какое ощущаешь на корабл, обмелвшемъ и легшемъ на бокъ во время отлива. Взглянувъ черезъ галерею внизъ, съ низкой сторон, невольно вздрогнешь, видя, какъ основаніе ея удалено отъ отвса, при мн одинъ слабонервный путешественникъ, взглянувъ внизъ, невольно ухватился за стну башни, какъ-будто имя намреніе выпрямить ее. Взглянуть снизу вверхъ внутри башни, какъ чрезъ наклонный кубъ, также очень-интересно. Башня дйствительно наклонна столько, сколько можетъ пожелать самый неугомонно-взъискательный туристъ. Девяносто-девять человкъ изо ста, которые бы вздумали отдохнуть на трав около нея и полюбоваться сосдними зданіями, наврно не усядутся подъ наклонною стороною башни, боясь, что она рухнетъ и задавитъ ихъ.

Мн нечего распространяться о множеств красотъ собора и крестильни, хотя въ этомъ случа, какъ и въ сотн другихъ, мн трудно отдлить свое удовольствіе разсказывать о нихъ отъ вашей скуки читать эти разсказы. Въ собор есть картина Андреа дель-Сарто, а въ крестильн множество прекраснйшихъ колоннъ: и то и другое сильно вводитъ меня въ искушеніе болтать.

Надюсь, нсколько словъ о кладбищ, Campo Santo, не причтутся мн нарушеніемъ твердо-принятаго намренія не вдаваться въ подробныя описанія. Тамъ поросшія травою могилы вырыты въ той самой земл, которая слишкомъ за шестьсотъ лтъ назадъ была привезена изъ Палестины, его окружаютъ такіе монастыри, съ такими игривыми просвтами и тнями, падающими сквозь каменную рзную работу оконъ на помостъ ихъ, что они удержатся даже въ самой тупой памяти. На стнахъ этого торжественнаго и милаго мста видны старинные фрески, уже истертые и вылинявшіе, но все-таки весьма-интересные. Какъ обыкновенно бываетъ въ Италіи, почти во всхъ собраніяхъ картинъ, я видлъ тамъ на одной самое поразительное случайное сходство съ Наполеономъ. Иногда я тшилъ свое воображеніе раздумьемъ, не имли ли эти старинные живописцы, трудясь надъ далеко-пережившими ихъ произведеніями, предчувствія, что со-временемъ явится человкъ, который будетъ такъ пагубенъ для искусства, котораго солдаты превратятъ въ цль для стрльбы великія картины, и въ конюшни образцы торжества архитектуры. Но это корсиканское лицо такъ часто встрчается въ нкоторыхъ частяхъ Италіи въ наши времена, что неизбжно выводишь заключеніе гораздо-проще и обыкновенне.

Если Пиза седьмое чудо свта по правамъ своей наклонной башни, то она по-крайней-мр второе или третье по правамъ своихъ нищихъ. Они подстерегаютъ несчастнаго путешественника на каждомъ перекрестк, провожаютъ его до каждой двери, въ которую онъ войдетъ, караулятъ его съ значительными подкрпленіями у каждыхъ воротъ, изъ которыхъ знаютъ, что онъ выйдетъ. Скрипъ дверныхъ петель служитъ сигналомъ для всеобщаго возгласа, и только-что явился иностранецъ, его окружаютъ и стискиваютъ цлыя груды лохмотьевъ, вывиховъ и кривляній. Нищіе, по-видимому, завладли всею предпріимчивостью, всею торговлей Пизы. Кром ихъ, ничто здсь не движется, за исключеніемъ разв теплаго воздуха. Когда вы идете по улицамъ, фасады сонныхъ домовъ вамъ кажутся спинами: вс они такъ тихи и безмолвны, такъ мало походятъ на домы, населенные людьми, что большая часть города кажется городомъ на разсвт или во время всеобщей сіэсты жителей. Или, еще ближе, его напоминаетъ перспектива домовъ, изображаемыхъ на площадныхъ картинкахъ или старинныхъ гравюрахъ, гд окна и двери означены четвероугольниками, и показывается одна фигура — здсь, разумется, нищій — которая бредетъ въ безконечную перспективу.

Не таковъ Ливорно (знаменитый по могил Смоллетта), мсто зажиточное, дловое, оживленное, гд лность вытснена торговлей. Мстныя постановленія относительно торговли и купцовъ весьма-благопріятны и выгодны: разумется, городъ много отъ этого выигрываетъ. Ливорно иметъ, однако, весьма-дурную славу — тамъ водится множество убійцъ. Нсколько лтъ назадъ, былъ здсь клубъ смертоубійцъ, котораго члены не питали непріязненныхъ чувствъ ни къ кому въ особенности, но закалывали совершенно-незнакомыхъ имъ людей, ночью, на улицахъ, изъ одного только наслажденія убивать. Президентомъ этого милаго общества, если не ошибаюсь, былъ какой-то башмачникъ, его, однако, схватили, и клубъ разсялся. Онъ бы, вроятно, исчезъ бы порядк вещей самъ-собою, отъ открытія желзной дороги между Пизой и Ливорно, которая хороша и уже начала удивлять Италію примромъ точности, порядка, правдивости и улучшеній. Нтъ сомннія, что въ Ватикан почувствовали легкій толчокъ землетрясенія, когда въ Италіи открыли въ первый разъ желзную дорогу.

Возвратясь въ Пизу и нанявъ тамъ добродушнаго веттурино съ четырьмя лошадьми, взявшагося доставить насъ въ Римъ, мы хали цлый день по веселымъ мстамъ, мимо красивыхъ тосканскихъ деревень. Придорожные кресты этой части Италіи многочисленны и любопытны. На крест рдко видишь фигуру, хотя иногда и является лицо, но они замчательны тмъ, что украшены маленькими деревянными моделями всхъ возможныхъ предметовъ, какіе только могли имть какое-либо отношеніе къ кончин Спасителя. На-примръ, птухъ, прокричавшій трижды, когда апостолъ Петръ отрекся отъ своего Учителя, почти-неизмнно посаженъ на верху и всегда можетъ служить образцомъ орнитологическаго феномена. Подъ нимъ — надпись. Потомъ, подвшенные на поперечник копье, шестъ съ губкою на конц, одежда безъ швовъ, которую воины разъигрывали между собою, стаканъ съ костями, служившими при этомъ разъигрываніи, молотокъ, которымъ вколачивали гвозди, клещи, которыми ихъ потомъ выдергивали, лстница, приставленная ко кресту, терновый внецъ, орудіе хлестанія, фонарь,— словомъ, цлая игрушечная лавка этихъ маленькихъ вещей попадутся на каждыхъ четырехъ или пяти миляхъ вдоль всей большой дороги.

Вечеромъ другаго дня посл вызда изъ Пизы, мы достигли прекраснаго стараго города, Сіенны. Тамъ происходило въ это время то, что Сіеннцы называли намъ карнаваломъ, но какъ секретъ его заключался въ томъ, что десятка три или четыре скучныхъ людей бродило взадъ и впередъ посреди главной улицы, въ простыхъ лавочныхъ маскахъ, и они казались еще скучне, если возможно, чмъ люди того же рода въ Англіи,— я не стану о нихъ распространяться. Мы наслдующее утро пошли осматривать соборъ, чудно-живописный снаружи и внутри, въ-особенности снаружи, рыночную площадь, или большую Piazza — обширный квадратъ съ большимъ фонтаномъ, у котораго отшибенъ носъ, нсколько чопорныхъ готическихъ домовъ, и высокую четвероугольную башню, сложенную изъ кирпичей, снаружи ея вершины — странная черта видовъ этого рода въ Италіи — виситъ огромный колоколъ. Сіенна слегка походитъ на Венецію, за исключеніемъ воды. Въ город есть нсколько интересныхъ старинныхъ палаццо, не имя (для меня) занимательности Вероны или Генуи, старинный городъ этотъ иметъ много мечтательнаго и фантастическаго.

Наглядвшись на вс эти вещи, мы похали дале по довольно-скучной стран, не встрчая ничего, кром виноградниковъ, да и т въ это время года были не иное что, какъ палки и прутья, останавливались, по обыкновенію, часа на два около полудни, для роздыха лошадей — неизбжнаго условія, требуемаго каждымъ веттурино, потомъ трогались дальше по стран, становившейся постепенно боле и боле дикою и безплодною, пока она наконецъ не сдлалась такою же голою и пустынною, какъ многія мста Шотландіи. Вскор посл наступленія темноты, мы остановились на ночь въ osteria della Scala, совершенно-одинокомъ дом, въ которомъ все семейство сидло вокругъ большаго огня на кухн, разведеннаго на каменной платформ, фута на три или четыре отъ земли, и достаточнаго, чтобъ зажарить цлаго быка. Въ верхнемъ и единственномъ этаж этой гостинницы была пребольшая пустая зала, съ крошечнымъ окномъ въ одномъ углу и четырьмя черными дверьми, отворявшимися въ четыре черныя спальни, по разнымъ направленіямъ, — не говоря уже о другой черной двери, отворявшейся въ другую черную sala, съ лстницей, которая шла сквозь какую-то западню въ полу, и стропилами крыши, рисовавшимися надъ головою. Каминъ былъ чистйшей итальянской архитектуры — его невозможно было разсмотрть въ дыму. Служанка походила на жену драматическаго бандита и носила такой же точно головный уборъ. Собаки лаяли какъ бшеныя, эхо вторило комплиментамъ, которыми ихъ за это надляли, въ окрестности, миль на двнадцать, не было никакого другаго жилья, все имло зловщую, головорзную наружность.

Ко всему этому надобно прибавить слухи о разбойникахъ, которые, за нсколько ночей назадъ, выходили въ большомъ числ, и очень-дерзко, на дорогу, и остановили почту около самаго этого мста. Извстно было, что разбойники недавно еще убили нсколько путешественниковъ на Везувіи — это служило предметомъ разговора во всхъ придорожныхъ гостинницахъ. Такъ-какъ намъ ихъ нечего было опасаться, потому-что отъ насъ они поживились бы весьма-немногимъ, то мы забавлялись этими разсказами и вскор устроились со всмъ комфортомъ, какого можно было желать. Въ этомъ уединенномъ убжищ намъ подали обыкновенный обдъ, который очень-недуренъ, если къ нему привыкнуть. Вамъ даютъ что-то въ род супа, съ зеленью и рисомъ,— кушанье вкусное, если приправить его порядочнымъ количествомъ тертаго сыра, соли и перца, потомъ, половину дворовой птицы, изъ которой супъ былъ сваренъ, потомъ голубя съ начинкой, окруженнаго печенками и зобами другихъ птицъ, потомъ кусокъ ростбифа, величиною съ маленькую французскую булку, потомъ кусочикъ пармезана и штукъ пять маленькихъ сморщеныхъ яблочекъ — все вмст на крошечной тарелочк, затмъ, слдуетъ кофе, а потомъ и постель. Вы мало думаете о кирпичныхъ полахъ, вы не заботитесь о звающихъ дверяхъ или отвислыхъ окнахъ, вамъ ничего, если лошади, на которыхъ вы пріхали, поставлены въ конюшню прямо подъ вашею кроватью и такъ близко, что каждое ихъ фырканье или чиханье вамъ слышно и будитъ васъ. Если вы обращаетесь добродушно и ласково съ окружающимъ васъ народомъ, то будьте уврены, васъ угостятъ хорошо въ самомъ дрянномъ итальянскомъ трактир, и всегда съ величайшею услужливостью, вы продете всю Италію изъ конца въ конецъ, и наперекоръ всему, что о ней толкуютъ, терпніе ваше нигд не будетъ подвержено слишкомъ-тяжкимъ испытаніямъ, — въ-особенности еще, если вамъ подадутъ въ бутылкахъ такія вина, какъ орвіето и монте-пульчіано.

Мы отправились дале въ непріятное утро и хали миль двнадцать по стран такой же голой, каменистой и дикой, какъ Корнвалль въ Англіи, до Радикофани, гд остановились въ гостинниц, весьма-удобной для вдьмъ и домовыхъ: она была нкогда охотничьимъ пристанищемъ герцоговъ тосканскихъ, и наполнена такими дикими корридорами и зловщими покоями, что рюгла бы служить мстомъ дйствія всхъ возможныхъ повстей объ убійствахъ и привидніяхъ. Въ Гену есть нсколько страшилищъ палаццо, въ-особенности одинъ, снаружи довольно-похожій на этотъ домъ, но гостинница въ Радикофани иметъ такой зловщій, дремучій, угрюмый, могильный характеръ, какого я нигд не видалъ. Городокъ, каковъ онъ ни есть, виситъ на скат холма надъ гостинницей, прямо передъ ея входомъ. Жители его нищіе, лишь только завидятъ, что детъ дорожный экипажъ, они напускаются на него, какъ стая хищныхъ птицъ.

Когда мы добрались до находящагося недалеко отсюда горнаго ущелья, насъ встртилъ изъ него, какъ насъ предостерегали въ гостинниц, такой страшный втеръ, что принудилъ выпустить изъ кареты мою лучшую половину, ‘my better half’, чтобъ ее не повалило вмст съ каретой, и повиснуть на навтренной сторон (сколько смхъ намъ позволялъ), чтобъ экипажъ не унесло Богъ-знаетъ куда. По сил втра, эта береговая буря могла бы съ выгодою поспорить съ добрымъ шторамомъ въ Атлантическомъ-Океан. Порывъ налетлъ на насъ изъ ущелій высокихъ горъ, съ правой стороны, и мы смотрли со страхомъ на обширное болото влв, гд не было ни куста, ни деревца, за которые можно бы было удержаться. Казалось, если насъ сдуетъ съ ногъ, то унесетъ или въ море, или въ невдомое пространство. Тутъ были и снгъ, и градъ, и дождь, и молніи, клубящіяся облака и туманы неслись надъ головою съ неимоврною скоростью. Вся сцена была исполнена мрака, ужаса, одиночества, горы громоздились надъ горами, одтыми въ сердитыя тучи, во всемъ, везд обнаруживалась самая бшеная, быстрая, сильная, сверхъестественная, шумная торопливость, зрлище было невыразимо-поразительно и увлекательно.

Не смотря на то, для насъ было большое наслажденіе выбраться изъ него и перехать черезъ грязную границу Папскихъ-Владніи. По дорог намъ попались два маленькіе городка, въ одномъ изъ которыхъ, Аквапенденте, праздновался карнавалъ — представителями народнаго веселія были замаскированный мужчина, одтый въ женское платье, и замаскированная женщина, переодтая мужчиной, чета эта бродила довольно-жалостливо, увязая въ грязи чуть не по колно. Подъ вечеръ мы пріхали къ озеру Больсена (Bolsena), на берегахъ котораго маленькій городокъ того же имени, знаменитый своими лихорадками. Кром этого жалкаго мстечка, вокругъ всего озера нтъ ни одной деревни, ни одной хижины, потому-что никто не сметъ спать въ такомъ опасномъ воздух, на водахъ озера не видать ни одной лодки, по дорог не попадается ни единаго кустика, ни прута, которые бы хоть нсколько разнообразили скучную монотонность грязныхъ и мокрыхъ двадцати-семи миль разстоянія. Мы пріхали въ городокъ поздно, потому-что дороги были до крайности дурны отъ сильныхъ дождей, когда совершенно-стемнло, мстоположеніе сдлалось невыносимо-скучно.

Къ слдующему солнечному закату мы очутились въ пустын гораздо-живописне и интересне. Мы прохали черезъ Монтефіасконе, знаменитый своими винами, и Витербо, извстный своими фонтанами. Поднявшись по скату миль въ восемь или десять длины, мы внезапно очутились на краю уединеннаго озера-съ одной стороны прелестнаго, опушеннаго роскошнымъ лсомъ, а съ другой совершенно-голаго, загороженнаго безплодными волканическими холмами. На мст этого озера былъ въ старинные годы городъ, земля поглотила его въ одинъ день, и теперь тамъ вода. Есть преданія, общія многимъ мстамъ, что въ тихую погоду, когда вода совершенно-прозрачна, можно ясно разсмотрть погибшій городъ: какъ бы то ни было, а онъ исчезъ оттуда, гд прежде стоялъ, вода и осадки накрыли его, и теперь озеро походитъ на мертвеца, которому тотъ свтъ запертъ и который тщетно старается возвратиться туда, откуда явился въ несвойственной ему стран. Воды его какъ-будто ждутъ цлые вка, не будетъ ли новаго землетрясенія, чтобъ исчезнуть въ подземныхъ пустыняхъ. Злополучный городъ, погребенный подъ дномъ озера, врно не уныле этихъ обнаженныхъ холмовъ, выдвинутыхъ огнемъ изъ ндръ земли, или разстилающихся надъ нимъ стоячихъ водъ. Красное солнце смотрло на нихъ странно, какъ-будто зная, что они сотворены для мрака и черныхъ пещеръ, а печальная вода просачивалась и напитывала илъ, пробиралась спокойно между болотными травами и камышами, какъ-будто чувствуя на своей совсти упрекъ за гибель всхъ погребенныхъ подъ нею древнихъ башень, домовъ и всхъ жителей, родившихся и вскормленныхъ въ этомъ мст.

Небольшой перездъ доставилъ насъ отъ озера Больсена къ городу Рончиліоне, похожему на обширный свиной хлвъ, гд мы провели ночь, въ семь часовъ слдующаго утра мы тронулись въ Римъ.

Лишь-только оставили мы за собою этотъ хлвъ, какъ въхали въ Campagna Romana, волнующуюся равнину, гд немногіе могутъ жить, какъ всякому извстно, гд на цлыя мили не встрчается ничего разнообразящаго повсемстное однообразное уныніе. Изъ всхъ родовъ земель, которыя могли бы быть расположены за вратами Рима, нтъ ни одной, могущей быть приличнйшимъ кладбищемъ для мертваго города. Она такъ печальна, такъ угрюма, такъ мертвенна, такъ таинственно хранитъ скрытыя въ ней развалины, такъ походитъ на обширныя пустыни, въ которыя удалялись одержимые бсомъ люди во время древняго Іерусалима, чтобъ тамъ выть и терзаться на простор… Намъ приходилось хать цлыя тридцать миль по этой Campagna, и мы двигались по разстоянію двадцати двухъ, не встрчая ничего, кром какого-нибудь заброшеннаго тамъ-и-сямъ, одинокаго домика, или пастуха съ разбойничьей физіономіей, покрытой грязными всклоченными волосами, который насъ своихъ овецъ. Въ конц этого разстоянія мы остановились для освженія лошадей и собственнаго завтрака, въ простомъ, потрясенномъ лихорадками, уныломъ трактиришк, каждый дюймъ его стнъ и балокъ внутри былъ разрисованъ и украшенъ такъ жалко, что каждая комната представлялась изнанкою другой комнаты, и съ своими рисованными драпировками и лирами, казалась выкраденною изъ декорацій какого-нибудь провинціальнаго скитающагося цирка.

Тронувшись дале, мы съ лихорадочнымъ ожиданіемъ напрягали зрніе, чтобъ скоре увидть Римъ, когда наконецъ, прохавъ еще мили дв, разсмотрли вчный городъ. Онъ походилъ — боюсь написать это дерзкое слово — на Лондонъ!!… Онъ лежалъ передъ нами подъ густымъ облакомъ, съ безчисленнымъ множествомъ башень, колоколень, шпицовъ, домовъ, поднимавшихся до небесъ, и надъ всми ими красовался одинъ куполъ. Клянусь, какъ ни горько я чувствовалъ всю несообразность такого сравненія, но Римъ такъ походилъ съ этого разстоянія на Лондонъ, что еслибъ мн показали его въ стекло косморамы, я принялъ бы его ни за что другое, какъ за нашу проконченую дымомъ туманную столицу.

Римъ.

Мы въхали въ вчный городъ 30 января, около четырехъ часовъ по полудни, черезъ Porta del Popolo, и прямо очутились на краю карнавала. День былъ грязный, пасмурный и дождливый. Мы тогда еще не знали, что глядимъ на хвостъ процессіи масокъ, которыя медленно здили вокругъ площади, но наконецъ, выждавъ благопріятный случай, вдругъ очутились въ стру каретъ и колясокъ, совершенно неожиданно, забрызганные дорожною грязью и вовсе-неприготовленные къ наслажленію празднествомъ.

Мы переправились черезъ Тибръ по Ponte Molle, мили за дв или за три отъ города. Желтая вода рки, протекавшей между грязными и подмытыми берегами, подготовляла насъ къ ожиданію пустынности и разрушенія, что однако опровергли встртившіе насъ маскарадные наряды карнавала. Мы не видали ни великихъ развалилъ, ни другихъ торжественныхъ памятниковъ древности, вс они расположены въ противоположной части города. Тутъ же — длинныя улицы съ самыми обыкновенными и прозаическими домами и лавками, общими всмъ европейскимъ городамъ, толпы суетящагося народа, экипажи, праздношатающіеся пшеходы, множество болтливыхъ иностранцевъ,— словомъ, это былъ не мой Римъ, не Римъ чьей бы то ни было фантазіи, мужа или мальчика, не Римъ павшій и покоящійся на солнц среди грудъ развалинъ, — нтъ, походилъ на идеалъ Рима столько же, сколько Площадь-Согласія въ Париж. Я былъ приготовленъ къ облачному небу, скучному, холодному дождю, грязнымъ улицамъ, но не къ этому: сознаюсь чистосердечно, я легъ спать съ весьма-присмирлымъ энтузіазмомъ.

Для другой день мы прежде всего поспшили къ Собору св. Петра. Издали онъ казался неизмримо-огромнымъ, но вблизи сравнительно малымъ. Красота площади, на которой онъ стоитъ, съ ея изящными колоннадами, фонтанами, не можетъ быть преувеличена самымъ восторженнымъ описаніемъ. Первый взглядъ во внутрь, когда видишь весь храмъ въ его обширности, величіи и слав, а въ-особенности взглядъ вверхъ, въ куполъ, производитъ впечатлніе, котораго нельзя забыть. Но въ этотъ день были сдланы приготовленія къ празднеству: великолпныя мраморныя колонны были обвернуты какимъ-то желтымъ и краснымъ тряпьемъ, алтарь и входъ въ находящуюся передъ нимъ, въ центр церкви, подземную капеллу, походили на лавку золотыхъ-длъ-мастера, какъ я ни былъ настроенъ къ тому, чтобъ чувствовать всю высокую красоту зданія, но оно не произвело во мн никакого особенно-сильнаго ощушенія. Меня гораздо-больше трогали многіе старинные англійскіе соборы, когда въ нихъ раздавался гулъ органа, и я былъ гораздо-сильне пораженъ таинственностью и чуднымъ величіемъ Собора св. Марка, въ Венеціи.

Вышедъ изъ собора, гд мы простояли около часа, почти не сводя глазъ съ купола (потому-что по всей церкви намъ тогда ршительно не хотлось идти), мы велли кучеру хать въ Колизей. Черезъ четверть часа, онъ остановилъ лошадей у воротъ, и мы вошли.

Нисколько не прибгая къ вымыслу, а говоря простую, чистую истину, — такъ ясно и отчетисто вижу я это даже теперь,— скажу, что на мгновеніе, именно входя въ Колизей, всякій, съ небольшимъ усиліемъ воображенія, можетъ имть передъ глазами всю эту громаду, оживленную, какъ и въ прежніе годы, тысячами разгоряченныхъ лицъ, которыхъ жадные взоры вперены внизъ, на арену, а на ней такой вихрь борьбы, крови и пыли, какого никакими словами не выразишь. Одинокость, грозная красота, пустынность этихъ развалинъ дйствуютъ на зрителя, въ слдующій моментъ, подобно услажденной печали, никогда въ жизни, можетъ-быть, не будетъ онъ до такой степени тронутъ и пораженъ какимъ бы то ни было зрлищемъ, неимющимъ непосредственной связи съ его личными огорченіями или склонностями.

Видть Колизей, обваливающійся понемногу съ каждымъ годомъ, его арки и стны, поросшія зеленью, открытые временемъ корридоры, длинныя травы, пробивающіяся изъ трещинъ его портиковъ, молодыя деревца, растущія на шероховатыхъ парапетахъ и уже приносящія плоды — случайныя произведенія сменъ, зароненныхъ тамъ птицами, которыя вьютъ себ гнзда въ щеляхъ и разслинахъ,— видть боевое ристалище, заваленное землею, въ средин которой водруженъ мирный крестъ, подниматься въ его верхніе чертоги и смотрть внизъ на развалины, развалины и развалины, видть тріумфальныя арки Константина, Септима-Севера и Тита, римскій Форумъ, дворецъ цезарей, храмы древней религіи, павшіе и уничтожающіеся, видть все это — то же самое, что видть призракъ древняго Рима, чуднаго, развратнаго, злобнаго города, котораго замогильная тнь еще и теперь бродитъ по мстамъ, гд прежде толпились его жители. Это самое поразительное, величавое, торжественное и печальное зрлище, какое только можно вообразить! Никогда, въ самомъ кровавомъ блеск своемъ, зрлище исполинскаго Колизея, переполненнаго бшеною и развратною жизнью, не трогало ни одного сердца такъ сильно, какъ должно трогать всхъ, глядящихъ на него теперь, когда онъ развалина. Благодареніе Богу, онъ развалина!…

Онъ владычествуетъ надъ всми прочими развалинами и стоитъ какъ гора между могильными бугорками, древнее вліяніе его пережило вс остатки старинной миологіи и старинной кровожадности Рима, по природ зврскаго и жестокаго римскаго народа. Итальянская физіономія измняется по мр приближенія иностранца къ вчному городу: красота ея становится демоническою, едва-ли найдется изъ ста лицъ одно между бродящимъ по улицамъ простымъ народомъ, которое завтра же въ возрожденномъ Колизе не выразило бы, что оно чувствуетъ себя дома и счастливо.

Здсь, наконецъ, нашелъ я настоящій Римъ, и такой Римъ, какого никто не можетъ вообразить себ,— во всей полнот его страшнаго величія! Мы въхали на Аппіеву-Дорогу и продолжали подвигаться впередъ на цлыя мили между разрушенными гробницами и обвалившимися стнами, встрчая только изрдка какой-нибудь запущенный домъ, мимо цирка Ромула, гд поприще бга колесницъ, мсто судей, совмстниковъ правителей видны такъ же ясно, какъ бывало въ прежніе годы, мимо могилы Цециліи Метеллы, мимо всхъ загородовъ, стнъ, плетней, въ открытую Campagna, гд съ этой стороны Рима не видишь и не встрчаешь ничего, кром развалинъ. Исключая той стороны, гд отдаленныя Аппенины ограничиваютъ видъ слва, все открытое пространство представляетъ одно обширное поле развалинъ,— остатки водопроводовъ, отъ которыхъ видны самыя изящныя и живописныя арки, разрушенные храмы, разрушенныя гробницы, пустыня разрушенія, мрачная и запустлая вн всякаго описанія, гд каждый камень заключаетъ въ себ отдльную исторію.

Въ воскресенье, папа участвовалъ въ совершеніи торжественнаго священнодйствія въ Церкви-св.-Петра. Соборъ произвелъ на меня во второе посщеніе мое точно такое же впечатлніе, что и въ первое,— такое же, какъ и во многія послдующія посщенія. Онъ не поражаетъ благоговніемъ и не возбуждаетъ религіозныхъ чувствъ: это — необъятное зданіе, гд ничто не останавливаетъ на себ ни чувствъ, ни ума, утомленныхъ безпрестаннымъ странствіемъ и безпрестаннымъ переходомъ отъ одного предмета къ другому. Самая цль сооруженія этой громады не выражается ни въ чемъ, что здсь видишь, пока не пріимешься разсматривать подробности, — а разсматриваніе подробностей отвлекаетъ отъ эффекта цлаго. Соборъ св. Петра можетъ быть и пантеономъ и сенатомъ, или великимъ архитектурнымъ трофеемъ, неимющимъ никакого другаго назначенія, кром торжества архитектуры. Правда, тамъ стоитъ черная статуя св. Петра подъ краснымъ балдахиномъ, она колоссальной величины, и къ большому пальцу ноги ея безпрестанно прикладываются благочестивые католики, но религіозное впечатлніе храма отъ-этого не усиливается, и онъ все-таки, покрайней-мр для меня, не выражаетъ своей высокой цли.

Въ большомъ пространств за алтаремъ были устроены мста, похожія на ложи лондонской итальянской оперы, но только убранныя гораздо-пышне. Въ центр этой отгороженой такимъ-образомъ сцены находились кресла папы, подъ высокимъ балдахиномъ. Помостъ устланъ ковромъ самаго яркаго зеленаго цвта: багровыми и малиновыми драпировками и золотыми кистями и бордюрами. Съ каждой стороны алтаря было по большой лож для иностранныхъ дамъ, которыхъ множество сидло въ нихъ, въ черныхъ платьяхъ и черныхъ вуаляхъ. Дворяне папской гвардіи, въ красныхъ мундирахъ, кожаныхъ исподнихъ платьяхъ и ботфортахъ, охраняли это пространство съ обнаженными мечами, начиная отъ алтаря и до трапезы, швейцарскіе тлохранители папы образовывали собою широкую аллею: они одты въ пестрыя, полосатыя полукафтанья, обтяжное пестрое нижнее платье и носятъ на плечахъ аллебарды, подобныя тмъ, которыми обыкновенно вооружены театральные воины.

Я пробрался къ самому краю зеленаго ковра, вмст со многими другими, одтыми подобно мн въ черное — другаго паспорта не нужно — и стоялъ тамъ очень-удобно во все продолженіе священнодйствія. Пвчіе находились въ чемъ-то похожемъ на стойло съ проволочною стью, въ одномъ углу, и пли ужасно. Вокругъ зеленаго ковра медленно двигались толпы народа, разговаривая, разглядывая папу въ лорнеты и театральныя трубочки, вытсняя другъ друга изъ боле-видныхъ мстъ и глазя безсовстно на дамъ. Мстами виднлись небольшія кучки францисканцевъ и капуциновъ, которыхъ грубыя темнаго цвта рясы и остроконечные капюшоны составляли странную противоположность съ пышною пестротою облаченія духовенства высшихъ разрядовъ, смиреніе этихъ монаховъ имло случай проявиться въ полномъ блеск, потому-что ихъ жали и толкали со всхъ сторонъ. Нкоторые изъ нихъ были въ грязныхъ сандаліяхъ и забрызганныхъ одеждахъ — они пришли для церемоніи издали. Лица большей часта была такъ же грубы и непривлекательны, какъ костюмы: ихъ безсмысленные, угрюмые, упорные взгляды на окружающія ихъ величіе и пышность имли въ себ что-то полужалкое и полусмшное.

На самомъ зеленомъ ковр и вокругъ алтаря — цлая армія кардиналовъ и духовенства въ красныхъ, золотыхъ, пурпуровыхъ, фіолетовыхъ, блыхъ облаченіяхъ. По-временамъ отдлялись отъ этой толпы нкоторые, вмшивались въ число зрителей, разговаривали съ ними, размнивались поклонами, знакомились съ представляемыми имъ лицами и т. п., другіе сановники въ черныхъ одеждахъ или въ придворныхъ костюмахъ, занимались тмъ же. Посреди ихъ, вкрадчивыхъ іезуитовъ, скромно пробиравшихся взадъ и впередъ, и безпокойнаго британскаго юношества, которому никакъ не стоялось на мст, виднлись нкоторые степенные люди въ черныхъ рясахъ, стоявшіе на колняхъ, обратясь лицомъ къ стн, и перешептывавшихъ набожно свои святцы: они нехотя длались западнями, потому-что цлые десятки мене-благочестивыхъ спотыкались на ихъ протянутыя ноги.

На полу, около меня, лежала огромная груда большихъ восковыхъ свчь, которыя раздавалъ всмъ духовнымъ дряхлый старикъ въ полинялой черной ряс и вышитомъ палатин. Господа эти сначала прогуливались нсколько времени, нося свчи подъ мышкою, или въ рук, въ вид жезла, потомъ, въ опредленное церемоніаломъ время, каждый подходилъ къ пап, подносилъ ему на колняхъ свчу свою для благословенія и снова удалялся: это длалось поодиначк, длинною процессіей, и заняло премного времени, потому-что пап приходилось благословлять огромное количество свчь. Наконецъ, благословеніе свчь кончилось, и ихъ зажгли, потомъ подняли папу въ креслахъ на носилки и понесли вокругъ всей церкви.

Признаюсь, это напоминало мн церемоніалъ англійскаго народнаго празднества въ память 5-го ноября {Въ царствованіе Іакова I, когда на католиковъ было въ Англіи сильное гоненіе, Гюй Фаукесъ (Guy Fawkes), фанатикъ, подстрекаемый іезуитами, взялся зажечь бочки съ порохомъ, подложенныя подъ зданіе парламента, и взорвать короля и весь парламентъ въ день открытія его: исполненіе этого ‘пороховаго заговора’ должно было произойдти 5-го ноября 1605 года, въ тотъ самый моментъ, когда король откроетъ засданіе торжественною рчью. Гюй Фаукесъ, которому измнилъ одинъ изъ его сообщниковъ, былъ захваченъ съ фонаремъ, когда онъ уже готовился зажечь стапинъ, проведенный къ пороховымъ бочкамъ изъ подваловъ сосдняго съ парламентскимъ зданіемъ дома, нарочно для того купленнаго. Въ воспоминаніе этого событія, во всей Англіи сохранился слдующій странный обычай: мальчишки каждаго города длаютъ большую куклу, привязываютъ ей на голову маску, разряжаютъ ее какъ-можно-пестре и носятъ на носилкахъ по всмъ улицамъ, при чемъ собираютъ деньги или матеріалы для устройства большаго костра, на которомъ ее посл торжественно сжигаютъ. Кукла эта изображаетъ ‘архи-измнника’ Гюй Фаукеса (the Arch-traitor) и держитъ въ рукахъ эмблематическій глухой фонарь и связку фитилей. Ред.}. Связка фителей и фонарь, еслибъ ихъ вложить въ руки папы, дополнили бы это сходство до совершенства. Даже самъ папа, хотя онъ имлъ пріятное и почтенное лицо, не противорчилъ такому сравненію: отъ движенія носилокъ у него кружится голова и качается со стороны насторону, вмст съ высокой митрой, онъ закрываетъ глаза и машинально благословляетъ преклоняющій колни народъ таинственнымъ символомъ своего первосвященническаго сана. Два огромныя опахала, на раззолоченныхъ и раскрашенныхъ шестахъ, сопровождаютъ его и при этой церемоніи, и носятся по об его стороны. Такимъ-образомъ обнесли его три раза вокругъ всей церкви. Конечно, во всемъ этомъ не было ничего поразительно-величественнаго и эффектнаго… Послднее замчаніе можно приложить ко всему церемоніалу того дня, кром поднятія просфоры, когда вся папская гвардія вдругъ преклонила одно колно и обнаженные мечи всхъ звукнули разомъ о каменный помостъ храма — это, дйствительно, имло чудный эффектъ.

Слдующее мое посщеніе собора было недли черезъ дв или три. Я забрался на самый верхъ. Драпировки и декораціи были сняты, коверъ свернутъ, но вс подмостки и настилки оставались нетронутыми.

——

Пятница и суббота были торжественные праздники, а такъ-такъ воскресенье исключается изъ карнавальныхъ увеселеній, то мы съ нетерпніемъ и любопытствомъ ждали начала слдующей недли, которой понедльникъ и вторникъ послдніе, самые лучшіе и самые веселые карнавальные дни.

Въ понедльникъ, около часа или двухъ пополудни, на двор гостинницы начался страшный шумъ экипажей, вся трактирная прислуга засуетилась, забгала взадъ и впередъ, по-временамъ проносился въ коляск мимо оконъ и балконовъ какой-нибудь иностранецъ въ фантастическомъ маскарадномъ костюм, къ которому онъ еще не привыкъ достаточно, чтобъ носить его публично съ самоувренностью. Вс коляски и кареты были открыты, и внутренность каждой тщательно обтянута блымъ холстомъ или каленкоромъ, чтобъ настоящія украшенія ихъ не испортились отъ безпрерывнаго бросанія конфектъ, въ составъ которыхъ входитъ мука и которыя длаются собственно для карнавальнаго бомбардированія. Въ каждый экипажъ, дожидавшійся у подъзда своихъ сдоковъ, грузили огромные мшки и корзины этихъ confetti, вмст съ такими страшными грудами цвтовъ, увязанныхъ въ небольшіе букеты, что многіе экипажи были ими не только наполнены, но даже переполнены черезъ край, и при каждомъ толчк разсыпали часть своего изобилія по дорог. Чтобъ не отстать отъ прочихъ относительно этихъ существенныхъ карнавальныхъ принадлежностей, мы также велли нагрузить въ свою наемную коляску два большущіе мшка, фута въ три вышиною, съ конфектами, и огромную корзину, переполненную букетами цвтовъ. Мы наблюдали за всми этими приготовленіями съ одного изъ верхнихъ балконовъ гостинницы съ самымъ живымъ удовольствіемъ. Когда экипажи начали трогаться съ мста отъ подъздовъ, мы также услись въ свою коляску и похали, вооружившись проволочными масками изъ предосторожности противъ карнавальнаго бомбардированія.

Улица Корсо тянется на цлую милю — это улица лавокъ, палаццо и частныхъ домовъ, расширяющаяся мстами, такъ-что образуетъ довольно-просторныя площади. Почти у каждаго дома красуются балконы и открытыя галереи — не у одного какого-нибудь этажа, но часто у той или другой комнаты въ каждомъ этаж, они придланы къ домамъ безъ всякой правильности, безъ всякой симметріи, такъ-что, еслибъ годъ за годомъ валились дожди балконовъ, грады балконовъ, снга балконовъ, то и тогда имъ было бы невозможно расположиться безпорядочне своего теперешняго существованія.

Улица Корсо — великое средоточіе карнавала. Но какъ вс улицы, по которымъ карнавалъ разгуливаетъ, заняты бдительными драгунами, то кареты должны напередъ прохать гуськомъ по другимъ улицамъ и попадаютъ на Корсо съ конца, отдаленнаго отъ Piazza del Ророlо. Въ-слдствіе такого заведеннаго порядка и мы попали въ вереницу экипажей, и, въ-продолженіе нкотораго времени, двигались довольно-спокойно, то самымъ тихимъ шагомъ, то легкою рысцой, то пятясь назадъ, то останавливаясь совершенно, смотря по движеніямъ передовыхъ. Если какая-нибудь запальчивая карета выносилась изъ ряда и дребезжала впередъ, съ буйнымъ замысломъ опередить прочихъ, ее немедленно настигалъ или встрчалъ конный воинъ, который, не внимая никакимъ убжденіямъ и доказательствамъ, неумолимо конвоировалъ ее назадъ, на самый конецъ, такъ-что она казалась едва-замтнымъ пятномъ въ этой безконечной перспектив. По-временамъ, мы обмнивались залпами конфектъ или букетовъ съ ближайшею передовою или заднею каретой, но до-сихъ-поръ главное увеселеніе доставляли намъ покуда плненные драгунами непокорные экипажи.

Посл этого мы въхали въ довольно-узкую улицу, гд встртили другой рядъ каретъ, тянувшійся въ противоположную намъ сторону. Здсь конфекты и цвты начали летать гораздо-быстре и дятельне. Господинъ, наряженный греческимъ воиномъ, попалъ какому-то молодому бандиту, готовившемуся бросить букетъ молодой дам, стоявшей у окна перваго этажа, прямо въ носъ, съ меткостью, заслужившею ему рукоплесканія всхъ присутствующихъ. Но только-что побдоносный Грекъ усплъ обмняться насмшливымъ замчаніемъ съ толстымъ господиномъ, стоявшимъ въ дверяхъ ближайшаго дома, наряженнымъ въ блое съ чернымъ пополамъ, вдоль, поздравлявшимъ его съ этимъ подвигомъ, какъ вдругъ ему прилетлъ въ лвое ухо апельсинъ, брошенный съ одного изъ верхнихъ балконовъ, онъ удивился, чтобъ не сказать — сконфузился, и, такъ-какъ онъ стоялъ въ это время въ коляск, а та вдругъ двинулась впередъ, то онъ пошатнулся, упалъ и зарылся въ своихъ цвтахъ.

Черезъ четверть часа мы очутились на Корсо: трудно вообразить себ что-нибудь веселе, разнообразне, пестре и оживленне всей блестящей сцены, которую мы тутъ увидли. Вс безчисленные балконы, близкіе и отдаленные, высокіе и низкіе, были драпированы коврами и кусками ярко-красныхъ, ярко-зеленыхъ, ярко-синихъ, ослпительно блыхъ, золотыхъ и серебряныхъ матерій и парчей. Изъ оконъ, съ террасъ, съ вершинъ домовъ, спускались на улицу богатйшія полотнища самыхъ блестящихъ и разнообразныхъ цвтовъ. Казалось, будто вс строенія выворочены и вся внутренняя роскошь ихъ, все убранство, были обращены внаружу. Окна магазиновъ были вынуты, и, вмсто выставленныхъ на показъ товаровъ, явилась блестящая публика, какъ въ ложахъ ярко-освщеннаго театра, двери были сняты съ петель, и сни домовъ превратились въ продолговатые гроты, украшенные коврами, гирляндами зелени и цвтовъ, лса и подмостки строившихся домовъ сдлались пышными храмами, сіявшими золотомъ, серебромъ и пурпуромъ, во всякомъ уголк, всюду, везд, гд только могли блестть женскіе глаза, они сверкали, искрились, смялись, какъ отраженіе огня на вод. Тутъ можно было видть всякаго рода обворожительно безумные наряды. Короткіе багряные спенсеры, вычурныя старинныя тюники и самые кокетливые корсажи, польскіе полушубки, ловко обтягивавшіе стройный станъ, греческія шапочки, надтыя дерзко на бекрень и державшіяся Богъ-знаетъ какъ на роскошныхъ темныхъ волосахъ, словомъ, вс сумасбродныя, затйливыя, прихотливыя, съ ума сводящія фантазіи проявились въ прелестнйшихъ женскихъ костюмахъ, и вс заботы и капризы были забыты, какъ-будто три древніе водопровода, уцлвшіе отъ разрушенія, провели въ то утро воду Леты въ Римъ на своихъ огромныхъ аркахъ.

Экипажи хали здсь по три въ рядъ, а въ боле-просторныхъ мстахъ по четыре, часто они останавливались цлыми группами на долгое время, и каждый являлся пестрою массой разнообразнаго блеска, рисуясь вдоль всей улицы, среди вихря цвтовъ, какъ букетъ колоссальной величины. У нкоторыхъ лошади были въ перьяхъ и накрыты богатйшими попонами, у другихъ, он были убраны отъ головы до хвоста въ разноцвтныя ленты. Нкоторыми правили кучера съ чудовищными двойными лицами, изъ которыхъ одно глядло на лошадей, а другое вперяло необычайные взоры свои въ экипажъ. И все это двигалось впередъ, подъ градомъ confetti. Другіе кучера были наряжены женщинами въ длинныхъ локонахъ и безъ шляпокъ: при каждомъ затрудненіи съ лошадьми (а подобныхъ случаевъ было много въ такой толкотн), они казались смшне, чмъ языкъ можетъ выразить или перо описать. Вмсто того, чтобъ сидть въ коляскахъ, на скамьяхъ, прекрасныя Римлянки, чтобъ лучше видть и быть виднными, сидятъ на передней и задней закраинахъ, опираясь своими ножками на подушки — и какіе въ это время рисуются роскошные станы, какъ соблазнительно развваются ихъ платья, какія у нихъ непринужденныя, смющіяся лица, какіе бойкіе, рзвые, кокетливые взгляды!

Тутъ двигались мстами огромныя фуры, наполненныя молодыми двушками — ихъ сидло по тридцати и больше въ каждой: какіе залпы цвтовъ и конфектъ стрляли изъ нихъ и по нимъ! Вокругъ этихъ волшебныхъ кораблей, минутъ по десяти носились въ воздух сладкіе и благовонные снаряды. Нкоторыя коляски, задержанныя долго на одномъ мст, завязывали перестрлку съ другими, или съ зрителями въ окнахъ нижнихъ этажей, въ сраженіе вмшивались зрители какого нибудь верхняго окна или балкона и бомбардировали об стороны, опорожнивая большущіе мшки конфектъ, сыпавшихся градомъ и разлетавшихся въ мучную пыль, такъ-что воюющіе блли въ одинъ мигъ, какъ мельники. А между-тмъ, экипажи двигались на экипажами, костюмы смнялись костюмами, толпы толпами, цвты цвтами…

Мужчины и мальчишки цплялись за колеса колясокъ, задерживали ихъ сзади, или слдили за ними и ныряли между ногами лошадей, подбирая разбросанные букеты, чтобъ ихъ снова продавать, пшія маски, вообще самыя забавныя изъ всхъ, въ фантастически-уродливыхъ придворныхъ костюмахъ, разсматривали публику въ чудовищные лорнеты и всегда приходили въ восторгъ любви и удивленія, если имъ удавалось открыть у какого-нибудь окна особенно-старую и некрасивую зрительницу, длинныя вереницы полишинелей, вооруженные привязанными къ палкамъ надутыми пузырями, сыпали удары направо и налво, огромная фура сумасшедшихъ, кривлявшихся, кричавшихъ, метавшихся, какъ въ самомъ дикомъ припадк безумія, коляска съ величавыми мамелюками, среди которыхъ красовался бунчукъ, толпа цыганокъ, безжалостно воевавшихъ съ полнымъ кораблемъ матросовъ, чудовищная обезьяна на шест, окруженная чудными зврьми со свиными головами и львиными хвостами, которые они держали подъ мышками или граціозно на плеч, и все-таки, экипажи за экипажами, костюмы за костюмами, толпы за толпами и цвты за цвтами…

Можетъ-быть, немногіе изъ этой безчисленной толпы наряженныхъ выдержали свои роли или даже заботились о нихъ:— главная привлекательность всей сцены состояла въ общемъ непринужденномъ добродушіи, въ блестящемъ, рзвомъ, чудномъ разнообразіи и въ полномъ увлеченіи всхъ безумною, общею веселостью. Увлеченіе это такъ неизбжно, заразительно и совершенно, что самый степенный иностранецъ не выдерживаетъ и бросаетъ въ свою очередь цвты и confetti, не хуже самаго горячаго Римлянина, и не думаетъ ни о чемъ другомъ до половины пятаго часа: тогда, къ величайшему его сожалнію, ему вдругъ напоминаютъ звуки трубъ и драгуны, начинающіе очищать улицы, что пора перестать и что онъ занимается не главною цлью своего земнаго существованія.

Какъ улица очищается для скачки, которая должна начаться въ пять часовъ, и какъ лошади скачутъ, не давя людей — этого я и до-сихъ-поръ не могу себ объяснить. Какъ бы то ни было, но экипажи исчезаютъ въ боковыя улицы, или поднимаются на Piazza del Popolo, нкоторые изъ зрителей размщаются на временныхъ галереяхъ, устроенныхъ на этой площади, а десятки тысячь другихъ вытягиваются по обимъ сторонамъ вдоль Корсо, когда лошадей выводятъ на площадь — къ подножію той самой колонны, которая за нсколько столтій смотрла за игры и бгъ колесницъ въ знаменитомъ Circus Maximus.

По данному знаку, лошади трогаются съ мста. Он летятъ внизъ по Корсо, вдоль живыхъ шпалеръ, какъ втеръ,— безъ всадниковъ, какъ всякому извстно, съ блестящими украшеніями на спинахъ и въ заплетенныхъ въ косы гривахъ, съ тяжелыми шариками, которые утыканы остріями, болтаются по ихъ бокамъ и колятъ ихъ для поощренія. Звукъ всхъ этихъ украшеній, звонкій топотъ конскихъ копытъ по камнямъ мостовой, бшеный бгъ ихъ вдоль улицы, даже пушки, изъ которыхъ тогда палятъ — все соединеніе этого разнороднаго шума ничто въ сравненіи съ ревомъ, восклицаніями и громомъ хлопанья въ ладоши безчисленнаго множества зрителей. Но и этому скоро конецъ, почти мгновенно. Новые пушечные выстрлы потрясаютъ городъ. Лошади уперлись въ протянутые поперегъ улицы ковры, которые останавливаютъ ихъ бгъ, цль достигнута, призы выиграны, и дневныя увеселенія кончены. Въ составленіи призовъ участвуютъ отчасти Жиды, которые этимъ какъ-будто откупаются отъ надобности бгать на своихъ ногахъ, чмъ Римляне потшались въ старину.

Но если сцена блестяща, разнообразна и многолюдна въ предпослдній день, то въ заключеніе карнавала, на слдующій день, она достигаетъ такого блеска, бшенаго веселья, такого необузданнаго, безумнаго оживленія, что отъ одного воспоминанія у меня кружится голова. Т же забавы, что и наканун, которымъ предаются съ усиленнымъ увлеченіемъ и жаромъ, продолжаются до того же часа. Скачка повторяется, пушки палятъ снова, крики и рукоплесканія возобновляются, потомъ снова палятъ пушки, бгъ опять конченъ, и призы опять выиграны. Но экипажи, въ которыхъ можно увязнуть по колни въ конфетахъ и цвтахъ, и которые до того покрыты пылью и мукою снаружи, что ихъ едва можно узнать,— вмсто того, чтобъ разъхаться по разнымъ направленіямъ домой, толпятся снова на Корсо, гд ихъ набирается самая сжатая и едва-едва движущаяся масса: теперь должна начаться игра въ moccoletti, послднее безумное увеселеніе карнавала. Продавцы маленькихъ восковыхъ свчь весело кричатъ со всхъ сторонъ во все горло: ‘moccoli, moccoli! ecco moccoli!’ — новую варіацію въ общемъ шум, замняющую крикъ, который по-временамъ, днемъ, слышался громче всхъ восклицаній — крикъ: ‘ессо firi! ессо fir-r-ri!’.

Лишь-только вс блестящіе драпировки и костюмы начинаютъ подходить подъ одинъ однообразный темный цвтъ, при закат дня, въ разныхъ мстахъ начинаютъ замелькать огоньки — въ окнахъ, на крышахъ домовъ, на балконахъ и галереяхъ, въ экипажахъ, въ рукахъ пшеходовъ, мало-по-малу, потомъ, постепенно, больше и больше, пока наконецъ вся длинная улица не засверкаетъ ослпительнымъ блескомъ. Тогда у каждаго является одна главная забота: гасить свчки другихъ съ тмъ, чтобъ горла своя собственная. Вс, мужчины, женщины, дти, кавалеры и дамы, вельможи и простолюдины, туземцы и чужестранцы — вс кричатъ и ревутъ изъ всхъ силъ, въ вид насмшки надъ побжденными: ‘senza moccolo, senza moccolo!’ (безъ свчки, безъ свчки!) пока наконецъ не слышно ничего, кром исполинскаго хора этихъ двухъ словъ, выкрикиваемыхъ на вс голоса и перемшиваемыхъ громкимъ хохотомъ.

Въ это время зрлище длается однимъ изъ самыхъ необыкновенныхъ-какія только можно вообразить себ. Экипажи движутся медленно, и вс стоятъ въ нихъ на подушкахъ или на кузовахъ, держа для безопасности свои свчки какъ-можно-выше, у иныхъ огонь огражденъ бумажными трубочками, у другихъ горятъ цлыя связки зажженныхъ вмст moccoli, у третьихъ пылаютъ факелы, или просто горятъ маленькія свчки. Пшеходы извиваются между колесами, выжидаютъ благопріятнаго мгновенія и потомъ вдругъ вскакиваютъ и вышибаютъ какую-нибудь избранную заране свчку, другіе лзутъ на приступъ въ экипажи, чтобъ овладть насильно чужими огнями, третьи гоняются за какимъ-нибудь сдокомъ, который бгаетъ вокругъ своей коляски съ добытымъ или похищеннымъ огнемъ, чтобъ помочь своему обществу, которое уже senza moccolo, иные, снявъ почтительно щляпы, подходятъ къ дверцамъ экипажей и смиренно упрашиваютъ какую-нибудь добросердечную даму, чтобъ она обязала ихъ огнемъ для сигары, и, пока та раздумываетъ, вдругъ задуваютъ огонекъ, который она такъ тщательно охраняла своею ручкой. Зрители и зрительницы у оконъ стараются ловить свчки съ улицы на удочки, или, навязавъ платки на гибкіе прутья, ловко выхлестываютъ ими по огню, когда владлецъ его только-что торжествуетъ какой-нибудь трудный подвигъ. Многіе стоятъ притаившись за углами, вооруженные огромными гасильниками, какъ аллебардами, и внезапно накрываютъ ими чьи-нибудь побдоносные факелы, другіе окружаютъ экипажи и безотвязно цпляются за нихъ, или пускаютъ цлый градъ апельсиновъ и букетовъ въ какой-нибудь упорно-отстаивающійся фонарикъ, или штурмуютъ пирамиду людей, на вершин которой держитсятодинъ и размахиваетъ надъ голового огонькомъ, въ знакъ вызова нападающимъ. Senza moccolo! senza moccolo! Красавицы, стоя на подушкахъ своихъ колясокъ, показываютъ съ насмшкою на погашеныя свчи, хлопаютъ въ ладоши и съ звонкимъ хохотомъ кричатъ: ‘Senza moccolo! Senza moccolo!’ Балконы нижнихъ этажей, наполненные прелестными личиками и щегольскими нарядами, отражаютъ приступы съ улицъ, одн отталкиваютъ лзущихъ, другія наклоняются, третьи высовываются, чтобъ лучше видть, четвертыя отскакиваютъ назадъ — и все это съ веселымъ смхомъ, съ самою дтскою игривостью! Стройные станы, нжныя руки, обнаженныя до прелестнйшихъ плечь, очаровательнйшіе бюсты, граціозныя движенія, искрящіеся глаза, яркіе огни, воздушныя ленты, шарфы и платья — senza moccolo! senza moccolo! senza moc-co-lo-о-o-o!!! Но вдругъ, въ самомъ полномъ разгар шума и веселья, въ самомъ неистовомъ увлеченіи, раздается съ колоколень церквей звонъ Ave Maria, и карнавалъ прекращается разомъ — звонъ этотъ гаситъ его однимъ дуновеніемъ, какъ свчку!

Въ тотъ вечеръ былъ въ театр маскарадъ, такой же скучный и безжизненный, какъ лондонскіе, и замчательный только по безцеремонности, съ которою въ одиннадцать часовъ выпроводили публику: фронтъ солдатъ выстроился вдоль стны назади сцены и вымелъ движеніемъ своимъ впередъ всхъ присутствующихъ, какъ огромнымъ помеломъ. Игра въ moccolelti, какъ полагаютъ нкоторые, не что иное, какъ церемоніалъ комическаго оплакиванія смерти карнавала, потомучто католическая горесть не можетъ обойдтись безъ свчекъ. Такъ или нтъ, остатокъ ли это древнихъ сатурналій, или совокупленіе того и другаго, или слдствіе совершенно-другихъ началъ, но, конечно, я буду всегда воспоминать о забав moccolelti, какъ о самомъ блестящемъ и плнительномъ зрлищ: оно столько же замчательно по непринужденному добродушію всхъ,— въ числ взлзавшихъ на коляски были многіе мужчины и мальчишки изъ самаго простаго народа, — сколько по своей невинной игривости. Какъ ни страннымъ это кажется, но забава, преисполненная самой безпечной рзвости, самаго полнаго самозабвенія, совершенно-свободна отъ малйшей неблагопристойности, пока она длится, господствуетъ, повидимому, чувство всеобщаго, почти-дтскаго простодушія и совершенная увренность, что никто не употребитъ во зло увлеченія этихъ немногихъ минутъ, которое колоколъ Ave Maria прекращаетъ своимъ звономъ на цлый годъ.

Статья четвертая и послдняя.

(Окончаніе).

Римъ.— Быстрая діорама.

Воспользовавшись спокойнымъ промежуткомъ времени между концомъ карнавала и началомъ страстной недля, когда вс залетные иностранцы разбжались посл перваго и не начали еще стекаться для послдней, мы принялись добросовстно разсматривать Римъ. Выходя изъ дома ежедневно рано по утрамъ и возвращаясь довольно поздно подъ вечеръ, я думаю, мы познакомились, наконецъ, съ каждымъ камнемъ, съ каждымъ столбомъ въ город и его окрестностяхъ, въ особенности мы осмотрли такую бездну церквей, что я наконецъ ршился отказаться отъ половины ихъ, иначе я бы въ жизнь свою не заглянулъ въ-послдствіи, по доброй вол, ни въ какую церковь. И между-тмъ, я устроивалъ наши поздки такимъ образомъ, что почти всякій день находилъ время заглянуть въ Колизей, или въ открытую Campagna, за гробницею Цециліи Метеллы.

Въ этихъ экспедиціяхъ мы часто встрчались съ обществомъ англійскихъ туристовъ, съ которымъ я имлъ пламенное, но неисполнившееся желаніе завести разговорное знакомство:— то былъ какой-то мистеръ Дэвисъ съ супругою и нсколькими родственниками. Невозможно было не знать имени мистриссъ Дэвисъ, потому-что она была центромъ своего общества, которое безпрестанно за тмъ или другимъ имло въ ней надобность, а общество ея являлось везд. Въ-продолженіе страстной недли, оно присутствовало при каждой подробности каждой сцены, каждой церемоніи. Недли дв или три до страстной недли, оно посщало вс гробницы, вс церкви, вс развалины, вс картинныя галереи: каждый разъ, что я встрчался съ мистриссъ Дэвисъ, я никогда не замтилъ, чтобъ она молчала хоть съ минуту. Глубоко подъ землею, на самыхъ высокихъ галереяхъ Церкви-св.-Петра, за городомъ, въ исторической Campagna, или задыхаясь въ Жидовскомъ-Квартал, мистриссъ Дэвисъ была везд та же. Я не думаю, чтобъ она когда-нибудь что-нибудь видла или даже на что-нибудь смотрла: она вчно искала изо всхъ силъ чего-то, завалившагося въ большой плетеной соломенной корзинк, которая висла у нея на рук, въ этомъ хранилищ она безпрестанно шарила и рылась между несчетнымъ множествомъ англійскихъ мдныхъ монетъ, лежавшихъ на дн его, подобно пескамъ морскимъ. Общество сопровождалось всюду патентованнымъ чичероне, если онъ, поясняя разныя древности, хоть случайно взглядывалъ на мистриссъ Девисъ или обращался къ ней, она сейчасъ же его обрзывала:— ‘Ахъ, Боже мой! да перестанетъ ли этотъ человкъ надодать мн! Я не понимаю ни одного слова изъ всего, что ты тутъ толкуешь и не пойму, хоть ты болтай безъ умолку до того, что лицо у тебя почернетъ’. Мистеръ Дэвисъ ходилъ всегда въ широкомъ сюртук табачнаго цвта и не выпускалъ изъ рукъ большаго зеленаго зонтика, его постоянно пожирало какое-то копотливое любопытство, заставлявшее его приподнимать покрышки урнъ и гробницъ и разсматривать хранившійся въ нихъ пепелъ, какъ пикльсы, кром того, онъ вычерчивалъ наконечникомъ своего зонтика по всмъ надписямъ, приговаривая съ глубокомысленною задумчивостью: ‘Вотъ это B, а это R, такъ-то мы живемъ на свт, не правда ли?’ Археологическія привычки эти заставляли его часто отставать отъ своихъ, и тогда мистриссъ Дэвисъ и вся ихъ компанія мучилась безпокойствомъ и безпрестанно опасалась, что мистеръ Дэвисъ пропадетъ: тогда вс они принимались громко кликать его, и часто въ такихъ мстахъ, гд подобныя восклицанія были странне, неумстне и несвоевременне всего на свт. Наконецъ, когда онъ медленно вылзалъ изъ какой-нибудь гробницы, какъ миролюбивый мертвецъ, говоря: ‘вотъ и я!’ мистриссъ Дэвисъ неизмнно отвчала: ‘Ты будешь непремнно похороненъ заживо гд-нибудь за границей, Дэвисъ, не стоитъ труда и предостерегать тебя!’

Мистеръ и мистриссъ Дэвисъ, и все ихъ общество, прибыли сюда изъ Лондона, вроятно, въ девять или десять дней. Восьмнадцать столтій тому назадъ, римскіе легіоны Клавдія протестовали противъ того, чтобъ идти въ отечество мистера и мистриссъ Дэвисъ, говоря, что оно находится за предлами свта.

Въ числ второстепенныхъ достопримчательностей Рима, одна позабавило меня до крайности: это широкія ступени, ведущія отъ Piazza de Spagna къ церкви Trinita del Monte. Ступени эти служатъ главнымъ сборнымъ пунктомъ ‘натурщиковъ’, которые постоянно тутъ бродятъ, въ ожиданіи нуждающихся въ нихъ художниковъ. Въ первый разъ, когда я туда пришелъ, мн казалось непостижимымъ, почему эти лица мн знакомы, почему я видалъ ихъ въ-продолженіе многихъ лтъ, во всхъ возможныхъ позитурахъ и костюмахъ, и какимъ образомъ они являются передо мною теперь въ Рим, какъ воплощенные домовые. Наконецъ, я догадался, что познакомился съ ними во многихъ галереяхъ и на выставкамъ художественныхъ произведеній. Я увидлъ тутъ старика съ длинными сдыми волосами и почтенною бородой, который, сколько мн помнится, изображенъ чуть-ли не на большей части современныхъ картинъ, значащихся въ каталог нашей Королевской Академіи: это модель для патріарховъ или добродтельныхъ старцевъ, онъ никогда не покидаетъ длиннаго посоха, котораго каждый сучокъ и каждую кривизну видалъ я переданными съ величайшею врностью на несчетномъ множеств картинъ. Потомъ тутъ другой, въ синемъ плащ, который всегда прикидывается спящимъ на солнц (если оно свтитъ), но который, разумется, всегда бодрствуетъ и всегда заботится о живописномъ положеніи своихъ ногъ: это натурщикъ для dolce far niente. Потомъ является еще одинъ, въ темномъ плащ: онъ стоитъ прислонившись къ стн, со сложенными подъ плащомъ руками и выглядываетъ изподлобья, глаза его только-что можно разсмотрть изъ-подъ нахлобученной шляпы:— это образецъ для убійцъ. Еще одинъ, постоянно смотрящій черезъ плечо и какъ-будто намревающійся уйдти, но всегда остающійся на мст:— это надменный или презрительный. Что же касается до натурщиковъ для картинъ ‘семейнаго счастія’, они должны быть очень-дешевы, потомучто ихъ разсыпано несчетное множество по всмъ ступенямъ. Замчательно, что все это величайшіе негодяи и плуты, какіе только есть на свт, приготовленные заране для своего званія и неимющіе соперниковъ ни въ Рим, ни въ какой бы то ни было обитаемой части земнаго шара.

Въ Рим, какъ и везд въ Италіи, похороны и погребальныя процессіи непріятно поражаютъ иностранца равнодушіемъ, съ которымъ обращаются съ тлами покойниковъ. Похороны обыкновенно бываютъ черезъ сутки посл смерти человка, а иногда даже черезъ полусутки.

Въ Рим ямы или погреба устроены такимъ же образомъ, какъ въ Гену,— въ обширномъ, пустомъ, открытомъ пространств за городомъ. Я разъ постилъ кладбище въ полдень и увидлъ у дверей одной изъ ямъ простой сосновый гробъ, некрашеный, необитый ничмъ, сколоченный на скорую руку, такъ-что копыто перваго проходящаго мула могло бы легко разбить его, онъ былъ небрежно вываленъ на землю и лежалъ на боку, предоставленный втрамъ, дождю и солнцу.— ‘Зачмъ оставили его здсь?’ спросилъ я у человка, показывавшаго мн это мсто.— Его привезли полчаса тому назадъ, signore.— ‘Я вспомнилъ, что встртилъ процессію, возвращавшуюся круппою рысью въ городъ.

— Когда же спустятъ его въ яму?

— Когда прідетъ телега съ другими и яму отопрутъ.

— А что стоитъ привезти покойника сюда такъ какъ привезли этого, а не въ общей телег?

— Десять скуди {Около 14 руб. серебромъ. }. Прочія тла, за которыя не платятъ ничего, отвозятся въ церковь Santa Maria della Consolatione и доставляются сюда ночью вс вмст въ телег.

Я посмотрлъ съ минуту на гробъ, на которомъ были выцарапаны дв начальныя буквы имени покойника, и отвернулся съ выраженіемъ лица, я полагаю, показывавшаго, что мн вовсе не нравится такое обращеніе съ усопшими. Проводникъ мой, видя это, пожалъ плечами съ большою живостью и сказалъ съ пріятною улыбкой:— ‘Но онъ умеръ, signore, онъ умеръ. Почему же нтъ?’

Изъ безчисленнаго множества церквей есть одна, о которой считаю должнымъ сказать нсколько словъ: — это церковь Ara Coeli, построенная, какъ полагаютъ, на мст древняго храма Юпитера Феретрія. Она замчательна тмъ, что служитъ хранилищемъ Bambino {Bambino — младенецъ.}, изображающаго какую-то святыню. Мн пришлось видть его вотъ какимъ образомъ:

Мы вошли въ церковь однажды подъ вечеръ и бродили по длинной перспектив ея мрачныхъ сводовъ (вс церкви, построенныя на развалинахъ языческихъ храмовъ, мрачны и угрюмы), какъ вдругъ вбгаетъ нашъ бравый курьеръ, оскаля зубы отъ уха до уха, и проситъ насъ слдовать за нимъ, не теряя ни минуты, потому-что будутъ показывать Bambino отборному обществу. Мы поспшили за нимъ въ родъ часовни или ризницы, подл главнаго алтаря, но не въ самой церкви, гд уже собралось ‘отборное общество’, состоявшее изъ двухъ или трехъ кавалеровъ и столькихъ же дамъ, католиковъ, но только не Итальянцевъ. Молодой монахъ съ впалыми щеками зажигалъ амъ свчи, а другой надвалъ священническое облаченіе новерхъ своей грубой темной рясы. Свчи стояли на чемъ-то въ род алтаря, надъ которымъ, на возвышеніи, красовались дв фигуры, наклоненныя надъ деревяннымъ ящикомъ или запертымъ гробомъ.

Монахъ съ впалыми щеками, зажегши свчи, сталъ на колни въ одномъ углу передъ этою группой, а другой монахъ, надвъ вышитыя золотомъ съ блестками перчатки, снялъ съ большою почтительностью ящикъ и поставилъ его на алтарь. Потомъ, съ многими колнопреклоненіями и читая разныя молитвы, онъ открылъ ящикъ и вынулъ изъ него нсколько атласныхъ и кружевныхъ покрововъ. Дамы стояли на колняхъ съ самаго начала, кавалеры ихъ также опустились благочестиво, когда монахъ вынулъ Bambino, онъ былъ одтъ въ атласъ и золотое кружево, и горла какъ жаръ драгоцнными камнями. Едва-ли было какое-нибудь мсто на ея маленькой груди или ше, которое не сверкало бы богатыми приношеніями врующихъ. Монахъ вынулъ его изъ ящика и обнесъ по всмъ колнопреклоненнымъ, прикладывая лицо Bambino ко лбу каждаго и давая имъ цаловать его ножку. Когда это кончилось, онъ снова уложилъ его въ ящикъ, и тогда поклонники встали, подошли къ ящику и принялись шопотомъ разсуждать о брильянтахъ. Потомъ онъ уложилъ все какъ слдуетъ, поставилъ на мсто, замкнулъ, и снялъ съ себя облаченіе, а товарищъ его погасилъ свчи. Посл этого имъ вручили обычную плату, и вс разошлись.

Вскор посл того, я встртилъ этого самого Bambino на улиц, несомаго съ большого церемоніей въ домъ одного больнаго Римлянина. Его съ этою цлью часто разносятъ по Риму. Вообще, цлительныя свойства Bambino пользуются большою довренностью и даютъ хорошій доходъ религіозному братству, которое имъ обладаетъ.

Въ числ народа, приходящаго молиться въ Церковь-св.-Петра не во время священнодйствія, есть также школьники и семинаристы изъ духовныхъ и не духовныхъ училищъ. Они входятъ обыкновенно по двадцати или по тридцати разомъ и становятся на колни одинъ за другимъ, въ длинный рядъ, имя въ аррьергард угрюмаго учителя въ черномъ одяніи. Пробывъ съ минуту у главнаго алтаря, они встаютъ и направляются къ капелл Богоматери и снова опускаются въ томъ же порядк на колни.

Внутренность всхъ церквей представляетъ одинакое зрлище: везд раздается то же однообразное, безвыразительное пніе, везд т же темныя зданія, которыя кажутся еще темне, кагда войдешь въ нихъ съ Божіяго свта, везд одинаково тускло горятъ лампады, тотъ же народъ стоитъ на колняхъ, какая бы разница ни была между тою или другою церковью въ архитектур, величин, украшеніяхъ и богатств,— но все-таки везд одно и то же. Во всхъ видны грязные нищіе, которые пріостанавливаются, чтобъ просить милостыни, у дверей каждой толпятся жалкіе калки, выставляющіе на показъ свое безобразіе и язвы, везд слпцы, потряхивающіе горшечками, куда имъ опускаютъ подаяніе, везд на алтаряхъ тоже разнообразіе произведеній мастеровъ золотыхъ и серебряныхъ длъ, везд та же смсь благоговнія съ неприличіемъ, набожности съ безчувственностью, люди стоятъ на колняхъ на помост и громко харкаютъ на его плиты, пріостанавливаютъ свои молитвы для мірскихъ длъ и разговоровъ, а потомъ принимаются за нихъ снова съ того мста, на которомъ молитва была прервана. Въ одной церкви какая-то дама, молившаяся очень-набожно на колняхъ, встала, чтобъ вручить намъ свою карточку, которая рекомендовала ее какъ учительницу музыки…

Вс церкви вообще снабжены множествомъ разнаго рода вмстилищъ для принятія приношеній благочестивыхъ богомольцевъ. Иногда служитъ для этого жестяная кружка, иногда ящичекъ, изъ котораго деньги употребляются на расходы, требуемые на содержаніе церкви, иногда кошель съ колокольчикомъ, прившенный на конц длинной палки, разносимый ревностнымъ дьячкомъ между народомъ: словомъ, всхъ этихъ приспособленій, въ разныхъ видахъ, достаточно въ любой церкви. На открытомъ воздух, на улицахъ и дорогахъ — въ нихъ также нтъ недостатка: вы идете-себ, задумавшись, какъ вдругъ вамъ суютъ подъ носъ жестяной сундучекъ изъ какой-нибудь часовни или заброшеннаго въ сторон домика, на сундучк надпись: ‘Для душъ въ чистилищ’, что повторитъ вамъ нсколько разъ податель съ большою настойчивостью.

Въ тюрьмахъ Mamertine есть одна верхняя каморка, расположенная надъ тмъ мстомъ, гд, какъ говорятъ, была темница св. Петра, теперь она служитъ молельнею. Она очень низка и тсна, и въ ней носится мракъ и холодъ тюремный, какъ-будто они поднялись туманомъ снизу, сквозь каменный потолокъ массивной, старой темницы. Стны этой молельни увшаны разными обтными приношеніями, въ числ которыхъ многія странно разногласятъ съ ея цлью: на-примръ, ржавые кинжалы, ножи, пистолеты, палицы, и вообще орудія насилія и убійства, принесены сюда, и повшены на стны, чтобъ умилостивить разгнванныя небеса: какъ-будто кровь на нихъ высохнетъ въ священномъ воздух и не будетъ имть голоса, чтобъ вопіять о наказаніи. Молельня эта такъ тсна, молчалива и могильна, подземелья внизу такъ черны, голы, сыры и душны, что она невольно удерживаетъ себ въ памяти отдльное мсто и не перемшивается съ прочими предметами, мелькающими въ воображеніи, какъ призраки смутнаго сна.

Страшно подумать, въ какія неизмримыя пещеры, подкапывающіяся подъ городомъ, ведутъ нкоторыя изъ римскихъ церквей. Подъ многими изъ нихъ склепы и обширныя подземныя часовни, которыя въ старину были банями, таинственными принадлежностями языческихъ храмовъ и т. д. Подъ церковью San Giovanni о San Paolo, входъ въ страшный рядъ пещеръ, изсченныхъ въ камн и проведенныхъ, какъ говорятъ, до самаго Колизея — он запущены и непроходимы, факелы проводниковъ озаряютъ трепетно-краснымъ мерцаніемъ длинные ряды цлыхъ перспективъ сводовъ, развтвляющихся направо и налво, подобно улицамъ мертваго города, свтъ ихъ показываетъ холодную сырость, капающую вдоль стнъ и медлнино скопляющуюся въ лужи, которыя попадаются тамъ-и-сямъ, и которыя никогда не видали и никогда не увидятъ ни одного солнечнаго луча. По мннію однихъ, сюда запирались дикіе зври, предназначенные для амфитеатра, другіе говорятъ, что это были темницы для приговоренныхъ гладіаторовъ, третьи полагаютъ, что подземелья эти служили и для того и для другаго. Но самая ужасная и потрясающая душу легенда та, что въ верхнемъ подземель пещеры расположены въ два этажа — первые христіане, предназначенные для растерзанія дикимъ зврямъ въ зрлищахъ Колизея, слышали какъ алкавшія крови ихъ животныя ревли внизу, наконецъ, ихъ выводили изъ подземнаго мрака на яркій свтъ, на пространную арену, окруженную безчисленными зрителями, и жадные сосди ихъ радостно выпрыгивали вслдъ за ними…

Подъ церковью San Sebastiano, на дв мили за городскими воротами того же имени, по Аппіановой-Дорог, входъ въ римскія катакомбы — встарину каменоломни, но въ-послдствіи убжища преслдуемыхъ христіанъ. Въ эти могильные переходы любопытные проникали миль на двадцать, но они составляютъ цпь лабиринтовъ, миль на шестьдесятъ въ окружности.

Тощій Францисканскій монахъ, съ ясными, но блуждающими глазами, былъ единственнымъ нашимъ проводникомъ въ эти глубокія и страшныя подземелья. Узкіе переходы и завороты то въ ту, то въ другую сторону, вмст съ дйствіемъ тяжелаго и мертваго воздуха, вскор сбили всхъ насъ съ толка, такъ-что мы потеряли всякое соображеніе о пути, которымъ шли. Мн невольно пришла въ голову мысль: что, если съ нимъ вдругъ сдлается припадокъ и онъ вышибетъ у насъ факелы, или хоть просто сдлается съ нимъ обморокъ, что тогда будетъ съ нами! Мы шли впередъ, между могилами мучениковъ, проходили просторныя подземныя дороги, покрытыя сводами и распространявшія отъ себя отрасли во вс стороны, но боковыя втви эти были завалены грудами камней, чтобъ тамъ не могли находить себ убжища разбойники и убійцы, и чтобъ они не образовали подъ Римомъ другаго народонаселенія, еще худшаго, чмъ то, которое обитаетъ въ вчномъ город. Могилы, могилы, все могилы,— могилы мужчинъ и женщинъ, могилы ихъ маленькихъ дтей, которыя нкогда бжали къ своимъ гонителямъ съ криками: ‘мы христіане! мы христіане!’ чтобъ быть убитыми вмст съ своими родными, могилы, гд на каменныхъ гробахъ грубо изсчена пальмовая втвь мученичества, а подл, въ маленькихъ впадинахъ, стоятъ сосуды съ кровью праведныхъ страдальцевъ, могилы людей, жившихъ здсь цлые годы, поучавшихъ остальныхъ и проповдывавшихъ имъ истину, надежду, утшеніе съ грубыхъ алтарей, которые и теперь свидтельствуютъ о ихъ непоколебимой твердости, наконецъ, могилы гораздо-обширне, но за то гораздо-ужасне всхъ прежнихъ, гд сотни людей, захваченные врасплохъ, были согнаны вмст и вс выходы имъ завалены: ихъ погребали заживо, и они медленно умирали съ голода!

‘Торжество нашей святой вры не надъ землею, не въ великолпныхъ церквахъ’, сказалъ монахъ, когда мы пріостановились въ одномъ изъ низкихъ проходовъ, окруженные со всхъ сторонъ костями и прахомъ:— ‘вотъ оно! Между могилами мучениковъ!’ Онъ былъ по-видимому человкъ кроткій и степенный, и говорилъ отъ чистаго сердца. Остальное воспоминаніе мое о римскихъ церквахъ походитъ на смутный сонъ, въ которомъ перемшиваются священныя зданія всхъ видовъ и величинъ, низверженныя колонны языческихъ храмовъ, отрытыя и принужденныя поддерживать, подобно исполинамъ, крыши христіанскихъ церквей, картины дурныя и дивныя, народъ на колняхъ, курящіеся иміамы, бренчанье колокольчиковъ и по-временамъ, изрдка, густой гулъ органа. Усталая память выводитъ меня снова на широкія паперти, на ступеняхъ которыхъ спятъ кучки людей или грются на солнц, и она бредетъ дальше, между лохмотьями, разнородными запахами, палаццами и лачугами какой-нибудь старинной итальянской улицы.

Утромъ въ субботу (8 марта) отрубили здсь голову какому-то преступнику. Девять или десять мсяцевъ тому назадъ, онъ убилъ баварскую графиню, которая шла на поклоненіе въ Римъ, одна и пшкомъ, и совершала этотъ благочестивый подвигъ уже въ четвертый разъ. Онъ увидлъ въ Витербо, гд тогда жилъ, какъ она размнивала какую-то золотую монету. Онъ тотчасъ же послдовалъ за набожною пилигримкой, сопутствовалъ ей на разстояніи больше сорока миль подъ измнническимъ предлогомъ защиты, наконецъ, напалъ на нее недалеко отъ Рима, въ Campagne, около мста называемаго (несправедливо) Гробницею Нерона, ограбилъ и убилъ ее ея же собственнымъ странническимъ посохомъ. Онъ былъ недавно женатъ и подарилъ жен своей кое-что изъ отнятыхъ у баварской графини вещей, сказавъ, что купилъ это на рынк, но жена его видла пилигримку, когда она проходила черезъ городъ, и узнала въ числ подарковъ одну бездлушку, которую у нея замтила. Тогда разбойникъ сознался ей во всемъ, его схватили на четвертый день посл свершенія убійства.

Въ этой непонятной стран нтъ опредленнаго времени ни для суда, ни для расправы, а потому убійца просидлъ въ тюрьм до-сихъ-поръ. Въ пятницу, когда онъ обдалъ съ прочими узниками, къ нему пришли съ объявленіемъ, что ему завтра отрубятъ голову, и увели его. Вообще говоря, здсь очень-рдко казнятъ въ великомъ посту, но, принявъ въ разсчетъ важность его преступленія, разсудили, что лучше показать надъ нимъ примръ строгости теперь, когда со всхъ сторонъ стекаются въ Римъ пилигримы къ страстной недл. Я слышалъ объ этомъ въ пятницу вечеромъ и видлъ во всхъ церквахъ печатныя объявленія, приглашавшія врующихъ молиться о спасеніи души преступника, а потому и ршился пойдти посмотрть на его казнь.

Она была назначена въ четырнадцать съ половиною часовъ, по римскому времесчисленію, или въ четверть девятаго утромъ. Со мною было, двое знакомыхъ, и такъ-какъ мы ожидали многочисленнаго стеченія народа, то забрались на мсто въ половин восьмаго. Казнь должна была свершиться въ одной изъ отдаленныхъ улицъ, по сосдству церкви San Giovanni decollto. Улица эта, подобно всмъ, составляющимъ большую часть Рима, обставлена ветхими домами, которые, по-видимому, не принадлежатъ никому и никогда не были обитаемы, они выстроены безъ всякаго плана, безъ всякой особенной потребности, не снабжены окончинами, и походятъ на покинутыя пивоварни, или могли бы быть складочными амбарами, еслибъ въ нихъ что-нибудь хранилось. Противъ одного изъ нихъ, выбленаго, были воздвигнуты подмостки — неуклюжіе, некрашеные, полугнилые, футовъ въ семь вышиною, съ высокою рамою надъ ними, похожею на вислицу, между вертикальными стойками ея ходилъ ножъ съ тяжкою массою желза, готовый опуститься на шею жертвы и блествшій на солнц, которое по-временамъ выглядывало изъ-за облаковъ.

Около эшафота толпилось немного людей, да и тхъ не подпускалъ къ нему отрядъ папскихъ драгунъ. Человкъ двсти или триста пшихъ солдатъ было подъ оружіемъ, раздлившись преспокойно на кучки, между которыми попарно и по-трое прогуливались офицеры, болтая между собою и куря сигары.

Въ конц улицы была открытая площадка, заваленная мусоромъ, осколками и разнымъ соромъ, какъ и везд въ Рим. Мы забрались во что-то въ род прачешнаго сарая, принадлежавшаго къ одному изъ жилыхъ домовъ, стоя тамъ на старой телег, среди груды ломаныхъ колесъ, мы глядли сквозь широкое ршетчатое окно на эшафотъ и вдоль улицы, круто заворачивавшей налво. Перспектива оканчивалась толстымъ офицеромъ въ треугольной шляп.

Пробило девять часовъ, потомъ десять, и ничего не произошло. Колокола звонили по-прежнему. Римляне нисшаго класса, съ буйными лицами, въ синихъ и рыжихъ плащахъ, въ лохмотьяхъ, приходили и уходили, равнодушно разговаривая о разныхъ разностяхъ, между ними скитались также женщины и ребятишки. Разнощикъ сигаръ, съ наполненнымъ горячими угольями глинянымъ горшкомъ въ рук, провозглашалъ во все горло о своемъ товар. Продавецъ пряниковъ раздлялъ свое вниманіе между эшэфотомъ и покупщиками. Мальчишки цплялись и пробовали взлзать на стны ближней ограды, но отпадали на низъ. Художники, въ непостижимыхъ шляпахъ среднихъ вковъ и съ бородами, непринадлежавшими никакимъ временамъ, бросали вокругъ себя живописно-надменные взгляды на окружавшую ихъ ‘толпу’. Одинъ господинъ, безъ сомннія также принадлежавшій къ занимающимся изящными искусствами, щеголялъ въ сапогахъ съ отворотами, съ висящею по груди рыжею бородой и длинными, ярко-огненными волосами, заплетенными въ дв косы по об стороны лица, которыя спускались ему чуть не до пояса.

Пробило одиннадцать — все по прежнему. Въ толп пронесся ропотъ, что преступникъ не хочетъ исповдаться: въ такомъ случа духовенство владетъ имъ до звона Ave Maria, т. е. до солнечнаго заката. Народъ началъ по немногу расходиться. Офицеры пожимали плечами и смотрли сомнительно. Драгуны, прозжавшіе по-временамъ мимо нашего окна, чтобъ прогнать какую-нибудь несчастную телегу или извощичій кабріолетъ, которые удобно расположились на видномъ мст и уже были усыпаны любопытными, сдлались сердитыми и явно начали терять терпніе. Толстый ффицеръ, оканчивавшій собою перспективу улицы, вынюхалъ цлую табакерку табаку.

Вдругъ послышался звукъ трубъ. ‘Смирно!’ пронеслось между кучками пхотинцевъ, которые тотчасъ же выстроились и расположились вокругъ помоста. Драгуны поскакали въ галопъ по своимъ мстамъ, и гильйотина сдлалась центромъ лса штыковъ и свтлыхъ палашей. Народъ столпился тсне вокругъ солдатъ. Длинный потокъ взрослыхъ и ребятишекъ, сопровождавшій процессію отъ самой тюрьмы, вдругъ разлился по всмъ свободнымъ мстамъ.

Черезъ краткій промежутокъ времени показалось нсколько монаховъ, шедшихъ отъ церкви къ эшафоту, надъ головами ихъ виднлось распятіе подъ чернымъ балдахиномъ. Его обнесли кругомъ подножія подмостковъ и обратили къ преступнику, чтобъ онъ могъ видть священный символъ искупленія до конца послдней минуты. Вскор явился на платформ и онъ, босикомъ, со связанными руками и обрзаннымъ до плечь воротникомъ рубашки: молодой человкъ лтъ двадцати-шести, здоровый, стройный, блдный, съ небольшими черными усами и темноволосый.

Онъ, какъ говорили, отказывался отъ исповди потому-что ему не позволяли увидться передъ смертью съ женою, ее привели къ нему подъ конвоемъ, и посылка за нею была причиной долгаго промедленія.

Онъ тотчасъ же сталъ на колни подъ ножомъ гильйотины, положилъ шею въ выемку поперечной доски, выемка другой доски сверху обхватила ее совершенно, подъ ними былъ прившенъ кожаный мшокъ. Лезвее звукнуло, и голова скатилась въ мшокъ. Палачъ вынулъ ее за волосы и обнесъ вокругъ эшафота, показавъ во вс стороны народу. Посл этого ее воткнули на шестъ и утвердили его въ землю, чтобъ вся длинная улица могла видть голову. Глаза головы были обращены къ верху, какъ-будто преступникъ не хотлъ видть въ послднія мгновенія кожанаго мшка, а устремилъ взоры на распятіе. Она была блдна, холодна, безцвтна, какъ восковая.

Эшэфотъ и земля подъ нимъ были залиты кровью. Странне всего показалось мн совершенное уничтоженіе шеи: голова была отхвачена такъ, что казалось, будто лезвее едва не задло скулы или уха, а между-тмъ на труп не было ни малйшаго признака шеи.

Вс присутствующіе смотрли на казнь, на мертвую голову и на обезглавленный трупъ съ самымъ убійственнымъ равнодушіемъ. Никто не обнаружилъ ни ужаса, ни жалости, ни отвращенія, ни негодованія. Пока трупъ укладывали въ гробъ, я чувствовалъ нсколько разъ, стоя подл эшафота, какъ любопытныя руки запускались въ мои пустые карманы. Вообще, зрлище было грустное и омерзительное. Мн памятно, правда, еще одно обстоятельство, котораго нельзя пропустить безъ вниманія: спекулирующіе на выигрыши въ лоттере становятся на самыхъ видныхъ мстахъ и считаютъ выбрызгиваемыя капли крови въ той или другой части ешафота, потомъ они покупаютъ билеты съ нумерами этихъ чиселъ, которыя всегда приносятъ счастье — таково, покрайней-мр, общее поврье.

Наконецъ, трупъ увезли, ножъ вытерли, подмостки разобрали, и вся отвратительная машина исчезла. Представленіе кончилось.

——

Изъ всхъ римскихъ дворцовъ, Ватиканъ, наполненный сокровищами искусствъ, съ своими необъятными галереями, великолпными лстницами и безчисленными анфиладами залъ занимаетъ первое и высшее мсто. Въ немъ много превосходнйшихъ статуй и дивныхъ картинъ, но такъ же, — да не сочтутъ этого ересью, — значительное количество всякой дряни. Сколько здсь статуй и картинъ, неимющихъ ршительно никакого достоинства, кром своей древности! А между-тмъ, ими восхищаются люди съ притязаніями на изящный вкусъ и считающіе себя знатоками.

Признаюсь съ полнымъ чистосердечіемъ, что я не могу оставлять у дверей итальянскихъ дворцовъ, или гд бы то ни было, своихъ собственныхъ убжденій о томъ, что истинно и натурально, какъ-бы я оставилъ обувь свою у дверей мечети, еслибъ путешествовалъ на Восток. Не могу забыть, что есть извстныя выраженія лицъ для извстныхъ страстей, что есть на свт такая прозаичсскаявещь, какъ пропорціональность человческихъ рукъ, ногъ и головъ, а потому, встрчая изображенія, которыя рзко противорчатъ этимъ понятіямъ, чувствую себя не въ силахъ восхищаться ими, гд бы я ихъ ни находилъ, въ такихъ случаяхъ, добросовстне всего сознаваться въ этомъ, не притворяясь восторженно-удивляющимся тамъ, гд не чувствуешь ни малйшаго удивленія, ни восторга.

Мн кажется, что ршительные и безразборчивые восторги, которымъ предаются многіе критики, несообразны съ истинною оцнкой дйствительно-великихъ и дйствительно-превосходныхъ произведеній искусствъ. Я, на-примръ, не могу постичь, какимъ-образомъ отчаянный защитникъ картинъ безъ всякаго достоинства можетъ возвыситься до понятія божественной красоты тиціанова ‘Успенія Богоматери’, которое въ Венеціи, или какъ человкъ, проникнутый этимъ дивнымъ произведеніемъ или чувствующій красоту великой картины Тинторетто, изображающей Собраніе Блаженныхъ, которая также въ Венеціи, можетъ находить въ ‘Страшномъ Суд’ Микель-Анджело какую-нибудь общую мысль или господствующее чувство, которыя бы гармонировали со своимъ предметомъ. Тотъ, кто будетъ созерцать великую картину Рафаэля, ‘Преображеніе’, а потомъ пойдетъ въ другую залу Ватикана и остановится передъ другой картиной того же Рафаэля, изображающею въ невроятной каррикатур, какъ чудовищно папа Леонъ IV остановилъ распространеніе пожара — и если онъ скажетъ, что восхищается обими картинами, какъ твореніями великаго генія, то долженъ, мн кажется, не имть никакого изящнаго вкуса въ одномъ изъ этихъ двухъ случаевъ.

Легко сомнваться въ чемъ-нибудь, но по-моему часто правила искусства были соблюдаемы слишкомъ-строго: что, на-примръ, хорошаго или пріятнаго въ, томъ, когда мы знаемъ заране, что такая-то фигура должна оборачиваться такъ-то, что другая должна лежать тутъ-то и въ такомъ-то положеніи, или что въ извстныхъ частяхъ картины должны быть драпировки, расположенныя извстными складками. Я не обвиняю живописцевъ, если въ итальянскихъ картинныхъ галереяхъ вижу головы, которыя вовсе не соотвтствуютъ изяществу остальнаго, въ истинно-достойныхъ произведеніяхъ, головы эти носятъ на себ монастырскій отпечатокъ, и подобныя имъ очень-часто попадаются между теперешними живыми обитателями монастырей, слдственно, виноватъ не художникъ, а тщеславіе и невжество тхъ, кто заказывалъ ему писать себя… Я подозрваю, что даже великіе художники длали это изъ не обходимости, потому-что, будучи подъ властію и въ большой зависимости отъ духовныхъ и монаховъ, они должны были изображать и на полотн цлую бездну духовныхъ и монаховъ.

Необычайная прелесть и граціозность статуй Кановы, дивная важность и спокойствіе многихъ древнихъ скульптурныхъ произведеній, огонь и энергія многихъ другихъ — все это, каждое въ своемъ род, выше всякихъ похвалъ, а въ-особенности посл произведеній Бернини и учениковъ его, которыхъ статуями и барельефами наполнены вс церкви Рима, начиная съ Собора-св.-Петра. Въ художественномъ отношеніи, на мой вкусъ, три божества Прошедшаго, Настоящаго и Будущаго, красующіяся въ китайской коллекціи, въ Лондон, лучше любой изъ этихъ исковерканныхъ фигуръ, у которыхъ каждая складка драпировки выворочена на изнанку, каждая жилка или артерія толщиною съ указательный палецъ, которыхъ волосы похожи на гнзда игривыхъ змй, а позы пристыдили бы самаго выломаннаго фигляра. Я искренно убжденъ, что нигд на всемъ земномъ шар не наберется такого неимоврнаго множества безобразій, вышедшихъ на свтъ изъ-подъ рзца ваятеля, какъ въ Рим.

Въ Ватикан есть, между-прочимъ, прекрасное собраніе египетскихъ древностей. Потолки залъ, въ которыхъ он разставлены, изображаютъ усыпанныя звздами небеса пустыни. Мысль можетъ показаться странною, но это очень-эффектно. Угрюмые, чудовищные получеловки египетскихъ храмовъ кажутся еще угрюме и чудовищне подъ темно-синимъ небомъ, которое отбрасываетъ странную, неопредленную, таинственную тнь на вс предметы, они кажутся подъ покровомъ торжественной ночи.

Въ палаццахъ частныхъ людей, картины разставлены самымъ выгоднымъ для эффекта ихъ образомъ. Ихъ рдко набирается въ одномъ мст столько, чтобъ он перемшивались въ глазахъ, или чтобъ вниманіе зрителя было развлечено ихъ множествомъ, а также толпы звакъ и любителей рдко мшаютъ вамъ разсматривать ихъ на свобод. Тамъ красуются безчисленные портреты Рембранта, Тиціана и Фан-Дейка, головы Гвидо-Рени, Доминикина и Карло-Дольче, разныя картины Корреджіо, Мурильйо, Рафаэля, Сальватора-Розы и Спаньйолетто — трудно найдти выраженія для похвалъ многимъ изъ нихъ — такова ихъ нжность и граціозность, ихъ красота и высокое достоинство.

Портретъ Беатриче ди-Ченчи, въ палаццо Барбарини, такая картина, что ее невозможно забыть. Сквозь дивную прелесть и кротость лица проглядываетъ что-то сверхъестественное. Голова ея драпирована блымъ покрываломъ, изъ-подъ котораго выпадаютъ свтлые волосы. Она какъ-будто вдругъ обратилась къ вамъ, въ глазахъ ея, чрезвычайно-нжныхъ и кроткихъ, видно выраженіе, какъ-будто она сейчасъ только превозмогла дикость внезапнаго ужаса и отчаянія, а чувствуетъ только небесную надежду, прекрасную горесть и полную безнадежность на всякую помощь. Преданія говорятъ, будто Гвидо-Рени написалъ этотъ портретъ на-канун ея казни, по другимъ разсказамъ, онъ написалъ его на память, видвъ несчастную красавицу на пути къ эшафоту. Я охотно врю, видя ее на полотн, что она обратилась къ нему вдругъ, когда онъ стоялъ въ толп, посл перваго взгляда на скиру, и напечатлла въ душ его взоръ, который остался въ его памяти такъ же неизгладимо, какъ въ моей, какъ-будто и я былъ самъ подл него, въ предсмертную минуту злополучной двушки. Преступный палаццо Ченчи, занимающій цлый кварталъ, стоитъ угрюмый и заброшенный, и разваливается мало-по-малу, мн часто представлялось, будто я видлъ это прелестное лицо въ его большихъ окнахъ, на мрачномъ подъзд, или являющимся изъ темноты его унылыхъ галерей, по которымъ бродятъ теперь духи и тни. Исторія несчастной Беатриче написана на этой картин, на лиц погибшей двушки, собственною рукою природы!

Я видлъ въ палаццо Спада статую Помпея, ту самую, у подножія которой палъ Юлій Цезарь: это страшная, суровая фигура! Я вообразилъ себ статую боле нжной отдлки, которой отличительныя черты смшивались въ отуманенныхъ взорахъ того, чья кровь обагряла его подножіе, и вдругъ, въ самый моментъ смерти, он мелькнули передъ нимъ въ строгомъ величіи, какъ являются теперь.

Прогулки по окрестностямъ Рима очаровательны и были бы исполнены прелести даже по однимъ разнообразнымъ видамъ дикой Campagna, но здсь каждый шагъ земли по всмъ направленіямъ исполненъ воспоминаній. Вотъ, на-примръ, Альбано, съ прелестнымъ озеромъ, котораго берега окружены деревьями, съ виномъ, которое, конечно, нисколько не улучшилось со временъ Горація и въ наши дни никакъ не оправдываетъ его поэтическаго панегирика. Вотъ неопрятный Тиволи, съ ркою Апіо, которая совращена съ своего пути и падаетъ очертя голову съ восьмидесяти футовъ, отъискивая свое прежнее русло, тамъ, на высокомъ утес рисуется живописный храмъ сивиллы, водопады меньшихъ размровъ искрятся и блестятъ на солнц, одна пещера, подл которой страшно клубится рка, внизу, между нависшими утесами, открываетъ угрюмый звъ свой, смоченный пною и брызгами. Вотъ Villa d’Esle, заброшенная и разрушающаяся между рощами печальныхъ сосенъ и кипарисовъ, гд она покоится въ мертвенной важности. Вотъ Фраскати и на утес надъ нимъ развалины Тускулума, гд Цицеронъ жилъ, писалъ и украшалъ свое жилище, котораго остатки и теперь видны, и гд родился суровый Катонъ. Мы видли развалины амфитеатра этого умершаго города въ срый, пасмурный день, когда рзко задувалъ мартовскій втеръ и разбросанные камни стариннаго города лежали на одинокой высот, мертвые и унылые, какъ пепелище давно-погасшаго пожара.

Однажды мы отправились маленькимъ обществомъ, втроемъ, въ Альбано, который въ четырнадцати миляхъ отъ Рима, съ намреніемъ прійдти туда, по давно-заброшенной и заросшей Аппіановой-Дорог. Мы тронулись въ путь въ половин восьмаго утромъ и черезъ часъ очутились въ открытой Campagna. На разстояніи цлыхъ двнадцати киль мы карабкались по непрерывному ряду грудъ, холмовъ и развалинъ. Развалившіяся гробницы и храмы: обломки колоннъ, карнизовъ, пьедесталовъ, большіе куски мрамора и гранита, растрескавшіяся и обвалившіяся арки, заросшія травами и кустами, обломковъ столько, что ихъ достало бы на постройку обширнаго города — все это валялось на земл и окружало насъ со всхъ сторонъ. Повременамъ, сложенныя на-живую-руку стны, сооруженныя изъ этихъ остатковъ пастухами, перескали намъ дорогу, иногда останавливалъ насъ ровъ между двумя осыпавшимися каменными оградами, иногда самые обломки, выкатывавшіеся изъ-подъ нашихъ ногъ, затрудняли намъ путь, но все это были развалины. Иногда попадался намъ кусокъ старинной дороги, надъ остальною почвой, иногда мы выслживали ее подъ наносной землею и травой, какъ-будто она была тутъ похоронена, но вся дорога была развалиной. Вдали, колоссальные остатки водопроводовъ поднимались надъ равниною, каждый долетавшій до насъ втерокъ колыхалъ молодую траву и свжіе цвты, выросшіе на цлыхъ миляхъ развалинъ. Невидимые жаворонки, которые одни нарушали мертвую тишину этихъ мстъ, свили себ гнзда въ развалинахъ, угрюмые пастухи, одтые въ бараньи шкуры и выглядывавшіе на насъ по-временамъ исподлобья, изъ своихъ логовищъ, были жителями развалинъ. Видъ пустынной Campagna въ одномъ направленіи, гд она была почти гладкою равниной, напоминалъ мн свероамериканскія степи. Но что значитъ одинокость мста, гд никогда человкъ не жилъ, въ сравненіи съ пустыней, гд могучее племя оставило слды свои на земл, съ которой оно исчезло, гд мста послдняго отдохновенія его усопшихъ разсыпались въ прахъ какъ они, гд разбитые песочные часы времени не боле, какъ кучка праздной пыли! Возвращаясь въ городъ около солнечнаго заката и оглядываясь издали на пройденный нами въ то время путь, я почти былъ убжденъ, что солнце уже больше не взойдетъ, и что оно свтило въ послдній разъ на умершій и уничтоженный міръ.

Возвращеніе въ Римъ при лунномъ сіяніи посл такой прогулки, было самымъ приличнымъ заключеніемъ такого дня. Узкія улицы безъ троттуаровъ, заваленныя въ каждомъ темномъ углу грудами мусора и всякой нечистоты, представляютъ по своимъ сжатымъ размрамъ, грязи и темнот, самую рзкую противоположность съ широкою площадью передъ какою-нибудь церковью, въ цептр этой площади стоитъ покрытый іероглифами обелискъ, привезенный изъ Египта во времена императоровъ, и смотритъ съ удивленіемъ на окружающее его чуждое зрлище, или древняя колонна, съ которой сброшена украшавшая ее статуя, и которая держитъ на себ христіанскаго святаго: такъ, на-примръ, вмсто Марка-Аврелія поставленъ св. Павелъ, или вмсто Траяна св. Петръ. Потомъ видишь огромныя зданія, сооруженныя изъ разобранныхъ частей Колизея, которыя заслоняютъ собою луну, какъ горы, а между-тмъ, лучи ея пробиваются въ другихъ мстахъ сквозь полуразвалившіяся арки и треснувшія стны такъ же свободно, какъ выходитъ жизнь изъ свжей смертельной раны. Маленькій городокъ, состоящій изъ жалкихъ домовъ, окруженныхъ оградами и запертыхъ дверьми на запоръ — это Жидовскій Кварталъ, гд Жиды запираются на ночь, когда пробьетъ восемь часовъ: жалкое и грязное мсто, густо-населенное, наполненное зловоніемъ, но гд люди промышлены и куютъ себ деньги. Днемъ, проходя по узкимъ улицамъ этого квартала, видишь всхъ жителей за работой: они подновляютъ старыя платья и заключаютъ между собою торги.

Когда выйдешь изъ этихъ лоскутковъ густой темноты снова на лунный свтъ, зрніе и слухъ вознаграждаются серебристымъ фонтаномъ Треви, который бьетъ сотнею ключей по поддльнымъ скаламъ. Въ тсной улиц за нимъ балаганъ, окруженный деревьями и освщенный шкаликами, привлекаетъ лнивыхъ Римлянъ къ своимъ курящимся кострюлямъ съ горячимъ бульйономъ и пареною цвтною капустой, къ подносамъ съ жареною рыбой и бутылкамъ съ виномъ. Огибая крутой заворотъ, вдругъ слышишь тяжелый стукъ колесъ: кучеръ вашъ останавливается и снимаетъ шляпу передъ медлительнымъ возомъ, предшествуемымъ человкомъ съ большимъ распятіемъ, факельщикомъ и священникомъ: это телега смерти, на ней везутъ трупы бдныхъ за городъ, на Campo Santo, гд ихъ бросятъ въ одну изъ ямъ, которую въ эту ночь завалятъ камнемъ и запечатаютъ на цлый годъ.

Но прозжаете ли вы мимо обелисковъ или колоннъ, мимо древнихъ храмовъ, театровъ, домовъ, портиковъ или форумовъ,— странно видть, какъ каждый обломокъ, гд только возможно, перелитъ въ новйшее строеніе или приспособленъ къ нуждамъ новйшихъ временъ: изъ нихъ строятъ стны, жилища, амбары, конюшни, я лаютъ употребленіе, къ которому они никогда не были предназначены, и соединяютъ съ вещами самыми неудобоисоединяемыни. Бездна развалинъ древней миологіи и обломковъ старинныхъ преданій и обычаевъ служатъ теперь поклоненію христіанскихъ алтарей.

Выглянувъ изъ одной части города за стны его, видишь старинную приземистую пирамиду, въ которой покоится прахъ Каія Цестія, и которая отбрасываетъ отъ себя при лунномъ свт темную треугольную тнь: въ маленькомъ саду подл нея могила нашего поэта Шелли (Shelley), а еще ближе къ пирамид лежатъ кости Китса (Keats).

Страстная недля въ Рим, какъ полагаютъ, иметъ много привлекательнаго для постителей вчнаго города, но я бы совтовалъ тмъ, кто детъ въ Римъ собственно для Рима, избгать церемоній этой эпохи, за исключеніемъ только богослуженія перваго дня св. Пасхи. Церемоніи вообще самыя скучныя и утомительныя, жара и давка при каждой несносны, шумъ, толкотня, суматоха, такъ-что можно сойдти съ ума. Мы перестали посщать этого рода зрлища въ самомъ начал ихъ и снова обратились къ развалинамъ. Мы, однако, опять вмшались въ толпу для нкоторыхъ изъ любопытнйшихъ церемоній, о которыхъ я долженъ нсколько распространиться.

Въ среду на страстной недл мы не могли попасть въ Сикстову-Капеллу, потому-что она была биткомъ набита народомъ еще прежде, чмъ мы пришли, а мы пришли довольно-рано, публика тамъ толкалась, жалась, спорила и шумно тснилась снова, когда выносили изъ капеллы какую-нибудь даму въ обморок, какъ-будто человкъ пятьдесятъ могло помститься тамъ, гд она была. Надъ входомъ въ капеллу, вислъ тяжелый занавсъ, и человкъ двадцать ближайшихъ къ нему снаружи дергали его со стороны въ сторону, чтобъ онъ не опустился совершенно и не мшалъ имъ слушать пніе Miserere. Слдствіемъ этого была величайшая суматоха: многіе путались въ складкахъ драпировки занавса, иногда волнующаяся толпа вносила его на головахъ въ самую капеллу, какъ полу огромной палатки, и вытснялась съ нимъ назадъ, при чемъ раздавались крики и жалобные голоса.

Сидя въ нкоторомъ разстояніи оттуда, между двумя или тремя папскими каммергерами, которые были очень-утомлены и считали минуты на своихъ часахъ, намъ лучше были видны продлки съ занавсомъ, чмъ слышно пніе Miserere. Иногда только долетали до нашего слуха печальные голоса, которые возвышались хоромъ и раздавались весьма-грустно и трогательно, а потомъ замирали снова въ тихіе, почти-неслышные намъ напвы.

Въ другой разъ, мы присутствовали при подъятіи мощей въ Собор-св.-Петра, что произошло между шестью и семью часами вечера и было поразительно темнотою всей церкви и бездною стекшагося туда народа. Мощи выносилась поочереди, тремя духовными сановниками и помщались на высокомъ балкон подл главнаго алтаря, который былъ только одинъ освщенъ, правда, сто-двнадцать лампъ горятъ постоянно у алтаря, да, кром того, дв колоссальныя восковыя свчи подл черной статуи св. Петра, но это освщеніе ничтожно для такого необъятнаго зданія, и оно остается все въ торжественномъ мрак. Этотъ мракъ, обращеніе всхъ лицъ къ балкону и колнопреклоненіе благочестивыхъ, имли что-то особенно-эффектное.

Въ четверкъ мы пошли смотрть, какъ папа переносилъ св. причастіе изъ Сикстовой Капеллы въ Capella Paolina, въ Ватикан: церемонія, служащая эмблемою положенія во гробъ Спасителя передъ Его воскресеніемъ. Мы ждали въ обширной галере вмст со множествомъ народа, изъ котораго три четверти были Англичане, съ часъ или около того, пока въ Сикстовой Капелл опять пли Miserere. Галерея эта соединяла об капеллы, общее вниманіе сосредоточивалось на двери, въ которую папа долженъ былъ войдти съ Тломъ Христовымъ. Каждый разъ, что она отворялась, мы видли, однако, не больше, какъ человка на лстниц, который зажигалъ несметное множество лампъ, но при каждомъ отвореніи этой двери вс съ шумомъ устремлялись къ лстниц и къ ламповщику, въ род того, какъ тяжелая британская конница бросалась въ аттаку при Ватерло. Къ счастію зажигателя лампъ, ни онъ, ни лстница его не были сбиты и стоптаны. Наконецъ, когда зажглись вс свчи и лампады, отворилась дверь Сикстовой Капеллы, и раздавшееся изъ нея пніе возвстило шествіе его святйшества. Тутъ солдаты папской гвардіи раздвинули толпу и выстроились въ дв линіи лицомъ-къ-лицу, вдоль всей галереи, наконецъ, показалась процессія.

Сначала шли пвчіе, потомъ множество духовенства попарно, каждый несъ по большой зажженной свч. Пніе было очень-однообразно и скучно. Процессія тихо подвигалась впередъ, въ капеллу, монотонные напвы продолжались, и наконецъ явился самъ папа, подъ блымъ атласнымъ балдахиномъ, въ полномъ облаченіи первосвященника, неся въ обихъ рукахъ накрытое покровомъ причастіе, кардиналы и каноники окружали его въ пышныхъ и блестящихъ костюмахъ. Солдаты гвардіи преклонили колни, вс присутствующіе низко поклонились, и онъ вошелъ въ капеллу, у дверей которой замнили балдахинъ блымъ атласнымъ зонтикомъ, распущеннымъ надъ его головой. За нимъ слдовало еще нсколько паръ духовныхъ сановниковъ, которые также вошли въ капеллу. Потомъ заперли ея двери, и все кончилось, зрители бросились къ выходу, какъ-будто дло шло о жизни и смерти, торопясь поспть на какое-нибудь другое зрлище.

Одна изъ любимйшихъ и наиболе посщаемыхъ церемоній въ церкви св. Петра — исключая воскресенія и понедльника святой недли, когда допускаются туда вс классы народа — та, когда папа моетъ ноги тринадцати человкамъ, представляющимъ двнадцать апостоловъ и Іуду Искаріотскаго.

Она совершается въ одной изъ капеллъ собора, которую по этому случаю украшаютъ какъ-можно-роскошне. Вс тринадцать сидятъ въ это время рядомъ, на высокой скамь, и на нихъ устремлены взоры несметнаго числа Англичанъ, Французовъ, Американцевъ, Швейцарцевъ, Нмцевъ, Русскихъ, Шведовъ, Норвежцевъ и другихъ пришельцевъ всхъ народовъ. Вс тринадцать одты въ блое и на головахъ ихъ блыя шапки. Въ рук каждаго букетъ.

Такъ-какъ дв большія ложи, назначенныя для помщенія дамъ, были уже переполнены, и пробраться ближе не было никакой возможности, мы удалились вмст съ многочисленною толпою другихъ любопытныхъ, чтобъ успть видть Тайную Вечерю, гд папа, самъ своей особой, прислуживаетъ за столомъ тмъ же тринадцати, посл страшной толкотни на крыльц Ватикана и нсколькихъ частныхъ стычекъ съ швейцарскою гвардіею, вся толпа втиснулась въ покой. То была длинная галерея, драпированная вся блымъ и краснымъ, гд также была устроена ложа для дамъ (он обязаны являться въ такихъ случаяхъ въ глубокомъ траур и носить черныя покрывала), а королевская ложа для неаполитанскаго короля и его свиты. Столъ, убранный какъ на бальномъ ужин, стоялъ на возвышенной платформ у одной изъ стнъ галереи. Ножи и вилки были разложены на ближайшей къ стн сторон стола.

Покой былъ наполненъ мужчинами-иностранцами, народу бездна, жара нестерпимая, и давка по-временамъ ужасная. Она достигла высшей степени, когда вкатился сюда потокъ зрителей съ обряда омовенія ногъ: тогда раздались такіе крики и возгласы, что отрядъ пьемонтскихъ драгунъ пришелъ на выручку швейцарской гвардіи и помогъ ей угомонить публику.

При добываніи себ выгодныхъ мстъ, дамы оказались особенно-свирпыми. Одна знакомая мн была схвачена въ далекой лож какою то дюжею барыней за талію и вытиснута со своего мста, другая дама, стоявшая въ заднихъ мстахъ ложи, улучшала свою позицію, втыкая большую булавку въ стоящихъ впереди ея зрительницъ.

Апостолы и Іуда Искаріотскій явились на площадк посл долгаго ожиданія и расположились передъ столомъ, предводительствуемые св. Петромъ, зрители долго глядли на нихъ, пока двнадцать нюхали протяжно свои букеты, а Іуда, двигая губами, какъ-будто внутренно творилъ молитву. Тогда папа, въ багряномъ облаченіи, съ блою атласною скуфьей на голов, явился среди толпы кардиналовъ и другихъ сановниковъ, онъ взялъ небольшой золотой рукомойникъ и плеснулъ нсколько воды на руки апостола Петра, тогда-какъ одинъ изъ его свиты держалъ золотой тазъ, другой — тонкое полотенце, а третій — букетъ самого папы, который былъ ему на это время переданъ. Его святйшество исполнилъ довольно-поспшно обрядъ омовенія рукъ надъ каждымъ изъ тринадцати, при чемъ Іуда казался особенно-растроганнымъ, потомъ вс услись за столъ, Петръ на первомъ мст, и папа произнесъ молитву.

На стол было блое и красное вино, а обдъ казался вообще очень-хорошимъ. Кушанья были раздлены на порціи, для каждаго поравну, кардиналы подносили каждое блюдо пап на колняхъ, а тотъ подавалъ его тринадцати угощаемымъ. Невозможно выразить, какъ Іуда томился надъ своими кушаньями, наклонивъ голову на сторону, какъ-будто у него вовсе не было аппетита. Петръ не говорилъ ни слова ни съ кмъ. Кушанья состояли преимущественно изъ рыбы и зелени. Папа подавалъ также вино всмъ тринадцати, въ-продолженіе всей трапезы, читали евангеліе,— но чтенія никто не могъ слышать.

Ужинъ пилигримовъ, когда вельможи и знатныя дамы, въ знакъ смиренія, прислуживали пилигримамъ и отирали имъ ноги, вымытыя заране, — привлекъ также множество народа. Но изъ всхъ церемоніаловъ страстной недли ни одинъ не поразилъ меня столько, какъ церемонія Святой Лстницы la Scala Santa, при которой я присутствовалъ нсколько разъ и которую лучше всего видлъ въ страстную пятницу.

Святая лстница эта состоитъ изъ двадцати-восьми ступеней, которыя, по сказаніямъ, принадлежали дому Пилата Понтійскаго и по которымъ спускался самъ Спаситель, выходя изъ храмины суда. Богомольцы поднимаются по ней вверхъ не иначе, какъ на колняхъ, на вершин ея капелла съ мощами, въ которую они заглядываютъ сквозь желзныя ршетки оконъ и потомъ спускаются по двумъ боковымъ лстницамъ.

Въ страстную пятницу, тутъ было человкъ около ста, которые въ одно время медленно и тяжело поднимались на колняхъ по этимъ ступенямъ, другіе, готовившіеся подниматься, или уже спустившіеся,— были и такіе, которые были уже разъ наверху и готовились подниматься въ другой разъ,— стояли на паперти внизу, гд какой-то старикъ потряхивалъ жестянымъ ящикомъ, чтобъ напомнить имъ о душеспасительномъ денежномъ приношеніи. Большая часть этихъ богомольцевъ были мужчины и женщины простаго званія, пришедшіе, по-видимому, изъ деревень, въ числ ихъ было, впрочемъ, четыре или пять іезуитовъ и съ полдюжины хорошо-одтыхъ дамъ. Цлая школа мальчиковъ, человкъ покрайней-мр двадцать, была уже на половин лстницы, и вс они очевидно наслаждались своимъ восшествіемъ. Они поднимались вс вмст, но остатокъ богомольцевъ давалъ имъ по-возможности больше простора.

Въ свтлое-воскресенье, такъ же, какъ въ великій-четвертокъ, папа осняетъ своимъ благословеніемъ весь народъ съ балкона Собора-св.-Петра. Въ этотъ разъ, въ воскресенье, погода была особенно прекрасна, воздухъ чистый, благовонный, небо удивительно синее. Въ четверкъ былъ проливный дождь, но за то теперь вс сто фонтановъ Рима искрились какъ алмазы на свтломъ солнц. Жалкія улицы, тянущіяся на цлыя мили, по которымъ мы хали въ опредленномъ порядк, поддерживаемомъ папскими драгунами, пестрлись такими яркими цвтами, что вся ветхость.и дряхлость ихъ исчезла. Простой народъ ходилъ въ самыхъ щеголеватыхъ нарядахъ, люди побогаче выхали въ лучшихъ своихъ экипажахъ, кардиналы неслись къ церкви Рыбаря въ парадныхъ каретахъ, натявутая роскошь выставила на солнц свои протертыя ливреи и порыжлыя треугольныя шляпы, вс экипажи цлаго Рима были заняты заране, — все стремилось на большую площадь св. Петра.

Тутъ собралось по-крайней-мр полтораста тысячь человкъ! Не знаю числа экипажей, но для всхъ ихъ было мста довольно и еще съ запасомъ. Вся широкая паперть церкви была усыпана народомъ, тамъ толпилось множество coatadini изъ Альбано, которые особенно любятъ красный цвтъ, вообще, пестрая смсь всхъ костюмовъ производила удивительный эффектъ. Ниже ступеней паперти были выстроены войска, которыя издали казались цвтами исполинскаго цвтника. Угрюмые Римляне, живые и веселые поселяне сосднихъ мстъ, группы богомольцевъ изъ отдаленныхъ частей Италіи, любопытные иностранцы всхъ націй,— все это шумло и жужжало на чистомъ воздух, какъ рои безчисленныхъ наскомыхъ, а между-тмъ два прелестнйшіе фонтана били высоко надъ всми, отражая солнечные лучи радугами въ своихъ брызгахъ и переливахъ.

Яркій коверъ былъ навшенъ вдоль всего высокаго балкона, а огромное окно, изъ котораго папа являлся, было драпировано краснымъ, надъ всмъ балкономъ протянули наметъ, чтобъ защитить внутренность его отъ солнечныхъ лучей. Къ приближенію полудня, вс глаза обратились къ окну, и вскор явилось у него на носилкахъ кресло, за которымъ слдовали исполинскія опахала изъ павлиньихъ перьевъ. Тогда папа, котораго едва можно было разсмотрть за высотою балкона,— всталъ и распростеръ свои руки, тотчасъ же вс зрители на площади сняли шляпы и шапки, а нкоторые преклонили колни. Пушки съ Крпости-св.-Ангела отозвались громомъ своимъ, раздались трубные звуки, барабанный бой, стукъ оружія, а потомъ вся огромная масса народа раздлилась вдругъ на малыя кучки и разбрелась во вс стороны.

Какъ прекрасенъ былъ полдень, когда и мы въ свою очередь похали съ площади! Тибръ пересталъ быть мутнымъ и желтымъ, но сдлался синимъ, вс старые мосты какъ-будто зардлись свжимъ румянцемъ и помолодли. Пантеонъ съ своимъ величественнымъ фасадомъ, изрытымъ и изборожденнымъ временемъ, какъ старое морщинистое лицо, будто стряхнулъ съ себя нсколько столтій. Каждая грязная и запустлая хижина вчнаго города казалась нове и свже. Самая тюрьма въ многолюдной улиц, гд толпились пшеходы и рыскали экипажи, даже и она какъ-будто озарилась чуднымъ блескомъ этого дня, заключенные въ ней бдняки, которыхъ лица не могли высунуться на свтъ изъ-за толстыхъ ршотокъ, протягивали руки сквозь ржавыя перекладины, чтобъ насладиться хоть частичкою солнечныхъ лучей, наполнявшихъ всю улицу.

Но когда наступила лунная безоблачная ночь, большая площадь св. Петра опять наполнилась народомъ, и весь соборъ, отъ паперти до креста, освтился безчисленными огнями, которые обводили вс очерки зданія и мерцали по всмъ колоннадамъ, окружающимъ площадь. Когда большой колоколъ пробилъ половину восьмого, — разомъ, въ одно мгновеніе, масса ярко-краснаго огня разлилась отъ вершины купола до крайнихъ оконечностей креста: это было сигналомъ появленія несметнаго множества огней, такихъ же красныхъ, ослпительныхъ и огромныхъ, изъ всхъ наружныхъ частей исполинскаго собора. Каждый карнизъ, каждая капитель, малйшее лпное или скульптурное украшеніе обрисовались ясно и отчетною при этомъ необычайномъ освщеніи, черное, массивное основаніе огромнаго купола казалось совершенно-прозрачнымъ!

Ни пороховая нитка, ни проводникъ электричества не могли бы передать пламя быстре и внезапне, чмъ оно разлилось въ эту вторую иллюминацію. Когда мы ухали съ площади и глядли на соборъ съ одного отдаленнаго возвышенія, два часа спустя, онъ блестлъ и горлъ, какъ огромный алмазъ въ тишин спокойной ночи! Вс части его были также строго пропорціональны, ни одинъ уголъ огненныхъ линій не притупился, не пропало ни одного атома его лучезарности.

На слдующую ночь, втораго дня пасхи, былъ пущенъ большой фейерверкъ съ Замка-св.-Ангела. Мы наняли себ комнату въ одномъ изъ противоположныхъ домовъ и во-время пробрались на мсто сквозь густую толпу, которая набилась на площади и во всхъ ведшихъ къ ней аллеяхъ и до того загрузила мостъ черезъ Тибръ, что, казалось, онъ сейчасъ рухнетъ въ рку со всмъ толпившимся на немъ народомъ. Мостъ этотъ, по которому приближаются къ замку, украшенъ весьма-уродливыми статуями, между ними поставили большіе сосуды съ зажженною паклей: пламя ея странно отсвчивалось на лицахъ людей и не мене странно на возвышавшихся надъ ними каменныхъ каррикатурахъ.

Зрлище началось страшнымъ залпомх изъ пушекъ. Потомъ, въ-продолжеіне двадцати минутъ или получаса, весь Замокъ Св. Ангела превратился въ одну массу движущагося огня, въ лабиринтъ крутящихся огненныхъ колесъ всхъ цвтовъ, величинъ и скоростей, а между-тмъ ракеты взлетали къ небу — не по одной, не по десяти, а по цлымъ сотнямъ. Окончательный букетъ, la girandola, походилъ на взрывъ всего массивнаго замка, только безъ дыма и пыли.

Черезъ полчаса разошлись вс несчетные зрители этой великолпной потхи, луна глядла спокойно на морщинистое отраженіе свое въ струяхъ мутнаго Тибра, и только съ полдюжины мальчишекъ рыскало тамъ и сямъ, освщая землю передъ собою зажженными огарками, въ надежд поживиться чмъ-нибудь оброненнымъ при такой страшной давк.

Для противоположности, мы похали посл всхъ этихъ огней, посл всей трескотни, въ старый, развалившійся Римъ, чтобъ проститься въ послдній разъ съ Колизеемъ. Я видалъ его и прежде при лунномъ свт, но въ эту ночь его страшное одиночество было вн всякаго описанія. Призраки-столбы Форума, тріумфальныя арки древнихъ императоровъ, огромныя груды развалинъ, которыя нкогда были ихъ дворцами, заросшія травою ограды, обозначающія могилы разрушенныхъ храмовъ, камни Via Sacra (священной дороги), сглаженные слдами ногъ древнихъ Римлянъ, — казалось, что по всему этому печально бродягъ тни прежнихъ кровавыхъ празднествъ, посщая мертвую сцену, разграбленную алчностію, но все еще не разрушенную до тла, казалось, мертвецы дико ломаютъ себ руки, переселившись въ пробивающіеся везд кусты бурьяна и травы, казалось, жалобы ихъ раздаются изъ каждой трещины и разсянны величавыхъ арокъ, которыя сами не боле, какъ тнь того, что он были прежде!

Отдыхая на другой день на трав пустынной Campagna, на пути во Флоренцію, и прислушиваясь къ пнію жаворонковъ, мы увидли небольшой деревянный крестъ, воздвигнутый на мст, гд была умерщвлена несчастная пилигримка, баварская графиня. Мы бросили туда нсколько камешковъ, какъ будто для начала кургана, который посл воздвигнется въ ея память, подумали, но предстоитъ ли и намъ такая же участь, и оглянулись назадъ, на Римъ.

Быстрая діорама.

Мы демъ въ Неаполь, переступивъ за порогъ вчнаго города, у воротъ La Giovanni Latcrano, гд два послдніе предмета, на которыхъ останавливается вниманіе отъзжающаго постителя, или два первые, на которые смотритъ прізжающій — гордая церковь и распадающаяся развалина, то и другое достойныя эмблемы Рима.

Дорога пролегаетъ черезъ Campagna, которая смотритъ торжественне въ ясный день, какъ теперь, чмъ въ пасмурную погоду, подъ мрачнымъ небомъ: далекое протяженіе развалинъ видно ясне, солнечные лучи, пробиваясь сквозь своды полуразсынавшихся водопроводовъ, показываютъ въ печальной дали другіе полуразрушенные водопроводы. Когда мы миновали все это и оглянулись назадъ изъ Альбано, намъ казалось, какъ-будто все темное, волнующееся пространство пустыни походило на озеро стоячей воды, или на широкій потокъ безжизненной Леты, который обхватилъ стны Рима и отдлилъ его отъ всего міра! Какъ часто ходили встарину гордые легіоны по этой степи, которая теперь такъ безмолвна и безлюдна! Какъ часто глядли поникшіе духомъ плнники на отдаленный городъ и видли, какъ изъ него радостно высыпалъ народъ, чтобъ привтствовать возвращеніе ихъ побдителей! Сколько буйства, веселья, разврата и убійствъ видли въ полномъ, бшеномъ разгар стны тхъ самыхъ дворцовъ, которые теперь не больше, какъ груды мусора и разбросанныхъ обломковъ мрамора! Какой ослпительный блескъ огней, какой ревъ народныхъ смутъ, какой плачъ голода и заразы проносился надъ дикою равниной, гд теперь слышенъ только шумъ втра, и гд одинокія ящерицы весело и безъ помхи играть и грются на солнц!

Обозы съ виномъ, которыхъ каждая телега управляется оборваннымъ крестьяниномъ, лежащимъ подъ легкимъ навсомъ изъ бараньихъ шкуръ, на цыганскій образецъ, уже перестали являться, и мы съ трудомъ поднимаемся на гористыя мста, гд растутъ деревья. На слдующій день, мы демъ по прекрасной дорог, оттненной безконечными аллеями и проведенной черезъ Понтинскія-Болота, утомительно-плоскія и пустынныя, поросшія мстами кустарникомъ или затопленныя водою. По-временамъ прозжаемъ мимо одинокаго сторожеваго домика, или мимо заброшенной и заглохшей лачужки. Нсколько пастуховъ зваетъ на берегахъ придорожной канавы, иногда плоскодонная лодка лниво тянется по ней бечевою. Изрдка встрчается всадникъ, съ положеннымъ поперегъ сдла длиннымъ ружьемъ, сопровождаемый сердитыми собаками, но вообще, здсь все мертво и движутся только втръ и тни, пока мы не очутились въ виду Террачины.

Какъ сине и свтло море, катящее свои волны подъ окнами гостинницы, столь знаменитой въ разбойничьихъ повстяхъ! Какъ живописны большіе утесы и пики скалъ, нависшіе надъ нашею завтрашнею узкою дорогой, гд арестанты работаютъ въ каменоломняхъ наверху, а стерегущіе ихъ часовые бродятъ по взморью! Всю ночь море ропщетъ подъ мерцаніемъ звздъ, а на разсвт слдующаго дня перспектива вдругъ расширяется какъ-будто чудомъ, и вдали, черезъ море, виднъ Неаполь съ своими островами и дышащій пламенемъ Везувій. Черезъ четверть часа, все исчезло какъ видніе, и опять не видать ничего, кром моря и неба.

Перехавъ черезъ два часа неаполитанскую границу и укротивъ съ трудомъ голоднйшихъ изъ таможенныхъ и солдатъ пограничной стражи, мы възжаемъ, черезъ безвратный порталъ, въ первый неаполитанскій городъ — Фонди. Замтьте Фонди, ради всего грязнаго и нищенскаго!

Вонючій каналъ грязи и помоевъ тянется по середин жалкой улицы, наполняемый такими же вонючими канавками, которыхъ струи медленно ползутъ изъ гадкихъ домишекъ. Во всемъ Фонди нтъ ни двери, ни окна, ни ставня, ни крыши, ни стны, ни столба, которые бы не были гнилы, ветхи, полуживы. Можно подумать, что вс несчастныя событія, которыя пришлось вытерпть этому городу, со всми осадами и грабежами Барбароссы и другихъ, произошли не дале, какъ въ прошломъ году. Какъ тощія собаки, шныряющія по жалкой улиц, до-сихъ поръ живы и не пожраны голодными обывателями — это одна изъ мудренйшихъ задачъ въ свт.

Люди здсь вс съ впалыми щеками, тощіе, угрюмые, все нищіе, но это еще ничего, а надобно смотрть на нихъ, какъ они собираются около прозжихъ путешественниковъ. Одни, до того лнивые, что не хотятъ сойдти съ своего крыльца, или, можетъ-быть, благоразумно не довряя своей особы ветхости ступеней, вытягиваютъ изъ оконъ тощія руки и воютъ, другіе толпятся около насъ, дерутся между собою, толкаютъ другъ друга и настоятельно просятъ милостыни ради любви къ Богу. Группа грязнйшихъ ребятишекъ, почти нагихъ, кричитъ то же самое, но вдругъ они замчаютъ, что покрытая лакомъ карета отражаетъ ихъ фигуры, и они начинаютъ скакать, кривляться, длать гримасы, восхищаясь тмъ, что все это повторяется въ ихъ импровизированномъ зеркал. Полоумный калка, собирающійся ударить мальчишку, котораго рзкіе крики заглушаютъ его собственныя мольбы о подаяніи, замчаетъ свой сердитый образъ на панели кареты, онъ вдругъ останавливаетъ разящую руку, высовываетъ языкъ и начинаетъ усмхаться, качать головою и болтать. Пронзительный крикъ, возбужденный этими продлками, будитъ съ полдюжины дикихъ фигуръ, завернутыхъ въ порыжлые и оборванные плащи и спавшихъ на ступеняхъ церковной паперти подл разложенныхъ для продажи горшковъ и корзинокъ. Они встаютъ, приближаются и нагло требуютъ подаянія: ‘Я голоденъ. Дайте мн что-нибудь. Слушайте, signor, я голоденъ!’ Потомъ отвратительная старуха, боясь, что опоздала, ковыляетъ по улиц, протянувъ одну руку, а сама чешется во всю дорогу другою и кричитъ задолго до того, что ее можно разслышать: ‘Caril! carit! Прекрасная барыня, подайте мн милостыню!’ Наконецъ, мелькаютъ мимо насъ члены благочестиваго братства, которое хоронитъ покойниковъ: вс они въ маскахъ, порыжлыхъ черныхъ одеждахъ, обитыхъ снизу и съ пятнами многихъ грязныхъ зимъ: ихъ сопровождаетъ священникъ и крестоносецъ. Окруженные этими призраками, мы вызжаемъ изъ Фонди: вслдъ намъ глядятъ зловщіе глаза изъ тьмы каждой едва-живой лачуги, какъ свтящіяся частицы ихъ грязи и гнили.

Прекрасное горное ущелье съ развалинами форта на неприступной высот, называемаго по преданію фортомъ Фра-Діаволо, старинный городъ Итри, похожій издали на замысловатую затю кондитора и выстроенный на отвсной скал, на которую взбираются подлиннымъ рядамъ крутыхъ ступеней, прекрасный Mola di Gaeta, котораго вина, подобно винамъ Альбано, выродились со временъ Горація, если допустить, что онъ зналъ толкъ въ вин, чего, кажется, нельзя отвергать въ человк, который такъ любилъ наслаждаться виномъ и такъ хорошо воспвалъ его. Еще ночь на дорог, въ Santa Agala, на другой день отдыхъ въ Капу, очень-живописной, но теперь врядъ-ли столько же соблазнительной для путешественника, какъ былъ нкогда для воиновъ Аннибала древній городъ того же имени, потомъ ровная дорога между виноградными кустами, которые тянутся красивыми гирляндами и фестонами отъ дерева къ дереву, наконецъ, вотъ и Везувій недалеко! Вершина и конусъ его подъ снгомъ, дымъ виситъ надъ нимъ какъ густое облако въ тяжелой атмосфер дня. Наконецъ, мы спускаемся подъ гору и вкатываемъ въ Неаполь.

Прямо на встрчу намъ, вверхъ по улиц, тянется похоронная процессія. Тло, въ открытомъ гроб, несутъ на чемъ-то въ род паланкина, покрытое яркимъ покровомъ, пунсовымъ съ золотомъ. За гробомъ идутъ люди въ маскахъ и блыхъ одеждахъ. Но если на первый случай встртило насъ зрлище смерти, то и жизнь иметъ здсь самыхъ дятельныхъ представителей: кажется, будто весь Неаполь вчно за дверьми и безпрестанно рыскаетъ взадъ и впередъ пшкомъ и въ экипажахъ. Нкоторые изъ нихъ, обыкновенные веттурино, запряжены тройкою въ рядъ, лошади покрыты пестрою збруей, со множествомъ мдныхъ украшеній, и всегда несутся во весь духъ. Не потому, однако, чтобъ имъ приходилось везти легкіе грузы: въ самомъ маломъ веттурино помщается по-крайней-мр шестеро внутри, четверо спереди, четверо или пятеро прицпляются сзади, да еще двое или трое болтаются внизу, въ стк или кошел, подвшенномъ подъ осью, гд они едва не задыхаются отъ пыли и грязи. Шуму и движенію помогаютъ еще кукольныя комедіи, буффы — пвцы съ гитарами, разскащики повстей, чтецы стиховъ, бездна дешевыхъ представленій съ паяцами и фиглярами, барабанами и трубами, раскрашенными вывсками съ изображеніемъ показываемыхъ въ балаганахъ чудесъ, и любопытные зваки, удивляющіеся около нихъ толпами. Оборванные лазорони дремлютъ подъ воротами, арками и въ канавкахъ, щегольски-разряженная знать рыщетъ въ экипажахъ по Кіайя, или гуляетъ въ публичныхъ садахъ: уличные писцы, торча за своими конторками и чернилицами подъ портикомъ большаго театра Сан-Карло, ждутъ себ кліентовъ.

Вотъ, на-примръ, идетъ въ цпяхъ арестантъ, которому нужно написать письмо къ своимъ родственникамъ. Онъ подходитъ къ публичному писцу, сидящему подъ угловою аркой, и торгуется съ нимъ, получивъ на это напередъ позволеніе отъ своего конвойнаго солдата, который прислоняется къ стн и начинаетъ щелкать орхи. Арестантъ диктуетъ писцу на ухо то, что ему нужно, и такъ-какъ самъ онъ не учился грамот, то смотритъ ему пристально въ лицо, чтобъ прочитать во взорахъ писца, дйствительно ли онъ его не обманываетъ. Черезъ нсколько времени, арестантъ длается краснорчивымъ и сбивается съ толку. Секретарь пріостанавливается и потираетъ себ подбородокъ. Арестантъ предается съ жаромъ своему многословію и сопровождаетъ его энергическими жестами. Наконецъ секретарю удается поймать идею этой болтовни, и онъ, какъ человкъ, умющій превращать мысли въ слова, принимается писать, пріостанавливаясь по-временамъ, чтобъ полюбоваться своимъ писаньемъ. Арестантъ смотритъ на него молча, а солдатъ продолжаетъ флегматически грызть орхи. ‘Не нужно ли написать еще что-нибудь?’ — Нтъ.— ‘Ну, такъ слушай, мой другъ’, и онъ читаетъ письмо отъ начала до конца. Арестантъ въ восторг. Письмо сложено, адресовано, передано ему, онъ платитъ секретарю, который посл этого лниво откидывается на своемъ стул и берется за книгу, арестантъ поднимаетъ пустой мшокъ, солдатъ бросаетъ орховыя скорлупы, взваливаетъ ружье на плечо, и они отправляются дале.

Зачмъ нищіе безпрестанно постукиваютъ себя правою рукою по подбородку, когда вы на нихъ смотрите? А затмъ, что въ Неапол на все есть своя пантомима и что это означаетъ голодъ. Человкъ, который тамъ съ кмъ-то споритъ и кладетъ ладонь правой руки вдоль верха лвой, а потомъ шевелитъ обоими большими пальцами въ подражаніе движенію ослиныхъ ушей, выводитъ своего противника изъ терпнія и бситъ его до отчаянія. Двое, напр., торгуются за рыбу и покупщикъ, сказавъ свою цну, выворачиваетъ воображаемый карманъ жилета и уходитъ, не говоря ни слова: онъ достаточно-ясно далъ уразумть продавцу, что, по его мннію, рыба слишкомъ-дорога. Двое встрчаются въ карет, одинъ, дотронувшись раза два или три до своихъ губъ, поднимаетъ къ верху вс пять пальцевъ правой руки и потомъ проводитъ рукою горизонтальную черту впередъ, другой киваетъ отрывисто головою и продолжаетъ хать: онъ приглашенъ на дружескій обдъ въ пять съ половиною часовъ и будетъ тамъ непремнно.

Во всей Италіи, особенное движеніе руки, въ сгиб кисти, съ поднятымъ указательнымъ пальцемъ, означаетъ отказъ, единственный отказъ, который понимаютъ итальянскіе нищіе, но въ Неапол пять пальцевъ служатъ особенною азбукой, изъ которой составляется плодовитый языкъ.

Все это и много продлокъ уличной жизни, вмст съ дою макароновъ по вечерамъ, продажею цвтовъ въ-продолженіе дня, нищенствомъ и воровствомъ во вс часы дня и ночи, можно видть на взморь, гд весело блестятъ волны залива. Но, любители и охотники живописнаго, не упускайте изъ вида грязнаго разврата, униженія и всего отвратительнаго, неразлучно связаннаго съ веселою неаполитанскою жизнью! Нехорошо находить Сент-Джайльсъ такимъ гадкимъ, а Porta Capuana такою привлекательною. Мн все-таки кажется, что въ снгахъ и льдахъ свернаго полюса больше добраго, чмъ подъ яркимъ солнцемъ очаровательнаго и цвтущаго Неаполя.

Капри — нкогда омерзительный по воспоминаніямъ о Тиверіи, Искія, Прочила и тысячи отдаленныхъ прелестей залива, лежатъ тамъ, въ синемъ мор, и виды ихъ измняются по двадцати разъ въ день: все это или кажется близехонько подъ рукою, или далеко, или вовсе исчезаетъ изъ глазъ, смотря по ясности или пасмурности дня. Чудеснйшая страна въ свт разстилается теперь передъ нами. Направимся ли мы къ мизеневому берегу великолпнаго водяного амфитеатра и подемъ черезъ гротъ Позилиппо къ Собачьему-Гроту, и потомъ къ Бай, или пустимся другимъ путемъ, къ Везувію и Сорренто,— все это непрерывный рядъ очарованій. Въ послднемъ направленіи, гд надъ всми дверьми и сводами красуются безчисленныя изображенія San Gennaro (св. Януарія), который протягиваетъ руку, чтобъ остановить ярость горящей горы, мы съ удовольствіемъ демъ по желзной дорог, вдоль прелестнаго взморья, мимо города Торре-дель-Греко, выстроеннаго на пепл прежняго города, погибшаго за сто лтъ во время изверженія Везувія, мимо плоскокрышихъ домовъ, житницъ и макаронныхъ фабрикъ, къ Кастелламаре, котораго разрушенный замокъ служитъ убжищемъ рыбакамъ и стоитъ посреди моря на груд скалъ. Здсь кончается желзная дорога, но отсюда мы можемъ продолжать хать вдоль непрерывно-слдующихъ одинъ за другимъ восхитительныхъ заливовъ, по единственнымъ мстоположеніямъ, спускаясь съ высочайшей вершины горы Sant Angelo до самаго взморья, между виноградниками, оливковыми деревьями, апельсинными и лимонными садами, крутыми, скалистыми утесами, зелеными оврагами, но подножіямъ покрытыхъ снгомъ высотъ, черезъ маленькіе города, гд стоятъ у дверей хорошенькія темноволосыя женщины, мимо очаровательныхъ лтнихъ виллъ, къ Сорренто, гд Тассъ вдохновлялся окружавшими его красотами природы. На обратномъ пути, вы можете карабкаться по высотамъ надъ Кастелламаре и видть въ просвтахъ между зелеными втвями деревьевъ, какъ внизу крутятся прозрачныя волны, видть блые домы отдаленнаго Неаполя, которые въ такомъ разстояніи кажутся едва-отличительными пятнами. Возвращеніе въ городъ по взморью, при солнечномъ закат, когда съ одной стороны море горитъ багровымъ отблескомъ, а съ другой темнется гора съ своимъ дымомъ и пламенемъ, — достойное заключеніе такого дня.

Церковь у Porta Capuana, — подл рыбнаго рынка, въ грязнйшемъ квартал грязнаго Неаполя, гд началось возмущеніе Мазаньелло — замчательна потому-что она была сценою одной изъ первыхъ прокламацій его къ народу, и что на паперти ея несметное множество нищихъ безпрерывно стучитъ себ по подбородку. Соборъ съ прекрасною дверью и колоннами изъ африканскаго и египетскаго гранита, украшавшими нкогда храмъ Аполлона, заключаетъ въ себ застывшую кровь Сен-Дженнаро или св. Януарія: она хранится въ двухъ хрустальныхъ пузырькахъ, запираемыхъ въ серебряный ковчежецъ и разжижается три раза въ годъ, къ большому удивленію и назиданію народа. Въ это же самое время камень, на которомъ святой скончался мученическою смертью и который въ нсколькихъ миляхъ отъ города, слегка краснетъ.

Дряхлые старики, живущіе въ лачугахъ у входа въ древнія катакомбы и ждущіе тамъ, повидимому, своей очереди, считаются членами страннаго братства, называющагося Королевскою Богадельней и обязаннаго присутствовать при всхъ похоронахъ. Двое изъ этихъ древнихъ призраковъ бредутъ съ зажженными посковыми свчами, чтобъ показать любопытнымъ входъ въ пещеры смерти, такъ же равнодушно, какъ еслибъ они сами были безсмертны. Катакомбы эти служили кладбищемъ за триста лтъ. Въ одномъ мст ихъ большая яма, наполненная костями и черепами, останками, какъ говорятъ, страшной смертности, причиненной въ Неапол чумою, въ остальныхъ нтъ ничего, кром пыли. Он состоятъ изъ просторныхъ корридоровъ и лабиринтовъ, высченныхъ въ скал. Въ конц нкоторыхъ изъ этихъ длинныхъ переходовъ видишь иногда неожиданные проблески свта, проникающіе туда сверху: они производятъ странный и могильный зффектъ при блеск факеловъ, среди пыли и темныхъ сводовъ, какъ-будто и они мертвы и погребены. Теперешнее кладбище дальше, на одномъ холм между городомъ и Везувіемъ. Старый Campo Santo, со своими тремя стами шестидесятью-пятью ямами, употребляется только для тхъ, кто умираетъ въ больницахъ, тюрьмахъ, или кого некому похоронить. Красивое новое кладбище, недалеко оттуда, хотя еще не кончено, но иметъ уже между своими кустами и цвтами много могилъ и воздушныя колоннады. Многіе могутъ сказать, что нкоторые изъ памятниковъ слишкомъ-вычурны и причудливы, но здсь всеобщій блескъ природы оправдываетъ такой вкусъ, который во всякомъ другомъ мст показался бы неумстнымъ.

Если Везувій страшенъ и величественъ, когда глядишь на него отсюда, изъ новаго жилища мертвецовъ, то онъ несравненно торжественне, съ своимъ чернымъ дымомъ, если смотрть на него отъ могильныхъ развалинъ Геркулана и Помпеи!

Стоя на большой рыночной площади Помпеи и глядя сквозь арки разрушенныхъ храмовъ Юпитера и Изиды, черезъ верхи развалинъ домовъ, которыхъ таинственнйшія святилища теперь открыты взорамъ профановъ, на Везувій, свтлый и снжный въ тихомъ отдаленіи, теряешь счетъ времени и невольно погружаешься весь въ странное и печальное созерцаніе губителя и погубленнаго, смшавшихся въ прекрасную, спокойную картину. Потомъ, идучи дале, видишь на всякомъ шагу разныя мелочи, остатки ежедневной жизни, которыя свидтельствуютъ какъ-будто о недавней обитаемости этой могилы: на-примръ, на каменной закраин давно-изсохшаго колодца, слдъ веревки, протершей въ немъ желобокъ, когда изъ него ведромъ доставали воду, слды колесъ на мостовой улицъ, капли пролитыхъ напитковъ на каменномъ залавк виноторговли, кувшины частныхъ погребовъ, убранные за столько столтій и нетронутые до-сихъ-поръ, все это длаетъ одинокость и мертвенность погибшаго города въ тысячу разъ поразительне, чмъ еслибъ волканъ въ ярости своей снесъ его съ лица земли и утопилъ на дн морскомъ.

Когда Помпею потрясло подземнымъ ударомъ, предшествовавшимъ пагубному изверженію, каменотесы изскали изъ камня новыя украшенія, взамнъ обвалившихся, для храмовъ и другихъ зданій, которые тогда пострадали. Вотъ ихъ работа, за городскими воротами, какъ-будто они опять пріидутъ сюда завтра и снова пріймутся за рзцы и молотки.

Въ погреб дома Діомида, гд нашли у самой двери нсколько скелетовъ, виднъ отпечатокъ тлъ ихъ на зол, которая потомъ отвердла, между-тмъ, какъ внутренности и мясо тлъ истлли внутри ея совершенно, а остались одн только кости. Такъ точно на театр Геркулана комическая маска, плававшая на горячемъ и еще жидкомъ поток лавы, отпечатала на немъ свои черты, которыя сохранились, когда лава превратилась въ твердый камень, теперь она показываетъ свое фантастическое лицо иностранцу, какъ за дв тысячи лтъ оно показывалось зрителямъ этого самаго театра.

Посл прогулки по улицамъ, домамъ и всмъ тайникамъ храмовъ давно исчезнувшей съ лица земли религіи, встрчая безпрестанно какіе-нибудь свжіе слды самой отдаленной древности, какъ-будто время остановилось посл этого страшнаго, губительнаго удара, и больше не было ни дней, ни ночей, ни годовъ, ни столтій — ничто не поражаетъ столько, какъ доказательства проникательнаго свойства золы, которая съ неотразимою силой всмъ овладла. Въ винныхъ погребахъ, на-примръ, она наполнила собою всю глиняную посуду, вытснивъ вино и наполнивъ ихъ пылью до краевъ. Въ гробницахъ, она выжала вонъ пепелъ изъ погребальныхъ урнъ и насыпалась въ нихъ сама. Рты, глаза, черепы скелетовъ набиты плотно этою страшною начинкой. Въ Геркулан, гд разрушительный элементъ былъ другаго и боле-тяжелаго свойства, онъ затопилъ все, какъ море. Вообразите себ наводненіе, достигшее наибольшей своей высоты и превратившееся въ мраморъ — вотъ то, что здсь называютъ ‘лавой’.

Нсколько работниковъ рыли угрюмый колодезь, у входа въ который мы теперь стоимъ, и заступы ихъ остановились на каменныхъ скамьяхъ театра: — они нашли погребенный городъ Геркуланъ. Спустись внизъ съ зажженными факелами, мы были поражены стнами чудовищной толщины, которыя поднимаются между скамьями, загораживаютъ сцену, выставляютъ свои безобразныя формы въ самыхъ несвойственныхъ мстахъ и перемшиваютъ все, какъ въ безпорядочномъ сн. Сначала мы не можемъ врить, ни представить себ, что это вкатилось сюда и залило цлый городъ, что все, чего здсь нтъ, вырублено изъ отвердвшей какъ крпкій камень массы. Но, понявъ и сообразивъ все, невозможно не предаться самымъ невыразимо-мучительнымъ размышленіямъ.

Живопись, украшающая стны многихъ безкрышихъ покоевъ обоихъ городовъ, или съ большою осторожностью перевезенная въ неаполитанскій музей, свжа и нова, какъ-будто стны эти только вчера были расписаны. Тутъ изображены разные предметы спокойной домашней жизни, на-прим. състные припасы, дичина, кувшины, стаканы и т. п., сюжеты изъ общеизвстныхъ классическихъ исторій, или изъ миологіи, но все выражено просто и отчетисто, купидоны, играющіе и ссорящіеся между собою, или занятые какими-нибудь работами, театральныя воспоминанія, поэты, читающіе свои произведенія друзьямъ, тутъ видны надписи мломъ на стнахъ: политическія шутки, или объявленія, или неврные рисунки школьниковъ,— словомъ, тутъ все, что только можетъ оживить и населить въ фантазіи удивленнаго постителя погибшія, безжизненныя мста. Тутъ видишь также мбель всякаго рода — лампы, столы, постели, столовую и кухонную посуду, ремесленныя орудія, хирургическіе инструменты, театральныя контрамарки, монеты, нарядные уборы, связки ключей въ костливыхъ рукахъ скелетовъ, шлемы стражей и воиновъ, домашніе колокольчики, которые звонятъ теперь тмъ же звономъ, что и встарину…

Самые незначительные изъ этихъ предметовъ усиливаютъ занимательность Везувія и облекаютъ его совершенно волшебнымъ и сверхъестественнымъ обаяніемъ. Когда глядишь изъ этихъ разрушенныхъ городовъ на сосднія земли, поросшія прекрасными виноградниками или роскошными деревьями, и вспомнишь, что домы за домами, храмы за храмами, зданія за зданіями и улицы за улицами покоятся еще и теперь подъ корнями спокойной растительности, ожидая своей очереди показаться на Божій свтъ, — воображеніе невольно поражается дивною таинственностью судьбы, и Везувій становится грознымъ геніемъ сцены. Отъ каждаго остатка погубленныхъ имъ нкогда живыхъ, обитаемыхъ и окруженныхъ жизнью предметовъ, мысль и взоры невольно переносятся къ его дыму, поднимающемуся черными клубами къ небесамъ. Онъ передъ нами, когда мы бродимъ по мертвымъ улицамъ, надъ нами, когда мы стоимъ на разрушенныхъ стнахъ, онъ виднъ во всякомъ просвт, между колоннами парками, сквозь каждую трещину стнъ и оградъ пустыхъ строеній, между гирляндами и листьями каждаго причудливаго винограднаго куста. Отойдя къ Пестуму, чтобъ видть громадныя зданія, изъ которыхъ самое молодое воздвигнуто за цлыя столтія до Р. X. и которыя высятся и теперь въ одинокомъ величіи надъ пораженною злокачественными испареніями равниною,— опять невольно обращаешься къ Везувію, олицетворенному року этихъ странъ, который какъ-будто выжидаетъ новаго страшнаго случая къ опустошеніямъ.

На солнц было очень-тепло, когда мы возвращались изъ Пестума, хотя въ тни температура была очень-прохладна, но солнце сіяетъ ясно, на синемъ неб нтъ ни облачка, и въ эту ночь будетъ полнолуніе. Ничего, что снгъ и ледъ лежатъ густыми пластами на вершин Везувія, ничего, что мы проходили пшкомъ цлый день и что зловщіе предостерегатели увряютъ, будто-бы иностранцамъ не должно бывать на гор въ ночное время, въ раннюю весеннюю пору: мы воспользуемся прекрасною погодой и отправимся въ Резину, деревушку на подошв горы, приготовимся добраться какъ-можно скоре до дома путеводителей, и пусть закатъ солнца застанетъ насъ на половин горы, полная луна на самомъ верху, и полночь, когда мы будемъ спускаться!

Въ четыре часа по полудни страшная суматоха на маленькомъ двор и въ конюшняхъ синьйора Сальваторе, верховнаго вожатая съ золотымъ галуномъ на околыш шапки, тридцать человкъ проводниковъ нисшаго разряда суетятся, толкаются, кричатъ, бранятся безъ отдыха: они сдлаютъ съ полдюжины лошадокъ, готовятъ трое носилокъ и нсколько здоровыхъ шестовъ, все для всхода путешественниковъ на Везувій. Каждый изъ тридцати ссорится съ двадцатью-девятью остальными и пугаетъ бдныхъ четвероногихъ, все, что только можетъ втсниться на дворикъ синьйора Сальваторе изъ остальныхъ обитателей деревушки, толпится тутъ и принимаетъ дятельное участіе въ шум, подранкахъ и суматох.

Посл сильныхъ споровъ, громкихъ ругательствъ и такого шума, какъ-будто Неаполь берутъ приступомъ, процессія трогается въ путь. Начальникъ проводниковъ, которому заплачено за всхъ, детъ впереди, въ нкоторомъ разстояніи, остальные тридцать идутъ пшкомъ, восьмеро изъ нихъ несутъ носилки, которыя скоро понадобятся, а прочіе двадцать-два неотступно надодаютъ своимъ попрошайничествомъ.

Нсколько времени поднимаемся мы постепенно по каменнымъ проходамъ, похожимъ на грубо-изсченныя широкія крыльца. Наконецъ, оставя ихъ и красующіеся по об ихъ стороны виноградники, мы выходимъ въ мста голыя, безплодныя, гд лава виднется всюду огромными ржавыми массами, кажется, будто здсь земля была изрыта громовыми ударами. Мы пріостанавливаемся, чтобъ видть закатъ солнца, который разливаетъ красные лучи свои на всю эту пустыню, потомъ, румянецъ зари мало-по-малу темнетъ и наступаетъ ночь, торжественная, безмолвная, невыразимая, невабвенная!

Уже было совершенно-темно, когда, посл многихъ изворотовъ, мы очутились у подножія конуса, гд вся наша партія спшилась, онъ чрезвычайно-крутъ, и съ этого мста кажется, будто онъ поднимается вертикально. Единственный слабый свтъ отражается снгомъ, глубокимъ, твердымъ и блымъ, покрывающимъ весь конусъ, воздухъ пронзительно-холодный. Проводники наши не взяли съ собою факеловъ, зная, что луна взойдетъ прежде, чмъ мы достигнемъ вершины. Двое посилокъ предназначены двумъ дамамъ нашей экспедиціи, а третьи одному тяжеловсному господину, который присоединился къ намъ изъ любезности, его несутъ пятнадцать человкъ, а для каждой изъ дамъ по полдюжин носильщиковъ. Мы, пшеходы, вооружаемся посохами, и такимъ образомъ вс трогаются дальше, и начинается трудное восшествіе по снгу.

Мы поднимаемся вверхъ долго, глава проводниковъ смотритъ недовольными глазами на одного изъ общества, на Итальянца, хотя и хорошо знакомаго съ Везувіемъ, когда тотъ замчаетъ, что такъ-какъ зола покрыта въ теперешній морозъ снгомъ и льдомъ, то трудно будетъ спускаться. Вниманіе наше устремлено на носилки, которыхъ движенія неправильны, смотря потому, на что ступаютъ носильщики, которые по-временамъ скользятъ и спотыкаются, особенно страшно смотрть на тяжелаго господина, который кажется весь въ раккурс.

Восходъ луны оживляетъ утомленныхъ носильщиковъ. Поощряя другъ друга обычнымъ ободреніемъ: ‘смлй, друзья! будутъ макарони!’ они ретиво лзутъ въ гору.

Сначала, лунный свтъ показался только узкою, блестящею полосою на закраин вершины горы, но мало-помалу онъ разлился но всему блому скату ея, заигралъ на прозрачной вод залива и обозначилъ вдали весь Неаполь съ окрестными деревнями. При этомъ очаровательномъ освщеніи, мы поднимаемся на площадку вершины, въ царство огня, на истощившійся кратеръ, образуемый огромными массами камней и пепла, изъ каждой трещины, изъ каждой щели выходитъ жаркій, срнистый дымъ, между-тмъ, какъ изъ другаго коническаго холма, который поднимается утесомъ на конц площадки, вырываются страшные клубы пламени и чернаго дыма, озареннаго его багровыми отблесками, среди его мелькаютъ раскаленные до красна камни и куски пемзы, которые взлетаютъ въ воздухъ какъ перья и падаютъ какъ массы свинца. Какими словами выразить страшное величіе этой картины!..

Истерзанная почва подъ ногами, дымъ, удушливый срный запахъ, страхъ провалиться въ какую-нибудь трещину, остановка за какимъ-нибудь товарищемъ, котораго не доискиваешься въ темнот, потому-что густой дымъ совершенно заслонилъ луну, нестерпимый шумъ тридцати проводниковъ и хриплый ревъ горы, — все это вмст оглушаетъ до того, что мы едва въ силахъ стоять на ногахъ. Но, протащивъ дамъ черезъ площадку и черезъ другой потухшій кратеръ къ подножію жерла теперешняго волкана, мы приближаемся къ нему съ навтренной стороны, садимся внизу на горячей зол и молча смотримъ вверхъ: дйствія внутри конуса намъ невозможно видть, потому-что край его теперь на сто футовъ выше, чмъ онъ былъ за шесть недль тому назадъ.

Пламя и ревъ волкана имютъ въ себ что-то особенное, порождающее непреодолимое желаніе приблизиться. Мы не въ силахъ утерпть, и двое изъ насъ, въ сопровожденіи главнаго проводника, принялись карабкаться вверхъ на рукахъ и колняхъ, чтобъ попытаться заглянуть во внутрь кратера, между-тмъ, остальные тридцать проводниковъ поднимаютъ страшный вопль и кричатъ намъ въ голосъ, что предпріятіе наше опасно: они зовутъ насъ назадъ и пугаютъ до сумасшествія остальное общество.

Крики ихъ, дрожаніе тонкой коры, окружающей клокочущее жерло, которая того-и-гляди треснетъ подъ нами и мы исчезнемъ въ огненной пропасти (въ чемъ заключалась главная опасность нашей попытки), пламя, вылетавшее клубами намъ прямо въ лицо, дождь раскаленной до красна золы и захватывавшіе дыханіе дымъ и срные газы — все это отуманивало и ошеломляло насъ. Но все-таки мы добрались до закраины и заглянули на одно мгновеніе въ адъ клокочущаго огня. Потомъ мы скатились внизъ, черные, опаленные, одурманенные, оборванные.

Кому не случалось читать тысячу разъ, что самый легкій способъ спуститься съ конуса — это скользить внизъ въ зол, которая накопляется подъ ногами и уменьшаетъ скорость движенія, но, перейдя на обратномъ пути черезъ оба потухшіе кратера и очутившись на краю крутаго спуска, мы не нашли никакого слда золы, какъ намъ предсказывалъ тотъ изъ нашихъ спутниковъ, котораго мы назовемъ мистеромъ Пиклемъ изъ Портичи, и который навлекъ на себя этимъ замчаніемъ недовольный взглядъ главнаго проводника: весь скатъ былъ покрытъ гладкимъ льдомъ.

Что тутъ длать! человкъ десять или двнадцать изъ нашихъ проводниковъ осторожно берутся за руки и составляютъ изъ себя цпь, передовые пробиваютъ какъ могутъ окованными палками своими грубую тропинку во льду, и мы готовимся слдовать за ними. Спускъ страшно-крутъ, а потому дамъ вынимаютъ изъ носилокъ и каждая изъ нихъ помщается между двумя человками самыхъ опытныхъ и осторожныхъ изъ нашихъ крикуновъ, между-тмъ, какъ другіе придерживаютъ ихъ сзади за платья, чтобъ он не упали впередъ. Толстаго господина также уговариваютъ отказаться отъ носилокъ, но онъ и слышать объ этомъ не хочетъ, основываясь на томъ, что, вроятно, его пятнадцать носильщиковъ не повалятся вс разомъ, а слдственно ему безопасне положиться на нихъ, чмъ на свои собственныя ноги.

Такимъ порядкомъ начинаемъ мы спускаться то на ногахъ, то скатываясь по льду, но гораздо-медленне и спокойне, чмъ шли вверхъ, и въ безпрестанномъ опасеніи, чтобъ кто-нибудь не полетлъ сзади и не сшибъ съ ногъ передовыхъ. Носилкамъ нтъ возможности быть впереди, потомучто нужно еще прокладывать дорогу, тяжеловсный господинъ, котораго носильщики безпрестаино спотыкаются или скользятъ, и котораго ноги болтаются въ воздух надъ нашими головами, держитъ всхъ въ постоянномъ страх. Мы прошли нкоторое разстояніе безъ всякихъ особенныхъ приключеній, хотя каждому случилось поскользнуться и упасть по нскольку разъ, какъ вдругъ мистеръ Пикль изъ Портичи, только-что начиная удивляться такому необыкновенному счастію, спотыкается, падаетъ и катится кубаремъ внизъ по всему скату конуса! Онъ имлъ столько присутствія духа, что не ухватился ни за кого и не увлекъ никого за собою.

Мы глядли на него сверху, и при лунномъ свт, онъ казался ядромъ, катящимся по блому льду. Почти въ тотъ же моментъ раздается крикъ сзади: проводникъ, несшій на голов запасные плащи, катится мимо насъ съ такою же страшною быстротою и за нимъ слдуетъ близехонько мальчикъ. При этомъ случа, остальные проводники поднимаютъ такой вопль, что вой стаи голодныхъ волковъ показался бы въ сравненіи съ нимъ очаровательнйшею музыкой.

Пикль изъ Портичи, оглушенный, избитый, превратился въ связку окровавленныхъ лохмотьевъ, когда мы спустились къ тому мсту, гд оставили лошадей, но, слава Богу, вс члены его остались цлы! Мальчика перетащили въ страннопріимный пріютъ на гор, гд мы расположились ужинать и гд ему перевязали голову, вскор мы получили удовлетворительныя извстія о полетвшемъ проводник, который также сильно ушибенъ и оглушенъ, но не переломилъ себ ни одной кости, потому-что къ счастью снгъ покрывалъ опасные обломки камня и груды льда.

Посл добраго ужина и отраднаго отдыха передъ пылающимъ огнемъ, мы снова садимся на коней и продолжаемъ спускаться къ дому синьйора Сальватора — очень-медленно, потомучто нашъ ушибенный спутникъ едва можетъ держаться въ сдл, и движеніе усиливаетъ его боль. Хотя уже далеко за полночь, или, лучше, близко къ разсвту, однако вс жители деревеньки толпятся около конюшни Сальватора и съ любопытствомъ глядятъ намъ на встрчу. Появленіе наше было привтствовано громкими восклицаніями, причину которыхъ мы поняли, когда въхали во дворъ: тамъ мы узнали, что одинъ Французъ, бывшій на гор въ одно время съ нами, съ обществомъ своихъ соотечественниковъ, лежитъ въ конюшн на солом, съ переломленною ногою, блдный какъ смерть и страдающій нестерпимо, и что жители опасались, не подверглись ли и мы той же участи.

— Возвратились благополучно и слава Богу! воскликнулъ намъ отъ души веселый веттурино, сопровождавшій насъ сюда отъ самой Пизы. Мы садимся въ экипажи и катимъ крупною рысью въ сонный Неаполь.

Онъ снова пробуждается для полишинелей и мошенниковъ, пвцовъ-буффо и нищихъ, лохмотьевъ, маріонетокъ, цвтовъ, яркаго свта, грязи и всеобщаго униженія, онъ провтриваетъ на солнц свои арлекинскіе наряды завтра, посл-завтра и такъ дале, поетъ, пляшетъ, играетъ и голодаетъ на взморь, оставляя всякую работу пылающей гор, которая одна трудится неутомимо и безпрерывно.

Наши англійскіе дилеттанты распространились бы съ большимъ чувствомъ о національныхъ вкусахъ, еслибъ услышали въ Англіи итальянскую оперу въ половину такъ дурно сптую, какъ мы слышали Foscari сегодня вечеромъ, въ великолпномъ театр Сан-Карло. Но за то ничго не можетъ сравниться съ истиною и врностью, съ которыми схвачены и представлены сцены изъ ежедневной жизни на маленькомъ, грязномъ театр Сан-Карлино — въ животрепещущемъ одноэтажномъ домик, съ пестрою вывской снаружи и съ барабанами, литаврами, фиглярами и гадальщицей внутри!

Въ существенной жизни Неаполя есть одна особенная черта, о которой нельзя не сказать нсколькихъ словъ на прощань — это лотерея.

Ихъ множество везд, во всей Италіи, но дйствіе и вліяніе ихъ всего замчательне здсь. Он разъигрываются каждую субботу, приносятъ правительству огромный доходъ и распространяютъ страсть къ игр между бднйшими изъ бдныхъ, что разоряетъ ихъ окончательно, не смотря на выгоду, пріобртаемую отъ этого государственнымъ казначействомъ. Самая малая ставка равняется почти одному фардингу {A farthing, около ³/₄ коп. серебромъ.}. Сто нумеровъ, отъ одного до ста включительно, кладутъ въ ящикъ, изъ котораго вынимается пять призовъ. Я покупаю три нумера. Если выйдетъ одинъ изъ нихъ, я выигрываю малый призъ, если два, то въ нсколько сотъ разъ больше моей ставки, если три, то въ три тысячи пятьсотъ разъ больше ставки. Я ставлю на свои нумера все, что могу, покупаю т нумера, которые мн кажутся счастливйшими. Ставку свою я плачу въ контор лотереи, гд покупаю билетъ, и она выставлена на самомъ билет.

Въ каждой контор есть печатная книга, ‘Универсальный Лотерейный Гадатель’, гд можно найдти счастливыя числа на вс возможные случаи и обстоятельства жизни. Напримръ, я ставлю два карлина, около семи пенсовъ. На пути къ контор я наткнулся на чернаго человка. Пришедъ туда, я важно требую ‘Гадателя’, и мн подаютъ его очень-серьзно. Отъискиваю чернаго человка, такой-то нумеръ: давайте его, потомъ, отъискиваю случай, когда наткнешься на кого или что-нибудь на улиц, такой-то нумеръ: давайте его, наконецъ, мы смотримъ, какъ называется улица и беремъ ея нумеръ. Вотъ у насъ три нумера.

Еслибъ крыша театра Сан-Карло провалилась, то нашлось бы такое множество желающихъ взять нумера, соотвтствующіе въ ‘Гадател’ этому случаю, что правительство отказалось бы выдавать ихъ, чтобъ не рисковать проиграть на нихъ слишкомъ-большія суммы. Подобные случаи бываютъ нердко. Недавно былъ пожаръ въ королевскомъ дворц, и Неаполитанцы бросились съ такою запальчивостью на нумера, соотвтствующіе пожару, королю и дворцу, что запрещено уже было выдавать билеты съ числами этихъ словъ. Всякое происшествіе, всякій особенный случай считается у невжественнаго и суеврнаго народа откровеніемъ свыше, нераздльно связаннымъ съ лотерейными выигрышами. Есть люди, пользующіеся даромъ видть счастливые сны, и за ними вс гоняются, есть также нсколько монаховъ, постоянно осчастливленныхъ видніемъ благополучныхъ нумеровъ.

Я слышалъ, что однажды лошадь понесла своего всадника и расшибла его до смерти на углу улицы, видя это, другой человкъ погнался за лошадью и бжалъ съ такою неимоврною скоростью, что настигъ ее почти немедленно посл несчастія съ всадникомъ. Гнавшійся бросился на колни подл умирающаго здока и схватилъ его за руку съ выраженіемъ самаго безпредльнаго отчаянія: — ‘Вы еще живы’, сказалъ онъ: ‘скажите Мн одно только слово! Если въ васъ осталась хоть тнь дыханія, ради самаго Бога, скажите сколько вамъ лтъ, чтобъ я могъ поставить этотъ нумеръ въ лотере!’

Но вотъ бьетъ четыре часа по полудни, надобно идти посмотрть какъ разъигрывается лотерея. Церемонія эта происходитъ каждую субботу въ Tribunale или въ судебной палат, въ странномъ, пахнущемъ землею длинномъ поко, въ род галереи, заплесневломъ какъ старый погребъ и сыромъ какъ подземная темница. Въ верхнемъ конц его площадка и на ней большой полукруглый столъ, вокругъ котораго сидятъ президентъ и совтъ, все должностные судьи. За президентомъ, на маленькомъ стул, сидитъ capo lazzarone, родъ народнаго трибуна, выбираемаго имъ нарочно съ тмъ, чтобъ онъ наблюдалъ, все ли длается честно и какъ слдуетъ, онъ окруженъ нсколькими человками пріятелей. Capo lazzarone малый грязный, оборванный, смуглый, длинные, жосткіе волосы висятъ по его лицу, и онъ покрытъ съ ногъ до головы самою неоспоримо-національною, безпримсною грязью. Вся зала наполнена неаполитанскими простолюдинами, а между ними и площадкой, для охраненія ведущихъ на нее ступеней, небольшой отрядъ солдатъ.

Нужное число судей еще не собралось. Въ-продолженіе этого промежутка ожиданія, ящикъ, въ которомъ нумера, привлекалъ къ себ вниманіе всхъ, но посл, когда въ него положили билеты, длающій это мальчикъ становится средоточіемъ общаго интереса. Мальчикъ былъ уже здсь и одтъ для своей роли, одежда на немъ темнаго цвта и въ обтяжку, съ однимъ только лвымъ рукавомъ, а правая рука остается голою до плеча, въ совершенной готовности опуститься въ таинственное хранилище.

Среди молчанія и тихаго шопота въ зал, вс смотрятъ съ глубокимъ любопытствомъ на юнаго жреца Фортуны. Многіе развдываютъ, сколько ему лтъ отъ роду, съ намреніемъ воспользоваться этимъ числомъ для слдующей лотереи, много ли у него братьевъ и сестеръ, какихъ лтъ его отецъ и мать, есть ли у него на лиц родимыя пятнышки или ямочки, гд они и сколько ихъ, и тому подобное. Но вотъ является предпослдній судья: это маленькій старичекъ, котораго вс боятся за его дурной глазъ, при вид его раздался общій ропотъ, но вниманіе присутствующихъ развлечено приходомъ священника, который идетъ къ своему мсту, въ сопровожденіи мальчика, несущаго его духовное облаченіе и сосудъ со святою водой.

Наконецъ, явился послдній судья и занялъ свое мсто за полукруглымъ столомъ!

Слышенъ ропотъ общаго, неукротимаго волненія, среди котораго священникъ облачается. Посл этого онъ произноситъ шопотомъ молитву, и, обмакнувъ кисть въ сосудъ святой воды, окропляетъ ею ящикъ и мальчика, которые оба поднимаются на столъ для принятія благословенія. Мальчикъ остается на стол, а ящикъ поднимается служителемъ, который держитъ его обими руками надъ головою и показываетъ публик съ края площадки, онъ весело потряхиваетъ имъ, какъ-будто говоря: — ‘Смотрите, господа, тутъ нтъ обмана!’

Наконецъ, ящикъ поставленъ передъ мальчикомъ, и онъ, поднявъ напередъ-обнаженную руку вверхъ, запускаетъ ее туда въ отверстіе, продланное въ крышк, онъ вынимаетъ билетикъ съ нумеромъ, навернутый на что-то твердое, который отдаетъ ближайшему подл себя судь. Тотъ развертываетъ его нсколько и передаетъ президенту, подл котораго сидитъ. Президентъ развертываетъ его окончательно, очень-медленно, при чемъ capo lazzarone наклоняется ему черезъ плечо, потомъ президентъ показываетъ развернутый билетикъ трибуну, и тотъ, взглянувъ на него съ жадностью, восклицаетъ громкимъ и рзкимъ голосомъ: ‘Sessenta due!’ (шестьдесятъ-два), выражая послднюю цифру пальцами. Увы! Capo lazzarone поставилъ свою ставку не на этотъ нумеръ. Лицо его вытягивается, а глаза дико блуждаютъ вокругъ.

Посл этого вынимаются вс остальные билетики, по-мр-того, какъ это длается, лицо capo lazzarone измняется боле и боле, потому-что онъ, повидимому, разсчиталъ какъ-нельзя-лучше выборъ своего нумера, наконецъ, когда вышелъ послдній нумеръ и все-таки не его, онъ всплескиваетъ руками и поднимаетъ глаза къ потолку съ выраженіемъ горькаго упрека, обращеннаго къ его святому патрону, за то, что онъ такъ жестоко измнилъ его надеждамъ. Надюсь, что capo lazzarone не откажется за это отъ новой попытки на выигрышъ.

Кто выигравшіе — неизвстно никому, вроятно, они не присутствовали при тираж. Жаль было смотрть на грусть ошибившихся въ разсчет бдняковъ: проходя черезъ дворъ, они казались такими же унылыми, какъ арестанты, выглядывавшіе на нихъ изъ-за ршетокъ тюрьмы, которая также принадлежитъ къ этому зданію, или какъ обломки человческихъ головъ, болтающихся снаружи на цпяхъ, въ воспоминаніе добраго стараго времени, когда владльцы ихъ были тутъ казнены для назиданія своихъ согражданъ.

Мы вызжаемъ изъ Неаполя на великолпномъ разсвт чуднаго дня, по дорог въ Капуу, потомъ пространствуемъ дня три по проселочнымъ дорогамъ, чтобъ видть монастырь Монте-Кассино, выстроенный на высокомъ утес, надъ городкомъ Сан-Джермано, и теряющійся въ облакахъ туманнаго утра, въ которое мы къ нему приближаемся.

Гулъ колокола носится таинственно въ спокойномъ воздух, пока мы поднимаемся къ монастырю по извилистой дорожк, на мулахъ, а между-тмъ не видно ничего, кром сраго тумана, который движется надъ нами медленно и важно, какъ погребальная процессія. Наконецъ, передъ нами смутная громада зданія, срыя стны и башни его обрисовываются какъ призраки среди густыхъ паровъ.

Дв черныя тни бродятъ взадъ и впередъ по четвероугольной площадк, около статуй святаго патрона монастыря и сестры его, а за ними прыгаетъ между древними арками ручной воронъ, который каркаетъ въ отвтъ гудящему колоколу. Какимъ іезуитомъ онъ смотритъ! Трудно найдти вкрадчиваго хитреца, который бы чувствовалъ себя больше дома, чмъ этотъ воронъ, стоящій теперь у дверей за трапезной, наклонивъ голову на бокъ и притворяясь, будто онъ смотритъ въ другую сторону, тогда какъ, напротивъ того, внимательно разглядываетъ постителей и слушаетъ ихъ рчи съ большимъ напряженіемъ. Какимъ безтолковымъ кажется въ сравненіи съ нимъ привратникъ!

Какъ воздвиглось это необычайное строеніе на такой высот, куда доставка камня, мрамора и желза была сопряжена съ величайшимъ трудомъ? Какъ, будучи нсколько разъ разграблено, выжжено, потрясено землетрясеніями, оно возобновлялось изъ развалинъ и сдлалось опять такимъ, какъ мы его видимъ, съ великолпною и пышно-убранною церковью? На эти вопросы воронъ отвчаетъ своимъ карканьемъ, привтствуя крестьянъ, идущихъ въ ворота съ ношами и корзинами. Крестьяне эти кажутся очень-жалкими, и, по обыкновенію, невжественны до нельзя: они просятъ милостыни, пока монахи поютъ въ часовн-на это имъ опять отвчаетъ воронъ своимъ карканьемъ, лукаво поводя глазами.

Пусть онъ каркаетъ и поводитъ глазами у монастырскихъ воротъ, а мы снова спустимся внизъ, сквозь густыя облава. Вышедъ изъ нихъ, мы въ виду деревни, которая далеко внизу, и низменной зеленющей страны, перескаемой ручейками и рчками, все это пріятно видть посл мрака и пасмурности угрюмаго монастыря.

Мы опять демъ дальше, по грязнымъ дорогамъ, черезъ самыя жалкія и едва живыя деревушки, гд ни въ одной лачуг нтъ цлаго окна, ни на одномъ жител цлой одежды, ни малйшаго признака състнаго въ дрянныхъ лавочкахъ. Женщины носятъ ярко-красные корсеты, зашнурованные спереди и сзади, блыя юбки и неаполитанскій головной уборъ изъ сложеннаго четвероугольникомъ холста: уборъ этотъ первоначально предназначался для того, чтобъ было удобне носить тяжести на голов. Мужчины и дти облачены во все, что они могутъ найдти. Солдаты такъ же грязны и такъ-же жадны, какъ здшнія собаки. Гостинницы — такія заколдованныя мста, что он гораздо-забавне и привлекательне лучшихъ парижскихъ отелей. Есть, напримръ, одна въ Вальмонтоне, къ которой приближаются черезъ трясину глубиною почти до колна. Внизу какая-то дикая колоннада, темный дворъ, наполненный пустыми конюшнями и сараями, и предлинная кухня съ длиннйшею скамьею и такимъ же столомъ, гд толпится вокругъ огня партія путешественниковъ съ двумя монахами въ середин, пока имъ готовится ужинъ. Поднявшись по лстниц въ верхній этажъ, очутишься въ сложенной изъ кирпичей галере, съ весьма-маленькими окнами, въ которыя вставлены осколки пузыреватыхъ стеклышекъ, вс выходящія изъ нея двери — а ихъ дюжинъ около двухъ — давно уже не держатся на петляхъ, голая доска на козлахъ служитъ вмсто стола, за которымъ человкъ тридцать могутъ удобно обдать, каминъ въ ней величиною съ добрую комнату, а когда затрещатъ на его огн пуки соломы и хвороста, то пламя освщаетъ самыя сверхъестественныя и уродливыя фигуры, нарисованныя углемъ побокамъ его предъгдущими путешественниками. На стол горитъ неровнымъ огнемъ простая деревенская лампадка, а вокругъ него суетится безъ устали желтая карлица, которая безпрестанно чешетъ себ голову и поднимается на цыпочки, раскладывая изуродованные и тупые ножи и привскакивая, чтобъ заглянуть въ глиняные кувшины съ водою. Кровати въ сосднихъ комнатахъ самой ненадежной конструкціи. Въ цломъ дом нтъ идеи зеркала, а умывальный приборъ тождественъ кухонной посуд. Но желтая карлица ставитъ на столъ добрую флягу превосходнаго вина, и, въ числ полдюжины другихъ кушаній, дв трети жаренаго козленка, отъ котораго поднимается горячій паръ. Она столько же добродушна, сколько грязна,— а это много. И такъ, пьемъ изъ фляги за здоровье карлицы, и да благоденствуетъ ея заведеніе!

Оставя Римъ въ другой разъ за собою, а съ нимъ пилигримовъ, возвращающихся въ домы свои — каждый съ неизбжнымъ посохомъ и деревянною чашкой, съ просьбою о подаяніи, ради любви къ Богу,— мы подъзжаемъ по прелестнымъ мстоположеніямъ къ водопадамъ Терни, гд вся рка Белино стремится внизъ съ скалистой высоты, среди блестящей пны и радужныхъ брызговъ. Перуджа, сильно укрпленная природою и искусствомъ, на высот, поднимающейся отвсно съ равнины, гд пурпуровыя горы рисуются на отдаленномъ горизонт — блеститъ яркими цвтами въ рыночный день. Пестрота эта выставляетъ какъ-нельзя-лучше мрачныя, но богатыя готическія зданія. Помостъ рыночной площади усыпанъ разными деревенскими произведеніями. По всему скату крутаго холма, гд идетъ дорога къ городу, подъ стнами его, происходитъ шумная продажа телятъ, барановъ, свиней, лошадей, муловъ и быковъ. Гуси, куры и индйки смло хлопочутъ подъ самыми копытами четвероногихъ, а покупщики, продавцы и зрители толпятся везд и загораживаютъ дорогу, по которой мы съ шумомъ скатываемся на нихъ.

Вдругъ слышимъ металлическій звукъ подъ ногами нашихъ лошадей. Почтальйонъ останавливаетъ ихъ. Опустившись въ сдл и возведя глаза къ небу, онъ восклицаетъ: ‘О, Юпитеръ всемогущій! одна лошадь потеряла подкову!’

Не взирая на это страшное бдствіе и на отчаянные взгляды и жесты, къ которымъ способенъ только итальянскій веттурино, насъ въ непродолжительномъ времени выручилъ смертный кузнецъ, и мы достигли помощію его Касгильйоне въ туже ночь, и Ареццо на другой день. Разумется, что въ прекрасномъ собор его служили обдню, солнце посылало во внутрь храма лучи свои, между колоннадами, сквозь росписныя окна, полускрывая въ тни, полуобнаруживая стоявшія на колняхъ фигуры.

Но сколько красоты совершенно другаго рода открывается нашимъ глазамъ, когда, въ ясное утро, мы смотримъ съ высоты холма на Флоренцію! Вотъ она передъ нами, въ освщенной солнцемъ долин, свтлая своимъ вьющимся Арно, закрытая со всхъ сторонъ красивыми холмами, куполы, башни, дворцы ея поднимаются блестящими массами изъ среды роскошной страны и сіяютъ на солнц какъ золоти!

Великолпно-серьзны и мрачны улицы прекрасной Флоренціи! Крпкія старинныя зданія ея отбрасываютъ отъ себя густыя тни на землю и рку. Чудные дворцы, выстроенные для обороны въ смутныя времена, съ маленькими, недоврчивыми окнами, которыя защищены тяжелыми желзными ршотками, и съ толстйшими стнами, сложенными изъ грубыхъ, массивныхъ камней, — смотрятъ нахмурясь, въ угрюмомъ величіи, на каждую улицу. въ середин города, на Площади-Великаго-Герцога, украшенной прекрасными статуями и Фонтаномъ Нептуна,— возвышается Palazzo Vecchio, съ огромными нависшими бойницами и Большою-Башней, которая стережетъ весь городъ. На двор его, достойномъ замка Отранто по своей обширности и мрачности, виднъ массивный подъздъ, по которому можетъ подняться самый тяжелый экипажъ, вапряженный самыми дюжими лошадьми. Большая зала дворца сохранила еще на стнахъ своихъ, полинялыхъ и осыпавшихся, живопись, изображающую торжества фамиліи Медичи и войны старинныхъ флорентійцевъ. Тюрьма близехонько подл, на сосднемъ двор зданія — старое и печальное мсто, гд нсколько человкъ заперто накрпко въ тсныхъ келльяхъ, похожихъ на печи, другіе плнники выглядываютъ изъ-за ршетокъ и просятъ подаянія, нкоторые разговариваютъ со своими друзьями, которые курятъ для очищенія воздуха, другіе покупаютъ у торговокъ вино и фрукты, но вс грязны, жалки и гадки.— ‘Они довольно веселы, signore’ сказалъ мн тюремщикъ: ‘вс они запачканы кровью’ прибавилъ онъ, указавъ рукою на три четверти всего зданія. Не прошло часа времени, какъ восьмидесятилтній старикъ, заспоривъ съ семнадцатилтнею двушкой, у которой онъ что-то покупалъ, убилъ ее ножомъ на рынк, полномъ прекраснйшихъ цвтовъ, убійцу привели сюда, для дополненія числа.

Изъ четырехъ старинныхъ мостовъ, перескающихъ Арно, самый очаровательный Ponte Vecchio, покрытый лавками брильянтщиковъ и золотыхъ-длъ-мастеровъ. Въ самомъ центр его остается пустое пространство, въ которое могъ бы вмститься домъ, видъ оттуда въ об стороны и вверхъ очарователенъ, глазамъ открывается синее небо, вода и богатыя зданія. Надъ всми строеніями моста тянется крытая Галерея-Великаго-Герцога, проведенная для соединенія потайнымъ ходомъ двухъ большихъ дворцовъ, она идетъ дальше между улицами и домами, въ дух истиннаго деспотизма, не взирая ни на какія препятствія.

Великій герцогъ, какъ членъ Compagnie della Misericordia, иметъ другой, гораздо-достойнйшій способъ проходить инкогнито по улицамъ, въ черной мантіи съ капюшономъ. Братство это состоитъ изъ людей всякаго званія, безъ разбора какихъ-либо свтскихъ отличій. Если случится съ кмъ-нибудь несчастіе, долгъ членовъ поднять страдальца и доставить его бережно въ больницу, если гд-нибудь обнаружится пожаръ, они тотчасъ же являются на мсто и подаютъ всю возможную помощь, въ числ ихъ обязанностей самая обыкновенная та, что они ухаживаютъ за больными и утшаютъ ихъ, за это, по уставамъ своимъ, они не могутъ ни брать деньги, ни сть, ни пить въ дом больнаго. Т, которыхъ очередь исправлять человколюбивыя должности общества, собираются въ самое короткое время по звону большаго колокола башни, говорятъ, что многіе видли, какъ самъ великій герцогъ вставалъ при этихъ звукахъ изъ-за стола и удалялся туда, куда его требовалъ призывъ братства.

На другой обширной площади, гд продаются на залавкахъ и на мостовой старыя желзныя вещи и разныя бездлицы, красуются вмст, соборъ съ великолпнымъ куполомъ, прекрасная итальянская готическая башня, колокольня и крестильня съ бронзовыми дверями. Тутъ же, посреди мостовой, небольшой отдльный четвероугольникъ, называющійся камнемъ Данте, куда онъ, по преданію, выносилъ свой стулъ и гд сидлъ, погруженный въ поэтическое созерцаніе. Не знаю, удерживался ли онъ въ своемъ горькомъ изгнаніи отъ проклятій на самые камни улицъ неблагодарной Флоренціи кроткимъ воспоминаніемъ этого мста, гд онъ мечталъ о маленькой Беатриче!

Капелла Медичи, которые были добрыми ангелами и злыми демонами Флоренціи, церковь Санта-Кроче, гд погребенъ Микель-Анджело и гд каждая плита напоминаетъ краснорчиво о великихъ людяхъ, безчисленныя церкви, изъ которыхъ многія снаружи не больше, какъ неконченыя массы сложныхъ кирпичей, но внутри торжественны и, спокойны — вотъ что останавливаетъ наши блужданія по городу.

Музей натуральной исторіи соотвтствуетъ гробницамъ въ церквахъ и монастыряхъ, онъ славится въ цломъ свт своими восковыми препаратами, которые изображаютъ сначала листья, смена, растенія, животныхъ нисшаго разряда, потомъ, поднимаясь постепенно къ боле-совершеннымъ созданіямъ, доходитъ черезъ отдльные органы человческаго тла до цлаго состава, превосходно изображеннаго, какъ-будто тотчасъ посл смерти. Трудно выдумать боле-торжественныя, печальныя и поразительныя напоминанія нашей бренности, какъ эти подражанія юности и красот, которыя тутъ лежатъ передъ нами, въ послднемъ сн.

За городскими стнами мы видимъ всю прелестную долину Арно, монастырь Fiesoie, башню Галилея, домъ Боккаччіо, старыя виллы и загородные домы, безчисленныя точки, исполненныя глубокаго интереса, блестящія среди очаровательнйшаго мстоположенія, освщеннаго яркимъ солнцемъ. При возвращеніи оттуда въ городъ, улицы его, съ мрачными, величавыми, угрюмыми дворцами, кажутся еще занимательне, и тмъ боле, что преданія ихъ не ограничиваются одними подвигами войны и желзной силы, но переборютъ воспоминанія о торжествующемъ распространеніи мирныхъ наукъ и искусствъ.

Сколько свта разлилось на міръ изъ угрюмыхъ дворцовъ Флоренціи! Здсь, въ галереяхъ, открытыхъ всякому любопытному, стоятъ безсмертныя произведенія древнихъ скульпторовъ рядомъ съ работами Микель-Анджело, Кановы, Тиціана, Рембрандта, Рафаэля, твореніями поэтовъ, историковъ, философовъ — этихъ знаменитыхъ историческихъ лицъ, въ сравненіи съ которыми закованные въ желзо воины кажутся такими малыми и слабыми, и такъ скоро забываются. Здсь труды великихъ геніевъ переживаютъ опрокинутыя твердыни осады и обороны, преданія о тиранніи многихъ, или нсколькихъ избранныхъ, превращаются въ лишенную значенія сказку, а гордость и могущество не боле, какъ жалкій прахъ! Священный огонь, зажженный лучами небесными въ суровыхъ улицахъ и громадныхъ дворцахъ и башняхъ, продолжаетъ горть ярко и свтло, тогда-какъ трескучее пламя войны давно умолкло и домашніе огни цлыхъ поколній давно потухли, такъ-же точно, какъ тысячи за тысячами лицъ, разгоряченныхъ битвою и буйными страстями, исчезли съ древнихъ площадей и изъ мстъ прежнихъ народныхъ скопищъ, а между-тмъ, лицо неизвстной флорентинской красавицы, сохраненное отъ забвенія кистью живописца, продолжаетъ жить въ вчной юности и прелести…

Оглянемъ Флоренцію, пока она еще видна, а когда сіяющій куполъ ея исчезнетъ изъ глазъ, мы подемъ по веселой Тоскан, въ которой столько свтлыхъ воспоминаній. Вообще, Италія выигрываетъ гораздо-больше, когда о ней вспоминаешь. Теперь настало уже лто, Генуа, Миланъ, озеро Комо далеко за нами, мы отдыхаемъ въ швейцарской деревн Файдо, вблизи страшныхъ скалъ и горъ, вчныхъ снговъ и ревущихъ водопадовъ великаго Сен-Готарда, мы слышимъ въ послдній разъ, въ этомъ странствіи, звуки итальянскаго языка. Простимся же ласково съ Италіей, гд столько дурнаго и столько нищеты, помня только удивленіе, возбуждавшееся въ насъ ея красотами, природными и искусственными, которыхъ тамъ такая неисчислимая бездна, сохранимъ также доброе воспоминаніе о народ, отъ природы добродушномъ и терпливомъ. Многіе годы нераднія, дурнаго управленія и тяжкаго гнта трудились надъ переработкою его врожденныхъ свойствъ и подавили духъ его. Государи, для которыхъ единство его было пагубно, а раздленіе составляло силу, подрыли корень его національности и были причиною искаженія языка, но добрыя качества были въ немъ всегда, какъ и теперь, и, можетъ-быть, изъ этого пепла воскреснетъ наконецъ благородная нація. Будемъ держаться этой надежды! Сохранимъ уваженіе къ Италіи хоть за то, что каждый обломокъ ея падшихъ храмовъ, каждый камень ея заглохшихъ дворцовъ и темницъ говоритъ намъ, что колесо времени катится къ предназначеной свыше цли, и что свтъ, въ существенномъ отношеніи, сдлался лучшимъ, боле кроткимъ, боле умреннымъ, боле снисходительнымъ, боле человколюбивымъ!

‘Отечественныя Записки’, No 12, 1846, NoNo 1—3, 1847

КАРТИНЫ ИЗЪ ИТАЛІИ.

Читайте также: