M. Г. Миронова, Е. А. Рогалина, Г. М. Миронов.
Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Том 2. М., ‘Большая Российская энциклопедия’, 1992
Каронин С.: биографическая справка, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1992
Время на прочтение: 9 минут(ы)
КАРОНИН С. [наст. имя и фам. Николай Елпидифорович Петропавловский, 5(17).10.1853, Вознесенская (Вознесенка) Бузу лук. у. Самар. губ.— 12(24).5.1892, Саратов], прозаик. Из семьи сел. священника. Окончил Бузу лук. духовное уч-ще (1862—66), с 1866 учился в Самар. духовной сем. Приезды в деревню, где К., несмотря на свою крайнюю болезненность, выполнял со всеми домашними крест, работы, он называл впоследствии лучшими минутами жизни. С 14—15 лет в нелег. кружке ‘саморазвития’ при семинарии К. познакомился с работами В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева, читая их, по собственным словам, ‘с такой жадностью, что не мог ни пить, ни есть’. В 1871 за участие в ‘демонстрации’ семинаристов был отчислен. В 1872 поступил в 6-й кл. г-зии, но был исключен как политически неблагонадежный, в след. году выдержал экзамен в 7-й кл., вскоре сам оставил учебу после знакомства с практиком ‘хождения в народ’ П. И. Войнаральским. В июле 1874 вел пропаганду в родных местах, 5 авг. был арестован за хранение запрещенной лит-ры. К., не приемлющий рос. устройства, в общей сложности почти 12 лет, с небольшими перерывами, провел в заключении и ссылке: ‘то злая неволя — власть отдавала его под надзор полиции и, загнав в недра Сибири, перегоняла из города в город, то сам он добровольно ‘непоседливо’ искал места для… своего удовлетворения’ (Колпенский, с. 279). Более 3 лет находился под следствием: в Самаре, Саратове, Москве (Бутырская тюрьма), Петербурге (Петропавловская крепость, дом предварит. заключения), с 18 окт. 1877 проходил по ‘процессу 193-х’, причем и здесь был препровожден в тюрьму за участие в бойкоте суда. К. почти непрерывно болел, не поддерживал связи ни с друзьями, ни с родными, но много читал, изучал языки, писал худож. прозу и публицистику, был оправдан и освобожден 23 янв. 1878 под гласный надзор полиции. В Петербурге участвовал в подпольной народнич. газ. ‘Начало’ как организатор, устроитель типографии, автор, распространитель, но высказывал сомнение относительно перспектив освободит, борьбы в ст. ‘Отрывочные заметки одного из осужденных по процессу 193-х’: ‘Я боюсь, что мы, революционеры, вовсе не готовы к революции’ (‘Начало’, 1878, No 4). 25 февр. 1879 был снова арестован и привлечен по ‘делу о 58-ми’, 2 года провел в одиночке, где завершил ‘полный курс тюремного образования’ (Соч., т. 1, с. VIII). Связь К. поддерживал только со своей гражд. женой В. М. Линьковой, к-рой советовал не отчаиваться, ибо впереди, на ‘свободе’, где совершается всеобщая ‘экзекуция’, их ждет ‘слишком много гадостей’: ‘…отвлекайся, иначе грязная и грозная (своей грязью) действительность овладеет тобой’ (цит. по: Гущин, 1940, с. 118—19), был взят 8 дек. 1880 на поруки в связи с физич. измождением и признаками душевного заболевания, развившимися в заточении, но по обвинению в принадлежности к ‘тайному сообществу’ был вскоре сослан на 5 лет (1881—86) в Зап. Сибирь (Курган, Ишим). Из Кургана К. был переведен в 1883 по той причине, что, как значилось в офиц. бумаге, через свою сожительницу акушерку Линькову ‘вкрадывался в доверие местных жителей, порицал перед ними правительство и религию и одобрял швейцарское правление’ (цит. по: Колпенский, с. 282). В Ишиме К. со ссыльными не общался, отвращаясь от их ‘склок’, по восп. Г. А. Мачтета, ‘он был по-прежнему ласковый, добрый, до женственности деликатный… но… первая мысль при взгляде на него была… о последней степени чахотки’ (РВед, 1892, 16 мая). Душевное состояние К. несколько улучшилось, когда, отвлекшись от переживания российских и собственно ишимских несправедливостей, он заинтересовался общинным жизнеустройством сиб. деревни. Результатами его изысканий явились очерки ‘Схема истории сиб. общины’ (Сиб. сб-к, кн. 2, СПб., 1886, прил. к ‘Вост. обозр.’) и ‘По Ишиму и Тоболу’ (‘Записки Зап.-Сиб. отд. РГО’, кн. 8, в. 1, Омск, 1886), за к-рый К. был удостоен премии Зап.-Сиб. отд. РГО. После ссылки К. бедствовал: они с женой потеряли двоих детей, жили неустроенно — в Казани (1886—87), Перми (1887), Н. Новгороде (1887—89), Саратове (1889—92) под гласным надзором полиции. Умер К. от туберкулеза горла.
Над беллетристич. произв. К. начал работать в доме предварит, заключения (1877—78 и 1879—80) , переданные на волю, увидели свет рассказ ‘Безгласный’ (ОЗ, 1879, No 12) и пов. ‘Подрезанные крылья’ (‘Слово’, 1880, No 4—6). В 80-е гг. К. печатался также в ‘Эпохе’, ‘Сев. вест.’, ‘Рус. мысли’, ‘Рус. вед.’, ‘Волж. вест.’, ‘Казан, бирж, листке’, ‘Саратов, дневнике’, ‘Саратов, листке’ и др.
Творчество К. кон. 70-х — нач. 80-х гг. посв. деревне, в русле позднего народничества он средствами лит-ры исследовал процесс разрушения крест, ‘мира’, стоящего на ‘земле’ и страдающего без животворной ‘мысли’, окруженного ‘жистью’, гибельной ‘грязной действительностью’. Логика этого разрушения воплощена в ‘Рассказах о парашкинцах’ (1880) и ‘Рассказах о пустяках’ (1881 — 83), впервые представленных как циклы в изд. ‘Рассказы’ (т. 1—3, М., 1890—91). В ‘Рассказах о парашкинцах’ в поле зрения автора находится ‘уездное пространство’ — деревня и город, их бесплодные попытки преодолеть взаимную замкнутость, обрести единый жизненный смысл являются вехами ‘плоского’ пореформенного времени.
Пока в образованном сословии решается вопрос, ‘не упразднить ли общину’ (словно это ‘полицейская будка’, замечает К.), парашкинское ‘опчество’ под гнетом своего векового молчания мучается и болит, как ‘собственное тело’ мужика, в лице своего гласного Фрола ‘мир’ приходит в зем. собрание, как в ‘место раскаяния’, ‘вывернуть себя и показать изнутри’, но, осмеянный, замолкает навсегда (‘Безгласный’). ‘Миру’ нужна руководящая ‘мысль’, безответные ‘чудесные’ вопросы: ‘откуда вода?’, ‘откуда мужики?’ — едва не доводят парашкинского ‘дурачка’ (жертву кампании по насаждению зем. школ) до самоубийства (‘Ученый’ — ОЗ, 1880, No 1). Без ‘мысли’ парашкинцы существуют на грани безумия и отчаяния: ‘общий живот’, едва питая ‘личные животишки’, нравственных сил дает ровно столько, чтобы в ‘болезненных, придурковатых’ мечтаниях спрятаться от окончательно полоумной бесхлебной ‘жисти’ (‘Фантастические замыслы Миная’ — ОЗ, 1880, No 2). ‘Искра Божья о воле’, зажженная реформой 1861, перегорает, не становясь ‘мыслью’ в темной голове парашкинца, ибо без личной ‘земли’ он теряет и ‘почву’ как миропонимание (‘Светлый праздник’ — РВед, 1887, 13 авг., рассказ в цикл не входит). Спастись парашкинцу невозможно: ‘душа вольна, а тело-то нет’, понимает мужик, ‘вылупившийся’ было из ‘крепостной скорлупы’, и отдает ‘миру’, владеющему его телом, и свою душу (‘Вольный человек’ — ОЗ, 1880, No 5), отчаянной попыткой сообща бежать из ‘общей могилы’ заканчивается, по словам К., ‘героич. период деревни, вступившей после того на путь мелочей и пустяков’ (‘Как и куда они переселились’ — ОЗ, 1880, No 11).
В ‘Рассказах о пустяках’ безымянное деревен. об-во, забыв чувство своей боли и нужду в ‘мысли’, прозябает в поисках насущного хлеба, разрываемое на части ‘мироедами’ (‘Мешок в три пуда’ — ‘Слово’, 1881, No 4). Сердце человека ‘зарыто в землю’, но ‘никто не живет тою правильною, законною жизнью, которую требует земля’ (‘Счастье Ивана Чихаева’ — ОЗ, 1883, No 7). Дети ‘плоского, беспутного
времени’ страдают, к удивлению ‘цивилизации’, нервным odium vi-tae [отвращение к жизни] (‘Деревенские нервы’ — ОЗ, 1883, No 9, рассказ в цикл не входит). Искомой умной ‘тяжести’ существования К. противопоставляет реальную деревню с ее ‘полоумными пустяками’: гнилые колья, оплаченные человеческим унижением (‘Несколько кольев’ — ОЗ, 1883, No3), ‘шиш’, зарабатываемый ‘каторжным трудом’.
В произв. К., непосредственно наблюдавшего рус. деревню лишь краткое время в юности, современники видели ‘неприкрашенную и необезображенную правду’ о деревне (А. А. Слепцов — РБ, 1893, No 6). Рассказы его достаточно схематичны (‘публиц. символика’, по выражению М. Неведомского), но в них замечательно обозначение (как на уровне персонажей, так и на уровне повествования) сущностной, а потому целомудренной ‘неповоротливости’ души земледельца, связанного с ‘землей’ как с материалом творчества и основанием искомой формы жизни (‘мира’). Последнее сближает поэтику К. с поэтикой А. П. Платонова, обозначение же ‘полоумства’, извращенности гибнущей воплощенной формы (‘мира’) предваряет проблематику пов. А. П. Чехова ‘Мужики’, что отмечалось А. М. Скабичевским (‘Мужик в рус. беллетристике’ — РМ, 1899, No 5). ‘Мироеды’ в худож. концепции К. являются символами ‘болезни’: деревня гниет, барин, управляющий, кабатчик Епишка, ‘мирянин’, у к-рого ‘зудит шишка приобретательности’, устраиваются на теле ‘мира’, как ‘поганые грибы’ (‘Союз’ — ОЗ, 1880, No 3, см. также рассказ ‘Братья’ — ОЗ, 1881, No 7 ). Попытка К. издать в 1887 цикл о парашкинцах отд. книгой натолкнулась на противодействие цензора, к-рый отметил, что рассказы К. ‘отличаются крайней тенденциозностью… враждебным направлением против образованных сословий, крестьянство же представляется жертвою его эгоизма и алчности людей денежных’ (цит. по изд. К.: Соч., т. 1, 1958, с. 598).
Новым этапом в творчестве К. стала написанная в ссылке пов. ‘Снизу вверх’, к-рая составлена из опубл. в ‘Отеч. зап.’ (1883, No 11, 12) и ‘Сев. вест.’ (1886, No 6, 7) пяти рассказов (глав), объединенных образом центр, героя (в трехтомник ‘Рассказы’ включена с подзаг. ‘История одного рабочего’). По воле автора герой проделывает путь ‘вверх’, от ‘мира’, от ‘жисти’ деревни он бежит в город, движимый ‘энергией ненависти’ к родной Яме,— ‘с темной головой и полным мести сердцем’. Став рабочим, он дорастает до ‘высочайшей’, по выражению К., точки (до А. Шопенгауэра, до ‘Исповеди’ Л. Н. Толстого, как замечает Скабичевский) — до бесконечного одиночества, ‘смутного беспокойства за все, чем живут люди’, и скуки, сопровождающихся ‘хроническим недугом’ — желанием залить ‘мировую тоску’ в кабаке. К. оставляет вопрос открытым: точно ли ‘верх’ выше ‘низа’, что определяет отныне ‘я’ героя — высокая ‘мысль’ или ‘душевная немощь’? Слепцов отмечал ‘озадаченность’ автора, заканчивающего повесть ‘каким-то неестеств. разногласием’, Г. В. Плеханов полагал, что герой знаменует собой ‘новую, нарождающуюся, рабочую Россию’ (Плеханов Г. В., Иск-во и лит-ра, М., 1948, с. 590). В повестях 2-й пол. 80-х — нач. 90-х гг., посв. судьбам демокр. интеллигенции, в центре внимания К. находится человек, ‘голый внутри’, он воспитан ‘плоским временем’, страдает без руководящей ‘мысли’ и подвержен ‘душевной немощи’, как и парашкинцы, как ‘пустяковый житель’ и как герой пов. ‘Снизу вверх’ (тип, соотносимый с ‘человеком децентрализованного ‘я» — персонажем ‘науч. прозы’ Н. К. Михайловского).
Если, по выражению Слепцова, с пов. ‘Снизу вверх’ начинается ‘менее реальное’ творчество К., то пов. ‘Мой мир’ (РМ, 1888, No 2—4) стоит в нем особняком, будучи утопией: герой, случайно ‘попав в народ’, излечивается от немощи, ‘расщепленности’ (когда »я’ — жертва своего желудка, рта, рук, ног’), обретает ‘мысль’ (‘на свете нет ничего дороже мысли’, надо ‘отдать нищему духом свою мысль’, зажечь ‘свет там, где царила тьма’). Он просвещает мужиков, охотно открывающих ему свои здоровые, добродетельные души, тогда как в ранних произв. мужик оставался немой загадкой для любого персонажа-интеллигента. По этому поводу Скабичевский писал об ‘обильной идеализации народа’ в произв. К., поев, интеллигенции.
В антиутопич. пов. ‘Учитель жизни’ (РМ, 1891, No 1—4), ‘Борская колония’ (РМ, 1890, No 4—6) человек, ‘голый внутри’, не может следовать указаниям ‘мысли’, в силу ли ее ложности или своей немощи (это соотносится с идеей Михайловского об ‘идолах’ и ‘идеалах’). Герой пов. ‘Учитель жизни’ обретает ‘прилив самоуверенности и бесстрашия перед жизнью’, питаясь ‘нравственным учением’, согласно к-рому ‘разум не имеет границ’, ‘любовь не должна отливаться в формы’, человек наделяется могуществом Бога (эти формулировки должны указывать на подвергаемое критике учение Л. H Толстого). Герой проповедует любовь ‘грубым, злорадным и презрительным тоном’, ‘разит освинелые башки’ и многих приводит ‘в себя’ силою своего слова, сам же, испытав безответное чувство, в ситуации ‘русского человека на rendez-vous’ остается с ‘полным погромом’ в себе. В пов. ‘Борская колония’, для к-рой характерен принципиально ‘научный’ способ зрения автора, склонного к холодным дефинициям в наблюдениях за ходом эксперимента, герои ‘садятся на землю’ и ‘обсуждают’ — благородно мыслящий статистик с ‘разбитыми нервами’, проведший полжизни в ‘пустом месте’ (наделен автобиогр. чертами), славный, но выродившийся дворян, потомок, с головою ‘в несколько отверстий’, так что мысли его ‘свистят наружу в неожиданных сочетаниях’, себялюбивый человек-актер, девица, у к-рой ‘вместо духовных влечений… порывы темперамента, вместо веры — аппетиты, вместо характера — произвол’. В ситуации ‘интеллигентного монастыря’ борьба ‘раздувшихся самолюбий’ героев заканчивается самоубийством крест, девушки.
»Борская колония’ организовывалась на глазах H. E. Каронина, при его участии… В то время как он писал о ней свой грустный рассказ, он говорил, смущенно улыбаясь: — Оправдать их хочется, а — нечем оправдать! Слабые люди? Но — какое же это оправдание!’ (Горький, XXIV, 58). К. не патетичен, для него характерна ‘глубокая и недобродушная ирония’ относительно несимпатичных ему идей и явлений, ‘суховатый тон повествования’, ‘он был слишком серьезен, можно сказать — слишком хмур, чтобы тешить себя и читателя чем бы то ни было’ (<,Протопопов М. А.>,, Народник-идеалист.— РМ, 1892, No 7, см. также: А. Н. Пыпин — ВЕ, 1893, No 4).
Задуманная К. сатира на зем. деятеля 80-х гг.— пов. ‘Общество грамотности’,— начальные главы к-рой свидетельствуют о приближении его худож. манеры к манере M. E. Салтыкова-Щедрина, осталась незавершенной (опубл. в кн.: Биогр. очерки и посмертные произв., М., 1893).
В кон. 80-х гг. К. выступал как лит. критик, предметами, постоянно занимавшими его внимание, явились ‘одичалая пресса’, потакающая ‘грубому инстинкту толпы’, ‘темные ремесленники’ в лит-ре (ст. ‘По поводу текущей литературы’ — ‘Саратов, дневник’, 1889, 19 сент., 1 дек., ‘Волжские картинки’ — там же, 9 дек.), читатель, ‘обладающий микроскопич. долями сознания и внимания’ (письмо M. H. Альбову — ИРЛИ, ф. 89, No 19 934, см. также ст. ‘Нынешний читатель’ — ‘Саратов. дневник’, 1889, 13 дек.). Верность традициям ‘утилитаризма’ определила отношение К. к Чехову как к бездумному эстету (см.: Соч., т. 2, 1958, с. 578—80), осуждение, в числе прочих, И. И. Ясинского, Д. С. Мережковского, к-рый ‘презрительно относится ко всякой тенденции, окрашивающей лит. произв.’ (‘Саратов. дневник’, 1889, 19 сент.).
Изд.: Рассказы, т. 1—3, М., 1890— 91, Собр. соч., т. 1—2, М., 1899 (биогр. очерк Н. Д. Россова), Соч., М.—Л., 1932 (вступ. ст. А. Г. Цейтлина), Соч., т. 1—2, М., 1958 (вступ. ст. Г. П. Бердникова, есть библ. соч. К. и о нем), Рассказы о парашкинцах. Снизу вверх.— В сб.: Семидесятники, М., 1935 (вступ. ст. У. Р. Фохта), Повесть, рассказы, очерки, Саратов, 1988 (подг. текста В. В. Прозорова, И. А. Книгина).
Лит.: Александровский А. А., Памяти Н. Е. Петропавловского.— ‘Самар. вест.’, 1893, 12, 14, 21 мая, 13, 18 июня, Горький (ук.), Ясинский И. И., Лит. восп.— ИВ, 1898, No 2, Процесс 193-х, М., 1906, Кропоткин П., Соч., т. 5, СПб., 1907, Богданович А. И., Годы перелома, СПб., 1908, с. 211—18, Иванчин-Писарев А. И., Из моих восп.— ‘Сиб. зап.’, Красноярск, 1916, No 1, Неведомский М., Зачинатели и продолжатели, П., 1919, с. 196—217, Колпенский В., Памяти H. E. Петропавловского (Каронина).— КиС, 1923, No 6, Головина-Юргенсон Н., Мои восп.— Там же, 1923, No 6, Бух Н. К., Восп., М., 1928, Буш В., Творчество К. Мат-лы к биографии К.— В кн.: Лит. беседы, в. 2, Саратов, 1930, Племянникова В. В., Архив H. E. Петропавловского-Каронина.— Там же, Чудновский С. Л., Из давних лет. Восп., М., 1934, Смиренский В., H. E. Каронин.— ‘Волж. новь’, кн. 8, Куйбышев, 1939, Гущин М. П., H. E. Петропавловский-Каронин (Опыт биографии).— ‘Науч. зап. Харьков, гос. пед. ин-та’, 1940, т. 3 (библ., в т.ч. некрологи), его же, Мат-лы к биографии H. E. Петропавловского-Каронина (предисл. А. И. Белецкого).— Там же, 1941, т. 7 (50 писем К. к В. М. Линьковой), Ольховский Е., Каронин или Мышкин? — РЛ, 1960, No 1, Костылев О. Л., Критика толстовства в произведениях К.— ФН, 1963, No 2, Волков И., Рассказы К. о пореформенной деревне и их жанрово-стилевые особенности.— ‘Уч. зап. Моск. пед. ин-та им. В.И.Ленина’, 1964, No 231, Спасибенко А. П., Пореформенная деревня в изображении К.— Там же, 1966, т. 248, Дьяченко Е. Ф., Тема интеллигенции в творчестве К.— В кн.: К вопросам рус. и нац. филологии, в. 1, Ставрополь, 1968, Мартиновская А. И., Эстетич. взгляды H. E. Каронина-Петропавловского.— ‘Уч. зап. Куйбышев, пед. ин-та’, 1971, в. 86, Чернова Е. А., Повесть К. ‘Снизу вверх’.— ‘Уч. зап. Петро-завод. ун-та’, 1972, т. 18, в. 3, Храмов М. И., Толстой и К. (Петропавловский).— В кн.: Л. Н. Толстой. Статьи и мат-лы, Горький, 1973, в. 8, ЛН, т. 95 (ук.). + Некрологи, 1892: РВед, 16 мая (Г. А. Мачтет), МБ, No 7 (Д. Н. Мамин-Сибиряк), ВИ, No 1221, с. 450. РВед. Сб., РБС, Брокгауз (Петропавловский), Языков, Мезьер, Гранат, ДРДР, Владиславлев, ЛЭ, КЛЭ, Муратова (1), Масанов.
Архивы: ИРЛИ, ф. 93, оп. 3, No 586 (рукоп.), ф. 181, оп. 1, No 528 (письма Н. К. Михайловскому), ГБЛ, ф. 135, к. 25, No 12 (рукоп.), ЦГАЛИ, ф. 1248, оп. 1, No 3 (рукоп.).