'Карантин', или борьба с эпизоотией, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 7 минут(ы)

‘КАРАНТИНЪ’,
или борьба съ эпизоотіей.

Сцена I.

На огромной полос несчастной Сибири свирпствуетъ эпизоотія: скотъ валится по деревнямъ, валится по городамъ, изъ одной деревни зараза переходитъ въ другую, трупы бросаютъ, гд попало, собаки растаскиваютъ части скота, павшимъ скотомъ завалили овраги и берега ркъ. Скототорговля и ярмарки, однако, идутъ своимъ чередомъ, гурты скота перегоняются по дорогамъ, сырыя кожи и сало везутся обозами на петропавловскую, ишимскую и ирбитскую ярмарки.

Наконецъ, и канцелярія зашевелилась. Скриба, секретарь какого то правленія, сидитъ надъ рапортами отъ исправниковъ и выводитъ слово ‘предписаніе’, но о чемъ предписаніе, онъ еще пока не ршилъ.

— Справку, справку о падежахъ его пр—ство требуютъ! мечется расторопный чиновникъ особыхъ порученій. Какъ слонъ, медленно двигается архиваріусъ и несетъ огромную кипу длъ съ надписью ‘объ эпизоотіяхъ’. Шлепнувшееся дло на столъ обдаетъ облакомъ ныли.

Молодой чиновникъ чихаетъ, затмъ обтираетъ сюртукъ свженькимъ платкомъ, вынутымъ изъ боковаго кармана пиджака. и начинаетъ перелистывать: ‘дезинфекція заводовъ, надзоръ ни ярмаркахъ, клейменіе кожъ, скотопрогонные тракты, карантины, земское страхованіе…’ мелькаетъ въ глазахъ у него.— Фу, ты, Господи, сколько мропріятій, а говорятъ — ‘не знаемъ, что длать!’ Третъ лобъ и быстро хватается за золотой карандашъ, прившенный къ часовой цпочк.

— Впрочемъ… дезинфекція заводовъ, надзоръ на ярмаркахъ, клейменіе кожъ — вдь тутъ нужны спеціалисты, а у насъ, одинъ — два ветеринара на губернію. Карантины, земское страхованіе скота, все это прекрасно. Но гд же земство въ Сибири? гд самоуправленіе? кто его организуетъ? гд общественные дятели?….

— Сержъ! ты забылъ, кажется… влетаетъ въ канцелярію красивый блондинъ во фрак. *

— А что такое?

— Къ Марь Львовн, къ Марь Львовн, mon cher, вдь она сегодня именинница! Забылъ? Хорошъ, хорошъ, ха-ха-ха!

— Ахъ, въ самомъ дл! юный длецъ пробуетъ перекинуть половину длъ.

— Вчера мы прелестно провели вечеръ. Аннетъ спрашивала о теб, продолжаетъ пріятель.

— Да? перекидываетъ еще половину дла.

— Прощай, однако, пора! Анкетъ ждетъ. Тру-ла-ла… тру-ла-ла!

Докладчикъ вскакиваетъ, какъ ужаленный, хватаетъ шляпу и исчезаетъ вслдъ за пріятелемъ.

Изъ прихожей доносится:

— Ануфрій Феногентьичъ, подберите на стол ‘дло объ эпизоотіяхъ’!

Сцена II.

Морозное утро. Ярмарка. На площади масса балагановъ, заваленныхъ сундуками, коврами, кошмами. На площади громоздятся тысячи возовъ съ кожами, мясомъ, саломъ, цлыя пирамиды скотскихъ тушъ стоятъ въ симметрическихъ рядахъ, мордами къ небу, какъ бы вопія на скотоубійство.

— Ужъ разв таперя ярмарка не пойдетъ — вонъ сколько нахало! разсуждаетъ рыжая борода клиномъ, похлопывая варежками.

— Вы говорите — пойдетъ, а вотъ мы шестыя сутки съ товаромъ стоимъ: говорятъ, ветелинара нтъ, исправникъ запретилъ безъ свидтельства продавать. Хоть что хотъ! замчаетъ черпая борода въ сосулькахъ. Хорошо, я знакомаго человка встртилъ и двадцать возовъ спустилъ, а если бы…

— Ежели таперя ярмарка не пойдетъ… продолжаетъ рыжая борода флегматически и за тмъ сморкается въ мховую полу своей шубы.

На двор земской квартиры стоитъ маленькая кибитка, покрытая кошмами. На крыльц, въ синемъ форменномъ сюртук съ медицинскими погонами и въ всклокоченной, какъ ворохъ сна папах, вертится маленькая фигура пріхавшаго ветеринара. Его осаждаетъ дюжина торговцевъ въ тулупахъ.

— Помилосердуйте, ваше высокородіе, шестой день, покупатели ждутъ’…

— Нельзя же такъ, у тебя сколько? суетится ветеринаръ. 50 возовъ! а у тебя? 200!. у тебя? 400! Сколько кожъ въ возу? 30 кожъ!

Изъ полуотворенной двери земской квартиры вылетаетъ клубъ теплаго пара, а затмъ раздается голосъ, подобный трубному.

— Серапіонъ! мы начали

Въ двери видно ярмарочное начальство, толпящееся око по стола съ закусками.

— 800 возовъ, 800 возовъ! Ну, куда же, куда это осмотрть! да разв я каторжный! суетится папаха.

— Ваше вскородіе, осмотра не нужно, шкура — первый сортъ, безъ опаски, хоть съ масломъ кушайте…

— Тьфу, тебя! Жри самъ!..

— Серапіонъ! смотри, повторяемъ! раздается съ клубомъ пара трубный гласъ изъ двери земской квартиры. Фигура въ папах сжалась и засуетилась.

— А сколько тутъ скота? за 50,000! Господи! да гд же это осмотрть?!

— Ваше благородіе, не сумлвайтесь, говядина первый сортъ — сахаръ…

— Знаю, а отчего татаринъ умеръ?..

— Татаринъ, сударь, умеръ отъ божескаго попущенія, потому онъ жралъ безъ молитвы…

— Серапіонъ! все выпьемъ! раздается изъ избы голосъ веселой компаніи.

— 800 возовъ, по 30 кожъ, 50,000 тушь… да гд же это осмотрть!,, путается ветеринаръ и стоитъ, растопыря руки въ недоумніи.

— Ваше благородіе, у насъ свидтельства готовы, только черкните — покупатель стоитъ, убытки терпимъ, господинъ исправникъ уже разршилъ…

— Урра! доносится изъ избы.

— О, чтобъ васъ! ветеринаръ кидается въ земскую квартиру и быстро протискивается къ столу.

— Урра! съ началомъ ярмарки, урра!

Сцена III.

Въ одной изъ свтленькихъ избъ въ волости, на диван, за столомъ, накрытымъ скатертью деревенской работы, за самоваромъ сидитъ исправникъ, рядомъ съ нимъ санитаръ, командированный изъ губернскаго города. На стол вынутый изъ ларца графинъ рому, масса бубликовъ и начатый пирогъ съ рыбой.

Идетъ! подзадориваетъ исправникъ, тасуя карты.

Санитаръ задумчиво открываетъ одну изъ картъ, разбросанныхъ на стол крапомъ вверхъ.

— Идетъ — дама трефъ!

Въ углу топчется старшина въ большущихъ пимахъ, онъ обтираетъ потъ — видно, что ‘взопрлъ’.

Исправникъ мечетъ карты и говоритъ.

— Такъ помни же, Никита, прежде всего около Шарабарихи карантинъ, около ІОрзиноЙ карантинъ, и чтобы ни скотины, ни кожи, ни сала, ничего не пропускать! Дама бита! талію продолжаю…

— Идетъ — уголъ!

— Ваше высокородіе, намъ этотъ ‘карматипъ’ не въ трудъ, пыхтлъ старшинъ,— ельнику у насъ хватить, и если кого проучить, то и прутьевъ найдемъ. Только позвольте доложить — ни черезъ Шарабариху, ни черезъ Юрзину скота не гонятъ, а гонятъ его, значитъ, мимо насъ прямо степью…

— Не разсуждать! Главное — не раз-суж-дать! не твоего ума дло. Взята! начинаю талію!.. Помни одно — около Юрзиной за поскотиной поставить людей, палую скотину сжигать безъ остатка. Прозжихъ останавливать, кожи, сало, мясо осматривать, подстилку, сно все въ костерь. Дана! Ха-ха-ха!начинаю новую талію!..

— Десятка!

— Слышишь, Никита, все въ костеръ!

— Слушаю, ваше высокородіе, только позвольте доложить — если Кузьма Демьяновъ будетъ эту самую скотину въ оврагъ кидать, то этотъ ‘карматинъ’ все единственно…

— Не разсуждать! Не раз-суж-дать! Что теб Кузьма Демьяновъ! Десятка дана! начинаю талію!

— Ва-банкъ!

— Таперь, ваше высокородіе, если эту скотину жарить, то въ котл ли ее прикажите?..

— Не разсуждать! Не мудрствовать! Маршъ!..

Сцена IV.

На дорог, подъ Юрзиной версты за три отъ деревни среди снгомъ заметенной дороги стояла около дровней толпа мужиковъ въ дохахъ. Кругомъ виднлись изъ сугробовъ закуржаввшіе кустарники, голая плакучая береза еще уныле свсила плети втвей, какъ опущенныя руки. Морозъ крпчалъ, было за 35^о. Мужики хлопали рукавицами и стягами подсобляли привезшему работнику свалить трупъ окоченвшей скотины въ костеръ. Трое мужиковъ кидали охабки хворосту и пней, но костеръ туго разгорался въ снгу.

— Навали еще, тащи валежнику! Вали, вали! раздавалось кругомъ.

— А яму говорю — ‘карматинъ’, ваше высокородіе, намъ не въ тягость, сообщала’ тутъ же старшина окружающимъ общественникамъ, только я яму говорю, если Кузьмы Демьянова вы не ограничите, чтобы онъ свою палую скотину зря не кидалъ… А онъ мн на то — не твое дло! молчать! Кузьм Демьянову, говоритъ, такая ‘талія’ дана — значитъ ‘взято’. Номиналъ ‘десятку’. Только я думаю, какая десятка! Кузьма Демьяновъ и больше можетъ.

Старшина видимо мшалъ инструкцію съ терминами мстнаго санитарнаго създа.

— Никита Спиридонычъ, знаешь что?

— Что?

— А вдь намъ падаль эту не сжечь, вдь она мерзлая. Мотри, сколько охабокъ спалили, а у нея, какъ у поросенка, только шерсть палимъ. Ей ничаво не длается, вдь морозь! говорилъ ассистентъ.

— Думалъ я, братцы, и объ этомъ. Да ничего не подлаешь. Жарь, говоритъ, и конецъ! Надо жарить, а я поду докладывать!

Старшина ухалъ. Мужики сли около костра и начали бесдовать, сколько скотины жарить придется, а такъ какъ всю пережарить ее невозможно, то ршили, что тутъ и труда прилагать не стоитъ. Вечерло. Морозъ крпчалъ. Въ воздух носился смрадъ гари. Три дежурныхъ десятскихъ лниво перевертывали изрдка огромную закопченную тушу павшей скотины, положенную на костеръ.

— То есть, братецъ, ни боже мой этой падали не длается. Только закоптили ее!

— Да ничего и не будетъ — ее въ недлю не сжарить, чортъ ой сдлается на мороз!

Раздался звонокъ. Мужики встали и начали подкладывать огонь.

Показалась закуржаввшая кибитка, ее придержали близь костра.

— Богъ на помочь, добрые люди! Что это вы длаете? спросила высунувшаяся голова прозжаго изъ мховаго воротника.

— Скотину жаримъ!

— Куда же вы ее жарите!

— Не могимъ знать! Исправникъ приказалъ… Врно, какъ сжаримъ, такъ падежъ окончится, а вотъ съ ранняго утра жаримъ, а толку нтъ — не жарится на мороз то, хоть бы што ей!

— Немудрено! Да что же это вздумалось, разв помогаетъ отъ падежа?..

— А Богъ его знаетъ. Приказъ такой! Прежде мы бывало молебенъ, а нынче вышло жарить, да вотъ и сжарь ее теперь!

— Ну жарьте, на здоровье! Трогай!

— Эхъ, вы, милыя! динь, динь, динь… тропка исчезла въ морозномъ туман.

Сцена V.

На дорог близь Шарабарихи стоялъ сложенный изъ сосенъ и елей балаганъ. Около него ходилъ въ мохнатомъ ергак и шапк Вавило, мужикъ — гигантъ съ огромной дубиной. Здсь былъ ‘карантинъ’.

— Михйко! крикнулъ Вавило. Изъ балагана показался мальчишко въ полушубк и зипун, завязанный до ушей рванымъ платкомъ.— Михйко, подбавь хворосту — тухнетъ, сказалъ гигантъ, да мотри, кто покажется, гаркай (кричи), а я пойду въ балаганъ. Ишь сиверко то задуваетъ…

Гд то заскрипли полозья. Маленькая, вся въ блыхъ мохрахъ, какъ въ пуху, лошаденка везла дровни, въ которыхъ качался плотный мужикъ, завернувшійся въ крытый тулупъ покроя торговцевъ.

— Стой! раздалось около балагана. И гигантъ съ дубиной сталъ поперегъ дороги. Стой! Что везешь?

— Это, что за спросъ?

— А вотъ теб и спросъ. Кажи прежде, что везешь?!…

— Да ты что, соловей разбойникъ што-ли? Какое ты полное право имешь? Припасъ везу!

— Припасъ! Какой? Куда везешь? Здсь карматинъ!

— Какой карматипъ! Припасъ, до васъ не касается, не краденное! Къ Ермилу по заказу масла двадцать четыре фунта, свчей два пуда маканыхъ. Что вамъ!

— Михйко, подсыпька хворосту!

Это что? Куда вы?! Разбой! Свчи!

— Михйко, вали все въ костеръ!!

Нтъ, стой! Свчи то!!

— Вали, вали! я подержу его, и гигантъ облапилъ торговца.

Костеръ вспыхнулъ живымъ и яркимъ пламенемъ, припасъ исчезъ на очистительномъ жертвенник санитарнаго дла.

— Ребята, сюда! командовалъ Вавило: изъ балагана вылзли еще два гиганта, завязалась борьба.

— За бороду! нтъ, стой! Бей его по сусаламъ

— Караулъ! Свчи!

— Карматинъ! Мы теб покажемъ! Въ шею его! накладывай!

— Свчи! Караулъ!…

Прошло часа два посл того, какъ очистительный санитарный костеръ поглотилъ масло и свчи. Жертвенникъ потухалъ безъ пищи. Вдругъ показались на дорог еще сани. Маленькій мальчишка правилъ исхудалою лошаденкой, въ саняхъ, сгорбившись, сидла старуха.

— Стой! раздалось на карантин. Что везешь?

— Бабушку къ знахарк! отвчалъ недоумвающій мальчуганъ.

— А припасъ есть?

— Какой припасъ, батюшка, кром сна въ саняхъ, ничего!

— Сно! Ладно! Ну, выходи старуха — подстилку надо изъ-подъ тебя сжечь! Михйко, вали сно въ костеръ!

— Батюшки, за что же это? Снцо то вд!’ на кормъ лошадк припасено, да и мн, убогому человку, на немъ было тепле, третью недлю маюсь болстью. Кормильцы!

— Приказано, бабушка! Падежъ въ деревн, ты въ сн то заразу завезешь,— все жечь приказано. Вали, Михйка! Костеръ вспыхнулъ на одну минуту ярче.

— Кормильцы! зачмъ же я падежъ привезу? Отродясь я такимъ дломъ не занималась! вопіяла старуха.

— Дяденька Вавило! если бы почаще свчей, лихо даве ихъ на костр то подхватило, говорилъ окоченвшій отъ холода Михйка, сидя на корточкахъ.

ЭПИЛОГЪ.

А въ Юрзиной, въ Шарабарих, за Юрзиной и за Шарабарихой скотъ валился, да валился. Въ одной обездоленной изб сидла семья. Сегодня пала послдняя скотина въ дом, послдняя и въ деревн. Какое то мрачное, похоронное настроеніе лежало на большихъ и малыхъ. Лица были угрюмы. Худая женщина съ впалою, изсохшей грудью сидла, прислонясь къ печк. Глаза ея неподвижные, почти безумные. Никто не могъ проронить слова — все было подавлено какимъ то страшнымъ будущимъ, которое напрасно было представлять, оно стояло у порога. Если герой графа Толстаго въ роман ‘Анна Каренина’ чувствительный Вронскій могъ оплакивать любимаго скакуна, то что же долженъ чувствовать крестьянинъ, когда у него падаетъ любимое, вскормленное имъ животное, его кормилецъ, отъ котораго зависитъ все — трудъ, благосостояніе, жизнь семьи?…

Я не забуду одной сцены. Бродя случайно въ нол, разъ въ кустахъ я услышалъ раздирающій крикъ. Это кричалъ мальчикъ, я кинулся къ нему, думая, что его ужалила змя. Онъ бжалъ и вопилъ, какъ сумасшедшій. Когда я его остановилъ, на немъ лица не было: ужасъ, страхъ, отчаяніе отражались на немъ.

— Что съ тобою сдлалось? схватилъ я ребенка за руку.

— Баринъ, батюшко! лошадь на пашн пала, боронилъ съ нею, пала и подыхаетъ. Батюшки!… слезы лились по дтскому лицу.

— Ну что-жъ! вдь ты невиноватъ, врно, лошадь больна была. Мн представилось, что мальчикъ пугался отвтственности, страшился старшихъ.

— Да вдь она у насъ была одна, одна! вырвалось у ребенка, и онъ зарыдалъ страшно, судорожно. Я понялъ, что здсь была потрясающая драма, судьба семьи, отразившаяся даже въ сердц младенца. А тугъ цлый сонмъ деревень, цлое море горя, слезъ, отчаянія!…

И все таки ничего не подлаешь!

Сибирскій Юмористъ.

‘Восточное Обозрніе’, No 13, 1884