СИБИРЬ НА МОСКОВСКОЙ ВЫСТАВК.
СИБИРЬ НА МОСКОВСКОЙ ВЫСТАВК.
(Послднее письмо изъ Москвы)
Сибирскій репортеръ
‘Восточное Обозрніе’, No 25, 1882
Сибирь на московской выствке, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1882
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Пестрота московской выставки, снованье празднаго народа, шумъ, музыка и клики пьянаго Кондрата утомили меня.
Я хотлъ забыться и погрузиться въ себя, какъ длаю обыкновенно, когда дйствительность пеудовлетворяетъ ожиданіямъ. Но мучительные вопросы, какъ на грхъ, толпились въ моей голов. Мн думалось: будетъ ли когда-нибудь играть роль наша родина на будущихъ выставкахъ? Будутъ ли на Восток когда-нибудь свои международныя выставки, гд откроется вс богатство этого загадочнаго міра?
Возвратясь домой, я лгъ и хотлъ успокоиться, но по моей голов точно молотили всми международными мануфактурными молотами, а въ сердц была тоска. Выла ночь. Я забылся. И вдругъ, среди царящаго мрака, предо мной открылась безконечная площадь нашихъ равнинъ, покатыхъ къ сверу, по которымъ лентами, среди темныхъ чащъ, бжали рки къ океану, бившемуся льдинами о берега, на юг сипли высокія горы, вершины ихъ были украшены ледяными коронами, а по склонамъ, какъ опушка мантіи, бродили облака. Вся страна была залита солнцемъ, я нею ее видлъ, голова моя была высоко, когда туловище сидло на земл. Тутъ я замтилъ, что я превратился въ страшнаго ребенка, великана Гаргантуа, но я чувствовалъ, что въ моемъ желудк возилась такая масса пищи, какъ будто ее клали вс ирбитскіе торговцы, а во рту былъ такой вкусъ, точно 4 человка сыпали мн поперемнно въ ротъ цлыми лопатами соль изъ Коряковскаго озера. Я сидлъ на песк, какъ когда-то въ дтств сиживалъ на улиц и изъ песку и камешковъ создавалъ какую-то постройку. Можетъ быть, я, въ своемъ новомъ вид, отрывалъ цлыя массы гранита и скалы порфира. Мн представилось, что я архитекторъ и строю международную выставку на Восток, но мн не приходилось уже слдовать ни плану парижской, ни даже московской выставки, а нужно было создать нчто новое, невиданное, и моя дтская голова работала, наполняясь чудовищной фантазіей. Мн казалось, что я собираю самые драгоцнные минералы и цвтные камни моей родины. Предо мной возвышались огромныя стны на гранитномъ фундамент, подпертыя1 граціозными колоннами изъ аквамарина и малахита, съ тонкими золотыми и серебряными карнизами, вс горныя породы моей родины были вложены въ эти стны, на темномъ аспид блистала золотая надпись, полъ блестлъ живописной мозаикой изъ камней. Но мн хотлось еще воплотить здсь цлую идею. Понемногу, подъ сводами я возводилъ цлыя скалы въ ихъ первобытной красот, подпертыя искусственными величественными коринскими колоннами и каріатидами, здсь должны были соперничать и чередоваться изящество природы и красота человческаго искусства. Рядомъ съ природными чашами, которыя втеръ и дождь выдалбливаютъ, вращая камень, на суровыхъ скалахъ красовались изваянныя вазы во всей утонченности работы этрусскаго искусства. Младенческія изваянія, обелиски, восточныя гробницы, загадочные сфинксы переходили къ греческимъ статуямъ, храмамъ и новйшимъ памятникамъ и мавзолеямъ. Отъ таинственныхъ темныхъ пещеръ, блестящихъ искрами рудъ, какъ звздочками, то съ свинцовымъ переливомъ, то съ золотыми жилками, изъ шахтъ рудокоповъ и циклопическихъ горныхъ сооруженій съ ихъ красновато блещущими фонарями, я переходилъ къ заламъ, гд сверкали на столахъ, покрытыхъ азіатскими тканями, драгоцнныя издлія всхъ вковъ: начиная съ гробницъ и внцовъ Вавилона и Ассиріи, регалій калифовъ, золото, слоновая кость и алмазы Индіи собрались снова сюда, брилліантъ Великаго Могола сверкалъ попрежнему царственнымъ блескомъ.
Вс вывезенное, вс похищенное Европою, снова какъ-бы воротилось въ свою Азію, которая вка снабжала міръ своею роскошью, но въ награду получила одно презрніе.
Дале, я видлъ цлые живые акваріи, цлые звринцы. Лса и воды, и ндра земли открыли свои таинства. Въ одной изъ залъ, на трон лежала семья ручныхъ леопардовъ. Но вотъ центральная ротонда.
Это была обширная зала въ мавританскомъ вкус, съ мраморнымъ поломъ, съ золотыми арабесками, съ причудливыми архитектурными украшеніями. Въ разныхъ мстахъ, среди кущъ зелени, били фонтаны, то весело журча, то въ полумрак, подъ темной зеленью, выбрасывая высоко тяжелыя ртутныя капли, которыя падали въ серебряныя чаши и производили мелодическій звукъ. Изъ этой залы, въ открытой ниш, открывался садъ, гд виднлся ландшафтъ высокихъ горъ съ голубыми и розовыми вершинами и изумрудными переливами снговъ, залитый дрожащей зарей. Тихая музыка неслась откуда-то по ротонд, выступала масса народа. Въ дополненіе къ этой арабской обстановк, видны были азіатскія фигуры съ своими женственными манерами, но тутъ же множество народа въ русскомъ плать. Это былъ народъ мускулистый, здоровый, на нихъ мелькали собольи шапки, алыя фанзовыя рубахи, золото искрилось на позументахъ и, рядомъ съ европейскою модою, чередовались, по личной фантазіи, изящный сарафанъ въ золот и изумрудахъ, съ блыми облачными рукавами, черныя косы играли на кисе и бархат, а на головахъ красавицъ звенли повязки, какъ золотыя діадемы… Вс одинаково здсь блистали, и я не замтилъ ни буржуазіи, ни пролетаріата.
Я будто тснился самъ въ толп и искалъ, не найду ли длиннополаго сюртука Кондрата, не онъ ли, волшебникъ, устроилъ все это? Между тмъ, въ ротонд прибывали цлыя толпы народа. Я увидлъ пестрые китайскіе и японскіе костюмы, но больше было инородцевъ, которые, какъ дти, еще подражали европейцамъ въ модахъ, подобно отпущеннымъ неграмъ, ихъ блые зубы смялись отъ восхищенія, и руки ихъ хлопали въ ладоши. Фигуры ихъ напоминали одного бурята, котораго я зналъ въ петербургскомъ университет, и который, завивая щетинистые волосы, всегда улыбался прохожимъ въ Лтнемъ саду, нося на голов циммермановскую шляпу. Но среди нихъ прошла и серьзная, задумчивая фигура: это была какъ будто тнь ученаго и благороднаго Дорджи-Банзарова, прошла еще изящная фигура съ сатирической улыбкой на тонкихъ губахъ и нжной красотою азіатскаго типа,— это былъ киргизскій джентельменъ, неуступавшій европейскимъ кавалерамъ въ изяществ, блещущій умомъ и сарказмомъ Чеканъ Валихановъ. Но вотъ хлынула толпа, прошелъ мднокожій индусъ, замелькали роскошные азіятскіе костюмы, ярко желтыя, какъ солнце, одежды ламъ посреди мандаринскихъ костюмовъ, красные азіатскіе халаты, блоснжныя чалмы, рясы бонзъ, бедуины, яванскія соломенныя шляпы,— и среди этой касты, несшей драгоцнный лотосъ, миртовыя втви, цвты, страусовое опахало, вера, яркіе зонтики, шла женщина, какъ величественная делійская султанша, въ алыхъ шароварахъ, въ туник, искрящейся шитьемъ и въ бломъ тончайшемъ и легкомъ, какъ пухъ, покрывал, закинутомъ назадъ на черныя роскошныя косы, съ маленькою блещущею брилліантами діадемою на темени. Лицо ея было полно такой южной красоты и обаянія, которой невидывалъ смертный, и которая не выходила изъ индійскихъ лсовъ со времени Рамы, сзади ея вели благо слона, съ золотымъ сдломъ. Когда она появилась, опахалы завяли, запахъ восточной амбры охватилъ нжною струею воздухъ, забили буддійскіе барабаны и литавры, зазвенли серебряные китайскіе колокольчики, трубы неистово заиграли восторженный гимнъ, и толпа протянула руки. Азія! Красавица, скрывавшая лицо свое, любовь Прометея, божество Калидаса, это ты вновь сошла сюда! И торжественные, страстные гимны неслись еще неудержиме, восторженные крики смшивались со слезами бдныхъ азіатовъ и рыданіями изъ тысячей грудей, казалось, дикіе люди воскресили тысячи лтъ забытое свое торжество и снова стеклись на братскій праздникъ и слились въ единую семью. Когда блыя чалмы, опахала, золотыя носилки, вера и украшенныя знамена колебались, воздухъ распространялъ аравійскія благовонія и гремла музыка, я очутился съ толпою на улиц. Предо мною стоялъ готовый массивный каменный храмъ, уходившій съ своею колоннадою въ небо, какъ вершина Чимбарассо, а наверху его купола красовался золотой внецъ, облитый ослпительнымъ сіяніемъ. Наступила ночь, но небо, казалось, блистало тмъ же. чистымъ голубымъ цвтомъ, только выступили на немъ огромныя золотыя звзды, и среди нихъ роскошная, сіяющая яркимъ огнемъ ‘Вега-Лира’ — та звзда, которая когда-то будетъ видна въ сверномъ полушаріи, чрезъ тысячу лтъ… Я видлъ какъ будто будущее, и снова развернулась предъ глазами сверная земля, по уже цвтущая и благоухающая, непривтное море плескало тихія волны, напвая сладкія псни, и брилліянтовая корона звздъ горла подъ свернымъ полюсомъ, возвщая грядущее счастіе міра. Какъ пестрый восточный коверъ развертывалась предо мною мгновенно эта грза. Что же это, сонъ, мечта безумнаго сердца или предчувствіе будущаго?
И вдругъ все снова померкло въ моихъ глазахъ. Сердце мое сжала опять невыразимая тоска. Мн почудилось, что я стою опять на московской выставк, среди массы щегольскаго народа. Я былъ одинъ одтъ въ линючую кумачную рубаху, смазные кунгурскіе сапоги и уродливйшій ирбитскій картузъ — словомъ, въ то, чмъ снабжаетъ насъ пока любезная привозная мануфактура. Я увидлъ среди пустыхъ стнъ повшенную огромную рогожу, на которой было написано: ‘Единственный сибирскій экспонатъ’ и начерчены дегтемъ какія-то гигантскія буквы. Это была латинская надпись, начинавшаяся: ‘Purpura saepe tuos fulgens paetexit ainictus… Sed non Sarmatia tingtur ilia man etc.’, для ея перевода подл меня появился грустный ликъ ссыльнаго Овидія, полный смертельной грусти, и, указавъ мн на мой кумачъ, проговорилъ стихи, написанные имъ для дикой и варварской колоніи Томи:
Яркій багрецъ на твоихъ алетъ покровахъ.
Но не въ сарматскихъ водахъ добыта краска его.
Жестко руно овецъ, богини Паллады искусство
Здсь въ удлъ не дано семь Томичанъ,
Шерсти не треплютъ они, а дары молотятъ Цереры,
Или, на темя подъявъ, носятъ сосуды съ водой,
Нтъ виноградныхъ гроздей, обвитаго лозами вяза,
Ты не увидишь втвей согнутыхъ нашихъ плодовъ.
Жесткой травой заросли равнины пустыни.
Горька эта трава, горьки растенія ея!
И въ этихъ стихахъ Овидія я понялъ нашъ жребій, жребій невжественныхъ колоній.
Исчезла иллюзія, предо мной былъ одинъ мракъ и убожество дйствительности. За стной моего нумера храплъ еще непроспавшійся Кондратъ.
Однако довольно! пора возвратиться съ выставки.