К ДЕСЯТИЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ
К ДЕСЯТИЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ
Л.Н. ТОЛСТОГО1
Л.Н. ТОЛСТОГО1
20 ноября 1920 г.
Примечания
Примечания
С.Н.Дмитриев
К десятилетию со дня смерти Л. Н. Толстого, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1920
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Владимир Галактионович Короленко
К десятилетию со дня смерти Л. Н. Толстого
Date: 10 февраля 2010
Изд: В.Г.Короленко. ‘Была бы жива Россия!’: Неизвестная публицистика 1917-1921 гг. М., ‘Аграф’, 2002.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Л. Н. Толстой был самым ярким представителем русской интеллигенции, и не только в том смысле, что он был гениальный художник, заметнейший в мире представитель русского художественного творчества, но и в том, что он чутко переживал все вопросы, которыми болела интеллигенция его времени. Правда, во многом он с нею расходился, ко многому в ней относился отрицательно, но никогда не относился равнодушно к вопросам, ее волновавшим. И русская интеллигенция, далеко порой расходившаяся с ним в практических и даже моральных выводах, никогда не относилась равнодушно к его личности, к его мысли и деятельности.
Наше общество в царствование Александра II пережило, как известно, период надежд. Казалось, перед нами открывается путь развития и правды. Но самодержавие истощило на краткий период реформ все свои творческие силы и остановило дальнейшее развитие страны. Жизнь остановилась, начала глохнуть и разлагаться. И прежде всего это почувствовала интеллигентская молодежь, то есть именно та часть общества, в которой должен бы совершаться насильственно задержанный общественный рост.
Тогда общество в этой именно молодой своей части начинает испытывать лихорадочное болезненное беспокойство… И вот, начиная с шестидесятых годов, в России возникает почти непрерывный ряд так называемых студенческих волнений.
Маркс был несомненно великий мыслитель, давший очень много для понимания экономических феноменов, но многие его взгляды вне этой области были односторонни и узки2. Со времени марксизма принято считать ни во что такие, например, двигатели, как совесть. В расчет принимаются только интересы и силы для их поддержания. Достаточно, однако, сколько-нибудь внимательно вглядеться в историю, чтобы убедиться, что работа совести в человеческих душах часто сама становится значительной движущей силой. Так, перед Великой французской революцией, ранее, чем заговорили ‘классовые интересы’, внятно говорила уже общественная совесть, говорила языком философов, энциклопедистов, встречавших приверженцев даже в тех классах, которым переворот был прямо не выгоден. Есть в работе человеческого ума и человеческой совести своя обязательность. Кто-то сказал: если бы материальные интересы этого потребовали, то даже дважды два четыре стало бы предметом спора. Мы видим однако, что часто бывает выгодно известным общественным категориям, чтобы дважды два было не четыре, а пять, но всегда такое дело обречено на скорую гибель. Перед Галилеем стояла альтернатива: или признать, что солнце вращается вокруг земли, или погибнуть на костре. Он уже смалодушествовал и готов был согласиться с инквизицией, но давление внутренней обязательности вывода прорвалось невольным восклицанием, которое грозило старику костром: ‘А все-таки она вертится’.
То же можно сказать о работе совести. Человечество не даром жило тысячелетия. Каждое столетие откладывало свою долю нравственно обязательного в понятиях о добре и зле. Это может временно затемниться, но никогда совсем не исчезает.
В этом смысле русская интеллигенция переживает в течение нескольких поколений свою глубокую трагедию: ум и совесть диктовали одно, весь уклад жизни, реальные интересы требовали другого.
Вот почему с первой четверти прошлого столетия мы видим, что русское общество потрясается взрывами вне каких бы то ни было классовых интересов. Первые русские революционеры были привилегированные гвардейские офицеры. Затем после некоторого промежутка в России начинается ряд волнений учащейся молодежи, которые уже не прекращались до падения монархии. Каждое поколение молодежи как бы останавливается в раздумье на пороге жизни, выбирая один из двух предстоящих ему путей: путь подчинения, на котором ждут теплые места, обеспеченная карьера, одним словом, реальные интересы, или путь противления и борьбы. В большинстве жизнь брала свое: люди смирялись перед требованиями реальной жизни, но каждое поколение выделяло известный осадок, питавший в обществе и народе противоправительственное настроение. И это было в то время, когда классовые интересы еще молчали, а народ самые волнения среди оппозиционно настроенной интеллигенции объяснял раздражением господ против царей за освобождение крестьян.
В 70-х годах возникло среди русской интеллигенции довольно широкое ‘движение в народ’. Как оно ни было наивно, все-таки это была попытка объяснить народу его действительные интересы и невыгодность для него самодержавного строя. Народ не двинулся, правительство ответило небывалыми репрессиями.
Оставалось или обратиться к медленному пути пропаганды, требовавшему времени и жертв, или перейти к борьбе собственными силами, без поддержки народных масс.
Альтернатива страшная, полная трагического значения. В 1877 году, во время одного процесса о пропаганде (процесс 50-ти), рабочий Петр Алексеев3 произнес яркую речь, в которой обрисовал роль русской интеллигенции в пробуждении рабочего класса: ‘Она одна пойдет с нами до тех пор, пока мозолистая рука рабочего люда не поднимется, чтобы свергнуть иго деспотизма’. Но пока ‘мозолистая рука’ еще не подымалась, и отдельные рабочие только от времени до времени увеличивали ряды жертв из интеллигенции, не придавая ей, казалось, реальной силы.
В воздухе уже носилась идея и предчувствие террора, последнего средства отчаяния и бессилия. Нужно сказать, что русская интеллигенция не сразу вступила на этот роковой путь. Известно, что Вера Ивановна Засулич, ответившая выстрелом в Трепова на грубое и оскорбительнее истязание политического заключенного Боголюбова, всю остальную жизнь была противницей террора и искала хотя медленного, но более прямого пути в социал-демократических организациях народных масс. Уже став на роковой путь террора, революционная интеллигенция то и дело обращалась к правительству с приглашением дать обществу политическую свободу, которая бы открыла русской интеллигенции возможность исполнить свое прямое назначение: служить в обществе ферментом жизненного роста. Вера Фигнер, одна из видных участниц цареубийства, говорила на суде, стоя перед возможностью смертного приговора: ‘Я считаю самым существенным, чтобы явились наконец условия, при которых интеллигенция получила бы наконец возможность развития своих сил и приложения их на общую пользу. Теперь таких условий не существует’. Это повторялось много раз. В Якутской области я встретил молодых рабочих, учеников Халтурина, который произвел взрыв царского дворца4. Они рассказывали, что он со слезами на глазах убеждал их работать над просветлением сознания рабочих масс, но заклинал не становиться на путь террора, которым уже шел сам…
Многие чувствовали, что это путь роковой и страшный, и нечто вроде коллективного предчувствия его опасности как бы носилось над тем поколением. Многие, быть может, удивятся, когда я скажу, что самая, так сказать, толстовская из всех толстовских теорий, — непротивление злу насилием, — навеки связанная с его именем, впервые возникла на почве чисто революционного брожения молодежи. Но это было именно так, и я знаю человека, в уме и совести которого она возникла ранее, чем у самого Толстого.
В 70-х годах был популярен среди революционной молодежи кружок так называемых чайковцев, названых так по имени основателя, Николая Васильевича Чайковского5. Видным членом этого кружка был близкий друг Чайковского, Александр Капитонович Маликов6, давно захваченный движением молодежи своего поколения. Он привлекался еще к каракозовскому7 делу, хотя и не был причастен к самому покушению. Он был сын крестьянина и по окончании университета поступил судебным следователем в один из заводских районов. Здесь первая же попытка борьбы за интересы рабочих против всесильных заводоуправлений вызвала его отставку и ссылку в Архангельскую губернию. Это толкнуло его на революционный путь, и, возвратясь из ссылки, он становится в Орле одним из основателей и деятельным членом чайковцев. Впоследствии я встречал его, будучи в ссылке в Перми. Это был человек пылкого темперамента с сильно проповеднической жилкой. Я знал его уже значительно успокоившимся, но и тогда по времени он загорался. Тогда его красноречие неслось бурным потоком, увлекавшим и его, и окружающих.
В этом-то пламенном уме возникла первая идея непротивления злу насилием. Это было нечто вроде пророческого наития. Один очевидец рассказывал впоследствии, что оставил Маликова в обычном революционном настроении, отправляясь с его наставлениями в революционную экскурсию по губернии, но, вернувшись довольно скоро, нашел его преображенным, пережившим переворот.
Трудно сказать, какой именно душевный процесс привел к этому революционера-интеллигента. Есть, быть может, нечто вроде коллективных предчувствий… Быть может, перед многими умами и перед многими совестями людей того поколения носилось предчувствие страшного выбора, который предстоял данному поколению в близком уже будущем, и чуткие совести невольно содрогались при этой альтернативе… Как бы то ни было, в Орле вокруг Маликова началось своеобразное революционное брожение на религиозной почве. ‘В каждой человеческой душе, — говорил Маликов, — есть Бог. Стоит найти его, и тогда человек преображается и становится неспособен на неправду. Значит, нужно нести и в народ, и к властям одинаково смелую проповедь высшей правды и ею победить существующее насилие и зло’.
У Маликова явились последователи, горячо захваченные его проповедью, которые тотчас же, в свою очередь, двинулись на проповедь. Вскоре удивленные жандармы стали приводить новых потрясителей основ, которые на ярмарках и базарах открыто говорили о неправде существующего строя и царской власти с книгами Священного писания в руках. Так двинулись на проповедь артиллерийские офицеры Аитов и Теплов, при аресте которого на площади в Муроме найдены лишь выписки из Священного писания…
Так как вскоре обнаружилось, что душой движения был Маликов, то его вскоре же арестовали. Он следуя своей теории, стал проповедовать и в третьем отделении, озадачивая его членов смелыми нaпaдками на основы существующего строя и вместе проповедью кроткости. Эту проповедь слушала комиссия, в которую входили, между прочим, знаменитый в те времена жандарм Слезкин и не менее знаменитый прокурор Жихарев. Другие члены комиссии были люди того же типа. Они, разумеется, прослушали пламенную проповедь с большим интересом, может быть, даже были местами растроганы, во всяком случае пожимали руки красноречивому проповеднику, но… не могли все-таки допустить, чтобы открыто подрывались основы власти и существующего строя, хотя бы и при помощи Священного писания. Новым проповедникам пришлось уехать в Америку8 и там искать почву для проповеди нового социализма на христианской основе. Этот эпизод очень характерен в свою очередь для скитаний русских искателей правды, и я рассказываю о нем в другом месте.
Когда я встретился с Маликовым, в начале 80-х годов, это был человек пожилой, семейный и значительно уже успокоившийся. Он был обременен семейными заботами, но проповедническая жилка все еще по временам в нем сказывалась: он все еще строил планы, и порой в нем просыпался проповедник. Тогда волосы над крутым лбом вставали дыбом, глаза метали искры, и он весь дрожал от вдохновения. Но все-таки, он не был уже центром ‘богочеловеческого движения’ (так называли в свое время кружок Маликова). Но его идея осталась. Она встретила на своем пути русского гениального писателя, такого же смятенного, также искавшего правды в человеческих отношениях, и засверкала в его изложении на весь мир. Пути скитальцев-богочеловеков, вернувшихся из Америки, случайно или неслучайно встретились по дороге с Л. Н. Толстым. Один из них стал учителем его детей, другой одно время управлял его имением. Маликов навещал их часто и рассказывал мне о своих беседах с Л. Н. Толстым. Есть все основания думать, что для Л. Н. Толстого, как известно, легко заражавшегося чужим искренним и цельным настроением, идея непротивления впервые явилась под влиянием пламенного красноречия Маликова.
Я привел этот эпизод в подтверждение мысли, что Л. Н. Толстой был не только гениальный и всемирно и известный писатель, но и русский интеллигент по преимуществу. Русский интеллигент, с его метаниями по бездорожьям, с его страстными исканиями правды, с преклонением перед непосредственной правдой народной, под которой он разумел главным образом душевную цельность и непосредственность. В другом месте я старался показать эту вечную тоску по непосредственности, всю жизнь не покидавшую Толстого. Она проводила его и в могилу. В одном из моих произведении, еще не увидевших света9, я рассказываю о своем свидании с Толстым в Крыму, во время его болезни. Начинавшаяся тогда революционная борьба, в которой принимали уже значительное участие рабочие и народ, заставила дрогнуть интеллигентскую душу Толстого, и он невольно выражал сочувствие фактам борьбы и даже борьбы насилием.
Я не стану приводить здесь подробностей, — мое сообщение и без того затянулось. Закончу тем, с чего начал: Л. Н. Толстой является лучшим представителем русской интеллигенции, в ее требованиях правды, и метаниях в поисках этой правды и в ее трагедии. Даже такая, по-видимому, далекая от борьбы теория, как теория непротивления злу насилием, в сущности родилась среди кипения революционных страстей, и Толстой подслушал и уловил ее в смятенной русской интеллигентной душе. Это было невольное содрогание этой души перед страшными путями, на которые толкнула ее сила вещей.
Жизнь сложна. Можно не принадлежать к числу сторонников толстовской теории, можно отрицать ее, можно полемизировать с нею, как это делал в свое время и я, но невозможно не преклоняться перед красотой этой великой смятенной души, как можно не верить даже в реальное существование Христа и все-таки восхищаться высотой этого измечтанного человечеством образа.
В наше время, время общего ожесточения и порой нечеловеческой, а почти звериной борьбы, особенно важны напоминания о человечности, и я приветствую устроителей этого вечера, напомнивших нам о прекрасной, вечно взволнованной душе первого русского интеллигента.
Полтава,
1. В.Г. Короленко и Л.Н. Толстого связывали добрые отношения, которые нашли отражение в трех встречах писателей (в 1886, 1902 и 1910 гг.) и их переписке. Короленко еще при жизни Толстого написал о нем несколько статей, в частности, к 80-летию писателя в 1908 г. ‘Лев Николаевич Толстой. Статья первая’ и ‘Л.Н. Толстой. Статья вторая’. На следующий день после кончины Толстого, 8 (21) ноября 1910 г., газета ‘Речь’ поместила заметку Короленко ‘Умер’. Затем последовала поездка Короленко на похороны писателя, написание им еще одной статьи о гиганте литературы ‘Великий пилигрим’. В главе XI очерков ‘Земли! Земли!’ Короленко вновь вернулся к воссозданию образа гениального мастера слова (см.: Короленко В. Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 8, с. 95—143). И как знаменательно, что недомогающий Короленко через два месяца после завершения своих ‘Писем к Луначарскому’ нашел в себе силы откликнуться на приглашение принять участие в вечере, посвященном 10-летию со дня смерти Толстого. И хотя вследствие болезни писатель не смог присутствовать на вечере, написанное им выступление было там прочитано. Эта статья, помеченная 20 ноября 1920 г., оказалась одной из самых последних в ряду публицистических статей писателя. Впервые она была напечатана в 24-м томе Полного посмертного собрания сочинений Короленко в Харькове в конце 20-х годов (с. 307— 314), а затем к 80-летию со дня смерти Толстого в ‘Литературной России’ (1990, N 46, 14 ноября). Публикуется по машинописному экземпляру с поправками автора: ОР РГБ, ф.135/1, к. 13, д. 730, л. 1-6).
2. Короленко еще в 80—90-х гг. XIX в. довольно серьезно изучал работы К. Маркса и Ф. Энгельса. В отличие от царивших в народнической среде настроений, он не испытывал по отношению к марксизму никакой враждебности, считая в 1898 г., что это ‘явление, во всяком случае, живое и интересное. Несомненно, что они (марксисты. — Сост.) вносят свежую струю, даже своими увлечениями, и уж во всяком случае заставляют многое, многое пересмотреть заново’. В те годы Короленко искал союза с марксизмом на почве ‘человека’ и ‘человечности’. Однако он неоднократно высказывал резкую критику некоторых постулатов марксизма, считая его в целом ‘городским’ мировоззрением, пригодным лишь для разрешения ‘городских вопросов’. ‘…Ближайшие вопросы нашей жизни, гордиев узел политического дня, — далеко не в руках рабочего класса’, — утверждал он, называя пролетариат лишь ‘союзником дела свободы’ (см.: Бялый Г.А. В.Г. Короленко. М.-Л., 1949, с. 250—254, 256, 262, 274). Само собой разумеется, что еще большее неприятие Короленко вызвала трансформация многих марксистских положений в послереволюционные годы приносившая на практике неисчислимые бедствия и страдания.
3. Алексеев Петр Алексеевич (1849—1891) — рабочий-ткач, включившийся в революционную деятельность на фабрике Торнтона в Петербурге в начале 70-х гг. XIX в. В 1875 г. арестован и судим по процессу ’50-ти’. Приговорен к 10 годам каторги. На Кару прибыл в 1882 г., в 1884 г. вышел на поселение в Якутскую область. Короленко встречался с Алексеевым во время своих тюремных и ссыльных скитаний.
4. Взрыв в Зимнем дворце был произведен 5 февраля 1880 г. Халтуриным Степаном Николаевичем (1857—1882), работавшим там столяром под именем Степана Батышкова. В ‘Истории моего современника’ Короленко сообщал, что одним из рабочих, учеников Халтурина, с которым он встречался в Якутской области, был А.П. Павлов, рассказывавший об осуждении террора Халтуриным, закончившим ‘жизнь виселицей после убийства военного прокурора в Одессе’ (Короленко В.Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 7, с. 319).
5. Чайковский Николай Васильевич (1850—1926) прошел путь от руководителя политического кружка ‘чайковцев’, основанного в 1869 г., эсера в 1906—1910 гг., одного из лидеров партии энесов в 1917 г. до лидера антисоветского Северного правительства в Архангельске и члена деникинского правительства на юге. После разгрома кружка ‘чайковцев’ в 1874 г. стал последователем идей Маликова и эмигрировал с ним в Америку. Умер в эмиграции в Париже.
6. Короленко подробно описал жизнь и деятельность Маликова Александра Капитоновича (1839—1904), учение ‘богочеловеков’, а также рассказал о последователях Маликова, офицерах Аитове Давиде Александровиче и Теплове Николае Никитовиче в третьей книге ‘Истории моего современника’ и в статье о Л.Н. Толстом ‘Великий пилигрим’ (см.: Короленко В.Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 7, с. 174—213, т. 8, с. 125—136). Короленко познакомился с Маликовым в 1880 г. в Перми и поддерживал с ним отношения долгие годы.
7. Каракозов Дмитрий Владимирович (1840—1866) — в начале 60-х гг. XIX в. был членом кружка учащейся молодежи во главе с его двоюродным братом Н.А. Ишутиным. 4 апреля 1866 г. стрелял в Петербурге в Александра II, но промахнулся. 3 сентября того же года повешен. После покушения Каракозова в стране были произведены многочисленные аресты.
8. В ‘Истории моего современника’ Короленко рассказал не только о скитаниях в Америке Маликова, Чайковского и других ‘богочеловеков’, но и об американской эпопее Линева Ивана Логгиновича, с которым писатель подружился в Якутской ссылке (см.: Короленко В.Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 7, с. 331—336).
9. Короленко имеет в виду уже упоминавшуюся выше главу XI ‘Разговор с Толстым. Максимализм и государственность’ из очерков ‘Земли! Земли!’, в которой рассказывалось о встрече с Толстым в Крыму в 1902 г.