Новыя книги
Новыя книги
Петръ Наумовъ.
‘Аполлонъ’, No 2, 1911
К. Чуковский. Критические рассказы. Книга первая. Изд. Шиповник. Спб. 1911 год, Гуревич П. Н., Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
К. Чуковскій. Критическіе разсказы. Книга первая. Изд. Шиповникъ. Спб. 1911 годъ.
Новая книга К. Чуковскаго, выпущенная подъ нсколько претензіознымъ заглавіемъ ‘Критическихъ разсказовъ’, состоитъ изъ статей его, печатавшихся въ послднее время въ повременныхъ изданіяхъ и уже хорошо знакомыхъ извстной части читающей публики. Въ этой книг мы находимъ и хлесткую лекцію о Нат Пинкертон, и до дерзости парадоксальную статью о Короленко, который разбирается съ точки зрнія гимназиста-сифилитика, и ‘путеводитель по Сологубу’, заманивающій читателя на кладбище, подобно блудящему огоньку, и т. п. Словомъ тутъ все тотъ-же enfant terrible современной критической литературы — Корнй Чуковскій. Онъ несомннно талантливъ. Это критикъ съ чутьемъ, съ незауряднымъ даромъ изложенія и большимъ природнымъ юморомъ, но онъ выступилъ въ ‘сумерки русской литературы’, сразу сталъ въ первые ряды бойцовъ, и это бурное начало отразилось на дальнйшей работ Чуковскаго, придавъ ей яркополемическій характеръ.
Задача критики понимается Чуковскимъ не въ смысл выясненія наиболе здоровыхъ, жизнеспособныхъ элементовъ творчества разбираемаго автора, а преимущественно въ опредленіи его недостатковъ. При этомъ, подобно тому, какъ французскіе критики стараются вывести характеристику писателя изъ его господствующей способности, такъ Чуковскій обычно разсматриваетъ творчество писателя съ точки зрнія его основного недостатка. Конечно, такая критика выигрываетъ въ смысл цльности построенія, но нельзя не признать, что этотъ пріемъ представляется слишкомъ упрощеннымъ, односторонне освщающимь писателя, а къ этому присоединяется еще странная предпосылка Чуковскаго, что ‘наши идеи не въ нашихъ словахъ, а въ нашей походк, нашихъ жестахъ и въ нашей прическ’. — Отсюда, пожалуй, одинъ шагъ до вывода, что ключъ къ творчеству писателя можно найти въ его прическ, или же въ цвт глазъ его героевъ.
Въ своихъ характеристикахъ Чуковскій удивительно тщательно, какъ-бы съ микроскопомъ въ рукахъ, подбираетъ мелочи, характеризующія писатели съ опредленной стороны, но въ этихъ статьяхъ не хватаетъ того, что можно уловить только съ ‘высоты птичьяго полета’. Поэтому онъ часто не даетъ цльнаго образа, и отдльные писатели являются у него вн общей связи, вн исторической перспективы. По этой систем все творчество Сологуба выводится изъ его утрированнаго увлеченія идеей смерти.
‘Беру недотыкомку, — говоритъ отъ имени Сологуба Чуковскій, — и творю изъ нея трупъ, падаль, стервятину и радуюсь.’ Конечно, въ произведеніяхъ Сологуба много мста отведено ‘паосу освобожденія’, и для доказательства положенія Чуковскаго можно подобрать достаточно матеріала, но нельзя разсматривать такого крупнаго писателя подъ однимъ угломъ зрнія. Странная затя кастрировать эту поэзію, выкинувъ чувственные элементы, играющіе въ ней такую роль, гршно было бы забыть и своеобразный юморъ этого писателя съ совершенно ‘особымъ лицомъ’. Въ проз Алекся Ремизова Чуковскій ничего не видитъ кром ‘проповди горя, испуга и тошноты’, и вся прелесть мистики Ремизова, вся голубиная чистота его мучениковъ жизни остается гд-то за бортомъ. Короленко, по отзыву критика, гршитъ неисправимымъ оптимизмомъ. Вс свойства этого таланта какъ будто нарочно направлены на то, чтобы ‘вытравить ужасъ изъ жизни, вывести его оттуда, какъ выводятъ пятно изъ скатерти. Голубоглазость обязательна для обитателей этихъ синихъ книжекъ и мн сдается, что у героевъ Вл. Короленко даже самыя души голубоглазыя’.
Чуковскій правъ. Короленко не смакуетъ ужасовъ въ своихъ произведеніяхъ. Онъ не скрываетъ отъ читателей правды жизни, но какъ бы щадя его, избгаетъ тяжелыхъ подробностей, и въ наше время когда ‘литература есть собраніе катастрофъ, отчаянья, ужаса, смерти’, пытается даже утшить читателя: а все таки, все таки впереди огни! Критикъ упустилъ, однако, существенное обстоятельство.
Короленко — дитя другой эпохи, когда литература служила интеллигенціи, проглоченной въ настоящее время, по словамъ Чуковскаго, каннибалами. ‘Вся русская интеллигенція до послдней косточки, — говоритъ Чуковскій, — тоже проглочена сплошнымъ, милліоннымъ готтентотомъ, и мы можемъ по-прежнему писать статьи, рисовать картины, быть Шаляпиными, Андреевыми, Сровыми, — но насъ будутъ слушать, и смотрть, и судить, и цнить готтентоты’.
Короленко — самъ интеллигентъ до мозга костей — привыкъ, что его читатель, человкъ одного съ нимъ толка, всегда готовъ понять его безъ подчеркиванія, безъ грубыхъ эффектовъ и не ждетъ отъ него ужасовъ въ стил ‘Роковой любви’ или ‘Трехъ любовницъ кассира’. Нельзя-же требовать отъ Короленко тхъ, сдлавшихся уже привычными для современной литературы, красокъ, которыя перешли на страницы журналовъ, быть можетъ, съ экрана кинематографа, изъ подъ кисти ‘Ната Пинкертона’.
Особенности критической манеры Чуковскаго приводятъ къ тому, что онъ оказывается сильне всего при разбор однобокихъ талантовъ, ‘у которыхъ никогда не бываетъ сразу нсколькихъ идей въ голов, а одна идея, очень хорошая, по только одна’. Поэтому наиболе удачной во всей книг представляется статья о Горькомъ.
Посл критической операціи произведенной Чуковскимъ надъ соколами и буревстниками, эти ‘очаровательныя птицы’ оказались обыкновенными воронами и галками, а Горькій явился предъ читателемъ въ вид ‘самаго теоретическаго Пфуля во всей русской словесности’, изъ любви къ теоріи возненавидвшаго живую жизнь.
Литературная критика играетъ роль садовника, она должна оберегать молодые ростки и безжалостно уничтожать сорныя травы. Критическій талантъ Чуковскаго несомннно боле приспособленъ къ второму. Не думаю, чтобы онъ когда-нибудь явился въ роли провозвстника новыхъ, начинающихъ талантовъ, но нельзя отрицать большого значенія критическаго серпа, подъ корень подрзывающаго махровыя ничтожества, врод Вербицкой, и всю плеяду паразитовъ литературы, которыхъ Чуковскій какъ-то окрестилъ: — ‘рыжими’.
К. И. Арбажанинъ. Леонидъ Андреевъ. Итоги творчества, литературно-критическій этюдъ. С.-Петербургъ, 1910 г.
Книга г. Арабажина не является продуктомъ одной идеи, одного настроенія. Какъ объясняетъ самъ авторъ, книга эта ‘выросла’ изъ ряда отдльныхъ его лекцій о творчеств Леонида Андреева, прочитанныхъ въ Петербург, Москв и въ провинціи.
При объединеніи, лекціи эти, повидимому, не были въ достаточной мр переработаны и согласованы, отсутствіе единства въ план книги и въ разработк матеріала сдлало то, что авторъ принужденъ былъ, въ своемъ литературно-критическомъ этюд, впасть въ непримиримыя самопротиворчія. Такъ, въ начал книги г. Арабажинъ ссылается на способность Андреева заставить читателя ‘связать рядъ проблемъ жизни съ своими произведеніями и образами своихъ героевъ’, а въ конц книги утверждаетъ, что ‘ни одинъ образъ Андреевскаго творчества не войдетъ въ русскую литературу, какъ типъ.’ Андреевъ — ‘магъ и чародй реалистической экспрессіи’ и вмст съ тмъ ‘писатель безъ индивидуальной марки, безъ самобытности рисунка’, онъ ‘слпъ и глухъ’ въ общественныхъ вопросахъ и при томъ же ‘чуткій человкъ и уметъ откликаться на вопросы современности’ и т. д. Отличительную черту литературной физіономіи Андреева г. Арабажинъ видитъ въ томъ, что Андреевъ типичный ‘мщанинъ’, какъ и вс его герои. Однако, судя по тому, что авторъ противополагаетъ Андреева ‘другому мщанинъ, но уже на этической почв — М. Гершензону’, надо полагать, что въ примненіи къ Андрееву терминъ мщанинъ принимаетъ характеръ классовый и обозначаетъ идеолога буржуазіи. Трудно примирить съ этой характеристикой утвержденіе критика, что Андреевъ — тотъ же Савва и что онъ ‘хочетъ уничтожить вс идеалы человчества, вс т кумиры, которые держатъ человчество въ рабств и мшаютъ ему быть свободнымъ’. Въ художественномъ отношеніи (если отбросить рядъ противорчивыхъ восторговъ и полемическихъ выпадовъ) г. Арабажинъ ставитъ, главнымъ образомъ, въ вину Андрееву его склонность къ фантастик, кошмарамъ и символизму.— Критикъ не отрицаетъ символизма, ‘когда онъ является вторымъ этажемъ въ художественномъ зданій, и когда соблюдено равновесіе между символическимъ и реальнымъ (sic) этажемъ’, но у Андреева, по мннію г. Арабажина, символизмъ беретъ верхъ надъ бытомъ и это ‘устремленіе въ область стилизованныхъ образовъ есть, до извстной степени, для искусства начало конца’. Какъ кажется, что подобная проповдь juste-milieu въ искусств не требуетъ возраженія.— Художникъ творитъ образы, а не клеитъ ихъ, какъ картонные домики. А если въ литературу случайно проникаетъ подобное зодчество, то созданія его рушатся отъ перваго дуновенія жизни, не смотря на математически врно исчисленное равновсіе частей каждой постройки. Въ общемъ, по мннію г. Арабажина, трудъ Л. Андреева представляется энергичнымъ, но мало плодотворнымъ: ‘такого одинокаго зовешь на лицо, а онъ отсиживается отъ жизни за бастіонами проклятыхъ вопросовъ. Онъ еще не ршилъ вопроса о смерти и жизни, о смысл существованія, о Богъ и добр’. Но какого же дла требуетъ г. Арабажинъ отъ художника? Разв отъ него можно ждать чего либо, кром откровенной исповди въ своихъ сомнніяхъ и дерзновеніяхъ въ коренныхъ вопросахъ человческаго бытія? — Или Арабажинъ просто повторяетъ лейтъ-мотивъ доктринернаго мщанства: мало дло длать? Приходится, пожалуй, остановиться на послднемъ предположеніи.