Письма Л. Н. Толстого, собранные и редактированные П. А. Сергеенко. Т. I и II. К-во 'Книга' 1911 г, Гуревич П. Н., Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

НОВЫЯ КНИГИ

Письма Л. Н. Толстого, собранныя и редактированныя П. А. Сергенко. Т. I и II. К-во ‘Книга’ 1911 г.

‘Не знаю, удастся ли мн когда нибудь, — уже мало осталось времени, — описать т различныя фазы, возрасты духовные, которые мы вс проходили и проходимъ. Описать это хорошо-бы потому, что если это описать врно, то каждый, проходя эти возрасты, эти кризисы, не будетъ пугаться, а будетъ ждать слдующаго состоянія, будетъ знать, что тоже было и съ другими’.

Слова эти мы встрчаемъ въ одномъ изъ писемъ Льва Толстого за 1894 годъ. Не смотря на то, что великій писатель прожилъ съ тхъ поръ еще шестнадцать лтъ, онъ не нашелъ времени для осуществленія этой мысли. ‘У меня много начатыхъ и задуманныхъ художественныхъ вещей, — говоритъ онъ, спустя два года, — которыя манятъ къ себ, но я не позволяю себ оставить имъ то короткое время жизни, которое осталось’. Мы не знаемъ, во что вылилась-бы изъ подъ пера Толстого повсть о ‘жизни человка’, но въ даръ потомства осталось отъ него еще нчто боле цнное — повсть духовныхъ кризисовъ самаго Льва Николаевича, изложенная въ его переписк, охватывающей боле чмъ шестидесятилтній періодъ времени. Первыя страницы этой переписки написаны ‘самымъ пустяшнымъ малымъ’, безусымъ юношей, готовымъ примириться съ участью чиновника второго разряда, въ случа неудачи на экзамен въ университет, а послднія письма написаны перомъ прославленнаго мудреца своего времени, съ тайнымъ неугасающимъ порывомь къ ‘жизни бездомнаго бродяги, которая свойственне всего человку, желающему исполнить ученіе Христа’ (письмо отъ 18 февраля 1909 года). Въ письмахъ Толстого ярко отразились вс его ‘духовные возрасты’. Тутъ и безшабашные юнкерскіе годы, хорошо знакомые намъ изъ первыхъ его произведеній, затмъ — четверть-вковой періодъ жизни образцоваго помщика и семьянина, занимающагося литературой ‘между коростой и навозомъ’ и озабоченнаго расширеніемъ своего земельнаго богатства (‘я какъ и везд, примриваюсь, не купить-ли имнье», говоритъ Фету будущій послдователь Генри Джоржа, въ одномъ изъ своихъ писемъ) и, наконецъ, житіе мыслителя и проповдника.

Переходъ отъ ‘юхванства’ (такъ близкіе въ шутку называли увлеченіе Толстого земледльческими работами, производя это слово отъ имени рабочаго Юфана), къ тому своеобразному ученію, которое получило названіе ‘толстовства’ — въ переписк представляется крайне рзкимъ. Еще въ апрл 1879 г., въ письм къ Фету, Толстой рисуетъ такую идилическую картину помщичьей жизни: ‘сидитъ человкъ старый, хорошій, въ Воробьевк, переплавилъ въ своемъ мозгу дв-три страницы Шопенгауэра и выпустилъ ихъ по-русски, съ кія кончилъ партію, убилъ вальдшнепа, полюбовался жеребенкомъ отъ Закраса, сидитъ съ женою, пьетъ славный чай, куритъ, всми любимъ, всхъ любитъ и т. д.’, а въ октябр 1881 г. въ одномъ письм онъ выражаетъ уже т мысли, которымъ онъ оставался вренъ весь послдующій періодъ своей жизни. ‘Смущаетъ меня неясность, непослдовательность вашей жизни, смущаетъ ваше предпослднее письмо, полное заботъ мірскихъ, но я самъ такъ недавно былъ переполненъ ими и до сихъ поръ такъ плохъ въ своей жизни, что мн пора знать, какъ сложно переплетается жизнь съ прошедшими соблазнами’. Какой переворотъ совершился въ этой великой душ въ теченіе двухъ лтъ! Дальнйшее развитіе идей представляется вполн гармоничнымъ и послдовательнымъ. Проповдь личнаго совершенствованія переходитъ въ борьбу съ государственностью, ставящей свои политическія и общественныя нужды выше духовныхъ благъ личности, и находитъ свой синтезъ въ полномъ отрицаніи всего земного, временнаго, раскрываясь въ чистой христіанской морали, не связанной съ какимъ либо опредленнымъ культомъ. ‘Сущность христіанства и то, что привлекаетъ къ нему и даетъ благо, не въ этомъ вншнемъ осуществленіи царства Божія, которое никогда вполн не осуществится и къ которому человчество всегда будетъ приближаться (какъ асимптота къ кривой), а въ томъ, что жизнь человка въ этомъ мір, въ короткій срокъ этой жизни, получаетъ вчный радостный смыслъ’ (письмо 5 марта 1905 г.). Браманская мудрость гласитъ: Satyt nasti paro Dharmah, — нтъ религіи выше истины. Вся жизнь Толстого была стремленіемъ къ истин. Но его привлекала не холодная истина-знаніе, а истина-двигатель, истина-сила, долженствующая поднять душу человка до пониманія чистой радости, независящей отъ вншнихъ условій. ‘Моя жизнь, по старому, съ каждымъ днемъ и часомъ становится радостне, — говоритъ онъ въ письм отъ 3 января 1909 г., — удивительны и жалки люди, которые могутъ не чувствовать благодарности за благо жизни. Иногда чувствуется, что надо какъ нибудь поясне сказать это людямъ, да не умю: очевидно, не стою, не по силамъ’. Гете, по словамъ Баратынскаго. —

‘Почилъ безмятежно. Зане совершилъ

Въ предлахъ земныхъ все земное’.

Но Толстой умеръ неудовлетвореннымъ. Мысль, что неудача предпринятаго имъ подвига объясняется непосильностью этого подвига для человка, не утшила бы его.— ‘Не по силамъ, значитъ — не стою’. И въ послдніе дни, коснющимъ языкомъ, онъ говорилъ о томъ, боле достойномъ, кто посл него довершитъ задачу просвтленія души человческой. Нельзя сказать, чтобы изданіе Сергенко соотвтствовало своему назначенію первой горсти земли, брошенной потомствомъ на могилу великаго человка, первыхъ ударовъ лопаты, подготовляющей почву для будущаго мавзолея. Некрасивая печать, дешевая бумага плохая брошюровка придаютъ вншнему виду изданія рыночный характеръ, съ внутренней стороны надо отмтить бдность примчаній, къ тому же часто случайныхъ. При этомъ намъ кажется совершенно непонятнымъ, почему въ -ый томъ вошли письма съ 1848 г. по 1910 г. (въ томъ числ послднее письмо Толстого), а во второй томъ — съ 1855 г. по тотъ же 1910 годъ. Единственнымъ объясненіемъ этой странной системы представляется стремленіе издателя возможно скоре выбросить на рывокъ собранный имъ матеріалъ. Будемъ ждать изданія боле достойнаго этой переписки.

Собраніе сочиненій С. А. Венгерова, т. I. Героическій характеръ Русской литературы.

Первый томъ собранія С. А. Венгерова посвященъ статьямъ общаго характера, въ которыхъ авторъ, по его словамъ, обосновываетъ свою точку зрнія на ходъ и развитіе новой и новйшей русской литературы. Приходится отмтить, что точка зрнія эта возвращаетъ васъ къ давно прошедшимъ временамъ, когда на искусство смотрли исключительно съ утилитарной точки зрнія и когда вс поэты, не желавшіе слдовать дирижерской палочк прогрессивнаго журналиста, карались молчаніемъ критики и презрніемъ ‘критически мыслящихъ личностей’.

‘Чисто литературныя достоинства рдко вліяли на оцнку даннаго произведенія въ критик’ — говоритъ, между прочимъ, Венгеровъ. Его оцнивали, по преимуществу, какъ факторъ ‘прогресса’ или ‘реакціи’.

Венгерову, какъ человку вполн освдомленному въ исторіи развитія общественныхъ и политическихъ теченій въ Россіи (въ этомъ отношеніи книга его представляетъ несомннный интересъ), хорошо извстно, что такая анти-эстетическая точка зрнія въ оцнк художественной литературы, господствовавшая вплоть до 80-хъ годовъ прошлаго столтія, — объяснялась чисто случайными обстоятельствами. Но причинамъ, отъ искусства не зависящимъ, критическіе отдлы журналовъ были вынуждены оказывать самое широкое гостепріимство боевой публицистик. Между тмъ Венгеровъ, исходя изъ соображенія, что ‘русская литература всегда была каедрой, съ которой раздавалось учительное слово’, и въ этомъ подавленіи эстетики политикой хочетъ видть коренную особенность національной литературы.

Маститый критикъ не отказывается отъ такого критическаго метода даже при оцнк новйшей литературы и вполн развиваетъ его въ своей стать ‘Побдители или побжденные’, посвященной характеристик модернизма.

Венгеровъ видитъ въ исторіи модернизма ‘два совершенно непохожихъ между собою момента’: первоначальное ‘декадентство’ конца 80-хъ и 90-хъ годовъ и модернизмъ нашихъ дней. ‘Декадентство’ зародилось, по словамъ автора, въ черные дни Побдоносцевщины и въ унисонъ съ нею повело ожесточенную борьбу съ дятелями и идеями 60-хъ годовъ. Мощное движеніе западно-европейскаго индивидуализма на русской почв превратилось частью въ смхотворный культъ разныхъ доморощенныхъ сверхчеловчковъ, частью въ демонстративное глумленіе надъ аскетической сущностью русской общественности. Декадентство было аморально и аполитично и готово было ‘узаконивать россійскую дйствительность во всемъ ея объем и въ самой активной форм’. Поэтому Венгеровъ отметаетъ этотъ періодъ русской литературы en bloc. Такую точку зрнія критикъ формулировалъ еще въ 1897 г., во вступительной лекціи, читанной въ С.-Петербургскомъ Университет. Но съ тхъ поръ, по собственному признанію Венгерова, обстоятельства измнились.— ‘Со стороны глядя, можно думать, что ‘новыя теченія’ захватили все, что есть въ современной литератур положительнаго и свжаго’. Чтобы не отстать отъ вка, Венгерову приходится сдаться и совершить паломничество въ Каноссу. Однако, изъ этого положенія онъ старается выйти съ честью, не измняя знамени утилитаризма. Нахлынули мощныя волны освободительнаго движенія, — говоритъ онъ, — общественная апатія кончилась и декадентство теряетъ своей реакціонный характеръ. Теперешній модернизмъ — направленіе, соединившее въ себ основное зерно исконныхъ, героическихъ традицій русской литературы съ естественнымъ исканіемъ новыхъ литературныхъ формъ. Въ дйствительности, модернисты и символисты въ теперешней своей дятельности не побдители, а побжденные. Къ лучшей части ихъ можно примнить слова старообрядческаго адреса Александру II, — ‘Въ Твоей новизн старину мы видимъ’, Даже Минскій, претендовавшій, — по утвержденію Венгерова, — на печальное титло отца русскаго декадентства’, съ наступленіемъ дней свободы, изъ Савла превращается въ Павла, обращается въ самаго крайняго изъ ‘большевиковъ’ и пишетъ ‘поистин канибальскій’ Гимнъ рабочихъ. Я думаю, изложенныхъ критическихъ упражненій Венгерова совершенно достаточно, чтобы не оставить сомннія въ безсиліи этой ‘поистин канибальской’ эстетики. Въ вид курьеза можно привести еще нсколько ‘благопріятныхъ’ отзывовъ Венгерова, касающихся современныхъ литературныхъ дятелей. ‘Бальмонта весьма ярко захватываетъ тотъ подъемъ, который сказался въ марксизм и гордомъ вызов Максима Горькаго’. , Брюсовъ — чистйшій классикъ, и, являясь главнымъ проповдникомъ символизма, онъ, посуществу, съ этимъ неоромантическимъ и мистическимъ теченіемъ душевнаго сродства не иметъ’. Произведенія Вячеслава Иванова, ‘изложенныя нарочито тяжеловснымъ славяно-русскимъ языкомъ, невольно вызываютъ въ ум читателя память Третьяковскаго’, но ‘пусть его непріятіе міра отзывается маниловщиной, все-таки его большая разнообразная эрудиція будитъ мысль и пытливость, настраиваетъ на думы важныя, глубокія’. Очевидно, Венгеровъ стремится къ примиренію съ новйшей литературой… Какъ анекдотическій генералъ Дитятинъ ‘пропуская мимо себя нестройные ряды идей и мнній’, — критикъ готовъ всмъ сказать: хорошо!’. Но, пожалуй, изъ этихъ рядовъ никто не отвтитъ на его привтствіе и, быть можетъ, только , взводные’ крикнутъ ему Гейневскія слова: ‘Ein Gespenst! Ein Gespenst der altcn Welt’.

Евг. Аничковъ. Предтечи и современники. II. На Запад.

Книга Е. Аничкова иметъ задачею отвтить на вопросъ о происхожденіи символизма, — ‘или лучше новыхъ вяній, — какъ говоритъ авторъ, — потому что различны и многообразны направленія въ художеств нашихъ дней’. Книга заключаетъ общій очеркъ подъ заглавіемъ ‘реализмъ и новыя вянья’, дающій синтетическую картину движенія новыхъ теченій ‘а realibus ad realiora’, и отдльныя монографіи, посвященныя цлому ряду вольныхъ каменьщиковъ, посвятившихъ свою жизнь и свой геній созданію храма новаго искусства. Тутъ и творцы современной трагедіи, Ибсенъ и Матерлникъ, и поэты Божьей милостью — Бодлэръ, По и Верлэмъ, и палладинъ чистаго искусства Оскаръ Уайльдъ, и сверхкультурный Анатоль Франсъ, и влюбленный въ средніе вка утопистъ Вильямъ Моррисъ, и романтикъ коллектива Э. Зола, и непримиримые эготисты Пшибышевскій и Гамсунъ.

C’est un cri rpt par mille sentinelles.

Un ordre renvoy par mille porte-voix,

C’est un phare allum sur mille citadelles,

Un appel de chasseurs perdus dans les grands bois.

(Бодлэръ).

Въ труди Аничкова надо отмтить всестороннее знакомство съ разсматриваемымъ предметомъ, несомннный художественный темпераментъ, воспринимающій разрозненныя явленія въ искусств въ яркихъ синтезахъ и образахъ, и глубокую вру въ современную эстетику, какъ въ новое откровеніе’. ‘Новыя вянья’,— пишетъ авторъ, — это цлое міросозерцаніе. Между тмъ, кто ихъ цнитъ и любитъ, и ихъ отрицателями залегаетъ такая глубокая пропасть, что иногда кажется, будто у этихъ людей различное устройство мозга. Дло тутъ не въ отдльныхъ мнніяхъ и взглядахъ, дло въ чемъ-то общемъ и самомъ основномъ. Либо да, либо нтъ. Никакая середина невозможна’. Но мннію Аничкова это ‘новое откровеніе’ сказалось въ томъ, что искусство перестало быть дополненіемъ къ жизни, раздумьемъ о жизни, а явилось творческимъ факторомъ самой жизни. Творцы новыхъ вяній, — объясняетъ онъ — возненавидли не только убожество окружающаго ихъ искусства, но еще боле убожество самой жизни. О, это-то и есть общее имъ всмъ, при всемъ разнообразіи направленій отъ Эмиля Зола до Оскара Уайльда’. Общепризнаннымъ тріумфомъ новыхъ вяній въ живописи и прикладныхъ искусствахъ авторъ книги признаетъ всемірную выставку 1900 года. Съ тхъ поръ, по мннію Аничкова, ростъ ихъ вліянія неоспоримъ, а въ литератур, въ поэзіи, въ драм только то жизненно, что связано съ ними. Выступленіе-же новаго искусства онъ относитъ къ 1862 году, когда на Лондонской выставк появились первыя произведенія Вильяма Морриса. Главнйшими факторами въ развитіи этого искусства Аничковъ считаетъ сближеніе художества и промышленности — ‘расцвтъ личнаго начала, сопряженнаго съ возникновеніемъ современной формы соціально-политическаго коллектива’, борьбу съ мщанствомъ въ жизни и искусств и возрожденіе мистицизма. Однако остается невыясненнымъ, почему новое художественное творчество, разгорвшееся такимъ яркимъ свтомъ въ пятидесятыхъ-шестидесятыхъ годахъ въ твореніяхъ англійской школы прерафаэлитовъ и въ шедеврахъ поэзіи Эдгара По и Бодлэра, затмъ на цлую четверть вка безропотно уступаетъ мсто плоскому реализму. Между тмъ вопросъ этотъ представляется намъ чрезвычайно важнымъ. Отсюда рождается сомнніе въ основномъ положеніи Аничкова, что современное искусство — устойчивое завоеваніе новаго времени. Вдь возможно, что уже близки сумерки боговъ, и мы снова будемъ на долго отданы во власть ‘натурализма’. , Какъ древній Вавилонъ, говоритъ Аничковъ, творилъ новую вру, такъ и теперь изъ большихъ промышленныхъ центровъ идутъ новая вра и новый апокрифъ, новая мистика, предтеча религіи будущаго’… Но изъ промышленныхъ центровъ идетъ не одно теченіе. Рядомъ съ возвышенной мистикой идетъ мщанская церковность и широкой волной разливается прикладная философія человка-звря.

Кто можетъ знать, какое теченіе восторжествуетъ?

Въ заключеніе надо указать на разбросанныя въ книг мткія характеристики отдльныхъ писателей. ‘Улыбнувшаяся передъ Моррисомъ старая веселая Англія’, говоритъ Аничковъ, повдала ему о радостяхъ жизни, заставила и самого его послужить этой радости, научила пріобщить ей современное человчество, запуганное и растерявшееся среди грохота машинъ, среди сутолоки доковъ и дикаго крика биржи’. ‘Причудливо это сочетаніе экстатическаго прозрнія съ научными интересами, которое такъ характерно для Эдгара По, но еще странне сочетаніе ея съ тмъ, что Бодлэръ назвалъ въ одномъ письм объ Эдгар По удивительной утонченностью логики и чувства т. е. съ самой строгой послдовательностью и сознательностью’. Художественный темпераментъ Зола толкалъ его къ трагизму. Первый сборникъ своихъ статей онъ началъ словами: ‘Ненависть свята’. Онъ вообще не любилъ шутокъ. ‘Парижское остроуміе’ ему всегда было чуждо. Можетъ быть, здсь сказывается его славянское происхожденіе отъ далматинцевъ съ береговъ Адріатическаго моря’. Эти характеристики, какъ бы схваченныя карандашемъ импрессіониста и часто поражающія оригинальностью точки зрнія, запечатлваютъ въ памяти читателя живой образъ поэта, обращая книгу Аничкова въ интересную портретную галерею героевъ покой литературы.

Гюи де Мопассанъ. Полное собраніе сочиненій. Пьеръ и Жанъ. Романъ. Т. XVII, изд., ‘Шиповникъ’.

Дв враждующія стихіи соревнуютъ въ области искусства — творчество и критика. Это огонь и вода, въ непрерывномъ труд формующія поверхность земли. Творя общее дло, поэты и критики рдко идутъ рука объ руку. Искусство развивается порывами, прозрніями мастеровъ.— Критика ищетъ послдовательности и сохраненія традиціи. Отсюда жалобы на косность критики.

Въ послднее время, однако, часто замчается и другое явленіе. Критика, утомившись ролью ворчливаго педанта, стремится къ самостоятельному творчеству. Въ разбираемыхъ произведеніяхъ она видитъ только отправную точку, и, претворяя ихъ въ горнил собственнаго темперамента, создаетъ новыя литературныя цнности.— Получается лиро-критика и критика-беллетристика. Тогда изъ литературнаго лагеря слышатся жалобы на произволъ, воцарившійся въ критик. Вообще поэты и романисты, отстаивая субъективное начало въ творчеств, склонны отрицать то же начало въ критик. Характерный примръ такой непослдовательности мы находимъ въ предисловіи Мопассана къ роману ‘Пьеръ и Жанъ’. Здсь въ простомъ вид заложены зачатки этого литературнаго спора.

‘Большинство критиковъ, въ сущности, не что иное, какъ простые читатели, — говоритъ Мопассанъ, — и потому они почти всегда бранятъ насъ безъ всякаго основанія или превозносятъ безъ мры, безъ разума’.

Какія-же требованія предъявлялъ знаменитый романистъ къ литературному критику? ‘Критикъ долженъ, — по мннію Мопассана,— свободно, безъ предвзятаго мннія, отршась отъ вліянія всякой школы, не завися отъ личныхъ связей съ семьей какого-либо художника, понять, различить и объяснить вс самыя противорчивыя направленія, самые противоположные характеры и признать самыя разнообразныя изысканія въ области искусства. Настоящій критикъ, безусловно заслуживающій этого названія, долженъ заниматься только разборомъ, безъ тенденціи, безъ предпочтеній, безъ страстей и, подобно эксперту въ картинахъ, опредлять лишь художественную цнность тхъ произведеній искусства, которыя подвергаются его суду. Его способность пониманія, обнимающая ршительно все, должна всецло поглотить его личность, иначе онъ не будетъ въ состояніи отыскивать и хвалить т книги, которыя не правятся ему, какъ частному человку, но которыя онъ долженъ понять и оцпить, какъ судья’.

Вотъ, по-истин, жестокій уставъ, созданный Мопассаномъ для критиковъ,— уставъ траппистовъ, въ сравненіи съ нимъ, кажется мягкимъ и снисходительнымъ къ людскимъ слабостямъ. Точка зрнія Мопассана, естественно, вызвала горячія возраженія въ критик. Противъ этого покушенія на свободу критики, между прочимъ, выступилъ критикъ-художникъ Анатоль Франсъ, указавшій, что Мопассанъ стремится раздлить литературный міръ на свободныхъ гражданъ и илотовъ. Къ первымъ относятся авторы оригинальныхъ произведеній, критики обращаются въ рабство. Отмтивъ непослдовательность признанія всхъ способовъ творчества и лишь одного способа критики, Ан. Франсъ разъясняетъ, что требованіе отъ критики строгой объективности представляется даже не цлесообразнымъ. Критика, оперирующая такими несовершенными инструментами, какъ чувство и разумъ, никогда не подымется до суроваго величія науки. Поэтому лучше предоставить критик больше свободы. Она иметъ, до нкоторой степени, право на ту же откровенность, которая присуща авторамъ оригинальныхъ произведеній.

Со времени этой полемики прошло около 25 лтъ. Едва-ли, однако, было-бы правильно предполагать, что предисловіе Мопассана къ роману Пьеръ и Жанъ представляетъ только академическій интересъ. Благодаря послдовательности Мопассана, эта статья остается а contrario одной изъ наиболе убдительныхъ страницъ, написанныхъ въ защиту свободы критики.

О самомъ роман, хорошо извстномъ читающей публик, нужно говорить или много или ничего. Переводъ хорошъ.

Н. Я. Абрамовичъ. Художники и мыслители. II книга литературно-критическихъ очерковъ. М. 1911 г.
В. Вересаевъ. Живая жизнь. О Достоевскомъ и Льв Толстомъ. М. 1911 г.

Толпа — profanum vulgus — страдаетъ свтобоязнью. Она смотритъ на солнце чрезъ дымчатое стекло и, опасливо обходя подлинныя произведенія великихъ мыслителей и творцовъ, охотно читаетъ критиковъ и популяризаторовъ, ‘кистью сонной’ чернящихъ великія произведенія.

Посредственный критикъ, плоть отъ плоти и кость отъ кости толпы, легко угадываетъ ея требованія и, излагая взгляды оригинальныхъ мыслителей, упрощаеть ихъ, замняя геніальность посредственностью, которая ‘одна намъ по плечу и не страшна’. Получаются Ницше, Обсены, Матерлинки, переработаные la porte des ‘animaux domestiques’. ‘Но краски чуждыя съ годами спадаютъ ветхой чешуей’, — утшаетъ насъ поэтъ, а вотъ г. Абрамовичъ въ предисловіи къ своимъ критическимъ очеркамъ въ этой ‘чешу’ видитъ внецъ и завершеніе творческаго процесса. ‘Художникъ не можетъ ни въ одномъ изъ своихъ вдохновеннйшихъ произведеній, — говоритъ онъ, — дать высшую цнность и совершенную полноту своего ‘Я’, не можетъ въ силу такого закона, по которому каждый художникъ является для себя только субъектомъ, но никакъ не объектомъ. Выявленіемъ этого ‘Я’ собираніемъ отдльныхъ индивидуальныхъ чертъ, изъ которыхъ слагается стройное и живое ‘Я’ художника, занятъ критикъ, это его дло — явить міру во всей глубин и сложности духовное ‘Я’ поэта. И та нкая истина, живымъ воплощеніемъ которой является художникъ, будучи отражена въ его произведеніяхъ въ отдльномъ и раздробленномъ вид, сіяя лишь крупинками алмаза, работой критика опредляется въ своемъ цльномъ и полномъ вид, и этой цльностью своей входитъ въ міровую творческую работу человка, которой объемлются ршенія послднихъ вопросовъ жизни и духа. ‘Der langen Kede kurzer Sinn, — какъ нкоторые сорта яблокъ должны дозрть въ подвалахъ фруктовщиковъ, такъ наслдіе генія ‘входитъ въ міровую творческую работу’, только изъ подваловъ критики. Грядущимъ поколніямъ, взамнъ оригинальныхъ произведеніи, предлагается ‘рисунокъ беззаконный’, начерченный на этихъ произведеніяхъ критикой. Но гд же залогъ абсолютной объективности критики, обязанной выявить подлинный образъ поэта? ‘Если даже механически повторяя слово, мы должны самостоятельно продлать цлый рядъ сложныхъ артикуляцій, — говоритъ И. . Анненскій, — можно ли ожидать отъ поэтическаго созданія, чтобы его отраженіе стало пассивнымъ и безразличнымъ? Самое чтеніе поэта есть уже творчество. Поэтъ пишетъ не для зеркалъ и не для стоячихъ водъ. Тмъ боле сложнымъ и активнымъ оказывается фиксированіе вашихъ, впечатлній’. Критика отказывается отъ претензій на объективность и не хочетъ больше представлять собой средостніе между авторомъ и читателемъ. Критика хочетъ творить самостоятельно, но героевъ своихъ произведеній она беретъ не изъ срой массы, а изъ свтлыхъ рядовъ рыцарей духа. ‘Если критикъ хочетъ быть откровеннымъ, — пишетъ Анатоль Франсъ, — онъ долженъ прямо сказать: Господа, я буду говорить о себ по поводу Шекспира, Расина, Паскаля или Гете’. Нтъ, нельзя согласиться съ г. Абрамовичемъ. Вмст съ послднимъ словомъ, написаннымъ геніальнымъ художникомъ, образъ его переходитъ въ вчность. Если рука поэта остановилась на полуслов, это слово останется недосказаннымъ. Работа критики идетъ уже въ другой плоскости. Что сказать о самыхъ критическихъ очеркахъ г. Абрамовича? Кругъ изслдованій критика, повидимому, чрезвычайно обширенъ. Тутъ Карлейль и Эмерсонъ, Кнутъ Гамсунъ, Чеховъ, Уайльдъ и Достоевскій, Роденбахъ, Пушкинъ и Кольцовъ. Вс статьи написаны старательно, обдуманно и не безъ попытокъ на оригинальное освщеніе предмета. Но при сопоставленіи этихъ статей съ разбираемыми произведеніями, невольно приходитъ на умъ антитеза Толстого (по поводу нмецкихъ переводовъ Гомера): ‘дистиллированная вода и вода изъ ключа, ломящая зубы, съ блескомъ и солнцемъ и даже соринками, отъ которыхъ она еще чище и свже’. Критическіе очерки г. Абрамовича служатъ лучшимъ опроверженіемъ его теоріи: алмазныя крупинки, собранныя критикомъ въ произведеніяхъ чужихъ писателей, не только не засверкали съ особой силой, но какъ бы потухли подъ слоемъ чужихъ разсужденій. г. Вересаевъ вполн раздляетъ точку зрнія Абрамовича.’

‘Нтъ, правъ сто разъ правъ былъ Сократъ, — восклицаетъ онъ, когда говоритъ: ходилъ я къ поэтамъ и спрашивалъ у нихъ, что именно они хотли сказать. И чуть ли не вс присутствовавшіе лучше могли бы объяснить то, что сдлано этими поэтами, чмъ они сами’. Поэтому, Вересаевъ совершенно отметаетъ вс попытки Толстого или Достоевскаго дать какое-либо теоретическое обоснованіе своимъ произведеніямъ.

Такъ, напримръ, толкуя на свой ладъ Анну Каренину, какъ приговоръ женщин, которая сначала была только матерью, а не женой, а впослдствіи любовницей, но не матерью, Вересаевъ откровенно признается, что самъ Толстой, разумется, не такъ смотрлъ на свой романъ. Однако, по мннію Вересаева, это не иметъ никакого значенія: ‘Bilde, Knstler, rede nicht’, наставительно говоритъ онъ Толстому.

Безпощадный къ авторскимъ коментаріямъ, Вересаевъ высказываетъ свои сужденія съ полной безапелляціонностью. Не желая утомлять читателя, я приведу только одинъ примръ этихъ сужденій, а именно — точку зрнія Вересаева на житейскую философію Достоевскаго. Вотъ, какъ просто резюмируетъ критикъ это сложнйшее міросозерцаніе, словами старца Зосимы: ‘Закройте ваши питейные дома, если не можете всхъ, то хоть два или три’. Это для настоящаго. А для будущаго: ‘бдный, видя смиреніе богатаго, пойметъ и уступитъ ему’. , Вотъ она, желанная будущая гармонія, — восклицаетъ Вересаевъ, — та гармонія, о которой такъ безнадежно тоскуетъ Иванъ Карамазовъ! Бдный что то такое пойметъ, уступитъ богатому, предоставитъ своимъ ребятамъ попрежнему чахнуть съ голоду, а дочь свою пошлетъ дорогой Сонечки Мармеладовой. Богатый же останется при своемъ богатств, да получитъ въ придачу благолпный стыдъ’. Перевоплощая величайшаго писателя земли русской по своему образу и подобію, Вересаевъ видитъ въ немъ пигмея: qui la faute? Задача критики не въ перелицовк геніальныхъ художниковъ. Критика можетъ углублять, расширять, выявлять то, что намчено художникомъ, но только за свой страхъ, не навязывая художнику своихъ взглядовъ и убжденій. Римскіе юристы говорили: ‘omnis juris ditinitio periculosum est’.

Еще трудне и опасне давать исчерпывающую характеристику великаго писателя.

Петръ Наумовъ.

‘Аполлонъ’, No 5, 1911

Письма Л. Н. Толстого, собранныя и редактированныя П. А. Сергенко. Т. I и II. К-во ‘Книга’ 1911 г.

Читайте также: