СОЧИНЕНІЯ
П. И. ЯКУШКИНА
Изданіе Вл. Михневича.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1884.
ИЗЪ КУРСКОЙ ГУБЕРНІИ.
Уколово, 26-го августа, 1861 г.
Курскъ, 27-го августа.
Из Курской губернии, Якушкин Павел Иванович, Год: 1861
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Изъ Малоархангельска, {См. ниже послднее письмо изъ Орловск. губ. (Малоархангельскъ).} я похалъ въ Курскъ прямо, не заажая въ Koренную, да въ Коренную и захать было не для чего. Я бывалъ въ ней нсколько разъ. Посадъ подъ монастыремъ, какъ и всякій посадъ или уздный городъ, постоялые дворы, въ которыхъ никто не останавливался, лавки съ пряниками, дегтемъ и разными товарами, которыхъ никто не покупаетъ. Вотъ и все… Только что монаховъ въ Коренной много, да я монаховъ много и такъ видалъ, и собственно для монаховъ хать въ Коренную не ршался.
— Теперь хать въ Коренную незачмъ, говорилъ мн мой ямщикъ.
— Отчего-же?
— Да что такъ длать? Дло другое ярмарки придутъ, ну, на ярмарку можно хать.
— Хорошія ярмарки въ Коренной?
— Какъ хорошія? Еще бы не хорошія! На девятой пятниц ярмарка идетъ въ Коренной, такъ та ярмарка первая по всей Россіи!
— Будто ужъ и первая?
— Первая! Это врное слово!
— Ну, а Макарьевская?
— Макарьевская — особая статья!
— Которая же лучше?
— То Мауарьевская, а то Коренная!
— Ну, а все таки?
— На Макарьевской я не бывалъ, а въ Коренную на девятую пятницу купцы товару навезутъ, господа понадутъ… и Господи мой… Трактировъ понастроютъ, цыгане понадутъ!…
— Та, положимъ, и хороша ярмарка на девятую пятницу, ну, а на Рождество Богородицы, вс говорятъ, пустая самая ярмарка бываетъ.
— Какъ же пустая!… Я теб скажу: кушаковъ со всего свта навезутъ! Во какъ!…
— Не бойсь, ты скажешь, что и въ вашемъ Малархангельск хорошо торгуютъ?
— Малоархангельскъ что! Въ нашемъ Малоархангельск только кошатники!
— Какъ кошатники?
— А такъ: кошекъ скупаютъ, да кошекъ бьютъ, шкуры продаютъ, тмъ только и живы!…
— Будто только тмъ и живутъ?
— Нтъ это, только такъ говорится, а кошками одними, какъ проживешь, съ кошекъ немного какой корысти получишь… И въ Малоархантельск всмъ торгуютъ.
— Да чмъ же?
— Вотъ купецъ у насъ Коньковъ есть, такъ тотъ Коньковъ солонину солитъ, пройди весь свтъ блый, лучше той солонины во всемъ свт ты не съищешь!…
Въ самомъ дл, Малоархангельскъ славился своей солониной, а можетъ быть и теперь малоархангельская солонина въ слав, впрочемъ, наврядъ: мн говорили, что купецъ Коньковъ теперь пересталъ заниматься соленіемъ солонины.
— А, Василій, здорово! крикнулъ встртившійся ямщикъ, хавшій порожнякомъ, моему ямщику.
— Здорово! отвчалъ мой ямщикъ.
— Въ Уколово?
— До Уколова. А ты изъ Уколова?
— Изъ Уколова. Мои дома?
— Нтъ ухали.
— Куда?
— За сномъ на кошкахъ похали.
— За сномъ? спросилъ ямщикъ, не разслыхавши остроты моего Василія.
— Да, за сномъ.
Ямщики пошапковались {Т. е., вмсто поклона, взялись только за шапки.} и похали во всю рысь, всякъ своею дорогою.
— Куда жъ хать на кошкахъ, какъ не за сномъ, сказалъ Василій, съ усмшкой обратясь ко мн.
— Эхъ, братъ, дорога не хороша, видишь какая грязь! сказалъ я ямщику.
— Не искать намъ съ тобой хорошей дороги, хороша, дурна — все хать надо, по хорошей дорог и не всть куда задешь, отвчалъ онъ, засмясь во все горло.
Многіе, можетъ быть, и въ этомъ не увидятъ никакой остроты, но это была острота, настоящая острота.
Я вспомнилъ по этому поводу своего пріятеля Бориса Петровича. Этотъ Борисъ Петровичъ человкъ до нельзя бывалый: онъ и бурлачилъ, и извозничалъ, былъ кучеромъ и лакеемъ, кажется, и постояли дворъ содержалъ, такъ что мой Борисъ Петровичъ, по многосторонности своихъ занятій, могъ бы поспорить съ Сучкомъ Тургенева, а по бывалости, пожалуй, и переспорить. Я его узналъ, когда онъ былъ лакеемъ, и всегда видалъ его готовымъ подтрунить, поострить, а я таки часто видалъ, что его остроты становили въ тупикъ. Разскажу вамъ нсколько такихъ случаевъ.
Борисъ Петровичъ былъ въ то время кучеромъ. Възжаетъ онъ на тройк съ колокольчикомъ въ Орелъ. Не усплъ онъ въхать въ городъ, какъ останавливаетъ его будочникъ.
— Ты съ колокольчикомъ?
— Съ колокольчикомъ.
— Да какъ же съ колокольчикомъ?
— А теб не нравится?
— Какъ…
— Не нравится теб, возьми, да и подвяжи.
Будочникъ и подвязалъ колокольчикъ.
Борисъ Петровичъ и самъ бы подвязалъ, да ему нельзя было съ козелъ слзть: онъ иногда и лишнее перепуститъ, такъ и на ту пору онъ сильно выпивши былъ…
Другой разъ, тоже въ дорог, онъ халъ уже лакеемъ.
— Борисъ Петровичъ, говоритъ ему кучеръ, Борисъ Петровичъ, мостъ, кажись, не хорошъ.
— Да, не хорошъ. Ну, ступай, намъ его съ собой не брать, сказалъ покойно Борисъ Петровичъ.
Кучеръ похалъ черезъ мостъ и прохалъ, и посл только догадался, что онъ разсказывалъ Борису Петровичу про мостъ не только для того, чтобъ сообщить свое мнніе объ этомъ мост, но чтобы Борисъ Петровичъ хорошенько осмотрлъ мостъ, и, если понадобится, отпрегъ пристяжную или и обихъ, а какъ Борису Петровичу не хотлось то отпрягать лошадей, то опять запрягать, онъ и сказалъ кучеру, что моста съ собой не брать, стало быть хать надо!
И ко всему бывало онъ поговорку найдетъ. Разъ какъ-то мы заговорили про водку.
— А знаете вы, что пьяница? спросилъ меня мой Борисъ Петровичъ, слыхали?
— Нтъ, не знаю, Борисъ Петровичъ.
— По пьяниц и домокъ тянется, а кто пьетъ, гд беретъ?
— Тоже не знаю.
— Пьяниц Богъ даетъ, а кто не пьетъ — чортъ беретъ.
Начните вы говорить съ Борисомъ Петровичемъ о божественномъ и тутъ Борисъ Петровичъ не ударитъ себя лицомъ въ грязь: и о божественномъ можетъ съ вами поговорить и разсказать много.
— Слыхалъ ты, Борисъ Петровичъ, что о Соломон премудромъ? спросилъ я его разъ.
— Какъ про Соломона премудраго не слышалъ! отвчалъ Борисъ Петровичъ.
— Что же ты слышалъ?
— Да много…
— Разскажи что нибудь.
— Соломонъ премудрый все зналъ, одного только не узнать, сказалъ Борисъ Петровичъ.
— Чего же?
— Не узналъ Соломонъ премудрый, не узналъ глубины морской!
— Отчего же онъ не попытался?
— Пытался, да ничего не вышло, а ужъ на что премудрый былъ: такъ и зовется Соломонъ премудрый!
— Почему же Соломону премудрому не удалось узнать глубину морскую?
— Задумалъ это Соломонъ узнать глубину морскую: какая такая есть глубина морская? Хорошо. Взялъ съ собой Соломонъ премудрый большой фонарь, обвязалъ себя веревкой, и веллъ спускать себя на дно морское. Стали спускать Соломона премудраго на дно… Куда еще до дна?… До дна еще далеко осталось… До дна морского можетъ и на сотую часть не опустили, какъ вдругъ ракъ… большой такой ракъ!… ‘Куда ты, говоритъ ракъ Соломону премудрому, куда ты’?— На глубину морскую, говоритъ Соломонъ премудрый.— ‘Что теб такъ надо’? говоритъ ракъ.— Хочу глубину морскую узнать!— ‘Да ты кто такой’? спрашиваетъ ражъ у Соломона премудраго’ — Я, говоритъ, — Соломонъ премудрый, все я, Соломонъ премудрый, на земл знаю, одной только глубины морской не знаю.— ‘Да и знать теб не надо! крикнулъ ракъ, ты на земл, Соломонъ, — премудрый, а я ракъ на глубин морской премудрый!— Да какъ пихнетъ Соломона клешней, такъ Соломонъ скоре веревку дергать, чтобъ къ верху тащили!… Такъ Соломонъ премудрый и не узналъ глубины морской.
— А говорунъ мой Василій! сказалъ я своему хозяину въ Уколов, къ которому меня привезъ мой ямщикъ.
— Такъ… зубоскалъ! отвчалъ хозяинъ.
— Чмъ зубоскалъ? Свое дло правитъ, какъ надо, оттого и весело на свт живется!
— Такъ то оно такъ! промолвилъ хозяинъ, а все таки надо и про душу вспомнить!…
— Что жь дурнаго веселымъ быть? Разв лучше насупясь сидть?
— Да и зубоскалить нечего!…
— Отчего же и не позубоскалить?..
— Лучше про божественное, про что подумать, да про божественное поразмыслить!
— Про что же, про божественное?
— А то про божественное: какъ, отчего, какая причина дется… вотъ что!
— Какъ какая причина дется?
— А такъ: вотъ возьми хоть осину-ту, {Частица то простымъ народомъ склоняется. Авт.} поразмысли: отчего у той осины листъ безустанно дрожжя дрожжитъ? какъ тихо, какъ втру нтъ, а посмотри на осину: на осин листъ все дрожитъ, все дрожитъ!…
— Слыхалъ я, что оттого осина дрожитъ, что на осин Іуда удавился, сказалъ я.
— Бабы болтаютъ!
— Какъ болтаютъ?
— А такъ болтаютъ! Іуда удавился не на осин, Іуда удавился на дуб:
— Отчего же осина дрожитъ?
— Осина дрожитъ отъ слова Божія!
— Этого я не слыхалъ!
— То-то не слыхалъ, то то не слыхалъ! А ты объ этомъ поразмысли, да поразсуди!…
— Разскажи пожалуйста: отчего же осина дрожитъ? Какъ это отъ слова Божія осина задрожала?
— Слышалъ, что Іуда Христа, Бога нашего, за жидовскіе серебренники продалъ?
— Это слышалъ.
— А какъ продалъ Іуда Христа, жиды Христа на крест распяли, Іуду страхъ взялъ… Задумалъ злодй удавиться… ‘Ни одно дерево не смй, говоритъ Господи, ни одно не смй принимать на себя Іуду-христопродавца!’ Сказалъ Господи: кто слова Господня не послушаетъ?.. всякому дереву, стало, нельзя принимать на себя Іуду Христопродавца… Кинулся Іуда къ берез, что росла у самаго пресвтлаго рая… кинулся къ той берез, сдлалъ мотокъ, взлзъ на самую верхушку, взлзъ да и повсился!.. Только и береза умна была: нагнула верхушку до самой земли, да и скинула съ себя Іуду, только скинула береза Іуду не въ пресвтлый рай, а на нашу гршную землю. Оттого у березы и втья (втки) такія гибкія: какъ хочешь гни, хоть узломъ вяжи — все не ломится… Побжалъ Іуда-христопродавецъ, побжалъ къ горькой осиночк, къ самой молоденькой осиночк. ‘Молодая осиночка — разумомъ глупешенька!’ думаетъ Іуда… А Богъ-то на что?.. Вотъ про это и забылъ злодй!.. Прибжалъ Іуда къ той осиночк и повсился на горьконькой!.. Какъ вздрогнетъ осиночка!.. Какъ быть горьконькой!.. Божьяго слова не послышала… А разумомъ-то глупешенька, и не соберется съ своей памятью, что ей длать? Только Господи и говоритъ: ‘Не бойся ты, горькая осина! Не съ злаго умыслу ты это надлала, не по злу, а по своему глупому разуму, теб за это грха не будетъ, скинь съ себя Іуду-христопродавца’! Осина и скинула съ себя Іуду-христопродавца. Съ того-то слова Божія осина и по теперь дрожитъ: вотъ отчего… ‘Прими дубъ на себя Іуду-христопродавца’! сказалъ Господи. Дубъ и принялъ на себя Іуду-христопродавца, и грха тутъ дубу нтъ: принялъ на себя дубъ Іуду по слову Божію. Оттого то у дуба втьи такія крпкія, да и весь дубъ такой крпкій, да твердый: крпче дуба на свт дерева нтъ… одно только и есть крпче: это купарисово дерево…
— Это же дерево отчего крпко? спросилъ я, когда закончилъ разсказчикъ.
— Изъ купарисова древа крестъ на Христа длали, на купарисовомъ древ иконы святыя пишутъ, оттого купарисово древо и крпче всхъ крпче всхъ, крпче самаго дуба…
— Этого я прежде не слыхалъ…
— Всякому своя причта есть!.. Всякому своя, говорю я теб!.. Всякому былію своя причина.
— Неужто всякому былію?
— Всякому, какъ есть!
Я вспомнилъ давно слышанный мною разсказъ про гречку, и тогда мною незаписанный.
— А гречк какая причина? спросилъ я, думая не повторитъ ли мн хозяинъ разсказа про гречку.
— Гречка… гречк причина крупиничка.
— Какъ крупиничка?
— А такъ крупиничка… отъ крупинички и гречка по нашей земл пошла, все это отъ этой крупинички.
— А давно пошла отъ этой крупинички гречка по нашей земл?
— Да съ самой той крупинички… Жила на Руси двушка ужъ такая раскрасавица, что и сказать нельзя!.. И богобоязный человкъ была эта двушка! Старики еще разсказывали нашимъ старикамъ, а т старики сами слышали отъ своихъ стариковъ, эта-то двушка ни одной службы Божіей не прогуливала, и не чтобы въ праздникъ большой, въ воскресенье что-ли, а такъ кажедень, кажедень къ заутрен, къ обдн, къ вечерн, а есть всеночная, и ко всеночной сходитъ! Сказано, богомольный человкъ была… Жила эта двушка съ своими родителями, съ своимъ отцомъ матерью, всему роду своему, племени только славу клала… Только за ея добродтель, чтоли, захотлъ Богъ ее наказать искусомъ… Знамое дло: Богъ кого любитъ, того и наказуетъ. Захотлъ и эту крупижечку Господи наказать…
— Какую крупижечку?
— А все эту же двушку.
— А она крупижечкой звалась?
— Нтъ, не крупижечкой, это только такъ говорится, отвчалъ разскащикъ.
— Какъ же ее Господь наказалъ?
— А такое Богъ послалъ наказаніе: наслалъ Литву ли поганую, а кто говоритъ татаръ, разно говорятъ… Только Литва-ли, татары ли набжали на Россею, да прямо на то село самое, гд жила эта двка съ своимъ отцомъ, коихъ жителевъ побили, порубили, коихъ показнили, коихъ мечу предали, а красныхъ двушекъ, молодицъ, которыхъ въ полонъ взяли… И вышло такъ: двк достаюсь въ полонъ идти, а родителевъ злоди показнили — головушки отрубили и Христіанскія ихъ тла поганымъ псамъ бросили… Такъ Богъ попустилъ!… Взяла Литва ту двушку въ полонъ и повезла ее въ свою поганую Литву и отдала ее татарину. А у татаръ, извстное дло, женъ сколько хочешь бери, у татаръ жены покупныя, сколько хватитъ денегъ, столько и женъ бери. Такъ татаринъ задумалъ свою полоняночку за себя взять. Полоняночка билась, билась: не хотлось ей за татариномъ быть. Да и какой будетъ мужъ для Христіанской души — поганый, некрещеный татаринъ?.. Только билась двка, отбивалась, а кто ее знаетъ, можетъ и силой на любовь къ татарину пошла? Одни говорятъ, что двка отбилась, другіе болтаютъ, что двка съ татариномъ законъ приняла, только и законъ приняла ни вольной волею, а силомъ… Ну, да какъ бы тамъ ни было, а двка съ блой зари до поздней ночи, а съ поздней ночи до блой зари, двка ревмя реветъ, плачетъ убивается, все тоскуетъ по своему дому… ‘Батюшки съ матушкой говоритъ и нтъ въ живыхъ…’ (а ее отца и мать на глазахъ у ней злоди загубили). ‘Батюшки съ матушкой нтъ живыхъ, а все бы хотлось побывать въ своемъ дому, хоть бы однимъ глазкомъ глянуть на могилки родителей!’ Двка плачетъ, молится, святую милостыньку раздаетъ и все объ одномъ Бога проситъ: какъ бы домой побывать. Подастъ святую милостыньку, а сама скажетъ: ‘Моли обо мн старый человкъ, чтобъ быть мн на своей Рассеюшк!’ И много она Богу молилась, и много она святой милостыни пораздавала… Стоитъ разъ двка на колночкахъ, Богу молится, а подъ окошечкомъ: ‘Кормилицы наши, родные, сотворите свою святую милостыню!’ Встала двка съ своей праведной молитвы, откроила краюшку хлба. ‘На, говоритъ, старъ-человхъ, прими мою милостыню, да моли обо мн Бога небеснаго, мать пречистую Богородицу: душа просится побывать въ своемъ дому. Не даетъ Господь живой побывать, хоть бы Богъ привелъ моимъ косточкамъ лежать рядышкомъ съ моими родителями, съ моимъ отцомъ — матерью!’ А нищенькій то былъ святой человкъ. Принялъ святой человкъ милостыню, сказалъ слово — двка Богу душу и отдала, умерла.
— Какое же слово сказалъ святой человкъ? спросилъ я разскащика.
— Какое слово сказалъ человкъ, того не извстно, а только, какъ сказалъ святой человкъ свое слово, двка умерла. Умерла-та двка и похоронили ее не по нашему обряду Христіанскому, а по ихнему обычаю поганому — татарскому. Только силенъ Богъ. Схоронили двушку, на полянку насыпали землицы, а на той землиц и выросла-та двушка праведная.
— Какъ выросла?
— Не сама собой выросла-то праведная, а выросла только душа ея: пошла по ея могилочк гречка, а гречка-то и была душа самой той праведницы. Проходитъ тамъ сколько время, пришла опять нищая братія къ тому дому, гд жила полоненная двица, за святою Христовою милостынею. Разъ пропла нищая братія: ‘Кормилицы наши батюшки! сотворите свою святую, Христову милостыню!’ Другой, пропла: ‘Сотворите свою святую милостыню!’ А все въ окошечко не подаютъ. ‘Что за причина такая, думаетъ нищая братія, сколько разъ ни приходили, всегда намъ полоняночка наша съ Руси, русская, подавала свою Христову, святую милостыню, а нонече того нтъ?’ — ‘Оттого нонече того нтъ, говорятъ нищей братіи, оттого нтъ святой милостыни, что ваша полоняночка съ Руси, русская померла’. Заплакала нищая братія. ‘Пойдемъ на могилу и поклонимся, говоритъ нищая братія, для того, что душа ея была милостивая, врно же душа Богу угодила.’ Спросили гд могилка, пошли на могилку, да какъ глянули, ажно та душа на могилк гречишкой {Въ Орловской, Курской, Рязанской губерніяхъ рдко говорятъ гречъ, больше — гречиха. Авт.} выросла! А гречишки до той поры и на свт не было.
— Почему же они догадались, что гречишкой та душа на могилк выросла?
— А ужъ такъ врно Богъ далъ. Смотрятъ, цвтъ отъ гречишки чистый, да блый: ровно какъ душа ея была передъ Богомъ чистая, да блая!.. Взяла нищая братія ту гречишку и понесла на свою, на Рассеюшку. Оттого и пошла по земл гречишка у насъ.
— А прежде не было на земл у насъ гречишки? спросилъ я, когда остановился разскащикъ.
— Прежде не было. И посмотри ты: гречишка не боится ни сухненнаго лта, ни дождю, а какъ подуетъ втеръ съ восточной стороны, гд та праведница въ полону была, такъ того втру боится. Какъ подуетъ съ той стороны втеръ, опять ту тоску полонную на нее нагонитъ — гречихи и не будетъ! Ты и знай: цвтетъ гречиха, радуется ни душа, значитъ, праведная, а какъ на цвту задуетъ втеръ, востоскуется душа, цвтъ опадаетъ и гречихи не будитъ.
— Ну, а крупиничка гд же?
— Эта самая и есть крупиничка.
— Да вдь ты разсказывалъ про гречишку, добивался я, думая еще что нибудь выпытать у старика, который любилъ пораздумать, да поразмыслить, хотя и очень хорошо зналъ, что про гречишку отъ него больше не услышишь, да, кажется, другой легенды про гречиху и нтъ.
— Ты разсказывалъ про гречишку, а ты разскажи про крупиничку.
— Да вдь это все едино, что крупиничка, что гречишка, вдь крупу-то изъ чего длаютъ?
— Знаю, что изъ гречихи.
— Вотъ то-то же. Оно и выходитъ, что про гречишку разсказать, что про крупиничку — все едино.
— Отчего же ты сказалъ, когда я тебя спрашивалъ про гречишку, что гречк причина крупиничка?
— А это у васъ такъ ужъ говорится: крупиничка, а гречишкой такъ никто не говоритъ.
Пока хозяинъ разсказывалъ, хозяйка приготовила мн закусить.
— На-тко, родимый, закуси, сказала она, ставя на столъ, покрытый чистымъ настольникомъ, яичинцу, до Курска, самъ знаешь, дорога не рукой возьмешь: народъ считаетъ тридцать верстъ…
— Спроси-ка, бабушка, ямщикъ за водкой бгалъ, врно теперь принесъ.
— Далеко ли отъ насъ кабакъ — какъ не принести: давно молодецъ водку принесъ.
— Давай-на намъ сюда: мы съ старикомъ выпьежъ, да и теб, старух, поднесемъ.
— Охъ ты, родимой мой!..
Старуха принесла водку, поставила на столъ и я налилъ рюмку.
— Кушай хозяйка, сказалъ я, поднося ей налитую рюмку.
— Э, гд же это видано: ты хозяинъ, твоя водка, ты сперва и кушай: покажи намъ дорогу!
— Вашей милости начинать, промолвилъ старикъ, обращаясь ко мн.
— Бабушка! а бабушка! кричала вбжавшая въ избу двочка, лтъ десяти: бабушка! вдь твоя курица отъискалась! Право-ну, родимая моя бабушка, твоя курица отъискалась…
— Какая курица? спросила старуха.
— Да твоя, родимая бабушка, что анаднысъ еще пропала, такъ та-та отъискалась.
— Гд-жъ она?
— Да на задворк, бабушка!
— На задворк?
— Да, съ цыплятами бабушка!
Старуха поспшно отрзала ломоть хлба, захватила горсточку соли, посолила хлбъ, положила себ за пазуху и сла въ передній уголъ, не обращая никакого вниманія ни на меня, ни на мою водку.
— Что-жъ, бабушка, выкушай водочки? сталъ я ее подчивать, когда она сидла подъ иконами и вроятно про себя читала какую нибудь молитву или занятіе, для благополучнаго исхода дла.
— Выкушай бабушка, водочки!
Старуха молчала.
— Не тронь ее! сказалъ мн вполголоса старикъ, до того молчавшій.
— Отчего же?
— Она дло длаетъ.
— Какое дло? Она такъ сидитъ, прибавилъ я, будто не замчая, что она, въ самомъ дл, дло длала.
— Молчи! ты этого дла не знаешь, проговорилъ наставительно старикъ.
Старуха, посидвъ минуты дв, встала и пошла изъ избы, не говоря ни съ кмъ ни слова.
— Какое же старуха дло длала? спросилъ я старика, когда старуха вышла.
— Разв ты не слыхалъ: курица домой пришла?
— Что же изъ этого?
— Курица пропадала, нанесла яицъ, сама высидла, да сама и домой пришла!
— Это-то я все знаю, только вс не знаю, что старуха длала, когда сидла здсь на лавк?
— Молитву читала.
— Какую молитву?
— Молитву все равно, какую знаешь, ту молитву и читай, здсь не въ молитв толкъ.
— А въ чемъ же?
— Въ этомъ дл толкъ въ хлб да соли, а молитву какую ни прочитай.
Мы сли со старикомъ за столъ, сперва я выпилъ рюмку, потомъ хозяинъ.
— Что ныншній годъ хороша была Коренная? спросилъ я посл завтрака.
— Куда хороша!.. Этой ярмарк пропасть совсмъ. Ей больше не жить видно!
— Отчего же?
— Оттого, что Москва стала ближе.
— Какъ такъ, Москва стала ближе?
— Да и сказать нельзя, какъ ближе! поддразнивалъ меня старикъ: ближе, я теб говорю.
— Ты скажи, пожалуйста толкомъ, хозяинъ: я никакъ не пойму тебя! Москва, кажется, все стоитъ на одномъ мст, Коренная тоже не двинулась съ мста, а ты все одно свое толкуешь: Москва стала ближе, да Москва стала ближе.
— Да и не къ Коренной только Москва подвинулась, а и ко всмъ мстамъ.
— Какъ же такъ?
— А вотъ какъ бывало: баринъ чтоль какой, купецъ что-ли-ча опять, станетъ собираться въ Москву: ужъ онъ собирался, собирался! ужъ онъ думаетъ, думаетъ, да когда то подетъ… А-то и совсмъ Москву-ту отложить… а подетъ, такъ ужъ онъ и молебны служитъ и Богу свчки ставитъ!.. И подетъ сердечный-то на своихъ лошадкахъ, и детъ онъ до той Москвы недли дв, а то и за дв перевалитъ. А нынче что? Ныньче вздумалъ хать въ Москву, на третій день въ Москв, въ дв недли-то онъ назадъ вернется, да и въ Москв еще много дловъ понадлаетъ.
— Да, это правда твоя.
— Какъ же теперь Москва-то не ближе стала ко всмъ городамъ, ко всмъ мстамъ?
— Правда, правда! ближе!
— Вотъ теперь и разумй: Коренной не жить! Коренной живота не надолго!
— Отчего же?
— Москва стала ближе!
— Что же?
— А то: встарину кому что надо купить, прізжай въ Коренную, а господа то на цлый годъ въ Коренной запасались: вино, чай, сахаръ, на платье что надо, все въ Коренной покупали, больше и взять было негд, а теперь ужъ эти порядки перевелись: годовыхъ запасовъ и не длаютъ: что ни есть самые большіе господа, и т крылья-то пообшибли, а объ гольтин какой, ныньче и не спрашивай!.. Такъ то: прежнихъ запасовъ не длаютъ, а въ Москву часто здятъ, что надо въ Москв и купятъ… Купецъ тоже въ Москв товаръ закупаетъ, а въ Коренной разв — разв какой плохинькой!.. Вотъ оттого-то и Коренная пропадаетъ.
— Говорятъ, что въ Кореннои сперва гораздо веселй, въ прежніе года, бывало? сказалъ я.
— Что ты говоришь!… Веселй!… Ныньче какая веселость?… Прежде бывало надутъ господа — и Боже мой! въ ряды зайдешь: барынь, барышень… труба нетолченая! Да вс поразодты такъ!… А теперь что? Во Мценск показался баринъ съ барыней… то-то смху было!… Барыня чудно одлась, а баринъ еще чуднй: на барын шляпынька махынькая, такъ съ перышками, а на барин какой-то кафтанчикъ безъ рукавовъ, рубашка красная шолковая на выпускъ, сапоги со скрипомъ… шляпочка то жъ такая прилажена… какъ пошли они, други мои, подъ ручку съ барыней по улиц: мальчишекъ-то, мальчишекъ за ними! Со всего города, кажись, сбжались проклятые!…
— Что жъ они сбжались?
— Думали, что комедіанты въ городъ пріхали. Правое слово, думали, что комедіанты.
— Ну, а въ Коренную такіе не показывались? спросилъ я, скрпя сердце, подозрвая въ мнимомъ комедіант собрата по костюму.
— Нтъ, еще не показывались… а кто ихъ… Можетъ и показывались, только я не видалъ и знать не хочу, нтъ, не видалъ… Да и что имъ тутъ длать, коли бъ прежніе ремонтеры, прежнихъ годовъ ремонтеры, ну еще куда бы ни шло! А теперь зачмъ имъ сюда?
— Да на что же имъ прежніе ремонтеры? спросилъ я, больше и больше не понимая въ чемъ дло, и на что надо для подобныхъ господъ прежніе, старыхъ годовъ ремонтеры.
— Какъ на что ремонтеры? Въ картишки перекинуть, къ цыганамъ вмст създятъ: прежніе то, какъ подутъ къ цыганамъ — дымъ коромысломъ поднимутъ!…Тогда весело жили… Да и цыгане жъ, бывало, прідутъ! было къ кому и хать, было для чего и хать, къ теперешнимъ ремонтерамъ, разумется, ежели и прідутъ цыгане-то, такъ какая нибудь сволочь!…
— Да разв и ремонтеры прежнихъ годовъ были лучше теперешнихъ?
— Т были богаче, т не изъ барыша въ ремонтеры шли, только бы настоящую службу не справлять, только для того и въ ремонтеры шли, а теперь всякъ и въ ремонтеры то идетъ, чтобъ какую копйку нажить, изъ самой послдней копйки сами, бдняги, бьются!…
— Что жъ, господинъ, ямщику на водочку, сказалъ вошедшій въ избу Василій, мой старый ямщикъ, привезшій меня изъ Малоархангельска въ Уколово и сдавшій меня другому.
— Выпей, Василій, сказалъ я, подавая ему на водку и налитую рюмку водки.
— Покорнйше благодаримъ! сказалъ Василій, выпивъ рюмку.
Съ этими словами Василій отломилъ кусокъ хлба и посолилъ его, только не взявъ щепотью изъ солонки соли, а обмокнувъ прямо кусокъ свой въ солонку.
— А какъ посмотрю на тебя, паренекъ, посмотрю: много тебя еще учить надо! Охъ, много! сказалъ назидательно хозяинъ, медленно покачивая головою. Много, паренекъ, учить тебя надо!…
— Что такъ, ддушка? сказалъ Василій, подсмиваясь надъ старикомъ.
— Обхожденія ты, паренекъ, никакого не знаешь!… Вотъ теб и ‘что такъ!’ Да!…
— Да ты говори, ддъ, толкомъ, а то болтаетъ Богъ знаетъ что, его и не разберешь!..
— Да разв можно, глупая твоя голова, разв можно хлбъ мокать прямо въ солонку?
— А для чего жъ не можно? Обмокнулъ, стало быть можно, смясь отвчалъ Василій.
— Ты зубы-то не скаль, глупая твоя голова! Теб дло говорятъ, такъ ты долженъ старыхъ людей слушать! старый человкъ тебя, глупая твоя голова, старый человкъ дурному никогда не научитъ!
— Да скажи ты на милость, старый ты человкъ, что за бда такая содялась, что посолилъ хлбъ?
— Посолить-то посолилъ, да какъ посолилъ? Разв такъ можно? Такъ только одинъ Іуда христопродавецъ хлбъ солилъ, когда Іисуса Христа задумалъ продать проклятымъ жидамъ! А ты, кажись, человкъ крещеный! Теб бы можно, кажись, и руками соль взять, да посолить, коли трескать хочешь!…
— Да ты-то почему знаешь, что Іуда хлбъ въ солонку мокалъ? Видлъ что ли самъ?
— Видть не видалъ, а въ церкви слыхалъ и въ книгахъ написано, ‘омочивый въ солило, тотъ меня предастъ’. Стало, и ты грхъ творишь большой.
— А что и въ правду-то въ книгахъ написано? спросилъ меня Василій.
— Въ книгахъ точно написано: ‘омочивый въ солило, той мя предастъ’, сказалъ я, только это сказано не къ тому…
— Къ самому тому длу! прервалъ меня хозяинъ. А ты что теперь еще будешь разсказывать, да посмиваться, да зубоскалить?… Что теперь скажешь?…
— Да что сказать-то?
— То-то, что сказать! То надо сказать: всякое дло надо пораздумать, да поразмыслить!… Ну, а ты, что скажешь? спросилъ меня, побдительно взглянувъ на меня, хозяинъ.
— Да я и сказать не знаю что, отвчалъ я, а вотъ есть у меня пріятель, тотъ-бы теб пожалуй и сказалъ, и хорошо бы теб сказалъ.
— А кто твой пріятель?
— Иванъ едорычъ Горбуновъ.
— А что бы сказалъ твой Иванъ едорычъ?
— Да онъ бы нашелъ, что сказать.
— Да что сказалъ то? Чтобы и онъ сказалъ-то?
— Иванъ едорычъ сказалъ бы: ‘Тутъ надо мозгами шевелить’.
— Надо тутъ, надо мозгажи шевелить! Надо!
— А ты говорилъ, что и Иванъ едорычъ тутъ ничего не скажетъ!…
— Сказалъ бы, сказалъ!
— Можетъ, и еще чтобъ нибудь сказалъ!.
— Сказалъ-бы, сказалъ… Умный человкъ твой Иванъ едорычъ!
— Хорошо, я скажу ему это, когда увижу Ивана едорыча.
— Безпремнно скажи.