СОЧИНЕНІЯ
П. И. ЯКУШКИНА
Изданіе Вл. Михневича.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1884.
ИЗЪ АСТРАХАНСКОЙ ГУБЕРНІИ.
ИЗЪ АСТРАХАНСКОЙ ГУБЕРНІИ.
Астрахань, 9-го іюля 1868 года.
Из Астраханской губернии, Якушкин Павел Иванович, Год: 1870
Время на прочтение: 67 минут(ы)
Европа граничитъ къ сверу — Свернымъ океаномъ, къ западу — Атлантическимъ, въ югу — Средиземнымъ моремъ, въ востоку…. Объ этомъ говорятъ различно, меня учили: Азовскимъ моремъ, Манычемъ, Каспійскимъ моремъ, теперь новйшіе ученые, не знаю на какомъ основаніи, перенесли эту границу далеко восточне. Для чего они глумятся надъ обучающимся юношествомъ, я понять не могу. Скажите, пожалуйста, какая Европа за Царицынымъ и Сарептой? не знаю, выше Царицына по Волг — Европа или Азія, но ниже — совершенная, чистая Азія. Ежели турки залзли въ Европу, то и европейцы залзли въ Азію, построили нсколько будто городовъ, назвали это мсто губерніями — Астраханской, Оренбургской (даже и прозвище губерніи европейское!)… и стала кочевая Азія — Европой! Мн же кажется, ежели вы скажете, что Европа къ востоку граничитъ Дономъ, то ошибетесь только тмъ, что границу эту надо перенести еще западне.
Къ Дону мы съхали около Калачинской станицы по страшно крутой тор, спускъ этотъ, по крайней-мр, съ версту, о крутизн его можно судить по тому, что ямщикъ порожнюю телгу тормозилъ, что мн на вку довелось видть въ первый разъ.
Подъхали въ перевозу, на берегу дожидалось нсколько телгъ, верховыхъ и пшихъ козаковъ. Одинъ изъ моихъ спутниковъ сейчасъ же сталъ командовать и, какъ на его счастье, и было чмъ: оторвался осдланный жеребчикъ и бросился въ лошадямъ. Стали ловить — онъ лягаться.
— Зайди справа! кричалъ мой спутникъ.
— Да какъ зайдешь-то, служивый? Вишь, какой чортъ! сказалъ одинъ изъ казаковъ.
— А какъ?.. А вотъ такъ!..
Съ этими словами онъ сталъ подходить къ лошади, лошадь, не допуская его сажени за дв, стала къ нему задомъ и начала опять лягаться. Мой храбрецъ, будто какой невидимой силой, очутился саженъ за пять дальше, хотя и въ двухъ саженяхъ не представлялось никакой опасности. Вс захохотали.
— Что жь справа же ждешь?! крикнули ему изъ толпы: — ступай справа!..
— Ты спереди! командовалъ мой спутникъ: — ты спереди заходи!.. заходи!..
Толпа надъ нимъ подсмивалась, но онъ этого совсмъ не замчалъ и продолжалъ распоряжаться, разумется, его приказаній никто не слушалъ, а лошадь была поймана.
Пришелъ съ той стороны паромъ, перезжающіе съ парома съхали, надо было переправляться съ праваго берега на лвый.
— Ставь вашу повозку! крикнулъ мой спутникъ, охотникъ командовать и приказывать.
— Сейчасъ, служивый!..
— Мы одни подемъ!
— Какъ одни?
— Кром нашей повозки — ничего не ставить.
— Отчего?
— Я не позволю!..
— Отчего такъ?
— Не хочу!..
— Нтъ, служивый, здсь не разживешься!.. Здсь перевозъ: казенныхъ такъ перевозимъ, а съ другихъ-прочихъ — денежки собираемъ, паромъ войску денежки даетъ!..
— Я этого знать нехочу!..
— А, пожалуй — забудь!..
Сколько не горячился служивый-прозжій, — его никто не слушалъ.
— Давай сюда пару! крикнулъ козакъ-перевозчикъ.
Стали отпрягать лошадей, перетаскивая на себ повозки на паромъ, переводили лошадей, послдняя лошадь заартачилась, — и какъ же ее били!.. Молоденькая лошаденка вся дрожала…
— Ты подъ жилки ее!.. ты подъ жилки! кричали со всхъ сторонъ, между которыми слышенъ всхъ былъ голосъ моего спутника. — По морд хорошенько!.. Справа — чтобъ не виляла, слва лупи!..
И бдную лошадь били и лупили и кнутьями и кольями человкъ боле десяти, пока она не упала, ее перетащили на паромъ, связали, такъ и перевезли на ту сторону, какъ она встала, какъ ее свели съ парома, я не видлъ.
На паром помстились вс, кто ждалъ парома, и нельзя сказать, чтобы было очень тсно. Кром насъ перезжали Донъ козаки, и какой-то еще господинъ, который хотя и говорилъ, что онъ урядникъ, но мн плохо врилось — такъ у него было мало козацкаго. Одтъ онъ былъ въ длинный мщанскій сюртукъ, картузъ, на дн котораго, вроятно, было клеймо съ надписью: isdelie w Moskve.
— Здравствуйте, господа! сказалъ онъ моимъ спутникамъ, какъ-то развязно приподнимая свой картузъ.
— Здравствуйте! отвчали ему мои спутники, тоже взявшись за козырьки.
— Въ Калачъ?
— Да, въ Калачъ.
Для чего этотъ вопросъ былъ сдланъ, я не могу понять: паромъ халъ въ Калачъ, стало-быть, ясно видно, но и мы демъ въ Калачъ.
— Я и самъ служилъ, заговорилъ длинный сюртукъ. — Я служилъ въ Петербург въ гвардіи урядникомъ…
— Гм! одобрительно крикнулъ мой спутникъ.
— У васъ есть знакомые въ Калач?
— Нтъ, нту.
— Такъ остановитесь у меня, закусимъ чмъ Богъ послалъ, а тамъ и дальше въ путь.
— Пожалуй, робко проговорилъ мой спутникъ.
— Намъ нельзя, отозвался другой спутникъ:— намъ приказано останавливаться только на почтовыхъ станціяхъ.
— Нельзя у васъ остановиться, горестно прибавилъ мой первый спутникъ, сперва принявшій предложеніе.
— Такъ мы вотъ что сдлаемъ, предложилъ длинный сюртукъ: — вы остановитесь на станціи, а я сейчасъ закусочки, водочки вамъ изъ дому принесу…
На это согласились.
— Какой вы табакъ курите? спросилъ новый знакомецъ моего перваго спутника.
— Простой употребляемъ.
— А позвольте попробовать, сказалъ онъ ласково, протягивая руку.
— Извольте… табакъ не изъ лучшихъ…
Скоро они совсмъ подружились, и хоть мой спутникъ былъ довольно разсчетливъ (онъ въ дорог не боле 3 коп. тратилъ въ день), но все-таки не могъ отказать въ трубк своему новому пріятелю, надясь хоть разъ въ дорог хорошо пость.
Перехавши Донъ, мы пошли на почтовую станцію. Я приказалъ дать себ самоваръ, а мои спутники стали ожидать новаго знакомца. Долго они ждали.
Я напился чаю, прилегъ, а козака-угостителя все-таки нтъ — какъ нтъ! Нечего длать: пошелъ одинъ изъ моихъ спутниковъ, купилъ на копйку дв сушеныхъ рыбины — воблы, тмъ пообдали, тмъ и поужинали.
— Проклятый! бормоталъ мой спутникъ — надулъ, проклятый!…
— И для чего это онъ выдумалъ? спросилъ его другой, гораздо равнодушнй переносившій кто несчастіе.
— А чортъ его знаетъ!..
— Да и всякъ знаетъ.
— И ты знаешь?
— Да, и я знаю.
— Такъ по твоему зачмъ онъ брехалъ?
— Видитъ, что ты куришь трубку…
— Такъ, такъ…
— Онъ и вздумалъ изъ тебя дурня состроить.
— Такъ, такъ.
— Онъ у тебя выманилъ трубки дв.
— Какое дв?!.. Трубокъ пять, проклятый, выкурилъ, съ отчаяніемъ докончилъ обиженный.
Когда мои товарищи кончили свой боле, чмъ скромный обдъ, немного отдохнули, одинъ изъ нихъ отправился для закупки хлба на дорогу, а съ нимъ отправился и я.
Калачъ просятъ, какъ я здсь слышалъ, произвести въ чинъ города, и вроятно произведутъ, а пока онъ начинаетъ обстроиваться потихоньку, очень потихоньку съ одной стороны, и очень шибко и въ громадныхъ размрахъ съ другой. Въ Америк строятъ города почти каждый день, какъ они строятся, какъ разростаются — всмъ извстно, наши русскіе путешественники по Америк: Циммерманъ и другіе, были поражены быстрымъ ростомъ американскихъ городовъ. Разсказываютъ, что въ Америк сколотятъ домишко, другой, и строятъ училище. Мн пришлось видть будущій русскій городъ Калачъ и, кажется, что исторія постройки русскаго города немного отличается отъ исторіи постройки американскихъ городовъ. Въ Америк прежде всего строятъ училище, въ Россіи — кабакъ, присутственныя мста съ острогомъ, потомъ дома, а какъ во всякомъ образованномъ государств по всмъ городамъ долины быть, хоть для приличія, училища, то выстраиваютъ домъ, прибиваютъ вывску — училище, заводятъ кой-какого учителя, и довольствуются! Какой учитель, какое училище — объ этомъ не заботятся: какого судьба пошлетъ, такъ, на всю Старую Руссу, одинъ изъ лучшихъ уздныхъ городовъ Россіи, былъ одинъ учитель, отставной унтеръ-офицеръ, и это было только нсколько лтъ назадъ.
Будущій городъ Калачъ въ настоящее время представляетъ довольно замчательную картину. Настоящихъ присутственныхъ мстъ еще нтъ: городъ еще не дозволился, но все-таки есть хоть почтовая станція, училища, разумется, нтъ, объ немъ даже и помину нтъ, выстроено только нсколько домишекъ, кажется, десятка полтора и цлая улица кабаковъ — не домовъ, въ которыхъ помщаются кабаки, а цлая улица въ рядъ выстроенныхъ балагановъ, съ единственною цлію — помстить кабакъ. Я въ Калач былъ въ начал апрля, настоящаго движенія по Дону, Волг и чугунк между ними еще не начиналось, но кабаки были совсмъ не пусты: чернорабочіе на судахъ стали прибывать, работы еще не отыскивалось, они и прохаживались по кабакамъ.
— Эй! землячки! землячки! услыхали мы, проходя по этой кабацкой у лиц:— землячки!..
Смотримъ, у кабака въ дверяхъ стоитъ нашъ новый знакомый, который хотлъ угощать моихъ спутниковъ.
— Землячки! поднесите стаканчикъ!…
Надо было видть негодованіе моего спутника.
Въ ожиданіи позда въ Царицынъ, мы вернулись на станцію, гд застали какого-то мщанина, родственника хозяина станціи. Мы скоро разговорились, оказалось, что онъ нанимался гурты гонять. О своемъ промысл онъ ничего не могъ сказать мн, кажется, потому, что занимался своимъ дломъ не разсуждая, а такъ, по привычк, я даже думаю, что онъ слыхалъ слова профессора И. И. Давыдова: ‘не надо знать, чтобы врить, а надо врить, чтобы знать’.
— Я думаю, трудно идти съ гуртомъ? спросилъ я его, когда мы уже съ нимъ разговорились.
— Какъ не трудно!..
— И дождь и слякоть…
— Да вотъ я вамъ скажу, началъ онъ: — стоимъ мы около Сарепты. Только дождь, вьюга, а ужь ночь… Дло было осенью… Водки выпить — негд: въ Сарепт дадутъ теб въ окошечко стаканчикъ, а такъ хоть ты издохни — ни за какія деньги ни капельки не дадутъ!… Какъ быть!?.. А надо выпить… Слъ на лошадь, похалъ въ Сарепту. Подъзжаю къ окошечку, гд нмецъ водку продаетъ. Постучался въ оконце. Нмецъ отворилъ оконце. ‘Что надо?’ спрашиваетъ. ‘Дай стаканчикъ водки’ говорю. ‘Давай деньги’. Я ему въ оконце подалъ деньги, а онъ мн изъ оконца подалъ стаканчикъ. Выпилъ, ну сами знаете: въ такую пору, что сдлаетъ одинъ стаканчикъ? Простить у нмца — это, я знаю, все равно что воду толочь… А выпить надо: продрогъ такъ, что бда!… Вотъ я отъхалъ на лошади саженъ за пятнадцать, слзъ, привязалъ лошадь, а самъ пошелъ пшкомъ не къ оконцу, а къ воротамъ… Стучусь… ‘Что надо?’ ‘Пустите, говорю, переночевать: весь перемерзъ’!… Нмцы на этотъ счетъ народъ добрый, сейчасъ отперли, впустили. Я такъ, и такъ, говорю, перемерзъ, одолжите стаканчикъ. Взяли деньги, принесли стаканчикъ. ‘Ложись, говорятъ, на печь, согрйся’. Легъ я на печь, а самъ нарочно зубами ляскаю, будто дрожу… ‘Нельзя ли, говорю, почтенные, еще стаканчикъ принести?’ — Нельзя, говорятъ нмцы: больше пить нехорошо. ‘Да я разв пить?’Я хочу вытереться водкой: скорй согрешься’.— Это можно. Взялъ деньги нмецъ, принесъ водки. Только я взялъ въ руки стаканчикъ, да при всхъ и хлопнулъ!… Какъ крикнутъ на меня нмцы, а я: ‘спасибо, говорю, я у васъ три стаканчика разомъ хлопнулъ!…’ Нмцы ругаться, а я хлопнулъ дверью, да и былъ таковъ!… Пріхалъ въ гуртъ, разсказалъ своимъ ребятамъ: того смху-то было!…
— А ежели-бъ вашу лошадь украли въ эту ночь? спросилъ я:— вдь вы ее оставили ночью одну на улиц?
— Въ Сарепт-то?
— Да, въ Сарепт.
— Въ Сарепт не украдутъ.
— Отчего же?
— Ни Боже мой!
— Въ Сарепт никакихъ такихъ шалостей не длается, заговорилъ хозяинъ станціи:— такъ объ воровств и не слышно. Не только краденаго никому не продашь, а и своего не смй самъ продавать, а отнеси въ магазинъ: тамъ теб продадутъ, и денежки теб выдадутъ, а самъ не смй.
— Отчего же?
— А чтобъ цны другъ у друга не перебивали.
— А коли деньги кому нужны?
— Вотъ для самаго этого такъ у нихъ положено. Теперь нашему мужику деньги нужны, онъ продастъ все: что ни взять, хоть полцны, а продать надо. А у нихъ видятъ, что теб нужда неминучая — денегъ дадутъ, а ты все-таки продавать не смй… Какъ есть — до одного зерна все неси въ магазинъ.
Время отъзда приближалось и мы отправились на станцію желзной дороги, которая подходитъ къ самому Дону въ Калач, а также и къ Волг въ Царицын.
Станціи на волжско-донской дорог отличаются простотой своей постройки. Калачинская и царицынская такія же, какъ на Нев пароходныя пристани (он же служатъ и здсь пристанями), а прочія — одноэтажные небольшіе домики. Да и къ чему возводить огромныя зданія, когда и эти совершенно достигаютъ своей цли? Въ этомъ случа какъ собственные интересы дороги соблюдены, такъ и интересы публики ни мало не страдаютъ. Во устройство самой желзной дороги… да объ этомъ посл.
Мы пришли на станцію довольно рано, и я помстился на одной изъ скамеекъ, обращенныхъ къ Дону. Станція-пристань стоитъ на дуговой сторон Дона, противоположный берегъ нагорный, не представляетъ ничего особеннаго: обрывистые берега, горы, еще непокрытыя зеленью, да и самый Донъ, еще мало оживленный судами, все это наводитъ на что-то невеселое…
Стали собираться пассажиры: рабочіе на баржахъ, судахъ, и донскіе козаки, нсколько козачекъ, за исключеніемъ насъ троихъ, составляли всю третьеклассную публику, которая, перейдя чугунку, проходила за ршотку на пристань. Чистая же публика — купеческіе прикащики, которые здсь называются, комиссіонерами, и купцы гуляли по ту сторону ршотки. Вс ждали позда изъ Царицына, который, пробывъ въ Калач около получаса, долженъ былъ отвезти васъ въ Царицынъ: поздъ опоздалъ и мы должны были пробыть въ Калач доле обыкновеннаго.
— Да ты только пойми, говорилъ одинъ донецъ въ толп за ршоткой:— сколько онъ деньжищей забралъ…
— А все-таки не погналъ бы я…
— Да Господь знаетъ, но будетъ? Хорошо, ноньче вода большая, а будь…
— Да вдь А*** пароходомъ два раза сбгалъ до ***, а теперь еще бы можно сбгалъ раза два…
— Можно, можно…
— Вода прибываетъ…
— Еще сверху воды не было…
— А*** дв барки изъ *** пригналъ, а будь изготовлены еще дв и т бы пригналъ.
— Честь и слава вамъ А***, говорили по ту сторону ршотки.
— Вы первый показали примръ многимъ…
— И кажется удачно?…
— Да, довольно удачно, отвчалъ А**’.
— Какъ довольно удачно — сверхъ всякихъ ожиданій удачно.
Толки эти были о двухъ баржахъ, которыя А*** осенью пригналъ по Дону вверхъ до ***, кажется, не доходя до Воронежа нсколько десятковъ верстъ, загрузилъ ихъ, а весной по полой вод привелъ въ Калачъ.
Я долженъ здсь немного объяснить, почему я не обозначаю названія мста, гд нагружались баржи, ни имени предпріимчиваго торговца, ршившагося нагружать баржи для парохода, кажется, верстахъ въ 60 отъ Воронежа. Не называю собственными именами купца и мсто потому, что не можно наврно, а моей записной книжк, по независящимъ отъ меня обстоятельствамъ, у меня подъ рукой нтъ, но мн кажется, что этотъ фактъ заслуживаетъ быть извстнымъ.
Ко мн подслъ козакъ въ зеленой шуб.
— Вы куда, землячекъ, куда слдуете? спросилъ онъ меня, снимая съ одного плеча свою шубу.
— До Астрахани, а вы худа? въ свою очередь спросилъ я, желая избжать дальнйшихъ разспросовъ.
— Мы тоже до Астрахани.
— Только до Астрахани?
— Нтъ, можетъ, и дальше подемъ, не знаю: мы демъ за рыбой за чистяковой, больше за воблой, удастся купить въ Астрахани, купимъ въ Астрахани, не удастся — подемъ по промысламъ. Да все-таки надо поздить по промысламъ: надо врную цну узнать, на мст все врнй узнаешь, да еще прибавить надо, что побываешь не на одномъ промысл.
Я долженъ здсь нсколько пояснить, что называютъ: водами, промыслами, и проч. По ркамъ и терикамъ, какъ здсь называютъ большіе и малые рукава Волги, по самой Волг, вдоль берега на нсколько верстъ (иногда боле 15), снижаютъ, т.е. откупаютъ воду, гд, кром съемщика никто не можетъ ловить рыбу, противоположный берегъ снимается и другимъ лицомъ. Но они, противобережные съемщики, не длятъ Волги или рки, а закинувъ невода на своемъ берегу, вытягиваютъ на противоположный. Съ небольшимъ годъ тому назадъ, воды откупались и въ мор, иногда однимъ и тмъ же лицомъ верстъ на сто вдоль берега и въ ширину до трехъ-саженной глубины. Дале воды были вольныя, т.-е. всякій могъ ловить безпошлинно. Теперь же воды въ мор на откупъ не отдаются, а всякій, заплатя за промысловый билетъ 30 руб., можетъ отправиться на промыселъ въ море.
Промыслами или ватагами называются заведенія, куда привозятъ пойманную рыбу, гд ее солятъ, сушатъ и гд живутъ рабочіе и прикащики съемщиковъ. Разумется, гд лучше уловъ, тамъ и строеніе бываетъ лучше, иногда бываютъ при нихъ и сады.
Красной рыбой называется: осетръ, блуга, севрюга, стерлядь, а чистяковой — вобла, сельдь-бшенка, которыя нсколько лтъ тому назадъ топились на жиръ, теперь же воблу сушатъ и коптятъ, а бшенку солятъ, а одна только тарань ждетъ на жиръ. Чистяковой рыбой называются тоже: судакъ, лещь, окунь, сазанъ, линь, бёрщъ, жирикъ и другая мелкая.
Я надюсь писать объ здшней рыбной ловл, а потому теперь говорю объ этомъ коротко и опять обращаюсь жъ своему разсказу.
— Вы гд служите? спросилъ я козака-донца-зеленую-шубу.
— Я теперь въ отставк, отвчалъ тотъ:— у меня теперь сынъ служитъ, а я служилъ въ Польш подъ конецъ старшимъ урядникомъ.
— Такъ вы за воблой дете? спросилъ я его, когда онъ мн разсказалъ о своей служб.
— Да, за воблой.
— Вдь ваша тарань, донская, лучше волжской воблы?
— Какъ можно?!.. Наша тарань донская, да теперь взять волжскую воблу… на воблу и смотрть не станешь!
— Для чего же вы везете на Донъ воблу волжскую, когда ваша тарань гораздо лучше воблы?
— Да я не слышно было, чтобъ кто нибудь изъ донскихъ здилъ на Волгу за рыбой, а вотъ Богъ привелъ! отвчалъ онъ.
— Отчего же это сталось?
— Тарань перевелась.
— Давно?
— Нтъ, не давно — лтъ какихъ шесть, все меньше, да меньше, а теперь, почитай, и совсмъ не стало этой тарани.
— Воля Божья!..
— А до этого времени ваша донская тарань далеко проходила, сказалъ я.
— Какъ же далеко!.. Въ прежнія времена отъ насъ тарань шла вверхъ — выше Воронежа проходила, и по Украйн!.. На Украйн хохолъ безъ тарани жить не можетъ!.. Наша тарань до Кіева доходила.
— Какъ же они теперь?
— Теперь этой воблой пробавляются.
— А почемъ теперь вобла?
— Говорятъ, по два рубля.
— За сколько?
— Вобла тысячами продается, такъ за тысячу воблы и просятъ два рубля. Эта цна посл подтвердилась и до конца держалась, ни мало, кажется, не мняясь.
— Посл, можетъ, и дешевле будетъ, продолжилъ козакъ:— да всякому хочется первинку привезти, — скоре распродашь.
— Гд же вы тарань продаете?
— А куда тарань ходила, — теперь туда вобла пошла, съ горькой усмшкой отвчалъ казакъ.
Поздъ изъ Царицына опоздалъ, а какъ на этомъ позд пріхалъ помощникъ начальника желзной дороги, который съ нами долженъ былъ воротиться назадъ, то мы дожидались, пока онъ кончитъ свои занятія въ Калач. Но какъ всему есть конецъ, то пришелъ конецъ и нашему ожиданію — мы сли въ вагонъ.
Волжско-донская дорога — совершенно товарная дорога: одинъ только поздъ туда и обратно, въ которомъ есть вагонъ пассажирскій, раздленный на массы, классовъ этихъ, по обыкновенію, три, мы сли, разумется, въ третій, второй былъ пустой, а въ первомъ сидлъ помощникъ начальника дороги съ своими знакомыми.
Тронулись.
— А еще долго будетъ видвъ вашъ батюшка тихій Донъ, проговорилъ одинъ козакъ.
— Намъ не легко съ Дономъ разставаться, да и ему, нашему батюшк, не хочется насъ покинуть, промолвилъ другой.
Мн какъ-то странно было слышать такія сентиментальности отъ сдыхъ козаковъ.
Козаки со мной не разговаривали, хотя были очень любезны со всми, не исключая и моихъ спутниковъ. Козацкая вжливость, я говорю про донскихъ козаковъ, всегда поражаетъ съ перваго разу всякаго: мн не случалось слышать, чтобъ старшій назвалъ молодаго Ината — Игнашкой, и чтобъ Игнатъ назвалъ стараго Егора — Егоромъ, Игнатъ стараго Егора всегда назоветъ, ежели не Егоромъ Матвичемъ, то по крайней-мр — Матвичемъ.
Скоро разговоръ завязался между всми сидящими въ вагон, и какъ-то коснулся до исторіи донскаго козачества.
— Мы вдь, прозываемся Ермаковцы, говорилъ одинъ отставкой козакъ:— мы называемся Ермаковцы, по Ермаку Тимофеичу.
— Какой такой Ермакъ Тимофеичъ? спросилъ мой спутникъ:— богатырь, что ль, какой былъ?
— Большой былъ богатырь!..
— Гд же онъ силу свою оказывалъ? спросилъ другой мои спутникъ.
— А видишь ты: была баталія… Да, нтъ! надо сначала теб разсказывать… Донцы и теперь — оторви головы: человка убей — свои не выдадутъ… Да вотъ недавно: мужичку наняли стадо стеречь, а она отъ нашихъ двокъ и стала парней отбивать!.. Такъ что-жь, ты думаешь, наши двки съ ней сдлали?..
Козакъ пренаивнымъ образомъ разсказалъ, даже со смхомъ, какъ козачки-двки мучили мужичку. Какъ мучили эту несчастную — я передать не могу: описанія этихъ мученій не могутъ быть подъ своими названіями помщены даже въ ддахъ уголовнаго суда.
— Да вдь такъ проучили эту погань, что и по сю пору, вотъ ужь третья недля, не встаетъ съ постели, а можетъ и не встанетъ. Пошли было жаловаться на нашихъ двокъ, да рожна и взяли: наши своихъ не выдадутъ ни за что, сказали, что молодыя двчонки съ ней поиграли — вотъ теб и вся не долга!..
— А что-жь Ермакъ Тимофеичъ? спросилъ мой спутникъ: — ты про Ермака припомнилъ.
— Я къ тому и рчь веду… Такъ вотъ каковы наши донскіе козаки!.. Теперь сорви головы, а прежде!.. Вотъ этотъ самый Ермакъ, чего-чего онъ ни длалъ!.. Соберетъ, бывало, шайку, да не тайкомъ, не въ тихомолку, а какъ есть при всемъ народ собиралъ себ товарищей. Пройдетъ, бывало, во станиц, да крикнетъ: ‘козаки-атаманы!.. Есть ли здсь охотниковъ идти по мной на Волгу рыбу ловить?’ — Къ нему, какъ комары на огонь, вс и лзутъ!.. Соберетъ шайку, да и на Волгу!.. Такъ ужь у нихъ своя воля: безъ оброка ни одного судна не пропустятъ, объ купеческихъ и говорить нечего, разъ бжало царское судно съ царской казной — и тому спуску не далъ: все до чиста обобралъ!.. Царь и распалился гнвомъ великимъ: — ‘подать, говоритъ, ко мн Ермака!..’ только вышла у вашего царя война съ какимъ-то другимъ королемъ или султаномъ, но знаю, а врать не хочу… Пошла баталія, бились, бились, видитъ нашъ царь: дло плохо, наша неустойка… Отколь ни возьмись Ермакъ Тимофеичъ — яснымъ соколомъ прилетлъ съ своими товарищами, козаками-атаманами, на подмогу вашему царю… Да наскочилъ Ермакъ-то Тимофеичъ съ флангу, съ боку то-есть…
— Знаю, знаю, проговорилъ мой спутникъ нетерпливо:— знаю.
— Да какъ сталъ Ермакъ-то королевское войско лупить… Царское войско впереди, а Ермакъ съ боку, да и задку прихватилъ!.. Какъ со всхъ сторонъ обступили королевское войско, такъ всхъ и побили, ни одного живаго не оставили, никого и въ полонъ не брали, всхъ смерти предали. Кончилась баталія, царь и спрашиваетъ: ‘кто мн помогу далъ? Позвать того человка мн!’ Позвали Ермака къ царю. ‘Что ты есть за человкъ?’ спрашиваетъ царь.— Я, говоритъ, Ермакъ, ваше императорское величество.— ‘Тотъ Ермакъ, что всю царскую казну ограбилъ?’ спрашиваетъ царь. — Тотъ самый, ваше императорское величество.— ‘Та вина теперь теб Ермаку отпущена, говоритъ царь: только впередъ не балуй! А теперь скажи ты мн: какимъ чиномъ мн тебя пожаловать?’ А Ермакъ ему: ‘никакого чину мн не надобно, а пожалуйте насъ, ваше императорское величество, всхъ донскихъ козаковъ тихимъ Дономъ’. Царь и пожаловалъ насъ донцовъ тихимъ Дономъ, оттого мы и прозываемся донскими козаками, а по Ермаку Тимофеичу — Ермаковцами. Кликни любому донскому козаку: ‘эй, Ермаковецъ!’ — сейчасъ откликнется: ‘что скажетъ, теб надобно?’ Право такъ!.. Хохлу скажешь: ‘эй, хохолъ!’ — осерчаетъ, изругаетъ, пожалуй на драку пойдетъ! А назови Мазепой — и бги скоре: сейчасъ драться станетъ. А нашего козака назови козакомъ — ‘эй, козакъ!’ откликнется, скажи ‘эй, Ермаковецъ!’ тоже откликнется, разв только что засмется, а ничего, какъ есть ничего, и не осерчаетъ, да и серчать-то не изъ чего!..
— Да, мы съиздавна Ермаковцы, заговорилъ козакъ-зеленая шуба. — Пошли отъ Ермака, стало и есть Ермаковцы. И посл были воители, только по тмъ прозвища не проложено.
— Кто-же еще былъ? спросилъ кто-то.
— Да вотъ, хоть Пугача взять…
— Тоже богатырь былъ?
— Тоже воитель былъ храбрый.
— Кто-жь этотъ Пугачъ былъ?
— Говорю, воитель храбрый, простой козакъ, нашъ донской, а по прозвищу Емельянъ Пугачевъ — храбрый воитель, только пилъ ужь очень крпко.
— Не такъ давно: моя бабушка его видть не видла, а слышать слышала его рчи… на полъ-аршина отъ него была, и того меньше, а видть не видала! прибавилъ козакъ-зеленая-шуба.
— Какъ такъ?
— А вотъ какъ: бабушка моя взята изъ Дубовки, когда подъ Дубовку подходилъ Пугачъ, бабушка моя была двка на выданье, женихи ужь сватались, сватовъ засылали, да у ней еще сестра была. Какъ прослышалъ ихъ отецъ, а мой выходитъ праддъ, взялъ обихъ дочерей и посадилъ подъ полъ, а самъ съ попами въ ризахъ, съ иконами, со всми козаками, да съ колокольнымъ звономъ и пойди на встрчу Пугачу. Пугачъ ничего. Спросилъ, гд вс начальники? Праддъ вошелъ къ нему съ хлбомъ съ солью. ‘Вс разбжались’, говоритъ праддъ. Пугачъ принялъ. ‘Къ теб въ гоcти, атаманъ, пріхалъ’ — сказалъ Пугачъ, а праддъ ему въ ноги большимъ поклономъ поклонился. Пріхалъ Пугачъ къ прадду верхомъ, лошадь, бабушк говорили, вся разубранная… вошелъ въ избу, старымъ крестомъ перекрестился, слъ за столъ, веллъ подать водки, такъ всю ночь и прогулялъ съ своими ребятами, и прадда съ собой посадилъ… Бабушка часто любила про Пугача разсказывать… Сама его не видала: она съ сестрой всю ночь просидла подъ поломъ, а что слышала и что люди ей говорили, бывало, намъ, покойница, и разсказываетъ…
— И много бабушка ваша разсказывала?
— Сама-то она почесть Пугача-то и не слыхала: цлыя сутки подъ поломъ дрожмя продрожала: ей было только про свою душу помнить, а посл, что отъ людей слышала, она и разсказывала намъ, мы еще тогда ребятишками были.
— А зврь былъ этотъ Пугачевъ?
— Нтъ! человкъ былъ добрый! Разобидлъ ты его, пошелъ противъ него баталіей… на баталіи тебя въ половъ взяли, поклонися ты ему, Пугачеву, вс вины теб отпущены и помину нтъ!.. сейчасъ тебя, ходи ты солдатъ, — а солдаты тогда, какъ двки, косы носили, — сейчасъ тебя, друга милаго, по-козацки въ кружокъ подржутъ и сталъ ты имъ за товарища… Добрый былъ человкъ: видитъ, кому нужда, сейчасъ изъ казны своей денегъ велитъ выдать, а детъ во улиц, и направо и на лво пригоршнями деньги въ народъ бросаетъ… Придетъ въ избу — иконамъ помолится, старымъ крестомъ, такъ поклонится хозяину, а посл сядетъ за столъ. Станетъ пить — за каждымъ стаканчикомъ перекрестится!.. Какъ ни пьянъ, а перекрестится!.. Только хмлемъ зашибался крпко!..
— Ну, а кто пойдетъ супротивъ его, возьмутъ кого въ полонъ, а тотъ не покоряется — тогда что?
— Тогда что: кивнетъ своимъ, — т башку долой, т и уберутъ!.. А когда на площади или на улиц судъ творилъ, тамъ головъ не рубили, такъ кто какую грубость или супротивность окажетъ — тлъ вшали на площади тутъ же. Еще Пугачъ не выходилъ изъ избы судъ творить, а ужь вислица давно стоитъ. Кто къ нему пристанетъ, ежели не козакъ — по-козацки стричь, а коли супротивъ его — тому петлю на шею!.. только глазомъ мигнетъ, молодцы у него пріученные… глядишь, ужь согрубитель ногами дрыгаетъ…
Козаки, здсь бывшіе, только поддакивали, да никому и въ голову не приходило оспаривать доброту Пугачева. Пугачевъ Пушкина въ ‘Капитанской дочк’ взятъ изъ мстныхъ разсказовъ, онъ помнилъ заячью шубу Гринева, и въ тоже время кивнулъ своимъ ребятамъ: ‘убрать старуху!’…
— А про Стеньку Разина небось не скажетъ ни слова! шепнулъ я своему спутнику.
— А кто такой Стенька этотъ Разинъ? спросилъ тотъ меня съ большимъ любопытствомъ.
— Спроси у козаковъ.
— Скажите пожалуйста, обратился мой спутникъ къ козакамъ:— кто такой былъ Стенька Разинъ? Тоже должно полагать, великій былъ въ свое время воитель!
— Воитель-то большой былъ воитель, этотъ Стенька, отвчалъ одинъ козакъ.
— Такъ что-жъ?
— Да съ Пугачевымъ или Ермакомъ — не одна стать!..
— А что?
— Пугачевъ съ Ермакомъ были великіе воители, а Стенька Разинъ и воитель былъ великій, а еретикъ, — такъ пожалуй, и больше чмъ воитель!
— Что ты?!..
— Правда!..
— Какое же его было еретичество?
— А вотъ какое. Бывало его засадятъ въ острогъ. Хорошо. Приводятъ Степку въ острогъ. — ‘Здорово, братцы! — крикнетъ онъ колодникамъ. — ‘Здравствуй, батюшка нашъ, Степанъ Тимофевичъ!..’ А его ужь вс знали!..— ‘Что здсь засидлись — на волю пора выбираться’… — ‘Да какъ выберешься?!.. говорятъ колодники: сами собой не выберемся, разв твоими мудростями’. — ‘А моими мудростями, тамъ пожалуй и моими!’… Полежитъ такъ маленько, отдохнетъ, встанетъ. — ‘Дай, скажетъ, уголь!’ — возьметъ этотъ уголь, напишетъ тмъ углемъ на стн лодку, насажаетъ въ ту лодку колодниковъ, плеснетъ водой, рка разольется отъ острога до самой Волги, Стенька съ колодниками грянутъ псни — да на Волгу!.. Ну, и поминай какъ звали!..
— Такъ и убжитъ?
— Со всми колодниками!
— А часовой солдатъ отвчай?
— Знамо дло — отвчай!..
— Эко дло!..
— Только господа подъ послдокъ догадались, продолжалъ козакъ:— будетъ Стенька просить испить — не давай воды, пои квасомъ!.. А Стеньк съ квасомъ ничего не подлать… такъ и изловили!..
— Вишь ты дло-то какое!..
— Еретикъ! одно слово, еретикъ!
— Такой еретикъ: всю Астрахань прельстилъ, вс за него стали, одинъ только архирей. Архиреемъ въ Астрахани былъ тогда Іосифъ, сталъ Іосифъ говорить Разину: ‘Побойся ты Бога! перестань, Стенька, еретичествовать!’ ‘Молчи! крикнетъ Стенька Разинъ: — молчи, батька! Не твое дло!’ Архирей опять Стеньк: ‘Грхъ большой еретичествомъ жить!’ А Стенька знай свое твердитъ, ‘Молчи, батька! не суйся, гд тебя не спрашиваютъ! Сражу, говоритъ, тебя, архирея!’ Архирей свое, а Стенька свое! Архирей опять-таки Стеньк Разину: ‘Вспомни про свою душу, какъ она на томъ свт будетъ отвтъ Богу давать!’ Стенька мигнулъ своимъ, а т подхватили его да въ крпость, да на стну, а со стны-то и бросили козакамъ на копья!.. Тутъ архирей Іосифъ Богу душу и отдалъ…
— Вишь дло какое!…
— А у Разина свои козаки были?
— А какъ же, все равно, какъ у Ермака. Пошелъ по станицамъ, крикнулъ по охотниковъ на Волгу рыбу ловить! Кому надо, т ужь знаютъ, какую на Волг рыбу ловятъ, ну и соберутся. Такъ и Стенька Разинъ собралъ себ козаковъ, да съ тми козаками и пошелъ на Волгу, а такъ и въ море пробрался, на персидскаго султана напалъ, сколько у него городовъ побралъ!..
— Ну, а за архирея ему никакого наказанія не было? спросили разскащика.
— А кто его будетъ наказывать?
— Какъ кто?
— Вдь, чай, начальство было?
— Убить архирея и наказанія никакого нтъ? послышались вопросы небывалыхъ.
— Чай, начальству дали знать сейчасъ же, что Стенька Разинъ архирея сразилъ.
— Много онъ боялся того начальства! отвчалъ разскащикъ: — его и само-то начальство боялось: вотъ онъ былъ каковъ!
— Что-жь начальство смотрло?
— А вотъ что: какъ повоевалъ Стенька Персію, пріхалъ въ Астрахань. Пошелъ къ воевод… тогда губернаторъ прозывался воеводой… приходитъ въ воевод. ‘Пришелъ я, говоритъ, къ теб, воевода, съ повинной’. ‘А кто ты есть за человкъ такой?’ спрашиваетъ воевода. ‘Я, говоритъ, Стенька Разинъ’. ‘вамъ это ты, разбойникъ! который царскую казну ограбилъ?… Столько народу загубилъ?’ — ‘Я, говоритъ, тотъ самый’. — ‘Какъ же тебя помиловать можно?’ — ‘Быть, говорятъ Разинъ, я на мор, ходилъ въ Персію, вотъ столько-то городовъ покорилъ, кланяюсь этими городами его императорскому величеству, а его царская водя: хочетъ казнитъ, — хочетъ милуетъ! А вотъ я вашему превосходительству, говоритъ Разинъ, подарочки отъ меня’. Стенька приказалъ принести подарочки, что припасъ воевод. Принесли, у воеводы и глаза разбжались: сколько серебра, сколько золота, сколько камней дорогихъ! Хошь пудами вшай, хошь мрами мряй!.. ‘Примите, говорятъ Стенька Разинъ, ваше превосходительство, мои дороги подарки, да похлопочите, чтобы царь меня помиловалъ’.— ‘Хорошо, говоритъ воевода, я отпишу объ теб царю, буду на тебя хлопотать, а ты ступай на свои струги и дожидайся на Волг царской отписки’. — ‘Слушаю, говоритъ Разинъ, а вы, ваше превосходительство, мною не побрезгуйте, пожалуйте на мой стружокъ ко мн въ гости’. — ‘Хорошо, говоритъ воевода, твои гости — пріду’. Стенька раскланялся съ воеводой и пошелъ къ себ на стружокъ, сталъ поджидать гостей. На другой день пожаловалъ жъ Степану Тимофеичу… Тимофеичемъ сталъ, какъ подарочки воевод снесъ… пожаловалъ къ Степану Тимофеичу самъ воевода! Воевода какой-то князь былъ… одно слово все равно, что теперь губернаторъ… самъ воевода пожаловалъ въ гости къ простому козаку, къ Стеньк Разину! Какъ пошелъ у Стеньки на стругахъ пиръ, просто дымъ коромысломъ стоитъ! А кушанья, вины такъ разныя подаютъ не на простылъ тарелкахъ, или въ рюмкахъ, а все подаютъ на золот, какъ есть на чистомъ золот! А воевода: ‘Ахъ какая тарелка прекрасная! ‘ Стенька сейчасъ тарелку завернетъ, да воевод поднесетъ: ‘Прими, скажетъ, въ подарочекъ’. Воевода посмотритъ на стаканъ: ‘Ахъ какой стаканъ прекрасный!’ Стенька опять: ‘Прими въ подарочекъ! ‘
— Это все равно, что теперь у калмыковъ…
— Все одно…
— Ты жъ калмыку прідешь, да если совсть имешь, ничего и ни хвали, а похвалилъ что — твое, безъ того тебя не отпустятъ ни за что.
— Вотъ и воевода, этотъ князь, глава-то бестыжіе, и давай лупить: сталъ часто къ Стеньк въ гости понавдываться, а какъ прідетъ — и то хорошо, и то прекрасно, а Стенька знай завертывай, да воевод: ‘Примите, ваше превосходительство, подарочекъ’. Только хорошо. Бралъ воевода у Paзина, бралъ, да и брать-то ужь не зналъ что. Разъ пріхалъ воевода-князь на стружокъ къ Стеньк въ гости. Сли обдать. А на Стеньк Разин была шуба, дорогая шуба, а Стеньк-то шуба еще тмъ была дорога, что шуба была завтная. ‘Славная шуба у тебя, Степанъ Тимофеичъ’, говорилъ воевода. — ‘Нтъ, ваше превосходительство, плохинькая!’ — ‘Нтъ, знатная шуба!’ — ‘Плохинькая, ваше превосходительство’, говоритъ Разинъ: ему съ шубой-то больно жаль было разстаться. — ‘Такъ теб шубы жалъ?’ закричалъ воевода.— ‘Жаль, ваше превосходительство: шуба у женя завтная!’ — ‘Погодижь ты, шельмецъ этакой, я объ теб отпишу еще царю!’ — ‘Пожалуй, воевода! Бери что хочешь, оставь только одну мн эту шубу’.— ‘Шубу хочу! кричалъ воевода:— ничего же хочу, хочу шубу!’ Привсталъ Стенька, снялъ съ плечъ шубу, подалъ воевод, да и говоритъ: ‘На теб, воевода, шуба, да не надлала бы шуба шума! На своемъ стружк обижать тебя не стану: ты мой гость, а я самъ къ теб, въ твои палаты, въ гости буду!’ Воеводу отвезли на берегъ, не усплъ онъ ввалиться въ свои хоромы, какъ Стенька Разинъ, съ своими молодцами козаками-атаманами, нагрянулъ на Астрахань. Приходитъ къ воевод Стенька. ‘Ну, говоритъ, воевода, чмъ будешь угощать, чмъ подчивать’? Воевода туда-сюда… А Стенька Разинъ: ‘Шкура мн твоя больно нравится, воевода’. Воевода видитъ — дло дрянь, до шкуры добирается!.. ‘Помилуй, говоритъ, Степанъ Тимофеичъ, мы съ тобой хлбъ-соль вмст водили’. — ‘А ты меня помиловалъ, когда я просилъ тебя оставить мн завтную шубу? Содрать съ него съ живаго шкуру!’ крикнулъ Разинъ. Сейчасъ разинцы схватили воеводу, повалили на земь, да и стали лупить съ воеводы шкуру, да начали-то лупить съ пятокъ!.. Воевода кричитъ, семья, родня визгъ, шумъ подняли. А Стенька стоитъ, да приговариваетъ: ‘А говорилъ я теб, воевод, шуба надлаетъ шуму! Видишь, я правду сказалъ — не обманулъ!’ А молодцы, что лупили съ воеводы шкуру, — знай лупятъ, да приговариваютъ: ‘Эта шкура вашему батюшк Стапану Тмсофеичу на шубу!’ Такъ съ живаго съ воеводы всю шкуру и содрали! Тутъ кинулись разинцы на Астрахань, кто къ нимъ не приставалъ — побили, а дома ихъ поразграбили, а кто къ нимъ присталъ, того волосомъ не обидли.
— Такъ и содрали съ воеводы съ живаго шкуру?
— Такъ и содрали.
— Съ живаго?
— Съ живаго.
— Ну, смерть!..
— Да вдь Стенька Разимъ и выдумалъ такую смерть воевод. Ужь больно шибко обирать его сталъ воевода: на что бельмы вылупитъ, то и за пазуху.
— А богатъ былъ этотъ Стенька Разинъ! проговорилъ кто-то изъ козаковъ.
— Да какъ же не богатъ! сколько разъ воеводу угощалъ! Что стоитъ одно угощеніе, вдь воевод не поставишь полштофа выпить, да воблу на закуску! Да сколько пошло на подарки. Воевода на одно угощеніе не пошелъ бы.
— Знать, богатъ былъ!
— Коли не богатъ! говорятъ на всхъ стругахъ, на всхъ до одного шелковые паруса были! Да вс струги, словно жаръ горли: вс были раззолоченные, уключины были вс серебрянныя…
— Знамо дло, же столько силой бралъ, сколько еретичествомъ, всякаго добра было много, утвердительно проговорилъ слушавшій козакъ.
— Еретикъ большой былъ!
— А комара, небось, не заклялъ!
— Комара ему заклясть никакъ невозможно было, сказалъ разскащикъ.
— А для чего?
— А для того… Да дло было вотъ какъ: вся Астрахань за Стеньку Разина стала, всю онъ Астрахань прельстилъ. Астраханцы, кому что мало, шли къ Стеньк Разину, судиться ли, обижаетъ ли кто, милости ли какой просить — все въ Стеньк. Приходятъ Астраханцы къ Разину. ‘Что надо?’ спрашиваетъ Разинъ.— ‘Къ твоей милости’.— ‘Хорошо, что надо?’ — ‘Да мы пришли насчетъ комара: сдлай такую твою милость, закляни у насъ комара, отъ комара у насъ просто житья нтъ!’ — ‘Не закляну у васъ комара, объявилъ Стенька: — закляну комара, у васъ рыбы не будетъ’. Такъ и не заклялъ.
А хорошо бы сдлалъ Стенька Разинъ, ежели бы заклялъ комара: трудно себ представить, какими тучами они врываются въ комнату. Спать безъ полога, напримръ, въ Красномъ Яру, вещь немыслимая: нтъ ни одного бдняка, который спалъ бы безъ полога, длаемаго изъ тастарины, стоитъ онъ не мене двухъ рублей, а хорошій не мене четырехъ. Тастарина — это рдкая бумажная матерія, приготовляется въ Ярославской и Костромской губерніяхъ, и употребляется на пологи и на накладку на вату, чтобы вата не проходила при стежк на подкладку.
Мы пріхали на другую станцію и вышли, на первой станціи почти никто не выходилъ: вс были заняты разсказами и толками о Стеньк Разин.
Я пошелъ на станцію, я уже говорилъ, что эти станціи — небольшіе деревянные домики, для прізжающихъ одна очень уютная комната, которая для отдыха гораздо удобне большихъ залъ николаевской желзной дороги. За прилавкомъ женщина, очень чисто одтая, на окнахъ цвты, на полу тутъ же играетъ ребенокъ, должно быть, сынъ буфетчицы… Все, думаю, хорошо: и чисто, и опрятно, и денегъ не брошено даромъ, вс, что нужно — есть, о томъ, чтобы построить что-нибудь, что, не принося никакой пользы ни прозжающимъ, ни акціонерамъ желзной дороги, а только ревизорамъ въ глаза бросается, объ такихъ вещахъ здсь не подумали… Европа!.. Какъ есть Европа!..
Зазвонилъ колокольчикъ, тоже по-европейски, мы сли въ вагонъ и двинулись. Разговоръ скоро завязался опять-таки о Стеньк Разин.
— А вдь и теперь еще остались внуки, аль правнуки Стеньки Разина?
— А какъ же? На Дону и теперь много Разиныхъ, вс они пошли отъ Стеньки Разина.
— У Стеньки одинъ только сынъ и былъ! утвердительно объявилъ козакъ-зеленая-шуба.
— Онъ холостой былъ, возразилъ другой козакъ, вроятно, помнившій старину.
— Любовницъ было много.
— Можетъ, отъ любовницы и сынъ былъ, пояснилъ козакъ-зеленая-шуба.
— Отъ любовницы, — можетъ быть.
— А сынъ у него былъ, это врно! говорилъ козакъ-зелегая-шуба: — про его сына еще и теперь разсказываютъ, да и на голосъ эту исторійку положили, на голосъ она памятн гораздо выходитъ.
— Какая же это исторія?
— А какъ сына своего Стенька Разинъ изъ астраханскаго острота выручилъ.
— Ты знаешь эту исторію?