ИВАНЪ СЕРГЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
ИВАНЪ СЕРГЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
(Продолженіе) *).
*) См. ‘Міръ Божій’, No 2, февраль 1895 г.
IV.
Иван Сергеевич Тургенев, Иванов Иван Иванович, Год: 1895
Время на прочтение: 60 минут(ы)
Мы видли, Тургеневъ покинулъ родной домъ противъ воли матери. Она, конечно, не сочла нужнымъ помочь ему,— онъ ухалъ, по словамъ вполн достоврнаго свидтеля, ‘получивъ отъ матери весьма скромную сумму денегъ’. Дальше тотъ же свидтель разсказываетъ, какъ Варвара Петровна почти каждый день говорила: ‘надо Ваничк денегъ послать’, и откладывала посылку день за день, случалось, и совсмъ забывала о ней {Житова, Ib., 580, 603.}.
Для Тургенева начались годы въ полномъ смысл бдственнаго существованія въ чужомъ краю. Одну зиму онъ живетъ на дач Віардо въ полномъ одиночеств, питается супомъ изъ полукурицы и яичницей, вся прислуга его состоитъ изъ старухи-ключницы. Въ эти трудные дни возникаютъ Записки охотника: нужда вызываетъ дятельное творчество {Фетъ, I, 158.}.
Это собственный разсказъ Тургенева Фету. Другой очевидецъ передаетъ, что Тургеневъ въ теченіи цлыхъ лтъ жилъ ‘займами въ счетъ будущихъ благъ, забираніемъ денегъ у редакторовъ подъ ненаписанныя еще произведенія — словомъ, велъ жизнь богемы знатнаго происхожденія, аристократическаго нищенства’ {Анненковъ, Молодость. Ib., 466.}.
Вс эти свднія подтверждаются письмами Тургенева. ‘Я прожилъ три года заграницей, не получая отъ нея ни копйки’, пишетъ Тургеневъ о своей матери {Письма, 233.}. Недавно напечатанныя письма Тургенева къ Краевскому, издателю Отечественныхъ Записокъ, даютъ подробныя свднія по затронутому вопросу. Письма чаще всего заключаются въ просьбахъ о присылк авансовъ или простой ссуд денегъ. Осенью 1849 года Тургеневъ сидитъ безъ копйки и не можетъ разсчитывать вообще ‘на подмогу изъ родительскаго дома’. Въ конц года читаемъ: ‘Я нахожусь въ совершенной крайности’. Триста рублей ему необходимы, чтобы спастись ‘отъ голодной смерти’. Въ слдующемъ году та же исторія: ‘голодъ не тетка, и я имю свирпыя намренія на вашъ карманъ’, пишетъ Тургеневъ въ одномъ письм, изъ другого узнаемъ о желаніи автора возвратиться въ Россію, но нтъ денегъ. Незадолго до этого извстія Тургеневъ сообщаетъ объ окончательномъ разрыв съ матерью и прибавляетъ: ‘мн приходится зарабатывать свой насущный хлбъ’. Слова эти подчеркиваются, очевидно, въ разсчет сильне подйствовать на тугого издателя.
Изъ этихъ же писемъ мы узнаемъ размръ гонорара, получаемаго Тургеневымъ въ начал литературной дятельности. ‘Современникъ’ платитъ ему 50 р. за листъ, съ Краевскаго Тургеневъ требуетъ сначала 200 р. ассигнаціями, потомъ 75 р. сер., такъ какъ листъ Отечественныхъ Записокъ больше листа Современника {Отчетъ Императорской публичной библіотеки за 1890 годъ. Спб. 1893. 7, 8, 10, 11, 12, 15, 30.}. И это — единственный источникъ: весной — 1850 года узнаемъ, что мать уже полтора года не высылаетъ сыну ‘ни гроша’…
У Тургенева нтъ средствъ жить въ Париж. Одну зиму онъ проводить въ деревн Віардо, потомъ поселяется въ замк Жоржъ Зандъ, на юг, почти на самой границ Испаніи, и здсь живетъ въ полномъ одиночеств, изрдка назжаетъ въ Парижъ, старается не встрчаться съ своими знакомыми и снова исчезаетъ {Анненковъ, Молодость. Ib., 468. Ср. Иcm. В. XIV, 370.}. Это была жизнь, исполненная мелкихъ заботъ, жестокихъ страданій самолюбія по самымъ ничтожнымъ причинамъ, жизнь бдности, едва прикрытой и тмъ боле тяжелой и мучительной. Тургеневъ, не смотря ни на какія огорченія, дятельно продолжаетъ Записки охотника: Ермолай и мельничиха, Мой сосдъ, Радиловъ, Однодворецъ Овсянниковъ, Льговъ, Бурмистръ, Контора — вс быстро слдуютъ одинъ за другимъ, вс они появляются въ теченіи одного 1847 года въ Современник. Легко представить, какой богатый запасъ наблюденій, какое жгучее стремленіе поразить своего исконнаго врага — крпостное право — привезъ Тургеневъ заграницу! И мы не должны забывать, что эти удары во имя свободы наносятся въ то время, когда самъ авторъ томится подъ гнетомъ жесточайшаго рабства — бдности. Естественно, въ личной жизни Тургенева подчасъ невольно являются необъяснимые лихорадочные порывы. Никто не могъ догадаться, чмъ они вызывались, самъ Тургеневъ отказывался объяснить тотъ или другой свой поступокъ: жизнь его бжала слишкомъ нервно, безпокойно, лишенная твердой вншней опоры и спасительной увренности въ завтрашнемъ дн…
Въ ма 1847 года заграницу отправился Блинскій, страдавшій уже смертельнымъ недугомъ. Геніальный критикъ чувствовалъ себя совершенно безпомощнымъ на чужой сторон, съ нимъ на каждомъ шагу, по его словамъ, совершались ‘комическія несчастія’. Но въ Берлин ему удалось отыскать Тургенева и — пишетъ Блинскій — ‘я почувствовалъ себя у пристани, со мною была моя нянька’.
Тургеневъ повезъ своего друга сначала въ Дрезденъ, потомъ въ Зальцбруннъ. Отсюда Блинскій Написалъ знаменитое письмо Гоголю по поводу его Переписки, Тургеневъ писалъ Бурмистра, почти не покидая Блинскаго. Былые жаркіе споры возобновились. Критикъ часто обращался къ молодому писателю: ‘Мальчикъ — берегитесь — я васъ въ уголъ поставлю’. Это была добродушная, отеческая шутка. Блинскій по прежнему глубоко уважалъ Тургенева и возлагалъ на него большія надежды. Онъ одобрилъ Бурмистра, не могъ не воскликнуть съ обычнымъ страстнымъ негодованіемъ по поводу Пночкина: ‘что за мерзавецъ — съ тонкими вкусами!..’ Въ общемъ, жизнь въ Зальцбрунн была все-таки слишкомъ однообразна. Тургеневъ не выдержалъ и покинулъ друзей, общая скоро вернуться.
Этого возвращенія не послдовало, и самъ Тургеневъ не могъ понять, какъ это произошло. Хитрость, конечно, была безцльна, и для всхъ ея мотивы остались тайной. Тургеневъ, повидимому, успваетъ въ короткое время побывать въ Берлин, въ Лондон, въ Париж. Онъ будто гоняется за жизнью: съ такимъ лихорадочнымъ нетерпніемъ онъ переживаетъ каждый день и впослдствіи все еще жалетъ о дурно растраченной молодости.
Событія 1848 года застаютъ Тургенева въ Париж. Онъ наблюдаетъ великій переворотъ, пишетъ потомъ рядъ воспоминаній изъ эпохи февральскихъ и іюньскихъ дней: Человкъ въ срыхъ очкахъ, Наши послали, съ изумительной проницательностью угадывая смыслъ событій и характеры дйствующихъ лицъ. Въ томъ же году и, по всей вроятности, въ Париж, возникаетъ рядъ новыхъ разсказовъ изъ Записокъ охотника, они продолжаются и въ слдующіе три года: послдніе — Бжинъ лугъ и Касьянъ съ Красивой Мечи, вс они печатаются въ Современник. Двадцать лтъ спустя, Тургеневъ возобновляетъ свои записки — пишетъ Конецъ Чертопханова. Разсказъ не нравится его друзьямъ, и одинъ изъ нихъ беретъ съ автора слово — ‘никогда впредь никакихъ прибавленій и продолженій къ Запискамъ охотника не длать {Письма, 209.}.
Эти разсказы были, въ сущности, личными воспоминаніями автора, большинство героевъ — все знакомые, охотничьи происшествія, описанныя въ Запискахъ, были извстны не одному Тургеневу, знали о нихъ и его друзья, принимавшіе участіе въ его охотахъ. Исторіи излагались съ необыкновенной простотой, оказывались доступными пониманію всякаго грамотнаго человка. Это — великое достоинство художественнаго произведенія.
Есть извстіе, что императоръ Александръ II выразилъ свое сочувствіе ‘Запискамъ охотника’, даже лично заявилъ автору, что ‘съ тхъ поръ, какъ онъ, государь, прочелъ Записки охотника, его ни на минуту не оставляла мысль о необходимости освобожденія крестьянъ отъ крпостной зависимости’ {Ист. В. XIV, 457.}.
Это извстіе приписывается самому Тургеневу. Оно проникло и въ западную печать: Додэ даже сообщаетъ, будто Александръ II о произведеніяхъ Тургенева выражался: это мои настольныя книги {Иностр. крит., 197.}.
Въ такого рода сообщеніяхъ могутъ быть неточности: но для насъ важно вліяніе Записокъ охотника въ эпоху, когда поднимался вопросъ о великой реформ. Вліяніе это вн всякаго сомннія. Со временемъ оно было признано благодтельнымъ, но на первыхъ порахъ книга подверглась гоненію.
Тургеневъ пріхалъ въ Россію весной 1850 года, вызванный встями о болзни матери. Варвара Петровна съ нетерпніемъ ждала сына, радостно его встртила, но, въ сущности, отношенія ея къ нему и къ старшему сыну не измнились. Они по прежнему должны были жить въ крайней нужд, Иванъ Сергевичъ сталъ извстностью, приглашенія въ Петербург и въ Москв сыпались на него со всхъ сторонъ, а у него часто не бывало нсколькихъ копеекъ — заплатить извозчику. Еще тяжеле было положеніе Николая Сергевича, обремененнаго семьей. Братья ршились, наконецъ, заговорить, ‘въ самыхъ нжныхъ и почтительныхъ выраженіяхъ просили они мать опредлить имъ хотя небольшой доходъ, чтобы знать, сколько они могутъ тратить, а не безпокоить ее изъ-за каждой необходимой бездлицы’ {Житова, Ib., 611.}.
Варвара Петровна въ отвтъ жестоко посмялась надъ сыновьями, общала все сдлать и ничего не сдлала: это былъ какой-то злорадный опытъ надъ покорностью сыновей. Иванъ Сергевичъ не вытерплъ,— не за себя, а за брата. Онъ искренно заявилъ ей, какъ жестоко играть комедію съ человкомъ, обреченнымъ на всевозможныя лишенія вмст со своей семьей. Разговоръ скоро перешелъ на боле широкую почву, сынъ сталъ укорять мать вообще за ея отношеніе къ людямъ. Варвара Петровна прогнала его съ глазъ долой. Это было страшнымъ горемъ для сына, неизмнно-любящаго и преданнаго. Онъ не могъ удержаться отъ слезъ. Братья ухали въ отцовскую деревню, Тургенево.
Разрывъ подйствовалъ и на Варвару Петровну. Ея здоровье давно надломилось, теперь оно быстро разрушалось. Сыновья писали ей письма, но отвта не получали. Иванъ Сергевичъ тайно прізжалъ освдомляться о здоровь матери и глубоко раскаивался въ своемъ разговор съ ней. Въ ноябр Варвара Петровна скончалась. Ивану Сергевичу почему-то не успли сообщить о наступающемъ конц, онъ не засталъ мать въ живыхъ, о чемъ не переставалъ стовать до конца своей жизни.
Послдовалъ раздлъ наслдства между братьями. Иванъ Сергевичъ выказалъ необыкновенную уступчивость, пожелалъ удержать за собой Спасское, а большую часть лучшихъ имній уступилъ брату, не протестовалъ, когда жена брата забрала все движимое имущество Варвары Петровны, серебро, драгоцнности, не оставила въ Спасскомъ ни одной ложки. Иванъ Сергевичъ долженъ былъ всмъ снова обзаводиться {Полонскій, 499. Григоровичъ, Воспоминанія, гл. XIII, Русск. М. Ib.}.
Относительно крестьянъ и дворовыхъ онъ поспшилъ загладить вины матери: дворовыхъ немедленно отпустилъ на волю, многихъ крестьянъ, изъявившихъ желаніе, перевелъ на оброкъ, ближайшихъ слугъ матери осыпалъ наградами. Дворовымъ были розданы десятки десятинъ земли и лсу. Раздача производилась крайне неосторожно. Иванъ Сергевичъ дарилъ бывшимъ дворовымъ землю у самой усадьбы, и съ теченіемъ времени новые владльцы стали тснить своего барина. Въ Спасскомъ былъ колодецъ съ превосходной ключевой водой. Иванъ Сергевичъ былъ убжденъ, что такой воды нтъ во всемъ мір, но облагодтельствованные имъ новые владльцы загородили вс пути къ колодцу, — Ивану Сергевичу стоило не малаго труда пробираться къ нему {Полонскій, 500. Письма, 234.}.
Этотъ мелкій фактъ краснорчиво свидтельствуетъ о терпимости и благодушіи Тургенева. Взаимныя отношенія барина и его крпостныхъ характеризуются однимъ изъ бывшихъ тургеневскихъ крестьянъ въ такихъ словахъ:
‘Иванъ Сергевичъ былъ человкъ мягкій, добрый, въ высшей степени благородный. Крестьяне называли его ‘хорошимъ бариномъ’, ‘добрымъ бояриномъ’, ‘батюшкой’, выражали иногда: ‘гуторятъ люди, что нашъ-то слпой (‘слпымъ’ называли Ивана Сергевича потому, что онъ никогда не разставался съ pince-nez), пріхалъ и ужъ ушелъ съ Дьянкою на позаранк… ‘Что вы довольны моимъ управляющимъ?’ обыкновенно спрашивалъ Иван Сергевичъ своихъ крестьянъ, когда прізжалъ въ Спасское и созывалъ ‘сходку’, ‘міръ’ крестьянъ.— ‘Очень довольны, батюшка ты нашъ, Иванъ Сергевичъ’, отвчали каждый разъ мужики’ {Русск. Встн., 361—2. Воспомин. о сел Спасскомъ-Лутовинов.}.
Эти отношенія, какъ увидимъ, не измнились и посл великой реформы. Иванъ Сергевичъ неизмнно — до послднихъ дней своей жизни — оставался благодтелемъ своихъ крестьянъ, и, что особенно рдко и удивительно, близкимъ для нихъ человкомъ.
Тургеневъ не покидалъ Россіи до, 1856 года, проживая въ Петербург или въ Спасскомъ. Въ Петербург онъ ‘быстро занялъ въ обществ то самое положеніе, какимъ пользовался въ кругу берлинскихъ писателей. Съ перваго же года его пребыванія на родин его гостиная сдлалась сборнымъ мстомъ для людей изъ всхъ классовъ общества.
Тургеневъ сталъ любимымъ писателемъ. Его знакомствомъ одинаково дорожили и герои свтскихъ салоновъ, и представители литературы и искусства, и ученые. Иванъ Сергевичъ, обладая блестящимъ образованіемъ, громадной начитанностью и рдкимъ знаніемъ заграничной жизни, могъ удовлетворить запросамъ всхъ своихъ гостей. Красавецъ, всегда изящный, остроумный, исполненный чисто-русскаго благодушія и по русски гостепріимный, онъ возбуждалъ всеобщій интересъ какъ писатель и какъ личность. Тургеневъ съ одинаковымъ радушіемъ принималъ и знаменитостей, и людей неизвстныхъ, безъ имени.
Личное благородство Ивана Сергевича не отрицалось даже его врагами. Современникъ, превосходно его знавшій, пишетъ объ этомъ період его жизни, ‘Онъ обладалъ однимъ замчательнымъ качествомъ: за нимъ ничего не пропадало. Онъ никогда не оставался въ долгу ни за какое дло, ни за оказанное расположеніе, ни за наслажденіе, доставленное ему произведеніемъ, ни за простую потху, почерпнутую въ той или другой форм. Все это онъ помнилъ хорошо, и такъ или иначе, рано или поздно находилъ случай отыскать и отблагодарить по-своему человка за интеллектуальную услугу, полученную отъ него когда-то’.
Тургеневъ отличался одной страстью, не особенно распространенной среди литераторовъ,— страстью открывать новые таланты и создавать имъ успхъ и славу. Нердко ему приходилось раскаиваться въ своихъ слишкомъ благосклонныхъ и нердко поспшныхъ приговорахъ. Тургеневъ попадалъ въ комическія положенія съ своими ‘геніями’. Друзьямъ часто не представляло большого труда развнчать того или другого изъ нихъ. Тургеневъ негодовалъ на придирчивыхъ критиковъ и иногда наказывалъ ихъ самихъ старымъ своимъ оружіемъ — эпиграммой.
Но ничто не могло помшать Тургеневу осыпать нуждающихся денежными подарками. Одинъ очевидецъ считаетъ невозможнымъ пересчитать всхъ, обязанныхъ Тургеневу матеріально, другой приводить цифру пенсій, которыя ежегодно раздавалъ Тургеневъ, до 8.000 рублей {Анненковъ, Молодость, Ib., 464. Полонскій, 500.}.
Естественно, при такихъ условіяхъ, домъ Тургенева былъ всегда переполненъ гостями и просителями. Гостей, даже если бы они и не чувствовали особеннаго интереса къ литератур, должна была привлекать бесда Тургенева. По словамъ очевидца, невозможно было найти боле веселаго, остроумнаго собесдника {Григоровичъ, Ib., 39.}.
Это въ полномъ смысл исключительное соединеніе качествъ — писателя, человка, товарища, представителя салоннаго общества.
Мы неоднократно будемъ имть случай убдиться, какою скромностью отличался Тургеневъ въ оцнк своего таланта и своихъ заслугъ. Онъ поощрялъ таланты другихъ писателей, искренно убжденный, что онъ такимъ путемъ приноситъ пользу обществу. Извстенъ характерный фактъ. Тургеневъ умолялъ извстнаго историка Заблина — дать согласіе на напечатаніе какого-либо изъ его трудовъ. ‘Нельзя же мн’, говорилъ геніальный художникъ, уже авторъ Записокъ охотника, ‘тяготить весь вкъ мой землю безъ пользы для другихъ: дайте мн возможность сдлать что-либо для общества’.
Въ этомъ же 1852 г. написанъ былъ разсказъ Муму. Эту исторію Карлейль считалъ самой трогательной, какую только ему случалось читать…
Исторія была личнымъ воспоминаніемъ Тургенева. Герой разсказа — нмой Герасимъ — типичная жертва крпостнической прихоти.
Нмого на самомъ дл звали Андреемъ, драма его разсказана почти съ исторической точностью,— только на самомъ дл драма едва ли не трогательне, и нмой едва ли не симпатичне, чмъ въ разсказ. Онъ и посл того, какъ, по вол помщицы, лишился своей Муму, сохранилъ къ госпож прежнюю преданность, до самой ея смерти служилъ ей. Мы знаемъ всю эту исторію со словъ вполн достоврнаго свидтеля, и этотъ свидтель впослдствіи изумлялся, какъ Иванъ Сергевичъ — одинъ изъ всхъ — съумлъ такъ глубоко проникнуть въ душу нмого крестьянина, такъ пристально заинтересовался его тоской и страданіями. Никому ничего подобнаго и въ голову не приходило {В. И. Житова. В. Е. 1884, ноябрь, 120.}. Свидтель правъ: нужно было питать исключительную любовь къ крпостному, чтобы такъ изучить и такъ воспроизвести его душевную жизнь…
Въ томъ же году Тургеневъ долженъ былъ отправиться въ Спасское. Это было страшнымъ лишеніемъ для него. Онъ не могъ похоронить себя въ деревенскомъ уединеніи,— онъ, всю жизнь стремившійся къ культурнымъ живымъ центрамъ, считавшій уединеніе даже вреднымъ для художественнаго творчества. Однажды онъ привелъ въ ужасъ своихъ московскихъ друзей, явившись неожиданно въ Москву. Его навщали знакомые, но замнить ему столицы не могли. Онъ старался наполнить время усиленной работой и даже писалъ, что не чувствуетъ скуки, и будто его пребываніе въ деревн зимой полезно для приведенія въ порядокъ разстроенныхъ длъ {Отчетъ Императ. публ. библ., стр. 20.}.
Письмо это относится къ половин ноября 1852 года. Черезъ годъ, 23 ноября 1853 года онъ получилъ, возможность вернуться въ столицы.
Записки охотника и Шуму увеличили популярность Тургенева. Кругъ его знакомствъ еще боле расширился, на него невольно стали смотрть, какъ на первенствующаго выразителя лучшихъ стремленій современнаго общества. Общественное мнніе возлагало на писателя новую отвтственность, и Тургеневъ скоро вступаетъ въ новый періодъ художественнаго развитія.
Лто 1855 года Тургеневъ, по обыкновенію, провелъ въ Спасскомъ. Весной у него гостили г. Григоровичъ, Дружининъ и Боткинъ. Въ Воспоминаніяхъ г. Григоровича подробно описано времяпрепровожденіе друзей. Имъ пришла мысль сочинить общими силами пьесу и разыграть ее. Главнымъ героемъ пьесы выбрали самого хозяина, воспользовались его свойствомъ — приходить въ восторгъ отъ предметовъ, не заслуживающихъ такого отношенія. Произведеніе носило названіе Школа гостепріимства и было разыграно 26 мая въ Спасскомъ дом. Сюжетъ фарса весьма простой: добрякъ-помщикъ, не бывавшій съ дтства въ деревн и получившій ее въ наслдство, на радостяхъ зоветъ къ себ всякаго встрчнаго, въ яркихъ краскахъ описываетъ невиданную прелесть сельской жизни, обстановку своего дома. На сакомъ дл ничего подобнаго не оказывается: все запущено, въ крайнемъ безпорядк, всюду почти одн развалины. Помщикъ въ ужас, гости должны пріхать съ часу на часъ. Начинается мучительная пытка: гости являются, возникаетъ брань, ссоры, жена помщика съ дтьми узжаетъ, но гости все прибываютъ, тогда герой бросается, наконецъ, къ кухарк и говорить ей изнемогающимъ голосомъ: ‘Аксинья, поди, скажи имъ, что мы вс умерли!..’
Тургеневъ игралъ роль помщика, согласился даже внести въ роль фразу, будто бы произнесенную имъ на пароход во время пожара: ‘Спасите, спасите меня, я единственный сынъ у матери!’
Тургеневъ совершенно увлекся и сочинилъ еще пародію на сцену Эдипа и Антигоны въ трагедіи Озерова: Эдипа изображалъ самъ авторъ, Антигону — г. Григоровичъ.
Слухъ о спектакл быстро распространился среди окрестныхъ помщиковъ. Оказалось множество желающихъ присутствовать на спектакл. Тургеневъ, несмотря на протесты друзей, удовлетворилъ эти желанія,— и публика едва нашла мсто. Фарсъ былъ разыгранъ съ успхомъ, роль Тургенева, и особенно знаменитая фраза произвела фуроръ. Тургеневъ, уже посл отъзда друзей, писалъ, что ихъ артистическіе подвиги вызвали въ узд цлыя легенды {Письмо 13, Полонскій 522, Григоровичъ, Р. М., l. cit. 61.}.
Въ половин іюня мы узнаемъ изъ писемъ Тургенева, что онъ остался одинъ и принялся за работу. Работа началась въ начал мсяца, это былъ первый романъ Тургенева — Рудинъ.
Въ черновой тетради стоитъ другое заглавіе Геніальная натура и такое примчаніе: ‘начатъ 5 іюня 1855 г. въ воскресенье, въ Спасскомъ, конченъ 24 іюля 1855 въ воскресенье тамъ же, въ 7 недль. Напечатанъ съ большими прибавленіями въ январ. и февр. книжкахъ Современника 1856 г.’
Тургеневъ приступилъ къ этому труду съ большой осмотрительностью, не хотлъ, ‘чтобы первый блинъ вышелъ комомъ’, придавалъ, очевидно, исключительное значеніе этому произведенію. И это было совершенно естественно. Во-первыхъ, ‘блинъ’ на самомъ дл уже не былъ первымъ, а потомъ осмотрительность, помимо обычной авторской добросовстности Тургенева, вызывалась недавнимъ печальнымъ опытомъ, именно тмъ, что дйствительно первый блинъ вышелъ комомъ. Рудину предшествовалъ другой романъ, настоящій первенецъ писателя въ этомъ жанр. Романъ остался неоконченнымъ и исчезъ безслдно, на исключеніемъ одного, отрывка, напечатаннаго въ Московскомъ Встник за 1869 годъ подъ заглавіемъ — Собственная господская контора. Несомннно существовала вся первая часть романа. По обыкновенію, Иванъ Сергевичъ послалъ ее для прочтенія и критики друзьямъ и ближайшимъ знакомымъ — Анненкову, Боткину и Аксаковымъ — Сергю Тимофеевичу и Константину Сергевичу. Романъ висалея въ теченіи зимы 1852 — 1858 годовъ, въ апрл первая часть была готова и къ 29 іюня Тургеневъ уже звалъ впечатлнія Анненкова и ждалъ ‘приговора’ Сергя Аксакова. Письмо Анненкова съ отзывомъ о роман помчено 1-мъ іюня и даетъ намъ нкоторыя указанія на сущность романа и характеры его героевъ {Письма С. T., K. С. и И. С. Аксаковыхъ къ И. С. Тургеневу, изд. акад. Л. Н. Майкова. Русское Обозр. 1894, окт. стр. 487 etc. О колебаніяхъ Тургенева во время писанія Рудина сообщаетъ письмо къ Краевскому, напечатанное въ Отчет публ. библ., стр. 32. Письмо отнесено въ 1856 году: это очевидная ошибка. Рудинъ уже былъ напечатанъ въ начал этого года.}.
Существенный недостатокъ романа, по мннію Анненкова, заключался: въ обиліи біографическихъ повствованій, и именно относительно главной героини. Другія погршности автора казались критику мелочами и должны были исчезнуть при дальнйшей обработк.
Но прочіе судьи далеко не были такъ снисходительны, какъ, Анненковъ. Прежде всего Кетчеръ подвергъ романъ жестокому порицанію, а Боткинъ въ этомъ направленіи даже превзошелъ горячаго и откровеннаго доктора-литератора. На Тургенева и тотъ и другой отзывы подйствовали удручающе. Анненкову стоило немалаго труда утшить мнительнаго романиста.
Боткинъ видлъ ‘блдность и неопредленность’ личности героя — Дмитрія Петровича и героини — Елизаветы Михайловны, отсутствіе интереса въ самомъ разсказ и указывалъ на недостатокъ, уже извстный Тургеневу изъ письма Анненкова,— ‘монотонность’ непрерывнаго біографическаго повствованія. Анненковъ попытался опровергнуть рзкій приговоръ Боткина и совтовалъ автору не обращать вниманія на судъ пріятелей. ‘Публичный оборотъ’, писалъ онъ, ‘важне ареопага изъ пятнадцати Гёте, изъ дюжины критиковъ. Для кого вы пишете? Для меня, для A, для B? Да вы знаете хорошо, что вы хоть лопните отъ усердія, а Я и А и B всегда найдемъ, чмъ васъ отравить на пріятельскомъ ужин. Вы сами точно также устроены и знаете, какъ только въ рукахъ книга, и пошли вставать образы, лица, вопросы, допросы и проч. Ни себя, ни насъ вы никогда не удовлетворите. Зачмъ же добиваться этого съ такою горячностью? Это ли послднее слово созданія? Эта ли цль его? Цль есть публичный оборотъ мысли, которая и растетъ, и крпнетъ вмст съ расширеніемъ оборота {Ib. 497.}.
Изъ этого письма мы можемъ заключить, какія мучительныя сомннія переживалъ Тургеневъ по поводу своего перваго романа. Доводы Анненкова были горячи и казались Ивану Сергевичу, несомннно, убдительными. Онъ и самъ позже ставилъ сочувствіе публики выше похвалъ или порицаній профессіональныхъ литературныхъ судей. Но такое представленіе могло укрпиться только посл многочисленныхъ горькихъ испытаній, въ результат долголтней и безплодной борьбы съ недоразумніями, а часто и совершенно сознательными навтами критиковъ… Теперь романистъ еще переживалъ первый періодъ своей боевой дятельности,— и пріятельская отрава дйствовала губительно.
Сначала Тургеневъ будто поддался убжденіямъ Анненкова, но въ его письмахъ звучитъ уже ясная нота разочарованія въ синемъ дтищ и какое-то запуганное чувство надежды. Въ октябр онъ писалъ Аксакову: ‘Стану передлывать, а потомъ, если Богъ дастъ, и продолжать свой романъ… Въ моемъ послднемъ письм было сказано нсколько словъ на счетъ вашихъ замчаній,— теперь же не хочется больше говорить, а длать, письма ваши прочтены мною не разъ,— и многое принято къ свднію’ {Ib. 498.}.
Но едва прошла недля — отъ 6-го до 14-го октября, Тургеневъ уже сознается, что онъ ‘немного охладлъ’ къ роману. Правда, здсь же слдуетъ оговорка, что онъ намренъ все-таки ‘его кончить’ — но замыселъ былъ, очевидно, парализованъ въ самомъ корн. Возникли новые планы и успли созрть въ боле совершенныя созданія. Еще 2-го іюня 1855 года Тургеневъ продолжаетъ уврять Аксакова, что онъ думаетъ передлать романъ. Ровно годъ спустя Аксакову пришлось высказываться уже о новомъ произведеніи Ивана Сергевича, — и этимъ произведеніемъ былъ Рудинъ. Мы точно знаемъ, когда оно начато: оказывается — три дня спустя посл того, какъ Тургеневъ все еще писалъ Аксакову о старомъ роман. Очевидно, множество художественныхъ плановъ роилось въ голов писателя одновременно, и этотъ фактъ долженъ былъ отразиться на роман, который, наконецъ, авторъ, ршился выпустить въ свтъ. Тургеневъ нетерпливо ждалъ впечатлній публики и отзывовъ критик. И ожиданія были ненапрасны. По поводу Рудина опредлилось на цлые годы отношеніе читателей и журналистовъ къ художнику. Публика привтствовала романъ, критика причинила Тургеневу не мало огорченій.
Прежде всего любопытны впечатлнія тхъ же друзей Тургенева, тмъ боле, что здсь мы находимъ цнныя историческія указанія относительно происхожденія романа. Письмо Сергя Аксакова слдуетъ поставить на первомъ мст. Немедленно по прочтеніи романа онъ писалъ автору:
‘Рудинъ похожъ очень на общаго нашего знакомаго, хотя, какъ сходство, онъ не очень удовлетворителенъ. Кой-гд встрчаются неуясненности, характеръ Рудина не широко развитъ, но, тмъ не мене, повсть иметъ большое достоинсгво, и такое лицо, какъ Рудинъ, замчательно и глубоко. Лтъ десять тому назадъ, вы бы изобразили Рудина совершеннымъ героемъ. Нужна была зрлость созерцанія для того, чтобы видть пошлость рядомъ съ необыкновенностью, дрянность рядомъ съ достоинствомъ, какъ въ Рудин. Вывести Рудина было очень трудно, и вы эту трудность побдили, хотя и можно кой-чего еще бы прибавить. Теперь вы Печорина, конечно, выставили бы не героемъ. А замчательное лицо — нашъ знакомый’ {Русск. Обозр. 1894. дек. 587. Объ оригинал для Рудина говоритъ также Шмидтъ. Иностр. критика, стр. 24.}.
Дло идетъ объ извстномъ діалектик-гегельянц, блиставшемъ въ московскомъ университетскомъ кружк. Но рядомъ съ портретомъ опредленной личности Аксаковъ видлъ въ Рудин нчто типичное. Рудинъ напомнилъ Аксакову университетъ, ‘кругъ нашъ студентскій и Станкевича’, и въ этомъ воспоминаніи ему почуялось родственное чувство, связывавшее его съ авторомъ романа.
Впечатлнія съ этой стороны были, слдовательно, благопріятны. Пріятели пока не угощали романиста ‘отравой’, но въ журналахъ онъ могъ прочесть мало для себя утшительнаго.
Прежде всего, Рудинъ засталъ критиковъ будто врасплохъ. Естественне всего приходила на умъ догадка, что предъ читателями представитель юношества сороковыхъ годовъ, россійскаго гегельянства, блестящаго на словахъ и жалкаго въ житейской практик. Писаревъ именно въ такомъ смысл и разбиралъ тургеневскій романъ. ‘Поколніе Рудиныхъ — гегельянцы, заботившіеся только о томъ, чтобы въ ихъ идеяхъ господствовала систематичность, а въ ихъ фразахъ замысловатая таинственность, мирили васъ съ нелпостями жизни, оправдывая ихъ разными высшими взглядами и всю жизнь свою толкуя о стремленіяхъ, не трогались съ мста и не умли измнить къ лучшему даже особенности своего домашняго быта’ {Русское Слово, 1861, XI.}.
Дальше критикъ видитъ заслугу со стороны Тургенева въ томъ, что онъ ‘совершенно’ развнчалъ Рудиныхъ, поступилъ съ ними такъ же, какъ Сервантесъ съ героями рыцарскихъ романовъ. Представленіе критика о тургеневскомъ геро необыкновенно просто: красивый фразеръ и въ то же время безполезный прозябатель. ‘Рудинъ’, по мннію Писарева, ‘умираетъ великолпно, но вся жизнь его ничто иное, какъ длинный рядъ самообольщеній, разочарованій, мыльныхъ пузырей и миражей’. Наконецъ, оказывается — у Тургенева была уже совершенно опредленная тенденція, направленная противъ Рудиныхъ. ‘Чтобы оттнить своихъ героевъ, принадлежащихъ къ рудинскому типу, чтобы рельефне выставить безпощадность своихъ отношеній къ ихъ чахлымъ личностямъ и смшнымъ претензіямъ, Тургеневъ ставитъ ихъ рядомъ съ простыми, очень неразвитыми смертными, и эти простые смертные оказываются выше, крпче и честне полированныхъ и фразерствующихъ умниковъ’.
Ясно, Рудинъ полное ничтожество, разъ навсегда заклейменное авторомъ. Рудинъ для Писарева только отрицательная личность, и самъ авторъ преднамренно хотлъ его изобразить въ крайне пелестномъ свт.
Другой критикъ — Шелгуновъ — посмотрлъ на вопросъ совершенно иначе. Рудинъ и для него несомннно уродство и жалкій продуктъ барской теплицы, хотя Рудинъ отнюдь не аристократъ и искренне пришелъ бы въ изумленіе отъ всякаго намека на его барственность и обезпеченное тунеядство. Но если у Шелгунова виноватъ герой, не мене виноватъ и авторъ, именно за свое сочувствіе Рудину. Тургеневъ, по воззрніямъ критика, лично ‘остался всю свою жизнь вренъ сфер, воспитавшей его, и не былъ въ состояніи понять новой жизни и новыхъ людей, созданныхъ поворотомъ прогрессивнаго общественнаго мннія. Вина его въ сочувствіи только къ Рудинымъ и въ неумніи понять новыхъ людей, смнившихъ ихъ’ {Русскіе идеалы, герои и типы. Дло, 1868, VII.}.
Въ глазахъ Шелгунова, слдовательно, совершенно исчезла замченная Писаревымъ тенденція — развнчать Рудиныхъ. Напротивъ, Тургеневъ только и былъ способенъ увнчивать подобныхъ господъ, спеціально ‘тургеневскихъ героевъ’, какъ выражается критикъ.
Наконецъ, третій судья, имвшій право разсчитывать на вниманіе читателей, Аполлонъ Григорьевъ, попытался, повидимому, слить и то и другое настроеніе своихъ соратниковъ. ‘Въ этой повсти,— писалъ онъ,— совершается передъ глазами читателей явленіе совершенно особенное. Художникъ, начавши критическимъ отношеніемъ къ создаваемому имъ лицу, видимо путается въ этомъ критическомъ отношеніи, самъ не знаетъ, что ежу длать съ своимъ анатомическимъ ножомъ, и, наконецъ, увлеченный порывомъ искренняго стараго сочувствія, снова возводитъ въ апоеозу въ эпилог то, къ чему онъ пытался отнестись критически въ разсказ’ {Сочиненія, I.}.
Но и критическое отношеніе Тургенева къ своему герою, по мннію Григорьева, отнюдь не развнчиваетъ Рудина. Это не фразеръ, еще мене человкъ слабый и безхарактерный, ‘куцый’, по выраженію Пигасова. При подобныхъ недостаткахъ онъ не производилъ бы такого дйствія на ‘чистую, юношеско благородную натуру Басистова’, и Пигаеовъ не приходилъ бы въ такой восторгъ, подмтивъ его куцымъ, и Лежневъ не боялся, бы его вліянія на другихъ. Очевидно, и до эпилога у Рудина много весьма существенныхъ положительныхъ сторонъ, и именно эти стороны объясняютъ перемну въ тон автора.
Отзывы Писарева, Шелгунова и Григорьева сравнительно терпимы, и въ нкоторыхъ отношеніяхъ даже благосклонны къ Тургеневу. Критики обнаружили несомннную односторонность взглядовъ, пристрастное чувство, заставившее отождествить личность автора съ его отнюдь не возвышеннымъ героемъ, закрывшее у цнителей глаза на разнородный составъ рудинскаго характера. Но критики, по крайней мр, не выходили за предлы литературнаго суда. Нашлись читатели, несравненно боле усердные, и, вмсто разбора произведенія, увлеклись слдствіемъ надъ совстью автора.
Нкоторые находили, что Рудинъ униженъ въ роман, этимъ униженіемъ авторъ, будто бы, излилъ свое негодованіе на одно дйствительное лицо, занимавшее деньги и не платившее долговъ {Молодость И. С. Тургенева, Анненкова. В. Е. 1884, февр. 472.}. Другіе были уврены, что Тургеневъ преднамренно сдлалъ изъ своего героя каррикатуру, чтобы угодить богатымъ литературнымъ друзьямъ, считающимъ всякаго бдняка за мерзавца {Шесть лтъ переписки съ И. С. Тургеневымъ. В. Е. 1885, мартъ, 36.}. Въ результат оказывалось,— Тургеневу слдовало вовсе перестать заниматься литературой. На это онъ отвчалъ: ‘при всемъ моемъ невысокомъ мнніи о моемъ талант, мн все-таки не хочется согласиться, что лучше было бы мн вовсе не писать’ {Письма, 46.}.
Такіе отзывы не мшали Тургеневу интересоваться русской критикой. Онъ ‘очень’ просятъ своихъ друзей прислать ему въ вырзкахъ или въ спискахъ вс критики, которыя появятся на его произведенія, самъ тщательно перечитываетъ журналы и пристально слдитъ за развитіемъ новыхъ талантовъ {Письма, 36—7.}.
Рядомъ съ совершенно неосновательными обвиненіями были, конечно, и восторженные отзывы. Одинъ изъ нихъ принадлежалъ извстному журналисту Сенковскому.
Мы не станемъ изслдовать мутныхъ источниковъ личныхъ нападокъ. Публик достаточно было совершенно серьезныхъ и литературныхъ сужденій о Рудин, чтобы попасть въ безысходное положеніе, придти къ неразршимому вопросу: кто же въ самомъ дл Рудинъ и какъ самъ авторъ смотритъ на него?
А между тмъ — та же публика не допускаетъ неясностей и тонкихъ оттнковъ въ литературно-общественныхъ сужденіяхъ. Ей требуется опредленный отвтъ, яркая характеристика, — пусть даже она будетъ односторонней. Въ результат — популярнйшее представленіе о Рудин, какъ о самомъ подлинномъ продукт сороковыхъ годовъ, русскомъ гегельянц — геніальномъ мечтател и безнадежно-неудачливомъ дятел. Все отрицательное съ годами улетучилось изъ этого представленія. Рудинъ стоитъ въ ряду симпатичнйшихъ фигуръ русскаго романа. Можно сказать, читатели на него смотрятъ глазами Наташи, еще не испытавшей жестокаго разочарованія.
Но вглядимся внимательне въ эту безусловно интересную личность, попытаемся отршиться отъ какихъ бы то ни было предвзятыхъ осужденій и увлеченій: въ настоящее время это нетрудно. Три поколнія отдляютъ насъ отъ рудинской полосы. Будемъ считать единственно достоврными руководствами — романъ и біографію автора.
Рудинъ — воспитанникъ германскихъ университетовъ. Онъ ‘весь погруженъ въ германскую поэзію, въ германскій романтическій и философскій міръ’. Такъ сообщаетъ намъ авторъ,— и Рудинъ при первомъ же случа готовъ предаться студенческимъ воспоминаніямъ, принять на себя защиту великаго пророка и учителя — Гегеля. Все это несомннные отголоски сороковыхъ годовъ.
Т же отголоски слышатся и въ идеяхъ Рудина, въ его блестящихъ проповдяхъ. Припомните основныя положенія героя, какими онъ увлекаетъ Наташу и Басистова. Вы вс ихъ цликомъ отыщете въ литературныхъ произведеніяхъ и личныхъ признаніяхъ молодежи гегельянской эпохи.
‘Людямъ нужна вра: имъ нельзя жить одними впечатлніями, имъ гршно бояться мысли и не доврять ей. Скептицизмъ всегда отличался безплодностью и безсиліемъ’.
Такъ говоритъ Рудинъ. То же самое Блинскій писалъ матери, когда будущій геніальный критикъ былъ исключенъ изъ московскаго университета ‘по неспособности’ и влачилъ самое жалкое голодное и холодное существованіе.
Дальше Рудинъ доказываетъ:
‘Если у человка нтъ крпкаго начала, въ которое онъ вритъ, нтъ почвы, на которой онъ стоитъ твердо, какъ можетъ онъ дать себ отчетъ въ потребностяхъ, въ значеніи, въ будущности своего народа? Какъ можетъ онъ знать, что онъ долженъ самъ длать…’
Насмшникъ Пигасовъ окончательно раздраженъ, не даетъ даже кончить рчи,— но это опять идеи и даже форма рчи сороковыхъ годовъ. Неуклонное, хотя и мечтательное стремленіе къ народному благу было общей страстью молодежи. Врядъ ли какой русскій гегельянецъ не страдалъ страданіями народа. Блинскій — студентъ сочиняетъ пламенную драму, клеймящую крпостное право монологами въ дух шиллеровскаго Карла Мора. Въ заграничномъ кружк Станкевича, мы видли, главнйшимъ вопросомъ считалось просвщеніе народа. И эти мечты были, очевидно, атмосферой времени. Лермфговъ не дружилъ съ Блинскимъ, не бывалъ у Станкевича, но и онъ не преминулъ первые шаги своей поэтической дятельности отмтить драмой, направленной на то же зло родного народа… Не даромъ, слдовательно у Рудина представленіе о народ является въ неразрывной связи съ самыми выспренними идеями иноземной философіи.
Да, Рудинъ — гегельянецъ, студентъ, выросшій среди молодыхъ идеалистовъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. И къ числу ихъ принадлежалъ самъ авторъ. Вдь это онъ оплакалъ такими горькими слезами благороднйшаго питомца германской мысли и поэзіи. Все его сочувствіе было на сторон безвременно погибшаго учителя, друга, вождя. И если Рудинъ изъ той же среды, у Тургенева не только въ эпоху возникновенія романа, а до конца дней, не должно развиваться иного настроенія, кром восторга и благодарной любви.
А между тмъ, въ роман этого нтъ. Разв вамъ не бросилось въ глаза, при первомъ же знакомств съ Рудинымъ, странное отношеніе автора къ своему герою? Рудинъ, появляясь на сцену, покоряетъ вс сердца, озлобляетъ завистниковъ, пугаетъ людей добродтельныхъ, но ограниченныхъ. Онъ настоящій герой, и притомъ стяжавшій власть неотразимой силой слова и мысли. Остается одинъ только человкъ, не поддавшійся очарованію,— и этотъ человкъ — самъ авторъ.
На его взглядъ, герои комиченъ съ самаго начала. ‘Я вижу фортепіано’, началъ Рудинъ мягко и ласково, какъ путешествующій принцъ…’ и вы чувствуете,— такое заключеніе можно сдлать объ артист, только что вызвавшемъ эффектъ, для него вполн привычный и интересный лишь по чужимъ впечатлніямъ. Онъ блистательно исполнилъ свою роль и хочетъ отдохнуть на игр другихъ. Подобное настроеніе врядъ ли доступно человку, минутой раньше съ такой горячностью разршавшему міровые вопросы,— врядъ ли доступно при одномъ условіи, если самые вопросы хватаютъ его за сердце, тсно срослись съ его нравственной природой. И какъ естественнымъ является замчаніе — также авторское — о впечатлніи m-lle Boncourt: Рудинъ ‘въ ея глазахъ былъ чмъ-то въ род виртуоза или артиста…’ Невольно спрашиваешь: зачмъ авторъ счелъ необходимымъ сообщить намъ, что думаетъ объ его геро существо совершенно безличное и не играющее въ роман никакой роли?
Дальше еще боле краснорчивый моментъ. Рудинъ произвелъ потрясающее впечатлніе на Басистова. Юный слушатель сталъ его боготворить. Но Рудинъ остался совершенно равнодушенъ къ благородному чувству юноши, какъ-то поговорилъ съ нимъ разъ ‘о самыхъ важныхъ міровыхъ вопросахъ и задачахъ’, ‘возбудилъ въ немъ живйшій восторгъ, но потомъ онъ его бросилъ’. Авторъ не оставляетъ безъ своей оцнки такого поведенія Рудина: ‘видно’, — читаемъ дальше, ‘онъ только на словахъ искалъ чистыхъ и преданныхъ душъ’…
То же самое и относительно Наташи. Она, конечно, гораздо интересне для Рудина, чмъ Басистовъ, онъ безпрестанно бесдуетъ съ ней, но именно какъ виртуозъ: ему важенъ эффектъ, а не идейный результатъ рчей. ‘Рудинъ, казалось’, снова замчаетъ авторъ, ‘не очень заботился о томъ, чтобы она его понимала — лишь бы слушала его’…
Это въ высшей степени любопытное явленіе. Авторъ будто не можетъ сдержать своего отрицательнаго или ироническаго настроенія относительно своего побдоноснаго героя и заране спшитъ уронить его въ нашихъ глазахъ, раньше, чмъ самые факты сорвутъ съ него пышное убранство. Въ чемъ таится мотивъ подобнаго чувства, столь субъективнаго, даже слишкомъ горячаго? Отнюдь, конечно, не въ рудинскихъ идеяхъ, насколько он связаны съ преданіями ‘германскаго романтическаго и философскаго міра’. Рудинъ, очевидно, не изъ врныхъ и безукоризненныхъ друзей Станкевича. Въ этой натур есть нчто, отдляющее ее глубокой пропастью отъ истинныхъ представителей русскаго гегельянства, отъ подлинныхъ русскихъ мечтателей философской эпохи.
Это нчто ясно указано и многократно подчеркнуто авторомъ. Это — не фразерство въ томъ смысл, какъ его поняли критики романа, т. е. увлеченіе словеснымъ блескомъ при полной практической бездарности. Подобная черта еще не является настолько порочной, чтобы вызвать у автора такое энергическое негодованіе и даже презрніе. Вдь и Гамлетъ — философъ того же типа, и никому никогда и на умъ не приходило бросать камнемъ въ датскаго принца. Герои чистой отвлеченной мысли заслуживаютъ скоре состраданія и благосклоннаго внимательнаго изученія, чмъ ‘страсти и гнва’. Это печальное явленіе, но непроизвольное, оно всегда источникъ страданій для человка, часто основа удручающей душевной драмы. Недостатокъ воли при разностороннемъ развитіи мысли — страшное бремя, принижающее личность въ ея собственныхъ глазахъ, исключающее всякую возможность героическаго эффекта.
Не то съ Рудинымъ.
Его роль вполн сознательная. Онъ можетъ оставаться такимъ, какимъ мы видимъ его въ гостяхъ у Дарьи Михайловны, но можетъ говорить и поступать иначе. Онъ выбираетъ образъ дйствій, наиболе для него выгодный въ данную минуту, не въ прямомъ матеріальномъ смысл слова, а въ цляхъ артистическаго, художественнаго успха. Рудинъ, дйствительно, виртуозъ, артистъ, совершенно разсчетливо ведущій опредленную политику,— безкорыстную относительно житейскихъ благъ, но весьма цлесообразную для роли ‘путешествующаго принца’, пророка, прорицателя, гипнотизирующаго юныя сердца.
И предъ нами вс признаки лицедя волшебника. Артисту нужна самая впечатлительная и благодарная публика. А таковой публикой искови являются женщины, — и Рудинъ ораторствуетъ, ‘вдохновленный близостью молодыхъ женщинъ’, ‘увлеченный потокомъ собственныхъ ощущеній’. Дальнйшіе его подвиги въ томъ же направленіи. Онъ безпрестанно бесдуетъ съ Натальей и едва удляетъ одно утро Басистову. Публика подсказываетъ и извстную манеру игры. Для русскаго героя манера давно испытанная, хотя и много разъ осмянная. Опустошенія, произведенныя въ женскихъ сердцахъ Онгиными, Печориными и ихъ маленькими двойниками и подражателями — Тамаринами и Агарянами — будутъ вчно удручать сердца романическихъ героевъ — чувствами зависти и соревнованія. Рудинъ одинъ изъ нихъ. Аксаковъ бросилъ будто случайно намекъ на Печорина по поводу тургеневскаго героя, на самомъ дл — воспоминаніе о печоринскомъ тип преслдуетъ насъ на каждой страниц рудинской исторіи.
Припомните, напримръ, одинъ изъ многочисленныхъ разговоровъ Рудина съ Натальей — на тему о любви. Рудинъ говоритъ особенно часто объ этомъ предмет, онъ намренъ даже писать трактатъ о трагическомъ значеніи любви. Почему именно о трагическомъ? Отнюдь не потому, что самъ авторъ испыталъ, или вообще способенъ испытать любовную трагедію, а потому, что трагедія несравненно эффектне, романтичне, чмъ обыкновенная, общечеловческая психологія даннаго чувства’ Рудинъ немедленно представляетъ и картинную иллюстрацію своихъ идей.
— Замтили ли вы — заговорилъ онъ, круто повернувшись на каблукахъ:— что на дуб — а дубъ крпкое дерево — старые листья только тогда отпадаютъ, когда молодые начнутъ пробиваться?
— Да,— медленно возразила Наталья,— замтила.
— Такъ тоже случается и съ старой любовью въ сильномъ сердц: оно уже вымерло, но все еще держится, только другая, новая любовь можетъ ее выжить.
Что значитъ эта аллегорія — Наталья не понимаетъ. Но этого и не требуется Рудину. Ему необходимо произвести эффектъ, подавить воображеніе, заинтриговать чувство. А этого можно достигнуть, напуская по возможности больше театральнаго тумана.
Конецъ сцены превосходенъ.
‘Рудипъ постоялъ, встряхнулъ волосами и удалился’.
Картина — прямо изъ опернаго либретто. И картина весьма старая, но неотразимо захватывающая сердца Татьянъ, Марій, Наталій. Нужна тайна — и сердце двушки неизбжно запутается въ стяхъ. Такъ ведетъ себя Онгинъ среди деревенскихъ мечтательницъ, Печоринъ съ княжной Мери, ‘принявъ глубоко тронутый видъ’, разсказываетъ аллегорическую темную исторію о томъ, какъ онъ отрзалъ одну мертвую половину своей души и бросилъ, ‘тогда какъ другая шевелилась’… Результаты всюду тождественные. Татьяна не спитъ ночей въ смутной мучительной тоск, княжна Мери окончательно подавлена сладкимъ ужасомъ загорающейся страсти, Наталья ‘долго размышляла о послднихъ словахъ Рудина и вдругъ сжала руки и горько заплакала’…
Въ основ столь могущественной таинственности лежитъ капля все того же яду — разочарованіе. Рудинъ щеголяетъ въ старомъ плащ россійскихъ чайльдъ-гарольдовъ. Костюмъ въ сильной степени потертъ, утратилъ много мишурныхъ, блестящихъ украшеній,— но Рудинъ успшно обновляетъ маскарадъ пріемами, неизвстными его предшественникамъ. Т черпали репертуаръ загубленныхъ чувствъ и жестокихъ рчей въ поэзіи англійскаго поэта и разныхъ dii minores того же направленія. Рудинъ пользуется германской философіей и поэзіей — совершенно противоположнаго духа, чмъ байронизмъ. Чайльдъ-гарольды усиливались все отрицать и надъ всмъ смяться: Рудинъ, напротивъ, зоветъ свою публику въ царство восторженной вры, вдохновенной мысли’ всеобъемлющихъ идей. Но вдь нашъ бдный міръ такъ мало отвчаетъ поэтическимъ призывамъ и идеальнымъ стремленіямъ. Краснорчивымъ гегельянцамъ далеко не всегда приходится встрчать радостно-трепетную публику, врод Натальи и Басистова, рдко рчи ихъ льются среди молчанія роскошной ночи, подъ акомпаниментъ шубертовской музыки,— и гегельянство, слдовательно, прямымъ путемъ можетъ привести къ тоск и ‘холоду сердечному’.
Правда,— настоящіе подвижники идеи минуютъ этотъ путь. У нихъ могутъ быть минуты тяжелаго раздумья, томительныхъ сомнній, но вра въ человческое призваніе восторжествуетъ. Самая мысль о разочарованіи, какъ бы красиво оно ни было, покажется имъ позорнымъ малодушіемъ, а игра въ разбитыя мечты и безнадежное будущее напомнитъ имъ жалкихъ, нравственно-немощныхъ комедіантовъ печальнаго прошлаго…
Послушайте, какъ истинный русскій гегельянецъ ободряетъ себя и друзей на неустанный общественный подвигъ.
‘Иногда ночью, когда потушена свча, когда воетъ втеръ чортъ знаетъ, чего не лзетъ въ голову: міръ кажется скучною церемоніею, будущность безотрадна, вспоминаешь ничтожныя слова, сны, начинаешь хоронить друзей, чувствуешь тяжесть въ груди и засыпаешь безпокойно… Разсвтаетъ, и вся тоска прошла, и первое движеніе — молитва’…
О чемъ же молитва? Можетъ быть, это жалоба безпомощнаго, мятущагося страдальца, заблудившагося путника, ищущаго тихаго пристанища? Нтъ, — это молитва воина, идущаго въ бой Съ какими угодно препятствіями, стоящими на пути къ дорогимъ идеямъ.
‘Я не молюсь о своемъ счастіи, съ меня довольно быть человкомъ. Я говорю: Господи! буди въ сердц моемъ и дай мн совершить подвигъ на земл’.
Такъ разсказываетъ Станкевичъ о своихъ думахъ. То же самое онъ пишетъ Грановскому, когда тотъ, было, согнулся подъ тяжестью научной работы, не всегда живой и увлекательной.
‘Мужество, твердость, Грановскій! Не бойся этихъ формулъ’ этихъ костей, которыя облекутся плотью и возродятся духомъ по глаголу Божію, по глаголу души твоей. Твой предметъ — жизнь человчества: ищи же въ этомъ человчеств образа Божія, но прежде приготовься трудными испытаніями,— займись философіею! Занимайся тмъ и другимъ: эти переходы изъ отвлеченной къ конкретной жизни и снова углубленіе въ себя — наслажденіе! Тысячу разъ бросишь ты книги, тысячу разъ отчаешься и снова исполнишься надежды, но врь, врь — и или путемъ своимъ’.
Въ этихъ словахъ весь юноша идеалистической эпохи,— мужественный, неустанно мыслящій, убжденный, что человческая мысль — сильнйшее орудіе человческой природы, и вра въ призваніе — непреодолимая защита противъ всхъ искушеній, противъ малодушія и отчаянія.
Могло ли этому человку придти на умъ — устраивать театральное зрлище изъ своихъ идей и настроеній, драпироваться въ плащъ непонятаго и неоцненнаго героя великихъ таинственныхъ замысловъ? Тотъ же Станкевичъ признается: ‘Моя голова подучила такое несчастное устройство, что ее опасно оставлять безъ занятія… Одна мысль объ односторонности, связанная съ мыслью о нравственномъ усыпленіи, въ состояніи все отравить для меня’.
Очевидно, здсь немыслима игра въ эффекты, невозможно спокойное самоуслажденіе при вид чудныхъ, безмолвныхъ восторговъ. При такой напряженной умственной работ человкъ неизбжно отъ начала до конца остается строжайшимъ судьей самого себя. До болзненности чуткое и придирчивое сознаніе неотступно слдитъ за всякимъ впечатлніемъ и поступкомъ. Русскіе гегельянцы особенно любили исповдоваться въ своихъ вольныхъ и невольныхъ прегршеніяхъ,— и нердко подвергали себя столь немилосердному суду, что біографамъ приходилось впослдствіи защищать мнимыхъ преступниковъ отъ ихъ же самихъ. Таковы самообличенія Блинскаго въ такого рода ‘паденіяхъ’, какія могли бы смущать разв душу идеально-чистой двушки…
Рудинъ также склоненъ жестоко нападать на собственную личность, но и эти нападки носятъ характеръ такого же ораторскаго турнира, какъ и вс другія разсужденія краснорчиваго виртуоза. Для Рудина развнчивать себя — не глубокая нравствеиная мука, какъ это было для Блинскаго, а тоже самое наслажденіе, какое испытываетъ Печоринъ, разсказывая княжн Мери всевозможные ужасы про свою жизнь и личность. Это обычная уловка байронствующихъ комедіантовъ,— окружить себя мрачнымъ, даже безнадежнымъ ореоломъ самоотрицанія, чтобы вызвать сочувствіе въ отзывчивомъ отуманенномъ сердц женщины. Эта психологія до тонкости была извстна Печорину.
Лермонтовскій герой, прочитавши предъ княжной Мери ‘эпитафію’ самому себ, замчаетъ: ‘Въ эту минуту я встртилъ ея глаза: въ нихъ бгали слезы, рука ея, опираясь на мою, дрожала, щеки пылали, ей было жаль меня! Состраданіе — чувство, которому покоряются такъ легко вс женщины, впустило свои когти въ ея неопытное сердце’…
Буквально, на этотъ результатъ разсчитываетъ Рудинъ и — не ошибается.
Вы съ перваго же появленія героя на сцену уврены, что Наталья полюбитъ Рудина,— а онъ? Обратимся опять къ исторіи.
Для юныхъ русскихъ гегельянцевъ завтнымъ стремленіемъ было — вс чувства, вс настроенія подчинить иде, ‘утвердить на мысли и разум’ вс движенія сердца и души, всю нравственную и практическую жизнь. Весь міръ представляетъ гармоническое развитіе одной идеи,— человческое существованіе должно быть также воплощеніемъ этой идеи, осуществленіемъ благороднйшаго призванія, какое только доступно совершеннйшему созданію вселенной. Чувство любви прежде всего должно подчиниться этому закону, потому что оно представляетъ боле всего опасностей для увлеченнаго страстью — нарушить гармонію личныхъ нравственныхъ силъ, принести ихъ въ жертву эгоистическому стремленію къ счастью.
Такъ, можетъ быть, на иной взглядъ наивно, но глубоко убжденно и честно разсуждали подлинные люди тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Станкевичъ, переживая искреннее увлеченіе, писалъ: ‘Потребность любви должна быть вызвана не бдностью души, которая, чувствуя свою нищету и будучи недовольна собой, ищетъ кругомъ себя помощи, нтъ,— любовь должна выходить изъ богатства нашего духа, исполненнаго силы и дятельности и отыскивающаго въ самой любви только новую, высшую, полнйшую жизнь’
Это, пожалуй, можетъ показаться праздной метафизикой и резонерствомъ. Но здсь слово не расходится съ дломъ. Мы должны ожидать, что влюбленный останется вренъ идейному представленію о любви и въ своей жизни. И Станкевичъ именно такъ и поступилъ. Самоотверженная мысль, непреклонная совсть всегда готовы стать на пути къ личному счастью, а молодость отличается еще своимъ особеннымъ фанатизмомъ, и въ результат предъ нами своего рода аскетъ на почв высокоразвитаго гуманнаго чувства и безграничныхъ общественныхъ стремленій.
У Рудина и на этотъ разъ мы встрчаемъ яркіе отголоски только-что описаннаго явленія. Лежневъ разсказываетъ, какъ онъ влюбился въ ‘предобренькую’ двушку, открылъ свое чувство Рудину,— и тотъ отнесся къ факту на первый взглядъ въ дух своихъ современниковъ-философовъ: ‘поздравилъ, обнявъ меня’, говоритъ Лежневъ, ‘и тотчасъ же пустился вразумлять меня, толковать мн всю важность моего новаго положенія’.
Рудинъ, слдовательно, взглянулъ на чувство Лежнева съ точки зрнія извстныхъ идей и, вроятно, въ его рчахъ было не мало мотивовъ, знакомыхъ намъ по признаніямъ Станкевича, Блинскаго и ихъ товарища, писавшаго къ невст письма изъ далекой провинціи. Но сущность не въ словахъ, даже не въ идеяхъ, а въ нравственномъ результат, вытекающемъ изъ словъ и идей. У Рудина онъ совершенно другой — чмъ у его историческихъ сверстниковъ. У тхъ анализъ чувства любви усиливалъ сознаніе нравственной отвтственности, заставляя ихъ переживать настоящую гамлетовскую драму и, наконецъ, приводилъ къ самопожертвованію во имя человческаго достоинства. Совершенно иначе отзываются рчи Рудина на Лежнев.
‘Я уши развсилъ’, повствуетъ бывшій влюбленный… ‘Слова его подйствовали на меня необыкновенно. Уваженіе я къ себ вдругъ возымлъ удивительное, видъ принялъ серьезный и смяться пересталъ. Помнится, я даже ходить началъ тогда осторожне, точно у меня въ груди находился сосудъ, полный драгоцнной влаги, которую я боялся расплескать… Я былъ очень счастливъ, тмъ боле, что ко мн благоволили явно’…
Таковы послдствія рудинскаго краснорчія, и намъ невольно припоминается фигура также изъ породы байронствующихъ, но уже вовсе каррикатурная и мелодраматическая — Грушницкій. Несомннно, у Лежнева также ‘какой-то смшной восторгъ блисталъ въ глазахъ’, онъ также говорилъ ‘очень важно’, полунамеками, съ сожалніемъ ко всмъ, неосчастливленнымъ и непосвященнымъ въ великія таинства его любви… Если Рудинъ могъ внушить такія настроенія своему другу, что же могъ испытывать онъ самъ? Отнюдь не боле возвышенныя чувства, чмъ Печоринъ рядомъ съ княжной Мери.
Послушайте, какъ Рудинъ объясняетъ Наталь свое будущее.
‘Любовь (при этомъ слов онъ пожалъ плечомъ)… Любовь — не для меня, я… ея не стою, женщина, которая любитъ, въ прав требовать всего человка, а я ужъ весь отдаться не могу. Притомъ, нравиться — это дло юношей: я слишкомъ старъ. Куда мн кружить чужія головы? Дай Богъ свою сносить на плечахъ!’
Иллюзія полная: стоитъ фамилію Рудинъ подмнить какой-нибудь демонической кличкой, и предъ нами самый настоящій ‘герой нашего времени’ или просто ‘современный герой’. Разница только въ исходной точк: тамъ — ‘наука любви’, здсь нмецкая философія, безпрестанно переходящая къ той-же наук. На байроническомъ плащ прибавилось нсколько новыхъ галуновъ и лентъ: это ходячія идеи тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Но плащъ остался тотъ же, и въ лиц Рудина мы видимъ только новую варіацію на старую тему, новое изданіе, дополненное и исправленное, уже давно всми прочитанной книги.
Рудинъ — московскій чайлдъ-гарольдъ сороковыхъ годовъ, другими словами: такое же каррикатурное отраженіе гегельянства, какимъ наши демоны были для байронизма. И тогда, и теперь рядомъ шли два теченія. Одно преисполнено великаго историческаго и общественнаго значенія, другое — подражательное, модное, разсчитанное на вншній эффектъ и эгоистическое самоуслажденіе. Байронизмъ въ его истинно-культурномъ значеніи — благородный протестъ личности противъ обветшалыхъ основъ общества, протестъ свободной личной совсти противъ стадныхъ инстинктовъ толпы, борьба за человческое достоинство и права разума. И эти силы байронизма сыграли великую роль на Запад и у насъ,— въ лиц нашихъ геніальныхъ поэтовъ. Пушкинъ, среди повальнаго аристократическаго и чиновнаго презрнія къ литератур, нашелъ въ себ мужество — открыто заявить о значеніи поэта, какъ серьезнаго дятеля,— поэзіи, какъ общественнаго служенія. Лермонтовъ, проникнутый тмъ же сознаніемъ личной мощи, сумлъ спасти яркій огонь вдохновенія отъ свтской пошлости и леденящаго равнодушія и неразумія ближайшихъ друзей и родственниковъ. Но Пушкинъ въ то же время облекался въ мантію человконенавистничества, Лермонтовъ хотлъ казаться Мефистофелемъ и смертоноснымъ демономъ. И оба поэта воплотили въ своихъ произведенныхъ этотъ низменный сортъ байронизма, сами наказали себя — одинъ въ лиц Онгина, другой — Печорина и отчасти Грушницаго. Пушкинъ успть окончательно сбросить съ себя театральные уборы и произнесъ достойный приговоръ даже надъ своимъ учителемъ. Лермонтовъ несомннно шелъ къ тому же результату,— смерть захватила его на пути, и онъ унесъ въ могилу еще нкоторые отзвуки юношескаго демонизма.
Гегельянство вызвало аналогичныя явленія. Рядомъ съ людьми глубокой вры и восторженнаго идеализма шумли мелкіе эксплуататоры великихъ идей и благороднйшихъ стремленій. Блинскій могъ все забыть, разршая вопросъ о существованіи Бога, Станкевичъ могъ негодовать на свои физическія немощи изъ страха не выполнить начертанной программы. Но здсь же выростали живыя каррикатуры на увлеченіе Блинскаго и гнвъ Станкевича, и въ то время, когда для однихъ въ неустанной мысли заключались и мука, и счастье, для другихъ — и философія, и поэзія служили только бутафорскими средствами для новаго спектакля на тему демонизма.
Рудинъ идетъ по этому пути до конца своего романа съ Натальей. Любитъ онъ ее или нтъ? Отъ ршенія этого вопроса зависитъ нравственная оцнка его поведенія въ послднемъ свиданіи. Если любитъ, тогда его колебанія — трусость, боязнь нравственной и практической отвтственности. Если нтъ — его резонерство въ критическій моментъ, ни боле, ни мене, какъ желаніе обычнымъ словоизверженіемъ прикрыть отсутствіе настоящаго чувства. Критики обыкновенно ршали вопросъ въ первомъ смысл: діалектикъ и мыслитель оказывался несостоятельнымъ въ практическомъ отношеніи. Объясненіе весьма простое, давно уже установившееся для всхъ гамлетовъ, но только къ Рудину оно непримнимо. Онъ не любитъ Натальи на столько, чтобы связать съ ней свою жизнь. И это общее свойство демоновъ мелкаго разбора. Они pousseuses de grands sentiments, какъ выражались въ XVII вк, и на самомъ дл такъ же мало способны къ сильнымъ органическимъ увлеченіямъ, какъ и ихъ первообразы. Грушницкій безъ всякихъ стсненій изображаетъ ‘большія чувства’,— Рудинъ несравненно умне, и поэтому его заявленія скромне, но смыслъ тотъ же.
Наталья только-что призналась ему въ любви. Рудинъ остается одинъ при лунномъ свт, произноситъ всего нсколько словъ, но какъ краснорчивы эти слова!
— Я счастливъ, — произнесъ онъ вполголоса.— Да, я счастливъ, повторилъ онъ, какъ бы желая убдить самого себя.
‘Онъ выпрямилъ свой станъ, встряхнулъ кудрями и пошелъ проворно въ садъ, весело размахивая руками’.
Дальше мы узнаемъ о свиданіи Рудина съ Волынцевымъ: осчастливленный герой вздумалъ подлиться своимъ счастіемъ съ завдомымъ соперникомъ… Точь-въ-точь, какъ Грушницкій приходитъ къ Печорину изливать свои восторги… Поступаютъ ли такъ влюбленные, умющіе беречь свое чувство и цнить любимую двушку? Очевидно, и здсь для Рудина весь вопросъ въ интересномъ зрлищ, въ настроеніи, интересующемъ его самого съ художественной, артистической точки зрнія? Пятый актъ всей этой трагикомедіи вполн достоинъ начала. Мы говоримъ о письм Рудина Наталь.
Онъ въ послдній разъ обращается къ ней, посл разлуки, повергшей ее въ отчаяніе… И неужели у него не нашлось бы простыхъ сердечныхъ словъ даже въ эту минуту, если бы для него разлука являлась дйствительно лишеніемъ, разрывомъ съ единственно-дорогимъ человкомъ? У Рудина совершенно не оказывается такихъ словъ, онъ письмо сочиняетъ, какъ нкую адвокатскую рчь, по всмъ правиламъ реторики, съ умными разсужденіями, съ чувствительными изліяніями, съ лирическимъ безпорядкомъ и безчисленными многоточіями. Вотъ разсказъ объ этихъ странныхъ минутахъ ‘несчастнаго любовника’.
‘Онъ очень долго сидлъ надъ этимъ письмомъ, многое въ немъ перемарывалъ и передлывала и, тщательно списавъ его на тонкомъ лист почтовой бумаги, сложилъ его какъ можно мельче и положилъ въ карманъ. Съ грустью на лиц прошелся онъ нсколько разъ взадъ и впередъ по комнат, слъ на кресло передъ окномъ, подперся рукою, слеза тихо выступила на его рсницы… Онъ всталъ, застегнулся на вс пуговицы, позвалъ человка и веллъ спросить у Дарьи Михайловны, можетъ ли онъ ее видть’.
Вы чувствуете ироническій тонъ разсказчика, и это вполн естественно. Вся сцена искусственна, театральна, Рудинъ не забываетъ играть роль во всякомъ положеніи, ‘льются ли ркой’ его слова, или тихая слеза выступаетъ на его рсницы… Самое письмо лишено цльнаго чувства, лишено даже открытой объединяющей идеи. Сначала Рудинъ воображаетъ себя осужденнымъ на вчное одиночество: это величественная причина, намекъ на демоническую карьеру. Въ конц письма другой мотивъ нераздленныхъ страданій: самобичеваніе. Онъ ‘неоконченное существо’, онъ ‘весь разсыпался при первомъ препятствіи’, ‘испугался отвтственности’, и поэтому ‘недостоинъ’ Натальи.
Очевидно, одно представленіе уничтожаетъ другое. То герой вообще врядъ ли способенъ ‘любить любовью сердца’, то, полюбивъ, онъ бжитъ отъ отвтственности… Письмо, такимъ образомъ, въ послднихъ аккордахъ воспроизводитъ излюбленныя темы байроническихъ рчей Рудина: геніальничанье рядомъ съ самоуниженіемъ, разсчитаннымъ на созвучныя волненія женскаго сердца.
И Рудинъ пока сходитъ со сцены, не сказавъ намъ о себ ни одного яснаго, прочнаго, правдиваго слова, устроивъ рядъ ‘интересныхъ спектаклей’ для героини, а въ сущности повторивъ старый репертуаръ при новомъ освщеніи, репертуаръ байронизма съ гегельянскими декораціями.
Но пусть Рудинъ, сколько угодно, притворяется таинственнымъ незнакомцемъ, авторъ все время на сторож, не пропускаетъ ни одного его фальшиваго слова, ни одного поддльнаго настроенія. Часто получается впечатлніе, будто авторъ преднамренно выводитъ своего героя на всеобщее посмшище. Таково столкновеніе Рудина съ Волынцевымъ за обдомъ, таково свиданіе его съ тмъ же Волынцевымъ — факты едва вроятной трусости и наивности, такова сцена, сопровождающая письмо къ Наталь. Наконецъ, въ роман существуетъ особое лицо, неистощимое на критику и жестокія насмшки надъ Рудинымъ — его старый товарищъ Лежневъ. Мы знаемъ, что Лежневъ ревнуетъ Александру Павловну къ Рудину, но авторъ стремится изобразить его безукоризненнымъ джентльменомъ, умнымъ, положительнымъ человкомъ, неизмнно держитъ его на приличной высот сравнительно съ байронствующимъ и въ то же время трусливымъ Рудинымъ: въ результат чувство ревности затушевывается, и предъ нами строгій, но справедливый судья.
Положеніе автора, слдовательно, вполн очевидно. Онъ необыкновенно сурово относится къ своему герою и даже не хочетъ скрывать этого чувства. Смыслъ такого отношенія, посл извстнаго намъ личнаго нравственнаго развитія автора, вполн понятенъ. Тургеневъ въ лиц Рудина совершаетъ надъ собой тотъ самый судъ художника, какой искони совершали великіе писатели: Гёте въ Вертер и отчасти въ Фауст, Шекспиръ въ трагедіяхъ Ромео и Джульетта и въ Гамлет, Пушкинъ въ Евгеніи Онгин. Это — вдохновенныя автобіографіи, это, по выраженію Лермонтова, муки, оторванныя отъ сердца и воплощенныя въ образы. Гёте на самомъ себ объяснялъ психологію этого явленія. Поэта, постигнутаго невзгодой, страстью или тоской, неотступно преслдовало стремленіе — возсоздать въ художественномъ произведеніи лично пережитое. И разъ произведеніе возникало,— исчезала и сердечная боль, и душевная истома. Такимъ путемъ созданъ Вертеръ въ молодые годы и Маріенбадская элегія въ преклонной старости. И писатель долженъ испытывать истинное нравственное удовлетвореніе, развнчивая въ своемъ созданіи собственныя ошибки и неразумныя увлеченія.
У Тургенева, мы знаемъ, лежали на совсти подобныя увлеченія. Онъ не хуже Рудина устраивалъ словесные турниры ради эффекта, поражалъ слушателей ослпительной вереницей идей, Образовъ, и вдохновенный ‘общимъ сочувствіемъ и вниманіемъ’, ‘увлеченный потокомъ собственныхъ ощущеній’,— еще легче, чмъ Рудинъ, ‘возвышался до краснорчія, до поэзіи’. У Ивана Сергевича, несомннно, была также своя восторженная публика, но были и Лежневы. Именно они видли въ немъ легкомысленнаго краснобая, артиста и виртуоза, не имющаго за душой никакихъ прочныхъ, продуманныхъ убжденій. ‘Фраза и поза’ характеризовали цлый періодъ въ личной жизни геніальнаго художника, и ему ли было не ‘оторвать’, наконецъ, отъ своей личности эти крикливые уборы? И онъ оторвалъ и заклеймилъ ихъ безпощаднымъ смхомъ и даже гнвомъ въ лиц Рудина.
Таковъ, по нашему мннію, смыслъ перваго тургеневскаго романа,— несравненно боле автобіографическій, чмъ историко-общественный. И именно этотъ смыслъ возвышаетъ значеніе романа и бросаетъ врный свтъ на нравственную природу художника и его дальнйшій путь развитія. Рудинъ послужилъ духовнымъ самоочищеніемъ для автора. Тургеневу необходимо было освободиться отъ юношескихъ ослпленій, отъ праздной игры тщеславнаго воображенія, чтобы вполн сознательно отнестись къ окружающей дйствительности и сказать ‘прочное слово’, столь для него желанное и жадно искомое.
Но молодой авторъ не могъ остановиться на одномъ отрицаніи, не могъ оставить себя и читателей среди поля, покрытаго осмянными ‘фразами и позами’, оборванной, потускнвшей мишурой. Воспоминанія молодости вообще дороги и близки сердцу, но они еще дороже, когда съ ними соединяется представленіе о былыхъ успхахъ, о быломъ блеск, безотчетномъ героизм — все равно — дйствительномъ или театральномъ. Вс поэты, развнчивая молодыя заблужденія, хранятъ въ сердц какое-то нжное чувство къ своимъ героямъ, похожее на чувство отца къ легкомысленному сыну. Гете сознавался, что даже въ старости не могъ безъ глубокаго волненія читать исторію страданій Вертера, Тургеневъ и Лермонтовъ будто невольно отождествляютъ себя со своими героями: такимъ лиризмомъ звучитъ подчасъ ихъ рчь непосредственно посл уничтожающей ироніи. Молодость незабвенна потому, что невозвратна, и нтъ такихъ радостей въ зрломъ возраст, чтобы заставить замолчать гд-то далеко едва слышное эхо…
Тургеневъ написалъ въ высшей степени суровую исторію рудинскаго романа, кончилъ ее полнымъ разгромомъ героя, но ‘минуло около двухъ лтъ’,— и начинается эпилогъ. Аполлонъ Григорьевъ, единственный изъ видныхъ критиковъ, подмтилъ разноголосицу въ роман и эпилог, но объяснилъ ее просто непослдовательностью автора, въ высшей степени странной и совершенно неожиданной. На самомъ дл, авторъ какъ нельзя боле послдователенъ — съ психологической точки зрнія — такъ же послдователенъ, какъ и Пушкинъ, заявляющій одновременно о своихъ добрыхъ чувствахъ къ Онгину и выставляющій его въ комическомъ свт. Тургеневъ идетъ тмъ же путемъ, только боле откровеннымъ и рзкимъ. Его романъ прямо длится на дв части: въ одной байронствующій гегельянецъ, боящійся даже ‘касаться нкоторыхъ струнъ’ въ своемъ сердц, въ другой — честный, мужественный мечтатель и даже дятель сороковыхъ годовъ. Какъ это могло произойти въ теченіи двухъ лтъ?
Отвта логическаго, убдительнаго объективно, нтъ и не можетъ быть. Надо стать на мсто автора, пишущаго свою исповдь, чтобы понять переворотъ, полную реабилитацію Рудина.
Сначала его ‘возстанавливаютъ’ на словахъ: Лежневъ теперь его искренній другъ и даже поклонникъ наравн съ Басистовымъ. Теперь онъ все оправдываетъ и все объясняетъ. Но какъ же, спросите вы, можно оправдать факты, разсказанные раньше тмъ-же Лежневымъ и ясно доказывавшіе, что Рудинъ, тридцатипятилтній Рудинъ — почти невжда, недобросовстный фразеръ, сомнительный въ своихъ поступкахъ съ друзьями и женщинами? Ни одинъ изъ этихъ фактовъ теперь не опровергается, а другихъ Лежневъ не знаетъ: онъ не видлъ Рудина посл романа съ Натальей. Неужели только чувство ревности, притомъ далеко неясное и въ глазахъ самого Лежнева врядъ ли основательное, монетъ до такой степени сбить съ толку необыкновенно уравновшеннаго и разсудительнаго человка? Кром того, надо помнить,— Лежневъ порвалъ съ Рудинымъ задолго до романа, и встрчается съ нимъ крайне непривтливо: очевидно, мотивы разрыва были весьма внушительные и вполн соотвтствовали разсказамъ Лежнева о Рудин у Волынцевыхъ. Куда же все это исчезло безъ всякаго участія со стороны Рудина, напротивъ, посл его далеко нелестныхъ приключеній у Ласунской? Только-что мы слышали смертный приговоръ гербю и видли на дл, насколько этотъ приговоръ справедливъ,— и вдругъ оправданіе по всмъ статьямъ и даже признаніе великой пользы отъ его краснорчія, хотя именно оно и заставило Лежнева презирать Рудина задолго до побдъ оратора надъ Натальей и Басистовымъ!..
Очевидно, логическое объясненіе здсь непримнимо. Автору нужно во что бы то ни стало создать у читателей новое впечатлніе относительно своего героя, и сначала тостъ Лежнева, его жесточайшаго критика, а потомъ — въ вид иллюстраціи — появленіе самого Рудина. Въ первой части Рудинъ дйствовалъ въ полномъ согласіи съ отзывами Лежнева,— являлся комедіантомъ, горе-богатыремъ, безъ любящаго, отзывчиваго сердца, даже трусомъ. Во второй части его дйствія другія, потому что и рчи Лежнева не т.
‘Прошло еще нсколько лтъ’, такъ начинается эпилогъ, и Рудинъ выступаетъ на сцену, чтобы окончательно закрпить въ нашемъ представленіи новый образъ. Средство очень Простое. Рудинъ разсказываетъ Лежневу о томъ, что произошло Съ нимъ за эти ‘два года’ и ‘еще нсколько лтъ’. И намъ нечего объяснять смыслъ этого разсказа. Гегельянецъ дйствовалъ, какъ истинный достойный представитель идеалистической эпохи.
Вс его предпріятія и стремленія озарены безсмертнымъ пламенемъ вры въ человческія силы и человческій прогрессъ. Рудину ничто не удается, онъ всюду терпитъ неудачи и пораженія, но Лежневъ и всякій другой слушатель безусловно на сторон побжденнаго. И иначе не можетъ быть. Рудина угнетаетъ чужой эгоизмъ, чужая алчность, недобросовстность,— онъ настоящій мученикъ идеи, жертва своего внутренняго прометеева огня,— жертва все боле прекрасная, чмъ больше терновыхъ внковъ на ея чел… Послдній ‘нумеръ’ рудинскихъ ‘похожденій’ — священнйшая мечта юношества тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Рудинъ сталъ учителемъ, преподавателемъ русской словесности, и онъ описываетъ свои надежды и первыя впечатлнія совершенно въ томъ же дух, какъ говорили объ этомъ предмет Станкевичъ и его друзья. И на этомъ поприщ Рудинъ терпитъ пораженіе, но такого сорта, что имъ — пораженіемъ — покрываются вс опрометчивыя увлеченія, вс слишкомъ громкія рчи благороднаго неудачника. И Лежневъ спшитъ подтвердить именно этотъ результатъ.
‘Ты уваженіе внушаешь мн,— говоритъ онъ,— вотъ что’. И у Лежнева есть совершенно убдительныя основанія питать такое чувство къ Рудину.— ‘Отчего ты, странный человкъ, съ какими бы помыслами ни начиналъ дло, всякій разъ непремнно кончалъ его тмъ, что жертвовалъ своими личными выгодами, не пускалъ корней въ недобрую почву, какъ она жирна ни была?’…
И Лежневъ необыкновенно лестно для Рудина объясняетъ его вчныя неудачи, не признаетъ, чтобы это метанье было плодомъ празднаго безпокойства. ‘Огонь къ истин въ теб горитъ и, видно, не смотря на вс твои дрязги, онъ горитъ въ теб сильне, чмъ во многихъ, которые даже не считаютъ себя эгоистами, а тебя, пожалуй, называютъ интриганомъ. Да я первый на твоемъ мст давно бы заставилъ замолчать въ себ этого червя и примирился бы со всмъ, а въ теб даже желчи не прибавилось’.
Естественно, такіе люди возбуждаютъ энтузіазмъ молодежи и Басистовъ уже давно подготовилъ насъ къ разсужденіямъ Лежнева, восторженно провозгласивъ Рудина ‘геніальной натурой’. Онъ по личному опыту знаетъ великое нравственное вліяніе неудачника: ‘клянусь вамъ, этотъ человкъ не только умлъ потрясти тебя, онъ съ мста тебя двигалъ, онъ не давалъ теб останавливаться, онъ до основанія переворачивалъ, зажигалъ тебя’.
И такимъ былъ Рудинъ съ самаго начала… Теперь этотъ талантъ выступаетъ на первый планъ, а раньше онъ пропадалъ въ бездн праздныхъ искусственныхъ рчей, эффектныхъ жестовъ, размалеванныхъ демоническихъ страданій… И соображенія о возраст, боле зрломъ, здсь безусловно неумстны. Рудинъ не былъ юношей въ минуту перваго появленія на сцену: Лежневъ совершенно справедливо находилъ, что въ ‘года Рудина стыдно тшиться шумомъ собственныхъ рчей, стыдно рисоваться’… И вдругъ, ухавъ отъ Ласунской, Рудинъ вступилъ на совершенно другую дорогу, прощеголявъ въ пестромъ плащ новаго чайльдъ-гарольда почти до сорока лтъ… Нтъ, фактическая исторія и общая психологія приведутъ насъ къ неразршимой загадк. Объясненія слдуетъ искать въ нравственномъ и творческомъ мір самого автора. Второй Рудинъ — дйствительно типъ идеалиста, стоящаго слишкомъ высоко надъ современной дйствительностью, предъявляющаго людямъ и жизни непосильныя и мало доступныя для нихъ требованія. Онъ — жертва великихъ задачъ, проникающихъ все его существо и не приспособленныхъ къ общественнымъ и историческимъ условіямъ извстной среды.
Гд-нибудь, среди другихъ людей, Рудинъ, можетъ быть, и нашелъ бы исходъ своей жажд — героическаго поприща. Авторъ заставляетъ своего героя умереть на парижскихъ баррикадахъ въ 1848 г., въ іюньскіе дни, умереть, слдовательно,— за рабочихъ. Смерть сдовласаго русскаго гегельянца въ междоусобицахъ чужого народа производитъ на насъ сложное впечатлніе, не комическое, не театральное, а какое-то гнетущее, болзненное. Французъ, умирающій на тхъ же баррикадахъ — герой, но участь Рудина, не смотря на весь драматизмъ, вызываетъ еще другое чувство,— то самое, какимъ авторъ кончаетъ разсказъ о встрч Рудина съ Лежневымъ.
‘Лежневъ долго ходилъ взадъ и впередъ по комнат, остановился передъ окномъ, подумалъ, промолвилъ вполглоса: ‘бднякъ!’ и свъ за столъ, началъ писать письмо къ своей жен.
‘А на двор поднялся втеръ и завылъ зловщимъ завываньемъ, тяжело и злобно ударяясь въ звенящія стекла. Наступила долгая, осенняя ночь. Хорошо тому, кто въ такія ночи сидитъ подъ кровомъ дома, у кого есть теперь уголокъ… И да поможетъ Господь всмъ безпріютнымъ скитальцамъ!’
И мы знаемъ, у кого этотъ уголокъ и кто безпріютный скиталецъ, и не можетъ быть ни малйшаго сомннія на счетъ нашего равнодушія и сочувствія.
Еще раньше послдняго появленія Рудина у автора будто невольно сорвалось замчаніе о бывшемъ товарищ и грозномъ судь нашего героя. Собственно рчь идетъ о сын Лежнева, но ея смыслъ необыкновенно краснорчивъ и для отца.
‘Ребенокъ не пищалъ, съ важностью сосалъ свой палецъ и спокойно посматривалъ кругомъ. Достойный сынъ Михайла Михайлыча уже сказывался въ немъ’.
Объясненія излишни. Рудинъ — ‘безпріютный скиталецъ’, вызы, вающій молитву, Лежневъ — достойный отецъ сына, сосущаго свой палецъ и спокойно посматривающаго на весь міръ… Такъ перемнились роли героевъ! И — что еще важне — до неузнаваемости преобразовалось настроеніе автора.
Его чувства и мысли до такой степени различны, что въ сущности предъ нами два героя и два романа: одинъ герой — незаконное дтище философской эпохи, другой — ея истинный сынъ. Въ лиц одного писатель подвергъ безпощадному униженію все фальшивое, все актерское и виртуозное въ русскихъ гегельянцахъ, въ лиц другого — вспомнилъ завты и жизнь благороднйшихъ учениковъ германской мысли. Такое совмщеніе въ одномъ лиц двухъ разнородныхъ общественныхъ теченій наноситъ жестокій ударъ психологической правд и художественной гармоніи романа. Но это совмщеніе личный опытъ самого автора и, вроятно, не одного его въ ту же эпоху.
Ошибка заключается не въ самомъ тип, а въ произведеніи Вмсто того, чтобы постепенно вводить читателя въ развивающійся духовный міръ героя, авторъ предпочитаетъ отрывочныя сообщенія о результатахъ. Мы читаемъ: ‘минуло около двухъ лтъ’, ‘прошло еще нсколько лтъ’,— и занавсъ поднимается, а именно въ антрактахъ произошло все самое существенное, что намъ надо было видть. Цльность дйствующаго лица исчезаетъ и ее можно возстановить только путемъ разсужденій — біографическаго и психологическаго характера.
Въ моментъ возникновенія романа его герой можетъ быть, ему самому являлся чмъ-то смутнымъ и двусмысленнымъ. И это вполн естественно. Понять Рудина для Тургенева въ сильной степени значило понять самого себя. А такая ‘зрлость созерцанія’ дается лишь годами вдумчивости, безпристрастнаго и спокойнаго самонаблюденія. Врядъ ли все его было доступно писателю, едва покончившему съ ‘бурнымъ періодомъ’ своей жизни и, вроятно, носившему въ себ еще не мало рудинскихъ элементовъ.
Одинъ изъ этихъ элементовъ, только уже послдующаго развитія, элементъ эпилога, принадлежалъ самой натур писателя. Это — мужество и послдовательность на почв общихъ вопросовъ, безсиліе и колебанія въ будничныхъ положеніяхъ жизни. Тургеневъ не скрывалъ своего слабоволія и обнаруживалъ этотъ недостатокъ на каждомъ шагу въ практическихъ вопросахъ, отступалъ при первомъ натиск энергичнаго или просто ловкаго человка. Особенно сказывалось это свойство, когда дло шло о деньгахъ. Здсь достаточно было нахальной выходки, чтобы Тургеневъ прекратилъ всякій протестъ.
Такихъ случаевъ безчисленное множество: Мы знаемъ, какъ велъ себя Тургеневъ при раздл наслдства, по смерти брата онъ уступилъ мужу его дочери, когда тотъ отказался выдать завщанные Николаемъ Сергевичемъ 100.000 р. и даже заявилъ Тургеневу, что, по его мннію, для Ивана Сергевича и 20.000 слишкомъ достаточно. Тургеневъ ограничился замчаніемъ: ‘Ну, на этотъ счетъ позвольте мн думать иначе’ {Григоровичъ. Русск. l. cit. 72.}.
Такіе факты повторялись безпрестанно. Характерна исторія съ книгопродавцемъ Основскимъ. Книгопродавецъ взялся издать сочиненія Тургенева: происходило это въ 1861 году. Банкротство застигло Основскаго въ самый разгаръ предпріятія. Тургеневъ жестоко сердился на значительныя потери, причиненныя ему банкротомъ, но отъ какого-либо иска отказался. На этотъ отказъ негодовали даже остальные кредиторы Основскаго. Тургеневъ оправдывалъ себя такимъ соображеніемъ: ‘Я не могъ не усумниться въ немъ, вслдствіе писемъ отъ его же пріятелей, но я не позволилъ бы себ осудить окончательно человка бездоказательно’ {Анненковъ. Шестъ лтъ переписки. В. Е. 1885, апр. 486.}.
Мы дальше познакомимся съ отношеніями Тургенева къ литераторамъ и журналистамъ и увидимъ то же нежеланіе вступать въ препирательство и въ борьбу, хотя бы право находилось безусловно на сторон Ипава Сергевича. Мы, кром то!’о, убдимся въ необыкновенной терпимости Тургенева къ чужимъ мнніямъ и взглядамъ, въ его уваженіи въ чужимъ идеямъ, какъ бы сильно он ни противорчьи его собственному міросозерцанію. Все это — качества, безусловно культурныя, благородныя, но На практик вызываютъ нердко тяжелыя огорченія. Для житейской борьбы требуется извстная односторонность, ршительность, независимая отъ логическихъ процессовъ и даже общихъ нравственныхъ соображеній. Въ иныхъ положеніяхъ отъ дятеля, во что бы то ни стаю преслдующаго личный успхъ, требуется извстный компромиссъ съ совстью и убжденіями. Такого рода побды предосудительны съ нравственной и идейной точекъ зрнія, но часто только он и возможны на арен будничныхъ столкновеній. Тургеневъ не былъ способенъ идти такимъ путемъ, даже больше — отступалъ отъ личной борьбы, если вопросъ шелъ объ удовлетвореніи его личныхъ интересовъ. Это — несомннно одна изъ чертъ, входящихъ въ сложный характеръ Рудина. Не даромъ герой умираетъ за идею, за вопросъ, для него практически безразличный, но въ своей личной жизни, въ практическихъ интересахъ онъ терпитъ одну неудачу за другой.
Самъ авторъ въ этомъ смысл напоминаетъ своего героя. Въ общихъ вопросахъ, въ идеяхъ Тургеневъ не длалъ ни одного шага въ сторону въ теченіи всей жизни, здсь онъ, какъ увидимъ, боролся мужественно, энергично, не покидая оружія. Во всхъ другихъ случаяхъ онъ способенъ былъ замолчать и отступить.
Въ этомъ смысл слдуетъ понимать его отзывъ о самомъ себ, высказанный именно вскор посл созданія Рудина.
Здсь вопросъ идетъ о спорахъ, какіе Тургеневъ велъ съ Аксаковыми въ пятидесятыхъ годахъ — и въ устной бесд, и въ письмахъ. Споры касались основныхъ явленій русской исторіи и русскаго быта. Предметъ разногласій и положеніе Тургенева ясны изъ слдующаго письма къ С. Аксакову, отъ 25 мая 1856 года.
‘Съ Константиномъ Сергевичемъ, я боюсь, мы никогда не сойдемся. Онъ въ ‘мір’ видитъ какое-то всеобщее лекарство, панацею, альфу и омегу русской жизни, а я, признавая его особенность и собственность — если такъ можно выразиться — Россіи, все-таки вижу въ немъ одну лишь первоначальную основную почву, но не боле, какъ почву,— форму, на которой строится, а не въ которую выливается государство. Дерево безъ корней быть не можетъ, но Константинъ Сергевичъ, мн кажется, желалъ бы видть корни на втвяхъ. Право личности имъ, что ни говори, уничтожается, а я за это право сражаюсь до сихъ поръ и буду сражаться до конца. Обо всемъ этомъ мы еще поговоримъ въ дл, но пословица гласитъ: ‘горбатаго исправить могила’,— а мы съ нимъ чуть ли не оба горбаты, только въ разныя стороны. Хотя я принадлежу боле къ ‘тряпкамъ’, но вдь и у тряпки есть свое упорство: разорвать ее легко, а молотомъ сколько угодно бей но ней,— ничего не сдлаешь’… {Р. Обозр. 1894, дек. 585.}.
Въ такихъ же словахъ можно бы изобразить смыслъ ‘похожденій’ Рудина — вплоть до трагедіи на баррикадахъ…
Письмо къ Аксакову было написано изъ Спасскаго, куда Иванъ Сергевичъ ухалъ пожить на поко посл шумнаго появленія въ свтъ Рудина.
Лто 1856 года Тургеневъ, по обыкновенію, прожилъ въ своихъ имніяхъ и велъ, по его словамъ, ‘жизнь самую праздную’: лъ ‘все, даже салатъ’, спалъ ‘какъ Моська’, читалъ, впрочемъ, ‘съ большимъ удовольствіемъ’ Исторію Греціи Грота, восхищался, ‘милыми и счастливыми аинянами’, и ходилъ на охоту {Письма, 24.}. Въ письм отъ 20 іюля онъ пишетъ о предстоящей поздк заграницу, и въ август узжаетъ. Съ конца октября Тургеневъ живетъ въ Париж, собирается приняться за работу ‘довольно серьезно’. Въ эти періоды заграничной жизни Тургеневъ не питаетъ добрыхъ чувствъ ни къ французамъ, ни къ Парижу. Аксакову онъ пишетъ: ‘пребываніе во Франціи произвело на меня обычное свое дйствіе: все, что я вижу и слышу, какъ то тсне и ближе прижимаетъ меня къ Россіи, все родное становится мн вдвойн дорого’ {Р. Обозр. Ib., 589.}. ‘Французская фраза’ ему противна, довольство, какое онъ замчаетъ въ Париж, длаетъ этотъ городъ ‘прозаически плоскимъ’. Здсь его удерживаетъ ‘старинная неразрывная связь съ однимъ семействомъ’ и его дочь.
Все это читаемъ въ письм къ гр. Толстому отъ 16 ноября 1856 года. Письмо въ высшей степени интересно, какъ самый ранній подлинный отзывъ Тургенева о личности, талант и литературной дятельности гр. Толстого.
Тургеневъ познакомился съгр. Толстымъ по собственному почину. Графъ былъ его сосдомъ по имнію. Вчно всмъ заинтересованный, ко всмъ участливый, Тургеневъ пригласилъ сосда къ себ. Знакомство состоялось, но, по словамъ Тургенева, ‘въ неладную минуту’. Писатели, которымъ было суждено первенствующее значеніе въ новой русской литератур, рзко отличались другъ отъ друга характерами и взглядами. Это различіе еще не могло превратиться въ неисчерпаемый источникъ ссоръ и крайне враждебныхъ столкновеній. Требовался воинствующій элементъ, требовалась нетерпимость къ чужимъ мнніямъ, къ чужой личности. Все это обнаружилось съ самого начала знакомства на сторон гр. Толстого. Мы видли, у Тургенева въ молодости были извстныя странности, наклонность къ геніальничанью, къ эффекту, можетъ быть, нкоторое пристрастіе къ фраз. Все это съ теченіемъ времени исчезло и авторъ геніальныхъ романовъ уже не могъ страдать этими недостатками. Знакомство съ гр. Толстымъ произошло раньше, и у графа оказалось множество мотивовъ громить своего друга проповдями на темы о простот, здравомъ смысл и прочихъ добродтеляхъ. Эти проповди были часто безпощадны: гр. Толстой, подвергая жестокой критик даже вншность Тургенева, будто бы обличающую его нравственныя несовершенства, находилъ его ляшки ‘фразистыми’, ‘демократическими’. Очевидцы свидтельствуютъ о ‘вызывающемъ тон и злобномъ презрніи’, которые выказывалъ гр. Толстой къ Тургеневу, когда Тургеневъ усплъ уже отдлаться отъ многихъ увлеченій молодости. Это извстіе идетъ отъ друга Тургенева {Анненковъ. Молодость И. С. Т—ва. В. Е., 1884, февр. 471.}.
Другой современникъ, безусловный сторонникъ гр. Толстого, передаетъ, съ какимъ упорствомъ гр. Толстой длилъ распри: на него нисколько не дйствовали убжденія другихъ, ставившихъ на видъ любовь и уваженіе къ нему Тургенева {Фетъ. Мои воспоминанія. I, 107.}.
Мы передаемъ только свидтельства очевидцевъ и не признаемъ за собой права высказывать окончательные приговоры въ чью бы то ни было пользу. Одно несомннно: любовь и уваженіе Тургенева къ гр. Толстому,— чувства, граничившія съ сердечной нжностью и пылкимъ восторгомъ.
Письма Тургенева переполнены доказательствами. На этотъ разъ мы приведемъ только ранніе отзывы Тургенева, высказанные до разрыва съ гр. Толстымъ.
Осенью 1854 года онъ пишетъ: ‘Очень радъ я успху Отрочества. Дай только Богъ Толстому пожить, а онъ, я твердо надюсь, еще удивить насъ всхъ — это талантъ первостепенный’.
Слдуетъ помнить, что этотъ взглядъ высказанъ при самомъ начал литературной дятельности гр. Толстого, когда еще его талантомъ не интересовались даже литераторы, нкоторые не знали его произведеній, а издатели журналовъ смшивали его съ другими современными писателями {Отчетъ, 20—1.}. Тургеневъ еще въ 1852 году, не зная лично Толстого, умлъ оцнить его талантъ и собрать свднія объ его личности.
Онъ не пропускаетъ ни одного произведенія графа безъ горячихъ похвалъ. Самъ Тургеневъ въ это время уже пользовался обширной популярностью и для начинающаго писателя, какимъ являлся гр. Толстой, отзывы Тургенева были драгоцнны. Наконецъ, письмо отъ 16 ноября — настоящая исповдь.
Тургеневъ пишетъ:
‘Я чувствую, что люблю васъ, какъ человка (объ автор и говорить нечего), но многое меня въ васъ коробитъ, и я нашелъ подъ конецъ удобне держаться отъ васъ подальше. При свиданіи, попытаемся опять пойти рука объ руку — авось удастся лучше, а въ отдаленіи, (хотя это звучитъ довольно странно) — сердце мое къ вамъ лежатъ, какъ къ брату — и я даже чувствую нжность къ вамъ. Однимъ словомъ, я васъ люблю — это несомннно, авось изъ этого современемъ выйдетъ все хорошее’.
Тургеневъ переходитъ къ литературнымъ вопросамъ и здсь та же искренность, та же задушевность,— на этотъ разъ вмст съ безкорыстнйшимъ уваженіемъ къ таланту своего соперника.
‘Если вы не свихнетесь съ дороги (и кажется, нтъ причинъ предполагать это) вы очень далеко уйдете. Желаю вамъ здоровья, дятельности — и свободы, свободы духовной’.
Тургеневъ оканчиваетъ письмо сравненіемъ своей литературной дятельности съ дятельностью гр. Толстого и высказываетъ взглядъ, свидтельствующій объ исключительномъ самоотверженіи уже прославленнаго писателя: этотъ взглядъ останется неизмннымъ до послднихъ дней Тургенева и будетъ высказавъ въ предсмертномъ письм къ автору Войны и мира.
‘Мои вещи могли вамъ нравиться — и, можетъ быть, имли нкоторое вліяніе на васъ — только до тхъ поръ, пока вы сами сдлались самостоятельны. Теперь вамъ меня изучать нечего, вы видите только разность манеры, видите промахи и недомолвки, вамъ остается изучать человка, свое сердце — и дйствительно великихъ писателей. А я писатель переходнаго времени и гожусь только для людей, находящихся въ переходномъ состояніи’.
Иванъ Сергевичъ пристально слдить за нравственнымъ и художественнымъ развитіемъ гр. Толстого и привтствуетъ ‘какъ нянька старая’ каждый поворотъ къ лучшему — на его взглядъ. Рядомъ съ этими привтствіями Тургеневу приходится выносить не мало испытаній. Онъ въ восторг отъ разсказа гр. Толстого: ‘Утро помщика’. ‘Нравственное впечатлніе’ разсказа состоитъ въ томъ, ‘что пока будетъ существовать крпостное право, нтъ возможности сближенія и пониманія обихъ сторонъ, не смотря на самую безкорыстную, честную готовность сближенія’. Об стороны — это помщики и ихъ крпостные. Выводъ кажется Тургеневу хорошимъ и врнымъ. Но у гр. Толстого есть еще и другой: ‘просвщать мужика, улучшать его бытъ — ни къ чему не ведетъ’. Съ этимъ Тургеневъ не можетъ согласиться. Естественно, спустя нсколько времени онъ принужденъ сознаться: ‘съ Толстымъ я все-таки не могу сблизиться окончательно: слишкомъ мы врозь глядимъ’ {Письма, 44, 51.}.
Таковы были отношенія и нкоторые разные взгляды двухъ писателей во второй половин пятидесятыхъ годовъ. Разногласія и глубокая противоположность натуръ скоро должны были разршиться разрывомъ…
Въ то самое время, когда Тургеневъ съ такой искренностью заботился о сближеніи съ своимъ собратомъ, ему пришлось перенести первое оскорбленіе отъ журнальнаго издателя. Въ начал 1857 года Тургеневъ заключилъ съ редакціей ‘Современника’ условіе — помщать свои произведенія исключительно въ этомъ журнал. Но еще до условія Тургеневъ общалъ редакціи ‘Русскаго Встника’ повсть, и, давая обязательство ‘Современнику’, выговорилъ право — исполнить свое общаніе другому журналу. Въ девятой книг ‘Современника’ появилась повсть ‘Фаустъ’. Катковъ печатно заявилъ, что это та самая повсть, которую Тургеневъ общалъ доставить въ ‘Русскій Встникъ’, хотя общанное произведеніе авторъ называлъ ‘Призраками’. Тургеневъ счелъ нужнымъ, въ письм къ редактору ‘Московскихъ Вдомостей’, разъяснить вопросъ, такъ какъ онъ могъ принять въ глазахъ публики форму, весьма неблагопріятную для его имени, какъ писателя {Письма, 40—1, 31.}.
Въ теченіи этихъ лтъ Тургеневу жилось заграницей далеко не весело. Его письма переполнены тоской о родин, о друзьяхъ, оставшихся въ далекомъ Петербург. Особенно зима 1856 года оказалась для Тургенева ‘ужасной’. Къ этому времени относятся его жалобы на ‘цыганскую жизнь’, ‘не свить мн, видно, гнзда нигд и никогда!’ — восклицаетъ онъ въ одномъ письм. Въ другомъ настроеніе еще мрачне: ‘что ни говори, на чужбин точно вывихнутый. Никому не нуженъ — и теб никто не нуженъ. Надо прізжать сюда молодымъ, когда еще собираешься только жить — или же старымъ, когда покончилъ жизнь’. Дальше читаемъ: ‘я въ этомъ чужомъ воздух разлагаюсь, какъ мерзлая рыба при оттепели’. Парижъ ему ‘салонъ пришелся’ и онъ во что бы то ни стало хочетъ разстаться съ нимъ. Онъ даже клянется, что съ будущей зимы ‘вс зимы своей жизни’ будетъ проводить въ Петербург. Пока онъ разъзжаетъ изъ Парижа по Франціи ‘для перемны воздуха’, но пользы отъ этого никакой не видитъ {Письма, 32, 34, 47, 44, 48. Анненковъ. Шесть лтъ переписки: В. Е. 1885, март. 9.}. Работа идетъ крайне медленно и, по мннію Тургенева, неудачно. Онъ посылаетъ въ ‘Библіотеку для чтенія’ разсказъ ‘Поздка въ Полсье’ и пишетъ редакторамъ журнала: ‘Мн онъ показался такъ слабъ, что я ршился прибгнуть къ третейскому суду. Если вы сообща найдете, что это печатать не стоить, то бросьте его и извините меня’ {Письма, 48.}. Онъ даже намренъ совершенно отказаться отъ писательства. Въ одинъ изъ приступовъ мрачнаго настроенія онъ изорвалъ вс свои ‘начинанія и планы’. Извщая объ этомъ Боткина онъ писалъ: ‘Скажу теб на ухо съ просьбой не пробалтываться. Ни одной моей строчки никогда напечатано (да и писано) не будетъ до окончанія вка… Таланта съ особенной физіономіею и цлостью нтъ, были поэтическія струнки, да он прозвучали и отзвучали — повторяться не хочется. Въ отставку! Это не вспышки досады, поврь мн, это выраженіе или плодъ медленно созрвшаго убжденія. Неуспхъ моихъ повстей ничего мн не сказалъ новаго… Ты, вроятно, подумаешь, что все это преувеличеніе, и ты мн не повришь. Ты увидишь, я надюсь, что я никогда не говорилъ серьезне и искренне. Ты знаешь, что я хотлъ бросить стихи писать, какъ только убдился, что я не поэтъ, а по теперешнему моему убжденію, я такой же повствователь, какой былъ поэтъ’ {XXV лтъ. 1859-1884, стр. 500-501.}. Мы не разъ и впослдствіи встртимся съ подобнымъ отчаяніемъ и такими же завреніями. Къ великому счастью русскаго общества отчаяніе оказывалось мимолетнымъ и завренія не выполнялись. Но все это далеко не свидтельствовало о счасть самаго писателя, — и кто знаетъ, сколько стоило ему мужества и энергіи — среди полнаго нравственнаго одиночества — личныя неудовлетворенныя стремленія забывать ради творческаго подвига!..
Осенью 1857 года Тургеневъ узжаетъ въ Римъ, разсчитывая спокойно работать.
Надежды сбылись не вполн. Тяжелое настроеніе не покидаетъ Тургенева. Въ конц октября онъ пишетъ: ‘какъ мн тяжело и горько бываетъ, этого я вамъ передать не могу. Работа можетъ одна спасти меня, но если она не дастся, худо будетъ. Прошутилъ я жизнь — а теперь локтя не укусишь’ {Шесть лтъ переписки. В. Е. 1885, мрт. 10.}.
Никто не посмлъ бы высказать такой упрекъ геніальному художнику. Но ему самому казалось, что къ сорокамъ годамъ мало создать ‘Записки Охотника’, ‘Рудина’ и множество другихъ произведеній, мало возбудить энергическую работу общественной мысли, сосредоточить на себ взоры всей просвщенной Россіи, исполненные трепетныхъ ожиданій… Когда мы читаемъ эти упреки писателя самому себ, свидтельствующіе о неудержимомъ стремленіи наполнить дломъ каждый часъ жизни, намъ припоминается юношеская рчь другого поэта, горящая тмъ же благороднымъ нетерпніемъ.
Лермонтовъ на порог своей поэтической дятельности писалъ:
Много нужно дйствовать, я каждый день
Безсмертнымъ сдлать бы желалъ, какъ тнь
Великаго героя, и понять
Я не могу, что значитъ отдыхать.
Всегда кипитъ и зретъ что-нибудь
Въ моемъ ум. Желанье и тоска
Тревожатъ безпрестанно эту грудь.
Но что жъ? Мн жизнь все какъ-то коротка,
И все боюсь, что не успю я
Свершить чего-то…
Несомннно, такое же безпокойство, такая же боязнь — прожить безплодно драгоцнные годы — омрачали мысль Тургенева, и вмст съ тоской одиночества не переставали терзать его сердце, исполненное любви и необъятныхъ порывовъ. Онъ ведетъ мужественную борьбу съ своимъ настроеніемъ, старается устранить его изъ своихъ произведеній: ‘Темный покровъ упалъ на меня и обвилъ меня’, пишетъ онъ, ‘не стряхнуть мн его съ плечъ долой. Стараюсь, однако, не пускать эту копоть въ то, что я длаю, а то кому оно будетъ нужно? Да и самому мн оно будетъ противно’ {Ib., 11.}.
Тургеневъ часто жалуется на болзни, называетъ себя ‘развалиной’, постоянно вспоминаетъ о смерти… Это была истинная Мука, но духовная жизнь шла своимъ путемъ. Тургеневъ не перестаетъ горячо интересоваться русской литературой, восхищается римской природой, ‘упивается’ римской исторіей Моммзена, заводитъ знакомство съ художникомъ Ивановымъ, подробно разбираетъ его знаменитую картину, ведетъ жестокую войну съ другими русскими художниками, проживающими въ Рим и предающими поношенію Рафаэля и все, кром своего Невжества, наконецъ, пишетъ одно изъ прелестнйшихъ своихъ произведеній, — повсть ‘Ася’.
Но это не все. Тургенева задерживаетъ въ Рим еще одна работа. Ее онъ считаетъ ‘довольно серьезной’ и не совсмъ для себя привычной {Ib., 18.}. Работа была вызвана освободительными планами правительства. Въ ней принимали участіе еще нсколько русскихъ — кн. Черкасскій, В. П. Боткинъ, гр.Ростовцевъ. Тургеневъ много лтъ спустя писалъ: ‘Первыя всти о намренія правительства освободить крестьянъ застали насъ въ Рим — и мы подъ вліяніемъ этихъ встей устроили сходки, на которыхъ обсуждались вс стороны этого жизненнаго вопроса, произносились рчи — (особеннымъ краснорчіемъ отличался кн. Черкасскій)’. Въ результат явилась мысль основать журналъ — ‘Хозяйственный указатель’ {Письмо къ А. В. Г. 31 (19) янв. 1881. Русск. Ст. т. XL: И. С. Т—въ въ эпоху трудовъ по крестьянскому вопросу.}. Въ программ говорилось: ‘Хозяйственный указатель’ посвящается спеціальной и подробной разработк всхъ вопросовъ, касающихся до устройства, крестьянскаго быта въ Россіи, и до опредленія правильныхъ и постоянныхъ отношеній между землевладльцами’. Объяснялось, что онъ вызванъ появленіемъ Высочайшихъ рескриптовъ, и ‘будетъ дйствовать въ ихъ дух’.
Тургеневъ составилъ записку. Она была представлена на разсмотрніе властей, проектъ былъ найденъ ‘рановременнымъ’, изданіе не осуществилось {Записка напечатана въ Р. Ст. XL, въ приложеніи къ октябр. книг. Анненковъ ошибочно полагаетъ, что Тургеневъ съ друзьями занимался въ Рим проектомъ народнаго образованія. (Шесть лтъ переписки, В. Е. 1885, март. 18, прим. 1). Этотъ проектъ, какъ увидимъ, возникъ позже я при другихъ обстоятельствахъ.}.
Записка подробно объясняетъ цль будущаго журнала. Авторъ начинаетъ заявленіемъ, что дворянское сословіе сопротивляется благимъ намреніямъ, правительства. Это сопротивленіе вызвано страхомъ и невжествомъ. По мннію Тургенева, изъ двадцати помщиковъ едва ли пять знакомы — не говоря уже о теоріи — просто ‘съ насколько разумной практикой земледлія, которое ихъ питаетъ’. Свднія дворянства по части финансовой или административной,— совершенно ничтожны. При такихъ условіяхъ комитеты, учреждаемые правительствомъ, не могутъ помочь длу освобожденія. ‘Дворянство понесетъ свои предубжденія, свой страхъ въ самые комитеты, оно воспользуется всми средствами, которыя найдетъ подъ рукою для того, чтобы затруднить или замедлить дло’.
Необходимо, слдовательно, разсять, недоразумнія. Къ этой цли ведетъ единственный путь — гласность., ‘Необходимо нужно придти на помощь общественному мннію, дать возможность наук, опытности, знанію возвысить свой независимый и добросовстный голосъ, собрать воедино ихъ разрозненныя силы, создать арену, на которой они могли бы сходиться — словомъ, основать журналъ(или газету), исключительно и спеціально посвященный разработк всхъ вопросовъ, касающихся собственно до устройства крестьянскаго быта, и вытекающихъ изъ того послдствій’.
Журналъ долженъ былъ носить оффиціальный характеръ, являться ‘какъ бы адвокатомъ распоряженій правительства’, ‘пояснять его намренія’. Авторъ записки такъ и называетъ его ‘правительственнымъ журналомъ’, разсчитывая при этомъ на свободу и независимость его сужденій.
Авторъ часто впадаетъ въ восторженный тонъ: очевидно, слухи о реформ, взлелянной имъ съ первой молодости, произвели на него сильное впечатлніе. Врный своему исконному представленію о высокой общественной роли литературы, Тургеневъ обращается къ власти съ такою смлою, искреннею рчью: ‘Одинокій мой голосъ былъ бы ничтоженъ, но я увренъ, что выражаю единодушное мнніе моихъ собратій, когда утверждаю, что вс мы готовы идти на встрчу правительству, которому покорялись всегда, но которое полюбили только недавно. Мы не желаемъ преувеличивать наше значеніе, но мы чувствуемъ, что мы можемъ быть полезны власти — и мы вс проникнуты готовностью быть ей полезными, сослужить ей въ настоящемъ случа полезную службу’.
Намъ не трудно оцнить эту записку во всхъ отношеніяхъ: въ ней ярко выразились общественные идеалы Тургенева, его личное настроеніе въ конц пятидесятыхъ годовъ — въ эпоху его первыхъ романовъ, его характеръ, открытый, мужественный, когда вопросъ шелъ объ убжденіяхъ, объ общемъ благ. Любопытна одна черта. Тургеневъ, предлагая свои литературныя силы на службу правительству, длалъ то же самое, что было сдлано его любимйшимъ поэтомъ и наставникомъ двадцать шесть лтъ тому назадъ. Не только сходились стремленія обоихъ писателей, даже подробности ихъ проектовъ можно принять за части одного и того же плана. Въ просьб Пушкина, поданной графу Бенкендорфу въ іюн 1881 года, встрчаемъ поразительное сходство въ идеяхъ и выраженіяхъ съ запиской Тургенева.
Пушкинъ также говорилъ не только о самомъ себ. Онъ хотлъ, чтобы русскимъ писателямъ было позволено руководить общественнымъ мнніемъ въ интересахъ просвщенной дятельности правительства. Онъ надялся соединить въ своемъ политическомъ и литературномъ журнал — людей полезныхъ и талантливыхъ, ‘приблизить ихъ къ правительству’, управлять взглядами русской публики въ запутанныхъ вопросахъ вншней и внутренней политики.
Такую дятельность поэтъ считалъ истинно-общественной и государственной службой. Проектъ Пушкина потерплъ ту же участь, какъ и записка Тургенева.
Говоря объ этомъ факт, не можемъ не обратить вниманія на широкіе общественные политическіе замыслы предшественника Тургенева. Этими замыслами жилъ и вдохновлялся поэтъ въ теченіи зрлаго періода своей дятельности. Сколько же посл этого правды въ ходячихъ обвиненіяхъ, направленныхъ противъ Пушкина, какъ противъ жреца чистаго искусства, пвца сладкихъ звуковъ и молитвъ! Пусть обвинители и жрецы помнятъ, что достойный учитель Тургенева еще въ ранней молодости выражалъ сожалніе о труд цензора, обязаннаго
посвятятъ безплодное вниманье
На бредни новыя какого-то враля,
Которому досугъ нтъ рощи да поля…
Тургеневъ въ вопросахъ искусства считалъ себя ‘недостойнымъ’ ученикомъ Пушкина, въ вопросахъ общественной мысли могъ смло идти по слдамъ своего учителя,— конечно,— не въ отдльныхъ взглядахъ: многія идеи должны были измниться собразцо съ самимъ строемъ жизни: дороги Пушкина и Тургенева сходились на глубокомъ интерес къ общественному благу и просвщенію своей родины.
Изъ Италіи весной Тургеневъ прохалъ въ Вну, посовтоваться съ знаменитымъ врачемъ на счетъ своихъ недуговъ, побывалъ въ Париж, въ Лондон, а въ август пріхалъ въ Петербургъ. Онъ привезъ съ собой новый романъ Дворянское гнздо. Романъ былъ начатъ заграницей и оконченъ весною въ Россіи.
Новый романъ написанъ былъ подъ вліяніемъ настроеній, съ полной ясностью отразившихся въ письмахъ Тургенева. Въ воздух носились вянія новаго грядущаго общественнаго строя. Старому крпостническому порядку грозила смерть. На арену должны были выступить новые дятели, новые интересы, новыя условія личнаго развитія русскаго человка. Преемственная связь преданій и основъ жизни порывалась. Новая эпоха открыто несла войну своей предшественниц. Только-что процвтавшія поколнія должны были или войти въ новое теченіе, или посторониться, уступить мсто другимъ.
Тургеневъ понималъ этотъ переломъ, видлъ тни, исчезавшія предъ лучами вновь возстающаго свта, захотлъ воплотить эти тни въ художественныхъ образахъ и. создалъ глубоко-трогательную поэму о томъ, чему суждено было навсегда потонуть въ дали минувшаго. Предъ нами люди отживающаго помщичьяго строя. Въ нихъ много душевныхъ свойствъ, достойныхъ гуманной кисти художника: патріархальная любовь къ тихой семейной жизни, рыцарское благородство, наивная мечтательность, простодушная лнь, весьма поверхностное знаніе дйствительной прозы, извстная рзкость характера, не мшающая сердечному отношенію къ людямъ и ихъ горю…. Это все воплощается въ симпатичныхъ, часто поэтическихъ образахъ. Лаврецкій — истинный герой русскаго захолустнаго идиллическаго романа, выросшій на старой почв, еще не знакомой съ другими трудно разршимыми вопросами, не видавшей жестокихъ столкновеній безчисленныхъ личныхъ и общественныхъ стремленій и интересовъ, не знавшей всего, что должна была ввести великая реформа въ вковую жизнь дворянства…
Идилліи теперь перейдутъ въ область воспоминаній. Лаврецкаго смнять другіе герои и другіе мечтатели. Объ этихъ новыхъ людяхъ разскажетъ тотъ же художникъ, а пока онъ проводить въ вчность доброе старое сердечно прочувствованной элегіей.
Естественно, не мало личныхъ чувствъ автора будетъ мелькать на страницахъ романа. Онъ самъ признаётся, что образъ Лаврецкаго жилъ въ его душ одновременно съ личной тоской одиночества, съ мечтами о семь…
Въ роман описано свиданіе Лаврецкаго съ старымъ товарищемъ. Товарищъ укоряетъ Лаврецкаго въ лни, въ томъ, что онъ байбакъ, проводитъ жизнь въ какомъ-то млніи скуки, не уметъ найти плодотворной дятельности. Лаврецкій защищается слабо, отдлывается острословіемъ отъ самыхъ рзкихъ упрековъ Михалевича. Одинъ изъ этихъ упрековъ особенно любопытенъ. Онъ живо напоминаетъ основной мотивъ Записки.
‘И когда же, гд же вздумали люди обайбачиться?— кричалъ ‘полтавскій Демосенъ’:— у насъ! теперь’, въ Россіи! когда на каждой отдльной личности лежитъ долгъ, отвтственность великая передъ Богомъ, передъ народомъ, передъ самимъ собою! Мы спимъ, а время уходитъ, мы спимъ…’
Не слышится ли въ этой страстной рчи мучительное сознаніе автора, что первое сословіе государства вяло или прямо враждебно отзывается на благородныя намренія власти? Можетъ быть, здсь звучитъ также отголосокъ жалобъ автора на то, что онъ самъ не уметъ наполнить свою жизнь значительной дятельностью. Жалобы — мы видли — несправедливыя, но естественныя въ устахъ Тургенева. Можетъ быть, все это объясняетъ намъ изумительную энергію творческой работы въ эту эпоху. Едва вышло Дворянское гнздо, въ ум автора былъ готовъ уже слдующій романъ и ровно черезъ годъ было окончено Наканун.
Дворянское гнздо появилось въ первой книг Современника за 1859 годъ. Впечатлнія публики на этотъ разъ превзошли вс ожиданія автора и его друзей, хотя они единодушно одобряли романъ.
Анненковъ, ближайшій свидтель событій и признанный самимъ Тургеневымъ цнитель его произведеній, сообщаетъ объ единогласномъ сочувствіи, восторг и увлеченіи, которые вызваны были появленіемъ Дворянскаго гнзда. ‘На новомъ роман автора,— продолжаетъ критикъ,— сошлись люди противоположныхъ партій въ одномъ общемъ приговор, представители разнородныхъ системъ и воззрній подали другъ другу руку и выразили одно и то же мнніе. Романъ былъ сигналомъ повсемстнаго примиренія и образовалъ родъ какого-то литературнаго trve de Dieu, гд каждый позабылъ на время свои любимыя мннія, чтобы вмст съ другими насладиться произведеніемъ и присоединить голосъ свой къ общей и единодушной похвал’ {Наше общество въ ‘Дворянскомъ гнзд’ Тургенева. Воспоминанія у критическіе очерки. С.-Петербургъ. 1879. II, 194. Ср. Шестъ лтъ переписки.. В. Е., 1885, мрт. 24—5.}.
Съ этого времени за Тургеневымъ окончательно установилась слава первенствующаго и любимаго писателя. Такъ думала публика. Тургеневъ сдлался популярнйшей личностью въ петербургскихъ салонахъ. Молодые писатели признавали его своимъ руководителемъ и наставникомъ. Женщины не щадили словъ чтобы выразить свой восторгъ предъ новымъ романомъ.
И читательницы дйствительно имли свой весьма убдительный поводъ — привтствовать романъ. Мы убдимся въ этомъ, когда подробно разберемъ нравственную личность Лизы, оцнимъ общественный смыслъ новой героини и опредлимъ ея мсто среди тургеневскихъ типовъ. Мы увидимъ, что именно Лизой авторъ ознаменовалъ новую полосу въ своемъ творчеств, открылъ фалангу людей, долженствовавшихъ смнить отжившія поколнія.
Героиню, стоявшую на первомъ план въ этомъ ряду, органически отрицавшую старый порядокъ жизни,— авторъ озарилъ всмъ блескомъ своего проникновеннаго таланта,— и Лизу привтствовали одинаково и Отцы и дти. Восторги охватили даже среду, въ то время чаще всего равнодушную къ явленіямъ литературы. Высокопоставленныя лица считали счастьемъ попасть въ знакомство съ Тургеневымъ. Это — была слава несомннная и прочная, потому что она простиралась на вс слои общества.
Иной результатъ вызвалъ романъ въ сред литераторовъ съ именемъ, имвшихъ основаніе считать себя соперниками Тургенева или разсчитывать на такое же общественное вліяніе. Критикъ Аполлонъ Григорьевъ обратился къ Тургеневу съ энергическимъ заявленіемъ: ‘Вы не нужный боле продолжатель традицій Пушкина въ нашемъ обществ’ {Молодость И. С. Т—ва. В. Е., 1884, февр. 464.}. Жесточайшее огорченіе ждало Тургенева съ другой стороны, отъ автора-романиста.
Гончаровъ до появленія въ свтъ романа Тургенева прочелъ въ обществ, въ присутствіи Тургенева, часть своего романа Обрывъ и разсказалъ его содержаніе. Когда было написано Дворянское гнздо, авторъ Обрыва нашелъ поразительное сходство сюжетовъ въ томъ и другомъ роман. Тургеневъ крайне удивился этому открытію, но, согласно указанію Гончарова, выключилъ изъ своего романа одно мсто, напоминавшее какую-то подробность въ Обрыв. Гончаровъ успокоился, но ненадолго. Наканун снова возбудило его авторское самолюбіе и на этотъ разъ вызвало разрывъ съ Тургеневымъ.
О происхожденіи новаго романа одинъ изъ друзей Тургенева разсказываетъ слдующее:
Зимой въ 1858—1859 году Тургеневъ въ кругу близкихъ людей не разъ читалъ отрывки изъ плохой рукописной повсти никому неизвстнаго автора. Повсть не возбуждала у слушателей никакого интереса, но Тургеневъ ею увлекался и, наконецъ, воспользовался ея сюжетомъ для романа. Повсть носила названіе Московское семейство, изображала событія, дйствительно, происшедшія въ Москв. Героиня — красивая барышня, Катерина, незаконная дочь старика-нмца — встртилась случайно въ окрестностяхъ Москвы съ молодымъ болгариномъ, студентомъ университета. Болгаринъ оказался — юношей честнымъ, серьезнымъ, энергическимъ. Катерина его полюбила, но онъ сторонился ея по врожденной дикости. Героиня, прекрасная музыкантша и пвица.— Съ помощью своихъ талантовъ постепенно приручила болгарина. Но любовь не привела къ счастью. Болгаринъ заболлъ чахоткой, принужденъ былъ ухать въ Италію и здсь умеръ. Предъ смертью онъ написалъ Катерин письмо. Катерина въ это время находилась уже въ Париж, куда выпросилась у отца для окончанія своего музыкальнаго образованія, намрена была отправиться въ Италію къ болгарину. Но вс планы ея разрушились извстіями о смерти матери и любимаго человка {Шесть лтъ переписки. Ib., 23—4.}.
Никакого художественнаго таланта въ этой ‘правдивой исторіи’ не было и слда. Московское семейство нельзя и сравнивать съ романомъ Тургенева, изъ повсти въ романъ перенесено нсколько общихъ чертъ плана’
Весной 1859 года Тургеневъ былъ уже заграницей и на черновой рукописи Наканун стоитъ слдующая надпись: ‘Начата въ Виши, во вторникъ 28 (16-го іюня) 1859 г., кончена въ Спасскомъ въ воскресенье, 25-го октября (6-го ноября) 1859 г., напечатана во 2-й книжк Русскаго Встника за 1860 г.’.
Работа заграницей происходила при довольно неблагопріятныхъ условіяхъ. Сначала Тургеневъ прохалъ въ Парижъ и засталъ здсь празднества по случаю окончанія итальянской войны. Наполеонъ III готовилъ колоссальный смотръ — une revue monstre. Всюду гремло оружіе и раздавались побдные клики. Тургеневъ не могъ переносить патріотическаго шума французовъ. Все его сочувствіе на сторон итальянцевъ, французы — своимъ національнымъ самообожаніемъ — вызываютъ у него жестокія насмшки и негодованіе. Наконецъ, онъ ршилъ бжать изъ французской столицы, похалъ сначала въ Виши, потомъ въ Куршавнель — дачу Віардо, прожилъ здсь лто и осенью отправился въ Россію.
Любопытны письма Тургенева изъ Парижа и Куршавнеля. Они переполнены насмшками надъ французами и ихъ цезаремъ, русскій текстъ чередуется съ латинскими фразами, боле умстными въ разсказ о ‘преторіанско-цезарскомъ празднеств’. Одна изъ нихъ гласитъ: ‘maxima similitude invenire debet между Galliam hujusce tempons et Romam Trajani neanon Garacallae et aliorum Heliogabalorum (разительное сходство должно возникнуть между Франціей ныншняго времени и Римомъ Траяна, а также Каракаллы и разныхъ другихъ геліогабаловъ).
Наканун принесло Тургеневу въ отечеств не мало непріятностей. Романъ, какъ мы уже знаемъ, былъ напечатанъ въ Русскомъ Встник, Это не могло понравиться Некрасову, редактору Современника, тмъ боле, что онъ употреблялъ вс усилія, романъ пріобрсти въ свой журналъ. Тургеневъ остался твердъ, даже ршилъ — ничего больше не печатать въ Современник и потребовалъ отъ редакціи окончательнаго разсчета. Послднимъ его вкладомъ въ Современникъ была рчь Гамлетъ и Донъ-Кихотъ, напечатанная въ первой книг за 1860 г. Разрывъ былъ неизбженъ. Со стороны журнала началось систематическое преслдованіе произведеній Тургенева. Цль была — убдить публику въ томъ, что разрывъ послдовалъ изъ-за убжденій, совершился на идейной почв.
Первую вылазку сдлали противъ романа Рудинъ: авторъ обвинялся въ угодливости литературнымъ друзьямъ {Письма, 84. Шесть лтъ переписки. В. Е. 1885, мрт. 36.}. Тургеневъ немедленно написалъ письмо съ просьбой не помщать его имени въ числ сотрудниковъ Современника. Письмо пересылалось черезъ руки одного изъ друзей и не попало въ редакцію: другъ Тургенева боялся ‘раздувать пламя’. Но редакція ршила дйствовать. Она сообщила читателямъ, что принуждена была отказаться отъ сотрудничества Тургенева ‘по разности взглядовъ и убжденій’ и ‘уволила его’.
Это было вопіющее извращеніе фактовъ. У Тургенева было письмо отъ Некрасова съ самыми блестящими предложеніями, ‘Я ему отвчалъ,— пишетъ Тургеневъ Достоевскому,— что сотрудникомъ Современника боле не буду, ну и выходитъ, что надо сказать публик, что меня прогнали’ {Письма, 96.}. Свистокъ, издававшійся при Современник, въ свою очередь, громилъ Тургенева въ куплетахъ: изображался модный писатель, слдующій въ хвост странствующей пвицы и устраивающій ей оваціи на подмосткахъ провинціальныхъ театровъ заграницей. Тургеневъ не стерплъ, вздумалъ публично отвчать Современнику. Но борьба на этотъ разъ оказалась неравной: журналъ пользовался слишкомъ внушительной популярностью среди молодежи.
Впослдствіи Тургеневъ вспомнилъ объ этой борьб въ стать По поводу ‘Отцовъ и дтей’. Заканчивая статью, онъ пишетъ: ‘Еще одинъ послдній совтъ молодымъ литераторамъ и одна послдняя просьба. Друзья мои, не оправдывайтесь никогда, какую бы ни взводили на васъ клевету: не старайтесь разъяснить недоразумнія, не желайте — ни сами сказать, ни услышать ‘послднее слово’. Длайте свое дло, а то все перемелется. Во всякомъ случа пропустите сперва порядочный срокъ времени — и взгляните тогда на вс прошедшія дрязги съ исторической точки зрнія, какъ я попытался сдлать теперь. Пусть слдующій примръ послужитъ вамъ въ назиданіе: въ теченіе моей литературной карьеры я только однажды попробовалъ ‘возстановить факты’. А именно: когда редакція Современника стала въ объявленіяхъ своихъ уврять подписчиковъ, что она отказала мн по негодности моихъ убжденій (между тмъ какъ отказалъ ей я, несмотря на ея просьбы, на что у меня существуютъ письменныя доказательства), я не выдержалъ характера, я заявилъ публично въ чемъ было дло — и, конечно, потерплъ полное фіаско. Молодежь еще боле вознегодовала на меня… ‘Какъ смлъ я поднимать руку на ея идола! Что за нужда, что я былъ правъ! Я долженъ былъ молчать! Этотъ урокъ пошелъ мн въ прокъ, желаю, чтобы и вы воспользовались имъ’.
Одновременно съ этой исторіей произошло крайне мучительное для Тургенева недоразумніе съ Гончаровымъ.
Прочитавъ нсколько страницъ новаго романа, Гончаровъ снова вообразилъ, что Тургеневъ воспользовался его матеріаломъ и написалъ ему слдующее письмо: ‘Мн очень весело признать въ васъ смлаго и колоссальнаго артиста’. Эта похвала сопровождалась ядовитымъ, тоже хвалебнымъ замчаніемъ: ‘Какъ въ человк цню въ васъ одну благородную черту — это радушіе и снисходительность, пристальное вниманіе, съ которымъ вы выслушиваете сочиненія другихъ, и, между прочимъ, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывокъ все изъ того же романа, который былъ вамъ разсказанъ уже давно въ программ’.
Одновременно съ письмомъ распространились слухи, что