ИВАНЪ СЕРГЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
ИВАНЪ СЕРГЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.
(Продолженіе) *).
*) См. ‘Міръ Божій’, No 2, февраль 1895 г.
IV.
Иван Сергеевич Тургенев, Иванов Иван Иванович, Год: 1895
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Мы видли, Тургеневъ покинулъ родной домъ противъ воли матери. Она, конечно, не сочла нужнымъ помочь ему,— онъ ухалъ, по словамъ вполн достоврнаго свидтеля, ‘получивъ отъ матери весьма скромную сумму денегъ’. Дальше тотъ же свидтель разсказываетъ, какъ Варвара Петровна почти каждый день говорила: ‘надо Ваничк денегъ послать’, и откладывала посылку день за день, случалось, и совсмъ забывала о ней {Житова, Ib., 580, 603.}.
Для Тургенева начались годы въ полномъ смысл бдственнаго существованія въ чужомъ краю. Одну зиму онъ живетъ на дач Віардо въ полномъ одиночеств, питается супомъ изъ полукурицы и яичницей, вся прислуга его состоитъ изъ старухи-ключницы. Въ эти трудные дни возникаютъ Записки охотника: нужда вызываетъ дятельное творчество {Фетъ, I, 158.}.
Это собственный разсказъ Тургенева Фету. Другой очевидецъ передаетъ, что Тургеневъ въ теченіи цлыхъ лтъ жилъ ‘займами въ счетъ будущихъ благъ, забираніемъ денегъ у редакторовъ подъ ненаписанныя еще произведенія — словомъ, велъ жизнь богемы знатнаго происхожденія, аристократическаго нищенства’ {Анненковъ, Молодость. Ib., 466.}.
Вс эти свднія подтверждаются письмами Тургенева. ‘Я прожилъ три года заграницей, не получая отъ нея ни копйки’, пишетъ Тургеневъ о своей матери {Письма, 233.}. Недавно напечатанныя письма Тургенева къ Краевскому, издателю Отечественныхъ Записокъ, даютъ подробныя свднія по затронутому вопросу. Письма чаще всего заключаются въ просьбахъ о присылк авансовъ или простой ссуд денегъ. Осенью 1849 года Тургеневъ сидитъ безъ копйки и не можетъ разсчитывать вообще ‘на подмогу изъ родительскаго дома’. Въ конц года читаемъ: ‘Я нахожусь въ совершенной крайности’. Триста рублей ему необходимы, чтобы спастись ‘отъ голодной смерти’. Въ слдующемъ году та же исторія: ‘голодъ не тетка, и я имю свирпыя намренія на вашъ карманъ’, пишетъ Тургеневъ въ одномъ письм, изъ другого узнаемъ о желаніи автора возвратиться въ Россію, но нтъ денегъ. Незадолго до этого извстія Тургеневъ сообщаетъ объ окончательномъ разрыв съ матерью и прибавляетъ: ‘мн приходится зарабатывать свой насущный хлбъ’. Слова эти подчеркиваются, очевидно, въ разсчет сильне подйствовать на тугого издателя.
Изъ этихъ же писемъ мы узнаемъ размръ гонорара, получаемаго Тургеневымъ въ начал литературной дятельности. ‘Современникъ’ платитъ ему 50 р. за листъ, съ Краевскаго Тургеневъ требуетъ сначала 200 р. ассигнаціями, потомъ 75 р. сер., такъ какъ листъ Отечественныхъ Записокъ больше листа Современника {Отчетъ Императорской публичной библіотеки за 1890 годъ. Спб. 1893. 7, 8, 10, 11, 12, 15, 30.}. И это — единственный источникъ: весной — 1850 года узнаемъ, что мать уже полтора года не высылаетъ сыну ‘ни гроша’…
У Тургенева нтъ средствъ жить въ Париж. Одну зиму онъ проводить въ деревн Віардо, потомъ поселяется въ замк Жоржъ Зандъ, на юг, почти на самой границ Испаніи, и здсь живетъ въ полномъ одиночеств, изрдка назжаетъ въ Парижъ, старается не встрчаться съ своими знакомыми и снова исчезаетъ {Анненковъ, Молодость. Ib., 468. Ср. Иcm. В. XIV, 370.}. Это была жизнь, исполненная мелкихъ заботъ, жестокихъ страданій самолюбія по самымъ ничтожнымъ причинамъ, жизнь бдности, едва прикрытой и тмъ боле тяжелой и мучительной. Тургеневъ, не смотря ни на какія огорченія, дятельно продолжаетъ Записки охотника: Ермолай и мельничиха, Мой сосдъ, Радиловъ, Однодворецъ Овсянниковъ, Льговъ, Бурмистръ, Контора — вс быстро слдуютъ одинъ за другимъ, вс они появляются въ теченіи одного 1847 года въ Современник. Легко представить, какой богатый запасъ наблюденій, какое жгучее стремленіе поразить своего исконнаго врага — крпостное право — привезъ Тургеневъ заграницу! И мы не должны забывать, что эти удары во имя свободы наносятся въ то время, когда самъ авторъ томится подъ гнетомъ жесточайшаго рабства — бдности. Естественно, въ личной жизни Тургенева подчасъ невольно являются необъяснимые лихорадочные порывы. Никто не могъ догадаться, чмъ они вызывались, самъ Тургеневъ отказывался объяснить тотъ или другой свой поступокъ: жизнь его бжала слишкомъ нервно, безпокойно, лишенная твердой вншней опоры и спасительной увренности въ завтрашнемъ дн…
Въ ма 1847 года заграницу отправился Блинскій, страдавшій уже смертельнымъ недугомъ. Геніальный критикъ чувствовалъ себя совершенно безпомощнымъ на чужой сторон, съ нимъ на каждомъ шагу, по его словамъ, совершались ‘комическія несчастія’. Но въ Берлин ему удалось отыскать Тургенева и — пишетъ Блинскій — ‘я почувствовалъ себя у пристани, со мною была моя нянька’.
Тургеневъ повезъ своего друга сначала въ Дрезденъ, потомъ въ Зальцбруннъ. Отсюда Блинскій Написалъ знаменитое письмо Гоголю по поводу его Переписки, Тургеневъ писалъ Бурмистра, почти не покидая Блинскаго. Былые жаркіе споры возобновились. Критикъ часто обращался къ молодому писателю: ‘Мальчикъ — берегитесь — я васъ въ уголъ поставлю’. Это была добродушная, отеческая шутка. Блинскій по прежнему глубоко уважалъ Тургенева и возлагалъ на него большія надежды. Онъ одобрилъ Бурмистра, не могъ не воскликнуть съ обычнымъ страстнымъ негодованіемъ по поводу Пночкина: ‘что за мерзавецъ — съ тонкими вкусами!..’ Въ общемъ, жизнь въ Зальцбрунн была все-таки слишкомъ однообразна. Тургеневъ не выдержалъ и покинулъ друзей, общая скоро вернуться.
Этого возвращенія не послдовало, и самъ Тургеневъ не могъ понять, какъ это произошло. Хитрость, конечно, была безцльна, и для всхъ ея мотивы остались тайной. Тургеневъ, повидимому, успваетъ въ короткое время побывать въ Берлин, въ Лондон, въ Париж. Онъ будто гоняется за жизнью: съ такимъ лихорадочнымъ нетерпніемъ онъ переживаетъ каждый день и впослдствіи все еще жалетъ о дурно растраченной молодости.
Событія 1848 года застаютъ Тургенева въ Париж. Онъ наблюдаетъ великій переворотъ, пишетъ потомъ рядъ воспоминаній изъ эпохи февральскихъ и іюньскихъ дней: Человкъ въ срыхъ очкахъ, Наши послали, съ изумительной проницательностью угадывая смыслъ событій и характеры дйствующихъ лицъ. Въ томъ же году и, по всей вроятности, въ Париж, возникаетъ рядъ новыхъ разсказовъ изъ Записокъ охотника, они продолжаются и въ слдующіе три года: послдніе — Бжинъ лугъ и Касьянъ съ Красивой Мечи, вс они печатаются въ Современник. Двадцать лтъ спустя, Тургеневъ возобновляетъ свои записки — пишетъ Конецъ Чертопханова. Разсказъ не нравится его друзьямъ, и одинъ изъ нихъ беретъ съ автора слово — ‘никогда впредь никакихъ прибавленій и продолженій къ Запискамъ охотника не длать {Письма, 209.}.
Эти разсказы были, въ сущности, личными воспоминаніями автора, большинство героевъ — все знакомые, охотничьи происшествія, описанныя въ Запискахъ, были извстны не одному Тургеневу, знали о нихъ и его друзья, принимавшіе участіе въ его охотахъ. Исторіи излагались съ необыкновенной простотой, оказывались доступными пониманію всякаго грамотнаго человка. Это — великое достоинство художественнаго произведенія.
Есть извстіе, что императоръ Александръ II выразилъ свое сочувствіе ‘Запискамъ охотника’, даже лично заявилъ автору, что ‘съ тхъ поръ, какъ онъ, государь, прочелъ Записки охотника, его ни на минуту не оставляла мысль о необходимости освобожденія крестьянъ отъ крпостной зависимости’ {Ист. В. XIV, 457.}.
Это извстіе приписывается самому Тургеневу. Оно проникло и въ западную печать: Додэ даже сообщаетъ, будто Александръ II о произведеніяхъ Тургенева выражался: это мои настольныя книги {Иностр. крит., 197.}.
Въ такого рода сообщеніяхъ могутъ быть неточности: но для насъ важно вліяніе Записокъ охотника въ эпоху, когда поднимался вопросъ о великой реформ. Вліяніе это вн всякаго сомннія. Со временемъ оно было признано благодтельнымъ, но на первыхъ порахъ книга подверглась гоненію.
Тургеневъ пріхалъ въ Россію весной 1850 года, вызванный встями о болзни матери. Варвара Петровна съ нетерпніемъ ждала сына, радостно его встртила, но, въ сущности, отношенія ея къ нему и къ старшему сыну не измнились. Они по прежнему должны были жить въ крайней нужд, Иванъ Сергевичъ сталъ извстностью, приглашенія въ Петербург и въ Москв сыпались на него со всхъ сторонъ, а у него часто не бывало нсколькихъ копеекъ — заплатить извозчику. Еще тяжеле было положеніе Николая Сергевича, обремененнаго семьей. Братья ршились, наконецъ, заговорить, ‘въ самыхъ нжныхъ и почтительныхъ выраженіяхъ просили они мать опредлить имъ хотя небольшой доходъ, чтобы знать, сколько они могутъ тратить, а не безпокоить ее изъ-за каждой необходимой бездлицы’ {Житова, Ib., 611.}.
Варвара Петровна въ отвтъ жестоко посмялась надъ сыновьями, общала все сдлать и ничего не сдлала: это былъ какой-то злорадный опытъ надъ покорностью сыновей. Иванъ Сергевичъ не вытерплъ,— не за себя, а за брата. Онъ искренно заявилъ ей, какъ жестоко играть комедію съ человкомъ, обреченнымъ на всевозможныя лишенія вмст со своей семьей. Разговоръ скоро перешелъ на боле широкую почву, сынъ сталъ укорять мать вообще за ея отношеніе къ людямъ. Варвара Петровна прогнала его съ глазъ долой. Это было страшнымъ горемъ для сына, неизмнно-любящаго и преданнаго. Онъ не могъ удержаться отъ слезъ. Братья ухали въ отцовскую деревню, Тургенево.
Разрывъ подйствовалъ и на Варвару Петровну. Ея здоровье давно надломилось, теперь оно быстро разрушалось. Сыновья писали ей письма, но отвта не получали. Иванъ Сергевичъ тайно прізжалъ освдомляться о здоровь матери и глубоко раскаивался въ своемъ разговор съ ней. Въ ноябр Варвара Петровна скончалась. Ивану Сергевичу почему-то не успли сообщить о наступающемъ конц, онъ не засталъ мать въ живыхъ, о чемъ не переставалъ стовать до конца своей жизни.
Послдовалъ раздлъ наслдства между братьями. Иванъ Сергевичъ выказалъ необыкновенную уступчивость, пожелалъ удержать за собой Спасское, а большую часть лучшихъ имній уступилъ брату, не протестовалъ, когда жена брата забрала все движимое имущество Варвары Петровны, серебро, драгоцнности, не оставила въ Спасскомъ ни одной ложки. Иванъ Сергевичъ долженъ былъ всмъ снова обзаводиться {Полонскій, 499. Григоровичъ, Воспоминанія, гл. XIII, Русск. М. Ib.}.
Относительно крестьянъ и дворовыхъ онъ поспшилъ загладить вины матери: дворовыхъ немедленно отпустилъ на волю, многихъ крестьянъ, изъявившихъ желаніе, перевелъ на оброкъ, ближайшихъ слугъ матери осыпалъ наградами. Дворовымъ были розданы десятки десятинъ земли и лсу. Раздача производилась крайне неосторожно. Иванъ Сергевичъ дарилъ бывшимъ дворовымъ землю у самой усадьбы, и съ теченіемъ времени новые владльцы стали тснить своего барина. Въ Спасскомъ былъ колодецъ съ превосходной ключевой водой. Иванъ Сергевичъ былъ убжденъ, что такой воды нтъ во всемъ мір, но облагодтельствованные имъ новые владльцы загородили вс пути къ колодцу, — Ивану Сергевичу стоило не малаго труда пробираться къ нему {Полонскій, 500. Письма, 234.}.
Этотъ мелкій фактъ краснорчиво свидтельствуетъ о терпимости и благодушіи Тургенева. Взаимныя отношенія барина и его крпостныхъ характеризуются однимъ изъ бывшихъ тургеневскихъ крестьянъ въ такихъ словахъ:
‘Иванъ Сергевичъ былъ человкъ мягкій, добрый, въ высшей степени благородный. Крестьяне называли его ‘хорошимъ бариномъ’, ‘добрымъ бояриномъ’, ‘батюшкой’, выражали иногда: ‘гуторятъ люди, что нашъ-то слпой (‘слпымъ’ называли Ивана Сергевича потому, что онъ никогда не разставался съ pince-nez), пріхалъ и ужъ ушелъ съ Дьянкою на позаранк… ‘Что вы довольны моимъ управляющимъ?’ обыкновенно спрашивалъ Иван Сергевичъ своихъ крестьянъ, когда прізжалъ въ Спасское и созывалъ ‘сходку’, ‘міръ’ крестьянъ.— ‘Очень довольны, батюшка ты нашъ, Иванъ Сергевичъ’, отвчали каждый разъ мужики’ {Русск. Встн., 361—2. Воспомин. о сел Спасскомъ-Лутовинов.}.
Эти отношенія, какъ увидимъ, не измнились и посл великой реформы. Иванъ Сергевичъ неизмнно — до послднихъ дней своей жизни — оставался благодтелемъ своихъ крестьянъ, и, что особенно рдко и удивительно, близкимъ для нихъ человкомъ.
Тургеневъ не покидалъ Россіи до, 1856 года, проживая въ Петербург или въ Спасскомъ. Въ Петербург онъ ‘быстро занялъ въ обществ то самое положеніе, какимъ пользовался въ кругу берлинскихъ писателей. Съ перваго же года его пребыванія на родин его гостиная сдлалась сборнымъ мстомъ для людей изъ всхъ классовъ общества.
Тургеневъ сталъ любимымъ писателемъ. Его знакомствомъ одинаково дорожили и герои свтскихъ салоновъ, и представители литературы и искусства, и ученые. Иванъ Сергевичъ, обладая блестящимъ образованіемъ, громадной начитанностью и рдкимъ знаніемъ заграничной жизни, могъ удовлетворить запросамъ всхъ своихъ гостей. Красавецъ, всегда изящный, остроумный, исполненный чисто-русскаго благодушія и по русски гостепріимный, онъ возбуждалъ всеобщій интересъ какъ писатель и какъ личность. Тургеневъ съ одинаковымъ радушіемъ принималъ и знаменитостей, и людей неизвстныхъ, безъ имени.
Личное благородство Ивана Сергевича не отрицалось даже его врагами. Современникъ, превосходно его знавшій, пишетъ объ этомъ період его жизни, ‘Онъ обладалъ однимъ замчательнымъ качествомъ: за нимъ ничего не пропадало. Онъ никогда не оставался въ долгу ни за какое дло, ни за оказанное расположеніе, ни за наслажденіе, доставленное ему произведеніемъ, ни за простую потху, почерпнутую въ той или другой форм. Все это онъ помнилъ хорошо, и такъ или иначе, рано или поздно находилъ случай отыскать и отблагодарить по-своему человка за интеллектуальную услугу, полученную отъ него когда-то’.
Тургеневъ отличался одной страстью, не особенно распространенной среди литераторовъ,— страстью открывать новые таланты и создавать имъ успхъ и славу. Нердко ему приходилось раскаиваться въ своихъ слишкомъ благосклонныхъ и нердко поспшныхъ приговорахъ. Тургеневъ попадалъ въ комическія положенія съ своими ‘геніями’. Друзьямъ часто не представляло большого труда развнчать того или другого изъ нихъ. Тургеневъ негодовалъ на придирчивыхъ критиковъ и иногда наказывалъ ихъ самихъ старымъ своимъ оружіемъ — эпиграммой.
Но ничто не могло помшать Тургеневу осыпать нуждающихся денежными подарками. Одинъ очевидецъ считаетъ невозможнымъ пересчитать всхъ, обязанныхъ Тургеневу матеріально, другой приводить цифру пенсій, которыя ежегодно раздавалъ Тургеневъ, до 8.000 рублей {Анненковъ, Молодость, Ib., 464. Полонскій, 500.}.
Естественно, при такихъ условіяхъ, домъ Тургенева былъ всегда переполненъ гостями и просителями. Гостей, даже если бы они и не чувствовали особеннаго интереса къ литератур, должна была привлекать бесда Тургенева. По словамъ очевидца, невозможно было найти боле веселаго, остроумнаго собесдника {Григоровичъ, Ib., 39.}.
Это въ полномъ смысл исключительное соединеніе качествъ — писателя, человка, товарища, представителя салоннаго общества.
Мы неоднократно будемъ имть случай убдиться, какою скромностью отличался Тургеневъ въ оцнк своего таланта и своихъ заслугъ. Онъ поощрялъ таланты другихъ писателей, искренно убжденный, что онъ такимъ путемъ приноситъ пользу обществу. Извстенъ характерный фактъ. Тургеневъ умолялъ извстнаго историка Заблина — дать согласіе на напечатаніе какого-либо изъ его трудовъ. ‘Нельзя же мн’, говорилъ геніальный художникъ, уже авторъ Записокъ охотника, ‘тяготить весь вкъ мой землю безъ пользы для другихъ: дайте мн возможность сдлать что-либо для общества’.
Въ этомъ же 1852 г. написанъ былъ разсказъ Муму. Эту исторію Карлейль считалъ самой трогательной, какую только ему случалось читать…
Исторія была личнымъ воспоминаніемъ Тургенева. Герой разсказа — нмой Герасимъ — типичная жертва крпостнической прихоти.
Нмого на самомъ дл звали Андреемъ, драма его разсказана почти съ исторической точностью,— только на самомъ дл драма едва ли не трогательне, и нмой едва ли не симпатичне, чмъ въ разсказ. Онъ и посл того, какъ, по вол помщицы, лишился своей Муму, сохранилъ къ госпож прежнюю преданность, до самой ея смерти служилъ ей. Мы знаемъ всю эту исторію со словъ вполн достоврнаго свидтеля, и этотъ свидтель впослдствіи изумлялся, какъ Иванъ Сергевичъ — одинъ изъ всхъ — съумлъ такъ глубоко проникнуть въ душу нмого крестьянина, такъ пристально заинтересовался его тоской и страданіями. Никому ничего подобнаго и въ голову не приходило {В. И. Житова. В. Е. 1884, ноябрь, 120.}. Свидтель правъ: нужно было питать исключительную любовь къ крпостному, чтобы такъ изучить и такъ воспроизвести его душевную жизнь…
Въ томъ же году Тургеневъ долженъ былъ отправиться въ Спасское. Это было страшнымъ лишеніемъ для него. Онъ не могъ похоронить себя въ деревенскомъ уединеніи,— онъ, всю жизнь стремившійся къ культурнымъ живымъ центрамъ, считавшій уединеніе даже вреднымъ для художественнаго творчества. Однажды онъ привелъ въ ужасъ своихъ московскихъ друзей, явившись неожиданно въ Москву. Его навщали знакомые, но замнить ему столицы не могли. Онъ старался наполнить время усиленной работой и даже писалъ, что не чувствуетъ скуки, и будто его пребываніе въ деревн зимой полезно для приведенія въ порядокъ разстроенныхъ длъ {Отчетъ Императ. публ. библ., стр. 20.}.
Письмо это относится къ половин ноября 1852 года. Черезъ годъ, 23 ноября 1853 года онъ получилъ, возможность вернуться въ столицы.
Записки охотника и Шуму увеличили популярность Тургенева. Кругъ его знакомствъ еще боле расширился, на него невольно стали смотрть, какъ на первенствующаго выразителя лучшихъ стремленій современнаго общества. Общественное мнніе возлагало на писателя новую отвтственность, и Тургеневъ скоро вступаетъ въ новый періодъ художественнаго развитія.
Лто 1855 года Тургеневъ, по обыкновенію, провелъ въ Спасскомъ. Весной у него гостили г. Григоровичъ, Дружининъ и Боткинъ. Въ Воспоминаніяхъ г. Григоровича подробно описано времяпрепровожденіе друзей. Имъ пришла мысль сочинить общими силами пьесу и разыграть ее. Главнымъ героемъ пьесы выбрали самого хозяина, воспользовались его свойствомъ — приходить въ восторгъ отъ предметовъ, не заслуживающихъ такого отношенія. Произведеніе носило названіе Школа гостепріимства и было разыграно 26 мая въ Спасскомъ дом. Сюжетъ фарса весьма простой: добрякъ-помщикъ, не бывавшій съ дтства въ деревн и получившій ее въ наслдство, на радостяхъ зоветъ къ себ всякаго встрчнаго, въ яркихъ краскахъ описываетъ невиданную прелесть сельской жизни, обстановку своего дома. На сакомъ дл ничего подобнаго не оказывается: все запущено, въ крайнемъ безпорядк, всюду почти одн развалины. Помщикъ въ ужас, гости должны пріхать съ часу на часъ. Начинается мучительная пытка: гости являются, возникаетъ брань, ссоры, жена помщика съ дтьми узжаетъ, но гости все прибываютъ, тогда герой бросается, наконецъ, къ кухарк и говорить ей изнемогающимъ голосомъ: ‘Аксинья, поди, скажи имъ, что мы вс умерли!..’
Тургеневъ игралъ роль помщика, согласился даже внести въ роль фразу, будто бы произнесенную имъ на пароход во время пожара: ‘Спасите, спасите меня, я единственный сынъ у матери!’
Тургеневъ совершенно увлекся и сочинилъ еще пародію на сцену Эдипа и Антигоны въ трагедіи Озерова: Эдипа изображалъ самъ авторъ, Антигону — г. Григоровичъ.
Слухъ о спектакл быстро распространился среди окрестныхъ помщиковъ. Оказалось множество желающихъ присутствовать на спектакл. Тургеневъ, несмотря на протесты друзей, удовлетворилъ эти желанія,— и публика едва нашла мсто. Фарсъ былъ разыгранъ съ успхомъ, роль Тургенева, и особенно знаменитая фраза произвела фуроръ. Тургеневъ, уже посл отъзда друзей, писалъ, что ихъ артистическіе подвиги вызвали въ узд цлыя легенды {Письмо 13, Полонскій 522, Григоровичъ, Р. М., l. cit. 61.}.
Въ половин іюня мы узнаемъ изъ писемъ Тургенева, что онъ остался одинъ и принялся за работу. Работа началась въ начал мсяца, это былъ первый романъ Тургенева — Рудинъ.
Въ черновой тетради стоитъ другое заглавіе Геніальная натура и такое примчаніе: ‘начатъ 5 іюня 1855 г. въ воскресенье, въ Спасскомъ, конченъ 24 іюля 1855 въ воскресенье тамъ же, въ 7 недль. Напечатанъ съ большими прибавленіями въ январ. и февр. книжкахъ Современника 1856 г.’
Тургеневъ приступилъ къ этому труду съ большой осмотрительностью, не хотлъ, ‘чтобы первый блинъ вышелъ комомъ’, придавалъ, очевидно, исключительное значеніе этому произведенію. И это было совершенно естественно. Во-первыхъ, ‘блинъ’ на самомъ дл уже не былъ первымъ, а потомъ осмотрительность, помимо обычной авторской добросовстности Тургенева, вызывалась недавнимъ печальнымъ опытомъ, именно тмъ, что дйствительно первый блинъ вышелъ комомъ. Рудину предшествовалъ другой романъ, настоящій первенецъ писателя въ этомъ жанр. Романъ остался неоконченнымъ и исчезъ безслдно, на исключеніемъ одного, отрывка, напечатаннаго въ Московскомъ Встник за 1869 годъ подъ заглавіемъ — Собственная господская контора. Несомннно существовала вся первая часть романа. По обыкновенію, Иванъ Сергевичъ послалъ ее для прочтенія и критики друзьямъ и ближайшимъ знакомымъ — Анненкову, Боткину и Аксаковымъ — Сергю Тимофеевичу и Константину Сергевичу. Романъ висалея въ теченіи зимы 1852 — 1858 годовъ, въ апрл первая часть была готова и къ 29 іюня Тургеневъ уже звалъ впечатлнія Анненкова и ждалъ ‘приговора’ Сергя Аксакова. Письмо Анненкова съ отзывомъ о роман помчено 1-мъ іюня и даетъ намъ нкоторыя указанія на сущность романа и характеры его героевъ {Письма С. T., K. С. и И. С. Аксаковыхъ къ И. С. Тургеневу, изд. акад. Л. Н. Майкова. Русское Обозр. 1894, окт. стр. 487 etc. О колебаніяхъ Тургенева во время писанія Рудина сообщаетъ письмо къ Краевскому, напечатанное въ Отчет публ. библ., стр. 32. Письмо отнесено въ 1856 году: это очевидная ошибка. Рудинъ уже былъ напечатанъ въ начал этого года.}.
Существенный недостатокъ романа, по мннію Анненкова, заключался: въ обиліи біографическихъ повствованій, и именно относительно главной героини. Другія погршности автора казались критику мелочами и должны были исчезнуть при дальнйшей обработк.
Но прочіе судьи далеко не были такъ снисходительны, какъ, Анненковъ. Прежде всего Кетчеръ подвергъ романъ жестокому порицанію, а Боткинъ въ этомъ направленіи даже превзошелъ горячаго и откровеннаго доктора-литератора. На Тургенева и тотъ и другой отзывы подйствовали удручающе. Анненкову стоило немалаго труда утшить мнительнаго романиста.
Боткинъ видлъ ‘блдность и неопредленность’ личности героя — Дмитрія Петровича и героини — Елизаветы Михайловны, отсутствіе интереса въ самомъ разсказ и указывалъ на недостатокъ, уже извстный Тургеневу изъ письма Анненкова,— ‘монотонность’ непрерывнаго біографическаго повствованія. Анненковъ попытался опровергнуть рзкій приговоръ Боткина и совтовалъ автору не обращать вниманія на судъ пріятелей. ‘Публичный оборотъ’, писалъ онъ, ‘важне ареопага изъ пятнадцати Гёте, изъ дюжины критиковъ. Для кого вы пишете? Для меня, для A, для B? Да вы знаете хорошо, что вы хоть лопните отъ усердія, а Я и А и B всегда найдемъ, чмъ васъ отравить на пріятельскомъ ужин. Вы сами точно также устроены и знаете, какъ только въ рукахъ книга, и пошли вставать образы, лица, вопросы, допросы и проч. Ни себя, ни насъ вы никогда не удовлетворите. Зачмъ же добиваться этого съ такою горячностью? Это ли послднее слово созданія? Эта ли цль его? Цль есть публичный оборотъ мысли, которая и растетъ, и крпнетъ вмст съ расширеніемъ оборота {Ib. 497.}.
Изъ этого письма мы можемъ заключить, какія мучительныя сомннія переживалъ Тургеневъ по поводу своего перваго романа. Доводы Анненкова были горячи и казались Ивану Сергевичу, несомннно, убдительными. Онъ и самъ позже ставилъ сочувствіе публики выше похвалъ или порицаній профессіональныхъ литературныхъ судей. Но такое представленіе могло укрпиться только посл многочисленныхъ горькихъ испытаній, въ результат долголтней и безплодной борьбы съ недоразумніями, а часто и совершенно сознательными навтами критиковъ… Теперь романистъ еще переживалъ первый періодъ своей боевой дятельности,— и пріятельская отрава дйствовала губительно.
Сначала Тургеневъ будто поддался убжденіямъ Анненкова, но въ его письмахъ звучитъ уже ясная нота разочарованія въ синемъ дтищ и какое-то запуганное чувство надежды. Въ октябр онъ писалъ Аксакову: ‘Стану передлывать, а потомъ, если Богъ дастъ, и продолжать свой романъ… Въ моемъ послднемъ письм было сказано нсколько словъ на счетъ вашихъ замчаній,— теперь же не хочется больше говорить, а длать, письма ваши прочтены мною не разъ,— и многое принято къ свднію’ {Ib. 498.}.
Но едва прошла недля — отъ 6-го до 14-го октября, Тургеневъ уже сознается, что онъ ‘немного охладлъ’ къ роману. Правда, здсь же слдуетъ оговорка, что онъ намренъ все-таки ‘его кончить’ — но замыселъ былъ, очевидно, парализованъ въ самомъ корн. Возникли новые планы и успли созрть въ боле совершенныя созданія. Еще 2-го іюня 1855 года Тургеневъ продолжаетъ уврять Аксакова, что онъ думаетъ передлать романъ. Ровно годъ спустя Аксакову пришлось высказываться уже о новомъ произведеніи Ивана Сергевича, — и этимъ произведеніемъ былъ Рудинъ. Мы точно знаемъ, когда оно начато: оказывается — три дня спустя посл того, какъ Тургеневъ все еще писалъ Аксакову о старомъ роман. Очевидно, множество художественныхъ плановъ роилось въ голов писателя одновременно, и этотъ фактъ долженъ былъ отразиться на роман, который, наконецъ, авторъ, ршился выпустить въ свтъ. Тургеневъ нетерпливо ждалъ впечатлній публики и отзывовъ критик. И ожиданія были ненапрасны. По поводу Рудина опредлилось на цлые годы отношеніе читателей и журналистовъ къ художнику. Публика привтствовала романъ, критика причинила Тургеневу не мало огорченій.
Прежде всего любопытны впечатлнія тхъ же друзей Тургенева, тмъ боле, что здсь мы находимъ цнныя историческія указанія относительно происхожденія романа. Письмо Сергя Аксакова слдуетъ поставить на первомъ мст. Немедленно по прочтеніи романа онъ писалъ автору:
‘Рудинъ похожъ очень на общаго нашего знакомаго, хотя, какъ сходство, онъ не очень удовлетворителенъ. Кой-гд встрчаются неуясненности, характеръ Рудина не широко развитъ, но, тмъ не мене, повсть иметъ большое достоинсгво, и такое лицо, какъ Рудинъ, замчательно и глубоко. Лтъ десять тому назадъ, вы бы изобразили Рудина совершеннымъ героемъ. Нужна была зрлость созерцанія для того, чтобы видть пошлость рядомъ съ необыкновенностью, дрянность рядомъ съ достоинствомъ, какъ въ Рудин. Вывести Рудина было очень трудно, и вы эту трудность побдили, хотя и можно кой-чего еще бы прибавить. Теперь вы Печорина, конечно, выставили бы не героемъ. А замчательное лицо — нашъ знакомый’ {Русск. Обозр. 1894. дек. 587. Объ оригинал для Рудина говоритъ также Шмидтъ. Иностр. критика, стр. 24.}.
Дло идетъ объ извстномъ діалектик-гегельянц, блиставшемъ въ московскомъ университетскомъ кружк. Но рядомъ съ портретомъ опредленной личности Аксаковъ видлъ въ Рудин нчто типичное. Рудинъ напомнилъ Аксакову университетъ, ‘кругъ нашъ студентскій и Станкевича’, и въ этомъ воспоминаніи ему почуялось родственное чувство, связывавшее его съ авторомъ романа.
Впечатлнія съ этой стороны были, слдовательно, благопріятны. Пріятели пока не угощали романиста ‘отравой’, но въ журналахъ онъ могъ прочесть мало для себя утшительнаго.
Прежде всего, Рудинъ засталъ критиковъ будто врасплохъ. Естественне всего приходила на умъ догадка, что предъ читателями представитель юношества сороковыхъ годовъ, россійскаго гегельянства, блестящаго на словахъ и жалкаго въ житейской практик. Писаревъ именно въ такомъ смысл и разбиралъ тургеневскій романъ. ‘Поколніе Рудиныхъ — гегельянцы, заботившіеся только о томъ, чтобы въ ихъ идеяхъ господствовала систематичность, а въ ихъ фразахъ замысловатая таинственность, мирили васъ съ нелпостями жизни, оправдывая ихъ разными высшими взглядами и всю жизнь свою толкуя о стремленіяхъ, не трогались съ мста и не умли измнить къ лучшему даже особенности своего домашняго быта’ {Русское Слово, 1861, XI.}.
Дальше критикъ видитъ заслугу со стороны Тургенева въ томъ, что онъ ‘совершенно’ развнчалъ Рудиныхъ, поступилъ съ ними такъ же, какъ Сервантесъ съ героями рыцарскихъ романовъ. Представленіе критика о тургеневскомъ геро необыкновенно просто: красивый фразеръ и въ то же время безполезный прозябатель. ‘Рудинъ’, по мннію Писарева, ‘умираетъ великолпно, но вся жизнь его ничто иное, какъ длинный рядъ самообольщеній, разочарованій, мыльныхъ пузырей и миражей’. Наконецъ, оказывается — у Тургенева была уже совершенно опредленная тенденція, направленная противъ Рудиныхъ. ‘Чтобы оттнить своихъ героевъ, принадлежащихъ къ рудинскому типу, чтобы рельефне выставить безпощадность своихъ отношеній къ ихъ чахлымъ личностямъ и смшнымъ претензіямъ, Тургеневъ ставитъ ихъ рядомъ съ простыми, очень неразвитыми смертными, и эти простые смертные оказываются выше, крпче и честне полированныхъ и фразерствующихъ умниковъ’.
Ясно, Рудинъ полное ничтожество, разъ навсегда заклейменное авторомъ. Рудинъ для Писарева только отрицательная личность, и самъ авторъ преднамренно хотлъ его изобразить въ крайне пелестномъ свт.
Другой критикъ — Шелгуновъ — посмотрлъ на вопросъ совершенно иначе. Рудинъ и для него несомннно уродство и жалкій продуктъ барской теплицы, хотя Рудинъ отнюдь не аристократъ и искренне пришелъ бы въ изумленіе отъ всякаго намека на его барственность и обезпеченное тунеядство. Но если у Шелгунова виноватъ герой, не мене виноватъ и авторъ, именно за свое сочувствіе Рудину. Тургеневъ, по воззрніямъ критика, лично ‘остался всю свою жизнь вренъ сфер, воспитавшей его, и не былъ въ состояніи понять новой жизни и новыхъ людей, созданныхъ поворотомъ прогрессивнаго общественнаго мннія. Вина его въ сочувствіи только къ Рудинымъ и въ неумніи понять новыхъ людей, смнившихъ ихъ’ {Русскіе идеалы, герои и типы. Дло, 1868, VII.}.
Въ глазахъ Шелгунова, слдовательно, совершенно исчезла замченная Писаревымъ тенденція — развнчать Рудиныхъ. Напротивъ, Тургеневъ только и былъ способенъ увнчивать подобныхъ господъ, спеціально ‘тургеневскихъ героевъ’, какъ выражается критикъ.
Наконецъ, третій судья, имвшій право разсчитывать на вниманіе читателей, Аполлонъ Григорьевъ, попытался, повидимому, слить и то и другое настроеніе своихъ соратниковъ. ‘Въ этой повсти,— писалъ онъ,— совершается передъ глазами читателей явленіе совершенно особенное. Художникъ, начавши критическимъ отношеніемъ къ создаваемому имъ лицу, видимо путается въ этомъ критическомъ отношеніи, самъ не знаетъ, что ежу длать съ своимъ анатомическимъ ножомъ, и, наконецъ, увлеченный порывомъ искренняго стараго сочувствія, снова возводитъ въ апоеозу въ эпилог то, къ чему онъ пытался отнестись критически въ разсказ’ {Сочиненія, I.}.
Но и критическое отношеніе Тургенева къ своему герою, по мннію Григорьева, отнюдь не развнчиваетъ Рудина. Это не фразеръ, еще мене человкъ слабый и безхарактерный, ‘куцый’, по выраженію Пигасова. При подобныхъ недостаткахъ онъ не производилъ бы такого дйствія на ‘чистую, юношеско благородную натуру Басистова’, и Пигаеовъ не приходилъ бы въ такой восторгъ, подмтивъ его куцымъ, и Лежневъ не боялся, бы его вліянія на другихъ. Очевидно, и до эпилога у Рудина много весьма существенныхъ положительныхъ сторонъ, и именно эти стороны объясняютъ перемну въ тон автора.
Отзывы Писарева, Шелгунова и Григорьева сравнительно терпимы, и въ нкоторыхъ отношеніяхъ даже благосклонны къ Тургеневу. Критики обнаружили несомннную односторонность взглядовъ, пристрастное чувство, заставившее отождествить личность автора съ его отнюдь не возвышеннымъ героемъ, закрывшее у цнителей глаза на разнородный составъ рудинскаго характера. Но критики, по крайней мр, не выходили за предлы литературнаго суда. Нашлись читатели, несравненно боле усердные, и, вмсто разбора произведенія, увлеклись слдствіемъ надъ совстью автора.
Нкоторые находили, что Рудинъ униженъ въ роман, этимъ униженіемъ авторъ, будто бы, излилъ свое негодованіе на одно дйствительное лицо, занимавшее деньги и не платившее долговъ {Молодость И. С. Тургенева, Анненкова. В. Е. 1884, февр. 472.}. Другіе были уврены, что Тургеневъ преднамренно сдлалъ изъ своего героя каррикатуру, чтобы угодить богатымъ литературнымъ друзьямъ, считающимъ всякаго бдняка за мерзавца {Шесть лт